Революция и белая гвардия: «Лебединый стан. О белогвардейской лирике марины цветаевой

Причины гражданской войны: 1.Роспуск учредительного собрания и установление однопартийной политической системы 2.Заключение Брестского мира, потеря обширной территории страны. 3.Чрезвычайные декреты по организации хлебозаготовок. 4.Тотальная национализация предприятий, упадок промышленности, безработица, голод, запрет большевиков на свободную продажу хлеба.

Особенности гражданской войны: долгая, кровопролитная, развернулась на огромной территории в обществе отсутствовали политические традиции мирного разрешения социальных противоречий в общественном сознании ценность человеческой жизни упала до самой низкой отметки «человек с ружьём»

Программа белого движения составлена в штабе Добровольческой армии А. И. Деникина уничтожение большевистской анархии и водворение в стране правового порядка восстановление могущественной единой и неделимой Росси созыв народного собрания на основе всеобщего избирательного права проведение децентрализации власти путём установления областной автономии и широкого местного самоуправления

Программа белого движения составлена в штабе Добровольческой армии А. И. Деникина гарантия полной гражданской свободы и свободы вероисповедания осуществление земельной реформы введение рабочего законодательства, ограждение трудящихся от эксплуатации со стороны государства и капитала

Революция и белая гвардия: «Лебединый стан»

Главное из того, что было создано Цветаевой в лирике за пятилетие с февральских дней 1917 г. до ее отъезда из Советской России весной 1922 г., - сборник «Лебединый стан». Как сборник, как отдельная самостоятельная книга «Лебединый стан» не состоялся, т.е. по разным причинам не был издан, лишь отдельные стихотворения, в него входившие, без какой-либо оговорки включались в подборки стихов автора, хронологически соотносимые с «Лебединым станом». Совершенно ясно, что нельзя говорить о творчестве поэта без учета этой книги, хотя так и получилось. В литературоведении почти общим местом стали рассуждения об аполитичности Цветаевой в пореволюционное лихолетье. С изъятием «Лебединого стана» оставшаяся часть произведений как будто подтверждает справедливость такого вывода, с учетом же его - все выглядит совсем иначе. Не следует, разумеется, делать из Цветаевой убежденного врага Красной Революции, диссидента первых лет советской власти, но и выхолащивать общественно-политическое содержание ее творчества нельзя.

Еще со времен 1905 г. русская интеллигенция имела возможность убедиться, что революция как социально-исторический феномен огромной разрушительной силы никого не оставляет в стороне равнодушным, властно втягивая человеческие судьбы в орбиту своего могучего влияния. Такой большой и чуткий художник, как Цветаева, ни при каких условиях не мог остаться безучастным к тому, что совершалось в России. Важнейшим событием жизни Цветаевой, определившим «сюжет» «Лебединого стана», стал отъезд в январе 1918 г. ее мужа С. Эфрона, прапорщика пехотного полка, в белогвардейскую Добровольческую армию Л. Корнилова. Но идейный замысел Цветаевой много глубже, сложнее и масштабней: это не просто лирическая реакция на внешние раздражители, это попытка видения и осмысления революции, свидетелем которой она оказалась, в контексте истории, с выявлением ее истоков в прошлом и тревожным заглядыванием в будущее. Примечательно, что большинство стихотворений, раскрывающих важную в «Стане» тему кризиса и конца русского самодержавия, были написаны до возникновения темы белой гвардии, еще в 1917 г. «Пал без славы Орел двуглавый. / - Царь! - Вы были неправы!» - это ее отклик на Февральскую революцию. Но, укоряя самодержца за неумение справиться со своими обязанностями властителя страны, она больше всего страшится русской привычки взимать кровавую плату за все прегрешения; вот почему тут же возникает тревога жуткого предчувствия общности судеб царевича Алексея и «голубя углицкого» - Дмитрия. А первопричину всех бед поэт видит в деятельности Петра I. Цветаева, таким образом, оказалась сторонницей пронесенной через два века русской истории идеи осуждения петровских нововведений, и сторонницей решительной, тем более, что главную опасность этих начинаний она видит не в попрании славянофильской русской «самости», а в тех катастрофических последствиях, которые совершаются в современности:

Ты под котел кипящий этот -

Сам подложил углей!

Родоначальник - ты - Советов,

Ревнитель Ассамблей!

Родоначальник - ты - развалин...

Сведены воедино эпохи, отстоящие друг от друга на два с лишним века: «На Интернацьонал - за терем! / За Софью - на Петра!»

Революционная современность воссоздана Цветаевой в цикле «Москве», который сопоставим с «московскими» стихами предреволюционных лет. На смену могучему и радостному перекатывающемуся колокольному звону, славившему Москву, пришел «жидкий звон, постный звон». А сама столица, не покорившаяся ни Самозванцу, ни Бонапарту, боярыней Морозовой на дровнях гордо возражавшая Петру, повергнута ныне в печаль и позор: «Где кресты твои святые? - Сбиты. - / Где сыны твои, Москва? - Убиты».

В мае 1917 г. Цветаевой была написана миниатюра:

Из строгого, стройного храма

Ты вышла на визг площадей...

Свобода! - Прекрасная Дама

Маркизов и русских князей.

Свершается страшная спевка, -

Обедня еще впереди!

Свобода! - Гулящая девка

На шалой солдатской груди!

Перекличка с Блоком очевидна, с его стихами начала века и особенно - с «Двенадцатью», с тем, однако, существенным уточнением, что поэма Блока к тому времени еще не была создана, как, впрочем, и Октябрьская революция еще не состоялась («Обедня еще впереди!»). Общность мирочувствования поэтов поразительна, но единство интонаций соотнесено с разными историческими реалиями. Октябрьский рубеж разведет их, и через год лирическая героиня Цветаевой ощутит не упоение шалых дней обретения свободы, а горечь и стыд за время, когда даже солнце как смертный грех и когда нельзя считать себя человеком (цикл «Андрей Шене») Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. - М.: Эллис Лак, 1999. - 816с.

Центральный цикл сборника «Дон» открывается на высокой и трагической ноте: «Белая гвардия, путь твой высок! / Черному дулу - грудь и висок». Символика названия «Лебединый стан» прозрачна и понятна. Чистота и святость дела спасения отечества утверждается Цветаевой в возвышенных образах: Добровольческая армия, Вандея XX века, несет в себе начала чести, верности, благородства; в любом своем стихотворении цикла Цветаева, обыгрывая близость слов, поставила рядом «долг» и «Дон». Однако если первоначально она еще могла выразить надежду, что войдет в столицу Белый полк, то вскоре все переменилось. Судьба Добровольческой армии известна: она была разбита в боях. И главной темой «Лебединого стана» становится трагедия белого движения: страдания, муки и смерть-сон, и над всем - высокая скорбь героини. Ее герой принадлежит к тем, о ком она патетически восклицает: «Белогвардейцы! Гордиев узел / Доблести русской!» - и «Как будто сама я была офицером / В октябрьские смертные дни». Ощущение речитатив-но-распевного плача Ярославны возникает задолго до того, как появляется стихотворение «Плач Ярославны». Слияние любви, верности и скорби цветаевской героини перекликается со строками «Слова о полку Игореве»:

Буду выспрашивать воды широкого Дона,

Буду выспрашивать воды турецкого моря,

Смуглое солнце, где ворон, насытившись, дремлет.

Скажет мне Дон: - Не видал я таких загорелых!

Скажет мне море: - Всех слез моих плакать - не хватит!

Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:

Трижды сто лет живу - кости не видел белее!

Я журавлем полечу по казачьим станицам:

Плачут! -дорожную пыль попрошу: провожает!

Машет ковыль - трава вслед распушила султаны,

Красен, ох. красен кизил на горбу Перекопа!

Лучшие стихотворения сборника, воплощающие тему белого похода, - «Белая гвардия, путь твой высок!..», «Кто уцелел - умрет, кто мертв - воспрянет...», «Семь мечей пронзили сердце...», «Где лебеди? - А лебеди ушли...», «Если душа родилась крылатой...», «Бури-вьюги, вихри-ветры вас взлелеяли...» и др. Все исследователи сходятся во мнении, что именно в начале 1920-х поэтический голос Цветаевой обрел мощь и раскрепощенность.

Все же неверно рассматривать «Лебединый стан» Цветаевой лишь как реквием Добровольческой армии. Это верно в той мере, в какой стихи переплавили ее личное чувство любви и тревоги за близкого ей человека; более расширительно - «Лебединый стан» Цветаевой обнаруживает своеобразие цветаевского гуманистического кредо: правда, а значит, и сочувствие на стороне слабых и гонимых. Но подлинно философского обобщения мысль поэта достигает к концу сборника. Всякий большой художник, осмысливая события такого масштаба, как гражданская война, с неизбежностью приходит к выводу: мир политической вражды, тем более кровавая междоусобица, по сути, губительна для страны, победа в войне своих со своими всегда иллюзорна, в ней победители теряют не меньше побежденных. Потому не только по белой гвардии скорбь героини Цветаевой. В декабре 1920г., когда гражданская война в европейской части России закончилась и настало время подводить горестные итоги, написано одно из заключительных стихотворений сборника «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!.,». Выразительна картина, нарисованная поэтом:

Все рядком лежат -

Не развесть межой.

Поглядеть: солдат.

Где свой, где чужой?

Белый был - красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был - белый стал:

Смерть побелила.

И справа и слева,

И сзади и прямо

И красный и белый:

Подход Цветаевой к раскрытию темы белой гвардии предвосхищает гуманистический пафос, которым будут наполнены создававшиеся в середине 20-х годов «Белая гвардия» и «Дни Турбиных» Михаила Булгакова.

Отношение Цветаевой с веком строится по законам дискуссии, а не притяжения или отторжения. Можно сказать, что Марина Цветаева приветствовала события Февраля и Октября семнадцатого года, и это будет правда. Можно сказать, что она прокляла в "Моих службах" главную действующую силу революции - большевиков, и это тоже будет правда. Можно сказать, что политические перипетии этого времени оставили Цветаеву равнодушной, и здесь немалая доля правды. Вот такая сложная картина.

Как чуткий художник, Марина Цветаева не могла не чувствовать исчерпанности культурного и интеллектуального потенциала предреволюционной России. Ощущение неизбежности перемен переполняет ее лирику того периода. Однако наступившие перемены больно ударили по Цветаевой прежде всего в плане личном: разлука с мужем, смерть младшей дочери Ирины от голода, бытовая неустроенность. Вместе с тем восприятие революции не ограничивалось проекцией на биографию. Чутким слухом поэта она гораздо раньше, чем Блок или Мандельштам, не говоря уже о более молодом Маяковском, уловила в музыке революции будущие черты рабского единомыслия. Революция сколько угодно могла бунтовать против прошлого; бунт против будущего был отменен явочным порядком. В новом названии России - РСФСР - Цветаевой услышалось нечто страшное и жестокое, и в конце концов она заявила, что не может жить в стране, состоящей из одних согласных.

Впрочем, для отъезда за границу были и семейные причины. В 1921 году через И.Г. Эренбурга она восстанавливает связь с мужем-эмигрантом, а затем усиленно хлопочет о выезде. В мае 1922 года Цветаева покинула РСФСР со сложным и противоречивым чувством, природу которого она, вероятно, так до конца и не осознала Шатин Ю.В. Цветаева М. В полемике с веком. - Новосибирск, 1991. - С. 3-19.

О белогвардейских стихах М.И.Цветаевой

1. Вступление

Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!
То шатаясь причитает в поле -- Русь.
Помогите -- на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь -- руда!

И справа и слева
Кровавые зевы,
И каждая рана:
-- Мама!

И только и это
И внятно мне, пьяной,
Из чрева -- и в чрево:
-- Мама!

Все рядком лежат --
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?

Белый был -- красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был -- белый стал:
Смерть побелила.

Кто ты? -- белый? -- не пойму! -- привстань!
Аль у красных пропадал? -- Ря -- азань.

И справа и слева
И сзади и прямо
И красный и белый:
-- Мама!

Без воли -- без гнева --
Протяжно -- упрямо --
До самого неба:
-- Мама!

Марина Цветаева

*
Белогвардейские стихи Марины Цветаевой не отражают, в действительности, того, чем была Белая Гвардия. У кого-то я читала, что с Белой Гвардией становилось чем дальше, тем хуже: гибли романтики, крестоносцы за идею, и уже им следом шли мародёры разбойники, не погибшие по причине того, что первая волна погибших заслонила будущих мародёров своими телами. Да и сами бывшие крестоносцы, даже если не гибли, ожесточались всё больше. “Знамя, шитое крестами, в саван выцвело”.

Бури-вьюги, вихри-ветры вас взлелеяли,
А останетесь вы в песне - белы-лебеди!

Знамя, шитое крестами, в саван выцвело.
А и будет ваша память - белы-рыцари.

И никто из вас, сынки! - не воротится.
А ведет ваши полки - Богородица!

“Знамя, шитое крестами, в саван выцвело”, но “ведёт ваши полки Богородица” навсегда, во что бы ни превратилась разгромленная Белая Гвардия, и назло стократно преувеличившим кошмар, в который Белая Гвардия превратилась, домыслам, и пересудам, и статьям, издевающимся надо всем подряд, только б оно имело отношение к Белой Гвардии /только и можно простить эти статьи в тех случаях, когда в них острый сатирический язык и они сами по себе художественные произведения. Потому что художественные произведения живут по своим законам и по собственной внутренней логике/.

Цветаева воспевает Белую Гвардию, не поминая тут ни мародёров, ни разбойников, ни жестокость, ни снобизм, который частью был снобизмом идиотов, вокруг которых обязан крутиться мир.

Но другою частью снобизм белых был ответом на попытку чего-то “красного”, ниоткуда взявшегося, никакой нравственности не придерживающегося, обучить будущих белых неким нравственным принципам; а тоже снобизм этот был реакцией просто на глупость и безумное устройство постреволюционного общества, приносившего смысл в жертву очень большим плакатам с лозунгами, громкой музыке и в общем всему выносящему тут же из головы все мысли, если они там были. У Булгакова есть произведение “Роковые яйца”. Сюжет этого произведения построен на накладке в советской документации. Выводили особую породу гигантских курей, которых чтобы вывести, надо было что-то такое впрыснуть в куриные яйца. И впрыснули; но из-за накладки впрыснули не в куриные, а в змеиные яйца, и вот, теперь на молодое Советское государство надвигаются гигантские змеи, которые скоро надвинутся окончательно и сожрут Москву. Думаю, такая у меня ассоциация по той причине, что не все восприняли впрыснутый экспериментально в “массы” лозунг “бытие определяет сознание” как установку “чем больше я всего сожру и употреблю, тем лучше мне станет”. Часть населения отторгла этот извне впрыснутый лозунг и ушла воевать на белых фронтах. Марш “Прощание славянки”, до того, как он был переделан для нового времени:

И снова в поход
Труба нас зовёт,
Мы все встанем в строй,
И все пойдём в смертельный бой.
-Встань за веру, русская земля.

Надо здесь, касательно экспериментов над “массами”, вспомнить булгаковского профессора Преображенского, который не был настоящим интеллигентным профессором. Потому что для настоящего профессора высшая ценность – человеческая личность, над которой экспериментировать, обозвав её “массами”, никак невозможно.

“Массы” были; а то ещё были “классы”, так этот способ деления человеческих особей на группы и подгруппы взят прямо из зоологии.

И когда потом профессор Преображенский сначала остаётся без калош и без парадного входа в подъезд, а идейных, за народ и свободу, красных комиссаров уничтожают, заодно с профессором Преображенским, во время партийных чисток и ловли врагов народа, все они имеют то, что сами в стране устроили. Стихи Софьи Парнок, о бесконечном, никогда не наступающем, достижении “светлого будущего”:

Конус

Стоит он, белый, островерхий,
Как сахарная голова.
И мы карабкаемся кверху
И продвигаемся едва.

Дорога кольцами кружится -
За оборотом оборот.
Душе нетерпеливой снится
Уже сияние ворот.

Но свет слепит глаза, но скользко,
Как в гололедицу, ногам.
Напрасно мы считаем, сколько
Осталось поворотов нам.

Спиралью всходим мы, но падать,
Но падать камнем будем мы.
Ты слышишь, - воронье на падаль
Уже слетается из тьмы?

С.Я.Парнок

Далее, о точках зрения на Белую Гвардию, в автобиографической прозе Марины Цветаевой мы видим, как Марина Ивановна, проживая в Москве в 20е гг, работает на удивляющей её саму советской работе. В обязанности Марины Ивановны входит искать во всей выходящей московской прессе статьи о Белой Гвардии, чтобы переписывать эти статьи, помечая их датами и днями недели, в специально заведённую для таких записей тетрадь. И однажды Марине Ивановне пришлось отлучиться из Москвы на неделю не помню куда. По этому случаю она попросила своего сотрудника, тоже что-то переписывавшего в тетрадь ежедневно, попереписывать неделю и за неё. Сотрудник согласился и забыл о своём обещании, как только Марина Ивановна вышла из комнаты. Вернувшись, Цветаева, естественно, не нашла переписанных в свою тетрадь статей о Белой Гвардии за прошедшую неделю, а нашла совершенно несчастного сотрудника, о своём обещании вспомнившего в тот момент, в который Марина Ивановна в комнату вошла. “Ничего страшного”, бодро утешила Марина Ивановна сотрудника, после чего перевернула очередной лист своей интересной тетради, поставила дату и вывела заголовок: БЕЛАЯ ГВАРДИЯ И БЕЛЫЙ СЛОН.

Это что же Вы, Марина Ивановна, прямо из головы берёте? – спросил потрясённый сотрудник.

Не из сердца же, - огрызнулась Марина Ивановна.

…Сам этот сотрудник, друживший с Мариной Ивановной, по-настоящему, вообще-то, интересовался и занимался в жизни одним: разрабатывал новый синтетический язык, который станет всепланетным и объединит собой все какие ни есть народы на земле…

Погоди, дружок!
Не довольно ли нам камень городской толочь?
Зайдем в погребок,
Скоротаем ночь.

Там таким - приют,
Там целуются и пьют, вино и слезы льют,
Там песни поют,
Пить и есть дают.

Там в печи - дрова,
Там тихонечко гуляет в смуглых пальцах - нож.
Там и я - права,
Там и ты - хорош.

Там одна - темней
Темной ночи, и никто-то не подсядет к ней!
Ох, взгляд у ней!
Ох, голос у ней!

Марина Цветаева

У Бродского, о бывших белых офицерах, превращающихся в ковбоев-рыцарей удачи:

Мерида

Коричневый город. Веер
пальмы и черепица
старых построек.
С кафе начиная, вечер
входит в него. Садится
за пустующий столик.

В позлащенном лучами
ультрамарине неба
колокол, точно
кто-то бренчит ключами:
звук, исполненный неги
для бездомного. Точка

Загорается рядом
с колокольней собора.
Видимо, Веспер.
Проводив его взглядом,
полным пусть не укора,
но сомнения, вечер

Допивает свой кофе,
красящий его скулы.
Платит за эту
чашку. Шляпу на брови
надвинув, встает со стула,
складывает газету

И выходит. Пустая
улица провожает
длинную в черной
паре фигуру. Стая
теней его окружает.
Под навесом -- никчемный

Сброд: дурные манеры,
пятна, драные петли.
Он бросает устало:
"Господа офицеры.
Выступайте немедля.
Время настало.

А теперь -- врассыпную.
Вы, полковник, что значит
этот луковый запах?"
Он отвязывает вороную
лошадь. И скачет
дальше на запад.

И.Бродский

Ещё тоже читаем случай в автобиографической прозе М.И.Цветаевой. Цветаева очень дружила с действовавшим там же в Москве театром, с актёрами которого заводила романы, и эти актёры, и с которыми были романы, и с которыми романов не было, имели обыкновение лазать в гости к Цветаевой тёмной ночью через окно второго этажа. Однажды таким образом в окно влез грабитель, и Цветаева, не разглядев незнакомца, поприветствовала его и пошла заваривать себе и ему морковный чай. Вернувшись, Цветаева не нашла в комнате ужаснувшегося нищетой обстановки грабителя, зато нашла на столе дневную выручку этого грабителя…

Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси - бездомный.
Мы все к тебе придем.

Клеймо позорит плечи,
За голенищем - нож.
Издалека-далече -
Ты все же позовешь.

На каторжные клейма,
На всякую болесть -
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.

А вон за тою дверцей,
Куда народ валит, -
Там Иверское сердце,
Червонное горит.

И льется аллилуйя
На смуглые поля.
- Я в грудь тебя целую,
Московская земля!

Марина Цветаева

Ночь. - Норд-Ост. - Рёв солдат. - Рёв волн.
Разгромили винный склад. - Вдоль стен
По канавам - драгоценный поток,
И кровавая в нём пляшет луна.

Ошалелые столбы тополей.
Ошалелое - в ночи; - пенье птиц.
Царский памятник вчерашний - пуст,
И над памятником царским - ночь.

Гавань пьёт, казармы пьют. Мир - наш!
Наше в княжеских подвалах вино!
Целый город, топоча как бык,
К мутной луже припадая - пьёт.

В винном облаке - луна. - Кто здесь?
Будь товарищем, красотка: пей!
А по городу - весёлый слух:
Где-то двое потонули в вине.

Феодосия, последние дни Октября
________________________________________
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!

Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая - ох - кровь!

Мой - рот - разгарчив,
Даром, что свят - вид.
Как золотой ларчик
Иверская горит.

Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было - как хочу.

Марина Цветаева

Чтоб дойти до уст и ложа --
Мимо страшной церкви Божьей
Мне идти.

Мимо свадебных карет,
Похоронных дрог.
Ангельский запрет положен
На его порог.

Так, в ночи ночей безлунных,
Мимо сторожей чугунных:
Зорких врат --

К двери светлой и певучей
Через ладанную тучу
Тороплюсь,

Как торопится от века
Мимо Бога -- к человеку
Человек.
Марина Цветаева

Полнолунье и мех медвежий,
И бубенчиков легкий пляс…
Легкомысленнейший час!- Мне же
Глубочайший час.

Умудрил меня встречный ветер,
Снег умилостивил мне взгляд,
На пригорке монастырь светел
И от снега - свят.

Вы снежинки с груди собольей
Мне сцеловываете, друг,
Я на дерево гляжу,- в поле
И на лунный круг.

За широкой спиной ямщицкой
Две не встретятся головы.
Начинает мне Господь - сниться,
Отоснились - Вы.

Марина Цветаева

Когда я только начинала знакомиться с лирикой Цветаевой, меня, как видимо и саму Цветаеву, заворожили странные названия церковных дат и праздников, эти остатки чего-то небывалого, милого, вроде как теперь бы рассматривать изображения старой деревянной Москвы. Цветаева, в подростковом возрасте выломавшая из оклада икону Христа и вставившая на её место фотографию Наполеона, как символ великой личности, которая в состоянии повернуть историю, всё-таки сохраняла в своих стихах какую-то странную, исчезающую прелесть всего, связанного с религией.

Белая Гвардия воевала за закон, то есть за размеренную мирную жизнь, всегда, для Цветаевой, уходящую в быт и в мелочь, что Цветаева, вообще говоря, ненавидела, увлёкшись романтикой белогвардейцев-крестносцев не от мира сего, не нуждавшихся ни в чём материальном.

Только в очи мы взглянули - без остатка,
Только голос наш до вопля вознесен -
Как на горло нам - железная перчатка
Опускается - по имени - закон.

Слезы в очи загоняет, воды -
В берега, проклятие - в уста.
И стремит железная свобода
Вольнодумца с первого моста.

И на грудь, где наши рокоты и стоны,
Опускается железное крыло.
Только в обруче огромного закона
Мне просторно - мне спокойно - мне светло.

Марина Цветаева

2. Кем была сама Цветаева

Марксисткой Цветаева не была абсолютно точно, хотя, кажется, когда-то в гимназическое своё время и читала тайно Маркса – исключительно из-за одного того, что это было запрещено. Цветаевой претил схематизм марксизма, претили “массы”, инертно двигающиеся в одну и в другую сторону, претили серость и – схематичность – подобной картины мира. Цветаева сама была одиночкой и считала, что человек, чтобы состояться как личность, должен быть одинок. Кроме того, Цветаева в молодости была мало способна к абстрагированию и этой самой схематизации, систематизации хотя бы по этим вот “классам”. В цветаевской автобиографической прозе мы читаем с некоторой бравадой рассказанную – особую любовь Цветаевой, в гимназии, к химии. Далее мы видим, что никаких химических формул Цветаева не воспринимала, а химию любила исключительно за то, что красивые необычные яркие жидкости в колбочках, смешиваясь, меняют свои цвета. Как хороший учебник истории Цветаева предлагает нам старый учебник авторства профессора Иловайского, где, если я правильно помню Цветаевский текст, львиная доля этого учебника отдаётся биографиям великих личностей и славным деяниям этих великих личностей.

Из биографии и переписки Марины Цветаевой мы можем понять, что какой-то промежуток времени Цветаева, под влиянием окружения собственного мужа, Сергея Эфрона, сочувствовала Конституционным Демократам /КаДетам/ /свобода, ограниченная хорошим, всеми по доброй воле принятым и исполняемым законом/. Но гораздо больше убедительности мы находим не в этом кратком пристрастии Марины Ивановны к КаДетам, а в противопоставлении одинокой личности любым партиям и любой политике – к этому противопоставлению Цветаева с новой силой приходит в Эмиграции, в которую позже 20х гг или в конце 20х гг выезжает с семьёй /Марина Ивановна, Сергей Эфрон, их старшая дочь Ариадна. Младшая дочь, Ирина, умерла в 20е гг в Москве от голода: Ариадна заболела, и на время её лечения Марина Ивановна сдала Ирину в детдом, в котором Ирина и умерла от голода и недостатка ухода./ Всё это были уже настоящие беда и ужас; вернувшись же в несколько более раннее время и опять к вопросу “кем была сама Цветаева”, вспоминаем её стихотворение “Молитва”, написанное ещё до замужества, в молодости:

Молитва

Христос и Бог!
Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, ты не скажешь строго:
- «Терпи, ещё не кончен срок».
Ты сам мне подал - слишком много!
Я жажду сразу - всех дорог!

Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой;

Гадать по звёздам в чёрной башне,
Вести детей вперёд, сквозь тень…
Чтоб был легендой - день вчерашний,
Чтоб был безумьем - каждый день!

Люблю и крест, и шёлк, и каски,
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство - лучше сказки
И дай мне смерть - в семнадцать лет!

В канун 20х гг в Москве Цветаева пишет о своей усталости от партий, кошмара и мракобесия:

Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить.
А так: руки скрестить - тихонько плыть

Глазами по пустому небосклону.
Ни за свободу я - ни против оной

О, Господи! - не шевельну перстом.
Я не дышать хочу - руки крестом!

Декабрь 1919

*
Монархические ценности для Цветаевой – как какая-то старая верность незыблемому; может быть, верность собственной строгой, ещё до-разгульной юности. Посвящение мужу, Сергею Эфрону, воевавшему на белом фронте в то время, как Цветаева примерно в 20е гг жила в Москве:

Как по тем донским боям, -
В серединку самую,
По заморским городам
Все с тобой мечта моя.

Со стены сниму кивот
За труху бумажную.
Все продажное, а вот
Память не продажная.

Нет сосны такой прямой
Во зеленом ельнике.
Оттого что мы с тобой -
Одноколыбельники.

Не для тысячи судеб -
Для единой родимся.
Ближе, чем с ладонью хлеб -
Так с тобою сходимся.

Не унес пожар-потоп
Перстенька червонного!
Ближе, чем с ладонью лоб
В те часы бессонные.

Не возьмет мое вдовство
Ни муки, ни мельника…
Нерушимое родство:
Одноколыбельники.

Знай, в груди моей часы
Как завел - не ржавели.
Знай, на красной на Руси
Все ж самодержавие!

Пусть весь свет идет к концу -
Достою у всенощной!
Чем с другим каким к венцу -
Так с тобою к стеночке.

Ну-кось, до меня охоч!
Не зевай, брательники!
Так вдвоем и канем в ночь:
Одноколыбельники.

Марина Цветаева

Как правая и левая рука -
Твоя душа моей душе близка.

Мы смежены, блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.

Марина Цветаева

Думая о монархии, я часто вспоминаю о том, что, хоть по религии, хоть по советской точке зрения, человек – царь на земле, и экспериментировать с состоящими из людей “массами” – то самое преступление, против которого моя позиция “знай, на красной на Руси – всё ж Самодержавие!” Самодержавие: преимущественное право человека-царя на власть и свободу. Анна Ахматова:

Призрак

Зажженных рано фонарей
Шары висячие скрежещут,
Все праздничнее, все светлей
Снежинки, пролетая блещут.

И, ускоряя ровный бег,
Как бы в предчувствии погони,
Сквозь мягко падающий снег
Под синей сеткой мчатся кони.

И раззолоченный гайдук
Стоит недвижно за санями,
И странно царь глядит вокруг
Пустыми светлыми глазами.

Анна Ахматова 1919

И только последние штрихи и впечатления помнятся того, что начиналось в Царской России, не закончилось, может быть, и при Временном Правительстве – какие-то преодоления, преображения человека, выход мистики и духовности на новый уровень, свобода явившихся разночинцев и интеллигенции…

Годовщину последнюю празднуй –
Ты пойми, что сегодня точь-в-точь
Нашей первой зимы – той, алмазной –
Повторяется снежная ночь.

Пар валит из-под царских конюшен,
Погружается Мойка во тьму,
Свет луны как нарочно притушен,
И куда мы идем – не пойму.

Меж гробницами внука и деда
Заблудился взъерошенный сад.
Из тюремного вынырнув бреда,
Фонари погребально горят.

В грозных айсбергах марсово поле,
И Лебяжья лежит в хрусталях…
Чья с моею сравняется доля,
Если в сердце веселье и страх.

Анна Ахматова

Бродский позже в своём посвящении Ахматовой продолжил эту линию образов из серии “и что случилось после” каким-то страшным, болезненным бредом нового наступившего времени “масс” и принудительно-добровольной, всё со всем уравнивающей коллективизации:

Закричат и захлопочут петухи,
загрохочут по проспекту сапоги,
засверкает лошадиный изумруд,
в одночасье современники умрут.

Запоет над переулком флажолет,
захохочет над каналом пистолет,
загремит на подоконнике стекло,
станет в комнате особенно светло.

И помчатся, задевая за кусты,
невидимые солдаты духоты
вдоль подстриженных по-новому аллей,
словно тени яйцевидных кораблей.

Так начнется двадцать первый, золотой,
на тропинке, красным солнцем залитой,
на вопросы и проклятия в ответ,
обволакивая паром этот свет.

Но на Марсовое поле дотемна
Вы придете одинешенька-одна,
в синем платье, как бывало уж не раз,
но навечно без поклонников, без нас.

Только трубочка бумажная в руке,
лишь такси за Вами едет вдалеке,
рядом плещется блестящая вода,
до асфальта провисают провода.

Вы поднимете прекрасное лицо --
громкий смех, как поминальное словцо,
звук неясный на нагревшемся мосту --
на мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слез,
не услышу я шуршания колес,
уносящих Вас к заливу, к деревам,
по отечеству без памятника Вам.

В теплой комнате, как помнится, без книг,
без поклонников, но также не для них,
опирая на ладонь свою висок,
Вы напишите о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: "О, мой Господь!
этот воздух запустевший -- только плоть
дум, оставивших признание свое,
а не новое творение Твое!"

И.Бродский

А кто же, и с кем же, всё-таки, была – на этот раз, не Цветаева, а Ахматова?

Со шпаной в канавке
Возле кабака,
С пленными на лавке
Гру-зо-ви-ка.

Под густым туманом
Над Москвой-рекой,
С батькой-атаманом
В петельке тугой.

Я была со всеми,
С этими и с теми,
А теперь осталась
Я сама с собой.

Анна Ахматова

Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог.

Еще на западе земное солнце светит
И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят.

Анна Ахматова

Может быть, век неудачно прикоснулся к разделению на нищих и олигархов. Может быть – к идее манипуляции сознанием “масс”.

3. О Добровольчестве в стихах Марины Цветаевой

Добровольчество, оно же Белая Гвардия, в стихах Марины Цветаевой – воплощённое жертвенное служение. /Политический круг Марины Цветаевой и её мужа Сергея Эфрона всегда частично признавал и красных, поясняя, что “а добрая воля везде одна” /ну хоть добрая воля к тому, чтобы страна жила по-человечески/. Марина Цветаева ещё говорила: “Добровольчество – добрая воля к смерти” /к жертвенной смерти за страну и высшие идеалы.//

Юнкерам, убитым в Нижнем

Сабли взмах --
И вздохнули трубы тяжко --
Провожать
Легкий прах.
С веткой зелени фуражка --
В головах.

Глуше, глуше
Праздный гул.
Отдадим последний долг
Тем, кто долгу отдал -- душу.
Гул -- смолк.
-- Слуша -- ай! На -- кра -- ул!

Три фуражки.
Трубный звон.
Рвется сердце.
-- Как, без шашки?
Без погон
Офицерских?
Поутру --
В безымянную дыру?

Смолкли трубы.
Доброй ночи --
Вам, разорванные в клочья
На посту!

Марина Цветаева

1
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу - грудь и висок.

Божье да белое твое дело:
Белое тело твое - в песок.

Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…

Старого мира - последний сон:
Молодость - Доблесть - Вандея - Дон.

2
Кто уцелел - умрет, кто мертв - воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:

Где были вы? - Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: - На Дону!

Что делали? - Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.

И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.

Волны и молодость - вне закона!
Тронулся Дон. - Погибаем. - Тонем.
Ветру веков доверяем снесть
Внукам - лихую весть:

Да! Проломилась донская глыба!
Белая гвардия - да! - погибла.

Но покидая детей и жен,
Но уходя на Дон,
Белою стаей летя на плаху,
Мы за одно умирали: хаты!

Перекрестясь на последний храм,
Белогвардейская рать - векам.

Москва, Благовещение 1918
- дни разгрома Дона -

Марина Цветаева

О приятии каждого таким, как он есть, не подводя под всеобщую уравниловку:

С. Э. /Сергею Эфрону/

Тот - вздохом взлелеянный,
Те - жестоки и смуглы.
Залетного лебедя
Не обижают орлы.

К орлам - не по записи:
Кто залетел - тот и брат!
Вольна наша трапеза,
Дик новогодний обряд.

Гуляй, пока хочется,
В гостях у орла!
Мы - вольные летчики,
Наш знак - два крыла!

Под гулкими сводами
Бои: взгляд о взгляд, сталь об сталь.
То ночь новогодняя
Бьет хрусталем о хрусталь.

Попарное звяканье
Судеб: взгляд о взгляд, грань о грань.
Очами невнятными
Один - в новогоднюю рань...

Не пей, коль не хочется!
Гуляй вдоль стола!
Мы - вольные летчики,
Наш знак - два крыла!

Соборной лавиною
На лбы - новогодний обвал.
Тоска лебединая,
В очах твоих Дон ночевал.

Тоска лебединая,
Протяжная - к родине - цепь...
Мы знаем единую
Твою, - не донская ли степь?

Лети, куда хочется!
На то и стрела!
Мы - вольные летчики,
Наш век - два крыла!

О прежних противомонархических идеалах теперешних белых:

Новогодняя

Братья! В последний час
Года - за русский
Край наш, живущий - в нас!
Ровно двенадцать раз -
Кружкой о кружку!

За почетную рвань,
За Тамань, за Кубань,
За наш Дон русский,
Старых вер Иордань…
Грянь,
Кружка о кружку!

Товарищи!
Жива еще
Мать - Страсть - Русь!
Товарищи!
Цела еще
В серд - цах Русь!

Братья! Взгляните в даль!
Дельвиг и Пушкин,
Дел и сердец хрусталь…
- Славно, как сталь об сталь -
Кружкой о кружку!

Братства славный обряд -
За наш братственный град
Прагу - до - хрусту
Грянь, богемская грань!
Грянь,
Кружка о кружку!

Товарищи!
Жива еще
Ступь - стать - сталь.
Товарищи!
Цела еще
В серд - цах - сталь.

Братья! Последний миг!
Уж на опушке
Леса - исчез старик…
Тесно - как клык об клык -
Кружкой о кружку!

Добровольная дань,
Здравствуй, добрая брань!
Еще жив - русский
Бог! Кто верует - встань!
Грянь,
Кружка о кружку!

О крестоносцах, любящих реальную жизнь, поклявшихся преобразить её, сделать во всём свободной, счастливой, возвышенной, у Блока, где Царевна – эта самая реальная жизнь, а мистик-поэт – рыцарь своей Царевны:

Так окрыленно, так напевно
Царевна пела о весне.
И я сказал: "Смотри, царевна,
Ты будешь плакать обо мне".

Но руки мне легли на плечи,
И прозвучало: "Нет. Прости.
Возьми свой меч. Готовься к сече.
Я сохраню тебя в пути.

Иди, иди, вернешься молод
И долгу верен своему.
Я сохраню мой лед и холод,
Замкнусь в хрустальном терему.

И будет радость в долгих взорах,
И тихо протекут года.
Вкруг замка будет вечный шорох,
Во рву - прозрачная вода...

Да, я готова к поздней встрече,
Навстречу руки протяну
Тебе, несущему из сечи
На острие копья - весну".

Даль опустила синий полог
Над замком, башней и тобой.
Прости, царевна. Путь мой долог.
Иду за огненной весной.

Октябрь 1906

О старом, прошедшем, не случившемся возрождении России, о своих собственных старых, милых впечатлениях, Блок:

Утро в Москве

Упоительно встать в ранний час,
Легкий след на песке увидать.
Упоительно вспомнить тебя,
Что со мною ты, прелесть моя.

Я люблю тебя, панна моя,
Беззаботная юность моя,
И прозрачная нежность Кремля
В это утро - как прелесть твоя.

И о новом, тёмном, страшном, в которое, вопреки клятвам Царевне, превратилась жизнь поэта и мистика, Ал.Блок:

Ты проходишь без улыбки,
Опустившая ресницы,
И во мраке над собором
Золотятся купола.

Как лицо твоё похоже
На вечерних богородиц,
Опускающих ресницы,
Пропадающих во мгле...

Но с тобой идёт кудрявый
Кроткий мальчик в белой шапке,
Ты ведёшь его за ручку,
Не даёшь ему упасть.

Я стою в тени портала,
Там, где дует резкий ветер,
Застилающий слезами
Напряжённые глаза.

Я хочу внезапно выйти
И воскликнуть: «Богоматерь!
Для чего в мой чёрный город
Ты Младенца привела?»

Но язык бессилен крикнуть.
Ты проходишь. За тобою
Над священными следами
Почивает синий мрак.

И смотрю я, вспоминая,
Как опущены ресницы,
Как твой мальчик в белой шапке
Улыбнулся на тебя.

4.О нравственной философии у белых и у красных

Нравственная философия у белых и у красных строилась по-разному.

Нравственная философия красных происходила из того, что очень хочется поступить не по-совести – украсть, убить, обмануть – а нельзя. Совесть и нравственная философия белых была в том, что если человеку хочется украсть, убить и обмануть, ему нужно как-то переустраивать, преображать духовный свой внутренний мир, чтобы ничего этого ему не хотелось. Это должен делать каждый человек, в первую очередь, для себя, так же, как, когда человек чем-нибудь заболевает, он лечится. Он лечится не для того, чтобы, скажем, не перезаражать окружающих. Он лечится потому, что ему некомфортно и ненормально находиться в состоянии болезни. Человек, который лечиться отказывается, бессовестно ведёт себя против себя, а не против других, и совершает революцию, убивая в себе того царя, каким человеку естественно быть. Когда человек служит чему-то высшему себя, хоть идее гражданских свобод и коммунизма, которым идеям служили лучшие марксисты, хоть увлёкшей Серебряный Век идее мощного духовного преображения человека, выхода человека на новый уровень – когда человек по-настоящему и всецело служит такой идее, ему не приходит в голову красть, убивать и лгать. Нравственная идеология красных идёт “снизу”, от частного к общему и является самоограничением собственной свободы непонятно почему. Ведь непонятно, почему нельзя взять себе то или это, если есть к тому сила и возможность. Разве что из страха перед тем, что тебе дадут сдачи, на чём и держится общество и так называемая общественная эта “совесть”. Гармонично устроенное общество не может держаться на страхе. Гармонично устроенное общество держится если не на любви, то на доброжелательном отношении друг к другу. Если же этого нет, это нужно в себе вырабатывать. Человек, разрушающий лишь бы разрушать и берущий себе чужое, поступает бессовестно по отношению к себе, и на это можно и нужно ему указывать. Кто же и каким образом поступает бессовестно по отношению друг к другу, слишком долго пришлось бы разбираться, кто где кого переплюнул, и есть предложение везде, где можно, просто совершенно избегать этой темы.

Отдельно, относительно лжи и несоответствия Цветаевских стихов тому, чем на деле была Белая Гвардия. Цветаева нарочно, вызывающе пристрастна к тому, что она любит, т.е. к Добровольчеству. Это что-то вроде того, как нет, по Римскому Праву, обязанности показывать на собственных родственников в Суде.

*
Разногласий в том, что люди, народ, должны жить сыто, счастливо, со всевозможным доступом к культуре, без сословных ограничений в образовании и в работе, получать за свою работу деньги, - у красных и у белых, насколько я знаю белых по окружению Эфрона и Цветаевой, таких разногласий не было.

Разногласия были в том, с помощью какой идеологии реально всего этого замечательного достичь.

Красные комиссары, которые непосредственно сражались в первых рядах за всё то, о чём сказано выше /за гражданские свободы и будущий коммунизм/, и председатели колхозов, в этих колхозах сидевшие, ради общего колхозного блага, работая с утра до ночи, полагали, что марксистская классовая теория – это средство достижения процветания народа и каждого человека и справедливого устройства страны. Эти комиссары и председатели колхозов были уверены, что классовая теория должна являться и является таким средством. Но этим не требующим лишних слов знанием о том, чему должна служить классовая теория, обладала только некоторая часть марксистов. Во-первых, многие партийные были уверены, на местах, что марксизм существует для того, чтобы ловить каждого незнакомого человека на улице, тем более в собственном учреждении, и долго ему пояснять, что он не марксист и что у него нет совести. Делалось это не с целью возродить в слушателе совесть, а с целью ощутить собственную значимость и собственную повышенную нравственность. И это не смешное и не мелкое обстоятельство. В единичных случаях это обстоятельство может и было бы анекдотом. Но когда пояснения тебе о том, что ты бессовестен и не марксист, занимают всё твоё время, это кончается психбольницей вроде той, в которую переехал в итоге булгаковский Мастер, только психбольницей худшего качества. О психбольницах, вообще, реалистичнее читать не у Булгакова, а у Бродского.

С грустью и с нежностью
А. Горбунову
На ужин вновь была лапша, и ты,
Мицкевич, отодвинув миску,
сказал, что обойдешься без еды.
Поэтому и я, без риску
медбрату показаться бунтарем,
последовал чуть позже за тобою
в уборную, где пробыл до отбоя.
"Февраль всегда идет за январем,
а дальше -- март". -- Обрывки разговора,
сверканье кафеля, фарфора;
вода звенела хрусталем.
Мицкевич лег, в оранжевый волчок
уставив свой невидящий зрачок.
А может, там судьба ему видна...
Бабанов в коридор медбрата вызвал.
Я замер возле темного окна,
и за спиною грохал телевизор.
"Смотри-ка, Горбунов, какой там хвост!"
"А глаз какой!" -- "А видишь тот нарост
над плавником?" -- "Похоже на нарыв".
Так в феврале мы, рты раскрыв,
таращились в окно на звездных Рыб,
сдвигая лысоватые затылки,
в том месте, где мокрота на полу.
Где рыбу подают порой к столу,
но к рыбе не дают ножа и вилки.

И.Бродский

Во-вторых, классовая теория настолько диалектична и объёмиста, что под приговор “классовый враг” грамотный классовый теоретик может подвести любого человека, как реального, так и вымышленного.

В третьих, получили в момент и как на дрожжах разросшийся чиновничий госаппарат, своею диктатурой тут же заменивший обещанную какую-то “диктатуру пролетариата”, которую совершенно непонятно, как бы можно было на деле осуществить. Чиновники, диктатура которых настала, ставили помногу штампов в много бумаг и посылали просителей из кабинета в кабинет для того, чтобы почувствовать свою полную власть над жизнью, душами и временем населения.

В-четвёртых, Революция вообще не была Революцией, а была переворотом. Переворот – это когда людей, бывших у власти прежде, смещают, а на их место приходят новые такие же, которым раньше доступа к власти не было, а теперь этот доступ появился.

Более-менее довольные своей жизнью классы вроде Турбиных /офицерство, интеллигенция/ не поняли, в чём секрет, и почему они ради ближнего своего обязаны застрелиться, чтобы этот ближний занял бы их место. Те, кто приходил к власти, не были ни хуже, ни лучше тех, кто был у власти в прежнее царское время. С одною, пожалуй, поправкой: пришедшие к власти новые, революционеры, знали уже, что как они сделали переворот, так же легко сделать и переворот обратный. По этой причине Чрезвычайка зверствовала кошмарнее, спланированнее и массовее, чем царское “Третье Отделение”. Никаких, например, романтических образов контрреволюционеров, когда возмущённая общественность – Веру Засулич, стрелявшую в градоначальника, освобождает в зале суда и из него же выносит на руках – при новой революционной власти подобные вещи стали невозможны. Новою властью надо было либо бездумно восхищаться, либо панически её бояться, и немыслимо нам себе представить, как взволнованная неравнодушная общественность на руках выносит из зала суда врага народа.

Восстав против царского закона, потом против Временного Правительства, привели к власти худший закон. И чтобы прийти к власти, эта новая диктатура “пролетариата” применила, в отличие от своих конкурентов, все средства, какие можно было изобрести – например, общеизвестное “чем хуже тем лучше”: чем хуже в стране с продовольствием, с войнами, тем быстрее население, озверев окончательно, сделает вот эту последнюю Революцию, которая ради диктатуры “пролетариата”. Сама же по себе классовая теория в обществе, в котором не было классов – живое воплощение максимы “разделяй и властвуй”.

Выборочно, бессистемно, обвиняя врагов народа, всё остальное население можно держать в кромешном ужасе, что и делалось. Даже если настала бы новая сытая жизнь, которой не настало, всё равно важнее человеку нравственный комфорт, и недостойно человека согласиться за лишний кусок хлеба находиться всё время в состоянии безадресного, полубезумного ужаса, чувствуя, что он – винтик во взбесившейся государственной машине, от которого винтика ничего не зависит.

Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину-Москву -
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю - зачем я живу.

Мы поедем с тобою на "А" и на "Б"
Посмотреть, кто скорее умрет.
А она - то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из дупла -
Ты - как хочешь, а я не рискну,
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объехать всю курву-Москву.

О.Э.Мандельштам

В этом, предполагаю я, смысле и сказано у Мандельштама:

А она то сжимается, как воробей,
То растёт, как воздушный пирог.

Как-то чудовищно соседствовала в жизни Советов идея о том, что человек – хозяин земли и всё на земле для человека, с идеей о том, что человек – безмолвный механический винтик в государственной машине, от которого ничего зависеть не может. Когда Владимир Набоков в Эмиграции переводил “Алису в Стране Чудес”, он этим же подтекстом наполнил сцены, когда Алиса, откусывая то от одного, то от другого края волшебного гриба, то становится маленькой в размер мыши, то так вырастает, что заполняет собой всю комнату, так что приходится ногу высунуть то ли в окно, то ли в дымоход. В этом вот сверхувеличенном состоянии находиться Алисе и самой неудобно, она слышит совещание под окнами дома, что делать с домом, чтобы привести дом в нормальное прежнее состояние – слушает это всё Алиса, и только и может сама, что грозно комментировать промежуточные решения стихийно собравшегося домового комитета “Я бы вам этого не советовала”. “Трамвайная вишенка страшной поры” у О. Мандельштама – насколько можно гротескная бессмыслица, абракадабра. Владимир Набоков в своих стихах в этом смысле пишет, например:

Великие, порою,
бывают перемены…
Но, пламенные мужи,
что значит этот сон?
Был Петроград - он хуже,
чем Петербург, - не скрою, -
но не походит он -
как ни верти - на Трою:
зачем же в честь Елены -
так ласково к тому же -
он вами окрещен?
<23 марта 1924>

Шедшие воевать в первых рядах боевые красные комиссары ничего этого, никакого гротескного, бессмысленного кошмара постреволюционной России не понимали и, по мне, подходят эти красные комиссары под цветаевское посвящение мужу Цветаевой Сергею Эфрону:

На кортике своем: Марина --
Ты начертал, встав за Отчизну.
Была я первой и единой
В твоей великолепной жизни.

Я помню ночь и лик пресветлый
В аду солдатского вагона.
Я волосы гоню по ветру,
Я в ларчике храню погоны.

Марина Цветаева

5. О классовой теории

Мы начали с того, что нравственная философия у белых и у красных строилась по-разному. Марсксисты попытались сделать основой нравственности классовую теорию, и получили кошмар. Там, где кошмара не получилось, дело было просто в том, что классовая теория наложилась на бывшие до неё нравственные принципы, которых вытеснить не смогла, а смогла только дополнить. Так, между прочим, часто бывало на востоке, где так сильны семья и традиции, что классовой теорией невозможно оказалось этого всего поставить с ног на голову и стереть начисто.

Белые, в отличие от красных с их “Бытие определяет сознание” полагали, что сознанием должно определяться бытие, а не наоборот. Красные, вообще-то, тоже это подозревали, вот в поэме у Маяковского, о том, что свою родную страну, с которой мёрз и дох от голода, забыть нельзя, хоть и можно забыть юга, на которых был счастлив.

Белые, повторюсь, полагали, что нормальное состояние человека – служить чему-то высшему себя, как примерно красные комиссары пытались служить всеобщему братству и равенству. Из этого служения высшему происходило всё: и необходимость каждому работать, чтобы каждому есть, и весь остальной нравственный кодекс – храбрость, стойкость, патриотизм, взаимопомощь. Выдвинутое на лозунг “Кто не работает, тот не ест” заставляет нас предположить, что основное занятие человека – есть, и, если соблюдать “Кто не работает, тот не ест”, то этим можно и ограничиться. Т.е. белые видели у красных, в самой их марксистской идеологии, подмену духовного материальным. Нравственный же кодекс белых был служение высшим идеалам и что-то от Средневековья, с рыцарскими отношениями вассал-сюзерен.

6. О нравственной философии у белых и у красных

Цветаева настаивает на том, что свобода, равенство, братство – естественная основа нормальных человеческих взаимоотношений между культурными людьми. В этом и заключается культура: не в цитировании с придыханием, так что уши вянут, выдержек из Пушкина, который от такого цитирования себя в гробу переворачивается. Не в этом заключается культура, и не в рафинированной мягкотелости заключается настоящая интеллигентность, а интеллигентность и культура заключается в понимании, что каждый твой собеседник, как и ты, достоин всяческого всестороннего уважения, и ни один из собеседников не выше всех остальных исключая те случаи, когда один, теперь выше стоящий над людьми человек, чем-либо самостоятельно лично прославился.

Если вот так ещё примерно с детсадовского возраста свободу, равенство и братство понимать без слов и как естественное состояние вещей – это нормальная человеческая жизнь. А если вместо того, чтобы просто жить и чувствовать, надо всё время вспоминать и читать на плакатах тяжеловесные цитаты из Маркса и Энгельса, ещё делящие тебя и твоего соседа по парте на какие-то разные “классы”, вроде как в биологии – это не жизнь, а психбольница. Красные комиссары и председатели колхозов, о тех и других у меня выше, выросли и частично получили образование ещё в старое царское время, и понятие о равенстве, братстве и труде у них было вот именно такие сами собою понятые. Классовая теория приплюсовалась к этому интуитивному пониманию уже постфактум. Классовая теория настолько объёмиста и неоднозначна, что приплюсовывается к чему угодно, хоть к интуитивному пониманию свободы-равенства-братства. Марина Цветаева:

1
В мире, ревущем:
- Слава грядущим!
Что; во мне шепчет:
- Слава прошедшим!

Вам, проходящим,
В счет не идущим,
Чад не родящим,
Мне - предыдущим.

С клавишем, с кистью ль
Спорили, с дестью ль
Писчго - чисто
Прожили, с честью.

Белые - краше
Снега сокровищ! -
Волосы - вашей
Совести - повесть.

Поколенью с сиренью
И с Пасхой в Кремле,
Мой привет поколенью
По колено в земле,

А сединами - в звездах!
Вам, слышней камыша,
- Чуть зазыблется воздух -
Говорящим: ду - ша!

Только душу и спасшим
Из фамильных богатств,
Современникам старшим -
Вам, без равенств и братств,

Руку веры и дружбы,
Как кавказец - кувшин
С виноградным! - врагу же -
Две - протягивавшим!

Не Сиреной - сиренью
Заключенное в грот,
Поколенье - с пареньем!
С тяготением - oт

Земли, над землей, прочь от
И червя и зерна!
Поколенье - без почвы,
Но с такою - до дна,

Днища - узренной бездной,
Что из впалых орбит
Ликом девы любезной -
Как живая глядит.

Поколенье, где краше
Был - кто жарче страдал!
Поколенье! Я - ваша!
Продолженье зеркал.

Ваша - сутью и статью,
И почтеньем к уму,
И презрением к платью
Плоти - временному!

Вы - ребенку, поэтом
Обреченному быть,
Кроме звонкой монеты
Всё - внушившие - чтить:

Кроме бога Ваала!
Всех богов - всех времен - и племен…
Поколенью - с провалом -
Мой бессмертный поклон!

Вам, в одном небывалом
Умудрившимся - быть,
Вам, средь шумного бала
Так умевшим - любить!

До последнего часа
Обращенным к звезде -
Уходящая раса,
Спасибо тебе!

Именно разгрому настоящей, не безумной, не рассчитанной кем-то как-то по какой-то “классвовой теории” жизни посвящено страшное проклятие Цветаевой “На взятие Крыма”:

И страшные мне снятся сны:
Телега красная,
За ней - согбенные - моей страны
Идут сыны.

Золотокудрого воздев
Ребенка - матери
Вопят. На паперти
На стяг
Пурпуровый маша рукой беспалой
Вопит калека, тряпкой алой
Горит безногого костыль,
И красная - до неба - пыль.

Колеса ржавые скрипят.
Конь пляшет, взбешенный.
Все окна флагами кипят.
Одно - завешено.

Марина Цветаева

О монархии

Монархия, или скорее скажем идея монархии, привлекала Марину Цветаеву именно отсутствием в этой идее прикладного, материально видимого смысла. Идея монархии была для Цветаевой идеей присяги и вассального служения, и верность этой идее настолько сильное и настолько возвышающее человека нравственно переживание, что прикладным смыслом можно тут пожертвовать.

Это просто, как кровь и пот:
Царь - народу, царю - народ.

Это ясно, как тайна двух:
Двое рядом, а третий - Дух.

Царь с небес на престол взведен:
Это чисто, как снег и сон.

Царь опять на престол взойдет -
Это свято, как кровь и пот.

Марина Цветаева

Не вполне ясно, что, не стихами, а прозой, думала Цветаева на этот счёт тогда, когда она это писала. Во всяком случае, когда мы ТЕПЕРЬ это читаем, прочитанное никак не значит, что формой правления в России должна снова стать монархия. Это вообще не про монархию, книги против которой Цветаева-гимназистка читала под партой, за что бывала, наорав на директора и пойдя при этом красными пятнами, исключаема из Гимназий. Это про чистое, не ищущее своего и материального, служение высшей идее, духовному. Романтика Белой Гвардии – героика, и часто поэты сравнивают Белую Гвардию с героями Эллады, а идеальную Россию – с Илионом; о советской же России пишут, что она, поз-волив заменить духовное материальным прямо в нравственности, прямо в главном идеологическом лозунгах “Кто не работает, тот не ест”, “бытие определяет сознание”, продалась за материальное, променяла духовное бытие на ежедневный мелочный быт, и больше не может быть героическим, сияющим, в солнце стремящимся Илионом.

Над церко;вкой - голубые облака,
Крик вороний…
И проходят - цвета пепла и песка -
Революционные войска.
Ох ты барская, ты царская моя тоска!

Нет лиц у них и нет имён, -
Песен нету!
Заблудился ты, кремлёвский звон,
В этом ве;треном лесу знамён.
Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон!

Марина Цветаева

Идет по луговинам лития.
Таинственная книга бытия
Российского -- где судьбы мира скрыты --
Дочитана и наглухо закрыта.

И рыщет ветер, рыщет по степи:
-- Россия! -- Мученица! -- С миром -- спи!

Марина Цветаева

В первом из процитированных здесь стихотворений обезличенная, уравненная в МАССУ толпа волной идёт сметать нечто хрупкое, неповторимую красоту, ввысь уходящую архитектуру, старую милую, деревянную, с преемственностью от предыдущих поколений Москву. Марина Цветаева и в стихах своих, и в прозе, и в переписке, вообще всегда противопоставляет МАССЕ – личность; в её поучениях детям даётся совет, если вам мол, говорят, “так никто не делает”, отвечайте: “а я - кто”. Ни барской, ни тем более царской тоски по роду и положению у Марины Цветаевой быть не могло. Барская и царская тоска в стихотворении Цветаевой потому, что точно так же, как царь один, а МАСС много, так и она, поэт, одна против МАСС. О царе есть у Цветаевой ещё одно стихотворение, называется “Царю – на Пасху”:

Настежь, настежь
Царские врата!
Сгасла, схлынула чернота.
Чистым жаром
Горит алтарь.
- Христос Воскресе,
Вчерашний царь!

Пал без славы
Орел двуглавый.
- Царь! - Вы были неправы.
Помянет потомство
Еще не раз -
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз.

Ваши судьи -
Гроза и вал!
Царь! Не люди -
Вас Бог взыскал.

Но нынче Пасха
По всей стране,
Спокойно спите
В своем Селе,
Не видьте красных
Знамен во сне.

Царь! - Потомки
И предки - сон.
Есть - котомка,
Коль отнят - трон.

Марина Цветаева

Приведу эмигрантское посвящение Цветаевой – разгромленной, потерявшей себя Белой Гвардии. У меня вообще есть подозрение, что вожди Белой Гвардии, увидев, во что Белая Гвардия превратилась, поняли, что, приди эта изверившаяся, ожесточившаяся Белая Гвардия к власти, в стране наступил бы кошмар. По этой причине на последних остатках дисциплины вожди погрузили свою Белую Гвардию на корабли и, в качестве последнего жеста доброй воли, вывезли эту бывшую Белую Гвардию из страны, понадеявшись, что даже под красными стране всё-таки будет лучше. –Отказываясь от всё новых жутких подробностей о белой гвардии, в остатке Цветаева наконец получает безлюдный пейзаж, “даль – да две рельсы синие”:

Рассвет на рельсах

Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.

Из сырости - и свай,
Из сырости - и серости.
Покамест день не встал
И не вмешался стрелочник.

Туман еще щадит,
Еще в холсты запахнутый
Спит ломовой гранит,
Полей не видно шахматных…

Из сырости - и стай…
Еще вестями шалыми
Лжет вороная сталь -
Еще Москва за шпалами!

Так, под упорством глаз -
Владением бесплотнейшим
Какая разлилась
Россия - в три полотнища!

И - шире раскручу!
Невидимыми рельсами
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами:

С пропавшими навек
Для Бога и людей!
(Знак: сорок человек
И восемь лошадей).

Так, посредине шпал,
Где даль шлагбаумом выросла,
Из сырости и шпал,
Из сырости - и сирости,

Покамест день не встал
С его страстями стравленными -
Во всю горизонталь
Россию восстанавливаю!

Без низости, без лжи:
Даль - да две рельсы синие…
Эй, вот она! - Держи!
По линиям, по линиям…

М.И. Цветаева

Глядя
на ноги,
шагом
резким
шел
Врангель
в черной черкеске.
Город бросили.
На молу -
голо.
Лодка
шестивесельная
стоит
у мола.
И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба
колена
упал главнокомандующий.
Трижды
землю
поцеловавши,
трижды
город
перекрестил.
Под пули
в лодку прыгнул...
- Ваше
превосходительство,
грести?-
- Грести!-
Убрали весло.
Мотор
заторкал.
Пошла
весело
к "Алмазу"
моторка…

Владимир Маяковский поэма “Хорошо”

От редакции: На будущей неделе выйдет в свет фотоальбом «Революция и Гражданская война в России. 1917-1922 гг.». Это уникальное издание, в котором представлено более 500 редких фотографий и копий документов, многие из которых публикуются впервые. Инициатором подготовки несколько лет назад выступил петербургский предприниматель и общественный деятель Андрей Михайлович Коротаев . Научную работу по подготовке фотоальбома осуществил коллектив ученых-историков под руководством докторов исторических наук Василия Жановича Цветкова и Руслана Григорьевича Гагкуева . В состав коллектива входили и сотрудники « » доктор исторических наук Андрей Александрович Иванов и кандидат исторических наук Дмитрий Игоревич Стогов , а также главный редактор Анатолий Дмитриевич Степанов , который выступал и в роли координатора проекта.

Издание фотоальбома выполнил издательский дом «Достоинство», который будет заниматься его распространением. Позднее мы сообщим нашим читателям, где можно будет приобрести это издание. Фотоальбом можно будет также купить в редакции « », либо заказать через редакцию, подробности мы сообщим чуть позже.

А сегодня мы предлагаем читателю обращение известного журналиста главного редактора издательства «Достоинство» , опубликованное еще в далеком 1990 году в 6-м номере журнала «Родина», который в ту пору возглавлял Владимир Петрович.

В ответ, как сообщил нам Долматов, «мы получили тогда более 10 000 писем в поддержку этого Обращения и от имени этих десяти тысяч обратились к тогдашнему Президенту страны Б. Ельцину. В ответ - ни слова, тогдашним властям было не до примирения... И каково же было мое удивление, когда в 2005 году в крохотном сибирском селе Карымкары - его и на карте-то не найдешь - я увидел памятный знак жертвам Гражданской войны. Могильная плита - в красном и белом расцветах, на ней - четверостишие М. Цветаевой: "Белым был - красным стал..." Над могилой - высокий крест. Его воздвигли в 2005-м школьники с учительницей истории Лидией Эльзесер. На этом кладбище упокоились более ста односельчан, которых Гражданская война развела по разные стороны баррикады. Учительница рассказала мне, что Обращение в журнале Родина буквально перевернуло ей душу, но для единодушия села потребовалось еще 15 лет».

Это обращение четвертьвековой давности не только не утратило своей актуальности, но и во многом выражает то настроение, которым руководствовались в своих трудах составители фотоальбома.

Все рядком лежат -

Не развесть межой.

Поглядеть: солдат.

Где свой, где чужой?

Белый был - красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был - белый стал:

Смерть побелила.

М. Цветаева

И вот заросли, а потом и совсем пропали могилы ратников Белого дела. «Белая Гвардия, путь твой высок..» О красных память щедрее - в мраморе, в обелисках. Но сколько и их, красноармейцев, засыпанных хлоркой во рвах и оврагах, брошенных в степи, сожжённых и утопленных?!

Точное число жертв с обеих сторон никогда не удастся установить. Лучшие российские умы гибли тысячами. Они лежат, погребённые и непогребённые, лишённые вечного покоя Братья и сестры, бившиеся некогда в смертельной хватке.

Зачем, Господи?!

Чтобы святое растоптать в прах? Чтобы могилы их поросли бурьяном? Чтобы в генную память народа внедрить вирус братоубийственной бойни?

Коллективизация и голод обошлись в 8-10 миллионов человеческих жизней. С 1930-х по 1950-е годы достреливали тех, кто уцелел от бессудных репрессий и казней.

Мы прошли не через одно испытание, но никогда не выходили из него чистыми, умиротворенными, ибо вели жатву счастья... гильотиной.

Теперь снова задаёмся проклятым вопросом: кто виноват?

Ошиблись все: и те, и эти, и не будем выносить на суд людской спор о том, кто более виновен.

Хватит крови! Пора понять: на розни ничего светлого не построишь, кровь рождает только кровь.

Мы все - люди очень разные. Ленин, Сталин, советская империя - вот те исторические символы и коды, в которых одни наши современники ищут исторические параллели, теоретические концепции и опору для себя.

Но существуют и другие, не приемлющие социализма большевистского толка, да и социализма вообще. Это представители консервативно-почвенного направления, миллионы русских, видящих спасение России в возврате к Православию, империи и монархии. Они тоже ищут себе исторических предшественников, свою почву в различных течениях русской истории, в том числе и в белогвардейской.

Давний спор не окончен, и может вспыхнуть с новой силой.

Не признав прав партнера по диалогу на сосуществование в прошлом, нам не создать гражданского мира в настоящем, не уберечься от новой розни.

Да, две России - Красная и Белая - боролись друг с другом насмерть. Да, одни расстреливали других и не видели возможности компромиссов. Но и те, и другие -наши соотечественники. И потому примиримся. Примиримся с прошлым. Причастим души добру, причастим милосердию, ибо нет во Вселенной более прочной опоры.

С Гражданской войны началось раздвоение России.

Общий памятник павшим - белым и красным - вот то место на Русской земле, откуда вновь начнется соединение этих двух начал.

Погребенные и отпетые, наши Братья и Сестры, перестанут взывать к отмщению, и наша память очистится отдуха гражданских войн.

Мы перешагнули через ненависть к недавнему врагу: обихаживаем могилы немецких солдат, лёгших в нашу землю во время Отечественной войны. Так неужели не сможем подняться над междоусобной борьбой, неужели не справим тризну по своим собратьям?

Верим: настанет день и поднимется печальный обелиск, встанут на четырех его сторонах белые и красные - рядом, со своими знаменами.

Они дрались на четырех фронтах - Северном, Южном, Восточном и Западном, но победы не одержал никто. Но сегодня можно посмотреть друг другу в глаза и протянуть друг другу руки.

Все они - русские, украинцы, белорусы, калмыки, татары... - все были подданными одной Державы. И все - один русский народ.

Историческое примирение - одна из главных задач новой России. И мы призываем читателей, всех людей доброй воли по обе стороны границы поддержать идею создания общего памятника нашим соотечественникам - белым и красным.