Руся бунин характеристика героев. И. А. Бунин. Руся. Текст произведения

Иван Бунин

Руся

В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва — Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось, и чего-то ждал на втором пути. В поезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошли господин и дама. Через рельсы переходил кондуктор с красным фонарем в висящей руке, и дама спросила: — Послушайте. Почему мы стоим? Кондуктор ответил, что опаздывает встречный курьерский. На станции было темно и печально. Давно наступили сумерки, но на западе, за станцией, за чернеющими лесистыми полями, все еще мертвенно светила долгая летняя московская заря. В окно сыро пахло болотом. В тишине слышен был откуда-то равномерный и как будто тоже сырой скрип дергача. Он облокотился на окно, она на его плечо. — Однажды я жил в этой местности на каникулах, — сказал он. — Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти отсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы. Вида нигде никакого. В усадьбе любоваться горизонтом можно было только с мезонина. Дом, конечно, в русском дачном стиле и очень запущенный, — хозяева были люди обедневшие, — за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не то болото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка возле топкого берега. — И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту. — Да, все, как полагается. Только девица была совсем не скучающая. Катал я ее всего больше по ночам, и выходило даже поэтично. На западе небо всю ночь зеленоватое, прозрачное, и там, на горизонте, вот как сейчас, все что-то тлеет и тлеет... Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им, как дикарь, — то направо, то налево. На противоположном берегу было темно от мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этот странный полусвет. И везде невообразимая тишина — только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летают по ночам, — оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно. Зашумел наконец встречный поезд, налетел с грохотом и ветром, слившись в одну золотую полосу освещенных окон, и пронесся мимо. Вагон тотчас тронулся. Проводник вошел в купе, осветил его и стал готовить постели. — Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман? Ты почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была? — Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан и крестьянские чуньки на босу ногу, плетенные из какой-то разноцветной шерсти. — Тоже, значит, в русском стиле? — Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во что одеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училась в Строгановском училище живописи. Да она и сама была живописна, даже иконописна. Длинная черная коса на спине, смуглое лицо с маленькими темными родинками, узкий правильный нос, черные глаза, черные брови... Волосы сухие и жесткие, слегка курчавились. Все это, при желтом сарафане и белых кисейных рукавах сорочки, выделялось очень красиво. Лодыжки и начало ступни в чуньках — все сухое, с выступающими под тонкой смуглой кожей костями. — Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была. Истеричка, должно быть. — Возможно. Тем более что лицом была похожа на мать, а мать, родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде черной меланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет и молчит, покашливает, не поднимая глаз, и все перекладывает то нож, то вилку. Если же вдруг заговорит, то так неожиданно и громко, что вздрогнешь. — А отец? — Тоже молчаливый и сухой, высокий; отставной военный. Прост и мил был только их мальчик, которого я репетировал. Проводник вышел из купе, сказал, что постели готовы, и пожелал спокойной ночи. — А как ее звали? — Руся. — Это что же за имя? — Очень простое — Маруся. — Ну и что же, ты был очень влюблен в нее? — Конечно, казалось, что ужасно. — А она? Он помолчал и сухо ответил: — Вероятно, и ей так казалось. Но пойдем спать. Я ужасно устал за день. — Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи хоть в двух словах, чем и как ваш роман кончился. — Да ничем. Уехал, и делу конец. — Почему же ты не женился на ней? — Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя. — Нет, серьезно? — Ну, потому, что я застрелился, а она закололась кинжалом... И, умывшись и почистив зубы, они затворились в образовавшейся тесноте купе, разделись и с дорожной отрадой легли под свежее глянцевитое полотно простынь и на такие же подушки, все скользившие с приподнятого изголовья. Сине-лиловый глазок над дверью тихо глядел в темноту. Она скоро заснула, он не спал, лежал, курил и мысленно смотрел в то лето... На теле у нее тоже было много маленьких темных родинок — эта особенность была прелестна. Оттого, что она ходила в мягкой обуви, без каблуков, все тело ее волновалось под желтым сарафаном. Сарафан был широкий, легкий, и в нем так свободно было ее долгому девичьему телу. Однажды она промочила в дождь ноги, вбежала из сада в гостиную, он кинулся разувать и целовать ее мокрые узкие ступни — подобного счастья не было во всей его жизни. Свежий, пахучий дождь шумел все быстрее и гуще за открытыми на балкон дверями, в потемневшем доме все спали после обеда — и как страшно испугал его и ее какой-то черный с металлически-зеленым отливом петух в большой огненной короне, вдруг тоже вбежавший из сада со стуком коготков по полу в ту самую горячую минуту, когда они забыли всякую осторожность. Увидав, как они вскочили с дивана, он торопливо и согнувшись, точно из деликатности, побежал назад под дождь с опущенным блестящим хвостом... Первое время она все приглядывалась к нему; когда он заговаривал с ней, темно краснела и отвечала насмешливым бормотанием; за столом часто задевала его, громко обращаясь к отцу: — Не угощайте его, папа, напрасно. Он вареников не любит. Впрочем, он и окрошки не любит, и лапши не любит, и простоквашу презирает, и творог ненавидит. По утрам он был занят с мальчиком, она по хозяйству — весь дом был на ней. Обедали в час, и после обеда она уходила к себе в мезонин или, если не было дождя, в сад, где стоял под березой ее мольберт, и, отмахиваясь от комаров, писала с натуры. Потом стала выходить на балкон, где он после обеда сидел с книгой в косом камышовом кресле, стояла, заложив руки за спину, и посматривала на него с неопределенной усмешкой: — Можно узнать, какие премудрости вы изволите штудировать? — Историю Французской революции. — Ах, бог мой! Я и не знала, что у нас в доме оказался революционер. — А что ж вы свою живопись забросили? — Вот-вот и совсем заброшу. Убедилась в своей бездарности. — А вы покажите мне что-нибудь из ваших писаний. — А вы думаете, что вы что-нибудь смыслите в живописи? — Вы страшно самолюбивы. — Есть тот грех... Наконец предложила ему однажды покататься по озеру, вдруг решительно сказала: — Кажется, дождливый период наших тропических мест кончился. Давайте развлекаться. Душегубка наша, правда, довольно гнилая и с дырявым дном, но мы с Петей все дыры забили кугой... День был жаркий, парило, прибрежные травы, испещренные желтыми цветочками куриной слепоты, были душно нагреты влажным теплом, и над ними низко вились несметные бледно-зеленые мотыльки. Он усвоил себе ее постоянный насмешливый тон и, подходя к лодке, сказал: — Наконец-то вы снизошли до меня! — Наконец-то вы собрались с мыслями ответить мне! — бойко ответила она и прыгнула на нос лодки, распугав лягушек, со всех сторон зашлепавших в воду, но вдруг дико взвизгнула и подхватила сарафан до самых колен, топая ногами: — Уж! Уж! Он мельком увидал блестящую смуглость ее голых ног, схватил с носа весло, стукнул им извивавшегося по дну лодки ужа и, поддев его, далеко отбросил в воду. Она была бледна какой-то индусской бледностью, родинки на ее лице стали темней, чернота волос и глаз как будто еще чернее. Она облегченно передохнула: — Ох, какая гадость! Недаром слово ужас происходит от ужа. Они у нас тут повсюду, и в саду, и под домом... И Петя, представьте, берет их в руки! Впервые заговорила она с ним просто, и впервые взглянули они друг другу в глаза прямо. — Но какой вы молодец! Как вы его здорово стукнули! Она совсем пришла в себя, улыбнулась и, перебежав с носа на корму, весело села. В своем испуге она поразила его красотой, сейчас он с нежностью подумал: да она совсем еще девчонка! Но, сделав равнодушный вид, озабоченно перешагнул в лодку и, упирая веслом в студенистое дно, повернул ее вперед носом и потянул по спутанной гуще подводных трав на зеленые щетки куги и цветущие кувшинки, все впереди покрывавшие сплошным слоем своей толстой, круглой листвы, вывел ее на воду и сел на лавочку посередине, гребя направо и налево. — Правда хорошо? — крикнула она. — Очень! — ответил он, снимая картуз, и обернулся к ней: — Будьте добры кинуть возле себя, а то я смахну его в это корыто, которое, извините, все-таки протекает и полно пьявок. Она положила картуз к себе на колени. — Да не беспокойтесь, киньте куда попало. Она прижала картуз к груди: — Нет, я его буду беречь! У него опять нежно дрогнуло сердце, но он опять отвернулся и стал усиленно запускать весло в блестевшую среди куги и кувшинок воду. К лицу и рукам липли комары, кругом все слепило теплым серебром: парный воздух, зыбкий солнечный свет, курчавая белизна облаков, мягко сиявших в небе и в прогалинах воды среди островов из куги и кувшинок; везде было так мелко, что видно было дно с подводными травами, но оно как-то не мешало той бездонной глубине, в которую уходило отраженное небо с облаками. Вдруг она опять взвизгнула — и лодка повалилась набок: она сунула с кормы руку в воду и, поймав стебель кувшинки, так рванула его к себе, что завалилась вместе с лодкой — он едва успел вскочить и поймать ее под мышки. Она захохотала и, упав на корму спиной, брызнула с мокрой руки прямо ему в глаза. Тогда он опять схватил ее и, не понимая, что делает, поцеловал в хохочущие губы. Она быстро обняла его за шею и неловко поцеловала в щеку... С тех пор они стали плавать по ночам. На другой день она вызвала его после обеда в сад и спросила: — Ты меня любишь? Он горячо ответил, помня вчерашние поцелуи в лодке: — С первого дня нашей встречи! — И я, — сказала она. — Нет, сначала ненавидела — мне казалось, что ты совсем не замечаешь меня. Но, слава богу, все это уже прошлое. Нынче вечером, как все улягутся, ступай опять туда и жди меня. Только выйди из дому как можно осторожнее — мама за каждым шагом моим следит, ревнива до безумия. Ночью она пришла на берег с пледом на руке. От радости он встретил ее растерянно, только спросил: — А плед зачем? — Какой глупый! Нам же будет холодно. Ну, скорей садись и греби к тому берегу... Всю дорогу они молчали. Когда подплыли к лесу на той стороне, она сказала: — Ну вот. Теперь иди ко мне. Где плед? Ах, он подо мной. Прикрой меня, я озябла, и садись. Вот так... Нет, погоди, вчера мы целовались как-то бестолково, теперь я сначала сама поцелую тебя, только тихо, тихо. А ты обними меня... везде... Под сарафаном у нее была только сорочка. Она нежно, едва касаясь, целовала его в края губ. Он, с помутившейся головой, кинул ее на корму. Она исступленно обняла его... Полежав в изнеможении, она приподнялась и с улыбкой счастливой усталости и еще не утихшей боли сказала: — Теперь мы муж с женой. Мама говорит, что она не переживет моего замужества, но я сейчас не хочу об этом думать... Знаешь, я хочу искупаться, страшно люблю по ночам... Через голову она разделась, забелела в сумраке всем своим долгим телом и стала обвязывать голову косой, подняв руки, показывая темные мышки и поднявшиеся груди, не стыдясь своей наготы и темного мыска под животом. Обвязав, быстро поцеловала его, вскочила на ноги, плашмя упала в воду, закинув голову назад, и шумно заколотила ногами. Потом он, спеша, помог ей одеться и закутаться в плед. В сумраке сказочно были видны ее черные глаза и черные волосы, обвязанные косой. Он больше не смел касаться ее, только целовал ее руки и молчал от нестерпимого счастья. Все казалось, что кто-то есть в темноте прибрежного леса, молча тлеющего кое-где светляками, — стоит и слушает. Иногда там что-то осторожно шуршало. Она поднимала голову: — Постой, что это? — Не бойся, это, верно, лягушка выползает на берег. Или еж в лесу... — А если козерог? — Какой козерог? — Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесу какой-то козерог, стоит и смотрит... Мне так хорошо, мне хочется болтать страшные глупости! И он опять прижимал к губам ее руки, иногда как что-то священное целовал холодную грудь. Каким совсем новым существом стала она для него! И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет, слабо отражавшийся в плоско белеющей воде вдали, резко, сельдереем, пахли росистые прибрежные растения, таинственно, просительно ныли невидимые комары — и летали, летали с тихим треском над лодкой и дальше, над этой по-ночному светящейся водой, страшные, бессонные стрекозы. И все где-то что-то шуршало, ползло, пробиралось... Через неделю он был безобразно, с позором, ошеломленный ужасом совершенно внезапной разлуки, выгнан из дому. Как-то после обеда они сидели в гостиной и, касаясь головами, смотрели картинки в старых номерах «Нивы». — Ты меня еще не разлюбила? — тихо спрашивал он, делая вид, что внимательно смотрит. — Глупый. Ужасно глупый! — шептала она. Вдруг послышались мягко бегущие шаги — и на пороге встала в черном шелковом истрепанном халате и истертых сафьяновых туфлях ее полоумная мать. Черные глаза ее трагически сверкали. Она вбежала, как на сцену, и крикнула: — Я все поняла! Я чувствовала, я следила! Негодяй, ей не быть твоею! И, вскинув руку в длинном рукаве, оглушительно выстрелила из старинного пистолета, которым Петя пугал воробьев, заряжая его только порохом. Он, в дыму, бросился к ней, схватил ее цепкую руку. Она вырвалась, ударила его пистолетом в лоб, в кровь рассекла ему бровь, швырнула им в него и, слыша, что по дому бегут на крик и выстрел, стала кричать с пеной на сизых губах еще театральнее: — Только через мой труп перешагнет она к тебе! Если сбежит с тобой, в тот же день повешусь, брошусь с крыши! Негодяй, вон из моего дома! Марья Викторовна, выбирайте: мать или он! Она прошептала: — Вы, вы, мама... Он очнулся, открыл глаза — все так же неуклонно, загадочно, могильно смотрел на него из черной темноты сине-лиловый глазок над дверью, и все с той же неуклонно рвущейся вперед быстротой несся, пружиня, качаясь, вагон. Уже далеко, далеко остался тот печальный полустанок. И уж целых двадцать лет тому назад было все это — перелески, сороки, болота, кувшинки, ужи, журавли... Да, ведь были еще журавли — как же он забыл о них! Все было странно в то удивительное лето, странна и пара каких-то журавлей, откуда-то прилетавших от времени до времени на прибрежье болота, и то, что они только ее одну подпускали к себе и, выгибая тонкие, длинные шеи, с очень строгим, но благосклонным любопытством смотрели на нее сверху, когда она, мягко и легко разбежавшись к ним в своих разноцветных чуньках, вдруг садилась перед ними на корточки, распустивши на влажной и теплой зелени прибрежья свой желтый сарафан, и с детским задором заглядывала в их прекрасные и грозные черные зрачки, узко схваченные кольцом темно-серого райка. Он смотрел на нее и на них издали, в бинокль, и четко видел их маленькие блестящие головки, — даже их костяные ноздри, скважины крепких, больших клювов, которыми они с одного удара убивали ужей. Кургузые туловища их с пушистыми пучками хвостов были туго покрыты стальным опереньем, чешуйчатые трости ног не в меру длинны и тонки — у одного совсем черные, у другого зеленоватые. Иногда они оба целыми часами стояли на одной ноге в непонятной неподвижности, иногда ни с того ни с сего подпрыгивали, раскрывая огромные крылья; а не то важно прогуливались, выступали медленно, мерно, поднимали лапы, в комок сжимая три их пальца, а ставили разлато, раздвигая пальцы, как хищные когти, и все время качали головками... Впрочем, когда она подбегала к ним, он уже ни о чем не думал и ничего не видел — видел только ее распустившийся сарафан, смертной истомой содрогаясь при мысли о ее смуглом теле под ним, о темных родинках на нем. А в тот последний их день, в то последнее их сидение рядом в гостиной на диване, над томом старой «Нивы», она тоже держала в руках его картуз, прижимала его к груди, как тогда, в лодке, и говорила, блестя ему в глаза радостными черно-зеркальными глазами: — А я так люблю тебя теперь, что мне нет ничего милее даже вот этого запаха внутри картуза, запаха твоей головы и твоего гадкого одеколона! За Курском, в вагоне-ресторане, когда после завтрака он пил кофе с коньяком, жена сказала ему: — Что это ты столько пьешь? Это уже, кажется, пятая рюмка. Все еще грустишь, вспоминаешь свою дачную девицу с костлявыми ступнями? — Грущу, грущу, — ответил он, неприятно усмехаясь. — Дачная девица... Amata nobis quantum amabitur nulla! — Это по-латыни? Что это значит? — Этого тебе не нужно знать. — Как ты груб, — сказала она, небрежно вздохнув, и стала смотреть в солнечное окно. 27 сентября 1940

Каждый читатель отлично помнит фабулу этого известного бунинского рассказа. Некий господин, имя которого так и остается неназванным, со своей также безымянной женой едут на вечернем московском поезде в Севастополь. По дороге поезд останавливается – как раз в том самом месте, где у героя когда-то была любовная история. Его девушку звали Маруся, Руся. Об этой давней истории герой и рассказывает, а некоторые подробности вспоминает позже. Утром они с женой завтракают и продолжают разговор. Фабула весьма незамысловата.

На композиционном же уровне рассказ представляет собой весьма сложно, даже изощренно выстроенный текст, в котором вставная новелла (собственно, сама история с Русей) очень сложно соотносится с ее текстуальным обрамлением. Во вставной новелле мы как читатели слышим голоса повествователя, героя-рассказчика, Руси, а также матери Руси.

Основная часть рассказа начинается и завершается речью повествователя. Однако интересно, что, не считая повествователя, первая и последняя реплика этой части передает голос жены героя: «Послушайте. Почему мы стоим?» и «Как ты груб!».

Теперь перейдем к организации художественного времени и пространства. Обращает на себя внимание очень точное, чрезвычайно конкретизированное описание. Особенно на фоне неопределенности, относящейся к супружеской паре. «В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва-Севастополь остановился на меленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось…». Мы далее еще вернемся к этой фразе.

Пока же замечу, что герои находятся в замкнутом пространстве купе, и этот момент замкнутости несколько раз акцентируется. Так, в первом абзаце упомянуто «опущенное окно вагона». Обратим внимание, что это вагон «первого класса». К этому мы также еще вернемся. В последней фразе всего рассказа вновь упомянуто окно: «и стала смотреть в солнечное окно». Помимо указания на этот вагон, детализировано описание купе, еще более замкнутого пространства. Например, дважды указывается на глазок в двери купе: «Сине-лиловый глазок над дверью тихо глядел в темноту». И ближе к финалу: «Он очнулся, открыл глаза – все так же неуклонно, загадочно, могильно смотрел на него из черной темноты сине-лиловый глазок над дверью…».

Что касается художественного времени, то оно организовано автором так, что все события основного текста вмещаются между одиннадцатым часом вечера и утром, когда муж и жена завтракают. История же с Русей происходит «целых двадцать лет тому назад». Ни года, ни дня из этих двадцати лет не описывается.

Как подобное построение текста организует само бытие художественного мира? Либо же сформулируем по-другому: как художественный мир Бунина проступает, является через именно это, и никакое другое, строение текста? Я специально позволил себе такое построение фразы, потому что неверно говорить о «форме и содержании», либо же о «художественных приемах», когда мы пытаемся приблизиться к пониманию произведения.

В той художественной вселенной, которую Бунин разворачивает перед нами, двадцати лет, прошедших после нескольких дней любви Руси и героя, нет вовсе. Подчеркну: неверно утверждать, что эти двадцать лет всего лишь «не изображаются». В бунинском художественном мире этих лет просто нет . Пытаясь разгадать смысл этого текста, мы никак не можем, не имеем права, пройти мимо этого события. Нулевого события. Этот зияющий временной промежуток – пуст. Однако это значимая пустота, она что-то значит и что-то пытается сказать нам, как читателям. Но что?

Обратим внимание, что жена героя и мать Руси неявным образом совпадают в оценке той истории любви, которая захватила героя и молодую девушку. В чем это совпадение? Почему герой перестает рассказывать жене свою историю любви? «Почему же ты не женился на ней? – Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя. – Нет, серьезно? – Ну, потому что я застрелился, а она закололась кинжалом». Дело в том, что жена отказывается признать за Русей – личность, лицо, может быть, даже – лик («Да она и сама была живописна, даже иконописна», — утверждает герой). Жена же видит в Русе тип , а не личность: «Я знаю этот тип . У меня на курсах такая подруга была. Истеричка, должно быть». Как раз это неделикатное низведение индивидуальности до типа, до типового случая останавливает героя, и он не желает больше рассказывать кому-либо свою историю любви. Для жены Руся – именно и только «дачная девица» и, например, ее сухие лодыжки – «костлявые лодыжки».

Любопытно, как подобная уверенность жены в определениях контрастирует с речью героя, что проявляется даже в самых как будто нейтральных обозначениях: «И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту». Сам герой ту же самую реальность обозначает иначе, оставляя некую объемность видения: «…за садом не то озеро, не то болото». Смысловая разница между прозаическим «этим болотом» и поэтической неопределенностью «не то озера, не то болота» очень существенная. Она ровно такая же, как дистанция между Марьей Викторовной (полным обозначением героини, как ее назвала мать) и Русей.

Почему герой именно так прерывает свой рассказ – «потому что предчувствовал, что встречу тебя», «потому что я застрелился, а она закололась кинжалом»? Потому что произнесенные им речевые обороты – это штампы, как раз типовые обозначения обычных и повторяющихся дачных романов. Ему бы, может быть, и хотелось поначалу именно так и представить свою собственную историю, поэтому он и начинает ее, словно продолжая то низведение индивидуальности, личности, лика до типажа, которое задает жена – «Да, всё как полагается» — но выдержать до конца подобное отношение к предмету своей былой любви он не может.

Однако, в сущности, такое же неделикатное низведение всегда неповторимой истории любви до дачного романа, романа-соблазнения, мы видим и со стороны матери Руси. В ее случае уникальная единичность этой любви помещается и истолковывается в вульгарном театральном контексте, и, тем самым, уничтожается: «Негодяй, ей не быть твоею! Только через мой труп перешагнет она к тебе! Негодяй, вон из моего дома!». Все эти слова – мертвые штампы, театральная вульгаризация любовной истории. Не случайно повествователь во время фарсовой сцены выстрела матери в героя замечает – «оглушительно выстрелила из старинного пистолета, которым Петя пугал воробьев…». Отсюда и соответствующий театральный реквизит: шелковый халат, сафьяновые туфли. Отсюда и театральные угрозы: «Если сбежит с тобой, в тот же день повешусь, сброшусь с крыши!». Довольно сложно повеситься и сброситься с крыши одновременно, как утверждает мать, «в тот же день».

В бунинском рассказе есть один персонаж, который своей похвальной скромностью резко контрастирует с женой и матерью. Это – петух , «вдруг… вбежавший из сада со стуком коготков по полу в ту самую горячую минуту, когда они забыли всякую осторожность. Увидав, как они вскочили с дивана, он торопливо и согнувшись, точно из деликатности , побежал назад под дождь с опущенным блестящим хвостом…». Точно из деликатности ! Петух — деликатный, а близкие люди – нет.

Теперь вернемся к пространственно-временной организации произведения. Что такое путь вообще и железная дорога, в частности? Конечно же, это метафора человеческой жизни. В первой фразе текста манифестируется устойчивая солидность жизни героя. Она подчеркивается не только тем, что господин едет отдыхать на юг, в очень недешевый тогда Крым (который был, например, дороже Ниццы), в вагоне первого класса. Эта устойчивость вербально акцентуируется повествователем и статуарным изображением: «Он облокотился на окно, она на его плечо». Очевидно, «жизнь удалась». Во всяком случае, по сравнению с теми временами, когда господин был бедным студентом. Ведь вполне обеспеченные студенты репетиторством у таких небогатых людей, как родители Руси, не занимаются. Да и сама героиня одета не столько в «русском стиле», сколько «в стиле бедности. Не во что одеться, ну и сарафан». Вероятно, отсюда и соответствующая обувь: «крестьянские чуньки на босу ногу». Значит, тогда и студент был беден. Отсюда и фраза Руси о «гадком одеколоне», которым пахнет его картуз.

Теперь же жизненный путь господина кажется таким прочным, надежным и, главное, предсказуемым, как называемый повествователем маршрут «Москва-Севастополь». Эта распланированная во всех ее мелочах жизнь. Поэтому жена и спрашивает недовольно кондуктора: «Послушайте. Почему мы стоим?». И далеко не случайно о той остановке, о которой мы как читатели узнаем, сказано: «остановки не полагалось », она незапланированная. Этой истории с Русей вообще-то не должно было быть, да господин давно уже и забыл о ней. Ведь ближе к финалу он употребляет именно это слово: «…как же он забыл».

Но что такое одиннадцатый час (вечера)? В нехудожественной прозаической реальности это вполне нейтральное обозначение времени. А в бунинском художественном мире? Это отсылка к финалу жизни, к ее концу: еще немного – и «часы деревянные прохрипят мой двенадцатый час», как сказал другой поэт. «Двенадцатый час» – это смерть. Поэтому символика могильного глазка над дверью купе весьма красноречива. Незапланированная остановка, как и кондуктор с красным фонарем, в мире Бунина являются текстуальными маркерами финальности человеческой жизни. Так сталкивается запланированная поездка, устойчивая жизнь со всегда нежданной незапланированной ее остановкой .

Однако в эпилоге мы видим солнечный свет, завтрак и другие атрибуты жизни. Значит, не финал? Тогда почему герой с утра, как ядовито замечает жена, столько пьет – за завтраком: «Это уже, кажется, пятая рюмка». Почему именно здесь (и единственный раз в тексте) звучит латынь: «Аmata nobis quantum amabitur nulla»? C кем говорит герой? Разве с женой? Нет: «Этого тебе не нужно знать». Тогда с кем? Может быть, с вечностью? Герой подвел итоги своей жизни. Он подвел их ночью, когда незаметно для читателя наступил уже не упомянутый повествователем одиннадцатый , а неупомянутый двенадцатый час. «Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет». Никакая другая, стихотворная строка Катулла призвана засвидетельствовать непреложность этого итога.

По-видимому, значимое отсутствие всякого упоминания о том, как прошли последующие годы, означают в данном случае то, что на самом деле ничего важного и существенного и не было в жизни героя все эти двадцать лет. А что же было? А было лишь то, что вначале им воспринято как незапланированная остановка на пути к стабильности и преуспеванию, было когда-то осмыслено и им как «дачный роман». Но на самом деле вся последующая жизнь оказалась не имеющей никакого собственного смысла, а то, что имеет смысл, – это воспоминаемая история любви.

Теперь уместно вернуться к разграничению фабульной канвы и композиционной организации текста. На уровне фабулы происходит двойное предательство, двойное отступничество. Герой предал свою возлюбленную не только тем, что и не попытался побороться за ее любовь (как и многие другие мужские персонажи в «Темных аллеях»), но и тем, что он на двадцать лет забыл Русю и самое главное, что с ней связано: «Да, ведь были еще и журавли — как же он забыл о них!». Вот с ужом в лодке герой вполне справился («Но какой вы молодец! Как вы его здорово стукнули!»), а с Русей – нет. Однако не нужно упускать из виду, что и Руся предала его. Уже после ее слов: «Теперь мы муж с женой» и признания в любви, она делает свой выбор: «Марья Викторовна, выбирайте: мать или он! — Вы, вы, мама…».

Однако так происходит только на фабульном уровне, где Руся становится «Марьей Викторовной». Потому что на уровне композиции и на уровне сюжета оба отступничества преодолеваются и преображаются в этом художественном мире в нечто совершенно иное. Выше уже подчеркивалось: основной текст построен таким образом, что его начинает и завершает слово повествователя, а если говорить о персонажах, то голос жены. Это в данном случае непреображенная, вульгарная повседневность. Но вставная новелла, прерываемая вторжениями этой повседневности в поэтический мир, населенный Русей, журавлями, ужами и страшными козерогами, завершается не отречением Руси – «Вы, вы, мама…», а иначе. Ее завершает именно признание в любви : «А я так люблю тебя теперь, что мне нет ничего милее даже вот этого запаха внутри картуза, запаха твоей головы и твоего гадкого одеколона». Именно эта реплика и завершает вставную новеллу, предшествуя эпилогу, который начинается так: «За Курском, в вагоне-ресторане…». Поэтому подлинное эстетическое завершение этой истории любви, не фабульное, а композиционное и сюжетное — не отречение, а, напротив того, признание — «мне нет ничего милее» — неявным образом корреспондирует с последующей катулловской чеканной строкой: «Аmata nobis quantum amabitur nulla» .

Однако ведь и герой в конце концов вспомнил всё. Оттого-то, вспомнив, он и пьет с утра пятую рюмку коньяка. Солнечное окно в данном случае имеет негативные коннотации, а поэтические темные ночи – позитивные. Руся, ассоциативно воплощающая поэтическую сторону России, сама является частью волшебного мира, в котором с треском летают бессонные стрекозы, мира, где «что-то шуршало, ползло, пробиралось…». Поэтому журавли и «только ее одну подпускали к себе». У Руси «узкий правильный нос, черные глаза, черные брови…», а также, как уже было отмечено, «лодыжки и начало ступни… всё сухое ». Она внешне сама напоминает этих журавлей, у которых «трости ног не в меру длинны и тонки», и герой-рассказчик вспоминает их «прекрасные и грозные черные зрачки». Эти журавли своими большими клювами «с одного удара убивали ужей», которых так боялась Руся. Однако журавли, пара журавлей, та пара , которой могли бы стать, но так и не стали герой и Руся, «с очень строгим, но благосклонным любопытством смотрели на нее сверху, когда она, мягко и легко разбежавшись к ним в своих разноцветных чуньках, вдруг садилась перед ними на корточки, распустивши на влажной и теплой зелени прибрежья свой желтый сарафан, и с детским задором заглядывала в их прекрасные и грозные зрачки». Замечу тут же, что, разумеется, желтый сарафан и зелень прибрежья образуют абсолютно гармоничную цветовую гамму. И это-то волшебство совсем забыл господин, что так поразило в конце концов и так потрясло его самого.

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва – Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось, и чего-то ждал на втором пути. В поезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошли господин и дама. Через рельсы переходил кондуктор с красным фонарем в висящей руке, и дама спросила:

– Послушайте, почему мы стоим?

Кондуктор ответил, что опаздывает встречный курьерский.

На станции было темно и печально. Давно наступили сумерки, но на западе, за станцией, за чернеющими лесистыми полями, все еще мертвенно светила долгая летняя московская заря. В окно сыро пахло болотом. В тишине слышен был откуда-то равномерный и как будто тоже сырой скрип дергача.

Он облокотился на окно, она на его плечо.

– Однажды я жил в этой местности на каникулах, – сказал он. – Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти отсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы. Вида нигде никакого. В усадьбе любоваться горизонтом можно было только с мезонина, Дом, конечно, в русском дачном стиле и очень запущенный, – хозяева были люди обедневшие, – за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не то болото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка возле топкого берега.

– И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту.

– Да, все, как полагается. Только девица была совсем не скучающая. Катал я ее все больше по ночам, и выходило даже поэтично. На западе небо всю ночь зеленоватое, прозрачное, и там, на горизонте, вот как сейчас, все что-то тлеет и тлеет... Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им, как дикарь, – то направо, то налево. На противоположном берегу было темно от мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этот странный полусвет. И везде невообразимая тишина – только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летают по ночам, – оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно.

Зашумел наконец встречный поезд, налетел с грохотом и ветром, слившись в одну золотую полосу освещенных окон, и пронесся мимо. Вагон тотчас тронулся. Проводник вошел в купе, осветил его и стал готовить постели,

– Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман? Ты почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была?

– Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан и крестьянские чуньки на босу ногу, плетенные из какой-то разноцветной шерсти.

– Тоже, значит, в русском стиле?

– Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во что одеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училась в Строгановском училище живописи. Да она и сама была живописна, даже иконописна. Длинная черная коса на спине, смуглое лицо с маленькими темными родинками, узкий правильный нос, черные глаза, черные брови... Волосы сухие и жесткие слегка курчавились. Все это, при желтом сарафане и белых кисейных рукавах сорочки, выделялось очень красиво. Лодыжки и начало ступни в чуньках – все сухое, с выступающими под тонкой смуглой кожей костями.

– Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была. Истеричка, должно быть.

– Возможно. Тем более, что лицом была похожа на мать, а мать, родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде черной меланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет и молчит, покашливает, не поднимая глаз, и все перекладывает то нож, то вилку. Если же вдруг заговорит, то так неожиданно и громко, что вздрогнешь.

– А отец?

– Тоже молчаливый и сухой, высокий; отставной военный. Прост и мил был

конец ознакомительного фрагмента

Иван Алексеевич Бунин

В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва – Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось, и чего-то ждал на втором пути. В поезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошли господин и дама. Через рельсы переходил кондуктор с красным фонарем в висящей руке, и дама спросила:

– Послушайте. Почему мы стоим?

Кондуктор ответил, что опаздывает встречный курьерский.

На станции было темно и печально. Давно наступили сумерки, но на западе, за станцией, за чернеющими лесистыми полями, все еще мертвенно светила долгая летняя московская заря. В окно сыро пахло болотом. В тишине слышен был откуда-то равномерный и как будто тоже сырой скрип дергача.

Он облокотился на окно, она на его плечо.

– Однажды я жил в этой местности на каникулах, – сказал он. – Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти отсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы. Вида нигде никакого. В усадьбе любоваться горизонтом можно было только с мезонина. Дом, конечно, в русском дачном стиле и очень запущенный, – хозяева были люди обедневшие, – за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не то болото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка возле топкого берега.

– И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту.

– Да, все, как полагается. Только девица была совсем не скучающая. Катал я ее все больше по ночам, и выходило даже поэтично. На западе небо всю ночь зеленоватое, прозрачное, и там, на горизонте, вот как сейчас, все что-то тлеет и тлеет… Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им, как дикарь, – то направо, то налево. На противоположном берегу было темно от мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этот странный полусвет. И везде невообразимая тишина – только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летают по ночам, – оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно.

Зашумел наконец встречный поезд, налетел с грохотом и ветром, слившись в одну золотую полосу освещенных окон, и пронесся мимо. Вагон тотчас тронулся. Проводник вошел в купе, осветил его и стал готовить постели.

– Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман? Ты почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была?

– Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан и крестьянские чуньки на босу ногу, плетенные из какой-то разноцветной шерсти.

– Тоже, значит, в русском стиле?

– Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во что одеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училась в Строгановском училище живописи. Да она и сама была живописна, даже иконописна. Длинная черная коса на спине, смуглое лицо с маленькими темными родинками, узкий правильный нос, черные глаза, черные брови… Волосы сухие и жесткие, слегка курчавились. Все это, при желтом сарафане и белых кисейных рукавах сорочки, выделялось очень красиво. Лодыжки и начало ступни в чуньках – все сухое, с выступающими под тонкой смуглой кожей костями.

– Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была. Истеричка, должно быть.

– Возможно. Тем более что лицом была похожа на мать, а мать родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде черной меланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет и молчит, покашливает, не поднимая глаз, и все перекладывает то нож, то вилку. Если же вдруг заговорит, то так неожиданно и громко, что вздрогнешь.

– А отец?

– Тоже молчаливый и сухой, высокий; отставной военный. Прост и мил был только их мальчик, которого я репетировал.

Проводник вышел из купе, сказал, что постели готовы, и пожелал покойной ночи.

– А как ее звали?

– Это что же за имя?

– Очень простое – Маруся.

– Ну и что же, ты был очень влюблен в нее?

– Конечно, казалось, что ужасно.

Он помолчал и сухо ответил:

– Вероятно, и ей так казалось. Но пойдем спать. Я ужасно устал за день.

– Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи хоть в двух словах, чем и как ваш роман кончился.

– Да ничем. Уехал, и делу конец.

– Почему же ты не женился на ней?

– Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Изучение эпического произведения в «нечитающем» классе.

И. А. Бунин «Руся»

« Amata nobis guantum amabitur nulla », что в переводе означает: «Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет». Словами этой цитаты можно обозначить главную тему произведения И. А. Бунина, которое будет изучаться нами на сегодняшнем уроке.

ВОПРОС:

- какое произведение мы будем изучать на сегодняшнем уроке? («Руся»)

- прочли ли вы его? (Нет).

Что ж, у нас есть те, кто прочитал произведение, они будут помощниками Бунина, которые помогут вам проникнуть в тайный мир его произведения «Руся».

ОБРАТИМСЯ К ПЕРВОМУ БУКЛЕТУ:

- С чем у вас ассоциируется слово Руся?

(Россия, девушка, Маруся – в начале урока; воспоминания, любовь, чувства, молодость, прошлое, прощание – в конце).

Рассказ Ивана Алексеевича Бунина «Руся» входит в книгу новелл о любви – «Тёмные аллеи». Как и в остальных произведениях цикла, в «Русе» настойчиво и напряжённо звучит тема любви, поскольку именно в ней Бунин видит «возвышенную цену» жизни.

Сюжет рассказа достаточно прост.

Прочитавшие произведение, расскажите в двух-трёх предложениях сюжет?

(поезд «Москва – Севастополь» неожиданно делает неположенную ему остановку, в местности, ранее знакомой главному герою. В вагоне первого класса к окну подходит семейная пара. Муж вспоминает и рассказывает своей жене события, которые произошли в дачной усадьбе в этой местности много лет назад, вспоминает Русю – свою первую, а, возможно, и единственную любовь).

Мы кратко ознакомились с сюжетом.

Прочтём первое предложение из «Руси».

В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва - Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось , и чего-то ждал на втором пути.

Во-первых, давайте обратим внимание на маршрут поезда: Москва – Севастополь (Украина). О чём оно говорит вам? (Герои покидают Россию, прощаются с родиной, едут в другую страну, находятся в состоянии перемещения).

Во-вторых, обратите внимание на фразу: «остановки не полагалось». Задумайтесь, случайна ли эта фраза, и эта остановка? Для чего Бунин делает на этом акцент? На какие мысли это наводит вас? (случайная остановка оказывается совсем не случайной, герой, находящийся в состоянии перемещения, прощания с родиной, как бы напоследок, попадает в место его воспоминаний, которые оказываются достаточно сильными).

Какова композиция рассказа?

(Композиция рассказа рамочная: из настоящего героя мы погружаемся в воспоминания о прошлом, которые приобретают в рассказе самостоятельное значение – мы забываем про события настоящего, нас полностью поглощают события лет минувших, но потом мы вновь возвращаемся в настоящее героя)

Действительно, лирика Бунина в данном рассказе обращена к прошлому, к памяти, к эмоциям человека, нерасторжимо связана с ушедшим и невозвратимым миром. Монологи героя свидетельствует о незащищенности человека от воспоминаний. Начиная рассказывать, герой и не подозревает, какую власть все еще имеет над ним прошлое. И не положенная остановка поезда пробуждает в герое минувшие чувства, эмоции.

ОБРАТИТЬСЯ К БУКЛЕТУ: МИР НАСТОЯЩЕГО, МИР ВОСПОМИНАНИЙ.

В основе рассказа – противопоставление двух миров. Один – привычный, обыденный мир настоящего, другой – яркий, романтический мир воспоминаний, связанный с любимой девушкой. Повествование о настоящем и даже о прошлом ведётся весьма примитивно, но как только появляется Руся - мир героя преображается и окрашивается яркими красками и чувствами.

(ЧИТАЕМ И ЗАПОЛНЯЕМ БУКЛЕТ).

С появлением Руси мы видим, как преображается не только повествование героя, но даже его настоящее: встречный поезд становится похож на «золотую полосу освещенных окон», а «проводник вошел в купе, осветил его».

ОБРАТИТЬСЯ К БУКЛЕТУ: ОБРАЗ РУСИ.

Обратимся к описанию Руси.

Как и в других рассказах цикла "Темных аллеях", так и в «Руссе» очень явно виден тот тип женщины , который больше всего привлекает писателя: ироничная, лишенная предрассудков, своевольная, в делах любовных берёт инициативу на себя, с сильными чувствами, страстями, преданная, естественная.

Действительно ли Руся соответствует типу девушек, о которых писал И.А. Бунин в своём цикле «Тёмные аллеи»? Давайте найдём это на примере из текста (ПРОСЛЕДИМ ДВИЖЕНИЕ ГЕРОЕВ ДРУГ К ДРУГУ – ведь в нём отчётливо проявилась натура Руси).

ОБРАТИТЬСЯ К БУКЛЕТУ: ЛЮБОВЬ.

Мы уже коснулись темы любви – проследили её зарождение, пик чувств. Но, как и в других произведениях цикла, в «Русе» любовь оказывается такой материей, что ни в сильных женских, ни в неумелых мужских руках не удерживается. Оттого каждый рассказ цикла (и «Руся» не исключение) - это рассказ о смерти любви - буквальной или метафорической.

Посмотрим, как «умерла» любовь наших героев.

Любовь героя к Русе, была единственной настоящей любовью, которая живёт в нём по сей день? Или же это было некое увлечение? Как вы думаете, почему?

– Как показана любовь в этом рассказе? Это некое духовное, возвышенное чувство, единично встречающееся, или же это вполне реальное, земное чувство, испытываемое каждым человеком, неразрывно связанное с физической его природой?

- Почему герой и Руся не остались вместе? Почему они разлучились? В чём главная причина?

Обратимся к БУКЛЕТУ - СИМВОЛЫ

- Какие символы вы сумели проследить в данном рассказе?

(поезд, окно, болото, журавли, глазок над дверью, картуз, лес, ночь)

Давайте послушаем заключительный отрывок из рассказа «Руся»: с 14:25.

Лиризм новеллы стремится к идеалу. Поэтому отсутствует финал в обычном значении. «Прощания с воспоминаниями» так и не получается. Подтекстно читатель понимает: что-то произошло в душе героя, процесс переоценки ценностей только начался. Когда и чем он закончится, читателю предстоит решить самому.

В ЗАКЛЮЧЕНИИ ОБРАТИМСЯ К БУКЛЕТУ С ЦИТАТОЙ И.А. БУНИНА:

«Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет!». Как вы понимаете эту фразу?

ПОДВЕДЁМ ИТОГ. Бунин влюблен в любовь. Для него это самое прекрасное чувство на земле, несравнимое ни с чем другим. И все же любовь рушит судьбы. Писатель не уставал повторять, что всякая сильная любовь избегает брака. В сборнике “Темные аллеи” вы не встретите ни одного рассказа, где любовь завершилась бы браком. Влюбленных разлучают либо родные, либо обстоятельства. Бунин показывает нам любовь на ее пике, но никогда - при угасании, поскольку угасания и не бывает в его рассказах, лишь мгновенное исчезновение яркого пламени волею обстоятельств. Любовь как таковая входит в жизнь персонажей бунинских произведений в качестве воспоминания о неповторимых мгновениях испытанного некогда блаженства, светлого и прекрасного “далёка”. И рассказ «Руся» не является исключением, он гармонично вливается в состав цикла «Тёмные аллеи».