Главная » Дизайн дома » Стихи веры павловой. Вера Павлова. Интимный дневник отличницы

Стихи веры павловой. Вера Павлова. Интимный дневник отличницы

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Вера Павлова
Вера Анатольевна Павлова
Вера Павлова на 12-й Международной ярмарке интеллектуальной литературы, Non-Fiction 2010, Москва
Вера Павлова на 12-й Международной ярмарке интеллектуальной литературы ,
Non-Fiction 2010, Москва
Имя при рождении:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Род деятельности:
Дата рождения:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Место рождения:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Гражданство:

СССР 22x20px СССР Россия 22x20px Россия США 22x20px США

Подданство:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Страна:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Дата смерти:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Место смерти:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отец:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Мать:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Супруг:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Супруга:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Дети:

Две дочери.
Награды и премии:

Лауреат Премии имени Аполлона Григорьева за 2000 год.
Автограф:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Сайт:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Разное:

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
[[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |Произведения]] в Викитеке

Ве́ра Анато́льевна Па́влова (девичья фамилия Десятова; 4 мая , Москва) - русская поэтесса.

Биография

В юности занималась музыкальной композицией. Окончила музыкальный колледж им. Шнитке. Окончила Академию музыки им. Гнесиных по специальности «История музыки». Работала экскурсоводом в доме-музее Шаляпина, печатала музыковедческие эссе, около 10 лет пела в церковном хоре.

Стихи начала писать в возрасте 20 лет, после рождения дочери. Первая подборка была опубликована в журнале «Юность », первая известность пришла после появления в газете «Сегодня» 72 стихотворений (с послесловием Бориса Кузьминского), породившей миф, что Вера Павлова - литературная мистификация.

Вера Анатольевна - участник круглого стола «Выражается сильно российский народ!» , журнал «Новый Мир » № 2 за 1999 г. Отвечают:

Лауреат Премии имени Аполлона Григорьева за 2000 год. Стихи Веры Павловой переведены на двадцать два иностранных языка. Участвовала в международных поэтических фестивалях в Англии, Германии, Италии, Франции, Бельгии, Украине, Азербайджане, Узбекистане, Голландии, США, Греции, Швейцарии.

Семья

  • Брат - Сергей Десятов , основатель и директор галереи ArtPlay .
  • Мужья и дети:
    • Андрей Шацкий, джазовый пианист.
      • Дочь - Наталья Андреевна Павлова, оперная певица.
    • До 1992 года - Михаил Павлов.
      • Дочь - Елизавета Михайловна Павлова, психолог.
    • С 1992 по 2001 год - Михаил Поздняев (1953-2009), поэт, журналист.
    • С 2001 года (официальный брак заключён в 2006 году) - Стивен Сеймур (скончался в 2014 году), дипломатический, затем литературный переводчик.

Творчество

Поэзия Павловой посвящена главным образом личной и интимной жизни современной женщины - и рассказывает о ней с редкой прямотой и искренностью. На основе стихов Павловой можно выстроить социологически и культурологически достоверную биографию её современницы - от первых проявлений гендерной идентичности (в детском саду) до распада семьи, новой, зрелой любви, позднего нового брака. Исключительная честность и откровенность самоанализа парадоксально сочетается у Павловой с весьма традиционными взглядами на семью, брак, любовь, мужчину и женщину.

Автор либретто опер «Эйнштейн и Маргарита», «Планета Пи» (композитор Ираида Юсупова), «Дидона и Эней, пролог» (композитор Майкл Найман), «Рождественская опера» (композитор Антон Дегтяренко), «Последний музыкант» (композитор Ефрем Подгайц), кантат «Цепное дыхание» (композитор Пётр Аполлонов), «Пастухи и ангелы» и «Цветенье ив» (композитор Ираида Юсупова), «Три спаса» (композитор Владимир Генин).

Записала как чтец семь дисков со стихами поэтов Серебряного века. Спектакли по стихам Павловой поставлены в Скопине, Перми , Москве. Фильмы о ней и с её участием сняты в России, Франции, Германии, США.

Книги

  • Небесное животное. - М.: Золотой векъ, 1997.
  • Второй язык. - СПб.: Пушкинский фонд, 1998.
  • Линия отрыва. - СПб.: Пушкинский фонд, 2000.
  • Четвёртый сон. - М.: изд-во «Захаров» , 2000.
  • Интимный дневник отличницы. - М.: изд-во «Захаров» , 2001.
  • Вездесь. - М.: изд-во «Захаров» , 2002.
  • Совершеннолетие. - М.: ОГИ, 2004.
  • По обе стороны поцелуя. - СПб.: Пушкинский фонд, 2004.
  • Ручная кладь: Стихи 2004-2005 гг. - М.: изд-во «Захаров» , 2006.
  • Письма в соседнюю комнату. - М.: АСТ, 2006.
  • Три книги. - М.: Захаров, 2007.
  • Мудрая дура. - М.: Аванта+, 2008.
  • Из восьми книг. - М., АСТ, 2009.
  • На том берегу речи. - М., АСТ, 2009.
  • Однофамилица: Стихи 2008-2010 гг. | Детские Альбомы: Недетские стихи. - М.: АСТ, 2011.
  • Женщина. Руководство по эксплуатации. - М. АСТ, 2011.
  • Семь книг. - М., ЭКСМО, 2011.
  • Либретто. - М., АСТ, 2012.

Либретто опер и кантат

  • Опера «Эйнштейн и Маргарита» (комп. Ираида Юсупова)
  • Опера «Планета Пи» (комп. Ираида Юсупова)
  • Опера «Дидона и Эней, пролог» (комп. Майкл Найман)
  • Опера «Рождественская опера» (комп. Антон Дегтяренко)
  • Опера «Последний музыкант» (комп. Ефрем Подгайц)
  • Кантата «Цепное дыхание» (комп. Пётр Аполлонов),
  • Кантата «Пастухи и ангелы» (комп. Ираида Юсупова)
  • Кантата «Цветенье ив» (комп. Ираида Юсупова)
  • Кантата «Три спаса» (композитор Владимир Генин)

Библиография

  • Горалик Линор . // Горалик Линор . Частные лица: биографии поэтов, рассказанные ими самими. - М .: Новое издательство, 2012.
  • Поздняев Михаил . // Новые Известия . - 1 февраля 2013 года.

Напишите отзыв о статье "Павлова, Вера Анатольевна"

Примечания

Ссылки

  • в «Журнальном зале »
  • Александр Карпенко
  • Вера Павлова в передаче "Первая лит-ра" на канале Торф ТВ

Отрывок, характеризующий Павлова, Вера Анатольевна

Мы удивлённо обернулись – это была Мишель. «Вот всё и решилось» – довольно подумала я. И опять кто-то чем-то добровольно пожертвовал, и снова побеждало простое человеческое добро... Я смотрела на Стеллу – малышка улыбалась. Снова было всё хорошо.
– Ну что, погуляешь со мной ещё немножко? – с надеждой спросила Стелла.
Мне уже давно надо было домой, но я знала, что ни за что её сейчас не оставлю и утвердительно кивнула головой...

Настроения гулять у меня, честно говоря, слишком большого не было, так как после всего случившегося, состояние было, скажем так, очень и очень «удовлетворительное... Но оставлять Стеллу одну я тоже никак не могла, поэтому, чтобы обоим было хорошо хотя бы «посерединушке», мы решили далеко не ходить, а просто чуточку расслабить свои, почти уже закипающие, мозги, и дать отдохнуть измордованным болью сердцам, наслаждаясь тишиной и покоем ментального этажа...
Мы медленно плыли в ласковой серебристой дымке, полностью расслабив свою издёрганную нервную систему, и погружаясь в потрясающий, ни с чем не сравнимый здешний покой... Как вдруг Стелла восторженно крикнула:
– Вот это да! Ты посмотри только, что же это там за красота такая!..
Я огляделась вокруг и сразу же поняла, о чём она говорила...
Это и правда было необычайно красиво!.. Будто кто-то, играясь, сотворил настоящее небесно-голубое «хрустальное» царство!.. Мы удивлённо рассматривали невероятно огромные, ажурные ледяные цветы, припорошенные светло-голубыми снежинками; и переплёты сверкающих ледяных деревьев, вспыхивающих синими бликами при малейшем движении «хрустальной» листвы и высотой достигавших с наш трёхэтажный дом... А среди всей этой невероятной красоты, окружённый вспышками настоящего «северного сияния», гордо возвышался захватывающий дух величавый ледяной дворец, весь блиставший переливами невиданных серебристо голубых оттенков...
Что это было?! Кому так нравился этот холодный цвет?..
Пока почему-то никто нигде не показывался, и никто не высказывал большого желания нас встречать... Это было чуточку странно, так как обычно хозяева всех этих дивных миров были очень гостеприимны и доброжелательны, за исключением лишь тех, которые только что появились на «этаже» (то есть – только что умерли) и ещё не были готовы к общению с остальными, или просто предпочитали переживать что-то сугубо личное и тяжёлое в одиночку.
– Как ты думаешь, кто живёт в этом странном мире?.. – почему-то шёпотом спросила Стелла.
– Хочешь – посмотрим? – неожиданно для себя, предложила я.
Я не поняла, куда девалась вся моя усталость, и почему это я вдруг совершенно забыла данное себе минуту назад обещание не вмешиваться ни в какие, даже самые невероятные происшествия до завтрашнего дня, или хотя бы уж, пока хоть чуточку не отдохну. Но, конечно же, это снова срабатывало моё ненасытное любопытство, которое я так и не научилась пока ещё усмирять, даже и тогда, когда в этом появлялась настоящая необходимость...
Поэтому, стараясь, насколько позволяло моё измученное сердце, «отключиться» и не думать о нашем неудавшемся, грустном и тяжёлом дне, я тут же с готовностью окунулась в «новое и неизведанное», предвкушая какое-нибудь необычное и захватывающее приключение...
Мы плавно «притормозили» прямо у самого входа в потрясающий «ледяной» мир, как вдруг из-за сверкавшего искрами голубого дерева появился человек... Это была очень необычная девушка – высокая и стройная, и очень красивая, она казалась бы совсем ещё молоденькой, почти что если бы не глаза... Они сияли спокойной, светлой печалью, и были глубокими, как колодец с чистейшей родниковой водой... И в этих дивных глазах таилась такая мудрость, коей нам со Стеллой пока ещё долго не дано было постичь... Ничуть не удивившись нашему появлению, незнакомка тепло улыбнулась и тихо спросила:
– Что вам, малые?
– Мы просто рядом проходили и захотели на вашу красоту посмотреть. Простите, если потревожили... – чуть сконфузившись, пробормотала я.
– Ну, что вы! Заходите внутрь, там наверняка будет интереснее... – махнув рукой в глубь, опять улыбнулась незнакомка.
Мы мигом проскользнули мимо неё внутрь «дворца», не в состоянии удержать рвущееся наружу любопытство, и уже заранее предвкушая наверняка что-то очень и очень «интересненькое».
Внутри оказалось настолько ошеломляюще, что мы со Стеллой буквально застыли в ступоре, открыв рты, как изголодавшиеся однодневные птенцы, не в состоянии произнести ни слова...
Никакого, что называется, «пола» во дворце не было... Всё, находящееся там, парило в искрящемся серебристом воздухе, создавая впечатление сверкающей бесконечности. Какие-то фантастические «сидения», похожие на скопившиеся кучками группы сверкающих плотных облачков, плавно покачиваясь, висели в воздухе, то, уплотняясь, то почти исчезая, как бы привлекая внимание и приглашая на них присесть... Серебристые «ледяные» цветы, блестя и переливаясь, украшали всё вокруг, поражая разнообразием форм и узорами тончайших, почти что ювелирных лепестков. А где-то очень высоко в «потолке», слепя небесно-голубым светом, висели невероятной красоты огромнейшие ледяные «сосульки», превращавшие эту сказочную «пещеру» в фантастический «ледяной мир», которому, казалось, не было конца...
– Пойдёмте, гостьи мои, дедушка будет несказанно рад вам! – плавно скользя мимо нас, тепло произнесла девушка.
И тут я, наконец, поняла, почему она казалась нам необычной – по мере того, как незнакомка передвигалась, за ней всё время тянулся сверкающий «хвост» какой-то особенной голубой материи, который блистал и вился смерчами вокруг её хрупкой фигурки, рассыпаясь за ней серебристой пыльцой...
Не успели мы этому удивиться, как тут же увидели очень высокого, седого старца, гордо восседавшего на странном, очень красивом кресле, как бы подчёркивая этим свою значимость для непонимающих. Он совершенно спокойно наблюдал за нашим приближением, ничуть не удивляясь и не выражая пока что никаких эмоций, кроме тёплой, дружеской улыбки.
Белые, переливающиеся серебром, развевающиеся одежды старца сливались с такими же, совершенно белыми, длиннющими волосами, делая его похожим на доброго духа. И только глаза, такие же таинственные, как и у нашей красивой незнакомки, потрясали беспредельным терпением, мудростью и глубиной, заставляя нас ёжиться от сквозящей в них бесконечности...
– Здравы будете, гостюшки! – ласково поздоровался старец. – Что привело вас к нам?
– И вы здравствуйте, дедушка! – радостно поздоровалась Стелла.

Утро вечера мудренее,
дочка – матери.
На какую же ахинею
время тратили –
спорили, можно ли в снег –
без шапки,
в дождь – без зонтика.
Нет бы сгрести друг друга
в охапку –
мама! Доченька!

Нас. Вас
Мы любить умеем только мертвых.
А живых мы любим неумело,
приблизительно. И даже близость
нас не учит. Долгая разлука
нас не учит. Тяжкие болезни
нас не учат. Старость нас не учит.
Только смерть научит. Уж она-то
профессионал в любовном деле!..

Вера хотела быть композитором. С 8 лет сочиняла музыку, училась в музыкальном колледже им. Шнитке, пела в церковном хоре, закончила Академию музыки им. Гнесиных, потом стала историком музыки, а потом ушла в декрет и в роддоме начала писать стихи. Первые стихи были опубликованы в журнале «Юность». С тех пор пишет стихи уже более 28 лет. За это время родила двух дочерей, меняла мужей, пока не встретила американца Стива Сеймура, которого сначала покорили ее стихи, а потом и она сама.

Признается, что была поражена, узнав, что Стив знал практичсеки все ее стихи и мечтал давно с ней познакомиться. “Теперь я знаю для чего надо писать стихи, чтобы найти своего Принца”. И сейчас Вера живет на два дома – на две страны.

“Брак с иностранцем.
Полюбит ли невестку
родина-свекровь?”

Вера Анатольевна признается, что полюбила. Четыре года назад в журнале «The New Yorker» было опубликовано 4 стихотворения Веры Павловой в переводе Стива. В этом журнале из русских авторов публиковался в последнее время только Бродский. Причем эта любовь взаимная. ” Когда я впервые увидела окрестности Нью-Йорка, я поймала себя на ощущении, что именно такой природа казалась мне в детстве:все вокруг было большим и ярким, а я была маленькой и счастливой. Я качалась на качелях в парке на вершине гигантского водопода и пела во весь голос романсы Глинки. ”
Вера Анатольевна Павлова переведена на двадцать иностранных языков. Участник многих международных поэтических фестивалей. Автор многочисленных либретто и кантат. Известна как чтец стихотворений поэтов Серебряного Века, издано 7 дисков. По ее стихам поставлены спектакли в Москве, Перми, в Скопине
Фильмы с ее участием и о ней сняты в России, Германии. Франции, США.

“Коровий колокольчик – сигнализация наоборот:
звенит – все в порядке,
умолк – тревога.
Мои стихи – коровий колокольчик.
Не сигнализация”

“…Говорят, что я пошла в бабушку – такая же властная. Что ж. я не против!… Баба Роза – могучая личность! Ей только что исполнилось 98 лет. Время от времени бабуля объявляет нам, что намерена помереть…Пару лет назад она простудилась. Приезжаю – лежит, глаза закрыты:” Помираю” Не знаю, что и сказать..Вдруг Роза говорит: ” Прочти мне твои стихи новые” И я ей читаю.

“Подарки. Тосты. Родственники. Подружки.
Стая салатниц летает вокруг стола.
Бабушка, у тебя была любимая игрушка?
Бабушка, ты меня слышишь? Слышу. Была.
Кукла. Тряпичная. Я звала ее Нэлли.
Глаза с ресницами. Косы. На юбке волан.
В тысяча девятьсот двадцать первом мы ее съели.
У нее внутри были отруби. Целый стакан.”

Как она хохотала! “Да, так все и было!” (Конечно, стихи-то с натуры написаны!) “Прочти еще раз.” Я читала еще и еще, и она всякий раз хохотала. Через пару дней бабуля выздоровела. Я, разумеется, не стану утверждать, что ее вылечили мои стихи, но… А про куклу – все правда. Бабуля прожила очень трудную жизнь:голодомор, эвакуация с двумя маленькми детьми, вредное химическое производство…
Кстати, именно бабушка привила мне любовь к поэзии. Бабушка знала наизусть неимоверное количество стихов и читала мне их на пргулках.
В 6 лет я развлекала гостей, читая наизусть от начала до конца “Черного человека” Есенина. До сих пор, между прочим, помню. И бабуля еще пару лет назад запиралась со мной в моей комнате и читала мне стихи наизусть – час, два…”Онегина” практичсеки целиком, того же Есенина. Но больше всего я любила, когда она читала пушкинское “Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем”…Я не удержалась, сняла это на видео. Так начлся бесконечный проект – фильм “Мои любимые”: мои любимые люди читают перед камерой одно стихотворение, свое любимое. И, читая, хорошеют на глазах!..”

“Я ходила в класс композиции с 8 лет. Учителя звали Поль Миронович Двойрин (Между собой, дрожа от обожания, мы называли его Соль Минорычем) В его классе прошли лучшие часы моего детства (а следовательно, и всей жизни). Свинцовые мерзости общеобразовательной школы, равнодушие родителей, средневековые пытки подростковости – все искупались этими часами. Мы сочиняли коллективную оперу “Бармалей” и на ее репетициях по очереди дирижировали струнным оркестром, мы играли на ударных инструментах и органе, мы встречались с Пахмутовой и Хачатуряном, мы давали концерты и ездили на гастроли, мы говорили обо всем на светет и не могли расстаться, пока нас не выгонял сторож и не запирал за нами дверь музыкальной школы. Мои лучшие друзья оттуда, из класса композиции. И я очень сильно подозреваю, что мои стихи тоже оттуда.

Я начала писать стихи 2 июня 1983 года в роддоме 20 г. Москвы. Родила Наташу – и начала писать. До того дня мне и в голову не приходило складывать слова в столбик. Правда, я с 12 лет вела дневник. Но самовыражалась не в нем, а в музыке и рисовании. Я рисовала “дистрофиков” – человечков с длинными носами и тонкими руками (нетрудно догадаться, что я сама была именно таким человечком) Дистрофики годились для всего – и для комиксов по блатным песням (слова “комикс” мы тогда не знали, комиксов в глаза не видели, а свои произведения называли “дистрофильмами”), и для бытописания (время от времени “словесные” сменялись дневниками рисованными). И вдруг – стихи… Одновременно с молоком. В записке мужу из роддома. Молоко ушло. Еще раньше ушел муж. Стихи остались.

“…У меня, когда я сочиняю, очень грустное лицо. Когда, бывает, стихи настигают меня в метро, сердобольные попутчики спрашивают меня: “Вам плохо?”- и предлагают валидол. А мне хорошо! Часто задаваемый читателями вопрос: “Вы пишите, когда вам хорошо или когда плохо?” Ответ: мне хорошо, когда я пишу, и плохо, когда не пишу.”

“Я сочиняла-сочиняла стишки, а зачем – не знала. Стив прочел их и нашел меня. Вот тут-то и выяснилось – зачем. ”

Предлагаю Вашему вниманию небольшую подборку стихов В.А. Павловой

Твою рубашку глажу по руке.
Твою подушку глажу по щеке.
Целую пряжку твоего ремня.
Любовь моя, переживи меня

Убежит молоко черемухи,
и душа босиком убежит
по траве, и простятся промахи
ей – за то, что не помнит обид,
и очнется мечта – заочница,
и раскроет свою тетрадь…
И не то чтобы жить захочется,
но расхочется умирать.

Поняла, где у меня душа –
в самом нижнем, нежном слое кожи,
в том, изнаночном, что к телу ближе,
в том, что отличает боль от ласки,
в том, что больше ласки ищет боли…

Они влюблены и счастливы.
Он:
– Когда тебя нет,
мне кажется –
ты просто вышла
в соседнюю комнату.

Она:
– Когда ты выходишь
в соседнюю комнату,
мне кажется –
тебя больше нет.

юная спит так
будто кому -то снится
взрослая спит так
будто завтра война
старая спит так
будто достаточно
притвориться
мертвой и смерть пройдет
дальней околицей села.

Я –
та,
которая
просыпается
слева
от
тебя.

Использована статья Веры Кротовой из журнала “Stori”

] Контрреволюция Веры Павловой

«Я - Павлова Верка, сексуальная контрреволюционерка», - представляется поэтесса Вера Павлова в одном из своих стихотворений. На самом деле эротической лирикой Павлова в своё время произвела небольшой фурор в отечественной поэзии. «Вера Павлова? Это которая пишет про сперму?», «Невозможно у неё найти приличного четверостишия», - раздражались критики. А она получала литературные премии, печаталась в российских и зарубежных альманахах и переводилась на иностранные языки. Интервью у одного из самых скандальных российских поэтов взяла Ксения ДОКУКИНА.
Вера Павлова считает, что лучше, чем она, её стихов не прочтёт никто
«Это ниже моего до»

К Вере Павловой долгое время было не подобраться. «Приходи, - сказал мне один из организаторов фестиваля поэзии на Байкале, - мы поедем в Тальцы, попробуешь поговорить с ней в автобусе». Но в автобусе поэтессы не оказалось: в музей они с мужем поехали какими-то своими путями. Уже в Тальцах, узнав в черноглазой длинноволосой женщине Павлову с фотографий в Интернете, я подошла к ней и сообщила, что единственной целью моего приезда стала она. «Подстава, - пробормотала собеседница, застигнутая врасплох. - Ну ладно, давайте на обратном пути в автобусе поговорим», - и удалилась под ручку с мужем прогуливаться по берегу Ангары. Поэты, слышавшие мою просьбу, посоветовали держать Павлову на виду: кто её знает, мол, она и в их тусовку не слишком вхожа, и вообще, видимо, внимания не любит. Нетипичная, короче, поэтесса.

В результате ненавязчивого шпионажа я поймала момент, когда поэтесса с мужем двинулись к автобусу, и пристроилась за ними в хвост. Мужа Павловой зовут Стивен Сеймур. Он в течение 30 лет был переводчиком госдепартамента США, потом 8 лет работал в Москве в качестве переводчика трёх послов Америки, а после оставил дипломатическую карьеру и посвятил себя литературному переводу. В том числе, конечно, он работает и с текстами своей избранницы. А ещё практически везде ездит с ней. Вот они приехали на Байкал, через неделю отправятся на другой поэтический фестиваль, который пройдёт на греческом острове Тинос, через две - в Нью-Йорк (там они живут), а потом в Москву (и там они живут). «Нужно же кому-то таскать её книжки и остальной багаж», - объясняет своё присутствие он сам. На самом деле в отношениях литературной четы сквозит перманентная нежность, хорошо заметная даже незнакомцам. Но ради нашей беседы Вера ненадолго отсела от мужа и кивнула мне: «Спрашивайте».

Вера, скажите, а правда, что вы не любите журналистов и интервью?

Вы мне нравитесь, почему же.

Говорят, вы обычно отказываете корреспондентам. У вас даже есть такое стихотворение: «Никогда не буду давать интервью, это ниже моего до. Никогда не буду брать интервью, это выше моих си».

Да, в общем, я этих интервью и не даю. Делаю исключение только когда где-то в гостях. Потому что мне кажется, что гость должен слушаться хозяина. А дома исключение могу сделать только для родных и близких. Так, я давала интервью своей дочери Лизе, оно опубликовано в журнале Elle, Игорю Шевелёву (российский писатель, журналист, критик. - «Конкурент»), с которым я давно дружу, бывшему мужу Михаилу.

Михаил Поздняев - третий муж поэтессы. Кусочки биографии из-за пресловутой нелюбви к прессе удаётся сложить с трудом. Известно, что фамилию поэтесса взяла от второго мужа (как объясняет сейчас сама, потом стало её лень менять). Ещё известно, что у неё две дочки: Наталья и Елизавета. Сейчас им 27 и 21 год.
Поэтическая мистификация

Самой Вере Павловой 47 лет. Из них стихам отдано 27 - ровно столько же времени, вплоть до дня, сколько лет первой дочери. До 20 лет Павлова, выпускница Академии музыки им. Гнесиных по специальности «История музыки», и не думала о поэзии. Сочиняла музыку и хотела стать композитором. Работала экскурсоводом в Доме-музее Шаляпина, печатала музыковедческие эссе, около десяти лет пела в церковном хоре. Первое стихотворение написала в роддоме на следующий день после рождения Натальи.

Это было очень неожиданно, - призналась она. - Рождение дочери стало тем событием, которое перевернуло мою жизнь. Ведь до этого я совсем не писала стихов, а сочиняла музыку и рисовала.

А почему вам вдруг стало удобнее словом, а не нотами описывать действительность?

Ну, может быть, потому, что в роддоме рояля не было? - заулыбалась поэтесса. - Шутка. Я не знаю. Мне трудно до сих пор объяснить, как так произошло. Честно говоря, я почти не заметила перемены. Начала писать стихи, а потом поняла, что я, кажется, больше не пишу музыку. А потом - что, кажется, не могу больше делать вообще ничего, кроме писания стихов.

А не жалко терять умения?

Я вообще сейчас не понимаю, как я это раньше делала. Под пыткой не напишу никакой мелодии. А вот если представить, что у меня в жизни произойдёт ещё одна смена вида деятельности, теперь, думаю, мне трудно будет вновь переквалифицироваться. Хотя кто знает. Может, что-то изменится с рождением внуков, например. Начну писать сказки. Я мечтаю это делать, но пока некому, мои дочки уже выросли.

С рождением детей в жизни Веры Павловой вообще связано многое. Так, печататься она стала как раз после появления второй дочери, Елизаветы. Первая подборка её стихов была опубликована в журнале «Юность». Сейчас поэтесса - автор литературных журналов России, Европы и Америки.

20 лет - это довольно поздно для того, чтобы вдруг начать писать стихи, обычно люди начинают этим заниматься в романтической юности. У вас не было комплекса по этому поводу?

В романтической юности мне было чем заняться - я писала музыку с 8 лет. А комплексов по поводу стихов у меня не было, потому что я совсем не собиралась печататься. Меня заставили это сделать другие люди. Злые люди, - усмехнулась Павлова. - Поэтому и первая моя книга вышла довольно поздно, мне было 33 года. Долгое время издавать книги мне и в голову не приходило.

Первых отзывов, критики было волнительно ждать или вам достаточно было оценки близких людей?

Я, честно говоря, не помню уже, что там было. Но хочу сказать, что на протяжении всей жизни я не заботилась особенно как о публикациях, так и об отзывах. Само писание стихов даёт такое удовлетворение, что последующее не так важно. Стихи появились, а там уже что будет, то будет, они живут своей жизнью.

Известность к Павловой пришла в конце 90-х с появлением в газете «Сегодня» разворота из семидесяти двух стихотворений. А вместе с известностью появился и миф, что поэтесса - литературная мистификация, созданная несколькими авторами-мужчинами. Вокруг неё и первых её книг вообще было много шума. Неудивительно: эротическая лирика Павловой, коей в начале творческой деятельности поэтессы у неё было предостаточно, провоцировала многих критиков на едкие замечания. Чего стоит, например, стихотворение:

Битва, перед которой брею лобок
бритвой, которой бреется младший брат.
Битва, а собираюсь, как на парад.
Бритый лобок покат, как тот колобок,
который мало от кого до сих пор ушёл.
А от тебя и подавно не уйти.
Бритва новая, бреет хорошо.
Битва стара. Поражение впереди.

Раньше про вас писали много ругательного: «Вера Павлова? Это которая пишет про сперму?», «Стихи Павловой списаны со стенки моего подъезда», «Невозможно у неё найти приличного четверостишия», - а теперь это поутихло. Сейчас кто только про сперму не пишет. Вы не скучаете по ажиотажу?

Во-первых, это не поутихло, просто я перестала публиковать рецензии на своём сайте. И сейчас этого, не будем произносить чего, вполне достаточно. Люди продолжают обсуждать мои стихи. Во-вторых, я по ажиотажу вокруг себя совершенно не скучаю. Меня он не волновал, разве что немного развлекал. Тем более боже меня упаси что-то сознательно развивать. Я никак не формирую мнения о себе, этим просто смешно заниматься. Это стихийный процесс.
«Никто не читает моих стихов лучше, чем я»

Сейчас у Веры Павловой вышло уже 14 книг. На подходе 15-я. Она стала лауреатом премий имени Аполлона Григорьева, «Антология», специальной премии «Московский счёт». Она переведена на 20 языков. Она написала либретто опер «Эйнштейн и Маргарита», «Планета Пи» (композитор Ираида Юсупова) и «Дидона и Эней, пролог» (композитор Майкл Найман). Записала как чтец семь дисков со стихами поэтов Серебряного века. Спектакли по её стихам поставлены в Скопине, Санкт-Петербурге, Москве. Фильмы о ней и с её участием сняты в России, Франции, Германии, США.

А вам нравится то, как вы читаете свои стихи?

Хм. Да, нравится.

А есть другой человек, который правильно их воспроизводит?

Никто их не читает лучше, чем я, но недавно в Москве в театре «Практика» поставили спектакль «Вера Павлова. Стихи о любви», там семь актрис читают мою поэзию. Я с ужасом шла на этот спектакль, думая, что мне, как и раньше, это будет отвратительно и меня стошнит под конец. Но, знаете, мне очень понравилось. Потому что режиссёр дал девушкам установку: вы не актрисы. И они читали спокойно, без надрыва, просто стараясь как можно чётче слова произнести. Соблюсти то, что есть в тексте. А потом, умолкая, они садились и улыбались счастливой загадочной улыбкой. Вот представьте: семь женщин на сцене, шесть из них улыбаются, а седьмая тихо и спокойно читает стихи. Это был прекрасный спектакль.

Это не единственный спектакль, который поставлен по вашим стихам.

Да, ещё в Рязанской области, в городе Скопине, сделали моноспектакль, там 20-летняя девочка читает мои стихи. Она немножко покрикивает, к сожалению. Но тоже милая постановка.

Но от большинства постановок вы не в восторге?

Актёрское чтение мне ненавистно.

На меня в юности ваши стихи тоже произвели впечатление. Лет в 15 я даже написала стихотворение - подражание Вере Павловой.

Да, я знаю, что мои стихи побуждают людей к творчеству, - довольно рассмеялась поэтесса. - Молодые начинают писать стихи, а те, кто постарше, - пародии. У меня огромное количество пародий на мои стихи.

Вам это приятно?

Да, конечно, я рада, что бужу в людях творческую жилку. Хотелось бы думать, что во мне достаточно самоиронии.
О смысле жизни

Вера Павлова «будила в людях творческую жилку» не только собственными стихами. 11 лет она вела студию детского литературного творчества «33». Под её началом занимались 12 детей, которые пришли в студию ещё в три-четыре года.

Надеюсь, я кое-что передала этим детям, - сказала она. - А учить писать стихи взрослых у меня никакого желания нету. Мне это совсем не нравится. Мне стыдно, каюсь, но я отказалась вести мастер-класс в Иркутске. Знаете, есть такое поверье, что на маленький грибочек не надо смотреть, а то он расти перестанет. Это как раз про литературную учёбу. Надо дать грибочкам вырасти самим. А уж потом мы их и срежем, - снова рассмеялась поэтесса.

Сейчас вы общаетесь со своими бывшими воспитанниками?

Конечно. Они мне как родные, мы встречаемся, переписываемся.

Из них получились поэты или писатели?

Нет. У них серьёзные специальности. Много технарей, математиков. Только одна журналистка. Но хорошая. Так что для них всё обошлось благополучно.

Наверное, всем творческим людям свойственна ирония над собственной профессией, потому что результаты её очень эфемерны.

Да, что же это за профессия такая? Болезнь да и только.

А для вас важно, чтобы то, что вы делаете, имело смысл для других людей, какой-то социальный выхлоп?

Знаете, мы, поэты, живём в полоску. Есть моменты, когда мы можем писать, и моменты, когда мы писать не можем. Когда я пишу, мне никто больше не нужен. Я чувствую себя всесильной, уверенной в себе, понимаю, что моя жизнь сама по себе имеет ценность. А потом приходит время, когда вдохновение - назовём его так, потому что по-другому пока не назвали, - уходит, и надо как-то жить без него. И в это время я никто. Потому что больше ничего я не могу. В такие моменты слабости я лезу в Интернет и смотрю, читает ли меня кто, пишут ли обо мне что-нибудь. Замечаю: да, читают, пишут - и так убеждаю себя в том, что в моей жизни есть смысл.

Вы общаетесь с этой публикой из Интернета? Что её интересует в вашей жизни?

Да, в последнее время у меня происходит активное общение по электронной почте. У меня уже год есть сайт, мне его подарила одна поклонница. И я стараюсь отвечать на вменяемые письма, которые приходят туда или на электронку. Потому что, как оказалось, много больных людей. Зато некоторые задают очень трогательные вопросы. «У вас такие стихи, почему вы до сих пор не повесились? Я вот, например, собираюсь, что вы мне посоветуете?».

И вы отвечаете?

На такое конечно, что ж я буду грех на душу брать? Отговариваю. Я вешаться не буду и вам не советую.
После прочтения - сжечь

Для вас важна оценка вашего творчества мужем? Вы ему читаете стихи после написания?

Конечно. Я ему их и пишу.

Вас устраивает, как он их переводит?

Очень. Особенно меня устраивает то, что он в курсе, как писались эти стихи, то есть он прекрасно знает контекст. И мы всегда обсуждаем их, он спрашивает меня: «А что ты тут хотела сказать?». Это ещё одно испытание для поэта.

В одном из немногочисленных интервью вы вспоминали о том, как читали отцу свои стихи, и говорили о нём как об особенном слушателе.

(Вообще-то в изложении поэтессы это звучало так: «Чем дальше, тем яснее единственным цензором и критиком видится пьяный Матвеич на кухне в деревне, приоткрывающий глаза после каждого сказанного мной стихотворения: «Х..ня! Дальше». - «Конкурент»).

Да, есть особенные слушатели, которым читать стихи особенно страшно, потому что это не обычные ценители поэзии. Для меня это папа, бабушка и мои дети, когда они были совсем маленькие. Потому что, когда ребёнок учится читать, к нему попадает твоя книга, и он начинает разбирать твои мысли - ты и сам по-другому смотришь на то, что написал. Похожие ощущения испытываешь, когда читаешь старенькой бабушке, которой сейчас 97 лет. Или отцу - ему 71, он до сих пор работает, в Монголию ездит почти каждый год, обогащает медные руды. Папа мой доктор наук в области металлургии, мама тоже сугубо технарь, я у них первый такой выродок. И читать им мои стихи было для меня труднее всего. Зато самой приятной победой стало их признание меня. Меня признал даже папа, но не сразу, потребовалось время.

А как ваши дети интерпретировали для себя ваши стихи?

Ой, конечно, они всё понимали по-своему. У меня есть стихотворение «Во мне погибла героиня/во мне погибла балерина/во мне погибла негритянка/во мне погибла лесбиянка/как много их во мне погибло!/И только Пригов жив-здоров». И как-то Лизочка, будучи совсем маленькой, прыгала и приговаривала: «Во мне погибла лесбиянка!», потому что думала, что это какая-то обезьянка. Но ей нравились эти стихи, они были её любимые.

Когда вы перечитываете свои стихи, вы их начинаете понимать по-другому?

Да, всегда. Потому что в них сказано больше, чем я хотела.

Со временем откровенность в вашем творчестве уменьшается?

Нет, она увеличивается. Чем больше я владею мастерством, тем большую откровенность могу себе позволить. Только так откровенность превращается в художественное высказывание, а не просто в исповедь.

Но это плохо вяжется с тем фактом, что вы начинали с эротических стихов.

Дело в том, что первые 10 лет я писала исключительно для себя и своих близких. Но и сейчас есть вещи, которые я не выношу на публику. Раньше я публиковала каждое пятое стихотворение, сейчас - каждое третье. Остальное остаётся у меня в столе, и я надеюсь, что успею до смерти это уничтожить.

Потому что не хочу, чтобы то, что я не выношу на публику, стало достоянием общественности. Многим поэтам это не пошло на пользу.

Фото: www.verapavlova.ru Вера Павлова

T -

    У писателя и журналиста Линор Горалик вышла новая книжка «Частные лица: биографии поэтов, рассказанные ими самими». «Новое издательство», которое выпускает книгу, предполагает впоследствии издать несколько томов. В первый том вошли интервью Горалик с тринадцатью поэтами, среди которых Михаил Айзенберг, Сергей Завьялов, Владимир Гандельсман, Дмитрий Кузьмин, Александр Бараш, Алексей Цветков, Вера Павлова, Сергей Гандлевский, Елена Фанайлова и другие. Перед вами — интервью с поэтессой Верой Павловой.

    Линор Горалик: Расскажите, пожалуйста, про вашу семью до вас.

    Вера Павлова: Мое генеалогическое деревце не очень ветвисто. Дальше прасемейное предание не заглядывает. Что же касается пра-, то я располагаю сведениями только о трех прадедушках: прадедушка Николай был выгнан из семинарии за пьянство и стал при советской власти комиссаром по борьбе с самогоноварением; прадедушку Владимира убила молния, его закопали по народному обычаю в сырую землю на три дня, но он так и не ожил; прадедушка Григорий был портным в еврейском местечке, заезжие иностранцы взяли его с собой в Париж, он там прижился, вернулся за семьей, разразилась революция, но он не оставлял надежду уехать и заставлял своих дочерей говорить по-французски, что в нищем еврейском местечке звучало довольно вызывающе. О своих прабабушках я не знаю ничего.

    Теперь дедки-бабки. Папины родители прожили всю жизнь в поселке Желябово Устюжанского района Вологодской области. Папину маму, бабушку Аню, я никогда не видела. Она родила пятнадцать детей, вырастила девятерых, работала продавщицей. В открытках, которые мы от нее получали, вообще не было знаков препинания. Когда дед Матвей ушел на фронт, ей приснилась Богородица и сказала: «Не плачь, Анна, твой мужик вернется». Вернулся — приехал на трофейном велосипеде осенью 45-го. Только от него в деревне Желябово узнали, что война кончилась. Деда Матвея я знала: в старости он раз в год объезжал своих детей, разбросанных по всей стране. Приезжал и к нам, привозил в неподъемном чемодане клюкву, сидел на диване, разбавлял водку горячим сладким чаем, смотрел телевизор и вслух дублировал происходящее на экране («о, пошел», «о, спит»), но я его почти не понимала: диалектизмы, мат, вологодский выговор. После смерти жены (ему было под восемьдесят) взял в дом шестидесятилетнюю женщину, которая сбежала от него через месяц — не была готова к ежедневному сексу.

    Это почти все, что я знаю о папиных родителях. О маминых я знаю все: они жили с нами. Дедушка Федя — Федор Николаевич Никольский — происходил из священнической династии, ему на роду было написано стать священником. Он стал политруком. Я не встречала человека добрее и мягче. Какой он был красивый! В молодости он был кавалеристом. На конно-спортивных соревнованиях он неудачно махнул саблей и отрубил лошади ухо. Ему было так стыдно, что больше он ни разу в жизни не сел на лошадь. Когда я, грудная, заболела, орала без умолку, и врачи не знали, в чем дело, дедушка подошел к кроватке и сказал: «У нее болит ухо. Она склоняет голову набок. Лошади всегда так делают, когда у них болят уши». Действительно: у меня был отит. Дедушка был чуть ли не единственным в Москве главой отдела кадров крупного завода, который брал на работу евреев. Он прожил девяносто лет без одной недели (уже были закуплены деликатесы для юбилея, а оказалось — для похорон), и жил бы еще, если бы не пошел в холодную погоду на собрание совета ветеранов. Но он пошел, в парадной форме, в орденах, и на обратном пути упал на снег и умер. Точнее, умер и упал: умер стоя.

    А бабушка и сейчас с нами. Рахиль Григорьевна Лившиц. Ей в марте будет девяносто девять лет. Она вырастила всех: маму и дядю (одна, в эвакуации), меня и моего брата (ушла на пенсию до срока), моих дочек (отвезу, сдам — и знаю: они как у Христа за пазухой). На ней держалось все. Я не знаю человека сильней. Я думаю, что и сейчас, когда она сидит в кресле и смотрит целыми днями канал «Культура», на ней держится все. Бабушка, родина моя.

    Родители?

    Папа: Анатолий Матвеевич Десятов. Десятый Десятов. Родился в телеге, на лесной дороге, не довезли до больнички. Ходил в школу через лес, зажигая в темноте спички: от волков. В восемнадцать лет, что твой Ломоносов, отправился в Москву, поступил в Институт стали и сплавов. Самородок. Сейчас — доктор наук. Был бы академиком, если бы у него была хоть капля тщеславия. Но у него есть только страсть к своему делу — обогащению медных руд (да еще к рыбалке и огненной воде). Любимая глава истории нашей семьи — как папа однажды засиделся на работе, помочился в реагент, извлечение меди сразу увеличилось, он добавил в реагент мочевину, получил премию в 6000 брежневских рублей, и мне купили пианино.

    Мама, Ирина Федоровна Никольская, тоже окончила МИСиС. В институте они и познакомились. На лыжных соревнованиях. Мама была не очень спортивная, она шла-шла пешком по лыжне, а потом подумала: «Какого черта?» — и легла на снег, к небу лицом. А мимо мчался папа. Остановился — кто это тут лежит? Недавно родители отпраздновали золотую свадьбу. Было, между прочим, что праздновать: и мама, и папа, обмениваясь в ЗАГСе кольцами, были девственниками. Молодоженов распределили в Норильск, где я и была зачата: в общежитии, на раскладушке, полярной ночью. Маме той ночью, по ее словам, было очень хорошо. Папа на мой прямой вопрос ответил: «Не помню». За несколько дней до родов мама вернулась в Москву. Свой шанс родиться за полярным кругом или, того лучше, в самолете, я упустила.

    Каким ребенком вы были?

    Мое детство было безукоризненным.Трехкомнатная квартира: в одной комнате бабушка с дедушкой, в другой — папа с мамой, в третьей — я (и через семь лет брат Сережа). Идеально сбалансированное (усилиями бабушки), стройное, нерушимое мироздание. Все вовремя, все на своих местах. Я бабушке в этом как могу помогаю — слежу, чтобы очки лежали в «очковне», часы — в «часовне» (и то и другое — на серванте). Я никогда не видела, чтобы родители ссорились (правда, при мне они и не целовались). Я — пуп земли. Меня кормят черной икрой, чтобы ножки не были кривыми (рахит, внутриутробная жизнь в условиях полярной ночи), я выедаю центр, и плоская синяя баночка превращается в амфитеатр, чернеет головами многочисленных зрителей. Полюбовавшись ожившей картиной, я съедаю их всех.

    А чего этот ребенок хотел? Как вы — маленькая — были устроены изнутри?

    Воспоминания раннего детства клочковаты и гадки: встаю ночью, ищу горшок, писаю в папин тапок; мы едем за город на нашей «Победе», шлагбаум на переезде со стуком опускается на наш капот; я просыпаюсь в чужом доме и не могу открыть глаза, потому что они загноились и слиплись; я наступаю в лесу на осиное гнездо, бегу, осы за мной, кусают, жужжат, бросаюсь в реку. Более или менее ясные и непротивные воспоминания у меня начинаются с той поры, когда в жизни какую-то роль стали играть мальчики. Да что какую-то — ключевую. Вот тут-то память и проснулась. Это и есть, я думаю, девичья память — память, которую не интересует ничего, кроме любви.

    Это когда?

    Лет в шесть. Вова Стрелков, сосед. Первое предложение выйти замуж. Принятое без раздумий. Когда мы встречались во дворе, он всякий раз спрашивал: «Ты не передумала?» А потом то ли я передумала, то ли он перестал спрашивать — не помню, это уже не важно, девичью память интересует только любовь в действии. Следующая любовь была в первом классе — пучеглазый Олег Ермаков. Далее — по тексту моей книжки «Интимный дневник отличницы».

    Одновременно с любовью в моей жизни появились музыка и коньки: в шесть лет меня отдали в музыкальную школу и в секцию фигурного катания. В секции фигурного катания — Измайловский парк, красное приталенное пальто с белой опушкой, «ласточка», «подсечка», «пистолетик» — прозанималась всего год, музыке училась семнадцать лет. Без коньков не могу до сих пор: когда моя жизнь распалась на два континента, первое, что у меня появилось в Нью-Йорке, — коньки (белые, в Москве — черные). Недавно, с покупкой второго пианино, жизнь окончательно стала двойной. А трусы и лифчики так и летают в чемодане туда-сюда по несколько раз в год.

    А хобби-то было? Вот собственная какая-нибудь хрень, которой ребенок занимается?

    Я делала город из бумаги. Вырезала, клеила, раскрашивала: многоэтажные дома, окошки с занавесками, вывески, цветы, газоны. Когда я первый раз увидела Нью-Йорк, я поняла, что его-то я и клеила. Мой город назывался Сириус. В нем были аптеки, рестораны, магазины, его пластилиновые жители жили полной приключений жизнью.

    А когда пошли в школу, это как было?

    Сначала были одни пятерки. Но однажды я сделала помарку, пришла в неописуемый ужас и, заливаясь слезами, написала на промокашке: «Уважаемая Ирина Александровна, не ставьте мне, пожалуйста, четыре. Я больше не буду!» Трех моих учительниц — младших классов, фортепиано, руководительницу диплома в институте — звали Иринсаннами. Но Иринсанна номер один поставила-таки мне четверку. Я чувствовала себя опозоренной навек (как впоследствии после потери невинности). С тех пор меня интересовали только пятерки с плюсом, а поскольку в школе таких оценок в заводе не было, учеба потеряла для меня всякий интерес. То есть я, конечно, была круглой отличницей, но по инерции — уж очень это было нетрудно. Сидишь на уроке, потихоньку делаешь под партой домашнее задание на завтра или читаешь, звенит звонок — и начинается жизнь! Двойная: одна — во дворе, другая — в музыкальной школе. Во дворе — шайка имени Тома Сойера (моя любимая книга, возьму ее с собой на необитаемый остров, вернее, обе — и «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна», теперь уже согласна и по-английски), я — правая рука шефа, моя кличке Червонец (я же Десятова пока), других девчонок в шайке нет, только отпетые двоечники из нашего «В» класса. Мы лазаем по деревьям и по крышам трансформаторных будок (табличка на двери: «Не влезай — убьет!»), чертим карты местности, мастерим сигнализации, придумываем шифры и пароли и — ноблес оближ! — время от времени обливаем водой какую-нибудь отличницу, которая не дает списывать (я всегда даю, всегда и всем). Обольем — и тикать на великах! Я падаю, протыкаю чем-то ногу, бежевые колготки меняют цвет, свита испуганных мальчишек отводит меня в травмпункт, все восхищаются моим мужеством, а мне просто ни капельки не больно, но я не подаю виду.

    А что музыкальная школа?

    В музыкальной школе был класс композиции под руководством заслуженного деятеля искусств Марийской АССР (так его всегда объявляли на наших бесчисленных концертах), члена Союза композиторов Поля Мироновича Двойрина. Как мы обожали его, нашего Соль Минорыча! Как было весело болтать с ним обо всем на свете, придумывать невероятные проекты, острить без умолку (остроумие считалось в нашем кругу главной добродетелью)! И — сочинять музыку, которую, как я теперь вспоминаю, в основном сочинял за нас сам Поль. Но он умел так незаметно вставлять свои элегантные ноты в наши корявые партитуры, что мы искренне верили, что это наша музыка. Что это мы написали цикл хоровых пьес, квартет, сюиту для ударных инструментов, оперу «Бармалей». Наши опусы тотчас разучивались и исполнялись — хором, ансамблем скрипачей (гордостью нашей ДМШ No 27), струнным оркестром (на репетициях которого мы по очереди вставали за дирижерский пульт). На ударных мы играли сами. Три пьесы для ударных инструментов («Антилопа Гну», «Гибель Паниковского», «Рога и копыта») были гвоздем наших концертных программ (и были сочинены Полем от первой до последней ноты). Как было приятно кланяться! И громко переговариваться, стоя на сцене: «Ну что, девчонки, на бис сыграем?» — «Так они ж не хлопают!» Смущенная публика принимается хлопать, мы играем на бис. Нас слушают Хачатурян и Пахмутова. Мы ездим на гастроли, барабаны и бонги едва помещаются в купе. Семь лет счастья. Но настал черный день, когда мне позвонил маленький мальчик из нашего класса композиции и торжественно пропищал: «Я к Полю больше не пойду, он враг народа, он уезжает в Израиль». Первое большое горе в моей жизни. Изгнание из рая. Поль вскоре обнаружился в Америке. На письма он не отвечал.

    Подождите, подождите, но там же много еще чего происходило между восемью и пятнадцатью, кроме музыки?

    Ах да, я же рисовала! Я рисовала дистрофиков. Дистрофик — это такое существо с длинным носом и тонкими ручками и ножками (похожее существо я каждый день c ужасом рассматривала в зеркале). Дистрофики годились для всего: рисовать — и таким образом обезвреживать — учителей на уроках, портретировать персонажей книг, читаемых под партой, а также вести дневник в картинках, параллельный дневнику словесному, который был начат в двенадцать лет и сегодня насчитывает два десятка толстых тетрадей.

    Сейчас это называется «исповедальным комиксом».

    Совершенно верно. Я вообще очень много велосипедов изобрела в своей жизни, в том числе комикс. Я называла эти комиксы «дистрофильмами». Сюжетом для них служили блатные песни. Блатным песням меня научил мой дядя Боря, которого все называли — и до сих пор называют — Бобом. Боб — первое английское слово, которое я узнала (второе — Ферст: так звали собаку соседей). Амплуа Боба — необходимое для всякого счастливого детства — было «волшебник». Дроссель-майер, даритель щелкунчиков. Физик-атомщик (впоследствии героический чернобыльский ликвидатор), мастер спорта по шахматам (о, это вечное унижение: Боб нежится в ванне, под дверью на полу сидит взмыленный папа с шахматной доской, Боб играет вслепую, папа всегда проигрывает, всегда!), изобретатель перевертышей (из последних шедевров: «Вот немилая уходит, и до хуя алиментов»), смастеривший, услышав наши неуклюжие матюжки, для меня и своей дочки словарь матерных слов (школьная тетрадка, исписанная от корки до корки), неистощимый выдумщик (чего стоили ночные походы за грибами, с фонариками) и — да, вот и они — знаток блатных песен.

    Рисовались и терапевтические дистрофильмы, героями которых были Вера Десятова и ее друзья. Например, «Ошибка резедента». Имелась в виду не эта, орфографическая, в названии, но гораздо более роковая ошибка: Вера Десятова (длинный нос, тонкие ручки-ножки) с подругой Наташей Котылевой отправляют письмо в Америку («Здравствуйте, дорогой Поль Миронович! Как там погодка на Миси-Писи?»), их арестовывают, они в тюрьме (там они встречают своих любимых учителей), их пытают (наиболее разработанный эпизод, на пол-альбома, пытают в основном Веру Десятову — Наташу Котылеву я слишком люблю), судят, приговаривают к казни, человек в маске снимает их с виселицы, уносит в самолет, снимает маску — да это же Поль Миронович! Самолет приземляется в Нью Йорке. Хэппи-энд.

    В общем, искусство комикса процветало. Часто мы рисовали в соавторстве с Леной Рагиной, с Рагиндосиком моим бесценным, самой первой подругой в жизни (дружим с шести лет). Ленкин папа оценил наши таланты и пристроил нас в клуб карикатуристов «Литературной газеты». Но быстро об этом пожалел: там было много бородатых мужиков, а мы были очень хорошенькие и очень четырнадцатилетние. Пару раз всего и съездили. Так я не стала карикатуристом (хотя бородатые мужики очень меня к этому поощряли). Еще я не стала астрономом. Стать астрономом (и слетать в космос) было главной мечтой моего детства (в космос хочу до сих пор). Я знала о Вселенной все, исписывала толстые тетради названиями звезд и созвездий и расстояний до них в световых годах (без степеней, со всеми нолями, так мне больше нравилось). Меня отдали в кружок юного астронома при Московском планетарии. Там было так скучно! К тому же телескоп был на ремонте (сейчас-то у меня свой телескоп есть, на даче). Год проходила — и бросила.
    
    Про мальчиков хотим говорить?

    Где-то до конца третьего класса все мальчики были моими. Вся шайка имени Тома Сойера. Я не взяла на себя роль главы шайки, я подумала, что лучше будет уступить управление мужчинам, а самой потихоньку ими манипулировать.

    ...И тут становится ясно, почему все мальчики всегда ваши.

    И они все по очереди признавались мне в любви. Иногда хором. Один раз пришли вдвоем, их обоих звали Андреями, и сказали в один голос: «Вера, мы с Андреем тебя любим». Я вскричала: «Подите прочь, бабники!» Не могла же я так распускать свою шайку.

    А вы были влюбчивым ребенком?

    Не то слово! Наверное, ни одного дня не было, чтобы я не была в кого-нибудь влюблена. Одного разлюбляла, в тот же день полюбляла другого. Но потом разразилось девичество, комплексы, гадкое утячество, уродливая одежда и обувь, вся эта дрянь. Я перестала себе нравиться. Однажды я три дня проходила в картонной маске свиньи. И по улице, и в школу. Не могла ходить в темпе шага — только бегала, не то убегая от кого-то, не то догоняя, при этом то и дело спотыкаясь и падая, особенно с лестниц. Стала социально опасна: воровала вывески и таблички и украшала ими свою комнату (табличка на двери моей комнаты: «Не влезай — убьет!»), однажды попалась при попытке украсть номер дома, еле ноги унесла. Вырезала из «Правды» фотографии Брежнева и приклеивала в особую тетрадку, смутно чувствуя концептуалистскую абсурдность этой коллекции (впрочем, песенник, украшенный вырезанными из журнала «Меховая мода» красотками в норковых шубах, тоже был, что греха таить).

    И все это потому, что была влюблена и не знала, что с этим делать. И вообще — что делать с этой дурацкой жизнью. А Поль — знал. Мы как-то сидели у него, и он ни с того ни с сего говорит: «Ты, Наташа, единственная из всех будешь музыкантом. (Стала, и превосходным.) Ты, Лена, везде будешь хороша. А Вера будет писать книги». Все очень удивились — я на тот момент не написала еще ни одного стишка. Однако моим родителям Поль сказал другое: «Вере надо продолжать музыкальное образование». Надо так надо: поступила в музыкальное училище им. Октябрьской революции (теперь — им. Шнитке), на теоретическое отделение. На теоретическом отделении люди оказываются потому, что не могут поступить на фортепианное. А я не могла поступить на фортепианное, потому что Иринсанна номер два плохо поставила мне руку. В училище было весело. Я была заводилой, у меня ни один сокурсник не остался без дела. На первом курсе мы написали роман, пародию на детектив, «Теоретик идет по следу», над всеми потешились — и над народниками, и над духовиками (особенно над тем народником, в которого была влюблена я, и над тем духовиком, который был влюблен в меня). На втором курсе мы написали оперу. На третьем — сняли фильм по мотивам все тех же блатных песен, куда без них. А на четвертом курсе я вышла замуж, идиотка.

    Училище — это вам лет пятнадцать-семнадцать. Что еще в этот период было важно?

    Поиски Учителя. Поль Миронович-то уехал, мы попрощались с ним навсегда, это произошло почему-то у входа в зоопарк, шел дождь со снегом, Поль взял меня двумя руками за капюшон и больно прижался к моим губам своими, крепко сжатыми. Первый поцелуй в моей жизни. Оттолкнул, заплакал и убежал.

    А потом, на первом курсе училища, возник Владимир Викторович Кирюшин. Его просто невозможно было не мифологизировать! Учитель по сольфеджио. Педагог-новатор. Автор системы, с неизбежностью вырабатывающей у кого угодно абсолютный слух. На уроках он орал на нас как резаный: «Тебе только трамваи водить, бездарность!» Год орал, мы его обожали, у всех прорезался абсолютный слух, а на втором курсе его уже не было: посадили. Нам говорили, что он сел по политической статье, и в это легко было поверить: он на уроках черт знает что нес без всякой осторожности. Это потом я узнала, что статья называлась «педофилия». Мальчики. Бедный В.В.! И вот однажды он мне позвонил — из тюрьмы! Звонил по делу: велел написать сказку из жизни септаккордов (видимо, тоже проинтуичил, что «Вера будет писать книги». Или я показывала ему «Теоретик идет по следу»? — не помню). Такова была его методика работы с маленькими детьми: теория музыки, проникающая в детский мозг контрабандой сказки. И я написала. Это было мое первое (и на сегодняшний день единственное) прозаическое сочинение в жанре fiction, довольно вдохновенное. Рукопись не сохранилась, сказка была опубликована под его фамилией, как и, несколько лет спустя, мои стихотворные переложения его сказок, двадцать тысяч рифмованных строк. Рубль за строчку (мой первый литературный заработок).

    Кирюшин не всегда звонил из тюрьмы. Иногда он звонил из Кремля. «Вера, я в Кремле. Мы тут беседуем с NN. И он говорит: какое там сольфеджио — у нас даже гимн до сих пор без слов. А я ему — у меня есть ученица талантливая, она напишет. Напишете? Ну что вам стоит!» Не написала — мотив не смогла вспомнить. Тогда гимном была «Патриотическая песня» Глинки, ее мотив никто не помнил, я у многих спрашивала. Лет десять назад из статьи «Смерть педофила» я узнала, что Кирюшина убили. Позвонили в дверь, он открыл, всего истыкали ножом, ничего не взяли.

    А кроме учебы происходило что?
    
    Концерты — почти каждый день. На которые не всегда было легко попасть. Помню попытки залезть на крышу консерватории (подняли по пожарной лестнице лестницу строительную, приставили к стене— а она не достает до крыши метров пять!) и взорвать служебный вход Зала Чайковского (бомбочка из серы и нитроглицерина пукнула, испустила тонкую струйку дыма и потухла). Сколько вечеров проведено на ступеньках амфитеатра Большого зала консерватории с партитурой в руках! И — в подвале Дома композиторов, где можно было заказывать прослушивания современной западной музыки — Кейджа, Штокхаузена, Булеза, Ксенакиса, Ноно — и чувствовать себя участниками политического заговора. И — в кинотеатрах на окраине Москвы, на полутайных показах фильмов Тарковского и Абуладзе. А тут еще и книги — перепечатанные или ксерокопированные, — которые давались на одну ночь! (Лекция по истории КПСС, слепая машинопись на коленях у подруги: «Что читаешь?» — «А, порнуха какая-то!» Заглядываю — «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел...». «Дура, это же гениально!» — еду к ней, остаюсь на ночь, дочитываю роман до конца, открываю Набокова на год-другой раньше, чем вся остальная Россия.) В общем, скучать было некогда.

    А что за история про «вышла замуж, идиотка»? Откуда взялся этот человек?

    Училище, фортепианное отделение. Все остальные существа мужского пола были робкими сутулыми очкариками. Теоретики, одно слово. А он был пианист, к тому же джазовый (в нашем училище было эстрадное отделение).

    И что, вы хотели замуж?

    Нееет, я не хотела замуж! Я чуть не убежала из ЗАГСа. Но мое пуританское воспитание говорило мне (за кадром — хор чертей из «Фауста» Гуно): ты падшая женщина, ты опозорена навсегда, только замужество может покрыть твой грех! Вот и покрыла. И ведь даже беременной не была!

    Порядошная была!

    И осталась, что самое смешное.

    Как была устроена ваша замужняя жизнь?

    Мне восемнадцать, ему двадцать один, мы живем у моих родителей, он с ними не ладит, я ношу ему яичницу в нашу комнату, он ест ее, запершись на щеколду. Мы зарабатываем тем, что поем на клиросе (его мать — регент). Он вожделеет ко всему, что движется (за полтора года нашего брака, знакомясь на улице с девушками, трижды нарвался на моих одноклассниц. Совсем недавно: «Девушка, как вас зовут?» — попытался познакомиться с красивой молодой брюнеткой. И услышал в ответ: «Андрей, ты меня не узнал? Я твоя дочь, Наташа»). Появилась Наташа.

    А через две недели я попала в больницу, и он меня бросил. Пришел в больницу — у меня назавтра операция, температура 40,5 — и говорит: «Мы с тобой не сошлись характерами. Можно, я заберу самовар, который нам подарили на свадьбу?» И уехал отдыхать на море. В больнице я провела два месяца. Месяц с Наташкой была мама (взяла отпуск), месяц — папа (взял отпуск). Самовара я лишилась. И рояля. И всех пластинок. И иллюзий. Тут-то я и начала писать стихи. В двадцать лет. С открытой раной на левой груди: зашить-то зашили, но нитки были гнилые, разошлись.Так и пошла на второй курс института — с открытой раной. Бабушка настояла: «Никаких академических отпусков, Наташу я беру на себя».

    Это какой институт?

    Гнесинский. Историко-теоретико-композиторское отделение. Весь первый курс я была все более и более беременной. Это было так классно! Весь институт сбегался меня ловить, когда я на девятом месяце съезжала по перилам. А я думала: чего вы боитесь, дураки, вы что, не видите, что у меня крылья за спиной? А как после родов летала!.. Большего счастья не знаю. И вдруг: «Можно я заберу самовар?» Пришлось писать стихи.

    Какими они были, эти первые стихи?

    Очень сентиментальными, очень плаксивыми, очень поэтичными и отвратительно красивыми. Я их писала цветными ручечками, каллиграфически, в дневник и все время про себя повторяла, как заклинание, катая коляску, неся Наташку к кормилице, сидя на лекциях, плача в подушку. Моя подушка год-полтора ни одной ночи не была сухой. А стихи были такие: «Как ты мог, я же так тебя люблю, почему ты так поступил?» Я ведь человек монорельсовой логики. Для меня жизненно важно свести концы с концами. Чтобы очки были в «очковне», а часы — в «часовне». А тут ничего ни с чем не сходилось. Я была на пороге безумия. Но стихи удержали. Зарифмуешь — и вроде что-то сходится, хоть что-то.

    Какая Наташа была?

    Очень яркая, с первых месяцев. Она запела раньше, чем заговорила, и начала танцевать раньше, чем пошла. Не забыть эти танцы в описанных спущенных колготках! Однажды — Натке было года полтора — баба Роза уложила ее спать днем. Натка проснулась, обкакалась и какашками на стене нарисовала узор. У бабушки тогда гостила ее сестра, она увидела Наткино художество и раскричалась: «Роза, накажи ее, побей ее!» А Розочка прищурилась и говорит: «Нет, я не буду ее бить, у нее получилось очень красиво!»

    Что с учебой в тот момент происходило?

    В институте Гнесиных было у кого поучиться. С одной стороны, там преподавали реликтовые персонажи, вроде той старушечки, что читала нам русскую музыку XVIII века и знание музыкального материала проверяла, тыкая наобум в единственную библиотечную хрестоматию и поражаясь, как хорошо мы знаем оперу Дубянского «Несчастье от кареты», потому что не замечала сослепу, что в уголке страницы нарисованы крошечные желудь и колесо. С другой стороны — незаурядные личности. Я дорвалась до Учителей!

    Анализ музыкальных форм: Ростислав Николаевич Берберов. Гений. Гаспаров от музыковедения. Он написал великую книгу—вроде бы о советском симфонисте Германе Галынине, но насамом деле — о музыке как отрасли метафизики. После его лекций и индивидуальных уроков время для меня стало течь по музыкальным законам.

    Эстетика и философия: Георгий Иванович Куницын. Титан. Вся Москва на его лекции ходила с тяжеленными магнитофонами. Огромный, громогласный — Зевс! Написал книгу «Общечеловеческое в литературе». Работал консультантом ЦК КПСС по внеземным цивилизациям. Видимо, был в этом вопросе специалистом (или сам был инопланетянином, что я тоже допускаю), и дыры в диалектическом материализме ему помогали латать маленькие зелененькие человечки. Меня признал за свою: поставил мне пятерки с огромными плюсами за оба курса. На всю страницу зачетки маханул! Мне одной. Весь поток меня невзлюбил, потому что каждому сдавшему Куницын говорил: «Вам далеко до Шацкой» (я все еще носила тогда фамилию любителя самоваров).

    История и теория литературы: Рудольф Валентинович Дуганов. Такой красивый, такой породистый — нос, усы, — настоящий белогвардейский офицер. Развалится на казенном институтском стуле, как в кресле у камина, закурит трубочку, блеснет глазами: «Наша тема сегодня — Чехов и конец русского реализма». Главный исследователь Хлебникова в России, он похоронен на Новодевичьем, в одной оградке с Председателем земного шара. О счастье! — я становлюсь его любимой ученицей. Я отдаю ему на суд свою дипломную работу и с трепетом жду отзыва. Он возвращает мне машинопись, не говоря ни слова. Открываю, листаю — и вижу, что он исправил все опечатки, сделанные машинисткой, — на всех 140 страницах! Уже после его смерти я купила его книгу «Велимир Хлебников: Природа творчества». В ней было очень много опечаток. Я исправила их все.

    История музыки и руководитель диплома: Ирина Александровна Гивенталь. Автор лучшего учебника по истории зарубежной музыки на русском языке. На полях моей работы писала: «Боже, храни Веру».

    Их уже нет никого. Все мои учителя умерли. Но я до конца жизни буду стараться заслужить их похвалу.

    Как вы представляли себе в институте свои будущие занятия?

    Продолжать дело Берберова, сделать наконец музыковедение наукой. Я написала довольно сильный диплом «Поздние вокальные циклы Шостаковича. К проблеме взаимоотношений поэзии и музыки». Моя защита превратилась в битву молодых педагогов с реликтовыми. Одни говорили: «Если нас волнует будущее музыковедения, мы должны поддержать Шацкую!» А другие кипятились: «Почему этот диплом защищается у нас, а не на филфаке МГУ?» Победили консерваторы — в аспирантуру меня с особым цинизмом провалили. Так я не стала музыковедом, а музыковедение в России — наукой.

    А что с текстами тогда происходило?

    Первые стихи были написаны в роддоме, от счастья. Вторые — в больнице, с горя. А потом пошли третьи-четвертые, от разнообразных сочетаний этих двух причин. Мое стихоплетство не укрылось от наблюдательного Боба. У меня есть двоюродная тетя, Лорина Никольская (псевдоним — Дымова), гордость дедушкиного рода, поэтесса. Даже в «Дне поэзии» печаталась! Боб повез меня к ней. Я не видела ее ни до этого, ни после (сейчас она живет в Израиле). Тетя прочла мои стишочки («Как ты мог, я же тебя так люблю!»), благословила меня по полной программе и позвонила Евгению Винокурову. Тот сказал: «К Волгину, в „Луч“!» Так я оказалась у Волгина. На первом для меня заседании лито Волгина при МГУ обсуждали стихи Инны Кабыш. Все на Инну очень нападали, Волгин ее как мог защищал, а в самом конце экзекуции, опоздав на два часа, вошел поддатый красавец и представился: «Виль Нерастраченный». Это был бывший муж Инны Кабыш, будущий бывший муж Веры Павловой Миша Павлов. Я тоже не осталась незамеченной — в лифте незнакомец сказал мне: «У вас глаза красивые, как у меня». (А какие красивые глаза получились у родившейся через пару лет Лизы Павловой! Прохожие, праздно заглянув в коляску, отшатывались, встретившись с этими огромными, на три четверти лица, глазами. «Не надо было так плотно пеленать», — иронизирует над материнским тщеславием моя глазастая красавица.)

    В тот день у него был повод поддать: он прочел свое имя в списке поступивших на вечернее отделение филфака МГУ. С этого дня лет пять я писала только от счастья. Павлов решительно входил в аудиторию Гнесинки, брал меня на руки и уносил с лекции. Он нанялся дворником, и мы поселились в студенческой дворницкой коммуналке на Суворовском бульваре, рядом с Музеем восточных культур. Он сделал своими руками альков с балдахином, сосед-художник нарисовал на кирпичной стене камин. Окно выходило на широкий карниз под самой крышей, на котором я по ночам танцевала нагишом. Гостей было гораздо больше, чем посуды, и если они не заставали дома хозяев, это не омрачало их веселья (у ключа был приличный тираж). Вот только снег заваливал зимние сессии. Павловским участком был Калашный переулок. Наутро после свадьбы я вышла — единственный раз в жизни — помочь ему на утреннюю уборку: Калашный переулок был усыпан листками разорванной в клочки книги «Молодым супругам». Расхохотались. Вымели.

    Что с вашей музыкой происходило в это время?

    Ее было полным-полно: во-первых, я аккомпанировала пьяным гостям: на Суворовском было пианино. (История моих женитьб-разводов может быть описана как история переездов моего пианино. На Суворовский пианино переехало в машине «скорой помощи», из которой на московские улицы вырывались звуки Собачьего вальса — ничего другого наши друзья-филологи играть не умели.) Во-вторых, я писала музыковедческие эссе для журнала «Музыкальная жизнь». Это были стихи в прозе. Я как-то потеряла рукопись одного из них — и воспроизвела ее по памяти слово в слово. (Этот подвиг я повторю через несколько лет, когда Кузьминский потеряет единственную рукопись моей, им сложенной первой книги стихов и я полностью восстановлю ее по памяти по сохранившемуся списку первых строчек.) В-третьих, я пела на клиросе. Десять лет пела. Регентовал мой первый муж. Альтом пела его вторая жена, потом сопрановую группу пополнила третья. Мы очень хорошо пели! Кстати, пение на клиросе чуть не стоило мне института: кто-то настучал, за меня вступилась секретарь институтской парторганизации, еле отстояла. И, в-четвертых, я работала в Доме-музее Шаляпина экскурсоводом. Это моя единственная служба за всю жизнь. Я проработала там шесть месяцев, все более и более беременная. Потом я родила Лизу ровнехонько в день рождения Шаляпина и ушла в декрет, из которого не вернулась до сих пор. На родах — одним из первых в России — присутствовал отец. Для этого ему пришлось прикинуться журналистом газеты «Семья» и долго искать готовый на такую экстравагантность роддом. Так что роды у меня принимали три врача (для сравнения: Наташку я чуть не родила в коридоре роддома, потому что медсестра поленилась проводить меня в родильное отделение).

    Я расстаралась — у Павлова все руки потом были в синяках. Мне было не особенно больно, но не хотелось его разочаровывать. В родильном отделении было окно во всю стену. Лиза родилась ровно в полночь. Павлов в последнюю минуту отвел глаза и увидел ее появление на свет, отраженное в ночном звездном небе. По его словам, это напоминало известную почтовую марку, изображающую выход Леонова в открытый космос. В ту ночь я получила от него записку: «У, ты, небесное животное!» Так появилось название моей первой книги. Первой настоящей. Потому что до нее были игрушечные, машинописные. Напечатанные одним пальцем, пальцем Миши Павлова. Они назывались «Спартак — чемпион», «Отставка Бескова», «Кубок кубков». Ибо мы были спартаковскими фанатами. Не пропустили ни одного матча, сыгранного «Спартаком» в Москве, вопили на трибунах в любую погоду, Наташку с собой таскали.

    Но мы не только на футбол ходили, мы еще ходили в лито. Волгина мы оставили Инне Кабыш, а сами стали ходить к Виктору Ковде, в ДК «Медик». Павлов тоже писал стихи, так что меня дразнили Ахматовой, а его — Гумилевым. Мы соответствовали, как могли. На очередное заседание пришел редактор «Юности», все читали по кругу, он попросил меня принести стихи в его журнал. Я не стала его огорчать — принесла. (С тех пор это стало моим правилом: давать стихи для публикации, только если попросят, но уж если просят, то давать без раздумий). Стишки вышли. И вот еду я в трамвае и вижу: сидит человек и читает «Юность». Подхожу поближе — мои стихи! «Вот это, началось!» — сказала я себе. С тех пор людей, читающих меня в общественном транспорте, я не видела. Ни разу в жизни.

    К этому моменту Наташа уже, наверное, в школу пошла? Как это было?

    Наташа и школа — две вещи несовместные. В конце сентября Наташа заперлась в туалете и сказала: «Убейте меня, я в школу не пойду». Мы тогда не знали, что учительница имела привычку бить своих подопечных линейкой. Но история со звездочкой задела нас всех. Наташа потеряла октябрятскую звездочку. «Без звездочки не приходи», — сказала учительница. Мы — по магазинам: звездочек нигде нет. Тогда дедушка Федя, член партии с 1924 года («Раньше, чем Брежнев!» — любил повторять он), вырезал Наташе звездочку из медной пластины, Наташа надела ее и гордая пришла в школу: «Это мне прадедушка сделал, ветеран войны!» А учительница: «Что это ты нацепила, сними эту дрянь сейчас же!» Наташа опять заперлась в туалете: «Убейте меня!» А во второй класс приходит — и слышит: «Октябрятство отменили». Дети заволновались: «Как же нам теперь быть — носить звездочки или не носить?» Учительница: «Как хотите». Дети: «Будем носить, будем носить!» И носили. Что же касается Наташи, то она целый год носила звездочку в кармане фартука — на всякий случай.

    К счастью, кроме школы у нее были музыкалка и МТЮА (Музыкальный театр юного актера), в котором она блистала с девяти лет. Наташа стала певицей. Если есть в моей жизни счастье, то это слушать, как Наташа поет. В прошлом году, оканчивая консерваторию, она пела в Большом зале консерватории «Травиату», с оркестром, три акта. Это было четырнадцатого мая, а пятнадцатого мая Большой зал закрылся на ремонт. У Наташи у последней был шанс обрушить балкон. И она его почти обрушила: зал был набит битком, успех был огромный! Что я пережила, словами не передать. Такое же счастье, какое я испытала, когда ее родила. Моя дочь заново родилась для меня. Точнее, я поняла, что родила диву. Плакали все: публика, члены экзаменационной комиссии, старушки, продающие программки. Мне казалось, что даже оркестранты готовы заплакать. Такой голос, такая органичность, такая нежная красота!

    Лиза — кем стала Лиза?

    Лиза окончила психфак МГУ. Когда поступила, всех заверяла: «Потерпите пять лет, я вас всех вылечу». Очень честный, разумный, красивый, добрый человечек. Спасибо Школе самоопределения незабвенного Александра Наумовича Тубельского.

    Как складывалась ваша семейная жизнь?

    В 92-м году я рассталась с Мишей Павловым по причинам, не стоящим упоминания, и вышла замуж за Мишу Поздняева. Общие друзья показали ему мои стихи, потому что, в отличие от первого М.П., поэта-любителя, он был профессиональным поэтом и литератором. Мы познакомились. Миша был моим ангелом-хранителем все десять лет нашей с ним жизни. Хороший поэт, очень хороший человек, очень-очень. Глубоко верующий. Служил иподьяконом и звонарем («Сегодня я звонил в твою честь»), был избит за свои смелые статьи на церковные темы. Поразил моих дочек необычным поведением (Лиза, трехлетняя: «Ой, простите, Михаил Константинович, я забыла жевачку перекрестить!»). Дивно пел и рисовал. Первые пять лет мы снимали домик в поселке Внуково Московской области. Там у нас появились чудесные друзья. Самыми близкими были Сережа Коковкин и Аня Родионова, в их доме собирались все-все-все. Лиза выросла на коленях у Окуджавы и Искандера, в четырехлетнем возрасте пела дуэтом с Таней Куинджи под аккомпанемент Бориса Петрушанского, ей аплодировали Ахеджакова и Филиппенко. А поскольку я не работала (не считать же работой сочинение коротких стишков, пусть даже и по три штуки в день!), то у меня было достаточно времени, чтобы заниматься музыкой со всеми окрестными детьми. Мы ставили спектакли («Каменный гость», «Вишневый сад»), исполняли оперы («Волшебная флейта», «Аида», «Пиковая дама»), устраивали музыкальные вечера (Шуберт, Шуман, Перселл, Рахманинов), во всем этом участвовали и дети, и взрослые, всем находилась роль, а кто не пел, тот костюмы шил, декорации клеил, пек пирог для afterparty. Это было какое-то антикварное, усадебно-дворянское, невероятное счастье. И тогда же, в 92-м году, позвонил Кирюшин, не помню, из тюрьмы или из Кремля, и сказал: «Я тут беру новую группу четырехлетних детей и думаю, что им не помешают занятия литературой. Возьмешься?» Так начался «Зодиак»: двенадцать лет счастья, двенадцать детей, ставших мне родными, не говоря уж об их родителях. Об этом я когда-нибудь напишу, об этом нельзя в двух словах. К тому же мне жжет карман мое богатство — двенадцать полностью записавших себя детств: они ведь у меня все время писали, обо всем, прозой и стихами. Сначала даже не писали — диктовали мамам, «графомамам», как я их дразнила. Двенадцать лет «Зодиак» был позвоночником моей жизни.

    Кто были эти дети, откуда они приходили, как это все работало?

    Это был дворовый клуб. Родители приводили детей (большинство жили поблизости), мы занимались два часа, первый час литературой, второй — музыкой: мы пели хором, все, и дети, и родители, и слушали музыку. А на литературе мы читали, анализировали, сочиняли, разбирали сочиненное — и делали это без всяких скидок на возраст. У моих бедных детей, когда они пришли поступать в школу, были проблемы, потому что они, прочитав наизусть Мандельштама или Хлебникова, на просьбу прочитать «что-нибудь из Барто» отвечали вопросом: «А кто это?» Забавно, что среди двенадцати детей были две пары близнецов, мальчиков. Я долго не могла научиться различить их по виду — и могла узнать каждого из них по первой же строчке сочинения. Я не преминула воспользоваться такой редкой возможностью, когда мы ставили «Каменного гостя» Пушкина (полный текст) в соединении с музыкальными номерами из «Дон Жуана» Моцарта. У Пушкина две развернутые роли, где нужно много слов выучить, — Лепорелло и Дон Гуан. Так мы что сделали: в первом акте Дон Гуан был из одной пары близнецов, Лепорелло — из другой, в четвертом акте происходила незаметная для публики (но не для мам, конечно) двойная замена.

    Хочется вернуться назад и поговорить про ваши книги в этот период.

    Первая книга вышла в 97-м и называлась «Небесное животное». Родственники собрались и сказали: «А давайте Веркину книжку напечатаем». Боб дал денег, Сережа, мой младший брат, дал денег. (Сергей Десятов, основатель и руководитель галереи ArtPlay, горжусь им изо всех сил.) Сами сделали дизайн, сами забрали из типографии, сами разносили пачки по маленьким книжным магазинам. Но книжечка как-то умудрилась разлететься по всей стране, по всему свету. Ни одна из моих семнадцати теперь уже книжек не может похвастаться таким количеством рецензий, как эта. Однако меня это не пробрало, я не сказала себе: «Я поэт, зовусь я Цветик» и продолжала относиться к поэзии как к дилетантству рукоделию — вышиванию крестиком, пока на какой-то тусовке не встретила Геннадия Федоровича Комарова, основателя легендарного издательства «Пушкинский фонд». Гек сказал: «Вера, давайте издадим вашу книжку».

    Я собрала тексты. И в тот день, когда я везла ему эти тексты, в трамвае, я вдруг не поняла —почувствовала, ощутила где-то в области солнечного сплетения: «Я поэт». И мне стало очень грустно. Какой там Цветик! Я — раб лампы, я обречена, все это веселье, вся эта игра, весь этот карнавал — все это в прошлом. Впрочем, впоследствии все оказалось не совсем так: гораздо веселее и гораздо страшнее.

    А следующая книжка?

    Она вышла в 98-м и называлась «Второй язык». Про нее есть анекдот, который я всегда рассказываю. Перед тем как сесть в тот приснопамятный трамвай, я перечитывала рукопись, подошел Миша Поздняев, ткнул пальцем в страницу: «Вот эта строчка слабая. Я бы сделал так». И я, первый и последний раз в жизни, проявила слабость, сделала правку, распечатала новый вариант, вручила его проводнику поезда Москва-Петербург. А через день звонит Комаров: «Вера, все замечательно, только одна строчка какая-то не ваша». И называет эту самую строчку, одну из тысячи. Принцесса на горошине отдыхает. Вот такой он, Геннадий Федорович Комаров.

    Дальше — я же раб лампы! — оставалось просто сидеть и писать, все остальное происходило само собой. Появляется Захаров, говорит: «Давайте мне тексты». Даю. Комаров обижается: «А мне?» Делю рукопись пополам: «Линия отрыва» — Комарову, «Четвертый сон» — Захарову. Комаров приезжает в Москву с версткой, мы с ним заходим к Захарову, я еду домой с версткой двух книг в одной сумке.

    Где-то в это время разошлись с Мишей?

    В 2001 году. Я встретила Стива. Любовь — всегда катастрофа. Это была очень большая катастрофа.

    Как вы встретились?

    Стив — великий переводчик. Великий, потому что решил для себя раз и навсегда: раз я перевожу на русский язык, я должен читать все, что на русском языке пишется, чтобы идти с этим языком в ногу. Он и правда читал все. И все помнит. Все! Прочитанное, увиденное (объездил весь мир), пережитое, несколько языков... Всякий, пообщавшись со Стивом час-другой, восклицает: «Стив, вы просто обязаны написать книгу!» И, попев с ним час-другой русские песни, отказывается считать его американцем. «За Стива — настоящего русского интеллигента», — поднимает бокал наш дорогой друг Алексей Алехин. «Стив, да какой ты американец — ты нормальный вологодский мужик», — чокается с любимым зятем папа (наконец-то я угодила отцу: вышла замуж за рыбака). Раз в неделю Стив совершал рейды в книжные магазины и скупал все новинки.

    Так попали ему в руки мои книжечки. Вау! — сказал себе он и позвонил в культурный отдел (Стив-то у нас не только вологодский мужик и русский интеллигент, но и в то время первый секретарь посольства США в Москве, личный переводчик посла): «Найдите Веру Павлову и пригласите на прием». И приехала под окно моей хрущевки белая машина, и вышел из нее курьер, и вручил он мне приглашение в Спасо-хаус с золотым орлом тисненым. Я, может, и пошла бы, да только в этот день мне премию Аполлона Григорьева вручали. Стив об этом не знал, он ничего про меня не знал, кроме моих стихов (которые знал наизусть). И поэтому на том приеме подходил ко всем женщинам: «Вы не Вера Павлова?» Кое-кто обижался: «Да как вы смеете!» А на следующий день вышли газеты с моими фотографиями. Стиву еще больше захотелось пригласить меня на прием. Белая машина, курьер, золотой орел. На этот раз я пошла. Стив встретил меня на лестнице. Представился. Я не расслышала имени. И когда он на другой день позвонил, переспросила: «Кто-кто?» Довольно скоро стало ясно кто: мужчина всей моей жизни. Впервые я встретила мужчину, который во всем меня превосходил: был умней меня, добрей меня, остроумней меня, опытней меня... Я пропала. Я родилась заново.

    А через полгода у Стива закончился срок, и он улетел в Америку. В аэропорту мы поклялись друг другу в вечной любви. В один из последних дней Стив купил мне три огромные плитки швейцарского шоколада. Я сказала себе: буду есть по одной дольке в день и, когда съем все, увижу Стива. Шоколад был съеден за три месяца. Через три месяца мы встретились на карибском острове Сент-Люсия, безвизовом для россиян. Я впервые в жизни пересекла океан. А когда вернулась, сказала Мише, что больше не могу быть его женой. Уже десять лет мы живем со Стивом, вознаграждая себя за частые разлуки в первые годы тем, что теперь не разлучаемся ни на минуту, благо оба безработные.

    Слоняемся по всему миру за ручку. «Ваш ключ, мистер Павлова», — говорят Стиву гостиничные портье, когда мы приезжаем на очередной поэтический фестиваль. «Хэлоу, миссис Сеймур», — говорят мне швейцары, когда мы возвращаемся. Понимаем друг друга с полуслова. Видим одинаковые сны. Читаем вслух, слушаем музыку. Я то и дело ною: «Давай поженимся!», хотя мы официально женаты уже пять лет. Мы поженились двадцать восьмого сентября 2006 года в ЗАГСе на Бутырской улице, с видом на тюрьму (только там можно выйти замуж за иностранца) и отправились из ЗАГСа в Сережину галерею ArtPlay, где уже собрались наши друзья, человек восемьдесят, приглашенные на презентацию моей рукописной книжки «Письма в соседнюю комнату, 1001 объяснение в любви» (с номера четыреста сорок это объяснения в любви Стиву, и только Стиву). Книжку привезли в галерею прямо из типографии, я впервые ее увидела в тот день. Она вся написана от руки, даже выходные данные. Я два месяца выводила стишки парадным почерком, художники в издательстве АСТ шесть месяцев сканировали мои листочки и рисунки четырехлетней Лизы — у нее в этом возрасте был период графической гениальности. На форзаце — имена дорогих мне людей, выписанные из дневников (там можно найти всех, о ком я успела рассказать, — всех до одного). Список мне очень пригодился, когда я приглашала гостей на свадьбу-презентацию.

    И вот гости собрались, слоняются по галерее, пьют, болтают, вдруг — фортиссимо — «Свадебный марш» Мендельсона, под звуки которого мы со Стивом выходим из укрытия: я в розовом платье, он в смокинге, все в шоке. И такое началось веселье! Но сначала я всем подарила книжку. Подарила не без пафоса: Наташа моя пела «Письмо Татьяны», а я эту Татьяну изображала — сидела за столиком и писала. На книжках. Бросала взгляд в зал, выхватывала еще одно дорогое лицо и писала на книжке: «Люблю Володю с Ирой», «Люблю Аньку с Сережей», «Люблю Юльку», «Люблю Наташку». Сцена письма длинная, я успела подписать книги всем. И раздать. Володя Сорокин спел «Эпиталаму» Рубинштейна, и начались танцы до упаду.

    Все смешалось: Лиза вальсировала с Приговым, я пела дуэтом с Петрушевской, а Лизина учительница литературы Ольга Сергеевна Шавард с изумлением наблюдала, что вытворяют персонажи ее лекций. Настало время танца с отцом. Ираида Юсупова (великий композитор, я с гордостью ношу звание ее придворного либреттиста) заиграла на синтезаторе папино любомое «Утро туманное», папа обнял меня, мы сделали несколько неуклюжих па, и папа со словами «Да не умею я танцевать!» подхватил меня на руки и пять минут кружил — семидесятилетний богатырь.

    А что было самое важное за последние пять лет?

    Каждый день что-нибудь важное происходит, но это еще не биография, это пока дневник. Наверное, самое важное — встречи, хорошие люди. Нам так везет на хороших людей, у нас такие друзья появились! Не только в России. Некоторые европейские страны нами переименованы: Францию зовут Боря Лившиц, Италию — Людмила Шаповалова, Швейцарию — Галя Бови, Германию — Катя Медведева, Англию — Валентина Полухина. В Америке у нас много любимых, но и у Америки есть имя: ее зовут Елена Демиковская.

    Как Америка приняла ваши стихи?

    Похвастаться, что ли, как мы со Стивом покорили Америку?

    Обязательно.

    Охотно. Во-первых, мои стихи в Стивиных переводах вышли в The New Yorker: четыре стихотворения на одном развороте. Я очень гордилась и всем говорила: «Я жена переводчика The New Yorker!» После этого нам написали из MTA (управления метрополитеном) и попросили один стишок из нью-йоркеровской подборки для плакатика. Три месяца этот стишок катался в семи тысячах вагонов, его весь Нью-Йорк выучил наизусть, он запоминающийся: «Если есть чего желать, значит, будет о чем жалеть...», из ранних, кто бы мог подумать, что его ждет такая судьба. Так что издательство Knopf, предложившее нам выпустить книжку переводов, целиком поместило этот стишок на суперобложку. Книжка так и называется: «If There Is Something To Desire», и по результатам 2010 года она попала в десятку поэтических бестселлеров Америки, оказавшись единственной переводной книжкой в этой десятке. Я сейчас хвастаюсь Стивеном, я тут совершенно ни при чем! Что поразительно: люди, читающие эту книжку, даже не отдают себе отчета, что это перевод: пишут пародии, сочиняют песни, просят разрешения взять стишок в учебник для адвокатов, в пособие для молодых родителей, в качестве эпиграфа к роману, подписи к фотографии. Запросы приходят из Швеции, из Австралии, бог весть откуда. Вот что делает язык международного общения. Вот что Стив натворил.

    Чего сейчас хочется?

    Внуков. Оседлой жизни. Собаку. Чтобы родители не болели. Чтобы дочкам нашлось применение, достойное их совершенств. Чтобы ни нам, ни им не пришлось увидеть своими глазами гибель прекраснейшей из планет, глупейшей из цивилизаций.

    Павлова Вера Анатольевна (р. 1963, Москва). Окончила музыкальный колледж им. Шнитке; Академию музыки им. Гнесиных по специальности «История музыки». В России выпустила 18 книг стихов. Лауреат премии имени Аполлона Григорьева (2000), специальной премии «Московский счет» (2003), премии «Антология» (2006), премии журнала «Октябрь» (2011).


Гражданство: Россия

Ее стихи издаются не только в России, но и в Европе и в США. Сегодня Вера Павлова живет между Москвой и Нью-Йорком. А сейчас, когда вы читаете эти строки, новая книга Веры Павловой If There Is Something To Desire уже появилась на прилавках американских магазинов и успела вызвать восторженные рецензии. Что в этой книге? Любовь во всех ее проявлениях, включая самые интимные ее грани, тоска по "родненьким", как чувственно называет писательница своих близких, и, конечно, неисчерпаемая женственность. Нам повезло: Вера Павлова, так редко дающая согласие на интервью, все же ответила на самые сокровенные вопросы нашего корреспондента.

– Вера, существует расхожее мнение, что современный литератор пишет о себе… Согласны ли вы с ним?

– По сути, о себе пишут все. Ничего другого человек рассказать не может. Даже если он выдумает другую планету, он все равно расскажет что-то о себе. Это еще интересней: найти автора там, где он старательно прячется. А я даже и не прячусь.

– А как много у вас "Я"?

– Раздвоением личности я не страдаю, и надеюсь, что "Я" у меня одно. Но также надеюсь, что оно меняется. И одна из главных целей моего существования – изменять себя, не изменяя себе. Такой вот простой девиз. Меняться, сохраняя при этом стержень, преемственность.

– Стихи бывают придуманные и ниспосланные свыше. Вы когда-нибудь себя ловили на придумывании?

– Очень страшно начать придумывать. Потому что для поэта это равнозначно лжи. Приходится все время за собой следить и ловить себя за руку. Существует ведь и другой страх – перестать писать. Когда не пишешь, это очень страшно. В этот момент есть опасность начать симулировать творческий акт. Тут нужна большая выдержка. Не придумывать. Или честно признаться себе, что придумала, и вычеркнуть.

– В вашем творчестве преобладает тема любви, причем эротическая ее составляющая. Вы уже об этом все рассказали или вам есть еще что сказать?

– Я бы обозначила эту тему несколько иначе: как из девочки получается женщина. При правильном ходе обстоятельств это происходит всю жизнь. Не в первую ночь, не с первым любовником. Женщина становится женщиной до самой смерти, если все идет как надо. Так что давайте лучше назовем эту тему темой женственности. Она включает не только эротическую любовь, но и любовь к детям, к родителям. Я сейчас чувствую себя осью симметрии между старшим и младшим поколениями, все лучше понимаю и своих родителей, и своих дочерей. И благодаря этому – саму себя, то, что со мной было, то, что меня ждет.

– А вас не пугают мысли о старости?

– В новой книге, которую я складываю прямо в эти дни, очень много стихов о старости – хочется нанести ей упреждающий удар. Заглянуть одним глазом, что там, за углом. И знаете, что удивительно? Глава о старости оказалась самой просветленной. Такое ощущение, что я жду ее прихода, чтобы отдохнуть и насладиться красотой мира.

– Есть ли в вашем творчестве место так называемой гражданской лирике?

– Да, в новой книжке будет несколько стихотворений о родине. Это слово появилось в моих стихах в последние годы, когда я стала уезжать в Америку надолго. Мой муж – американец, ему здесь лучше. Моя мудрая дочь, когда я разнылась в очередной раз на тему "хочу домой", сказала мне: "Мать, ты должна быть там, где лучше твоему любимому мужчине".

– Как вы относитесь к родине?

– Пока я уезжала из России на месяц-два, я браво заявляла, что родина – это мужчина, которого ты любишь. И в общем-то все сходилось. Но сейчас, когда я уехала на полгода, я поняла, что родина – это также твои старики, дети и друзья. Родина – это родненькие, твои родненькие. И не нужно мне ни березок, ни рябинок – ничего мне не нужно, только мои родненькие. И там, где я смогла бы собрать их в одну кучу, там и была бы моя родина. Я совершенно восхитительно встретила этот Новый год: на крыше 36-этажного небоскреба с видом на Центральный парк. Мы стояли там с шампанским, у наших ног плескался фейерверк, и это было просто детское счастье. И я вдруг поняла: сейчас бы на эту крышу еще 20-30 человек, которых я люблю, – и вот она, родина.

– Вы уже впитали в себя атмосферу Нью-Йорка? Можно ли сказать, что это ваш город?

– Это не просто мой город, это – самый мой город! Мне нигде так хорошо не живется, как в Нью-Йорке. Но чем лучше мне тут, тем больше я скучаю по близким, которые – далеко. Радостью так хочется делиться!

– Как у вас складываются отношения с книгами, написанными на английском языке?

– В Нью-Йорке я в основном читаю по-английски. Перечитываю книжки, которые знаю наизусть с детства. Это наслаждение несравнимо ни с чем. Перечитать Твена, Кэролла, Сэлинджера по-английски – это дорогого стоит, и я купаюсь во всем этом, обливаясь слезами умиления. А вот говорить по-английски для меня пока – мучение. Я перфекционистка, мне стыдно мычать, а по-другому пока не получается.

– Про родной язык вы пишете: "…русский язык в глотке, острый, как аппендицит". Действительно ли он такой острый, что им очень точно можно все выразить?

– Да. Русским языком можно выразить все. Но тут я другое пыталась передать. Эти строки – о мучительном счастье творчества.

– Правда ли, что ваша фотография публиковалась в журнале Playboy?

– У меня очень умная судьба, и я в основном ее слушаюсь. Но иногда у меня бывают "закидоны", когда я что-нибудь пытаюсь делать по своей воле. Или по чужой – что еще хуже. И вот какой-то человек сказал: "Тебе надо напечататься в Playboy", – и договорился, были даже сделаны какие-то фотографии. Артем Троицкий тогда спросил, глядя на снимки: "Кто это – поэтесса или модель?" В общем, и комплименты я получила, и публикация была уже почти готова, как вдруг в журнале закрыли литературную секцию. Судьба мне сказала: дорогая, в стороночку!

– Вы сказали, что судьба ведет вас по какой-то заданной дороге. Как вы это чувствуете?

– Я научилась слушаться судьбу. Я иду, меня ведут за ручку. И я верю, что ведут туда, куда надо.

– Вы по жизни оптимист или пессимист?

– Я фаталистка. Если что-то произошло, значит, так надо; значит, терпим.

– Вы говорите, что вас ведет какое-то наитие. С другой стороны, "А я сама судьбу пряду, и не нужны помощницы"… Значит, все-таки сами прядете?

– Ну, если мы будем меня по строчкам ловить на противоречиях…

– Но вопрос в том, довольны ли вы, как вы ее спряли, или этот процесс еще не завершен?

– Конечно, он еще не завершен. Но, кажется, все получается очень красиво, стройно и гармонично. Настолько стройно, что существует даже мнение, что Вера Павлова – PR-проект. Не раз говорилось, что есть какой-то человек, который выстраивает стратегию моего поведения. Как это делается, например, в отношении эстрадных артистов. На мой взгляд, это какое-то наваждение нашего времени, когда кажется, что успех может быть только сфабрикованным. Когда думается, что если у поэта есть читатель, то, наверное, с этим поэтом что-то не так. Мы настолько привыкли к дутым репутациям, что успех кажется нам подозрительным.

– Как вы даете название своим книгам? Уложить большой смысл в пару слов непросто. Легко ли это вам дается?

– Нечеловеческим трудом. Это одна из самых сложных задач – допытаться у книги, как она называется. Если внимательно посмотреть на ребенка, видно, как его зовут. И книга уже знает, как она называется. А ты – еще нет. Все мои книги сказали мне, как они называются. Я не придумывала их названия. А вот та, которую я сейчас складываю, пока не сказала. И так она меня мучает – ужасно. Как неназванный ребенок.

– Каким вы представляете себе читателя, который будет знакомиться с книгой If There Is Something To Desire?

– Эта книжка нацелена на нерусского американца. Мы внушали нашим издателям: у вас будет больше потенциальных читателей, если мы сделаем книгу на двух языках, – вы получите студентов, изучающих русский язык, русских иммигрантов. Они сказали: "Нет. Мы делаем американского поэта". Ну, делайте. Своего американского читателя я представляю себе довольно смутно, хотя я с ним уже встречалась, потому что часто выступала в университетах перед англоговорящей публикой. Я читала по-русски, переводчик – по-английски, а я смотрела на реакцию. Реакция была очень живой. Иногда – плачущие девушки, совершенно такие же, как в Москве или, допустим, в Перми или Мурманске. Сейчас началось цитирование в блогах. Причем люди воспринимают книгу как стихи, написанные по-английски. Им даже в голову не приходит, что это перевод!

– Как вы оцениваете качество этого перевода?

– Лучшего быть просто не могло, потому что, во-первых, мы (перевел книгу на английский язык муж Веры Стивен Сеймур – Прим. ред.) прожили эти стихи вместе, то есть переводчику доподлинно известен жизненный контекст. Во-вторых, мы обсуждали каждое слово. Шутка ли: работа над переводом заняла семь лет!

– Может ли российский поэт заработать на жизнь творчеством?

– Нет. Все поэты вынуждены ходить на службу. И очень часто – на ту, которая мешает писать стихи. Например, связанную со словом. Чем больше ты пишешь "на сторону", тем больше это мешает писать стихи. Лучше разгружать вагоны, чем писать статьи в газету.

– Вам в этом плане, насколько я понимаю, повезло…

– Очень! Даже совестно: мне никогда не приходилось ни разгружать вагоны, ни писать статьи. Все та же судьба распорядилась так, чтобы я делала только то, что люблю: писала стихи, пела в церковном хоре, вела детскую поэтическую студию.

– А любит ли Вера Павлова готовить?

– Нет, не люблю. Хотя могу какие-то дежурные 20 блюд приготовить. Это я тоже оставляю на старость, как и писание стихов для детей. Состарюсь, куплю поваренную книгу и научусь делать дрожжевое тесто.

– А кто сейчас хозяйством занимается?

– Я. Но я абсолютно не разделяю цветаевский ужас перед бытом. Быт – прекрасная вещь, потому что он позволяет получить немедленный удовлетворительный результат: ты убрала – и у тебя чисто, ты сварила – и твои дети сыты. Кроме того, домашние заботы оставляют совершенно свободной голову.

– Я никогда не была идеальной женой, но я догадываюсь, как это сделать. Подозреваю, что быть идеальной женой – это предоставить мужу полную свободу. Ужасные слова сказал как-то Володя Сорокин: "Идеальный брак – это искусство не замечать друг друга". Боюсь, что в этом есть доля истины.

– В прессе столько прекрасных отзывов о ваших произведениях! Вы как, не воспарили от этого?

– Все, что меня окружает, делится для меня на то, что помогает писать, и на то, что писать мешает. Публичное внимание – не важно, хула это или похвала, – мешает. Оно создает какие-то шумовые помехи, отвлекает, разрушает сосредоточен ность.

– А если бы было молчание?..

– Не знаю, не пробовала.

– Ну, то есть все-таки приятно?

– Да, развлекает… Одна чудесная женщина сделала мне царский подарок – мой личный сайт, и я начала получать письма от читателей. Они милые такие! Пишут: прочитали ваши стихи, решили пожениться. Благословите. Я благословляю. А другие обо мне заботятся: "Читала ваши стихи и удивляюсь, как вы до сих пор не повесились? Как вам это удается?" Объясняю, как мне это удается. Надеюсь, и вам объяснила, да?..

– Вера, а у вас не было когда-либо желания воскликнуть: "Ай да Павлова, ай да сукина дочь!"?

– Каждый раз, когда я заканчиваю стихотворение, я, во-первых, мысленно восклицаю "ай да сукина дочь!" и, во-вторых, неизвестно кому говорю "спасибо". Когда мне что-то особенно нравится, я плачу над собственными стихами. Такое тоже бывает, но редко. И это самые лучшие стихи.

Напечатать

Похожие записи:

Николай пирогов Врач пирогов николай ивановичНиколай пирогов Врач пирогов николай иванович Цитаты о том что важно. Афоризмы о цитатах. Это и есть смыслЦитаты о том что важно. Афоризмы о цитатах. Это и есть смысл огарёва; фгбоу во огарёва; фгбоу во "мгу им Лучшие учебники английского языка для пополнения словарного запасаЛучшие учебники английского языка для пополнения словарного запаса Экзотическая страна австралияЭкзотическая страна австралия
Новые или популярные