Topic поэзия плеяды. "плеяда" - это созвездие и поэзия

ЛЕКЦИЯ 9

Поэзия Плеяды: богатство и красота человеческих чувств. П. Ронсар. Ж. Дю Белле. Литература периода гражданских войн. А. д"Обинье: кризис гуманистических идеалов.

В середине XVI в. несколько молодых поэтов-гуманистов из дворянских семейств, совместно изучавших античную, главным образом эллинскую, литературу, образовали кружок, или "Бригаду", как они себя называли. Когда в 1556 г. их число возросло до семи, они стали торжественно именовать себя Плеядой (семизвездием), переняв это название у кружка древнегреческих поэтов, руководимого Феокритом. На небе французской поэзии засияли новые яркие звезды. Конечно, не все поэты Плеяды были в равной мере одарены. Наиболее талантливыми из них являлись Ронсар иДю Белле. Это были звезды первой величины. Но и такие не столь яркие дарования, как Баиф, Белло или Жодель, все же принадлежат к числу наиболее привлекательных писателей французского Ренессанса. В творчестве Плеяды французская гуманистическая поэзия достигла большой высоты. Мы вправе говорить о втором интенсивном цветении ренессансной литературы Франции. Поначалу впереди шла проза (Деперье,Маргарита Наваррская,Рабле). То было первое и при этом бурное цветение. Потом пришел черед поэзии. Пальма первенства перешла к Плеяде, оказавшей огромное влияние на всю современную французскую поэзию и кое в чем предвосхитившей литературу классицизма.

Следует, однако, иметь в виду, что деятельность Плеяды протекала в условиях более трудных. Католическая реакция стремительно наступала. Страну раздирали глубокие противоречия. Гуманизм отшатнулся от Реформации. В 1562 г. началась религиозная война, тянувшаяся с небольшими перерывами до конца столетия. Все это привело к тому, что гуманистическое вольномыслие в значительной мере утратило свой былой размах. Великаны Рабле превратились в обычных людей. Умолк их оглушительный хохот. Дух раблезианства отлетел от французской литературы. Поэты новой школы не посягали на католицизм и его догматы. Их религией была религия короля, в котором они видели воплощение национального единства. Но они все-таки не были так бесконечно далеки от Рабле, как это может показаться на первый взгляд. Подобно Рабле, они преклонялись перед великим наследием классической древности и горячо любили свою отчизну.

Главная забота поэтов Плеяды заключалась в том, чтобы создать поэзию, достойную новой Франции. О том, какой именно должна быть новая гуманистическая поэзия, пишет Жоашен Дю Белле в трактате "Защита и прославление французского языка"(1549), ставшем манифестом Плеяды. Молодой поэт призывает современников решительно отринуть все устаревшие поэтические формы: рондо, баллады, вирлэ, королевские песни "и прочие пряности, портящие стиль нашего языка и служащие только свидетельством нашего невежества" (II, 4). Направляя свой удар против придворных рифмачей, сочиняющих галантные безделушки, Дю Белле заявляет, что "всегда почитал нашу французскую поэзию способной на более высокий и лучший стиль, чем тот, которым столь долгое время довольствовались (II, 1).

Придворная поэзия представляется ему старомодной, мелкой и тривиальной. Он мечтает о поэзии, "более высокий" стиль которой бы соответствовал бы ее более высокому складу и назначению. Речь здесь по сути дела идет о содержательности поэзии, или, как выражается автор, о доктрине, которая бы служила твердой основой произведения (II, 3). Не отрицая того, что "поэтом надо родиться", Дю Белле не отделяет вдохновения от разума, а разум от труда. "Кто хочет в произведениях своих облететь мир, - заявляет автор, - должен долго оставаться в своей комнате; и кто желает жить в памяти потомства, должен, как бы умерев для самого себя, покрываться потом и дрожать не раз, и сколько наши придворные стихотворцы пьют, едят и спят в свое удовольствие, - столько же должен поэт терпеть голод, жажду и долгие бдения. Это крылья, на которых писания людей взлетают к небу" (II, 3).

Поэзия не должна быть нарядной погремушкой, бездумной светской забавой. По мнению Дю Белле, она даже не имеет права быть посредственной (II, 2).

Ведь "забавляя" красотой слов, так легко потерять "силу вещей" (I, 8), а без большого внутреннего содержания поэзия перестает быть тем, чем она должна быть. Настоящий поэт должен захватить читателя, воспламенить его сердце. А для этого ему должна быть ведома правда человеческих чувств. По словам Дю Белле, "лишь тот будет действительным поэтом... кто заставит меня негодовать, успокаиваться, радоваться, огорчаться, любить, ненавидеть, любоваться, удивляться..." (II, 11). Такой поэт уже не жалкий развлекатель светской черни, но жрец, увенчанный богами. Он владеет сердцами людей, и он обязан помнить о своей благородной миссии.

Но где найти достойные образцы поэзии? Дю Белле указывает надежный источник. Это - классическая древность. Он призывает своих соотечественников "обратиться к подражанию лучшим авторам греческим и латинским, направляя острие своего слога к их величайшим достоинствам, как к верной цели; ибо нет сомнения, что наибольшая часть мастерства заключается в подражании" (II, 8). Выдвигая здесь принцип подражания, Дю Белле отнюдь не имеет в виду слепое копирование иноземных образцов. Он даже сурово осуждает тех подражателей, которые, не проникая "в самые скрытые и внутренние стороны автора, взятого за образец", схватывают только внешние черты (I, 8). Под подражанием Дю Белле разумеет творческое соревнование.

"Итак, прежде всего, - заявляет Дю Белле, - читай и перечитывай, о будущий поэт, перелистывай ночью и днем греческие и латинские образцы!" Отринув устарелые французские формы, пусть обратится поэт к таким классическим жанрам, как эпиграмма и элегия, и при этом не чуждается "древних мифов, являющихся немалым украшением поэзии". "Пой оды, - продолжает он, - еще неизвестные французской Музе: под лютню, настроенную созвучно с греческой и римской лирой. А содержанием послужит тебе восхваление богов и доблестных людей, роковая скоротечность мирских вещей, юношеские заботы - любовь, вино, развязывающие языки, и всякие пиршества. Больше всего старайся, чтобы этот род стихотворений был далек от обыденного языка, обогащен и возвеличен собственными именами и непраздными эпитетами, украшен всякими изречениями и разнообразен во всякого рода красках и поэтических украшениях". Далее Дю Белле говорит о посланиях, горацианских сатирах, сельских эклогах во вкусе Феокрита. "Что касается комедий и трагедий, то если бы короли и государство захотели восстановить их в древнем достоинстве, похищенном у них фарсами и моралите, я был бы того мнения, что тебе следует заняться ими".

Не следует также, по мнению Дю Белле, проходить мимо достижений итальянской ренессансной литературы. С особой теплотой он отзывается о сонетах, "столь же ученом, сколь и любезном итальянском изобретении", прославленном Петраркой и несколькими современными итальянскими поэтами (II, 4).

Отдельную главу Дю Белле посвящает эпопее. Указывая на пример Ариосто, сравнявшегося, по его мнению, сГомером иВергилием, он полагает, что и во Франции могла бы ярко засиять эпическая поэзия. Ведь если Ариосто с успехом обращался к старинным французским сюжетам, то почему бы и французским поэтам не обратиться к таким "прекрасным старинным французским романам", как "Ланселот" или "Тристан", или не воспользоваться "великим красноречием, собранным в старых французских хрониках, подобно тому, какТит Ливий употреблял анналы и прочие древние римские хроники": "Подобный труд, несомненно, послужит к бессмертной славе его зачинателей, к чести Франции и к великому прославлению нашего языка" (II, 5).

Между тем есть во Франции ученые педанты, которые пренебрегают родным языком, считают его бедным, варварским, не идущим ни в какое сравнение с прославленными языками классической древности. Эти люди "с высокомерием стоиков отвергают все написанное по-французски", полагая, что французский народный язык "не пригоден ни для письменности, ни для учености" (I, 1).

И Дю Белле горячо защищает права французского языка. Он убежден, что французы "ни в чем не ниже греков и римлян" (I, 2). А если язык французский "не столь богат в сравнении с греческим и латинским", то ведь и древние языки не всегда были богаты. "Если бы древние римляне столь же небрежно возделывали свой язык, когда он только начинал пускать ростки, то, наверное, он не стал бы в такое короткое время таким великим". И Дю Белле уже провидит то время, когда французский язык, "только еще пустивший корни, выйдет из земли, поднимется на такую высоту и достигнет такого величия, что сможет сравняться с языками самих греков и римлян, порождая, подобно им, Гомеров, Демосфенов, Вергилиев и Цицеронов, как порождала Франция порой своих Периклов, Алкивиадов, Фемистоклов, Цезарей и Сципионов" (I, 3).

Впрочем, уже и сейчас, по мнению Дю Белле, французский язык вовсе не является скудным. В царствование Франциска I в связи с общим подъемом французской культуры он достиг значительных успехов (I, 4). И он станет еще богаче и изящнее, если французские писатели будут без устали трудиться над его усовершенствованием. Для этого необходимо всемерно обогащать его лексику и разнообразить его формы.

Писатель вправе "изобретать, усваивать и составлять, в подражание грекам, те или иные французские слова". Ведь новые явления жизни, новые понятия требуют новых слов, и поэт не может без них обойтись (I, 6). Он должен, не ограничивая себя узким придворным кругом, внимательно присматриваться к жизни страны и черпать из нее самые разнообразные сведения, чтобы поэзия его была обильной и широкоохватывающей (I, 11). Не следует пренебрегать также архаизмами и диалектизмами. Все может пойти на пользу искусному поэту.

Но ведь нечто похожее мы уже встречали в словесной мастерской Рабле. А разве утверждение Дю Белле, что виды стиха, "хотя риторики и стремятся их ограничить", столь же "разнообразны, как человеческое воображение и как сама природа" (I, 9), не заставляют вновь вспоминать о романе Рабле, необычайно разнообразном по своему жанровому составу? Все это свидетельствует о том, что поэтика Дю Белле еще не стала нормативной, что это - поэтика эпохи Возрождения, а не классицизма, хотя в ней уже и появляются тенденции, характерные для классицизма. В частности, это сказывается в тяготении Дю Белле к риторическому велеречию, столь излюбленному классицистами. Например, он советует поэтам "почаще употреблять фигуру антономасию, настолько же нередкую у древних поэтов, насколько мало она употребляется и даже неизвестна у французов. Ее изящество в том, что название предмета обозначается через его свойство, как-то: разящий молниями отец - вместо Юпитер, бог, дважды рожденный вместо Вакх, Дева-охотница - вместо Диана"... (II, 9).

Реформа, предложенная Дю Белле, очень скоро доказала свою плодотворность. Уже в начале 50-х годов Ла Боэси мог написать в своем "Рассуждении о добровольном рабстве": "...французская поэзия, в настоящее время не вычурная, но как бы совершенно обновленная нашим Ронсаром, нашим Баифом, нашим Дю Белле. Им мы обязаны огромными успехами французского языка, и я льщу себя надеждой, что греки и римляне скоро не будут иметь в этом отношении других преимуществ перед нами, кроме прав старшинства".

Следует все же заметить, что творческая практика Плеяды, первоначально близко следовавшая за теоретическими положениями Дю Белле, в дальнейшем пошла по более широкому пути. Поэты новой школы не остановились на подражании античным авторам и петраркистам. С годами их поэзия становилась все более самобытной и национальной. Классические черты сливались с чертами народными. Дю Белле хотел видеть вершину грядущей французской поэзии в торжественной эпопее. Но Плеяда так и не выдвинула второго Вергилия. Зато в сфере лирической поэзии она достигла результатов поистине замечательных.

Признанным главой плеяды был Пьер де Ронсар (1524-1585). Он родился в семье небогатого дворянина в провинции Вандоума. Отец будущего поэта не был чужд литературы. Участник итальянских походов, он из страныПетрарки привез в свой родовой замок много книг, охотно писал стихи. Близость к Франциску I дала возможность направить сына ко двору, и юный Ронсар в течение ряда лет состоял пажом при детях короля. Он побывал в Англии, Шотландии, Фландрии, Дании, Германии и Италии. Знакомство с различными странами, встречи с образованными людьми не прошли даром для любознательного молодого человека. Ронсара все сильнее начинает привлекать культура гуманизма. Перед молодым, красивым, блестящим аристократом открывались заманчивые перспективы, однако внезапно обрушившаяся на него изнурительная малярия (1542), лишившая его слуха, прервала столь успешно начатую придворную карьеру. Теперь уже Ронсар мог всецело отдаться литературным трудам. Правда, ему еще приходилось выступать в роли придворного поэта, создавая сценарии балетов или мадригалы для маскарадов, но на склоне лет он все реже появлялся при дворе, предпочитая великосветской суете, где царят "только блеск и ложь", сельское уединение. Вместе с тем Ронсар отнюдь не был безразличен к судьбам горячо любимой отчизны. Его повергала в уныние все обострявшаяся борьба религиозных партий, грозившая разрушить политическое единство Франции. Он звал врагов к примирению, а когда гражданская война все-таки разразилась, решительно выступил против гугенотов, видя в них виновников начавшихся бедствий. При этом религиозная сторона конфликта занимала Ронсара меньше всего. Не о боге, а о Франции помышлял он, создавая свои стихотворные "Рассуждения".

По своему мироощущению Ронсар был скорее язычником, влюбленным в живописную прелесть классических мифов, в красоту природы, в земную любовь и в звонкоголосую поэзию. Эта влюбленность в жизнь разлита по всем его стихотворным сборникам. Она проступает уже в первом сонетном цикле "Любовь к Кассандре" (1552-1553), написанном под большим влиянием Петрарки и его учеников.

Есть в этих сонетах Ронсара и характерные для петраркизма меланхолические ноты, и томление по недосягаемой цели. Безответная любовь терзает сердце поэта. Он бледнеет и умолкает в присутствии гордой красавицы ("Когда одна, от шума в стороне"), только полуночный бор и речная волна внемлют его жалобам и пеням ("Всю боль, что я терплю в недуге потаенном"). Поэт как бы весь соткан из безысходных противоречий ("Любя, кляну, дерзаю, но не смею"). В то же время сонетам этого цикла присущ яркий чувственный элемент. Он здесь гораздо ярче ощутим, чем в изысканной, но очень условной и поэтому холодноватой поэзии петраркистов. Кассандра не превращается в поэтическую фикцию. Это живая женщина, и все вокруг нее живое. Ронсар мечтает о ее жарких объятиях ("В твоих объятьях даже смерть желанна!"), упивается зрелищем красоты:

Когда ты, встав от сна богиней благосклонной,

Одета лишь волос туникой золотой,

То нежно их завьешь, то, взбив шиньон густой,

Распустишь до колен волною нестесненной...

А то, лежа на зеленом мху среди векового бора, Ронсар не отрываясь смотрит на портрет красавицы, в котором поэт и художник Денизо сумел запечатлеть "Весь мир восторгов в образе живом" ("Гранитный пик над голой крутизной"). Цветущая благоухающая природа как бы свидетельствует о любви поэта, и он погружается в листья и цветы, "Рукой обвив букет душистый мая" ("Когда, как хмель, что ветку обнимая").

В дальнейшем Ронсар окончательно отходит от аффектированного платонизма петраркистов и их прециозной манерности. В сонетном цикле "Любовь к Марии" уже всецело царит здоровая чувственность и благородная простота. Ронсар сам указывает на это в сонете, обращенном к участнику "Плеяды" поэту Понтюс де Тиару:

Когда я начинал, Тиар, мне говорили,

Что человек простой меня и не поймет,

Что слишком темен я. Теперь наоборот:

Я стал уж слишком прост, явившись в новом стиле...

Впрочем, Ронсар не зря побывал в школе петраркизма. Он стал выдающимся мастером сонета. Петрарка помог ему глубже заглянуть в мир человеческих чувств и понять, что такое изящное в поэзии. Но, взяв от петраркизма все, что казалось ему ценным, Ронсар пошел своим особым путем. Он перестал чуждаться обыденного и "низкого". Его Мария не знатная дама, какой была Кассандра Сальвиати, но молодая жизнерадостная крестьянка. Для того чтобы поведать читателям о своей любви, ему уже не нужна пестрая мишура петраркизма. Он говорит о любви разделенной, здоровой и поэтому красивой. И говорит о ней с радостной, иногда с лукавой улыбкой. Сколько настоящей нежности в известном сонете "Мари-ленивица! Пора вставать с постели!". А как любит поэт болтать наедине с Марией о том и о сем! Появление гостя делает его косноязычным. Но гость уходит, и вновь Ронсар острит, шутит, смеется, легко подыскивая нужные слова ("Любовь - волшебница. Я мог бы целый год"). О своем счастье он пишет в Рим Жоашену Дю Белле ("Меж тем как ты живешь на древнем Палатине"). С античной откровенностью рассказывает он порой о наслаждениях, которые испытывает в объятиях Марии. То он ревнует ее к врачу, который в сотый раз хочет увидеть молодую женщину без рубахи ("Ах, чертов этот врач! Опять сюда идет!"), то прощает ей мимолетную измену ("Проведав, что с другим любимая близка"). Ронсару приятно, что его подруга не пустая светская кокетка, изнывающая от безделья. Она

Весь день прядет иль шьет, клубок мотает, вяжет,

С двумя сестренками вставая на заре, -

Зимой у очага, а летом во дворе...

Он намерен ей подарить вандомское веретено, зная, что этот подарок доставит Марии неподдельную радость: "Ведь даже малый дар, залог любви нетленной, ценней, чем все венцы и скипетры вселенной" ("Веретено"). А когда Мария неожиданно умерла в расцвете лет, Ронсар оплакал ее преждевременную кончину в ряде проникновенных стихотворений ("Смерть Марии" и др.).

Большую роль в творческом развитии Ронсара сыграла античная литература. Ронсар шел в направлении, указанном Дю Белле, и в стихотворении "Едва Камена мне источник свой открыла" с гордостью отмечал свои заслуги перед французской ренессансной поэзией:

Тогда для Франции, для языка родного,

Трудиться начал я отважно и сурово,

Я множил, воскрешал, изобретал слова,

И сотворенное прославила молва.

Я, древних изучив, открыл свою дорогу,

Порядок фразам дал, разнообразье слогу,

Я строй поэзии нашел - и волей муз,

Как Римлянин и Грек, великим стал француз.

Дю Белле советовал французским поэтам по примеру древних "петь оды", посвященные восхвалению богов и доблестных людей" либо "юношеским забавам" - любви, вину и всяческим пиршествам. Ронсар стал первым французским одописцем. Его на время увлек Пиндар. Однако пышная высокопарность пиндарических од, впоследствии так привлекавшая классицистов, не вошла в литературный обиход ренессансной Франции, да и сам Ронсар вскоре предпочел более естественную и простую манеру.

Ему гораздо ближе Гораций и греческие анакреонтики, открытые и опубликованные в 1554 г.Анри Этьеном. Его маленькие интимные оды (одолетты) пронизаны ренессансным жизнелюбием. В поэтическом мире Ронсара много света и много радости. Ронсара привлекают и любовные утехи, и веселые пирушки, и дружеские встречи, и хорошие книги, и цветущая природа. Вместе с друзьями хочет он под пенье лир пировать до зари и первый тост поднимает за Анри Этьена, вернувшего людям Анакреона ("Не держим мы в руке своей"). Его пленяет пение веселого жаворонка ("Жаворонок") или журчание ручья, над которым склоняются тенистые ивы ("Ручью Беллери"). О природе Ронсар пишет очень охотно. Ему дорог Гастинский лес, с которым связаны его молодые годы ("Гастинскому лесу"), и он искренне сожалеет о его гибели. Он вопрошает лесорубов, зачем они губят его лес? Разве они не видят, что со ствола стекает кровь молодой нимфы, жившей под корой дерева? (Элегия "Гастинскому лесу"). Для Ронсара это настоящее святотатство. Ведь природа не мертва. Она напоена жизнью. Языческие боги не умерли, поэт их ясно видит и слышит. Как в легендарные времена Орфея, беседует он с природой, внимает ее голосам, она вся наполнена для него отзвуками древних мифов. Музы водят для него свой хоровод, Аполлон сходит с заоблачной высоты, и нимфы населяют леса и речные потоки. И нас вовсе не удивляет, что речь идет не о сказочной Аркадии, а о Франции XVI в., что нимфы прячутся в ручье Беллеры, а Феб резвится на берегу Луары ("К истоку Луары").

Поэзия Ронсара очень конкретна и пластична. У него глаз опытного ваятеля. В одной из эклог он очень точно описывает чеканные изображения на чаше, и стихи его приобретают весомость и рельефность, словно они отлиты из серебра. Вместе с тем стихотворения Ронсара удивительно мелодичны. Многие из них стали популярными песнями, да и по духу своему они весьма близки народным песням, на которые свысока поглядывал молодой Дю Белле.

Но прекрасный мир ронсаровской поэзии не так уж безоблачен. Ронсара неотступно преследует мысль о быстротечности жизни. К благоуханию цветов в его стихах нередко примешивается запах тления ("Стансы"). Но обо всем этом Ронсар твердит не для того, чтобы внушить отвращение к жизни и ее радостям. Наоборот, вслед за Горацием он призывает "ловить наставший день", не упустить ничего из того, что может дать жизнь человеку. Разве роза менее прекрасна оттого, что скоро должна увянуть? Обращаясь к поэту Адамису Жамену, он пишет:

Итак, Жамен, лови, лови наставший день!

Он быстро промелькнет, неуловим, как тень,

Зови друзей на пир, чтоб кубки зазвучали!

Один лишь раз, мой друг, сегодня нам дано,

Так будем петь любовь, веселье и вино,

Чтоб отогнать войну, и время, и печали.

И все же есть во всем этом что-то тревожное. Значение, видимо, имел тут и чисто личный момент. Ведь Ронсара одолевала изнурительная болезнь, с годами ее власть чувствовалась все сильнее ("Я высох до костей..."). К тому же и вокруг становилось все тревожней, никто не знал, что принесет с собой завтрашний день.

Не следует,однако, видеть в погоне за мигом подлинное содержание жизни Ронсара. Ронсар любил поэзию, женщин, друзей, но самой большой его любовью была Франция. Еще в одном из своих первых печатных произведений, в "Гимне Франции" (1549), воспел он свою прекрасную отчизну. Радея о славе Франции, взялся он за перо. В 1564 г. он даже начал писать монументальную эпопею "Франсиада", которая должна была стать французской "Энеидой", но не смог справиться с этой грандиозной задачей. По характеру своего дарования он не был эпиком; к тому же не мог он не ощущать и всей зыбкости современного положения Франции. Тревожила его и религиозная рознь, перешедшая в открытую гражданскую войну, и возросшая власть золота ("Гимн золоту"), и то, что при королевском дворе царят лицемерие, доносы, и большая ложь ("Оставь страну рабов, державу фараонов").

Этому испорченному, взбаламученному миру Ронсар противопоставлял горацианскую проповедь тихих радостей на лоне природы. Только вдалеке от порочной суеты дворцов может человек вздохнуть полной грудью. Только там он может почувствовать себя свободным. В связи с этим Ронсар поэтизирует трудовую жизнь простого пахаря:

Блажен кто по полю идет своей дорогой,

Не зрит сенаторов, одетых красной тогой,

Не зрит ни королей, ни принцев, ни вельмож,

Ни пышного двора, где только блеск и ложь...

("Кардиналу де Колиньи")

Однако рисуемая Ронсаром сельская идиллия не имела под собой твердой жизненной почвы, как впрочем, и вся идиллическая литература того времени. Душой ее была мечта о золотом веке, принявшая у Рабле очертание Телемской обители, а у Ронсара выступавшая в виде то идиллии, то сказки о блаженных островах ("Блаженные острова"), то мифического Элизиума, в котором царит гармония, неведомая на земле ("Как вьется виноград, деревья обнимая").

Поэзия Ронсара не утратила своей художественной силы и в поздние его годы. Об этом ясно свидетельствуют превосходные "Сонеты к Елене", написанные стареющим поэтом в конце 70-х годов. Среди них находим мы и знаменитый сонет "Когда, старушкою, ты будешь прясть одна", принадлежащий к числу самых замечательных созданий французской ренессансной лирики

Поэзию Плеяды подчас называли аристократической и придворной, не обращая внимание на то, что она далеко выходила за узкие пределы двора, став важнейшим явлением национальной французской культуры XVI в. Ронсар гордился тем, что его "песни поет весь народ". Он заставляет воображаемого пастуха сказать над своим могильным холмом:

Не прельщался он вздорной

Суетою придворной

И вельможных похвал

Не искал.

Дал он лире певучей

Много новых созвучий,

Отчий край возвышал,

("На выбор своей гробницы")

Ронсар был не только превосходным лириком, достойным встать в один ряд с Петраркой иШекспиром. В его творческом наследии заметное место занимают стихотворные послания, оды, гимны, в которых он предстает перед нами как мыслитель и мастер ораторского слова, то патетического, то язвительного, то близкого к разговорной речи.

К числу лучших образцов этого поэтического рода относится упоминавшийся выше пространный "Гимн золоту". В нем заключены размышления о судьбах людей и собственной судьбе. Видя, как мир охвачен "духом наживы", Ронсар вместе с тем не склонен превозносить бедность. Он не намерен бросать вызов истории, подчиняющейся силе золота. По словам поэта, "Бог золото дарит не для того, чтоб мы / Снабжали им льстецов, продажных девок тьмы"... "Сокровища земли - для жизни и добра".

В "Речи против фортуны", посвященной де Колиньи, кардиналу Шатильонскому, Ронсар, сетуя на происки злой фортуны, гневно клеймит пороки окружающего мира, утратившего благородное прямодушие и умение ценить подлинное дарование.

Но чтобы обрести признанье в наше время,

Потребно честь и стыд отбросить, словно бремя.

Бесстыдство - вот кумир, кому подчинены

Все, сверху донизу, сословья и чины...

(Пер. Г. Кружкова)

А в стихотворном послании Генриху II, красноречиво осуждая воинственность королей, Ронсар мечтает о той поре, когда благословенный мир воцарится наконец во Франции ("Мир").

"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" - конечно же метафора, но метафора, как мы постараемся показать, имеющая вполне реальный смысл. Впрочем, она придумана не нами, а содержится в явной или скрытой форме у многих отечественных и французских исследователей XX века, увидевших, что на протяжении четырех столетий, отделяющих нас от Ронсара, Дю Белле и их соратников по поэтической школе, поэзия Плеяды оставалась постоянной "составляющей" французской словесности. Как показала история литературы Франции, в творениях Ронсара, Дю Белле, Баифа, Жоделя и даже "малых" поэтов Плеяды содержалось многое из того, что нашло свое разнообразное продолжение в последующие эпохи. Басни Лафонтена, комедии Мольера, сатиры Матюрена Ренье, стихи и эпиграммы поэтов-вольнодумцев XVII столетия, элегии Шенье, поэзия романтиков, военная и послевоенная любовная и гражданская лирика Франции XX столетия - таковы в самом общем виде основные, явственно обозначившиеся свидетельства "вечной современности" поэтического наследия Плеяды1"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" целью своей имевший создание поэзии подлинно национальной, могущей соперничать с лучшими образцами античных и современных им итальянских авторов, поэзии, которая стала бы свидетельством величия и самобытности французской словесности.

"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" авторов, а затем почувствовавших себя способными бросить вызов всей современной поэзии и предложить ей новые и трудные дороги. И их дерзость, как показало прежде всего их собственное поэтическое творчество, имела весомые основания, ибо с именами Ронсара, Дю Белле, Баифа, Белло, Жоделя и других поэтов Плеяды связан, как справедливо отмечает Ю. Б. Виппер, "переворот, равный по историческому значению тому сдвигу, который затем, уже в XVII столетии, в области трагедии совершил Корнель, а позднее -в жанре комедии - Мольер"2.

Первым теоретическим манифестом новой школы стала "Защита и прославление французского языка" Дю Белле (La Deffe"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" 3"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "Плеяда" - это не более, чем миф, и что вряд ли можно говорить о том, что причисляемые к ней поэты составляли единую школу. Сомнения эти связаны с целым рядом обстоятельств. Во-первых, бросается в глаза чрезвычайное индивидуальное своеобразие каждого из поэтов новой школы. Во-вторых, смущают и те отнюдь не идиллические отношения, которые порою складывались между ее участниками. Однако теоретическая программа любой литературной школы, если она объединяет писателей, одаренных истинным талантом, никогда полностью не определяет всех возможных индивидуальных ее феноменов. Принадлежность к той или иной школе "ни в коей мере, - как пишет Л. Я. Гинзбург, - не покрывает деятельности писателя ни во всей ее полноте, ни на всем ее протяжении. Она только всего свидетельствует о том, что в известный исторический момент в работе писателя проступают признаки, соответствующие теоретическим положениям той или иной группировки. Эти признаки заостряются в моменты борьбы, тяготеющей к коллективным формам, и нейтрализуются в периоды мирной работы, когда каждый отвечает только за себя. Во всяком случае историку литературы не следует расстраиваться, когда он сталкивается с высказыванием, которое никак нельзя подвести под групповую принадлежность автора". 4

"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "новой эры" в искусстве слова, поддерживающих друг друга в периоды борьбы и равно чуждых жесткой нормативности в предписывании правил и поэтических регламентации. Дю Белле и Ронсар, Жодель и Таюро, Баиф и Белло могли позволить себе и другим, когда в том появлялась необходимость, во имя поэзии и ради нее вступать в открытую полемику не только с литературными противниками, но и с соратниками по литературной борьбе, и даже с самими собою.

"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" - Ронсару, который и дал своей школе это наименование и который вместе с Жоашеном Дю Белле определял как ее "наличный состав", так и основные направления поэтических реформ.

Название школы возникло не сразу. В 1549 г. в одном стихотворении (опубликованном в 1552 г.), описывающем совместное путешествие учеников Дора в Аркейль, Ронсар называет их Бригадой. Таким образом, вначале Бригада - это лишь собратья по коллежу Кокре. Но уже в 1553 г. в его же "Дифирамбах в честь козла Жоделя, трагедийного поэта"5 (Dithyrambesagrave; la pompe du bouc de Jodelle, poète tragique) и в поэме "Блаженные острова" (Iles Fortu"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "Элегию Кретофлю де Шуазелю" Ронсара; поэтический Таюро открывался сонетом Баифа8 "Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" во взаимопонимании, но чувство насущной необходимости вынести собственные творческие искания на суд и поверку поэтических собратьев, а порою и стремление объяснить свою собственную, особую позицию, убедить в ее правомерности и необходимости. Так, Ронсар, начавший обновление и "прославление французского языка" с горацианских и ораторски возвышенных од в стиле греческого поэта Пиндара, обратившись затем к простоте и естественности выражения земных человеческих эмоций во вступительном стихотворении ко "Второй книге любовных стихотворений" (Le seco"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "климат" Франции конца 40-х годов XVI века.

Ставшая единым абсолютистским государством еще в первой трети XVI столетия (последнее крупное герцогство - Бретань - было присоединено к землям короны в 1532 г.), Франция являлась одним из самых централизованных и могущественных держав Европы. Власть все более сосредоточивалась в руках короля, а феодальную аристократию сменяла аристократия придворная, влияние которой определялось не столько происхождением, сколько близостью к особе монарха. Принципы Возрождения, утвердившиеся в отечественной культуре благодаря первому поколению французских ученых-гуманистов и писателей (Рабле, Маро, Деперье и др.), идеалы неограниченной свободы духа и "плоти", вера в беспредельность человеческих возможностей, хотя и оставались, так сказать, идеальной перспективой, уже не казались столь безусловными в своем реальном приложении. Времена религиозно-политического вольномыслия остались позади: преследования протестантов во Франции, начавшиеся еще при Франциске I (1515 -1547), ужесточились при Генрихе II (1547 -1559) и стали провозвестниками религиозных войн, бушевавших более тридцати лет и поставивших Францию на грань национальной катастрофы и государственного раскола. Однако в те годы, когда Плеяда начинала свою деятельность, единство страны еще не было поколеблено. Централизация общественной жизни Франции, ее успехи во внешней политике вели к становлению и укреплению национального самосознания как в сфере государственной, так и в сфере культуры. В годы правления Генриха II королевский двор сильнее, нежели двор его отца Франциска I, стал определять и литературную ситуацию. Пышность и величественность, которыми окружал себя король, дабы ритуализировать свою авторитарность, требовали привлечения ко двору огромного количества скульпторов, художников, музыкантов, устроителей празднеств и, конечно же, поэтов, которым уже не дозволялись те панибратски-язвительные колкости и фамильярности, на которые отваживался Клеман Маро (1496 - 1544) по отношению к своему монарху. Придворные поэты Генриха II и самый талантливый из них - епископ-стихотворец Медлен де Сен-Желе (1491 -1558), слагали изящные etre"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" - эти слова Дю Белле заставляют нас вспомнить содержавшуюся у Рабле во 2-й книге его эпопеи "Гаргантюа и Пантагрюэль" программу гуманистического воспитания человека. Позднее соратник Дю Белле по Плеяде гуманист Пелетье дю Ман в своей "Поэтике" добавит как уже нечто само собою разумеющееся: "Нет необходимости говорить, что нашим поэтам нужно знание астрологии, космографии, геометрии, физики..."13. Программа воспитания поэта, изложенная в "Защите", а затем неоднократно повторявшаяся и развивавшаяся в высказываниях других деятелей Плеяды14, отражала представление поэтов новой школы о высокой миссии искусства и его творцов, способных своим талантом и трудом стать причастными ко всем сферам человеческой деятельности и постичь тайны природы и мироздания. Вот почему Дю Белле и называет поэзию "маротистов" "неученой", ибо им недостает, с его точки зрения, "основы хорошего сочинения, то есть знания". В "Защите" последовательно утверждается принцип doctus poeta (ученого поэта), некогда провозглашенный греческим поэтом Пиндаром, рисуется трудный и подвижнический путь, на который должен встать новый поэт, овладевающий "доктриной": "Кто хочет в творениях своих облететь весь мир, - пишет Дю Белле, - должен долго оставаться в своей комнате; а кто желает жить в памяти потомства, должен как бы умереть для самого себя". И, противопоставляя doctus poeta придворным рифмачам, добавляет: "... и сколь наши придворные стихотворцы пьют, едят и спят в свое удовольствие, - столь же должен поэт терпеть голод, жажду и долгие бдения".

В "Защите" теоретически закреплен и общий для всего Возрождения культ античности: Дю Белле выдвигает принцип подражания древним как основное средство обновления национальной поэзии.

"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" - Пьетро Бембо, Джироламо Вида, Бартоломео Риччи, Триссино и многими другими. Однако Дю Белле, заимствуя у своих итальянских предшественников аргументы "в пользу" освоения античного наследия, сразу же уточняет смысл и направление будущей реализации "принципа подражания" на французской почве. Он полагает, что подражание - для отечественной поэзии - путь вынужденный и временный15. Вынужденный, ибо ее современное состояние не выдерживало, с точки зрения Дю Белле, сравнения с величайшими творениями вновь открытой, а вернее иными глазами в эпоху Возрождения увиденной словесной культуры Греции и Рима. "Я очень хотел бы, - доверительно сообщает Дю Белле, - чтобы язык наш был достаточно богат своими собственными образцами, дабы не нужно было бы нам прибегать к образцам иноземным" (кн. I, гл. VIII). Дю Белле очерчивает перспективу, которая видится ему для современного поэта, прошедшего "учебу" у Древних:

Твори, дерзай и сделай так, Ронсар,

Чтоб Римлянин и Грек склонились пред французом16.

И Ронсар, ощущавший на плечах своих благое бремя этой нелегкой задачи, немного лет спустя отвечал Дю Белле:

Я, древних изучив, открыл свою дорогу,

Порядок фразам дал, разнообразье слогу,

Я строй поэзии нашел - и волей муз,

Как Римлянин и Грек, великим стал француз.

Перевод В. Левика

И еще одно чрезвычайно "ренессансное" по своей природе замечание Дю Белле содержится в его "Защите": "Прежде всего нужно, чтобы он (подражающий - И. П.) умел познавать свои силы и проверять, что ему по плечу; пусть он старательно исследует свою собственную натуру и прибегнет к подражанию тому, кого почувствует наиболее ей близким, иначе его имитация будет подобна подражанию обезьяны"17. Дю Белле не дает единственной модели для подражания в каждом жанре, но согласно общему постулату деятелей Возрождения, для которых человек стал мерой всех вещей, он и в литературной теории исходит из сократовского принципа "познай самого себя". Иначе говоря, уже самый выбор образца для подражания - есть одновременно и раскрытие собственных возможностей, и осознание собственного индивидуального вкуса. К тому же всю "Защиту" и первые поэтические опыты Плеяды одушевляет мысль о высоком предназначении поэта - "сотрапезника богов", человека, долженствующего обладать "божественным исступлением" (fureur divi"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "Хандра" Б. Пастернака: иноязычный текст у Дю Белле становится прежде всего фактом национальной поэзии, обогащая ее не только новой лирической темой, но и индивидуальным способом ее раскрытия. И еще одно замечание относительно сонета Дю Белле.

Даниелло пишет свое S"il viver "Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" -1491, допускало чтение, а следовательно, и интерпретацию тридцатью двумя различными способами). Вот почему старые жанры казались вождям Плеяды неспособными вместить то гуманистическое и в высшей степени интеллектуальное содержание, которое они стремились привить национальной поэзии. Они и начали с того, что сбросили "с корабля современности" старые жанры, которые Дю Белле называет "пряностями, искажающими вкус нашего языка и служащими лишь свидетельством нашего невежества"23.

Противовесом старым жанрам, исходя из доктрины doctus poeta и принципа подражания древним, в "Защите" становились жанры античной и итальянской поэзии - эпическая поэма, ода, элегия, послание, сатира, эклога й сонет. При этом Дю Белле нисколько не пытался точно определить их формальные границы,bull;это и понятно, ибо он переносил акцент с формальной на содержательную сторону поэзии. Более того, в "Защите" нет и разграничения жанров по темам. Ко всем жанрам предъявляются единые требования - поэтическая эрудиция, серьезность, соединение "приятного с полезным", возвышенность слога.

Манифест Дю Белле вызвал скандал не меньший, чем спустя три столетия, в 20-е годы XIX века, первые выступления французских романтиков. "Маротисты", придворные поэты, немногие приверженцы средневековых "великих риториков" и даже некоторые члены "лионской школы" (то есть поэты, также вставшие на путь возвышения поэтического содержания) были едины в своем неприятии "Защиты". "Крестовый поход против Невежества"24, объявленный в "Защите", сразу же собрал для отпора силы противников: лионский преподаватель риторики Бартелеми Ано выступил с памфлетом, где яростно обрушивался на содержавшуюся в "Защите" программу заимствования новых жанров и попутно с большим неудовольствием отзывался о Ронсаре и его Бригаде, которые, как ему казалось, сбивали поэтов с толку и ориентировали их на создание, как он писал, "мудрствующей поэзии"25 . Сибиле в "Послании к читателю" (Аu Lecteur) говорил о смехотворности претензий Дю Белле и его соратников. Меллен де Сен-Желе высмеивал перед королем непонятность од Ронсара, а Гийом Дезотель, вскоре ставший поклонником и последователем Плеяды, выражал сомнение в необходимости коренной перестройки поэзии и в "Ответе на яростную защиту..." (Réplique aux furieuses défe"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "пиндаризации" и обращении к более привычным поэтическим темам. По видимости это так, и даже возвышенный идеализм "Сонетов к Кассандре" Ронсара стал восприниматься современниками как некий возврат к национальной традиции воспевания куртуазной любви, столь знакомой по поэзии трубадуров и труверов. Поэты Плеяды как будто бы и уступили вкусам придворной публики, но куртуазный культ дамы, эстетизация неразделенной любви облечены были в четкую, изящную форму сонета, того сонета, о котором Дю Белле писал в "Защите": "Пой прекрасные сонеты - это столь же ученое, как и любезное итальянское изобретение... Для сонета у тебя есть и несколько современных итальянцев"26. И если пиндарическая ода с ее сложным строфическим чередованием, абстрактной экзальтацией и излишней метафоричностью быстро потерпела крушение, то легкая и изящная ода в ее горацианском виде прочно вошла во французскую поэзию. Что же касается сонета, то и для него "пиндаризм" Плеяды не прошел даром, ибо с высот Пиндара легче было перейти в столь же высоко-идеальный мир Петрарки и открыть французскому сонету возможность стать средоточием всех тем века. В отличие от средневековых фиксированных жанров (рондо, баллады или виреле) сонет, не будучи связанным средневековыми канонами, был жанром, так сказать, открытым для вбирания высоких идей Плеяды о предназначении поэта, о поэзии - свидетельстве величия духа нации и "наставнице" современников. Поэты Плеяды, прежде всего Дю Белле и Ронсар, безгранично расширили тематические рамки сонета: из традиционно-любовного жанра лирики он превращается в столь объемную форму, что может вместить в себя философские и элегические мотивы, гражданские и сатирические темы. Достаточно открыть "Сожаления" и "Древности Рима" Дю Белле, "Сонеты к Елене" Ронсара, "Сонеты против проповедников новой веры" Жоделя, "Вздохи" Маньи, чтобы увидеть, сколь разнятся поздние сонеты Плеяды от их первоначальной модели - сонетов Петрарки и итальянских "петраркистов". И "по милости" Плеяды со второй половины XVI века сонет действительно стал, как сказал Арагон, "национальным способом говорения" (u"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "Защита" и первые книги од Ронсара были не единственным "поэтическим поступком", который поразил современников. Следующий не менее, сильный шок вызвала "Книжка Шалостей" (Livret de Folastries, 1553), а также "Роща" (Bocage, 1554) и "Смесь" (Mesla"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "низким" (style bas). "Книжка Шалостей" не случайно появилась без имени автора. В ней Ронсар во многом обращается к самопародии, развенчивая культ Гомера и Петрарки, возвышенную платоническую любовь и горделивость поэтического самоупоения, а главное -дает простор жизнерадостному "галльскому" духу и "опасному" вольномыслию, которые столь присущи были Клеману Маро и Рабле. Но, несмотря на то, что "Шалости" свидетельствовали о возврате Плеяды к национальной традиции, сама традиция предстает в них преображенной и "оснащенной" мотивами из Катулла, неолатинских поэтов (Понтано, Иоанна Секунда и др.), реминисценциями из Горация и Овидия.

"Роща" и "Смесь" вводили в обиход французской поэзии ту мощную струю жизнерадостной и эпикурейской анакреонтической лирики, которая затем столь явственно будет ощущаться у Парни и Ж. - Б. Руссо, Гёте и Беранже, а в России - у Державина, Батюшкова, и Пушкина28"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "пушкинские ноты" в стихах Ронсара. И это понятно, ибо в лирике Пушкина, особенно ранней поры, не только часто возникает имя Анакреона (стихотворения "Гроб Анакреона", "Фиал Анакреона"), но и ясно проступает столь же вольное и личное, как это было у Ронсара, "присвоение" греческого поэта. Кстати, напомнят нам о Пушкине и горацианские темы в одах и сонетах Плеяды, будь то "Ручью Беллери" или "Когда средь шума бытия..." Ронсара, дружеские послания Дю Белле своим соотечественникам из Рима, стихи, воспевающие сельское уединение или клеймящие "гнусную чернь", и многое и многое другое. И это, естественно, так как Ронсар, Дю Белле и их соратники по новой школе ввели в отечественную словесность "вечные темы" поэзии, наполнили ее глубиной общечеловеческого содержания, будь то любовь и смерть, гражданские и патриотические чувства, философские размышления о мире и человеке. И, развивая эти темы, они вбирали в свою поэзию то классическое литературное наследие, которое оживлялось всякий раз, когда перед словесностью разных эпох и разных стран стояла задача создания общезначимой национальной литературы.

"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" -1555 годов, еще раз подчеркнем, что принцип подражания древним и утверждение права поэта свободно избирать себе образцы для этого подражания вовсе не были отброшены. Обращение же к ранее отвергаемым отечественным жанрам, а вернее их соединение с традициями жанров иноязычных, придали и самой национальной традиции новый облик. Вот почему, хотя в "Шалостях" ясно ощутимо воздействие средневековых фарсов, пастурели, поэтического "спора", народной песни и поэзии Клемана Маро, гривуазность, а порою и весьма грубый эротизм, резкая антиклерикальность в духе поэтов раннего Возрождения, звучащие в сборнике Ронсара, не лишают эту книгу "учености", только переводят ее "в другой регистр". Соратник Ронсара по Плеяде Оливье де Маньи очень точно назвал это сочинение "книжкой ученых шалостей"29.

Поэты Плеяды столь же единодушно, как и во времена "пиндаризирования" и "петраркизирования", обратились к "низкому стилю"30 - Маньи в сборнике "Забавы" (Gaytez, 1554), Таюро - в "Сонетах, одах и приятностях...". А, например, для Баифа, даже несколько раньше Ронсара обратившегося к поискам "низкого стиля", соединение "галльского духа" и античной традиции надолго сохранит доминирующее значение.

Эту новую струю поэзии Плеяды весьма благосклонно встретили "маротисты", чего никак нельзя сказать о ревностных, католических и гугенотских поэтах, широких кругах морализаторски настроенной интеллигенции, которые обрушились на Ронсара, обвиняя его в неуважении к морали и религии. Жан Масе в памфлете "Филиппика против французских поэтишек и рифмачей нашего времени" (Philippique co"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "обеты", данные себе самим в самом начале творческого пути.

Вместе с тем было бы опрометчивым сбрасывать со счетов и опыт возвышенного "пиндаризирования" и "петраркизирования". Несмотря на то, что и Дю Белле в сатире "Против петраркистов" (Co"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" Истории и судеб Искусства. К этой масштабности тем и величию слога, - прежде всего и сильнее всего присутствующих у Ронсара, - восходят такие творения французских романтиков, как "Размышления" (Méditatio"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "низкому", а в итоге - к "среднему" стилю поэзии - были не забвением исходных принципов их первого манифеста, но творческим их развитием и переосмыслением. Не касаясь подробно индивидуального облика и своеобразия поэтов Плеяды35"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "Защиты", "исследовал свою собственную натуру", "проверял, что ему по плечу" и выбирал собственный путь "на вершины Парнаса".

"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "Драгоценных камнях" главное дело жизни, полагал, что он открывает новый жанр и, как он говорил, "потаенный Цитирование текста взято с книги" поэзии. И действительно, Белло, названный Ронсаром "живописцем Природы", проложил пути описательной поэзии XVII и XVIII веков, а в веке XVI, может быть, более других, стремился дать подробное описание "пейзажа в его естественной простоте"36 и сделал это своей первейшей заботой.

"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" сдержанностью и аскетичностью, чуждыми гедонизму Плеяды, Жодель во многом отходит и от ренессансного, гармонического стиля, свойственного "Сожалениям" и "Древностям Рима" Дю Белле или "Сонетам к Елене" Ронсара. Он вырабатывает свою, особую форму сонета (который потом так и называли "жоделевский сонет"), насыщенного метафизической символикой, драматизмом контрастных эмоций, предвосхищающими будущую поэзию барокко.

Жак Таюро, как бы заранее зная о краткости отведенного ему срока жизни, сразу принялся за разработку "среднего стиля" и остался в истории поэзии прежде всего как "легкий" поэт. Он раньше других почувствовал разрыв между мечтой о духовной свободе и действительностью и, обладая не столько ""Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "толпа истинно великих писателей", вопрошал: "или каждому народу судьбою предназначена эпоха, в которой созвездие гениев является, блестит и исчезает?.." 37. И хотя Пушкин, поверив Буало, весьма строго отнесся к поэзии Ронсара и имел в виду прежде всего XVII век Франции, такой эпохой "истинно великих" поэтов был "век Ронсара" и его Плеяды, чей свет и в XX столетии столь же лучезарен. И. Ю. Подгаецкая

"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "Плененная Клеопатра" (Cléopatre captive) Ронсар и его друзья устроили торжественное шествие "на манер античных празднеств", ведя увитого цветочными гирляндами козла, которого они и поднесли в дар поэту.

6. Понтюс де Тиар второй книгой "Любовных заблуждений" (Les Erreurs amoureuses, 1550), Гийом Дезотель сборником "Продолжение Отдохновения от более серьезного занятия" (Suite du Repos de plus gra"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "подражания древним" впервые обратила внимание 3. Гуковская в кн.: "Из истории лингвистических воззрений эпохи Возрождения". ЛГУ, 1940.

16. J. Du Bellay. Poésies fra"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение"ésie fra"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" "Шалостей" по разным сборникам, а "Шалости" переименовал в более нейтральные "Забавы" (Gaytez).

Если домашнее задание на тему: » Подгаецкая И. Ю. Свет Плеяды оказалось вам полезным, то мы будем вам признательны, если вы разместите ссылку на эту сообщение у себя на страничке в вашей социальной сети.

По семантическому значению слово «плеяда» подразумевает некую общность людей одной эпохи и одного направления деятельности. Слово берет начало в древнегреческой мифологии. Плеяда - это семь дочерей Атланта и Плейоны, которых Зевс вознес на небо и превратил в созвездие. Шесть звезд из них сияют ярким светом, и лишь одна стыдливо прячется - ведь она, не в пример своим послушным сестрам, предпочла богам возлюбленного из смертных. Согласно той же мифологии, античным мореплавателям небесным маяком служило именно

Неудивительно, что этот на многие века и тысячелетия стал излюбленным символом для служителей муз. Особенно яркое отражение созвездие нашло в изящной словесности. Еще во времена античности, в III веке до нашей эры, зародилась александрийская поэтическая школа. Семь поэтов, относившихся к ней - Гомер-младший, Аполлоний, Никандр, Феокрит, Арамур, Ликотрон и Филик - организовались в отдельный круг и назвали себя «Плеяда». Это течение осталось в истории как образец высокой поэзии.

Прошли тысячелетия, история повторилась. В эпоху Ренессанса, в 1540 году, во Франции заявили о себе новые поэты «Плеяды». Это было время французского романтизма, а еще - повального увлечения античной поэтикой. Группа молодых поэтов во главе с обнародовали поистине революционную программу развития национальной литературы. Примечательно, что их тоже было семеро, они назвали свое сообщество не иначе, как «Плеяда». Это была попытка возродить и дать новое дыхание родной литературе, и в то же время было неким пренебрежением к вековым традициям французской поэзии.

На чем же основывалась программа поэтов «Плеяды»? Она была изложена в трактате Жоашена дю Белле и являлась своего рода манифестом не по возрождению, а скорее по созданию новой литературы. поэтов ратовало за то, чтобы привнести во французскую литературу традиции античного александрийского стиха. Подобное пожелание они объясняли тем, что именно эллинская, александрийская поэзия близка к совершенству - и по слогу, и по поэтике в целом. В откровенно слабом и спорном трактате делался едва уловимый реверанс в сторону родного языка: да, французский язык прекрасен, он имеет большие возможности, однако он не столь развит, как греческий или латынь, и потому его нужно развивать. А какой путь развития советовала избрать «Плеяда»? Это было не что иное, как подражание древним.

В поэтическое сообщество входили еще пятеро - Этьенн Жодель, Жан Антуан де Баиф, Реми Белло, Жан Дора, Понтюс де Тиар. Наследие «Плеяд», дошедшее до современности, более известно ставшей образцом истинного французского романтизма и лиризма поэзией Пьера де Ронсара, чем неудавшимися опытами младоэллинистов эпохи Возрождения. Уже в 70-е годы, на склоне лет он пишет настоящие шедевры, в частности, оставшиеся в истории французской литературы «Сонеты к Елене» - посвящение своей последней безнадежной любви. И в них нет ни следа подражательства, нет и любезного его сердцу александрийского стиха, а есть только живая, страдающая душа поэта.

В более поздние периоды в истории литературы не раз звучало применительно к поэзии слово «Плеяда». Это было уже, правда, сугубо определительным обозначением поэтов одного течения или одной эпохи. Так, в современном литературоведении часто употребляется термин «поэты Пушкинской плеяды», «плеяда поэтов серебряного» века». Но это уже, как писал Гёте, «новый век - иные птицы».

Группа из 7-ми французских поэтов, которую возглавлял Пьер де Ронсар и просуществовавшая с 1550 по 1585 год.

При создании группы он взял за образец александрийскую Плеяду, включавшую 7 знаменитых греческих поэтов.

Манифестом группы стал трактат Жоашена дю Белле 1549 года: Защита и прославление французского языка / La Deffence et illustration de la langue francoyse.

7 поэтов первые стали писать стихи по-французски, а не на латыни или греческом.

«Плеяда - поэтическая школа, деятельность которой протекала в третьей четверти XVI века, а влияние оставалось преобладающим до конца столетия.

В Плеяду входили учёный-гуманист Жан Дора (1508-1588) и его ученики и последователи - Пьер де Ронсар (1524-1585), Жоашен Дю Белле (1522-1560), Жан Антуан де Баиф (1532-1589), Этьен Жодель (1532-1573), Реми Белло (1528-1577), Понтюс де Тиар (1521-1605); к ней примыкали также Жак Пелетье дю Ман (1517-1582), Гийом Де-зотель (1529-1581), Жан де Лаперюз (1529-1554) и др.

Историко-литературная роль Плеяды заключалась в том, что она решительно ввела в поэзию гуманистические представления и идеалы. Не порывая с традиционалистским типом мышления как таковым, со сверхличными ценностями и идеалами, Плеяда - через голову сложившейся средневековой поэтической традиции - обратилась к традициям античной культуры и предприняла попытку её успешной реставрации на почве культуры XVI века. Сравнение поэтики Плеяды с поэтикой «великих риториков» позволяет понять новаторский характер эстетических принципов школы Ронсара и Дю Белле .

Сама по себе античная образность давно и прочно входила в арсенал поэтической культуры «великих риториков», но функционировала она во многом иначе, чем у поэтов Плеяды. Авторы XV века не случайно рассматривали своё творчество как «вторую риторику», ибо разницу между оратором и поэтом они видели только в средствах выражения (поэт пользуется стихотворным метром, а оратор - нет) и в материале (поэт по преимуществу мыслит в аллегорико-мифологических образах), но отнюдь не в цели. Цель мыслилась единой - убедить и наставить аудиторию в христианских истинах, используя при этом все возможные приёмы из риторического арсенала. В отличие от ритора, однако, поэт должен был облечь свои поучения в образную форму, для чего и пользовался богатейшим запасом античных мифов.

Так, поэт не мог просто сказать, что свет истины разгоняет мрак невежества, он должен был «опоэтизировать» эту мысль, т. е. обязательно олицетворить её, скажем, в виде борьбы Аполлона с Пифоном. Под «поэтическими» историями понимались собственно мифологические истории, рассказанные в стихотворной форме. Всё дело, однако, в том, что античные мифы представлялись «великим риторикам» заведомыми «выдумками», языческими «баснями», которые играли роль очень удобной, но совершенно условной и декоративной «упаковки» для христианского содержания.

Поэт же воспринимался как своего рода философ, служитель моральной истины - но именно и только служитель, поскольку истина даруется божественным откровением и разлита в мире объективно.

Согласно такому воззрению, поэт, строго говоря, сам ничего не создаёт, он только раскрывает, читает и расшифровывает «книгу мира», в которой всё уже заранее написано, и сообщает прочитанное своей аудитории.

Поэзия «великих риториков» имела сугубо рационалистическую, утилитарную и учительную направленность. Эти черты в целом не были чужды и Плеяде, однако она существенно переосмыслила их, что прежде всего проявилось в теоретическом манифесте школы, написанном Жоашеном Дю Белле , - в «Защите и прославлении французского языка» (1549).

Основная мысль манифеста заключается в том, что античность создала вечные и универсальные эстетические образцы, которые являются абсолютным критерием для всех последующих времен и народов. Поэтому создать что-либо достойное в поэзии можно лишь путем приближения к этим образцам, т. е. путем «подражания» древним и «состязания» с ними. По этому пути ещё в XIV веке пошли итальянцы и не ошиблись, доказательством чему служит созданная ими блестящая литература. Подражать, следовательно, можно как непосредственно античной, так и итальянской гуманистической культуре. Это - общее место французской ренессансной мысли. Однако если неолатинские поэты предпочитали состязаться с римлянами на их собственном языке, то Дю Белле поставил во главу угла убеждение, что путём «возделывания» можно поднять и «французский диалект» до уровня латыни, т. е. создать национальную поэзию, способную сравниться с древней и даже превзойти её.

Реформа поэзии касалась в первую очередь двух областей - лексической и жанровой. Что касается обогащения лексики, то здесь Дю Белле предлагал два основных пути:

1) заимствования (как из древних языков, так и из языков различных современных профессий) и
2) создание неологизмов (в частности, на итальянской основе).

Что же до жанров, то тут Дю Белле бескомпромиссно отверг всю средневековую систему жанров, и это касалось как лирических (баллада, королевская песнь, лэ, виреле, дизен и т. п.), так и драматических (моралите, фарс и др.) жанров, на смену которым должны были прийти возрождённые жанры античной литературы - ода, элегия, эпиграмма, сатира, послание, эклога (в лирике), трагедия и комедия (в драматургии).

Эта реформа, осуществленная Плеядой, явилась поворотным пунктом во французской литературе, определив её облик не только в XVI, но и XVII и XVIII веках, ибо дело шло о чём-то гораздо большем, чем о простой смене «жанровых форм», поскольку мы видели, что в средневековой поэзии жанр был не чисто композиционным образованием, но предполагал свою тему, свои способы её трактовки, свою систему изобразительных средств и т. п., т. е. выступал как преднаходимый смысловой и образный язык, как та готовая «призма», через которую поэт только и мог смотреть на действительность. Речь при этом идёт о принципиальной особенности не только средневековой, но и любой (в том числе и античной) традиционалистской культуры.

Автор, принадлежащий к такой культуре, никогда не относится к изображаемому им предмету «непосредственно», опираясь исключительно на свой индивидуальный опыт, но напротив - только опосредованно, через уже существующее слово об этом предмете, которое как раз и закрепляется в системе смысловых и изобразительно-выразительных клише, в своей совокупности составляющих данную культуру.

Выбирая жанр, поэт выбирал не только строфическую и т. п. «форму», он выбирал смысловой язык, на котором ему предстояло заговорить о мире».

Косиков Г.К. , Творчество поэтов Плеяды и драматургия Ренессанса / Собрание сочинений, Том 1: Французская литература, М., Центр книги Рудомино, 2011 г., с. 101-103.

Утром, собравшись, я шёл переулком:
Море вздыхает, цикады трещат.
И в предвкушеньи воскресной прогулки
На перекрёстке замедлил я шаг.

С рокотом мимо промчалась «Субару»,
Воздухом жарким меня обдала.
Номер запомнился: семь, тройка… Дама?!
Жаль, что туза мне судьба не сдала.

Что ж Вы, графиня, опять обманули?
Сел бы за карточный стол, но, увы…
Волосы я пятернёю пригладил,
Куртку одёрнул, поправил очки.

Вдруг неожиданно пред моим взором
Образ возник – шесть мерцающих звёзд…
Мысль напросилась: зачем на кроссовер
Кэндзи Кита этот знак перенёс?

Собраны вместе в лазоревом поле
Mitsuraboshi слились в FHI.
Не находя вариантов достойных,
Автомобилю дал имя он сам…

До появления рода людского
Десятилетних сражений чреда,
Титаномахия, что Гесиодом
Нам в теогонии вспета была,

Завершена. Зевс низвергнул Титанов
В Тартар, под гекатонхейров надзор,
Их предводитель, выносливый Атлас
Сферу небесну держать обречён.

Семь дочерей: Келено, Астеропа,
Майя, Тайгета, Электра, Меропа,
И Алкиона – любовь Посейдона –
Путь морякам осветят с небосклона.

Нимфы небесные, шлейф Артемиды,
Вечно бегут, Орионом гонимы,
Ищут покой. Обращённые в звёзды
(Зевс-громовержец исполнил их просьбу)

Ночь украшают сиянием робким,
Только Меропа в созвездье далёком,
Словно стесняясь смертного мужа,
Светит слабее сестёр… Зимней стужей

Очи подняв, обратишь ли вниманье
На неприметное взгляду мерцанье:
Ясному глазу Стожары видны,
Людям сулят возвращенье весны…

Так, засмотревшись на странный узор,
Краткий по мифам я сделал обзор.
В жизни не всё так уж просто, поверьте…
Всё ещё проще – понять лишь сумейте.

=====
Основатель и первый президент компании Fuji Heavy Industries Ltd. (FHI), Кэндзи Кита, принимал личное участие в создании первого прототипа пассажирского автомобиля Р-1 в 1954 году.
Когда P-1 был создан, Кита, считавший что японский автомобиль должен носить японское имя, объявил конкурс на лучшее название для P-1. Однако ни одно из конкурсных названий не устроило Кэндзи, и он, в итоге, придумал его сам – «Субару».
Слово «субару» - японское название звёздного скопления Плеяды в созвездии Тельца. Около десятка его звёзд можно разглядеть на ночном небе невооружённым глазом, ещё около 250 - с помощью телескопа. Исконно японское название скопления происходит от глагола субару (быть собранными вместе). Бренд и его логотип также отсылают к другому, древнему японскому названию Плеяд - мицурабоси (Mitsuraboshi), намекая на шесть компаний, в результате слияния которых образовалась FHI.

А.С. Пушкин утверждал, что в основе завязки сюжета его повести «Пиковая дама» лежит реальная история из жизни княгини Голицыной, открывшей своему проигравшемуся внуку секрет трёх верных карт («Тройка, семёрка и туз выиграют тебе сряду…»).

Титаномахия - в древнегреческой мифологии битва Богов-олимпийцев с Титанами, серия сражений в течение десяти лет задолго до существования человеческого рода. Титаномахия также известна как Битва Титанов или Битва Богов.
Из греческой литературы классического периода известно несколько поэм об этой войне. Доминирующей и единственной, которая сохранилась до наших времён, является написанная Гесиодом «Теогония».
Победив Титанов, Зевс бросил их Тартар. На Атласа (Атланта), который был лидером Титанов, он положил свод небес и приказал вечно поддерживать небо на своих плечах. Атлант является символом выносливости и терпения.
Гекатонхейры - в древнегреческой мифологии сторукие пятидесятиголовые великаны, олицетворение стихий. Во время титаномахии откликнулись на призыв Богов-Олимпийцев и выступили против Титанов. Позднее они сторожат их в Тартаре.

Плеяды - в древнегреческой мифологии группа из семи нимф, дочерей Атласа: Алкиона, Келено, Майя, Меропа, Астеропа, Тайгета и Электра.
Плеяды - спутницы Артемиды, её эскорт. Впоследствии они были превращены Зевсом в звёзды - созвездие Плеяд и стали рассматриваться как небесные нимфы.
Согласно мифу, охотник Орион стал преследовать сестёр Плеяд, которые, спасаясь от его преследований, обратились с мольбой о защите к богам. Зевс превратил Плеяд в звёзды и поместил их на небо в виде одноимённого астеризма в созвездии Тельца, а Орион в наказание за свою дерзость тоже был превращён в группу звёзд и помещён на небо в виде созвездия, недалеко от Плеяд. Выходило, что теперь Орион обречён до скончания веков безуспешно преследовать Плеяд по небосклону.
Все Плеяды связываются родственными узами с богами, и лишь Меропа единственная вышла замуж за смертного, потому в созвездии, стыдясь своего поступка, она светит слабее остальных.

Плеяды (астрономическое обозначение M45; иногда также используется собственное имя Семь сестёр, старинное русское название - Стожары или Волосожары) - рассеянное звёздное скопление в созвездии Тельца; одно из ближайших к Земле и одно из наиболее заметных для невооружённого глаза звёздных скоплений.
Есть несколько различных версий происхождения названия «Плеяды». По одной из них, оно происходит от греческого «мореходствовать», потому что астеризм Плеяды наблюдается по ночам в районе Средиземного моря с середины мая по начало ноября, то есть в период активных торговых путешествий во времена античности.
«Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру
Вверившись, поплыл. Сидя на корме и могучей рукою
Руль обращая, он бодрствовал; сон на его не спускался
Очи, и их не сводил он с Плеяд…»
Гомер, «Одиссея ».

У древних греков и римлян, восхождение Плеяд поутру до восхода солнца означало возвращение весны.