Главная » Декор » Как ведет себя тушин во время боя. Шенграбенское сражение в романе «Война и мир

Как ведет себя тушин во время боя. Шенграбенское сражение в романе «Война и мир

В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятеля, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), - из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
- Вишь, пыхнул огонь, - проговорил Тушин шепотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, - теперь мячик жди - отсылать назад.
- Что прикажете, ваше благородие? - спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то.
- Ничего, гранату… - отвечал он.
«Ну-ка, наша Матвевна», - говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый нумер второго орудия в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
«Ишь задышала опять, задышала», - говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! - говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
- Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
- Что вы, с ума сошли? Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?..» - думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
- Я… ничего, - проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. - Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
- Отступать! Все отступать! - прокричал он издалека.
Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь, с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», - подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудия.
- А то приезжало сейчас начальство, так скорее дра́ло, - сказал фейерверкер князю Андрею, - не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
- Ну, до свидания, - сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
- До свидания, голубчик, - сказал Тушин, - милая душа! прощайте, голубчик, - сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.

«Дубина народной войны поднялась со всею
своею грозною и величественною силой…
поднималась, опускалась и гвоздила французов
до тех пор, пока не погибло все нашествие»
Л.Н.Толстой

Этот эпиграф является строкой из великого романа Льва Толстого «Война и мир». Он, конечно, относится ко всему роману, а не к конкретному сражению, но выражает общую мысль писателя о народности Отечественной войны 1812 года. В истории этой войны мало кто слышал о сражении под Шенграбеном. Приобрело общую известность Шенграбенское сражение в романе «Война и мир» Толстого. Именно здесь мы узнаем о настоящих человеческих подвигах и их героях.

Ход Шенграбенского сражения

Французская армия превосходила русскую по численности. Сто тысяч против тридцати пяти. Русская армия во главе с Кутузовым одержала небольшую победу под Кремсом и должна была двигаться в Цнайм, чтобы спастись. Союзникам Кутузов уже не доверял. Австрийская армия, не дождавшись подкрепления русских войск, начала атаку на французов, но увидев их превосходство, капитулировала. Кутузову же пришлось отступать, потому, как неравность сил не предвещала ничего хорошего. Единственным спасением было – добраться до Цнайма раньше французов. Но дорога русских была длиннее и труднее. Тогда Кутузов решает отправить авангард Багратиона наперерез врагу, что тот, как смог задержал противника. Багратион «должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию», пишет Толстой. И здесь случай спас русских. Французский парламентер Мюрат, увидев отряд Багратиона, решил, что это вся русская армия, и предложил перемирие на три дня. Кутузов воспользовался этим «отдыхом». Конечно, Наполеон, сразу понял обман, но пока его посыльный ехал до армии, Кутузов уже успел добраться до Цнайма.

Когда авангард Багратиона пошел в отступление, маленькая батарея Тушина, стоявшая у деревни Шенграбен, была забыта и оставлена русскими.

Подвиг батареи Тушина

«Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять,..и он решил, что хорошо было бы зажечь деревню». Батарея Тушина взяла на себя смертельную опасность. Оказавшись в центре событий, они зажгли деревню, тем самым отвлекли французов. Но после отступления, Багратион сел разбирать ошибки русской армии. Он отругал Тушина за то, что тот не пошел в отступление, а оставил орудие на поле. Тушин же даже не оправдывался: «Тушину…во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия». Он был не виноват, так как отряд Жеркова даже не прикрыл его. За него заступился князь Андрей Болконский, который видел, как Тушин отстаивал свое орудие, как мог. Он не бросил пушки, они были разбиты, людей не было, рядом лошадь с перебитой ногой. Болконский объяснил Багратиону, что именно батарея Тушина дала спасение русской армии. Тушин был тронут: «Вот спасибо, выручил, голубчик».

Через описание Шенграбенского сражения в «Войне и мире» Толстой дает психологические портреты некоторых героев. Для Андрея Болконского, уверенного в том, что на войне все идет по плану, было открытием, что то, что начерчено на бумаге может совершенно не совпадать с реальным положением дел. Самоотверженность невзрачного Тушина поразила его. Ведь от сражения Болконский ожидал чего-то другого, он ждал «своего Тулона». Но все оказалось страшнее, чем он думал. После объяснения с Багратионом, подлости Жеркова, подвига Тушина князю Андрею «…было грустно и тяжело. Все это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся».

Истинный и ложный патриотизм

Рисуя характеры своих героев, Толстой дает нам понять, кто является настоящим патриотом России, а кто выслуживается в личных целях. В этом и заключается художественное значение Шенграбенского сражения в понимании некоторых образов романа. Эпизод с Тушиным показывает, как можно быть маленьким по чину и званию, но быть истинным человеком. Тушин не думал, что случится с ним, он спасал отряд, тех, кто рядом, кто шел за ним, спасал ценой собственной жизни, не выбирая себе наград. В противовес ему стоят Долохов и Жерков. Нельзя сказать, что Долохов не проявил смелость. Он вместе с Тимохиным ринулся на французов, поставляя грудь под пули, но, схватив первого попавшегося француза, тут же воспользовался этим. Прибежав к полковому командиру он просил обратить внимание на то, что он остановил роту и взял трофеи, и просил запомнить его. Разве здесь идет речь об истинном патриотизме? Долохову важно было, что его заметили, а потом наградили. Трусость Жеркова тоже относится к ложному чувству долга перед родиной. Он мог помочь батарее Тушина, но так до нее и не доехал, вероятно, побоявшись встретиться с врагом лицом к лицу.

Выводы

Толстой придает большое значение Шенграбенскому сражению. Это первый шаг к нравственному становлению души Андрея Болконского. В этом эпизоде очень ясно можно увидеть истинный и ложный патриотизм русских офицеров, командиров, солдат. Толстой кратко, небольшими фразами, отдельными действиями показывает нам истинность чувств героев. Проведя анализ событий при Шенграбене, читатель видит, что каждый герой показал себя без прикрас, таким, какой он есть на самом деле.

Мое сочинение на тему «Шенграбенское сражение в романе «Война и мир» раскрывает один из главных эпизодов романа. Вопрос настоящего патриотизма проходит через все произведение. И Толстой дает на него четкий ответ.

Тест по произведению

Пехотные полки, застигнутые врасплох, в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «Отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе. — Обошли! Отрезали! Пропали! — кричали голоса бегущих. Полковой командир, в ту самую минуту, как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника, и свою генеральскую важность, а главное — совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпа́вших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному примерному офицеру. Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, чрез который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдат голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты все бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха. Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Все казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, батальоны собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался. Несмотря на то, что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата. — Ваше превосходительство, вот два трофея, — сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. — Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. — Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. — Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство! — Хорошо, хорошо, — сказал полковой командир и обратился к майору Экономову. Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь. — Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство. Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло по чьему-то приказанию в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек. Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен. — Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым-то! Ловко! Важно! Дым-то, дым-то! — заговорила прислуга, оживляясь. Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу. «Ловко! Вот так-та́к! Ишь ты... Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину. Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по ним картечью. Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов. — Круши, ребята! — приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты. В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах. Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека. Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятеля, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), — из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик. — Вишь, пыхнул огонь, — проговорил Тушин шепотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, — теперь мячик жди — отсылать назад. — Что прикажете, ваше благородие? — спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то. — Ничего, гранату... — отвечал он. «Ну-ка, наша Матвевна», — говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый нумер второго орудия в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков. «Ишь задышала опять, задышала», — говорил он про себя. Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра. — Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! — говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос: — Капитан Тушин! Капитан! Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему: — Что вы, с ума сошли? Вам два раза приказано отступать, а вы... «Ну, за что они меня?..» — думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника. — Я... ничего, — проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. — Я... Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь. — Отступать! Все отступать! — прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь, с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», — подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудия. — А то приезжало сейчас начальство, так скорее дра́ло, — сказал фейерверкер князю Андрею, — не так, как ваше благородие. Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину. — Ну, до свидания, — сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину. — До свидания, голубчик, — сказал Тушин, — милая душа! прощайте, голубчик, — сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.

– На самом жарком участке, в центре сражения, без всякого прикрытия батарея Тушина находилась всё время боя, даже тогда, когда все кругом отступили, оставив её одну. Капитан Тушин не получал приказов, он действовал по собственной инициативе, «посоветовавшись только со своим фельдфебелем Захарченко, к которому имел большое уважение». Батарея обстреляла деревню Шенграбен, перед которой сосредоточились большие массы французов, и заставила их уйти, она продолжала стрелять так дерзко, метко и энергично, что неприятель принял её за главные силы русских. Дважды на батарею была прямая атака, и врага отбивали в непосредственной близости прямой наводкой. Потом против четырёх русских пушек выставили десятичную батарею. К концу боя князь Андрей увидел на батарее ад: две трети людей и лошадей были перебиты, одно орудие вышло из строя. Более тяжёлой обстановки в Шенграбенском бою ни у кого не было, тогда как результаты стрельбы батареи были наибольшими. В этом трудном бою капитан Тушин, маленький, с тонким, нерешительным голосом, не испытывал ни малейшего чувства страха. Оживление дела захватило его. Надо было видеть неприятеля, лучше попасть в него и уберечь своих людей. Капитан Тушин «всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении». Солдаты «все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах». Отношение к делу как к бою, народное отношение роднило Тушина с его батарейцами. Отвага, решительность свойственны всем «молодцам»-артиллеристам. В этой обстановке он, скромный, сам себе казался огромного роста мужчиной, который швыряет французам ядра.

17.
– Но даже в воображении думал ли он выдвинуться или представить своё поведение как геройское?

– Плохо, что он не сумел защитить себя пред Багратионом, это уже излишки его скромности и робости в обычной обстановку. Но суть дела в том, что Тушин не думает о себе – ни о своих подвигах, ни о заслугах, ни о том, что его могут убить или ранить. В деле – думать о деле, вне дела его внимание сразу переключается на других (после боя он всею душою хочет помочь Николаю Ростову и другим раненым). Таков капитан Тушин, «геройская стойкость» которого была важной причиной успеха дня.

Вывод.
В Тушине Толстой открывает прекрасного человека. Скромность, самоотверженность, с одной стороны, решительность, мужество, инициатива – с другой, основывающиеся на чувстве долга, это и есть та толстовская норма поведения человека в бою, которую определяет истинный героизм.

18.
– С проблемой настоящего героизма соотнесено и поведение князя Андрея.
Вспомните, с какими мыслями он шёл на войну?

Война и мир. Батарея Тушина
Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло по чьему-то приказанию в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.

Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
- Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым-то! Ловко! Важно! Дым-то, дым-то! - заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу. «Ловко! Вот так-та́к! Ишь ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по ним картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов.
- Круши, ребята! - приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.