Мой письменный верный стол анализ. Марина Цветаева — Мой письменный верный стол (Стол)

«Стол» Марина Цветаева

Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что шел
Со мною по всем путям.
Меня охранял — как шрам.

Мой письменный вьючный мул!
Спасибо, что ног не гнул
Под ношей, поклажу грез —
Спасибо — что нес и нес.

Строжайшее из зерцал!
Спасибо за то, что стал
— Соблазнам мирским порог —
Всем радостям поперек,

Всем низостям — наотрез!
Дубовый противовес
Льву ненависти, слону
Обиды — всему, всему.

Мой заживо смертный тес!
Спасибо, что рос и рос
Со мною, по мере дел
Настольных — большая, ширел,

Так ширился, до широт —
Таких, что, раскрывши рот,
Схватясь за столовый кант…
— Меня заливал, как штранд!

К себе пригвоздив чуть свет —
Спасибо за то, что — вслед
Срывался! На всех путях
Меня настигал, как шах —

Беглянку.
— Назад, на стул!
Спасибо за то, что блюл
И гнул. У невечных благ
Меня отбивал — как маг —

Сомнамбулу.
Битв рубцы,
Стол, выстроивший в столбцы
Горящие: жил багрец!
Деяний моих столбец!

Столп столпника, уст затвор —
Ты был мне престол, простор —
Тем был мне, что морю толп
Еврейских — горящий столп!

Так будь же благословен —
Лбом, локтем, узлом колен
Испытанный, — как пила
В грудь въевшийся — край стола!

Тридцатая годовщина
Союза — верней любви.
Я знаю твои морщины,
Как знаешь и ты — мои,

И деньги, и письма с почты —
Стол — сбрасывавший — в поток!
Твердивший, что каждой строчки
Сегодня — последний срок.

Грозивший, что счетом ложек
Создателю не воздашь,
Что завтра меня положат —
Дурищу — да на тебя ж!

Тридцатая годовщина
Союза — держись, злецы!
Я знаю твои морщины,
Изъяны, рубцы, зубцы —

Малейшую из зазубрин!
(Зубами — коль стих не шел!)
Да, был человек возлюблен!
И сей человек был — стол

Сосновый. Не мне на всхолмье
Березу берег карел!
Порой еще с слезкой смольной,
Но вдруг — через ночь — старел,

Разумнел — так школьник дерзость
Сдает под мужской нажим.
Сажусь — еле доску держит,
Побьюсь — точно век дружим!

Ты — стоя, в упор, я — спину
Согнувши — пиши! пиши! —
Которую десятину
Вспахали, версту — прошли,

Покрыли: письмом — красивей
Не сыщешь в державе всей!
Не меньше, чем пол-России
Покрыто рукою сей!

Сосновый, дубовый, в лаке
Грошовом, с кольцом в ноздрях,
Садовый, столовый — всякий,
Лишь бы не на трех ногах!

Как трех Самозванцев в браке
Признавшая тезка — тот!
Бильярдный, базарный — всякий —
Лишь бы не сдавал высот

Заветных. Когда ж подастся
Железный — под локтевым
Напором, столов — богатство!
Вот пень: не обнять двоим!

А паперть? А край колодца?
А старой могилы — пласт?
Лишь только б мои два локтя
Всегда утверждали: — даст

Бог! Есть Бог! Поэт — устройчив:
Все — стол ему, все — престол!
Но лучше всего, всех стойче —
Ты, — мой наколенный стол!

Обидел и обошел?
Спасибо за то, что — стол
Дал, стойкий, врагам на страх
Стол — на четырех ногах

Упорства. Скорей — скалу
Своротишь! И лоб — к столу
Подстатный, и локоть под —
Чтоб лоб свой держать, как свод.

— А прочего дал в обрез?
А прочный, во весь мой вес,
Просторный, — во весь мой бег,
Стол — вечный — на весь мой век!

Спасибо тебе, Столяр,
За доску — во весь мой дар,
За ножки — прочней химер
Парижских, за вещь — в размер.

Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что ствол
Отдав мне, чтоб стать — столом,
Остался — живым стволом!

С листвы молодой игрой
Над бровью, с живой корой,
С слезами живой смолы,
С корнями до дна земли!

Квиты: вами я объедена,
Мною — живописаны.
Вас положат — на обеденный,
А меня — на письменный.

Оттого что, йотой счастлива,
Яств иных не ведала.
Оттого что слишком часто вы,
Долго вы обедали.

Всяк на выбранном заранее —

Месте своего деяния,
Своего радения:

Вы — с отрыжками, я — с книжками,
С трюфелем, я — с грифелем,
Вы — с оливками, я — с рифмами,
С пикулем, я — с дактилем.

В головах — свечами смертными
Спаржа толстоногая.
Полосатая десертная
Скатерть вам — дорогою!

Табачку пыхнем гаванского
Слева вам — и справа вам.
Полотняная голландская
Скатерть вам — да саваном!

А чтоб скатертью не тратиться —
В яму, место низкое,
Вытряхнут
С крошками, с огрызками.

Каплуном-то вместо голубя
— Порох! душа — при вскрытии.
А меня положат — голую:
Два крыла прикрытием.

Анализ стихотворения Цветаевой «Стол»

Необычен лирический адресат цикла, основная часть которого написана в 1932-33 гг.: важная роль отводится предмету мебели, письменному столу героини-поэтессы. С торжественного обращения к нему начинаются два из шести стихотворных текстов. «Мул», «зерцало», «противовес», «тес», «столп», «престол» - автор находит множество оригинальных наименований для основного образа. Последний не только олицетворяется: многократно преображаясь, он оказывается в центре авторского мифа о поэтическом творчестве.

В зачине первого стихотворения лирическое «я» благодарит собственный стол. Чем вызвано столь уважительное отношение к утилитарной детали интерьера? Верностью, надежностью, беспристрастностью - вещный образ начинает ряд трансформаций, ассоциируясь с другом, критиком, защитником. Он оберегает и терпеливо несет нелегкую ношу, дает правдивую оценку результатам поэтического труда, помогает противостоять «соблазнам мирским».

В центральной части произведения изменяется масштаб лирического повествования. Будто вырвавшись из рамок жилища, предмет начинает расти вместе с субъектом речи. Расширяясь в пространстве, он сближается с водной стихией: кайма столовой скатерти метафорически отождествляется с канатом или естественным препятствием, позволяющим героине не пропасть в бушующем море.

Центральный образ наделен собственным разумом. Он не только охлаждает эмоциональные всплески, но настойчиво призывает к дисциплине, прилежному исполнению обязанностей, налагаемых поэтическим даром. В этом эпизоде стол сравнивается с шахом, возвращающим своевольную беглянку в гарем.

О высокой миссии стола и его обладательницы свидетельствуют художественные и лексические средства, связанные с религиозной тематикой. Предмет ассоциируется со столпом, местом свершения подвига благочестия, или частью интерьера алтаря в христианском храме. Автор прибегает к известной библейской аллюзии, отождествляя стол с огненным столпом, с помощью которого Господь вывел евреев из Египта.

Тесный «союз», связь «верней любви», ощущаемая лирической героиней три десятилетия, возводит вещный образ в ранг символа творчества - тяжелого, ответственного и мучительного труда.

В заключительном тексте цикла возникают новые оттенки смысла в многогранной теме, посвященной судьбе человека искусства. Антитеза, лежащая в основе композиции стихотворения, противопоставляет возвышенные устремления поэта низменным интересам обывателей, у которых в головах «спаржа толстоногая», а вместо души - «порох».

«Стол» (1933)

Цветаевой написан единственный в своем роде цикл стихов, обращенных к... письменному столу, разделявшему с поэтом все радости и муки его нелегкого труда. Это гимн высокому подвижничеству поэта, его неустанной ежедневной работе. Для Цветаевой поэзия живет на земле, стих вырастает из жизни, и ценность, достоинство его обеспечивается вложенным в него трудом. Он (стих) порожден сегодняшним днем и именно поэтому способен пережить его, уйти в вечность. На этом Цветаева настаивает, обращаясь к столу, учившему: «...Что нету завтра, Что только сегодня есть». И письменный стол — рабочее место поэта, его станок — оказывается плацдармом, на котором свершаются поистине великие дела, вызывает возвышенные аналогии и ассоциации: «Столп столпника, уст затвор — Ты был мне престол, простор...» Прочно стоящий на земле («...Стойкий врагам на страх Стол — на четырех ногах Упорства. Скорей — скалу Своротишь!»), уходящий «корнями до дна земли», стол дает поэту возможность почувствовать в себе силу, чтобы — «всем низостям — наотрез».

«Своего собственного стола она никогда во Франции не имела, и в этом был символ ее неустроенности и бедности. Но ее похвала столу была не только символической, она раскрывала сущность ее творчества. Цветаеву нельзя себе вообразить без пера и бумаги, без рабочего стола. У нее вслед за наитием, за озарением следовал контроль — поиски, проверка, отбор — и все это в процессе письменного труда. <...> Все критики (и читатели), не принимавшие романтизма как художественного направления и как мироощущения и превозносившие строгость, собранность и классическую стройность, постоянно упрекали МИ в избытке, словесном и эмоциональном расточительстве, в попытке переплеснуть, перескочить — вообще „пере“ и „через“. Стихийность, анархический спор Цветаевой с миром, бунт ее страстей, весь стиль ее восклицаний, междометий, прерывистого дыхания, „револьверная дробь“ ее размеров казались им выходом из берегов или вулканическим взрывом.
Я полагаю, однако, что критика этого рода ошибочна: она приписывает наитию, бессознательной и неорганизованной силе, чуть ли не наваждению, то, что у Цветаевой удивительным образом сочетается с упорной поэтической дисциплиной, строгим отбором слов, огромной работой над покорением стихии и превращением ее в сложную, но крепкую лексическую форму. Что это форма ее собственная, повинующаяся из нее же вытекающим законам, — несомненно, но ведь в этом вся неповторимость ее поэзии и ее отличие от обычного у многих романтиков многословия и беспорядка. Повторяю сказанное раньше: достаточно бросить взгляд на цветаевские черновики, чтобы убедиться, как она умела выбирать, сокращать, резать и менять для достижения наибольшей точности и ударности. Она возмущалась, когда переделку и шлифовку рукописей называли „черной работой“ — да ведь это есть самая настоящая поэтическая работа — какая же она черная».

М. Слоним. О Марине Цветаевой: Из воспоминаний, 1970

(отсюда:http://irgali.narod.ru/files/svetaeva.htm)

Стол

1

Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что шел
Со мною по всем путям.
Меня охранял - как шрам.

Мой письменный вьючный мул!
Спасибо, что ног не гнул
Под ношей, поклажу грез -
Спасибо - что нес и нес.

Строжайшее из зерцал!
Спасибо за то, что стал
- Соблазнам мирским порог -
Всем радостям поперек,

Всем низостям - наотрез!
Дубовый противовес
Льву ненависти, слону
Обиды - всему, всему.

Мой збживо смертный тес!
Спасибо, что рос и рос
Со мною, по мере дел
Настольных - большал, ширел,

Так ширился, до широт -
Таких, что, раскрывши рот,
Схватясь за столовый кант...
- Меня заливал, как штранд!

К себе пригвоздив чуть свет -
Спасибо за то, что - вслед
Срывался! На всех путях
Меня настигал, как шах -

Беглянку.
- Назад, на стул!
Спасибо за то, что блюл
И гнул. У невечных благ
Меня отбивал - как маг -

Сомнамбулу.
Битв рубцы,
Стол, выстроивший в столбцы
Горящие: жил багрец!
Деяний моих столбец!

Столп столпника, уст затвор -
Ты был мне престол, простор -
Тем был мне, что морю толп
Еврейских - горящий столп!

Так будь же благословен -
Лбом, локтем, узлом колен
Испытанный, - как пила
В грудь въевшийся - край стола!

Июль 1933

2

Тридцатая годовщина
Союза - верней любви.
Я знаю твои морщины,
Как знаешь и ты - мои,

Которых - не ты ли - автор?
Съедавший за дестью десть,
Учивший, что нету - завтра,
Что только сегодня - есть.

И деньги, и письма с почты -
Стол - сбрасывавший - в поток!
Твердивший, что каждой строчки
Сегодня - последний срок.

Грозивший, что счетом ложек
Создателю не воздашь,
Что завтра меня положат -
Дурищу - да на тебя ж!

3

Тридцатая годовщина
Союза - держись, злецы!
Я знаю твои морщины,
Изъяны, рубцы, зубцы -

Малейшую из зазубрин!
(Зубами - коль стих не шел!)
Да, был человек возлюблен!
И сей человек был - стол

Сосновый. Не мне на всхолмье
Березу берёг карел!
Порой еще с слезкой смольной,
Но вдруг - через ночь - старел,

Разумнел - так школьник дерзость
Сдает под мужской нажим.
Сажусь - еле доску держит,
Побьюсь - точно век дружим!

Ты - стоя, в упор, я - спину
Согнувши - пиши! пиши! -
Которую десятину
Вспахали, версту - прошли,

Покрыли: письмом - красивей
Не сыщешь в державе всей!
Не меньше, чем пол-России
Покрыто рукою сей!

Сосновый, дубовый, в лаке
Грошовом, с кольцом в ноздрях,
Садовый, столовый - всякий,
Лишь бы не на трех ногах!

Как трех Самозванцев в браке
Признавшая тёзка - тот!
Бильярдный, базарный - всякий -
Лишь бы не сдавал высот

Заветных. Когда ж подастся
Железный - под локтевым
Напором, столов - богатство!
Вот пень: не обнять двоим!

А паперть? А край колодца?
А старой могилы - пласт?
Лишь только б мои два локтя
Всегда утверждали: - даст

Бог! Есть Бог! Поэт - устройчив:
Всё - стол ему, всё - престол!
Но лучше всего, всех стойче -
Ты, - мой наколенный стол!

4

Обидел и обошел?
Спасибо за то, что - стол
Дал, стойкий, врагам на страх
Стол - на четырех ногах

Упорства. Скорей - скалу
Своротишь! И лоб - к столу
Подстатный, и локоть под -
Чтоб лоб свой держать, как свод.

- А прочего дал в обрез?
А прочный, во весь мой вес,
Просторный, - во весь мой бег,
Стол - вечный - на весь мой век!

Спасибо тебе, Столяр,
За доску - во весь мой дар,
За ножки - прочней химер
Парижских, за вещь - в размер.

5

Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что ствол
Отдав мне, чтоб стать - столом,
Остался - живым стволом!

С листвы молодой игрой
Над бровью, с живой корой,
С слезами живой смолы,
С корнями до дна земли!

6

Квиты: вами я объедена,
Мною - живописаны.
Вас положат - на обеденный,
А меня - на письменный.

Оттого что, йотой счастлива,
Яств иных не ведала.
Оттого что слишком часто вы,
Долго вы обедали.

Всяк на выбранном заранее -
<Много до рождения! - >
Месте своего деяния,
Своего радения:

Вы - с отрыжками, я - с книжками,
С трюфелем, я - с грифелем,
Вы - с оливками, я - с рифмами,
С пикулем, я - с дактилем.

В головах - свечами смертными
Спаржа толстоногая.
Полосатая десертная
Скатерть вам - дорогою!

Табачку пыхнем гаванского
Слева вам - и справа вам.
Полотняная голландская
Скатерть вам - да саваном!

А чтоб скатертью не тратиться -
В яму, место низкое,
Вытряхнут <вас всех со скатерти:>
С крошками, с огрызками.

Каплуном-то вместо голубя
- Порох! душа - при вскрытии.
А меня положат - голую:
Два крыла прикрытием.

Конец июля 1933

Марина Цветаева.

«Мировое началось во мгле кочевье…», «Кто создан из камня, кто создан из глины…», Мой письменный верный стол!», Цикл «Стихи о Москве» («Облака - вокруг...», "Из рук моих – нерукотворный град…, "Москва! Какой огромный…"), "Красною кистью…","Рассвет на рельсах", «Русской ржи от меня поклон», «Я с вызовом ношу его кольцо!», «Прокрасться…», «Родина» («О, неподатливый язык!»), Из цикла «Поэт»(«Что же мне делать, слепцу и пасынку…»), « Тоска по родине!».

М. Цветаева вступила в литературу на рубеже веков, в тревожное и смутное время. Свою судьбу она предсказала сама, и очень рано:

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я - поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти
- Нечитанным стихам! -
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

Сегодня её поэзия, как и было предугадано, стала частью нашей духовной жизни.

Художественный мир Цветаевой.

Мне и до ныне

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть.

В этих словах – формула её жизни: жить в полную силу, ощущая жар жизни и её горечь.

Пылающая, горькая рябина стала символом её судьбы - тоже горькой, пылающей творчеством и уходящей на долгие годы в зиму забвения.

Как поэт-романтик она разделила быт и бытиё, противопоставила мир и мечту. Уже в юношеских стихах она разделила «Я» и «ОНИ», уже здесь лирическая героиня противостоит миру. В стихотворении «Вы идущие мимо меня» (1913) излюбленный её приём контраста подчёркивает это противостояние: “Одна из всех - за всех - противу всех!”

Плоти – плоть, духу – дух,

Плоти – хлеб, духу – весть,

Плоти – червь, духу – вдох,

Семь венцов, семь небес.

Основной её приём – антитеза. Она шла своим путём: мимо политики, вне социальности, создавала лишь то, что на все времена, то, что неизбывно, вечно, что дарит нам седьмое небо – Эверест души. Почти не затронув трагической истории 20 века, она раскрыла трагедию мироощущения человека в кризисном мире. Ей нужен был мир, где «всё сбывается», где торжествует дух, любовь и верность, где все вести – «благие». Такой мир существовал в мечте, в поэзии. Сходное ощущал и Борис Пастернак с его знаменитыми стихами: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?». А реальный мир взрывался революцией и гражданской войной, где для Цветаевой не было «белых» и «красных» - были лишь люди, погибающие в братоубийственной войне, равно достойные сострадания:

Все рядком лежат -

Не развесть межой.

Поглядеть: солдат.

Где свой, где чужой?

Белый был – красным стал,

Кровь обагрила.

Красный был – белым стал,

Смерть побелила.

…И справа, и слева,

И сзади, и прямо

И красный, и белый:

Подход Цветаевой к раскрытию темы белой гвардии предвосхищает гуманистический пафос, которым будут наполнены создававшиеся в середине 20-х годов «Белая гвардия» и «Дни Турбиных» Михаила Булгакова. Катастрофическое революционное движение мира она воспринимает как «мировое кочевье» «во мгле»:

Мировое началось во мгле кочевье:

Это бродят по ночной земле - деревья,

Это бродят золотым вином - гроздья,

Это странствуют из дома в дом - звезды,

Это реки начинают путь - вспять!

И мне хочется к тебе на грудь - спать.

В стихотворении нет биографического, исторического контекста, раскрывается «строй души», дано личностное восприятие совершающихся в мире перемен, душевная драма поэта и человека 20 века. Оценка революции дана как нарушение естественных норм жизни («реки начинают путь - вспять!»)

Всё стронулось с места во мгле: деревья, звёзды, реки. Мир потерял устойчивость.

Душа не принимает «кочевья» и стремится к защищённости от внешнего мира, в круг покоя – истинных человеческих ценностей – на родную «грудь», в «круг любви».

Все средства языка, художественные приёмы, используемые Цветаевой, служат выражению романтического восприятия мира, противопоставлению «Я» и «МИР». Что порождает такое противостояние? Трагедию одиночества, но и верность себе.

Всё стихотворение представляет собою гиперболизированную метафору, отражающую масштабы катастрофы.

Анафора (единоначатие), градация, синтаксический параллелизм усиливают и распространяют основную мысль, заключённую в ключевом слове «кочевье».

Характерный для Цветаевой приём антитезы призван подчеркнуть драматизм конфликта личности с миром и выражен контекстным антонимом («бродят» - «спать»).

Тире как словораздел выделяет те понятия, которые изначально не подлежат «кочевью» по воле человека.

Особенности поэтики.

Автобиографичность.

Смешение стихий(речевой, эмоциональной).

Контрастность.

Многомерность образов.

Цветовая и предметная символика.

Ёмкость словоформы (неологизмы).

Звукопись.

Диалогичность формы.

Глубинная связь с народным творчеством.

«Я не люблю, когда стихи льются, люблю, когда рвутся».

Трагедийно-романтическое восприятие мира требовало и особого художественного воплощения идеи разорванного пространства века и души. «Я не люблю, когда стихи льются, люблю, когда рвутся» (Цветаева). И она «разрывала» свои стихи, используя различные приёмы словораздела – тире и внутристиховые паузы. Безглагольность и ожидание глагола, заменённого тире и паузой. Отсюда – особое напряжение, особый ритм, афористичность, торжественность, приподнятость речи.

«Пишу сушью», - говорила Цветаева, объясняя минимальное число используемых тропов.

«Кто создан из камня, кто создан из глины…»

Кто создан из камня, кто создан из глины, -
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я - бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти –
Тем гроб и надгробные плиты…
- В купели морской крещена – и в полете
Своем – непременно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные эти? –
Земной не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена –
Высокая пена морская!

Кто герои этого стихотворения?

Это Марина и те, “кто создан из глины”, т.е. обыкновенные смертные люди.

Первая группа объединена понятиями «статичность, несвобода, смерть», вторая – «движение, многообразие, свобода, жизнь». Для Цветаевой любовь статичная, неразвивающаяся равносильно смерти; любовь многообразная, постоянно обновляющаяся – единственно возможный жизненный путь.

Антитеза на уровне морфологии.

Слова, описывающие обыкновенных людей – существительные, Марину – глаголы и

глагольные формы, существительные обозначают не предметы, а действия

– измена, полёт.

Цикл «Деревья».

В мир деревьев она идёт «спастись от рёва рыночного!»

Деревья сопричастны её поэзии, творчеству, одаривают стволом её стол – место, где создаются стихи. Этому месту тоже посвящён цикл стихотворений «Стол».

Само искусство Цветаева называла «ответвлением природы».

Себя она, подобно Есенину, ощущает деревом:

Я знаю: не сердце во мне – сердцевина

На всём протяженье ствола.

Дерево для неё – символ духа, неба; земля – символ хлеба:

Земля – ради хлеба,

Дерево – ради неба.

Высота дерева для неё – высота человеческого духа. «И дерево себя перерастало», - пишет Цветаева, уподобляя ему неизменный рост своей души.

«Поступь легкая моя…»

Поступь легкая моя,

Чистой совести примета

Поступь легкая моя,

Песня звонкая моя –

Бог меня одну поставил

Посреди большого света. –

Ты не женщина, а птица,

Посему - летай и пой.

Она ощущала себя птицей, населяющей лес, петь – её назначение:

Природный мир – единственный – дарует её душе гармонию, восстанавливает силы, приносит отдохновение:

И лягу тихо, смежу ресницы…

и будут сниться деревья, птицы.

(«А всё же спорить и петь устанет…»)

Она уходила в лес, чтобы «уходить» свою тоску.

Природа дарит не только покой, но и творческое вдохновение – «тишину между молчанием и речью». Здесь рождаются стихи, книга природы тождественна книге стихов:

Мне сад был тетрадью,

Тетрадь была садом.

Два дерева за окном, тянущиеся друг к другу, учат её любви как основному закону жизни:

Таков закон: одно к другому

Закон один: одно к другому.

Человек крайностей и контрастов, она влюблена в сосны, потому что в них «север и юг в одном».

Всю жизнь она мечтала о саде (стихотворение «Сад»), он нужен ей как дар, как покой, как «тот свет», «одинокий, как сама», куда отпускается душа.

За этот ад,

За этот бред,

Пошли мне сад

На старость лет.

На старость лет,

На старость бед:

Рабочих - лет,

Горбатых - лет...

…Прохладный сад...

Для беглеца

Мне сад пошли:

Без ни-лица,

Без ни-души!

…Сад - одинокий, как сама.

(Но около и Сам не стань!) –

Сад, одинокий, как ты Сам.

Такой мне сад на старость лет... –

А может быть - тот свет?

На старость лет моих пошли –

На отпущение души.

Ей свойственно романтическое представление о творчестве как бурном порыве: «Состояние творчества есть состояние наваждения». Поэт и его дело воплощались у неё сначала в образах «лёгкого огня», несгорающей птицы Феникс; поэзия – в образах кометы, «взрыва» и «взлома». Писать стихи, по Цветаевой, это всё равно что «вскрыть жилы», из которых хлещет «жизнь и стих». Но творчество для неё не только стихия, но и труд, ремесло:

Я знаю, что Венера – дело рук,

Ремесленник, и знаю ремесло!

И она умела работать «до седьмого пота». О таком труде она говорит в стихах цикла «Стол», в стихотворениях, посвящённых Пушкину.

Стихотворение из цикла «Стол».

Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что ствол
Отдав мне, чтоб стать - столом,
Остался - живым стволом!

С листвы молодой игрой
Над бровью, с живой корой,
С слезами живой смолы,
С корнями до дна земли!

Здесь всего восемь строчек, и они посвящены теме поэт и поэзия, поэт и мир вокруг него.

В этом стихотворении письменный стол становится полноправным героем, живым существом. Стихотворение начинается с обращения к столу, который является адресатом стихотворения (вспомним пушкинское «К чернильнице»). Но стол не просто письменный - он верный. К кому так можно обратиться? В первом четверостишии в сильную позицию конца строки поставлены рифмующиеся “стол – ствол - столом – стволом”. Очевидно, это не случайное повторение. Так обозначается тесная связь живого дерева с письменным столом, ставшим другом, помощником и опорой для поэта.

Эпитет “живой” в восьми строчках повторяется три раза. Наверное, это тоже неслучайно. Стол Цветаевой - получеловек, полудерево - “с листвы молодой игрой”. Это живое существо - оно живёт вместе с листвою, стволом, смолою, корнями, доходящими до самого дна земли. Письменный стол оказывается частью живой природы, тесно связанной с поэтом. Ведь речь здесь идёт не только о столе, а о внутреннем мире поэта.

Если проанализировать другие стихотворения цикла, то стол приобретёт новые черты. Это чудо, за которое поэтесса благодарит Бога - небесного Столяра. “Поэт - устойчив: // Всё - стол ему, всё - престол!” - так поэт становится монархом, который правит в им творимом мире... Так расширяются рамки одного сопоставления, которое помогает нам, читателям, понять мир поэта, приблизиться к его мироощущению.

Цикл «Стихи о Москве»

Цикл «Стихи к сыну»

«Русской ржи от меня поклон…»

«Тоска по Родине»

«Рассвет на рельсах»

«Лучина».

Дом, деревья, Москва – корни её любви к Родине, питавшие её всегда

Цикл «Стихи о Москве» - это лирический дневник, в котором каждое стихотворение помечено точной датой.

Три первые стихотворения написаны в один день и описывают три прогулки по Москве: утреннюю, вечернюю и ночную.

Первое стихотворение «Облака - вокруг...» дневное, светлое, обращенное к дочери. Откуда-то с высоты - с Воробьевых гор или с Кремлевского холма - она показывает маленькой Але Москву и завещает этот «дивный» и «мирный град» дочери и ее будущим детям:
Облака - вокруг,

Купола - вокруг,

Надо всей Москвой -

Сколько хватит рук! -

Возношу тебя, бремя лучшее,

Деревцо мое

Невесомое!

Будет твой черед:

Тоже - дочери

Передашь Москву

С нежной горечью...

«Облака" и "купола вокруг" образуют нераздельную целостность: купола рукотворных соборов и церквей в творческом воображении поэта переносятся в сферу надмирного, небесного. Город выступает у них как органическое единство рукотворного и природного, реального и надмирного (иногда сказочного), торжественного и житейски-обыденного.

Потому и в следующем стихотворении цикла ("Из рук моих – нерукотворный град…") Москва прямо именуется "нерукотворным градом", который именно в силу этого чудесного свойства свободен от реальных масштабов и может легко быть переданным из одних рук в другие. Марина Цветаева дарит Москву поэту Осипу Мандельштаму:

Из рук моих - нерукотворный град

Прими, мой странный, мой прекрасный брат...

Вместе с ним она как бы обходит весь город: через Иверскую часовню на Красную площадь и через Спасские ворота - в Кремль, на свой любимый «пятисоборный несравненный круг» - Соборную площадь. Лейтмотивом всех стихотворений, объединяющих их в цикл, становится колокольный звон. Образ колокола разрастается в метафору: это и «гром», «смех», и «дождь», и «колокольное семихолмие», и «колокольная земля» В этом «колокольном» единстве достигается тождество поэта и Руси.

Если из “Стихов о Москве” 1916 года выписать определения Москвы, получится следующая картина: дивный град, мирный град, нерукотворный град, город сорока сороков, отвергнутый Петром, привольное колокольное семихолмие, странноприимный дом. Москва – “странноприимный дом”, приют и пристанище для всех бездомных на Руси. Отношение Цветаевой к Москве как к дому, в котором она – хозяйка, принимающая гостей или дарящая (передающая) свои владения, характерно вообще для её стихов о Москве.

"Москва! Какой огромный…"

В стихотворении три героя: Москва (ты) – мы – я. “Всяк на Руси бездомный. // Мы все к тебе придём...”. Из целого “мы” выделяется в финале индивидуальное “я” – образ лирического героя, целующего святую Московскую землю. Москва предстаёт перед читателем одновременно как благословенная земля (И льётся аллилуйя на смуглые поля) и женщина (Я в грудь тебя целую). Итак, Москва – странноприимный дом, место, где исцеляются все раны, сердце Руси, женщина, благословенная земля. Москва зовёт к себе, зов её слышен издалека, и на него откликнется “всяк на Руси”.

Цвета Москвы в восприятии Марины Цветаевой – цвета русской иконописи : синий, золотой, красный – червонные купола, багряные облака, дорожка чёрная, синева, синева подмосковных рощ, церковки золотоглавые, червонное сердце, красная кисть рябины. Яркая, красочная картина!

"Красною кистью…"

В стихотворении "Красной кистью…" (1916) рождение героини "вписано" в яркий – звучный и красочный – мир города, хранящего христианскую традицию почитания святых (день Иоанна Богослова), а в горении московской "жаркой" и "горькой" рябины предугадывается страстный дух героини и ее трагическая судьба.

В эмигрантской поэзии Цветаевой образ Москвы как бы отступает в даль "сирого морока" ("В сиром воздухе загробном…", 1922), но на самом деле боль об утраченном городе уходит глубоко вовнутрь, лишь изредка прорываясь в лирическом голосе.

В стихотворении "Рассвет на рельсах" (1922) образ "Москвы за шпалами" становится сердцевиной "восстанавливаемой" в памяти России, а в более позднем "Доме" (1931) собирательный образ дома, впитавшего в себя воспоминания о Трехпрудном, Тарусе, становится зеркалом душевной жизни лирической героини, мучительно переживающей "бездомье".

Отлучение от Родины, по Цветаевой, для русского смертельно. Трагизм тоски по Родине усиливается и тем, что тоскует поэт по несбывшемуся, ибо «той России нету, как и той меня». Жизнь в эмиграции она оценивает как «новое сиротство – жизнь без России».

Уезжая из Праги во Францию, она как бы второй раз попрощалась – уже издалека – с родиной, поклонилась ей в стихотворении «Русской ржи от меня поклон».