Творчество марины цветаевой. Марина цветаева: преждевременная жизнь

Марина Цветаева

ОТВЕТ НА АНКЕТУ

Марина Ивановна ЦВЕТАЕВА.

Дворянка.

Отец - сын священника Владимирской губернии, европейский филолог (его исследование «Осские надписи» и ряд других), доктор honoris causa Болонского университета, профессор истории искусств сначала в Киевском, затем в Московском университетах, директор Румянцевского музея, основатель, вдохновитель и единоличный собиратель первого в России музея изящных искусств (Москва, Знаменка). Герой труда. Умер в Москве в 1913 г., вскоре после открытия Музея. Личное состояние (скромное, потому что помогал) оставил на школу в Талицах (Владимирская губерния, деревня, где родился). Библиотеку, огромную, трудо- и трудноприобретенную, не изъяв ни одного тома, отдал в Румянцевский музей.

Мать - польской княжеской крови, ученица Рубинштейна, редкостно одаренная в музыке. Умерла рано. Стихи от нее.

Библиотеку (свою и дедовскую) тоже отдала в музей. Так, от нас, Цветаевых, Москве три библиотеки. Отдала бы и я свою, если бы за годы Революции не пришлось продать.

Раннее детство - Москва и Таруса (хлыстовское гнездо на Оке), с 10 лет по 13 лет (смерть матери) - заграница, по 17 лет вновь Москва. В русской деревне не жила никогда.

Главенствующее влияние - матери (музыка, природа, стихи, Германия. Страсть к еврейству. Один против всех. Heroïca). Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность.) Слитое влияние отца и матери - спартанство. Два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский - рыцарский. Жизнь на высокий лад.

Постепенность душевных событий: все раннее детство - музыка, 10 лет - революция и море (Нерви, близ Генуи, эмигрантское гнездо), 11 лет - католичество, 12 лет - первое родино-чувствие («Варяг», Порт-Артур), с 12 лет и поныне - Наполеониада, перебитая в 1905 г. Спиридоновой и Шмидтом, 13, 14, 15 лет - народовольчество, сборники «Знания», Донская речь, Политическая экономия Железнова, стихи Тарасова, 16 лег - разрыв с идейностью, любовь к Сара Бернар («Орленок»), взрыв бонапартизма, с 16 лет по 18 лет - Наполеон (Виктор Гюго, Беранже, Фредерик Массой, Тьер, мемуары, Культ). Французские и германские поэты.

Первая встреча с Революцией - в 1902 - 03 г. (эмигранты), вторая в 1905 - 06 г. (Ялта, эсеры). Третьей не было.

Последовательность любимых книг (каждая дает эпоху): Ундина (раннее детство), Гауф-Лихтенштейн (отрочество). Aiglon

Ростана (ранняя юность). Позже и поныне: Гейне - Гёте - Гёльдерлин. Русские прозаики - говорю от своего нынешнего лица - Лесков и Аксаков. Из современников - Пастернак. Русские поэты - Державин и Некрасов. Из современников - Пастернак.

Наилюбимейшие стихи в детстве - пушкинское «К морю» и лермонтовский «Жаркий ключ». Дважды - «Лесной царь» и Erikönig. Пушкинских «Цыган» с 7 лет по нынешний день - до страсти. «Евгения Онегина» не любила никогда.

Любимые книги в мире, те, с которыми сожгут: «Нибелунги», «Илиада», «Слово о полку Игореве».

Любимые страны - древняя Греция и Германия.

Образование: 6-ти лет - музыкальная школа Зограф-Плаксиной, 9 лет - IV женская гимназия, 10 лет - ничего, 11 лет - католический пансион в Лозанне, 12 лет - католический пансион во Фрейбурге (Шварцвальд), 13 лет - ялтинская гимназия, 14 лет - московский пансион Алферовой, 16 лет - гимназия Брюхоненко. Кончила VII классов, из VIII вышла.

Слушала 16-ти лет летний курс старинной французской литературы в Сорбонне.

Подпись под первым французским сочинением (11 лет): Тrор d"imagination, trop peu de logique.

Стихи пишу с 6 лет. Печатаю с 16-ти. Писала и французские и немецкие.

Первая книга - «Вечерний альбом». Издала сама, еще будучи в гимназии. Первый отзыв - большая приветственная статья Макса Волошина. Литературных влияний не знаю, знаю человеческие.

Любимые писатели (из современников) - Рильке, Р. Роллан, Пастернак. Печаталась, из журналов, в «Северных. Записках» (1915 г.), ныне, за границей, главным образом в «Воле России», в «Своими путями» и в «Благонамеренном» (левый литературный фланг), отчасти в «Современных Записках» (правее). У правых, по их глубокой некультурности, не печатаюсь совсем.

Ни к какому поэтическому и политическому направлению не принадлежала и не принадлежу. В Москве, по чисто бытовым причинам, состояла членом Союза писателей и, кажется, поэтов.

1910 г. - Вечерний альбом (стихи 15, 16 и 17 лет).

1912 г. - Волшебный фонарь.

Перерыв в печати на 10 лет.

Написано с 1912 по 1922 г. (отъезд за границу):

Книги стихов:

Юношеские стихи (1912–1916, не изданы).

Версты II - (1916 г., изданы в 1922 г. Госиздатом).

Версты II - (1916–1921, не изданы, часть стихов появилась в «Психее»).

«Лебединый стан» (1917–1922, не издано).

Ремесло (1921–1922, издано в 1923 г. в Берлине Геликоном).

Метель (1918 г., напечатана в парижском «Звене»);

Приключение (1919 г., напечатана в «Воле России»);

Фортуна (1919 г., напечатана в «Современных Записках»);

Феникс (Конец Казановы) - 1919 г., напечатано в «Воле России». От книжки под тем же именем, обманом вырванной и безграмотно напечатанной в 1922 г. в Москве какими-то жуликами, во всеуслышанье отрекаюсь.

Царь-Девица (1920 г., издана в России Госиздатом, за границей «Эпохой»);

На Красном Коне (1921 г., напечатана в сборниках Психея и Разлука);

Переулочки (1921 г., напечатана в Ремесле).

ЗАГРАНИЦА:

Мóлодец (1922 г., издано в 1924 г. пражским «Пламенем»);

Поэма Горы. (1924 г., появляется ныне в № 1 парижского журнала «Версты»);

Поэма Конца (1924 г., напечатана в пражском альманахе «Ковчег»);

Тезей (1924 г., не напечатано);

Крысолов (1925 г., напечатано в «Воле России»);

Подруга семиструнная (стихи 1922 г. - по 1926 г., не изданы).

Световой ливень (о Б. Пастернаке, 1922 г., «Эпопея»);

Кедр (о «Родине» Волконского, 1922 г., напечатан в пражском альманахе «Записки наблюдателя»).

Вольный проезд (1923 г., напечатан в «Современных Записках»).

Мои службы (1924 г., напечатаны в «Современных Записках»).

Поэт о критике (1926 г., напечатано в № 11 «Благонамеренного»). Проза поэта (мой ответ О. Мандельштаму, 1926 г., имеет появиться в «Современных Записках»).

_________

Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество.

Полное равнодушие к общественности, театру, пластическим искусствам, зрительности. Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями.

Был бы щит, начертала бы: «Ne daigne».

Жизнь - вокзал, скоро уеду, куда - не скажу.

Валерия Цветаева

ИЗ «ЗАПИСОК»

С младшим братом и сестрами, которых я была приблизительно на 10 лет старше, большой близости у нас не получилось. Я понимала, что нет вокруг них той осторожности, в которой они все трое нуждались. Были они детьми незаурядными. Мое мимоходное баловство, ласка для них мало что значили.

Сестра Марина, едва овладев подобием грамотности, детскими каракулями на всех случайных клочках писала стихи. Внешне тяжеловесная, неловкая в детстве, с светлой косичкой, круглым, розовым лицом, с близорукими светлыми глазами, на которых носила долгое время очки, Марина характером была неподатливая, грубовата. Заметен был в ней ум и с детства собственный внутренний мир. Слабая ориентировка в действительности в дальнейшем превратилась в до странности непонимание реального окружения и равнодушие к другим.

Забегая вперед, скажу, что с возрастом внешность Марины менялась к лучшему, она выросла, выровнялась. 16-ти лет, будучи еще в гимназии, Марина выкрасила волосы в золотой цвет, что очень ей шло, очки носить бросила (несмотря на сильную слепоту), гимназию кончать не стала. Жила своей внутренней жизнью. 18-ти лет напечатала первый сборник стихов «Вечерний альбом». 20-ти лет напечатала вторую книгу стихов «Волшебный фонарь». Кто, зная Марину в те годы, мог предвидеть трагическую судьбу поэтессы Марины Цветаевой.

Младшая сестра Ася, подвижная, находчивая, ловкая, в детстве с мальчишескими ухватками, была небольшого роста, худенькая, с легкими светлыми волосами, нежным цветом лица, как и Марина, и тоже близорукая. Ася обладала блестящей памятью, быстротой мысли и впоследствии обращавшим на себя внимание даром слова. Характера она была открытого, живого, довольно дерзкого, в детстве надоедавшая всем назойливым, требовательным, ноющим плачем по всякому поводу. Становясь старше, оставалась трудной в быту и трудной самой себе.

20-ти лет напечатала первую книгу «Королевские размышления» и 22-х лет вторую «Дым, дым и дым».

Сестер сближала с их матерью общая одаренность, мучительная тяга к чему-то, надрыв в горе и в радости (так ярко сказавшийся позднее в стихах Марины, например в «Поэме Конца»). Надрыв, приводивший к поступкам исступленным, часто общая для них всех троих субъективность восприятия (окраска звука и т. п.) и эгоцентризм, безотчетно переходивший порою в холодный цинизм, находивший для себя почву в сложившихся обстоятельствах.

Глава первая

Предыстория

Так начинают жить стихом.

Борис Пастернак

Что мы знаем о своих родителях? Почти ничего или очень мало. Они присутствуют в жизни ребенка загадочными и притягивающими великанами. Кто они? Откуда приходят и куда уходят, когда их нет с нами? Как они живут без нас? Как жили до нас, когда нас еще совсем не было? Что связывает их между собой и со мной, таким маленьким, полностью от них зависящим? Я люблю их бессознательно и безоглядно, а они? Любят ли они меня? Ведь у них есть другая жизнь, где меня нет... По жестам, взглядам, поступкам, по не всегда понятным словам ребенок создает образы отца и матери, стремится понять их, проникнуть в тайны их взрослой жизни и отношений.

Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать - не мать,
Что ты - не ты, что дом - чужбина...
(Б. Пастернак «Так начинают. Года в два...»)

«Меня прикрепили к чужой семье и карете», - вторит Пастернаку Осип Мандельштам в «Египетской марке». Иногда чувство «чужой» остается навсегда, как у Пушкина.

В раннем детстве ребенок придумывает своих родителей, наделяет их качествами, возможно, им вовсе не свойственными, фантазирует их жизнь и свои с ними отношения. Так возникает детская мифология, где боги и герои - родители. Как настоящая мифология, она живет своей жизнью, развивается, трансформируется. Действующие лица ее не обязательно только прекрасны; как и греческие боги, они бывают жестоки и несправедливы. Может быть, с этого и начинается творчество? Обычный человек расстается с ним с исходом детства, с поэтом оно живет жизнь.

«Страшно подумать, что наша жизнь - это повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла, из горячего лепета одних отступлений...» - писал Мандельштам. Нет пустоты в повести цветаевского детства, она облекла его в фабулу, создала прекрасную легенду о своей семье и главной героиней сделала мать.

Обращали ли вы внимание, что в рассказах любой женщины ее мать предстает обязательно - красавицей? Любой - но не Цветаевой. Она ни разу не описала внешности матери. Какое ей дело до внешности, когда она чувствовала, знала, что ее мать - существо необыкновенное, ни на кого не похожее? Правда, и сравнивать было особенно не с кем, семья Цветаевых жила сравнительно уединенно. Разве что с героинями романтических баллад и романов, в мир которых мать ввела ее очень рано. На них она и была похожа. Цветаева видит свою мать романтической героиней. Это она создала в семье атмосферу напряженно-возвышенную и бескомпромиссную. В ее безмерном увлечении музыкой, литературой, живописью, а потом и медициной чувствовалась неудовлетворенность. Чем? Почему? Дети не могли этого понять, скорее всего и не задумывались над этим, но в «разливах» материнского рояля, под звуки которого они ежевечерне засыпали, слышалась тоска по какой-то другой, несостоявшейся жизни. Она стремилась свои неосуществленные мечты передать детям, внушить, заклясть - чтобы они воплотили. Она была уверена, что настанет время, когда они поймут и оценят. И не ошиблась. Все это было не просто - высокий лад требовал напряжения. Но даже материнская строгость и требовательность воспринимались как должное - другой матери Цветаева не могла бы себе представить. Разве другая прочла бы с ними столько замечательных книг, рассказала столько необыкновенных историй, подарила бы им такую прекрасную музыку? Марина чувствовала, что в душе матери живет какая-то тайна. В двадцать один год она писала о ней философу В. В. Розанову: «Ее измученная душа живет в нас, - только мы открываем то, что она скрывала. Ее мятеж, ее безумье, ее жажда дошли в нас до крика».

Отец казался незаметен и как будто не принимал участия в их жизни. Рядом с ним постоянно звучало не очень понятное детям слово «музей», которое они воспринимали иногда как имя или звание человека. И. В. Цветаев записал в дневнике весной 1898 года, когда в доме было особенно много посетителей по делам музея: «... детвора, заслышав звонок, кричала на весь дом: „папа, мама, няня - еще Музей идет...“» Отец был не просто занят хлопотами по созданию первого в России музея классической скульптуры, но целиком погружен в это дело, ставшее смыслом его жизни. Его мир был детям недоступен и далек. Однако отцовская преданность идее, пример его неустанного трудолюбия не прошли для Марины даром, стали частью ее характера. В раннем стихотворении Цветаевой «Скучные игры» игра «в папу» изображена так:

Не поднимаясь со стула

Долго я в книгу глядела...

Отец был добр, мягок, он сглаживал и уравновешивал страстную нетерпимость матери. Однако само его спокойствие и отрешенность от домашних дел отдаляли Ивана Владимировича от жизни детей... Он казался обыкновенным и его отсутствие незаметным. В. В. Розанов, бывший в свое время студентом профессора Цветаева, в некрологе писал о его внешней заурядности: «... Иван Владимирович Цветаев... казалось, олицетворял собою русскую пассивность, русскую медленность, русскую неподвижность. Он вечно „тащился“ и никогда не „шел“. „Этот мешок можно унести или перевезти, но он сам никуда не пойдет и никуда не уедет“. Так думалось, глядя на его одутловатое с небольшой русой бородой лицо, на всю фигуру его „мешочком“, - и всю эту беспримерную тусклость, серость и неясность».

Не правда ли, слишком «объективное» —особенно для некролога - описание? Конечно, дети не воспринимали отца так, но то, что он «не от мира сего» (во всяком случае, не от их с матерью мира), они не могли не чувствовать.

Мать безусловно его затмевала. Ее картинами были увешаны стены, ее музыка, ее бурный темперамент, ее блеск были наглядны и восхищали. А что привлекательного для детей в отцовской сдержанности и тихости? Однако, характеризуя своего бывшего профессора, Розанов не остановился на только внешнем описании. Он продолжил: «"Но, - говорит Платон в конце „Пира“ об особых греческих „тайниках-шкафах“ в виде фавна: - подойди к этому некрасивому и даже безобразному фавну и раскрой его: ты увидишь, что он наполнен драгоценными камнями, золотыми изящными предметами и всяким блеском и красотою". Таков был и безвидный неповоротливый профессор Московского университета, который, совершенно обратно своей наружности, являл внутри себя неутомимую деятельность, несокрушимую энергию и настойчивость, необозримые знания самого трудного и утонченного характера» . Эти скрытые отцовские богатства не прошли для Марины впустую, вошли в ее натуру. Но лишь спустя жизнь пришло осознание «тихого героизма», скрывавшегося за внешней обыденностью отца. Сейчас же, в детстве, отец был старым и скучным, мать - молодой и необыкновенной. Их тянуло к матери. К тому же мать естественно ближе к детям, ведь главная часть жизни отца проходила вне дома, - и они чувствовали, что настроение в доме зависит от нее.

Где-то на втором плане детского сознания возникает дедушка, даже два: свой собственный, «папаша» матери Александр Данилович Мейн с женой, которую мать почему-то называет «Тетя», и «дедушка Иловайский»: он приходит один и почему-то дедушка только старшим - сестре Валерии и брату Андрею. «Свой» дедушка добрый, он привозит подарки всем детям и иногда катает их на собственных лошадях. Дедушка Иловайский подарков не приносит и, кажется, вообще ничего не замечает вокруг, во всяком случае, никогда не отличает Аси от Марины, хотя они совсем непохожи. Почему дедушек два и они такие разные? Почему у матери висит портрет их бабушки, ее матери - не Тети и совсем молодой, а в зале - портрет матери Валерии и Андрея? В еще большей глубине живет совсем странное слово «мамака» - чья-то прабабка? румынка? - она умерла в Марининой комнате. От нее в наследство Валерии остались какие-то «блонды», и она умела плясать «барыню». Кто все эти люди? Как они связаны между собой? Что было до меня, Марины, в нашем доме?

Постепенно, из случайно услышанных слов, из недомолвок, по вещам, делившимся на «наше» и «иловайское», Валерино, начинала представляться история дома, семьи. Раньше, давно, у отца была другая жена - молодая, красивая, прекрасная певица - кажется, она даже выступала на сцене? - мать Валерии и Андрея. Потом она умерла, совсем молодой, как и мать нашей матери, чей портрет в гостиной, - вот почему у нас не бабушка, а Тетя. Лёре было восемь лет, а Андрюша только что родился. И тогда наша мать вышла замуж за отца: молодая, необыкновенная - за немолодого и самого обычного профессора. Душа матери жаждала подвига, и она искала его в жертве ради чужих детей... Потом родились мы - Марина и Ася.

Так ли все было на самом деле? Самое удивительное, что «высокий лад» и всю сложность отношений внутри родного дома Марина почувствовала и поняла очень рано и однозначно осознавала глубинный смысл родительских судеб и их влияние на собственный характер. В «Ответе на анкету» 1926 года она писала: «Главенствующее влияние - матери (музыка, природа, стихи, Германия. Страсть к еврейству. Один против всех. Heroica ). Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность.) Слитое влияние отца и матери - спартанство. Два лейтмотива в одном доме, Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский - рыцарский. Жизнь на высокий лад».

Кто же они были - родители Марины Цветаевой? Надо признать, что людей, более несхожих как по темпераменту и жизненным устремлениям, так и по происхождению и воспитанию, трудно вообразить.

Иван Владимирович Цветаев родился 4 мая 1847 года в деревне Дроздово Шуйского уезда в семье священника. В 1853 году его отца Владимира Васильевича Цветаева (1820- 1884) перевели в запущенный приход Николо-Талицы близ Иваново-Вознесенска. Здесь и прошло детство Ивана Владимировича. На Талицком погосте в 1858 году похоронили его мать Екатерину Васильевну, скончавшуюся в 33 года, оставив мужу четверых сыновей, из которых Иван был вторым. Сюда, в родной дом возвращался он на каникулы сначала из Шуйского духовного училища, потом из Владимирской семинарии, потом из Петербурга, из Москвы, из заграничных путешествий... Все сыновья любили и почитали отца, он был их первым учителем, духовным и нравственным воспитателем. Посылая незадолго до смерти по просьбе ивановского мецената, организатора музея, свою автобиографию, И. В. Цветаев упомянул отца: «... почтенный о. Владимир, пользовавшийся особым уважением всей округи». А в постскриптуме к письму, сопровождавшему автобиографию, написал: «Убедительно прошу не исключить написанного мною об отце моем Владимире Васильевиче Цветаеве и о моем учителе И. П. Чуриловском: это были, вправду, исключительные люди, каждый в своей жизненной доле...»

Отец Владимир Цветаев был и в самом деле человеком неординарным, непохожим на обывательское представление о «деревенском попе». Окончив одним из лучших духовную семинарию и получив службу в глухой деревне, он не опустился, как нередко случалось, не растерял своих знаний, продолжал читать, знал древние языки, интересовался литературой, любил русскую поэзию (в его архиве остались самодельные тетрадочки с переписанными им стихами Державина, Грибоедова, Пушкина... Полвека спустя в такие же тетрадочки его внучка Марина переписывала пушкинское «К морю...») и, кажется, сам писал стихи. В его доме сохранились «Одиссея» Гомера, «Энеида» Вергилия, подшивки журналов, учебники его сыновей. Старанием отца Владимира в середине шестидесятых годов прошлого века было открыто в Талицах первое народное училище, но еще до этого он учил крестьянских ребятишек грамоте у себя на кухне. По своей церковной службе он привел в порядок Талицкий погост, заслужив уважение и прихожан, и окрестных священников: они избрали его своим духовным отцом и благочинным, это означало, что о. Владимир был их нравственным и духовным наставником и советчиком в церковных делах. Благочиние его включало более двадцати приходов. Всю эту деятельность отец Владимир Цветаев совмещал с воспитанием сыновей и с крестьянской работой - жалованья священника было недостаточно, чтобы содержать большую семью. Как и его соседи-крестьяне, он обрабатывал положенную ему от церкви землю, держал скотину и разную домашнюю живность. Летом помогали ему приезжавшие на каникулы сыновья. По воспоминаниям знавших его, отец Владимир был человеком самоотверженным, с характером мягким, даже кротким, что не мешало ему иметь чувство собственного достоинства, твердые принципы и большую душевную силу, помогавшую ему проводить их в жизнь . Достаточно сказать, что все его сыновья получили высшее образование и все пошли по стезе «просветительства»: старший на отцовском поприще, трое младших - на преподавательском.

Он смог передать им чувство долга и человеческого достоинства, воспитать в них стремление к образованию, трудолюбие и самоотверженность в избранном деле. Поэтому было бы не совсем верно сказать, что Иван Владимирович Цветаев «выбился в люди» совершенно самостоятельно: моральная поддержка и вера в него отца были самым существенным, что взял он в жизненную дорогу, покидая родной дом. Одно из подтверждений - золотая медаль, полученная Иваном Цветаевым по окончании университета, которую он подарил отцу и которая всегда стояла у Владимира Васильевича на почетном месте.

Я рассказываю об этой семье не потому, что ее история интересна сама по себе, но и потому, что, даже не осознавая этого, Марина Цветаева уходит корнями в эту владимирскую, талицкую почву и историю. И если вдуматься, то и ее чувство долга, и преданность семье, и самоотверженность в избранном - правда, в ее случае трудно говорить об «избрании», скорее оно ее, нежели она его избрала, - деле, неиссякаемое трудолюбие через отца перешли к ней от ее владимирского деда. «В русской деревне не жила никогда», - написала Цветаева в «Ответе на анкету». И жаль, ибо наезды в Талицы могли бы открыть ей мир, которого она так никогда и не узнала.

Сегодня мы знаем о семье Цветаевых гораздо больше, чем Марина Цветаева. В жизни Цветаевых не было внешней романтики, так привлекавшей ее в отрочестве и юности, возможно, их история показалась бы ей скучной, а потому дальше «босоногого детства» отца ее представления не пошли. А позже спросить было уже некого. Когда же, задумавшись о своих истоках, токах, Цветаева писала о бабушке-попадье Екатерине Васильевне:

У первой бабки - четыре сына,
Четыре сына - одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, —
Четыре сына - да две руки!
Как ни навалишь им чашку - чисто!
Чай, не барчата - семинаристы! —

она вряд ли знала, что Екатерина Васильевна до поступления сыновей в семинарию не дожила: может быть, только старший, Петр был уже семинаристом, Иван недавно поступил в училище, Федор и Дмитрий были еще малы. Иван же Владимирович никогда не забывал о своем происхождении, бедности своей семьи и односельчан. Он много, часто анонимно, помогал Талицам: и погорельцам, и в образовании крестьянских детей, и книгами для библиотеки...

Получив в конце жизни звание почетного опекуна и будучи принужден шить дорогой опекунский мундир, он признавался в частном письме: «Для поповича, отец которого получал 120 рублей, потом 300 рублей и, наконец, к 40 годам службы, 500 рублей в год, собирая их к тому же все грошами, такая трата как будто и зазорна...» По семейной традиции Иван Цветаев, как и его три брата, окончил Духовное училище. Он поступил во Владимирскую Духовную семинарию, но в девятнадцать лет вдруг круто изменил свою жизнь. Выйдя из семинарии, он отправился в Петербург, чтобы поступить в Медико-хирургическую академию. Однако той же осенью 1866 года мы видим его уже студентом историко-филологического факультета Петербургского университета. Здесь нашел он свое призвание. Диплом, полученный им спустя четыре года, гласил:

«Совет ИМПЕРАТОРСКОГО Санктпетербургского Университета сим объявляет, что Иван Владимиров сын, Цветаев, 23 лет от роду, Православного вероисповедания, поступив в число студентов сего Университета 6 октября 1866 года, выслушал полный курс наук по историко-филологическому факультету и оказал на испытаниях: в богословии, истории, философии, Русской словесности, римской словесности, греческой словесности, всеобщей истории, славянской филологии, Русской истории и немецком языке - ОТЛИЧНЫЕ познания, за которые историко-филологическим факультетом признан достойным ученой степени КАНДИДАТА и, на основании пункта 4 § 42 общего устава Российских Университетов, утвержден в этой степени Советом Университета 30 мая 1870 года. Посему предоставляются Цветаеву все права и преимущества, законами Российской Империи со степенью КАНДИДАТА соединяемые...» «Права и преимущества» означали, что отныне Иван Владимирович Цветаев перешел из духовного сословия в дворянское, стал «дворянином от колокольни», как он однажды не без иронии выразился. Более важным было то, что за кандидатское сочинение «Критическое обозрение текста Тацитовой Германии» Цветаев был удостоен золотой медали и оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. Одновременно он год преподавал греческий язык в Третьей Петербургской женской гимназии. Официальный «Формулярный список о службе», составленный через семь лет после окончания университета, свидетельствует, что Иван Цветаев не терял времени даром. Пункт первый интересен в сопоставлении с приведенными выше словами Ивана Владимировича о заработках его отца - сын ушел далеко вперед:

1. Получает содержания:

Жалованья 900 р.

Столовых 150 р.

Квартирных 150 р.

Итого 1200 р.

Далее в хронологическом порядке перечислено все, что успел сделать за истекшие годы Цветаев. Он защитил в Петербурге магистерскую диссертацию «Cornelii Taciti Germania», преподавал на кафедрах Римской словесности Варшавского и Киевского университетов, а главное - провел более двух лет в заграничной командировке, собирая материалы для докторской диссертации. Его интересовали древние италийские языки; он был одним из пионеров в этой области. Всего полтора десятилетия назад начались серьезные раскопки Помпеи, во время которых были обнаружены надписи на неизвестном языке. Это оказался язык древних самнитов, живших во втором тысячелетии до нашей эры, к началу новой эры завоеванных и слившихся с римлянами. Цветаев собирал и исследовал сохранившиеся надписи на языке самнитов - осском, этому посвятил свою докторскую диссертацию, которую защитил в Петербургском университете осенью 1877 года.

В Италии произошел внутренний поворот в судьбе Цветаева, почти такой же важный, как когда он вместо медицинского поступил на историко-филологический факультет: он буквально влюбился в античность, увлекся археологией и искусством древности. Когда в 1877 году он был избран на должность доцента по кафедре Римской словесности Московского университета, его интересы выходили уже далеко за пределы чистой филологии. Через несколько лет Цветаева пригласили заведовать гравюрным кабинетом, а потом и стать хранителем отделения изящных искусств и классических древностей в Московском Публичном и Румянцевском музеях: здесь ему открывалось новое поле деятельности... Возглавив в 1889 году кафедру теории и истории искусств, он возмечтал о музее античного искусства при университете. Планы по созданию такого музея постепенно расширялись, и дело это поглотило четверть века его самоотверженного и любовного труда.

Десять лет Иван Владимирович был женат на Варваре Дмитриевне Иловайской, дочери своего друга, известного историка. Это ее «мамака» доживала свой век в доме уже при новой жене. Был ли он счастлив в этом браке? Кажется, был, хотя семейное предание утверждало, что Варвара Дмитриевна любила другого и вышла замуж за Цветаева, подчиняясь воле отца. Однако она сумела внести в семью дух радости, праздника - и Иван Владимирович любил ее всю жизнь и долгие годы не мог оправиться от ее внезапной кончины. С этой незажившей раной в сердце он вторично женился весной 1891 года.

Мария Александровна Мейн была моложе его на двадцать один год, она родилась в 1868 году. Дочь богатого и известного в Москве человека, она, хоть и не была красива, могла рассчитывать на более блестящую партию, чем вдвое старший вдовец с детьми. Виною всему был ее Романтизм.

Она росла сиротой, оставшись без матери девятнадцати дней, - не потому ли она взялась заменить мать Андрюше Цветаеву, тоже осиротевшему на первом месяце жизни? Мария Лукинична Бернацкая - мать Марии Александровны, скончавшаяся в двадцать семь лет, - происходила из старинного, но обедневшего польского дворянского рода. Это давало Марине Цветаевой повод отождествлять себя с «самой» Мариной Мнишек. Отец - Александр Данилович Мейн был из остзейских немцев с примесью сербской крови. Он начал карьеру преподавателем всеобщей истории, служил, по воспоминаниям В. И. Цветаевой, управляющим канцелярией московского генерал-губернатора, был издателем «Московских губернских ведомостей», а ко времени замужества дочери - директором Земельного банка. Он был не лишен художественных интересов, собирал библиотеку и коллекцию античных слепков - и то и другое впоследствии подарил Москве. Дом А. Д. Мейна в Неопалимовском переулке на Плющихе был полон комфорта, стены увешаны картинами, у Марии Александровны прекрасный рояль. Девочка росла под присмотром гувернантки-швейцарки Сусанны Давыдовны, которую называла тетей; а дети Марии Александровны - Тьо: кажется, и сама она, не научившись правильно говорить по-русски, называла себя так в третьем лице - Тьо, тетя, La Tante. Тьо была чрезвычайно добра, чувствительна, чудаковата и безгранично предана своей «Мане» и ее отцу. Уже в старости Александр Данилович обвенчался с Сусанной Давыдовной, и она стала «генеральшей Мейн», как еще и в мое время говорили старики, помнившие ее в Тарусе. Возможно, этот «семейный интернационал» сыграл свою роль в полном презрении Марины Цветаевой ко всякому национализму и шовинизму.

Мария Александровна росла одиноко. Ее не отдали ни в пансион, ни даже в гимназию. Жизнь в отцовском доме была замкнутой, подруг и товарищей не было. В дом взяли девочку Тоню, но, может быть, поздно - им было лет по восемь, и интересы Марии Александровны уже определились.

Мария Мейн была человеком незаурядным, наделенным умом, глубокой душой, большими художественными способностями. Она получила прекрасное домашнее образование: свободно владела четырьмя европейскими языками, блестяще знала историю и литературу, изучала философию, сама писала стихи по-русски и по-немецки, переводила на и с известных ей языков. У нее было музыкальное дарование - фортепьянные уроки ей давала одна из учениц Николая Рубинштейна, в Большом зале Консерватории для нее было абонировано постоянное кресло. У нее были способности к живописи - с нею занимался известный художник Михаил Клодт. Она страстно любила природу - в отцовском имении Ясенки, в заграничных путешествиях с отцом она могла ею наслаждаться. Казалось, в ее детстве и юности было все, о чем можно мечтать. Но не хватало, может быть, самого важного: простоты, ощущения полноты и смысла жизни, так необходимых развивающейся душе. В сохранившейся тетради ее девического дневника (1887-й - начало 1888 года) есть такая запись: «"Жизнь, на что ты нам дана? Жизнь для жизни нам дана", говорил Шиллер в своей оде „К радости“. А мы что делаем? Разве мы живем ? Неужели это жизнь, без смысла, без цели? Скучно! Я, например, в материальном отношении, имею все, чего только можно желать, но все-таки это не удовлетворяет.../.../ я жить хочу, а это ведь - прозябанье!..»

Отец обожал ее, но строго держался принятых в его кругу правил: «... условного пути условной чести, долга и приличия...» (слова из дневника М. А. Мейн). Дочь оказалась жертвой этих условностей. Добрейшая, но ограниченная Сусанна Давыдовна не могла помочь ее сложной внутренней жизни: девушке не с кем было делиться своими мыслями, поисками, сомнениями... Сиротство и одиночество бросили Марию Александровну к книгам; в них она нашла друзей, наставников и утешителей. Дневник, книги и музыка заменили ей реальность. «Мамина жизнь, - писала Марина Цветаева, - шла между дедушкой и швейцаркой-гувернанткой, - замкнутая, фантастическая, болезненная, недетская, книжная жизнь. Семи лет она знала всемирную историю и мифологию, бредила героями, великолепно играла на рояле...» Душа Марии Александровны металась, жаждала необыкновенных чувств и поступков, но традиция заставляла жизнь катиться по благополучной, может быть, прекрасной, но не ею избранной колее. Девушка становилась экзальтированной, обуревавшие ее мечты и чувства поверяла музыке и дневнику - единственным друзьям.

Пятнадцати-шестнадцати лет Мария Александровна полюбила, как может полюбить страстная натура, живущая в мире романтических грез. Были встречи, совместные посещения выставок и концертов, музицирование, прогулки верхом в лунные ночи. Она была уверена, что в «своем Сереже» нашла близкую и понимающую душу. Любовь оказалась глубокой и взаимной, но человек, которого она любила, признался, что женат. Мария Александровна сразу же порвала отношения с ним, Александр Данилович отказал молодому человеку от дома. И для отца, и для дочери сама мысль о возможности развода была недопустима. Мария Александровна повиновалась принятым условностям, но годы не переставала помнить и любить героя своего юношеского романа. В ее дневнике есть запись: «... так любить, как я его любила, я в моей жизни больше не буду, и ему я все-таки обязана тем, что мне есть чем помянуть мою молодость; я, хотя и страданиями заплатила за любовь, но все-таки я любила так, как никогда бы не поверила, что можно любить!.. Папаша и тетя, а особенно папаша не понимают меня: они все еще воображают, что я ребенок... Папаша, например, вполне уверен в том, что любовь моя... была просто первая вспышка неопытного сердца... Что теперь я давно уже все забыла... Если бы он знал, что вот уже третий год как чувство живет в душе моей, глубоко и скрытно, но живет... В музыке я живу тобой, из каждого аккорда мне звучит все мое дорогое прошедшее, воспоминания и мечты как-то чудно сплетаются с стройными звуками заветных мелодий...»

Эта драматическая история, отказ от «возможности собственного счастья» повлияли на дальнейшую жизнь Марии Александровны: «С тех пор началась та тихая, постоянная, томительная грусть, которая вошла в мой характер и совершенно его изменила, - пишет она в дневнике. - ... Потом, мало-помалу началась во мне та чуткая раздражительность и презрение ко всему окружающему». Я хочу обратить внимание читателя на удивительную способность молодой девушки к бескомпромиссному самоанализу.

Без любви жизнь как бы потеряла точку опоры. Она пытается решить для себя вечную проблему «смысла жизни», но ни в чем не находит желанного ответа: «Ах, этот ужасный вопрос „к чему?“. К чему все это, когда все равно, рано ли, поздно ли, надо умереть и все это оставить?.. Как бы человек ни трудился на земле, к чему бы он ни стремился, наградою и конечной целью все-таки будет - могила. И если есть еще что-нибудь на свете, для чего стоит жить, это - любовь, и только любовь, что ни говори Шопенгауэр...» Чем больше она углубляется в размышления о разных философских и религиозных системах, тем дальше удаляется от веры в Бога: «... виновата во всем я одна с моей глупой, неосмысленной жаждой все знать, все понять. Понять я все равно ничего не понимаю, мечусь как угорелая от отрешения к наслаждению, от наслаждения к отрицанию, от отрицания... да уж оттуда некуда... Я хуже, несравненно хуже самой глупой деревенской бабы, нет - я даже глупее ее, потому что она умеет то, что всякий ребенок умеет: молиться Богу, а я уже и этого не умею...»

Однажды она имела неосторожность проговориться отцу о своем разочаровании и отрицании счастья и смысла жизни; его это бесконечно огорчило, и Мария Александровна затаила свое безверие, а выйдя замуж, соблюдала в семье общепринятые православные обряды и праздники, никому не навязывая своих взглядов. Однако она до конца сохранила внутреннюю независимость и последовательность: умирая, Мария Александровна не захотела принять священника.

Мария Мейн была замечательной пианисткой («громадный талант», писала Марина Цветаева), чувствовала призвание к музыке, в ней выражала свою тоскующую мятежную душу. Она могла бы стать музыкантшей, играть в концертах - но для ее отца этот путь был неприемлем. «Свободная художница» - в его кругу звучало почти неприлично. И она смирилась. Дважды разбитые мечты, неосуществившиеся надежды - не в этих ли глубоких переживаниях таятся корни характера матери Цветаевой? Характера резкого, требовательного, нетерпимого. Экзальтация, принужденная скрываться под внешней сдержанностью и замкнутостью, порой оборачивалась истеричностью.

Ей оставался единственный путь - замужество. Но в этой перспективе не виделось счастья и радости. Она думает о неизбежном замужестве почти с отвращением - дневник сохранил ее горькие мысли: «Вот мне все говорят: „нельзя целый день читать, надо же наконец приняться за что-нибудь более полезное, заняться рукоделиями, как подобает женщине, а не ученому. Ты готовишься быть женою и матерью, а не читать лекции и писать ученые диссертации“. Все это так. Но когда же и читать, если не теперь, пока я молода и пока мне можно?.. (Нам, людям другого века, кажется странным, почему она так беспрекословно соглашается: „Все это так“. - В. Ш. ) Придет время, поневоле бросишь идеалы и возьмешься за метлу... Когда начнутся мелкие заботы повседневной жизни, когда завязнешь в этом омуте, тогда уже некогда читать... Пока можно жить для идеалов, я буду жить!»

Это многое проясняет в «странном» замужестве Марии Александровны и ее жизни жены и матери. Не исключено, что она избрала немолодого и некрасивого профессора Цветаева не только «с прямой целью заменить мать его осиротевшим детям», как считала ее старшая дочь, но и потому, что знала, что и он «живет для идеалов». Может быть, молодая девушка готова была стать помощницей в его деле, ведь она осознавала в себе возможности гораздо большие, чем нужны, чтобы «взяться за метлу». Мы не знаем, почему Мария Александровна не взбунтовалась против родительских установлений. А может быть, она бунтовала, но не смогла победить? Ясно одно: в браке мать Цветаевой надеялась преодолеть и изжить свою душевную драму. Удалось ли ей это? Ситуация оказалась слишком неподходящей, Мария Александровна до замужества по молодости и неопытности не могла осознать этого. В душе ее мужа жила тоска по покойной жене, которую он даже не умел скрыть. Она ревновала к памяти предшественницы, боролась с этим чувством и не могла с ним совладать. «Мы венчались у гроба», - грустно поверяла она дневнику.

Много-много лет спустя в «Доме у Старого Пимена» Марина Цветаева скрупулезно исследовала подобную ситуацию - брак «дедушки Иловайского» и его второй жены. Александра Александровна Иловайская - на двадцать лет моложе мужа, вышла за него, вдовца с детьми, то ли по принуждению родителей, то ли по расчету, то ли привлеченная его известностью и возможностью стать хозяйкой его дома. Возможно, что и этому браку предшествовала несчастная любовь. Но такой вариант Цветаева обходит молчанием. Она определяет брак старика и красавицы как сожительство тюремщика с заключенным: «Меж тем жизнь, понемножечку, красотку перековывала. Когда знаешь, что никогда, никуда, начинаешь жить тут. Так. Приживаешься к камере. То, что при входе казалось безумием и беззаконием, становится мерой вещей. Тюремщик же, видя покорность, размягчается, немножко сдает, и начинается чудовищный союз, но настоящий союз узника с тюремщиком, нелюбящей с нелюбимым, лепка - ее по его образу и подобию...» Возникала ли у Цветаевой мысль, что и брак ее родителей начинался неестественным соединением двух разбитых и тоскующих сердец? Знала ли она, догадывалась ли о драме, разыгрывавшейся в ее собственной семье? Думаю, что в детстве она, при ее обостренной восприимчивости, не могла этого не почувствовать. Прочитав в юности дневники матери - знала. Но страшно заглядывать в тайны взаимоотношений родителей, невозможно быть судьей между ними, и Цветаева обходит эту сторону родительской жизни уважительным дочерним молчанием. Лишь однажды, вскоре после смерти отца, она открыла семейную тайну в письме В. В. Розанову: «Много было горя! Мама и папа были люди совершенно непохожие. У каждого своя рана в сердце. У мамы - музыка, стихи, тоска, у папы - наука. Жизни шли рядом, не сливаясь. Но они очень любили друг друга...» Это написано в 1914 году, в письме к человеку, которого она никогда не видела, - так в поезде случайному попутчику открывают самое сокровенное. Она была потрясена распахнутостью розановского «Уединенного» и впервые открывшейся ей материнской душой; он казался ей человеком, способным лучше всех понять эту судьбу... Только здесь Цветаева говорит «мама», «папа», потом всегда - «мать», «отец».

Воссоздавая в позднейшей прозе мир своего детства и облик семьи, Цветаева рисует почти семейную идиллию, хотя мы теперь знаем, что по крайней мере дважды за время ее замужней жизни у Марии Александровны были серьезные увлечения. Мимоходом оброненные фразы, например: «... красавицы Варвары Димитриевны, первой любви, вечной любви, вечной тоски моего отца» или: «... портрет Андрюшиной матери (портрет - роковой в жизни нашей )» — дают возможность понять, что она знала о семейной драме родителей - и не судила. Она не касается ее не потому, что хочет скрыть или обмануть читателей. Речь идет о принципиальном отношении Цветаевой-художника к изображаемому. Как всегда в своей прозе, в описании семьи и семейных отношений она «вытягивает» главное: то, что объединяло родителей и делало семью семьей. Это было их взаимное уважение. Иван Владимирович никогда бы не захотел и не мог стать «тюремщиком» молодой жены. Мария Александровна не позволила бы себе стать «узницей», подчинить или растворить свою индивидуальность в чужой жизни. Совместная жизнь строилась на компромиссе: оба с пониманием и терпимостью относились к внутреннему миру друг друга. К чести Марии Александровны до́лжно сказать, что она не превратилась в «ключницу» в большом доме мужа, не отступила от идеалов своей юности, продолжала жить музыкой, литературой, природой и в этом воспитывала своих дочерей. Иван Владимирович был поглощен своими многочисленными обязанностями: кафедра в университете, кабинеты изящных искусств и древностей при кафедре и в Румянцевском музее, преподавание. В разное время он совмещал это с работой в Этнографическом и Публичном музеях, чтением лекций не только в университете, но и в других учебных заведениях Москвы. Получив кафедру теории и истории искусств с небольшим собранием слепков греческой и римской скульптуры, он занялся пополнением этой коллекции, чтобы создать учебный музей античного искусства для студентов, изучающих историю искусств и классику. По мере его собственного углубления в мир античной и средневековой скульптуры, подробного знакомства с музейным делом его мечта видоизменялась и разрослась до грандиозного замысла организовать музей возможно более полный, устроенный на высоком современном научном и строительном уровне; он руководствовался идеальными целями энтузиаста-просветителя: «альтруистического добра, высшего просвещения, внесения чистых образов и идей в среду современного и грядущего юношества». Иван Владимирович был настолько убежден в величайшем значении своего дела и настолько наивен, что при разговоре с царем Николаем II, когда речь зашла о студенческих беспорядках, посоветовал: «Ваше Величество! Надо основывать больше музеев и галерей, тогда не будет студенческих беспорядков...» Только одержимость, уверенность в необходимости и бесспорной правоте дела, за которое он взялся, могли помочь ему сдвинуть гору - построить Музей, увидеть труд своей жизни завершенным. Описывая отца трудолюбцем, тружеником, подвижником науки, Марина Цветаева не заметила в нем фанатика и поэта. Его поэмой был Музей. Подлинной страстью продиктована его речь на Первом съезде русских художников, где он публично отстаивал свою идею. «Может ли Москва... - говорил Иван Владимирович, - духовный центр России, центр ее колоссальной торговли и промышленности... - может ли такой город, в котором бьется пульс благородного русского сердца, допустить, чтобы в его всегда гостеприимных стенах остались без подобающего крова вековечные создания гениального искусства, собранные сюда со всего цивилизованного света?..» Этой речью началась реальная история строительства Музея, зашевелилась московская общественность, стали поступать первые частные пожертвования. Идея не может осуществиться сама, и Ивану Владимировичу приходилось заниматься делами вполне прозаическими - прежде всего заботиться о деньгах, ибо не только на постройку здания для музея, но и на приобретение экспонатов денег у университета практически не было. Надо было добывать их у доброхотных даятелей, для чего требовались и энтузиазм, и умение обходиться с людьми, и красноречие. Судя по результатам, Цветаев обладал этими качествами в полной мере. «... я бродил по Москве и выпрашивал средства для Музея один», «ездил на ловлю жертвователей...», «целовать ручки у барынь я навострился, выискивая деньги для Музея» - такие высказывания то и дело встречаются в его письмах. Денежные заботы, временами оттесняя на задний план творческие, не оставляли Ивана Владимировича вплоть до открытия Музея. Уже добившись создания Комитета по устройству Музея и утверждения проекта здания, он писал архитектору Р. И. Клейну, автору проекта и строителю: «Заставьте же каждую колонну и каждую видную деталь петь:

денег дай, денег дай

и успеха ожидай!»

В завещании, написанном им во время тяжелой болезни, подробно сказано о денежных оплатах по Музею; из его писем видно, что на текущие нужды строительства он тратил не только свои личные, но и «детские» деньги - проценты с капитала, оставленного его детям матерью. Не было такой жертвы, на которую он не пошел бы ради Музея: «Исторические задачи не исполняются без самоотречения, без уединения, без отказа от повседневных, будничных интересов и выгод...» Нет, И. В. Цветаев не был тем академически-спокойным, отрешенным от мира ученым, каким казался своей дочери, но его огонь пылал внутри, не бросаясь в глаза. Может быть, это поняла и оценила в нем будущая жена? Чистота и идеализм его помыслов должны были быть близки ей.

К счастью для них обоих, Мария Александровна всей душой приняла мечту мужа, увлеклась ею, изучила искусство и музейное дело, чтобы стать с ним вровень. Вскоре после свадьбы они начали вместе ездить за границу, осматривать музеи, выбирать экспонаты. Именно Мария Александровна составила тот предварительный план Музея изящных искусств, который лег в основу проекта теперешнего здания. Она стала верной соратницей Ивана Владимировича, его другом-помощницей: вела дневники и записи по музеям Европы, иностранную переписку, помогала советами. «Область классической скульптуры она знала, как, может быть, немногие женщины в нашем отечестве», - писал о жене И. В. Цветаев в отчете о создании Музея. Общее дело цементировало их семейную жизнь; Марина Цветаева ошибалась, когда писала «жизни шли рядом, не сливаясь».

Правда, Романтизм жены был чужд Ивану Владимировичу, но он ему не противился. Музыка, заливавшая дом, - хоть был он человеком немузыкальным - ему не мешала. Он научился ее не слышать. «До того не слышал, что даже дверь из кабинета не закрывал!» - отметила Марина Цветаева. Романтизм ждал своего часа, чтобы обрушиться на детей.

Каждый из них был фанатиком своего мира. Мать - Музыки, Романтики, Поэзии. Отец - своего Музея. Фанатическая преданность своим идеалам и своему делу составляла основу их нравственности.

В такой семье начинался один из самых фанатически преданных Поэзии русских поэтов - Марина Цветаева.

Примечания

3. История создания музея в переписке профессора И. В. Цветаева с архитектором Р. И. Клейном и других документах (1896—1912). В 2 т. М.: Сов. художник, 1977. Т. 2. С. 12 (далее цитируется без ссылок).

4. Цит. по кн.: И. В. Цветаев создает музей. М.: Галарт, 1995. С. 346.

5. Иван Петрович Чуриловский был директором и преподавателем латыни в Шуйском духовном училище. Именно он привил И. В. Цветаеву интерес и любовь к своему предмету. Судьба И. П. Чуриловского сложилась трагично.

6. Сведения о семье Владимира Васильевича Цветаева взяты из книги Г. К. Кочетковой «Дом Цветаевых» (Иваново, 1993), а также в Музее семьи Цветаевых в Ново-Талицах.

7. РГАЛИ. Фонд 46, оп. 1, ед. хр. 486.

8. Государственный архив Московской области. Фонд 418, оп. 46, ед. хр. 228.

10. Имеется в виду: в жизни нашей матери. Марина Цветаева говорит о портрете Варвары Дмитриевны, который по заказу И. В. Цветаева писался в доме уже при второй его жене, а потом был повешен в зале. Это вызывало ревность и заставляло глубоко страдать Марию Александровну.

11. РГАЛИ. Фонд 323, оп. 1, ед. хр. 437.

Кто создан из камня, кто создан из глины, –
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская. Кто создан из глины, кто создан из плоти –
Тем гроб и надгробные плиты...
– В купели морской крещена – и в полете
Своем – непрестанно разбита! Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные эти? –
Земною не сделаешь солью. Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена –
Высокая пена морская!

«Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!» Таково было поэтическое кредо Марины Цветаевой.

Её поэзия по духу своему – мятеж, пожар, комета, она по сути своей – наперекор всему: и покою сна, и тишине святилищ, и фимиаму славы, и даже пыли забвения, которой на долгие годы покроются её книги. (Она знала это, потому, что истинный поэт – всегда пророк). Но она была уверена – пожар все равно разгорится: ведь искра брошена и бег задан. Ее стремительные сжатые строки рассекают воздух, как крылья ласточки. В ее стихах – максимум чувств, могучая былинность, простор и родниковая свежесть, в них ключом бьет мощная энергия, которой хватило бы на сто жизней.

Отец ее, Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского университета, известный филолог, искусствовед, стал в дальнейшем основателем Пушкинского музея изобразительных искусств.

Мать, Мария Александровна, была натурой художественно одаренной, талантливой пианисткой. Музыкальность Марининых стихов – от матери, как и ее горбоносый профиль, решительность, жесточайшая самодисциплина и мятежность натуры.

Семья была высококультурной, с богатыми семейными традициями, Все благоприятствовало быстрому и гармоничному развитию детского ума, способностей, дарований. Никогда после Марина Цветаева не ощущала мир таким прочным, незыблемым и абсолютным в своей целостности, как это было в ее детстве. И если впоследствии Марина мужественно прошла через многие драматические испытания, то прочностью своей она была обязана детству – ведь это так важно, когда в начале жизни земля под ногами надежна и устойчива. Сколько раз все шаталось, рушилось и исчезало, гасли, казалось, все спасательные маяки, кроме одного: на далеком берегу детства. Позже Марина Цветаева напишет о детстве:

«Главенствующее влияние – матери (музыка, природа, стихи, – один против всех. Героика.). Более скрытое, но не менее сильное влияние отца (страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность). Слитное влияние отца и матери – спартанство, два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский – рыцарский. Жизнь на высокий лад».

Из дневника Марии Александровны: «Четырехлетняя моя Маруся (так называли Марину в семье) ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы – может быть, будет поэт?» Стихи Марины казались ей и всем домашним нормально детскими, т.е. не превосходящими возраста, а значит, вполне посредственными и порой смешными и несуразными.

Уже с раннего детства дает о себе знать присущее Марине Цветаевой – бунтарское начало. Маринин мятеж начался после смерти матери. В отстаивании прав своей личности, свободы – во всем! – прежде всего, в быту, в своем доме, в привычках, пристрастиях, манере поведения – Марина сделалась нетерпима. Когда умерла от туберкулеза мать – ей не исполнилось еще и 14 лет. Не в силах вынести жизнь в опустевшем без матери доме, Марина просит отца отдать ее в школу-интернат и приходит домой только по выходным. Однако менее чем через год ее исключают оттуда. Из воспоминаний Марининых соучениц: «Марина была бунтарь. Начальство боялось ее влияния на соучениц, т.к. все считали ее выдающейся. Она была в гимназии нежелательна из-за своей революционности. От увлечения романтическими героями она сразу перешла на революционную литературу, она просто дышала революцией. Начальство очень обрадовалось, когда от нее избавилось».

Еще одной яркой приметой Марининого переходного возраста были взрывы гнева – и одновременно мучительная застенчивость. Кроме того, Марина ненавидела свою внешность. Розовые щеки, круглое лицо, плотное телосложение отнюдь не соответствовали романтическому образу, который она стремилась выразить. Отвергая себя, она проводила часы и дни в своей комнате: читала, писала и мечтала:

«В 15 лет я бежала от жизни, от дружбы, от знакомств, от любви – в поэзию».

«Гордость и робость – родные сестры,
Над колыбелью, дружные, встали.
«Лоб запрокинув!» – гордость велела.
«Очи потупив!» – робость шепнула.
Так прохожу я – очи потупив,
Лоб запрокинув – Гордость и Робость.»

Первый опубликованный сборник Марины Цветаевой «Вечерний альбом» появился осенью 1910г. Гимназисткой 7-го класса, никому не сказав, она просто «снесла стихи в типографию», выбрала обложку для книги и заплатила деньги. Когда книга была напечатана, она свезла все 500 экземпляров в магазин и успокоилась.

В детских стихах Марина описывала свою семью, быт и уклад родительского дома. Взгляд был наивен, слово – чистым, интонация – искренней. Она честно записывала то, что видела вокруг, о чем размышляла. «Пишет она, как играют дети», – очень метко сказала Мариэтта Шагинян в рецензии на «Вечерний альбом».

Быть самою собой, ни у кого не заимствовать, не подвергаться влияниям – такой Цветаева вышла из детства и такая осталась навсегда. «Вечерний альбом» – это предвестие будущей Марины Цветаевой. Здесь она почти вся – как в завязи, со своей предельной искренностью, ярко выраженной индивидуальностью, и даже нота трагизма, в целом для альбома не характерная, уже глухо прозвучала в этой по детски простодушной и светлой книге.

«Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня…
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня. Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу – всех дорог! Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой; Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень…
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день! Люблю и крест, и шелк, и каски,
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство – лучше сказки
И дай мне смерть – в семнадцать лет!»

На «Вечерний Альбом» вскоре появились отзывы Мариэтты Шагинян, Брюсова и Волошина, а также метра акмеистов Николая Гумилева.

Самым восторженным был отзыв Максимилиана Волошина. По его мнению, до Цветаевой никому в поэзии не удавалось написать о детстве из детства. «Эта очень юная и неопытная книга, - пишет Волошин, - этот невзрослый стих, иногда неуверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, недоступные стиху более взрослому. Чувствуешь, что этому невзрослому стиху доступно многое, о чем нам, взрослым, мечтать нечего». Он угадал в Цветаевой главное – её несомненный талант. Для гимназистки, тайком выпустившей свой сборник, то была огромная радость и поддержка. В Волошине – любимом и родном Максе – она нашла друга на всю жизнь. Волошин был огромной радостью в её жизни.

В 1911 году он пригласил Марину с сестрой Асей к себе на дачу в Коктебель, где всегда было много гостей и друзей.

Но главным подарком Коктебеля была для Марины Цветаевой встреча с Сергеем Эфроном.

«Спасибо тебе, Макс, за Сережу, за 1911 год, – писала она позже Волошину - Коктебель – счастливейший год моей жизни».

Марина с Сергеем встретились 5 мая 1911 года на пустынном, усеянном мелкой галькой коктебельском берегу. Она собирала камешки, он стал помогать ей – красивый грустной и кроткой красотой юноша с поразительными, огромными, в пол-лица глазами: заглянув в них и все прочтя наперед, Марина загадала: если он найдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж. Конечно, сердолик этот он нашел тотчас же, на ощупь, ибо не отрывал своих серых глаз от ее зеленых – вложил ей в ладонь розовый, изнутри освещенный крупный камень, который она хранила всю жизнь.

Любовь к Сергею Эфрону была пылкой и романтически экзальтированной.

«Сережу я люблю бесконечно и навеки» – писала Марина позже – он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренне. Он блестяще одарен, умен, благороден. Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша. Встретились мы с ним, когда ему было 17, а мне 18 лет. За три года совместной жизни – ни одной тени сомнения друг в друге. Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и совсем не переменилась – люблю все то же и живу все так же, как в 17 лет. Мы никогда не расстанемся. Наша встреча – чудо».

«Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблеклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стеклах, – И на стволах, которым сотни зим…
И, наконец, – чтоб было всем известно! –
Что ты любим! любим! любим! любим! –
Расписывалась радугой небесной. Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! Под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала имя… Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! Внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях».

Речь идет об обручальном кольце Марины, внутри которого было выгравировано имя мужа и дата их свадьбы.

В 1912 году выходит второй сборник стихотворений Марины Цветаевой В этом же году у Эфронов родилась дочь Аля-Ариадна. А Марина уже работает над новым сборником «Юношеские стихи». Годы создания «Юношеских стихов» (1913-1915) были в ее жизни, бесспорно, самыми счастливыми. Коктебель, Феодосия, Москва, Таруса, юный муж, маленькая дочка, тесный круг самых дорогих и близких друзей.

В стихах тех лет ритм упруг и жизнерадостен, слова искрятся солнцем и задором. Но даже в эту радостную пору жизни все же слова «рок», «огонь», «судьба» то и дело появлялись в ее стихах, словно маленькие язычки пламени, вырвавшиеся из почвы души.

А над Россией сгущались тени, везде чувствовалось зловещее дыхание войны… Начало войны отмечено у Цветаевой таким стихотворением:

«Война, война! – кажденье у киотов и стрекот шпор.
Но нету дела мне до царских счетов, народных ссор.
На кажется надтреснутом канате я – маленький плясун.
Я тень от чьей-то тени. Я лунатик двух темных лун».

Но от этого стихотворения, отмеченного демонстративным социальным безразличием, началась иная тема, которой предстояло расшириться и углубиться. Война вошла и в семью, затронула близких. Ушел на фронт Сергей Эфрон. Все оказалось серьезнее, чем стрекот шпор, трагичнее, чем думалось и чувствовалось. Цветаева видела поезда с ранеными, слышала вой солдаток и отчаянные песни новобранцев. Идет напряженная работа души. И через год с лишним появляется стихотворение, в котором звучат иные ноты.

«Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться!
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чем – поэты, любовники, полководцы? Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,
И под землею скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу».

Шла война, вскоре свершилась революция – привычный обжитой мир стронулся со своих орбит. Но в то время как многие писатели, поэты, драматурги приветствовали новый режим и праздновали смерть старого, Марина Цветаева ощущала отчуждение и враждебность. Восстание масс, ожесточенных и грубых, не имело ничего общего с ее романтическими грезами и личным бунтом. Цветаева, чьи личные симпатии были всегда на стороне изгнанных, теперь защищала царя и молилась о спасении юного царевича Алексея. Она не приняла революцию, как не могла принять любую догму – религиозную или светскую, – ограничивающую свободу ее как личности и как поэта.

После ухода Сергея в Добровольческую Белую армию Марина Цветаева совершенно потеряла связь с ним. Голод, стужа, мрак окружали ее жизнь со всех сторон. Абсолютно одна, без всякой поддержки, она должна была обеспечивать семью едой, дровами и одеждой. Она рубила мебель, чтобы отапливать комнаты, продала все, что только могла. На службу она ходила в башмаках, привязанных к ногам веревками, в старом, изношенном платье, закутанная в мороз во что попало. Маленькую Ирину, родившуюся уже после отъезда мужа, буквально нечем было кормить.

Нужда, голод, неустроенность не отпускали ее ни на минуту – домашний труд был каторжным и неизбывным. Впрочем, и вся Москва жила так же: на осьмушке хлеба, без дров, заваленная уездными сугробами, но кипевшая молодым революционным энтузиазмом. Этот энтузиазм заражал и Цветаеву. Стихи шли, как грозовой ливень – стеной. Порою ей казалось, что она, одетая в легкую броню поэзии, неистребима как птица – Феникс, что голод, холод и нужда бессильны сломить крылья ее стиха.

«Что другим не нужно – несите мне!
Все должно сгореть на моем огне!
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В легкий дар моему огню. Пламень любит – легкие вещества:
Прошлогодний хворост – венки – слова.
Пламень - пышет с подобной пищи!
Вы ж восстанете – пепла чище! Птица-Феникс я, только в огне пою!
Поддержите высокую жизнь мою!
Высоко горю – и горю дотла!
И да будет вам ночь – светла! Ледяной костер – огневой фонтан!
Высоко несу свой высокий стан,
Высоко несу свой высокий сан –
Собеседницы и Наследницы!»

Никогда еще так много, так самозабвенно она не писала. Годы гражданской войны, бедственные, голодные, холодные и в ее личной жизни несчастные, оказались небывало плодоносными: сотни стихов, шесть пьес, поэмы – каков размах! Она сама удивлялась этой поразительной силе, накопившейся в ней, несмотря – а может быть, благодаря – чудовищному противодействию обстоятельств. Появились и друзья – целая плеяда верных, пламенных энтузиастов поэзии и театра, пришедших из романтической студии Евгения Вахтангова», среди них – юный поэт и актер Павел Антокольский, талантливейший Юрий Завадский, блистательная актриса Софья Голлидей – героиня будущей «Повести о Сонечке».

Но – была смерть от голода младшей дочери Ирины. В безвестье на Дону, в рядах Добровольческой армии, пропал след С.Эфрона.

Однако именно в тот период, когда с движением на Дону, судя по всему, было уже покончено, Марина, думая о Сергее и скорбя о нем, стала писать скорбно-траурные стихи, посвященные «белому стану». Марина ни от кого не скрывала, что она жена белого офицера. На поэтических вечерах Цветаева появлялась перепоясанная офицерским ремнем и с офицерским планшетом через плечо. В красной Москве она бесстрашно читала стихи, посвященные белому движению. Как ни странно, но эти чтения проходили совершенно спокойно: в тогдашней литературной обстановке читалось всякое, в том числе и явно рассчитанное на скандал.

Парадоксально, но атмосфера опасности, напряжения и вызова, повисшая над Москвой, вдохновляла Цветаеву, отделяя ее от обывательского существования, к которому она питала отвращение. Деньги, условности, комфорт стали не важны. Общие страдания объединили людей разных социальных и политических взглядов. В этом хаотичном мире борьба за выживание превосходила все остальное, придавая особое значение вечным темам любви и смерти.

Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь – уж рвешься прочь.
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть –
Как сами себе верны.

В июле 1921г. Марина Цветаева получила письмо от мужа, которого по ее просьбе разыскал за границей Илья Эренбург.

«Мой милый друг Мариночка! Я живу верой в нашу встречу. Без вас для меня не будет жизни. Я ничего от Вас не буду требовать, мне ничего не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы. Все годы нашей разлуки – каждый день, каждый час – Вы были со мной, во мне. Все годы, что не с Вами, прожиты, как во сне. Жизнь моя делится на «до» и «после», и после-страшный сон, рад бы проснуться, да нельзя…»

После разгрома Добровольческой белой армии Сергею чудом удается бежать за границу. Глубоко осмысливая происходящее, Сергей разочаровывается в белом движении и впоследствии становится убежденным сторонником Советской власти, работает на СССР.

Получив письмо от мужа, Марина Цветаева, по ее собственному выражению, «окаменела от счастья». Она, никогда не затруднявшаяся в выражении своих мыслей, смогла написать только: «Я не знаю с чего начать: с того чем и кончу: моей любви к тебе…».

Но лишь через год они встретятся. Кончалась одна разлука, но уже вступала в свои права другая – бесконечная, жестокая, гибельная 17-летняя разлука с Родиной.

Первый город, где ей пришлось задержаться на 2,5 месяца – Берлин. В отличие от детского восприятия, теперь все в Берлине казалось ей чуждым – но особенно его аккуратный, бездушно-казарменный стиль и архитектуры, и всей жизни. Берлин в ту пору был переполнен эмигрантами, и Цветаева в их среде быстро стала своей, ее приняли с большим энтузиазмом и охотно прочили близкую славу. Здесь она много работает в преддверии радостной встречи с мужем. За 2.5 месяца она написала около 30-ти стихотворений, большую статью о Пастернаке, опубликовала сборник «Разлука» и «Стихи к Блоку», подготовила к печати книгу «Ремесло».

В Берлине Марина Цветаева сблизилась с Андреем Белым, который был тонким ценителем ее поэзии.

Наконец Марина с Алей приезжают в Прагу, где долгожданное воссоединение семьи стало реальностью. Но первые месяцы в Чехии были для Марины довольно трудными. При всей мгновенной влюбленности в Прагу ей не хватало Москвы, привычных улиц, русской речи. Правда, в Праге тогда было много русских, были русские журналы, общества, кружки, много интересных людей, с которыми у Марины Цветаевой завязались сердечные отношения. Как писала другу Цветаева, «жизнь не общая (все очень заняты), но дружная, в беде помогают, никаких скандалов и сплетен, большое чувство чистоты».

Поскольку жизнь в Праге была дорогой, Марина Цветаева с семьей поселились неподалеку, в деревне Мокропсы. Жизнь в Чехии была в материальном отношении – страшно бедственной, если не сказать – нищенской. Жили на скудное пособие и на Сергееву студенческую стипендию (он учился в Университете и издавал студенческий журнал). 5 дней в неделю Эфрон проводил в Праге, очень уставал и редко отдыхал с семьей, Марина во всем поддерживала его, заботилась о его здоровье, призывала вернуться к творчеству. Она пишет Пастернаку о своей жизни в Чехии:

«Я живу в Мокропсах, последний дом в деревне. Под горой ручей – таскаю воду. Треть дня уходит на топку огромной кафельной печки. Жизнь мало чем отличается от московской – бытовая ее часть, пожалуй, даже бедней. Но к стихам прибавилось: семья и природа. Все утро хожу и пишу, здесь чудесные горы».

В Праге Марина Цветаева была на вершине творческой активности. За три года она написала свои самые зрелые лирические стихи, которые были опубликованы только в 1928 году под заголовком «После России»:

«Золото моих волос
Тихо переходит в седость,
Не жалейте! Все сбылось,
Все в груди слилось и спелось.
Спелось – как вся даль слилась
В стонущей трубе окрайны.
Господи! Душа сбылась:
Умысел мой самый тайный.

Прага одарила Марину не только взлетом творчества.

1 февраля 1925 года у нее родился «вымечтанный» сын – Георгий. Дневниковые странички Цветаевой, посвященные этому событию – чистейшая, высочайшая лирика, восторг невероятного счастья, затмившего все пережитые несчастья. Она звала сына Мур (под впечатлением гофмановского кота Мура). Она чувствовала эмоциональную связь с Муром:

«Алей я в детстве гордилась, даже – чванилась, этого – страстно люблю; - писала Марина Цветаева подруге.

Она полностью посвятила себя сыну, но в то же время была измучена дополнительной нагрузкой и борьбой с нарастающей депрессией, была беспокойна, чувствовала себя одинокой и желала перемен.

Друзья звали в Париж, обещая организовать чтения для Марины. Пока Эфроны жили в Праге, центр русской эмиграции переместился из Берлина в Париж, и Марина надеялась найти там слушателей. Ведь поэту, как воздух, необходимо общение с читателем. Из письма Сергея Эфрона: «Надо уезжать отсюда. Здесь Марина может сделаться кухаркой». Также Сергей надеялся получить в Париже работу. В ноябре 1925г. Марина и Сергей с детьми приехали в Париж. Но надежды на Париж не оправдались. С первых дней семью преследовала та же нищета и беспросветность, что и в Праге, но там Марина была очарована природой и архитектурой города, а здесь…

«Квартира, где мы живем, - ужасающие трущобы, Гнилой канал, неба не видать из-за труб, сплошная копоть и сплошной грохот – автомобили. Гулять негде – ни кустика. Мы живем в одной комнате вчетвером, и я совсем не могу писать… Почти с радостью вспоминаю свою службу в советской Москве. Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает обретать смысл и вес только преображенная, т.е. в искусстве».

Для Марины Цветаевой сама жизнь теряла смысл вне работы, без утренних творческих часов, которые в Чехии, несмотря на трудный быт, она все же выкраивала. Денег по-прежнему было очень мало – чешское пособие Эфрона да его подработка в кинематографе. Аля вязала на продажу шапочки. Позже при встрече с сестрой Анастасией Марина жаловалась:

«Ты пойми: как писать, когда с утра я должна идти на рынок покупать еду, выбирать, рассчитывать, чтоб хватило – мы покупаем самое дешевое, конечно, - и вот, все найдя, тащусь с кошелкой, зная, что утро потеряно: сейчас буду чистить, варить (Аля в это время гуляет с Муром) – и когда все накормлены, все убрано – я лежу, вот так, вся пустая, ни одной строки! А утром так рвусь к столу – и это изо дня в день».

Быт съедал все без остатка, и главное – душу, поэзию. Сколько незаписанных, а только задуманных стихов навсегда пропало в суете, спешке, стирке и мелочных подсчетах каждого франка. Размеров этого пропавшего сокровища никто никогда не узнает. Теперь Чехия, где хотя бы можно было работать, вспоминается как утерянный рай.

В Париже за все последующие долгие 14 лет Марина Цветаева так и не освоилась. Великолепные архитектурные памятники, улицы, площади, воспетые едва ли не всеми поэтами мира, она воспринимала, скорее, разумом, но в ее душу великий город так и не проник. В душе всегда были Москва, Таруса, Коктебель и Прага. Французов Марина не любила, не находила в них сердечности, ощущая недоброжелательство. Да и с русскими было не лучше. « Здесь много людей, лиц, встреч, но все на поверхности, не затрагивая, - пишет Марина Тесковой. Через несколько лет – то же самое:

«Во Франции мне плохо, одиноко, чуждо, настоящих друзей нет. Во Франции мне не повезло…». Мое горе с окружающими в том, что я не дохожу. Судьба моих книг такова: всякий хочет попроще, повеселей, понарядней. Я здесь никому не нужна. Прибедняться и ласкаться я не умею – напротив, сейчас во мне пышнее, чем когда-либо, цветет ирония. И «благодетели» закрывают уже готовую было раскрыться руку (точнее – бумажник)».

Причины расхождения Цветаевой с эмигрантской средой – характер Марины, ее ирония по отношению к довольно призрачному, как бы нереальному кругу «русской колонии», а также ее выпады против безграмотной обывательской эмигрантской критики. Вражда усугубилась и из-за просоветской деятельности С.Эфрона. Все это резко восстанавливало против Цветаевой и Эфрона большую часть эмиграции. Перед Мариной один за другим закрывались журналы, издательства, газеты. Ей, замкнутой домашними заботами в кругу семьи, не хватало общения – друзей, единомышленников, слушателей. С годами она научилась преодолевать это одиночество интенсивной творческой работой – вопреки среде, наперекор обстоятельствам. Возникает, кроме стихов, потребность в прозе, хотя Марина считала прозу вынужденной: стихов никто не берет, и они не кормят. «Эмиграция делает меня прозаиком», - писала она Тесковой.

Радостью для Марины Цветаевой в эти трудные годы был приезд Маяковского в Париж.

Появление Маяковского перед парижской публикой (а ее в основном составляли русские эмигранты, пришедшие посмотреть на поэта-большевика) было встречено полным молчанием: ни аплодисментов, ни приветственных слов. Одна Марина Цветаева встала и приветствовала его. А месяц спустя после парижской встречи она пишет в письме поэту:

«Дорогой Маяковский! Знаете, чем кончилось мое приветствие вас? Изъятием меня из «Последних новостей», единственной газеты, где меня печатали. «Если бы она приветствовала только поэта Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию», оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным».

Печататься Марине Цветаевой фактически стало негде.

«Жить не на что. Я, по правде сказать, так загнана жизнью, что ничего не чувствую. Была бы в России, все было бы иначе».

Именно в Париже Марина Цветаева познала страш¬нейший из людских недугов – ностальгию. Тоска по Родине стала исступленной: кровоточа, она перехо¬дит из стихотворения в стихотворение, из письма в письмо.

«О, неподатливый язык!
Чего бы попросту – мужик,
Пойми, певал и до меня:
Россия, родина моя! Но и с калужского холма
Мне открывалася она –
Даль – тридевятая земля!
Чужбина, родина моя! Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь –
Рок, что повсюду, через всю
Даль – всю ее с собой несу! Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: «Вернись Домой»
Со всех – до горних звезд –
Меня снимающая мест! Недаром, голубей воды,
Я далью обдавала лбы.
Ты! Сей руки своей лишусь, –
Хоть двух! Губами подпишусь
На плахе: распрь моих земля –
Гордыня, родина моя!»

Бесконечно прав был Б.Л.Пастернак, говоря: «Она была более русской, чем мы все, не только по крови, но и по ритмам, жившим в ее душе, по своему огромному и единственному по силе языку. Вот такому:

«Молодость моя! Моя чужая
Молодость! Мой сапожок непарный!
Воспаленные глаза сужая,
Так листок срывают календарный.
Ничего из всей твоей добычи
Не взяла задумчивая Муза.
Молодость моя! – Назад не кличу,
Ты была мне ношей и обузой.
Ты в ночи начесывала гребнем,
Ты в ночи оттачивала стрелы.
Щедростью твоей, давясь как щебнем,
За чужие я грехи терпела.
Скипетр тебе вернув до сроку –
Что уже душе до яств и брашна?
Молодость моя! Моя морока –
Молодость! Мой лоскуток кумашный!».

Вспоминает Чирикова Валентина Евгеньевна: «У Цветаевой было 2 взгляда и две улыбки. Один взгляд – как будто сверху, тогда она шутливо подсмеивалась. Другой взгляд – внутрь и в суть, и улыбка разгадки, улыбка мгновенно сотворенному образу. У нее был собственный стиль одежды и прически – вне моды, вне времени: платье-рубашка, перевязанная поясом простым узлом, волосы – прямоугольно стриженные не для украшения лица, а как оконный пролет в мир; туфли-вездеходы. И все так: чтобы не мешало, не отвлекало.

Она любила ходить по береговым горным тропинкам одна или вдвоем. Я часто разделяла ее любовь к этим уводящим тропинкам. Небольшая легкая фигура Марины Цветаевой, шагающей решительно и ритмично, словно с прицелом на большие расстояния, – это силуэт юноши-странника, послушника. Она и была послушником своего призвания».

«Что же мне делать, слепцу и пасынку,
В мире, где каждый и отч и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям,
Страсти! – Где насморком
Назван – плач! Что же мне делать, ребром и промыслом
Певчей! – Как провод! Загар! Сибирь!
По наважденьям своим – как по мосту!
С их невесомостью
В мире гирь. Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!»

Как много Марина Цветаева страдала из-за своей безмерности в дружбе и любви, когда, наконец, поняла, что людям этого не надо, что это их ошеломляет, пугает, что люди хотят совсем иного в жизни.

«Всю жизнь меня переписывали, цитировали, собирали мои записи, автографы, а саму меня так мало любили, так вяло. – Моя надоба от человека – любовь. Моя любовь, и если уж будет такое чудо – его любовь. Моя надоба от другого – моя нужность ему, моя возможность любить в мою меру, т.е. без меры. – Вы мне нужны как хлеб! – лучшего слова от человека я не мыслю. Нет, мыслю: как воздух». Главное – желание потратить свою душу и невозможность этого. «Мне во всем, в каждом человеке и чувстве, - тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить в днях, всегда живу вне себя… Эта болезнь неизлечима и зовется душа…»

«Я счастлива жить образцово и просто:
Как солнце – как маятник – как календарь.
Быть светской пустынницей стройного роста,
Премудрой – как всякая божия тварь.
Знать: Дух – мой сподвижник и Дух – мой вожатый!
Входить без докладу, как луч и как взгляд.
Жить так, как пишу: образцово и сжато, –
Как бог повелел и друзья не велят».

В 1939 г. Сергей Эфрон и Аля получают разрешение вернуться в Советский союз. Марина Цветаева еще не приняла окончательного решения, она все годы эмиграции в мучительном противоборстве с самой собой решает этот вопрос – ехать, не ехать? Россия всегда была в ней…

«Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, тот потеряет ее лишь вместе с жизнью».

А Мур уже подрос, он уже вторит отцу и сестре. Надо думать о будущем Мура, о его судьбе. Здесь, во Франции он будет вечным эмигрантом. Сергей, Аля и Мур рвутся в Россию. Вокруг – угроза войны и революции, вообще – катастрофических событий.

Жить мне одной здесь не на что. Эмиграция меня не любит. Чувствую, что моя жизнь перемалывается пополам и что это – ее последний конец. Завтра или через год – я все равно уже не здесь».

Летом 1938 года, вслед за Сергеем и Алей, Цветаева с сыном выехала в СССР. Некоторое время семья живет в дачном поселке Болшево под Москвой. С одним из московских издательств Марина Цветаева договорилась о выпуске избранных произведений. Большую часть времени она посвящала подготовке этой книги, хотя и не верила в ее выход. Ведь, по сути дела, это должна была быть ее первая встреча с советским читателем, с тем самым, о котором она мечтала все долгие годы жизни в эмиграции (17 лет), с широким, многомиллионным, подлинно народным читателем.

Ей вспоминалось, как в послереволюционные годы слушали ее кремлевские курсанты, крестьянская и рабочая молодежь, - с горящими глазами, завороженные, оглушившие ее восторженными аплодисментами. С великой тщательностью отбирала она стихи. Цветаева отдавала себе отчет, что на своей Родине она уже забыта. Книга – это воскрешение из забытья, из того полного забвения, которое для поэта, даже если он жив, означает смерть. Книга должна была вернуть ее стране, народу.

Увы, в те годы возвращение так и не состоялось. Это было тяжкое время. Это было время, когда свершались великие стройки, но вершились и великие несправедливости. Тогда любой по навету – да и без навета – мог оказаться врагом народа, предателем Родины, а каждый прибывший из-за рубежа или побывавший там считался потенциальным шпионом. Сергей Эфрон все уже понимал и ждал своей участи. Конечно, он всегда оберегал Марину и ни во что ее не посвящал, но она тоже предчувствовала беду.

Сначала арестовали Алю, - веселую, красивую, никогда не унывающую девочку, которая здесь, в России, встретила свою первую любовь и собиралась выйти замуж. Через месяц был арестован Сергей Эфрон. Ранним утром, по той же самой аллейке между сосен, по которой ушла Аля, уходил Сергей, теперь уже окончательно и навсегда, из жизни Марины Цветаевой

«Я с вызовом ношу его кольцо!
- Да, в Вечности – жена, не на бумаге! –
Чрезмерно узкое его лицо
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови,
В его лице трагически слились
Две древних крови. Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно-бесполезны! –
Под крыльями раскинутых бровей –
>Две бездны. В его лице я рыцарству верна,
- Всем вам, кто жил и умирал без страху! –
Такие – и в роковые времена –
Слагают станцы и идут на плаху».

Это стихотворение Марина написала в 1914 году в Коктебеле, который подарил ей встречу с Сергеем Эфроном. Марина часто говорила, что единственное место ее – был Коктебель, дом Максимилиана Волошина, там она была своя, а потом везде и всюду – не своя. И в той страшной Москве 20-х годов, из которой она уехала – не своя, и в эмиграции, и здесь теперь – не своя. (она очень скоро обнаружила, что дружба в этой атмосфере постоянного страха очень редка). Один из немногих подлинных друзей писатель Ной Лурье писал о Марине Цветаевой:

«У нее была злая хватка мастера, голос – громкий, резкий. Но за уверенностью тона и суждений чувствовалась растерянность и страшное одиночество. Муж и дочь были арестованы, с сыном у нее, по моим наблюдениям, не было общего языка. Писатели избегали общения с ней как с бывшей эмигранткой. В глазах этой женщины с незаурядным лицом иногда вдруг появлялось такое выражение отчаянной муки, которое сильнее всяких слов говорило о ее состоянии».

Цветаевой опять нужно было решать, на что жить, где жить и как жить, теперь на ней одной лежала ответственность за жизнь и существование сына. С помощью верного друга Бориса Пастернака и других Марине удается снять маленькую комнату в Голицыно – опять временно – и найти работу в издательстве – литературные переводы грузинских, польских, французских поэтов. Фактически это был ее основной доход в те предвоенные годы. Эти мизерные деньги зарабатывались ценой огромных усилий, т.к. Марина Цветаева привыкла тщательно работать над каждой строчкой, каждым словом. Она гневается, когда ей советуют переводить рифмованные однодневки без душевных затрат, просто для заработка. Марина заявляла, что никогда не позволит себе унизиться до того, чтобы работать не выкладываясь. Но теперь она не может писать стихи, т.к. все время уходит на быт и работу, ибо за переводы – платят, а за свое – нет. Стихи шли, но она их сознательно гнала, не пускала, потому что стихи для Цветаевой были ответственнейшей работой, а она должна была делать – другую.

«Сколько строк миновавших! Ничего не записываю, потому что время одно и его мало, а писать себе в тетрадку – роскошь».

Из письма к Б.Пастернаку:

«Я не жалуюсь, я только ищу объяснения, почему именно я, так приверженная своей работе, всю жизнь должна работать другую – не мою… «С Богом» или «Господи, дай!» – так начиналась каждая моя вещь, каждый мой – даже самый жалкий – перевод. Я никогда не просила у Бога рифмы (это – мое дело), я просила у Бога силы найти ее, силы на это мучение… И это мне Бог давал. Верующая? – Нет. – Знающая из опыта.

«Тише, хвала!
Дверью не хлопать,
Слава! Стола Угол и локоть. Сутолочь, стоп!
Сердце, уймись!
Локоть – и лоб.
Локоть – и мысль. Юность – любить,
Старость – погреться:
Некогда – быть
Некуда деться. Хоть бы закут –
Только без прочих!
Краны – текут,
Стулья – грохочут,
Рты говорят:
Кашей во рту
Благодарят
«За красоту».
Знали бы вы,
Ближний и дальний,
Как головы
Собственной жаль мне –
Бога в орде!
Степь – каземат –
Рай – это где
Не говорят!».

С началом войны Цветаева лишается своего единственного заработка. Как и многие другие, она в панике, не знает, что делать, эвакуироваться или нет, где найти работу? Просит знакомых взять ее с собой в качестве домработницы, но разрешается брать с собой только ближайших родственников. Она очень боится за сына, который ночами дежурит на крыше, боится бомбежек, голода, бездомья… Некуда и не к кому ехать. К тому же она была бывшей эмигранткой, женой и матерью репрессированных. Ходили слухи, что таких, как она, будут выселять из Москвы. Марина решила эвакуироваться от Союза писателей в Елабугу. В это последнее путешествие ее провожал Борис Пастернак.

Земля не вмещала… Не было места там, в эмиграции, но не было места и здесь. Когда у нее отняли семью, когда она не знала, что с ней будет завтра, не имела постоянного адреса, всюду бывала прописана временно.

«Мне очень мало нужно было, чтоб быть счастливой. Свой стол. Здоровье своих. Любая погода. И свобода. – Все. И вот чтобы это несчастное счастье так добывать – в этом не только жестокость, но глупость…».

Когда-то еще юной девочкой она сказала Волошину:

«Мне надо быть очень сильной и верить в себя – иначе совсем невозможно жить».

И так всю жизнь ей приходилось быть сильной вопреки себе самой:

«Меня все считают мужественной. Я не знаю человека, робче чем я».

Но несмотря на свою неумелость, неприспособленность к жизни, ранимость, тонкость, оторванность от земли, присущую всем большим поэтам (и вообще людям творческим), Марина всегда была волевым началом в семье, она вела всю семью, принимала решения, она знала, что и как, и при всем том, что всегда была на краю, умела сохранять равновесие и жизнелюбие. А тут больше, дольше уже не смогла. Творчество?

«Я свое написала, могла бы еще, но свободно не могу».

Семья? – для Али с мужем она уже ничего не может сделать. Сестра тоже арестована, и ничего о ее судьбе неизвестно.

Сын? Но она не может заработать даже на кусок хлеба. Без нее Мура хотя бы пожалеют… Что нам дано знать о тех терзаниях, тоске, отчаянии, сомнениях, которые раздирали душу Марины Ивановны в те последние елабужские дни? В предсмертной записке Марина второпях написала:

Друзей и знакомых писателей она просит помочь Муру:

«Умоляю вас взять его к себе, чтобы он жил, учился. Я для него больше ничего не могу. Берегите его, он очень хрупкого здоровья, не оставляйте, любите, как сына – заслуживает. А меня простите – не вынесла».

Марина ушла из жизни 31 августа 1941 года в татарском городке Елабуга, который известен теперь повсюду. Через 1,5 месяца будет расстрелян Сергей Эфрон; дочь Ариадна и сестра Анастасия сосланы в лагеря, любимый сын Георгий в 1944 году погибнет в первом бою.

В одном из писем Марина Цветаева писала: «Есть лучший мир, где все наши умыслы зачтутся, а поступки отпадут. Тогда вы увидите, что я лучше, чем все вы видели, чем мне здесь дано было быть. Там у меня будет время быть собой: чувствовать. И излучать».

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет, Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти –
Нечитанным стихам! – Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Как и сама ты предсказала,
Лучом, дошедшим до земли.
Когда звезды уже не стало
Твои стихи до нас дошли. Тебя мы слышим в каждой фразе.
Где спор ведут между собой
Цветной узор славянской вязи
С цыганской страстной ворожбой Но как отчетливо видна,
Едва одета легкой тканью,
Душа, открытая страданью,
Страстям открытая до дна. Пусть безогляден был твой путь
Бездомной птицы-одиночки, –
Себя ты до последней строчки
Успела Родине вернуть.

В музыкально-литературной слайдовой программе о жизни и творчестве поэта Марины Цветаевой были показаны репродукции с картин Чурлениса, Богаевского, Волошина, художников группы “Амаравелла”; прозвучали стихи М.Цветаевой и музыкальные отрывки из произведений.