Смысл фразы блажен кто посетил сей мир. Святитель Николай посетил свой храм. «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…»

«Цицерон» Федор Тютчев

Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
«Я поздно встал — и на дороге
Застигнут ночью Рима был!»
Так!.. Но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всем величье видел ты
Закат звезды ее кровавый!..

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был —
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!

Анализ стихотворения Тютчева «Цицерон»

Федору Тютчеву довелось жить в эпоху глобальных мировых изменений, когда общественное сознание перешло на новую ступень развития, породив иные формы взаимоотношений между людьми. Будучи дипломатом, Тютчев мог лично наблюдать, как меняются основы государственности в европейских странах, и процесс этот сопровождается общественными волнениями. В 1830 году поэт под впечатлением от Французской революции написал стихотворение «Цицерон», в котором попытался провести параллель между некоторыми событиям. Известно, что Тютчев увлекался историей, и среди книг его библиотеки было собрание сочинений Цицерона. В книгу вошли письма римского императора, в которых он также пытался найти ответ на вопрос, почему весь мир катится в пропасть, и как удержать его от этого падения. Именно Цицерону принадлежит крылатая фраза «О времена! О нравы!», которая лучше всех других высказываний характеризует то смятение, которое царит в душе римского сенатора.

Принято считать, что Цицерон был последним правителем Рима, при котором этот город действительно процветал. После его изгнания и убийства город погряз в интригах и гражданских войнах. Поэтому в своем стихотворении Тютчев отмечает, что «прощаясь с римской славой», этот правитель «во всем величье видел» падение города и демократии, «закат звезды ее кровавый».

Если читать это произведение между строк, то становится очевидным, что Тютчев проводит параллель между падением римской империи и Французской революцией . Для поэта оба эти события имеют общую подоплеку, так как символизируют собой разрушение, подрыв основ государственности и моральное разложение общества. Тютчев не берет на себя ответственность анализировать причины, которые привели к подобному развитию событий, хотя намекает, что и в первом, и во втором случае виной всему являлись закулисные интриги и банальная борьба за власть. Однако не это занимает поэта, а тот факт, что он является очевидцем смены общественных формаций. Ведь революции происходят далеко не каждый день, и в достаточно стабильном современном мире очень сложно заставить людей не только переосмыслить свою жизнь, но и попытаться ее изменить с оружием в руках. Поэтому поэт отмечает, что «счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые», подразумевая, что лично для него стать свидетелем исторических события является великой честью. Несмотря на хаос, который в этот момент царит во Франции, Тютчев приветствует изменения в обществе, так как считает, что они являются двигателем прогресса и дают новый толчок для развития любого государства.

При этом поэт не считает нужным оценивать подобные перемены с политической точки зрения. В этом отношении он ведет себя как истинный дипломат, который предпочитает держать крамольные мысли при себе. Ведь не секрет, что Французская революция в высших кругах российского общества была воспринята с осуждением. Более того, царское правительство предприняло ряд мер, чтобы «европейская зараза» не распространилась и на территории Российской империи. Поэтому неудивительно, что Тютчев рассматривает это историческое событие через призму веков, пытаясь донести до читателей мысль, что любые изменения в обществе, даже если они сопровождаются кровавой бойней, являются не просто поворотным моментом в истории, но и способствуют развитию государства. Даже если оно рискует прекратить свое существование, как это, в конце концов, случилось с Римской империей. Но подобных ход событий поэт считает более естественным и продуктивным, чем моральное загнивание и разложение общества, погрязшего в грехах и пороках.

апдейт_2012_Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!?

Напомню: эти известные практически всем две строки написал Федор Иванович Тютчев. Что следует дальше, уверен, большинство не помнит - не помнил до недавнего времени и я. Привожу для ясности весь короткий стих:

Оратор римский говорил

Средь бурь гражданских и тревоги:

"Я поздно встал - и на дороге

Застигнут ночью Рима был!"

Так!.. Но, прощаясь с римской славой,

С Капитолийской высоты

Во всем величье видел ты

Закат звезды ее кровавый!..

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был -

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!

<1829>, начало 1830-х годов

Теперь с утверждением Федора Ивановича все ясно. Аргументацию «блаженства» он привел вполне правдоподобную. Есть здесь, правда, один скрытый момент: в русском языке слово «блаженный» имеет еще один смысл. Сошедший с ума, юродивый и т.п. Это неявное противоречие из области диалектики живого языка оставим на потом.

Тютчев, как поэт, известен многим, сложено много чарующих романсов на его слова. Но он еще и один их выдающихся русских мыслителей эпохи Пушкина. Об этом говорят многие его стихи: необычайная глубина философского постижения сущности явлений. Правда, в этом качестве он, насколько мне известно, славянским научным сообществом не признан. О западном вообще молчу.

А вот что тогда делать с прямо противоположным выражением, ставшим афоризмом, который тоже знают многие: древнекитайским проклятием «чтоб вам жить в эпоху перемен»?

Очевидно, они, по сути, противоречат друг другу. И ни одно из них нельзя списать в расход - оба подтверждены нелегкой человеческой историей. Давайте разбираться…

Вернусь к началу: зачем вообще эта статья? Не только для установления истины во вроде бы чисто философском споре, кто же прав - это может быть ценно для науки о познании, гносеологии. Но, думаю, не менее важно - с чисто «психотерапевтическими» целями. (Хотя, судя по откликам читателей на мои работы, некоторые заявляют, что не уполномочили меня на оказание им, как я ее называю, консультативно-информационной помощи. Ну да ладно, не собираюсь быть насильно милым, и сторонников себе не вербую. Кому нужно - предложенную помощь примет. Или же: было бы вам предложено…).

Ведь выжить в сегодняшней Украине очень трудно. И не только из-за бедности или откровенной нищеты подавляющего числа простых тружеников и тех, кто уже или еще не может заработать себе на жизнь. Об этом сейчас знают все, разве что кроме горстки разномастных фанатиков, которые окончательно и опустили народ. Очень многие люди, находясь долгое время под запредельным стрессом, поставлены за эти пять лихих лет на грань психического спазма, депрессии, помешательства, самоубийства. Вот им-то справедливо бы помочь - суровым, но лечащим словом.

Человеческая жизнь коротка, это мы знаем. Радостей в ней, как правило, мало, горестей - больше. Так устроен человеческий мир, и с этим спорить бесполезно. Можно задавать вопросы «за что» - только умнее оставить их детям. А взрослым пристало спрашивать «почему». И пытаться разобраться, по каким законам природы. И, возможно, увидеть хоть эту каплю позитива и в тяготах наших дней …

Действительно, сегодняшний мир, уже весь, вошел в эпоху перемен - больших перемен. Не только меняющих его видимое всем лицо. Начала меняться сама его сущность - а это нечасто бывало. И оттого насколько успешно люди сумеют воспользоваться этими переменами, зависит его судьба. Это если без апокалиптических предсказаний, которых с седой древности было предостаточно. Так что поэзия и искусствоведение здесь не причем - разговор, как обычно сквозит в моих работах, о проблеме глобального выживания. Ответственные руководители государств сегодня справедливо заявляют, что это общий шанс на улучшение жизни на планете. И импульс к укреплению национальных государств, да и для всех активных людей, стимулирующих развитие общества. Спорить с этим не будем - справедливо. Только подчеркнем: главное - в чьих интересах будет на деле проводиться это развитие. Если в интересах большинства человечества - тогда большинство землян будут «за». И тогда есть шансы. Если же ситуацией сумеют, как обычно бывало, воспользоваться те силы, которые из-за кулис управляют миром, тогда дело кончится плохо. Для всех, и для них тоже - только пяти миллиардам от того будет не легче.

Но мы-то здесь ведем речь только о том, как воспринимать то, что мы все попали в эту эпоху. Как блаженство, т.е., счастье - как минимум, удачу. Или как горести, несчастье.

Конечно, подавляющее большинство людей воспринимают это как несчастье - и они правы. Ничего, кроме сложностей и неприятностей, им это не приносит. Так что китайцы тоже были правы! Тем более, что любая мудрость, даже древняя, относится, как правило, ко всему человеческому роду.

Исключение составляет только малая часть этого самого рода. Это активные люди - с высокодинамичной психикой, способные воспользоваться большими переменами как импульсом для реализации своих идей и жизненных планов. В любом обществе их, по различным оценкам, порядка 10%. Примерно столько же, в силу своей психофизиологии, вообще не могут приспособиться к этим радикальным переменам - и, в самом общем смысле, переходят в широкую категорию маргиналов. Людей, вытесненных процессом перемен на периферию общества. Или вообще за его пределы. Остальные, примерно 80%, с большим или меньшим успехом приспосабливаются. Огромное значение при этом имеет возраст - по понятным причинам, молодости легче воспринимать перемены и адаптироваться к ним. Более пластичная психика.

Вот и весь расклад. В этом смысле Тютчев и отнес именно наиболее активных к сонму «вседержителей» т.е., участвующих в определении судеб мира. И как раз здесь скрытая диалектика русских слов. От такого блаженства с непривычки можно и разума лишиться. Стать чем-то вроде юродивого.

Вот какой широкий спектр приспособительных реакций человеческого рода - и все это обусловлено обьективными законами человеческой природы. Без разделения по социальному статусу, уровню образования, профессии.

Есть несколько категорий «блаженных». Среди них особенно много людей из бизнеса, искусства, политики. Понятно, что большие и резкие перемены открывают перед ними исключительные возможности. И многим из них удается их реализовать. Примеры каждый может найти в изобилии в современной истории - тем более на наших славянских землях, за последние четверть века. Это тянет даже на статистику больших чисел, то есть на достоверность.

Особую группу составляют люди науки. Для них тоже действует это исключение. Конечно, не для всех. Преимущественно, для работающих в ее новых, пограничных и стыковых отраслях. И особенно для занятых проблемами человеческой природы и общества. Такие времена для многих из них - подарок судьбы.

Действительно, это возможность приблизиться к пониманию сущности вещей, как говорил еще Шекспир. Скрытая в спокойной обстановке, она требует для познания труда в течение долгих лет. И раскрывается именно в такие периоды времени. Ведь тут дело не только в таланте, страсти и трудолюбии ученого - «неустанном 20-летнем думании», как сформулировал это Павлов. Важны еще благоприятные моменты - именно время больших перемен. Своеобразное «окно глубинного познания».

С их позиций, попасть в такую эпоху, конечно, редкая и большая удача. Можно даже с большой натяжкой сказать, счастье. Только тяжелое. Помните, как в песне: «…Это радость со слезами на глазах…». Что-то вроде этого.

Плата за такую «удачу», таким образом, высока. Но «Париж стоит мессы», как повторяют с давних времен. Об этом Тютчев, как человек глубокого философского ума, несомненно, знал, но умолчал. Убежден, не по вредности или хитрости - так уж вышло. Чтоб ненароком не испугать без нужды особо чувствительных.

Я убежденный материалист и, понятное дело, не могу чувствовать себя попавшим «к небожителям на пир». Но исключительность этого периода, в том числе и в своей жизни, чувствую давно - занимаясь проблемой глобального выживания. Особенно начиная с середины 2008 г., когда закономерно грянул финансово-экономический кризис. Наступил, наконец, момент истины для всей цивилизации. У которой спрятать, как бывало раньше, голову в песок уже не получится. История не позволит - а она дама очень своевольная

(если сухим языком науки, обьективная). Идти поперек ее железной логики слишком дорого себе выйдет.

Вот и вся суть предлагаемого разрешения этого противоречия между российской и древнекитайской мудростью. Оно явно диалектическое - и существует согласно одному из трех законов диалектики: о единстве и борьбе противоположностей. И косвенно, еще одному: о всеобщей взаимосвязи. Причем это справедливо для природы любых вещей и явлений в природе. Мы это как раз сейчас и наблюдаем не только в нашей личной жизни, а и на всей планете. В предельно обостренном виде.

И снова о своем: ну а если говорить о нас, можно только с ужасом вспоминать о пяти пропащих годах жизни целой страны. Это, несомненно, только для не ведающих что творят, могло пахнуть блаженством. Но теперь, когда в Украине новый Президент, появились шансы на выживание. И появился смысл стараться, кто как может. И может, некоторая приятность (шучу) появится.

Одесса, Украина, планета Земля «под лучами звезды по имени Солнце»…

Толстогузов П. Н. «Цицерон» Тютчева: идеологический контекст и поэтика учительного жанра // Интерпретация литературного и культурного текста: традиция и современность / Межвузовский сборник научных статей. - Биробиджан, 2004. - С. 99-107.

Стихотворение Тютчева «Цицерон» (1829/30 гг.) нельзя причислить к разряду темных текстов. Более того, в нем господствует интонация поучительного разъяснения истины. Но, как почти всегда у Тютчева, ясности подспудно сопутствует сложное отношение текста к контексту. Именно в этом отношении возникает момент смыслового парадокса.

Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
«Я поздно встал - и на дороге
Застигнут ночью Рима был!»
Так!.. Но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всем величье видел ты

Закат звезды ее кровавый!..
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был -
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!

Ключевую мысль стихотворения «Цицерон» - «Счастлив/блажен, кто посетил сей мир // В его минуты роковые» - можно в тех или иных вариантах найти у современников тютчевского века. Мысль о том, что трагическое - возвышает, можно посчитать даже тривиальной, хотя у Тютчева она таковой не выглядит. Во-первых, дело в том, что в «Цицероне» речь идет об исторической трагедии: падении республиканского Рима. Во-вторых, в умозрительный диалог вовлечен античный автор, т.е. философское «утешение» адресовано мудрецу. В-третьих, возвышение точки зрения происходит на наших глазах: чувствительный путник обнаруживает себя на жизненной дороге застигнутым «ночью» республики (что буквально соответствует образу из послания «Брут»: in vitam paulo serius tamquam in viam

ingressum, priusquam confectum iter sit, in hanc rei publicae noctem incidisse), но он же может возвыситься до «Капитолийской высоты» (метафора историко-политического статуса Цицерона) и до олимпийского созерцания в качестве смертного, призванного при жизни на пиры богов (судьба немногих избранных: Поллукса, Геракла).

Думается, загадка особой суггестивности этого текста может быть прояснена с помощью последовательного его соотнесения с идеологическим контекстом, с жанровой традицией и с контекстом лирики самого Тютчева (конца 1820 - начала 30-х гг.).

Оратор римский говорил. Имя Цицерона для образованного европейца первой четверти XIX века было не только стандартным эвфемизмом красноречия, но и знаком исторической судьбы. Причем репутация Цицерона как исторического деятеля не была столь однозначной, как репутация оратора и кодификатора классической латыни. Гердер в «Идеях к философии истории человечества» помещает настоящую апологию Цицерона, которая содержит знаменательные слова: «Слабости свои ты искупил при жизни» . Эта оценка восходит к Плутарху, у которого Цицерон представлен как человек, способный предаваться "малодушию в своем несчастии", "чего едва ли кто мог ожидать от человека, прошедшего школу столь высокой учености; да и сам он часто просил друзей называть его не оратором, а философом» . Но биографическое представление о «слабостях» Цицерона-человека могло вытесняться образом государственного деятеля-патриота, защищавшего идеал республиканской свободы. Этот Цицерон отличается «беспредельным мужеством», его «гений созрел среди кровавых сражений за свободу» (Жермена де Сталь) . Батюшков писал о Карамзине: «Он любил отечество и славу его, как Цицерон любил Рим» . Кроме того, этот позитивный образ сочетался (хоть и не без некоторого понятного смыслового напряжения) с обликом мудреца, философа-стоика. Так у Пушкина в "Послании Лиде" (1816) Цицерон, хоть и с иронической оговоркой ("Сенека, даже Цицерон"), оказывается в компании прославленных мудрецов: стоика Зенона, гражданина-аскета Катона и стоика Сенеки. Был и еще один аспект этой темы: Жермена де Сталь указывала на резкое проявление личности в текстах Цицерона на фоне других авторов его времени .

Таким образом, определившаяся ко времени Тютчева характеристика «римского оратора» представляет собой довольно сложный комплекс: «слабый» и даже

«малодушный» Цицерон-человек оказывается в сочетании с блестящим оратором, одним из основателей европейской культуры (в качестве «отца» классического языка), горячим республиканцем, патриотом, мудрецом-стоиком, а также автором, чье своеобразие предвосхищает принцип романтически трактованной индивидуальности.

Воспитанник С.Е. Раича, ученик А.Ф. Мерзлякова и латинистов Московского университета, Тютчев должен был усвоить спокойный пиетет к этому античному автору, но стихотворение «Цицерон» демонстрирует не столько пиетет, сколько полемическое сопоставление различных статусов великого римлянина. У Тютчева он назван оратором, но приведены слова, представляющие не оратора, а, скорее, частное лицо, охваченное чувством "темных" исторических времен. Вместе с тем это не только «малодушие» по Плутарху. Цитата обнаруживает отсутствие философской позиции, человеческую «слабость», но также поэтическое и глубоко личное переживание исторического момента. Античная биография предполагает утешение философией для «малодушного»: «Самосознание одинокого человека ищет здесь опору и высшую инстанцию в себе самом и непосредственно в идейной сфере - в философии» . Но выбор фразы из наследия Цицерона свидетельствует об интересе именно к "самосознанию одинокого человека", т.е. о романтической подоплеке темы. Однако затем автор как бы демонстративно возвращает Цицерону его историко-политический статус (метафорически принуждает подняться на Капитолийскую высоту) и статус мудреца-созерцателя (метафорически призванного на олимпийскую высоту).

Закат звезды ее кровавый . Фраза из "Брута" сопровождается образом кровавого заката римской истории - образом, который напоминает мотивы дурных предзнаменований в "Цезаре" Плутарха и в "Юлии Цезаре" Шекспира (кровавое, грозное небо над Римом). (Возможно, образ также связан с мотивом «хвостатой звезды», которая, по сообщению Светония, появилась в ночном небе после смерти Цезаря.)

Перед нами величественное, «роковое» зрелище. Отношение к истории древнего Рима как к такому зрелищу сформировалось в доромантической традиции метафизической поэзии, например, в «ночных» гимнах С.С. Боброва, где «над Палатинскою горой» «огни блудящи рассекают тьму в разных полосах кривых и след

червленый оставляют лишь только на единый миг», и эти виденья «не значат рок простых людей, но рок полубогов суровый» («Ночь») .

Это представление разделяла просветительская историософия. Гердер: «Великая судьба! <...> Лишь однажды выступили древние римляне на подмостках своей сцены, лишь однажды разыграли они... этот страшный и величественный спектакль, повторения которого мы не пожелаем человечеству» .

У Тютчева «римскому оратору» усваивается точка зрения возвышенного историософского наблюдения: он оказывается и участником, и зрителем собственной эпохи. Охваченный ночью, сетующий на судьбу путник, он в то же время занимает позицию стоящего на священной высоте, неподвижного, потрясенного величием зрелища наблюдателя.

Сама «ночная» обстановка в «Цицероне» не случайна: она выдержана в духе ранней «ночной» поэзии Тютчева («ночной» финал в «Одиночестве», «Видение», «Сны»), чьи характеристики восходят к поэтической метафизике предшествующей эпохи. Ночь - обстановка эпифании (история как величественное зрелище, как зрелище богов). Но эта обстановка опять же является результатом смены точки зрения: в словах Цицерона вечер индивидуального существования и «ночь Рима» выдержаны, скорее, в элегическом ключе, и нужно возвысить наблюдателя, чтобы указать на величественное всемирное зрелище «кровавого заката».

Счастлив/блажен, кто посетил сей мир // В его минуты роковые! // Его призвали всеблагие // Как собеседника на пир. Эта ключевая сентенция утверждает блаженство того, кто. способен созерцать. Риторический характер текста и специфическая формула «счастлив/блажен, кто» стилизуют античную манеру высказывания. Содержание сентенции, между тем, находится в двусмысленном отношении с античным контекстом: отношении сходства - резкого отличия. Мысль о том, что созерцание в какой-то степени уравнивает человека с богами, не чужда античности. Аристотель в «Никомаховой этике» утверждает: «деятельность бога, отличающаяся исключительным блаженством, будет созерцательной, и таким образом, из человеческих деятельностей та, что более всего родственна этой, приносит самое большое счастье. <...> Так что счастье будет видом созерцания» . Сюда же, т.е. к ситуации сходства, можно отнести учение стоиков о мудреце, любимом богами, слова

Эпиктета, называвшего мудреца другом богов и программно соединявшего жизненные несчастья стоика с любовью к нему богов .

Позиция Аристотеля и стоиков близка к теме Тютчева, но не совпадает с ней: во-первых, в «Цицероне» речь идет не только о созерцании, но и о специфической «удаче» жить во времена исторических катастроф. Во-вторых, мысль о счастье, извлекаемом из несчастья, в корне противоречит духу античной этики (в ней возможно счастье вопреки несчастью или как избавление от несчастья). Философ-стоик пренебрегает несчастьем или возвышается над ним, тогда как «римский оратор» Тютчева в самом несчастье обретает свой Олимп. Но даже в отношении созерцания сходство весьма неполное: ведь герой Тютчева и причастен, и непричастен созерцанию. Он - зритель, которым продолжает владеть исторический рок. Ср. у Сенеки («Геркулес на Эте»): герой, возносимый на Олимп, всецело освобождается от власти рока.

Если к тому же учесть, что зачин второй строфы «Цицерона» у современников Тютчева, воспитанных на горацианствующей литературе XVIII века, почти автоматически вызывал в памяти знаменитый зачин второго эпода Горация, - beatus ille qui procul negotiis (блажен тот, кто удаляется от забот), - то может возникнуть предположении о некоем иронико-полемическом отношении к античному мировоззрению в этом случае, ведь у Тютчева возникает ясная смысловая инверсия по отношению к Горацию в частности и к античной традиции в целом: счастлив/блажен тот, кто оказывается посреди всяческих «тревог» гражданской войны (от которых - не в последнюю очередь - удалялся лирический герой самого Горация).

С другой стороны, на место античной неразрывной связи частной и публично-государственной жизни, которую выражает фраза Цицерона («я поздно встал»), у Тютчева встает принцип созерцательной автаркии, который провозглашался, например, Аристотелем как теоретический принцип, но не как возможность двойной точки зрения; таким образом, «Цицерон» находится в сложном и даже ироническом отношении соответствия-несоответствия к античному этическому контексту.

У просветителей концепция созерцательной автаркии наблюдателя по отношению к ходу истории могла обосновываться удержанием перед интеллектуальным взором 1) какого-либо утопического проекта или 2) широкой

исторической панорамы, позволяющей умозаключать о закономерностях всемирной истории. Так, Вико допускает в «школу своей Науки» Философов-Политиков, «стремящихся жить в Республике Платона, а не пресмыкаться в нечистотах города Ромула» . Гердер пишет: «Все сомнения, все жалобы на хаос... в человеческой истории проистекают оттого, что странник, погруженный в скорбь, наблюдает лишь очень короткий отрезок пути» . Эти мотивы дают дополнительное освещение «римскому оратору»: он утрачивает свою Республику в «нечистотах» гражданской войны и продолжает, тем не менее, оставаться Философом-Политиком. Он - странник, «погруженный в скорбь» и жалующийся на хаос событий, но он же способен видеть величие эпохи. Не покидающая мыслителя способность к интеллектуальным обобщениям, безусловно, имеет здесь просветительский смысл. Но парадоксальность сдвоенной ситуации и здесь не позволяет тексту вступить в отношение спокойного соответствия контексту.

Если речь идет о парадоксе, то почти неизбежно упоминание Паскаля, одного из любимых мыслителей Тютчева. В самом деле, логика некоторых фрагментов Паскаля близка к «Цицерону». Ср.: «Ничтожество человека лишь подтверждает его величие» («Мысли», фр. № 398). Проецируя эту мысль на тютчевский текст можно сказать: Я несчастья Цицерона-гражданина лишь подтверждают его величие как исторического деятеля. Но кроме логики барочного парадокса (всегда слишком схематичной) здесь ощущается и романтическая интерпретация темы страдания. У романтиков тема страдания была естественным образом связана с их концепцией христианской культуры: в. искусстве определяется «драматическая развязка, изображающая, как из крайнего страдания возникает духовное преображение» (Шлегель) .

Другой полюс специфической романтической этики - «есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю» (Пушкин, «Пир во время чумы»). Он психологически близок к ситуации второй строфы «Цицерона», но и с ним она отнюдь не совпадает, так как у Тютчева утверждается не блаженство самозабвения, а блаженство приобщения к надситуативной точке зрения. Похожее настроение мы обнаруживаем в переводе монолога Дона Карлоса из «Эрнани», в «Mal"aria», отчасти в "Страннике", появившимся примерно в то же время, что и «Цицерон».

Другая важнейшая часть контекста связана с поэтикой жанра. В «Цицероне» хорошо чувствуется традиция нравоучительного аполога, восходящего к поэтической

традиции XVJII века и продолжавшего существовать в поэзии первой трети XIX века. В таком апологе (нередко попадавшем в раздел «басни») встречается образ «мудреца», который либо опровергает какое-либо расхожее мнение, либо сам является источником мнения, которое опровергается (мнимый мудрец). Беседа с мудрецами прошлого как источник философского утешения могла в таком апологе предстать в ироническом ключе. «Пример» мудреца и риторическое оспаривание чужой точки зрения в таких текстах в итоге являли собой своеобразное смешение античных консоляции и диатрибы. Апологи - «насмешливы и строги», по определению И.И. Дмитриева .

«Цицерон» близок к такому апологу своим наставительным пафосом и самим видом «примера», но он далек от его рациональной сухости и «насмешливости»: здесь точка зрения античного философа сколь опровергается, столь и подтверждается - «так! но». Инстанция риторико-философского утешения обладает здесь сложной природой: это вещание надличной мудрости и в то же время это апелляция к личному опыту самого «римского оратора». Риторическое оспаривание другой точки зрения в «Цицероне» может предстать в ином свете - как внутренняя коллизия самосознания. Эта совмещенная позиция именно не «строга» (в духе морализирующего схематизма, присущего апологу), но серьезна и не предполагает внесения элемента «диатрибы». Кроме того, моменты элегичности, хорошо различаемые в позиции путника, и моменты одического возвышения темы не позволяют сделать вывод о жанровой однородности текста.

Таким образом, в «Цицероне» сложно соединены традиции «вечерней» элегии (мотив сумерек индивидуального существования), «ночной» оды (пусть и в «микроскопическом», по определению Ю.Н. Тынянова, варианте) и нравоучительного аполога. Соединение и переосмысление этих жанровых традиций дало в итоге форму, способную выразить коллизию самосознания и риторику поучения, этику стоического созерцания и романтическую аффектацию "упоения" посреди катастрофы, позицию участника и позицию зрителя. Если вспомнить, что для современников Тютчева «мечты разгоряченного воображения» и поучения «великих умов» древности казались совершенно несовместимыми (Н.И. Кутузов) , то уникальность такой формы станет совершенно ясной.

Мемуарист (И.С. Гагарин) писал о Тютчеве: «Самым глубоким, самым заветным его наслаждением было наблюдать зрелище, которое представляет мир...» . Тема «Цицерона», столь близкая этой характеристике, несколько раз возникнет в более поздней лирике, как бы уточняясь и даже полемически заостряясь применительно к основным своим аспектам. Особенно выразительны примеры стихотворений «Кончен пир, умолкли хоры...» (не позднее 1850) и «Два голоса» (1850). В «Кончен пир, умолкли хоры...» ситуация «поздно вставших» (автоцитата из «Цицерона») участников пира жизни вновь раскрывается как возможность высокого умозрения в характерной «ночной» обстановке. Правда, речь уже идет не о величии исторических событий, а о зрелище земного «беспокойного града» и «горнего предела», т.е. о возможности удержать в поле зрения юдольное и небесное сразу. (В «Цицероне», напомним, властвует логика возвышения к «олимпийской» точке зрения.)

В «Двух голосах» перед нами зрелище людей («смертных»), претерпевающих «тревогу и труд» (ср. в «Цицероне»: «бури и тревога») между молчащими светилами и могилами. Здесь уже нет утешения мировым зрелищем, доступным «смертному». Точнее, здесь олимпийская «блаженная» точка зрения на извечную драму существования оказывается чуждой «смертным сердцам». Это «завистливая» точка зрения, потому что олимпийцам недоступно высокое состояние поражения, оборачивающегося победой. Ситуация «Цицерона» оказывается перевернутой: происходит дезавуирование олимпийской позиции как экзистенциально неподлинной. Но в то же время именно эта позиция продолжает оставаться тем театральным балконом, с которого лучше всего видна драма человечества. Зависть к любимцу богов и к участнику их пиров сменяется завистью богов к участникам «безнадежной борьбы», но позиция созерцания остается в силе.

Другое дело, что она, эта позиция, насыщается иным, «третьим», отношением. Для «Двух голосов» правомерно поставить вопрос: а что здесь происходит с самой инстанцией «утешения»? С ней происходит по-тютчевски странная вещь: она вещает с интонацией, где ноты приговора и глубокого сочувствия нераздельно слиты. Если это рок, то это какой-то сочувственный рок, которому присуще «двойное» бытие: непосредственное переживание борьбы и пребывание над схваткой. Так окончательно вкладываются друг в друга индивидуальная и объективная ситуации - задача, которую было невозможно решить по отдельности средствами «романтического» и

«классического» искусства, но которую решила тютчевская поэтическая форма, представляющая собой сложное соединение тех и других средств.

Гердер И.-Г. Идеи к философии истории человечества. М, 1977. С. 418.

См.: Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. В 2 тт. Т. 2. С. 320.

См.: Дмитриев И.И. Полное собрание стихотворений. Л., 1967. С. 246.

См.: «Их вечен с вольностью союз». Литературная критика и публицистика декабристов. М., 1983. С. 245.

Литературное наследство. Т. 97. Кн. 2. М., 1989. С. 48.

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Я начал вести дневник в двадцать лет на фронте. Уже после войны узнал, что это запрещалось, но я никаких запретов не изведал, может быть, потому, что, будучи радистом, делал записи чаще всего во время одинокого ночного дежурства на РСБ (радиостанция среднего бомбардировщика, установленная в виде закрытого фургона на полуторке). К тому же я был комсоргом роты и в этом качестве нередко приходилось бывать в ее разных, разбросанных по линии фронта взводах и отделениях, т. е. быть не на глазах начальства. Это также давало определенные возможности для ведения дневника. Да и знал о моем дневнике, пожалуй, только мой ровесник и друг Райс Капин, казах из Ташкента с довольно странной для казаха фамилией. Светлая ему память…

Мариэтта Чудакова, известная специалистка по дневникам, пишет, что форма дневника «позволяет создавать иллюзию свободного выражения мыслей и впечатлений автора» (КЛЭ, т.2. с.707). Что за чушь – почему иллюзию? Я писал все, что хотел, безо всяких иллюзий. Другое дело, что в моем дневнике нет записей, например, подобных этой:

«Утро человека начинается бурной физиологией. Человек гадит, мочится, издает звуки, харкает и кашляет, чистит протухшую табачищем пасть, вымывает гной из глаз и серу из ушей, жрет, рыгает, жадно пьет и остервенело курит. Насколько опрятнее пробуждение собаки.

Тяжелое хамство дремлет в моей груди.

Не осталось ничего, лишь скучная, бессильная злоба».

Какая тонкая наблюдательность! Какая откровенность! 3 ноября 1951 года это написал в своем дневнике уже всего объевшийся, утопавший в богатстве 32-летний мизантроп Юрий Нагибин.

Или вот что записал в дневнике 10 сентября 1976 года Андрей Тарковский: «В ночь на 9-е умер Мао Цзэдун. Пустячок, а приятно» (РГ.21.2.08). И это о смерти человека, который возглавил борьбу великого народа против многовекового рабства хищников Запада и привел к победе… Я подобную запись не мог сделать даже 30 апреля 1945 года, когда мы узнали о самоубийстве Гитлера.

В моем дневнике нет таких записей просто потому, что у меня совсем другие глаза, иная натура, совершенно непохожий склад ума. У осетинского поэта Бориса Муртазова есть стихотворение «Разные глаза». В моем вольном переводе оно выглядит так:

– Мне тошно на московских улицах! -

Сказал один москвич, мой друг. -

Иду – и хочется зажмуриться

От рож каких-то, от пьянчуг!..

Ответил я: – Ничуть не меньше

И у меня хлопот с Москвой:

Такая пропасть милых женщин,

Что так и вертишь головой!

В этом все дело.

Но Чудакову далеко превзошел критик Бенедикт Сарнов. Он уверяет, что иные советские писатели хитроумно нахваливали в дневниках Советскую власть, создавая иллюзию своей лояльности и даже любви к ней. Зачем? А это, говорит, «для глаз будущего следователя». Вдруг, мол, нагрянет ЧК-ГПУ-НКВД-КГБ и при обыске уж непременно обнаружит дневник, а там – сплошные восторги о Советской власти и здравицы в честь товарища Сталина или раскаяния в своих антисоветских заблуждениях. Ну, и все подозрения тотчас рассыплются в прах. Может, еще и орден или Сталинскую премию дадут хитрецу.

В качестве примера Сарнов называет известного до войны драматурга А. Н. Афиногенова, автора талантливых пьес, в том числе замечательной «Машеньки», по которой в 1942 году был поставлен фильм, тогда же, в дни войны получивший Сталинскую премию. Автор пьесы этого не дождался. Сарнов приводит такую, допустим, запись драматурга: «Нет, все же наше поколение неблагодарно, оно не умеет ценить всех благ, данных ему Революцией. Как часто забываем мы все, от чего избавлены, как часто морщимся и ежимся от мелких неудобств, чьей-то несправедливости, считаем, что живем плохо. А если бы мы представили себе прошлую жизнь, ее ужасы и безысходность, все наши капризы и недовольства рассеялись бы мгновенно, и мы краснели бы от стыда за свою эгоистическую забывчивость… Я всем сердцем люблю новую жизнь!» Критик убежден: это – для Ежова! Он уверен: интеллигентный человек не может любить Советскую власть, не может думать, что в прошлом были ужасы, которых при Советской власти уже нет. Как и о том, что в нынешней России столько ужасов, коих мы не ведали в Советское время.

А Александр Николаевич погиб в 1941 году во время налета немецкой авиации на Москву. Между прочим, это случилось в здании ЦК, на которое упала бомба. Странно, что Сарнов не использовал сей факт для доказательства того, что Афиногенов сознательно выбрал место своей гибели, чтобы еще раз заверить партию и правительство в своей преданности и любви. Странно и то, отчего критик, приведя известные строки из дневника К. Чуковского о том, как они с Пастернаком наперебой восхищались Сталиным, увидев его в президиуме съезда комсомола, не зачислил и это в графу «для будущего следователя», для Ягоды.

В нашей литературе наиболее известны короткие дневниковые записи Пушкина, «Дневник писателя» Достоевского, многолетние с 19 лет до смерти дневники Толстого, короткие записи Чехова… В более позднее, в Советское время – Бунина, Пришвина, Чуковского, «Рабочие тетради» Твардовского, воспоминания Эренбурга, Нагибина, Куняева… В сущности, своего рода дневниками оказались и «Камешки на ладони» Солоухина, и «Затеси» Астафьева, и «Мгновения» Бондарева… Я думаю, что все упомянутые писали дневники не из страха перед Третьим отделением или КГБ и даже не перед самим Сарновым. Так писал и я, не пытаясь создавать никаких иллюзий.

Надо еще заметить, что я начинал дневник, разумеется, безо всякого прицела на публикацию. Ну, кого могли заинтересовать писания двадцатилетнего безвестного солдата? Да я и сам не думал о литераторском будущем, хотя вскоре начал печатать стихи в армейской газете «Разгромим врага». Однако гораздо позже, когда мое имя замелькало, даже можно сказать замельтешило в пресса и встало в определенный литературный ряд, читатели не раз обращались ко мне с предложением или с просьбой написать воспоминания. Так, незнакомый мне В. Андрианов после публикации в «Завтра» моей статьи о поединке на телевидении Г. Зюганова и демократа Л. Гозмана прислал мне по интернету 29 апреля 2011-го года и упрек и призыв: «Владимир Сергеевич! Зачем Вы тратите драгоценные «снаряды» своей публицистической «пушки» на таких ничтожных политворобьев, как Леонид Гозман? А кому интересны бредовые выхлопы ума подельника Горбачева по развалу страны и всего соцлагеря бывшего секретаря ЦК Валентина Фалина или убогой думской функционерши «Едра» Яровой? Их и знать-то никто не знает! А Гозман настолько сер, безлик и тягостен… Двойник Льва Новоженова. Треп этих людей просто смешон и вступать с ними в дискуссию на полном серьезе – это создавать им рекламу. Извините, но для такого автора, как Вы, это мелкотемье».

Я согласен с оценками «этих людей», но согласиться, что понапрасну веду пальбу из пушек по воробьям, не могу. Да, воробьи! И сами по себе они меня совершенно не интересуют, и я не рассчитываю ни устыдить их, ни переубедить. На это, похоже, надеется Геннадий Зюганов. Он то уверяет их, что им будет стыдно за те гнусности, которые они льют на Ленина; то приглашает посетить сайт КПРФ; то говорит: «Перечитайте переписку Сталина с Рузвельтом и Черчиллем». Пере-? Да они ее и не читали, скорей всего и не знают о ней, ибо все это их совершенно не интересует, чуждо им и отвратительно.

ОРИГИНАЛ

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
…..

ПЕРЕВОД

Блажен, кто отмотал свой срок
В дни беспредела на кичмане!
Его призвали каторжане
В уютный воровской куток.

Они пригрели фраерюгу,
Он был допущен в их сходняк –
И босяки ему по кругу
Передавали чифирбак!

Комментарии
БЕСПРЕДЕЛ - крайняя несправедливость, нарушение всех прав. Надо отметить, что слово фактически вошло в русский литературный язык, используется в официальных документах.

КИЧМАН - здесь: тюрьма. А в самой тюрьме так величают карцер.

КАТОРЖАНИН – определение бывалых зэков, уважаемых людей. Обычные же зэки - арестанты, или пассажиры.

ВОРОВСКОЙ КУТОК - он же воровской угол: козырное место в камере или бараке, дальний угол у окна. Надзирателю в глазок его не увидеть. И дышать у окна легче, и вообще светлее. В воровском кутке располагаются босяки, бродяги, то есть отрицаловка, «идейные» преступники.

ФРАЕРЮГА - в данном контексте имеется виду масть в местах лишения свободы. Это в ГУЛАГе фраером, фраерюгой называли простачка, лопуха. Сейчас фраер -рядовой уголовник, основная масса босяков, которые не выслужились до верхов. Да и не дослужатся, не зря поговорка гласит: «Фраер никогда не будет вором». Потому что с пятнышками в биографии: в армии служил, или в комсомоле был, или еще что. Однако «козырный фраер» - очень авторитетный уголовник, вторая «масть» после вора.

СХОДНЯК - он же сходка: собрание уголовников. Воровской сходняк - собрание, где могут присутствовать только воры.

ЧИФИРБАК - кружка, консервная банка, кастрюлька, в ней заваривают чифир (крепкий прокипяченный чай) и пьют, делая глоток и передавая по кругу соседу.

Иллюстрация Даны Салаватовой

Рецензии

А у меня такая радость со слезами на глазах была несколько лет назад. Благодаря сайту "Мемориал" мы узнали судьбу моего деда по отцу. Он считался пропавшим без вести. Оказалось, в 1941 году он попал в плен, его отправили в концлагерь на территории Германии, где он умер в конце 1944-го...

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру - порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.