О региональной идентичности. Региональная идентичность в современной россии
Эти события влекут за собою кардинальные перемены в объекте и предмете «нефизической» географии, в ее методологии. Возникает нужда в отладке связей с другими социальными науками, поскольку в традиционной экономической географии общество как таковое не являлось главным объектом, и наука наша не смогла накопить собственный багаж, достаточный для решения исследовательских задач новой, общественной географии. Ситуация эта напоминает ту, которая сложилась в экономической географии в пору ее расцвета, и примером этому может служить научная деятельность Н.Н. Колосовского. Этот ярчайший представитель советской экономической географии, как известно, тщательно изучал технико-экономические проблемы современного ему производства, чтобы конструировать свою знаменитую теорию территориально-производственных комплексов. Точно так же сегодня встает задача освоения багажа, накопленного другими социальными науками при исследовании общества.
Одним из наиболее важных направлений такого освоения представляется проблема региональной идентичности. Идентичность как таковая давно уже стала центральной темой многих социальных наук, и прежде всего социологии. Здесь позиции традиционной географии особенно слабы. И дело не только в слабой изученности этого вопроса географами. Дело прежде всего в том, что некоторые традиции самой экономической географии оказываются серьезным препятствием для наших исследований в этой области. Эти традиции выработаны той технико-экономической направленностью, которая пронизывала исследования хозяйства как косной материи, подверженной строгим закономерностям и лишенной самосознания. Переход к обществу как совокупности «человеков» с их свободой воли, с весьма нестрогими закономерностями развития оказался для многих экономико-географов весьма болезненным, а в ряде случаев просто невозможным.
Поэтому многие базовые идеи социальных наук, давно ставшие общепринятыми, в экономической географии не пользуются, так сказать, легитимностью. Часто они все еще встречают здесь либо глухое сопротивление, либо полное неприятие. Если же речь заходит о том, что подобные идеи должны стать фундаментальными для новой «нефизической» географии, то число ее противников сразу возрастает на порядок.
Все это особенно ярко проявляется при обсуждении проблемы идентичности. В социологии это понятие строится на представлении о том, что именно восприятие человеком окружающей действительности становится базой для его самосознания - представление о ней, а не она сама. Сколь сильно ни отличались бы эти два феномена друг от друга, именно представление (перцепция) оказывается главным для понимания того, чем руководствуется человек в своей социальной и личной практической деятельности. Возникает некая «вторая реальность» - социальная, в которой, например, длинная, но безопасная дорога делается короче короткой, но опасной. Это вопиющим образом не совпадает с т.н. реальной геометрией пространства, но социальные взаимодействия подчиняются не ней, а геометрии пространства социального.
Для традиционной экономической географии подобные воззрения на свой объект крамольны. Если они и становятся базой исследования, то только на периферии науки под названием «география восприятия», которая, как кажется многим нашим географам, изучает некую общественную патологию. После перехода к общественной географии с такими воззрениями приходится не только смириться - их приходится брать за основу изучения территориальной структуры общества.
В заимствовании именно таких идей и нуждается современная «нефизическая» география. Они уже сформированы в социальных науках и давно приняли там почти классическую форму. Без этого невозможно трактовать региональную идентичность, которая составляет одну из основ общественной географии.
Стоит оговориться, что в самой «нефизической» географии все же накоплен некоторый багаж знаний по этой проблеме. Особенно тщательно занимались этим географы развитых стран Запада в рамках перцепции пространства или поведенческой географии (достаточно назвать имена таких классиков, как висконсинские ученые Роберт Сэк и И Фу Туан). Проблема лишь в том, что изучение этой проблематики находилось, как уже было упомянуто, на периферии нашей российской экономической географии.
Следовательно, возникает двойная задача заимствования - у социологии и у западной географии. То и другое наверняка встретит неудовольствие многих наших географов, а то и активное сопротивление (особенно сегодня, когда волны распространяющейся в обществе ксенофобии начинают чувствоваться и в социальных науках). Однако эти препятствия предстоит преодолевать со всей решительностью. Иначе наша страна окажется беспомощной перед теми вызовами, которые неизбежно возникают при выборе обществом пути свободного саморазвития.
Одна из главных причин, препятствующих современной экономической географии воспринимать идеи вроде «второй реальности» или региональной идентичности, - широко распространенное убеждение в том, что все эти рассуждения не имеют практической ценности и могут быть терпимы только ради академического пуризма (без них, мол, исследовательский спектр науки неполон). Это не так, и опыт западных стран доказывает ошибочность таких мнений вполне очевидно. Здесь можно выделить по меньшей мере три области, в рамках которых региональная идентичность имеет огромную практическую ценность.
Во-первых, это область политики. В западных странах давно подмечено, что идентичность как таковая обладает мощным потенциалом для сплачивания людей в устойчивые группы, объединенные общими системами ценностей, сходной реакцией на социальные процессы и единой волей к социальному действию. Она не раз становилась основой для мобилизации общественных сил, притом в целях как созидательных, так и разрушительных; она не раз и с успехом использовалась и прогрессивными общественными лидерами, и простыми демагогами. Многочисленные исследования в области идентичности ведутся на Западе во многом именно ради овладения методами воздействия на социальные группы. Для такого воздействия надо знать, ради чего идет сплочение в подобные группы (ради страховки от социальных невзгод, ради защиты индивидуума группой, ради чувства солидарности, ради разделения ответственности за социально значимые действия, ради прогнозирования социальных контактов по шаблону, для отличения своих от чужих; ради самопознания, наконец, то есть выявления собственных качеств по контрасту с качествами соседей и т.д.).
Западные политики (особенно американские) хорошо понимают практическую ценность и региональной идентичности. Они постоянно взывают к ней ради вербовки избирателей или сторонников своих политических акций, а для этого, разумеется, нужно обладать тонким знанием особенностей такой идентичности.
Показательным примером может служить избирательная кампания Р. Рейгана в 1980 году, за которой автору этих строк довелось внимательно следить ради чисто научных целей. В избирательном штабе Рейгана была целая команда специалистов по политической географии страны - тонких знатоков региональной идентичности разных частей США, и команда эта постоянно вносила существенные коррективы в тон и аргументацию речей Рейгана в зависимости от того, в какой части страны он выступал. Скажем, если Рейган собирался отстаивать необходимость больших военных расходов, то в Миннесоте ему строили речь с учетом того, что здесь избиратели ценят свой тщательно отлаженный общественный уклад, активно участвуют в социальной жизни и вообще выделяются на американском фоне крепостью своих общественных идеалов. Исходя из этого, речь Рейгана изобиловала словами о «безбожных большевиках», угрожающих Америке, которая-де вынуждена экономить на многом, чтобы противостоять «империи зла». Если Рейган переезжал в города Приозерья вроде Кливленда, то тон речи приспосабливался к царящему здесь практицизму: военные расходы - это новые рабочие места, это стимул для местной экономики и т.д. Речи на Юге не стоило украшать аргументами насчет советской угрозы, потому что местные жители, как правило, слишком смутно представляли себе, где этот СССР расположен, и были слишком сильно погружены в чисто местные заботы. Поэтому здесь Рейган в основном сетовал на то, что лихоимцы-демократы совсем запустили коммунальное хозяйство и что он, мол, немедленно все это исправит после прихода к власти, - и лишь «под сурдинку» говорил что-то о военных расходах. На Диком Западе же его речь оснащали грубыми словечками, простонародными выражениями, потому что считалось, что нравы тут все еще весьма «крутые», а социум неустоявшийся («эти козлы-большевики», «я им рога-то пообломаю» и т.п.).
Если бы Рейган по неосторожности или забывчивости перепутал тексты, то кливлендский текст поверг бы миннесотцев в смятение: боже, какой циник, такого нельзя допускать к руководству страной. Разочарованы были бы и жители Кливленда, услышав речь, заготовленную для Миннесоты: такого деятеля можно выбрать в пасторы, но никак не в президенты. Речь, написанная для Дикого Запада, на Юге прозвучала бы как матерщина, потому что южане, как правило, обладают развитым чувством личной чести, у них в цене хорошие манеры...
Кое-кто может возразить, что все это - тема для политической географии. Это не совсем так (вернее, совсем не так). Как наша, так и западная политическая география занята в основном анализом статистики выборов, проблемами геополитики и тому подобными важными вопросами, но региональная идентичность остается вне ее внимания. Региональная идентичность - совсем иной объект изучения, для которого нужны иные навыки и представления, нежели те, на которых базируется политическая география.
Во-вторых, на западе региональная идентичность пристально изучается для организации торговли, притом как оптовой, так и розничной.
Здесь имеются в виду прежде всего исследования территориальных различий во вкусах и склонностях потребителей. Исследования в этой области ведут десятки солидных компаний, которые, используя опросы населения (собственные или заказные), накапливают громадные банки данных, анализируют их и кладут на карты. Эти плоды географической по сути работы представляют собой большую коммерческую ценность, они используются для консультирования торговых сетей и потому редко попадают в открытую печать, но когда это случается, то становится очевидным, что по сути своей это настоящие географические исследования, притом весьма высокого уровня. Здесь есть и работы общего характера (например, о том, что предпочитают кушать американцы в разных концах страны ), и сочинения более конкретные, с описанием распространенности тех или иных типов потребительских товаров по территории страны.
Лучшим (и «самым географическим») образцом такого рода сочинений могут служить книги Майкла Уайса, который попытался обобщить эти вариации товарных предпочтений и выявить на этом основании некие региональные типы американской семьи. Первую книгу об этом он опубликовал еще в 1988 г. , используя данные консультативной фирмы «Кларитас». Затем на той же информационной базе Уайс создал еще более усовершенствованные типологии - в 1994 и 2000 г. . Здесь речь шла уже о весьма широком спектре бытовых черт американцев, вплоть до политических пристрастий. В результате Уайс вышел на 62 «общинных кластера», объединенные в 15 групп. Это типы американского общежития, типы стиля жизни. Каждый из них был тщательно описан и, что особенно важно для географа, размещен по стране с использованием сетки узловых районов Бюро экономического анализа США. Тем самым для Уайса оказалось весьма важным, чтобы эти «кластеры» были увязаны с реальной территориальной структурой американского общества, с теми его ячейками, которые порождает в стране чувство региональной идентичности.
В развитых странах подобное консультирование вызвало к жизни немало других компаний, которые самостоятельно разрабатывают сетки торговых районов. Подробный анализ таких сеток содержится в курсовой работе С. Фрейдлина. В ней, в частности, убедительно показано, какое большое практическое, чисто «денежное», значение имеет разработка подобных сеток, основанных на оконтуривании ареалов со специфической региональной идентичностью.
Само по себе понятие социальной идентичности давно уже стало одной из главных тем социологии, и по ней созданы целые библиотеки литературы. Речь обычно идет о социальном чувстве индивидуума, которое заставляет его ассоциировать себя с некоей социальной группой на том основании, что у них есть общие интересы и признаки (или индивидууму кажется, что так и есть на самом деле). Это может быть расовая или этническая группа, профессиональная или имущественная, классовая или «образовательная». Все вместе они образуют сложный и порою противоречивый комплекс, который во многом предопределяет или объясняет поведение конкретного человека в социуме.
В этом же ряду находится и региональная (территориальная) идентичность - солидарность с земляками по причине совместного проживания на одной территории в данный момент или в прошлом. Такая идентичность выражается обычно в причислении себя к жителям определенной местности, района, города, его части и т.п. территориальной единицы.
При том огромном внимании, которое уделяет социология проблемам идентичности, можно было ожидать, что региональная идентичность давно и подробно исследована в рамках социологии, так что географу остается лишь заимствовать у нее результаты. На самом деле социологи почему-то совсем не изучали региональную идентичность, и географу это может показаться странным, - особенно когда видишь, что социология не просто забыла про региональную идентичность, но даже сознательно игнорирует ее, делая из этого своего рода лозунг. Рассуждая в рамках этой темы, наши ученые обычно приводят фразу
Бергера и Лукмана, которая стараниями Н. Межевича и А.Филиппова стала почти крылатой: «Мир повседневной жизни имеет пространственную и временную структуры. Пространственная структура здесь нас мало интересует. Достаточно сказать лишь то, что она имеет социальное измерение благодаря тому факту, что зона моих манипуляций пересекается с зоной манипуляций других людей. Гораздо важнее для нашей цели временная структура» . Правда, к этой проблеме вплотную прилежит тематика «социологии пространства» или «социального пространства», которую трактовали такие видные социологи, как Георг Зиммель (он и придумал эти термины), Т. Парсонс, Э. Дюркгейм; у нас в России этим занимается сейчас, и весьма плодотворно, А. Филиппов, который даже решился на создание «элементарной теории социального пространства».
Однако сделано в этой области все еще очень мало. Хуже того, позволим мы себе заявить: то, что сделано на сей счет в социологии - как классической, так и современной, - не имеет почти никакого отношения к географии. Дело в том, что и классики вроде Зиммеля или Парсонса, и Филиппов жестко отказывают пространству в таких свойствах, которые могли бы повлиять на социальные взаимодействия. Оно для них не просто нейтрально - оно лишено каких-либо свойств.
Вот как пишет об этом А. Филиппов - прямо и недвусмысленно: «"пространство" представляет собой социальную и научную метафору, впрочем, порой весьма наглядную - скажем, в случае с престижными и непрестижными районами в городе, размещением кабинетов начальников и подчиненных в организации и т. п. Во всех таких случаях различие социальных позиций выражается в различии локализаций, т. е. может действительно созерцаться как пространственная форма, однако это вовсе не обязательно. Такое "социальное пространство" - удобное, но все-таки лишь иносказательное выражение, подобно "социальной дистанции" или "социальной лестнице" .
Итак, социальное пространство для нашего социолога - только метафора, так что изучать его свойства пристало скорее языковеду, для всех остальных это было бы наивным ребячеством. В этом Филиппов опирается на Парсонса (вот его слова из той же работы: «Весьма сильно продвинуться вперед в одном из важнейших аспектов нам поможет концепция Т. Парсонса. У Парсонса прежде всего мы находим внятное отрицание значения пространства для анализа социального действия»).
У Дюркгейма его привлекает та же, собственно, мысль: «Пространство
само по себе, - говорит Дюркгейм, - не имеет никаких характеристик.
Точно так же, как мы отличаем один момент времени от другого, приписывая
ему определенное значение (скажем, "прежде/после"), мы приписываем
различные определения и пространству ("север/юг", "запад/восток",
"левое/правое")». Воззрениям Георга Зиммеля на сей предмет Филиппов
посвятил специальную работу - и опять выпятил в ней именно эту идею:
«Не географический охват в столько-то квадратных миль образует великое
царство
Стоит заметить, что Зиммель говорит о пространстве вообще, а не только о социальной его ипостаси, как это делает Филиппов. Термин «социальное пространство», являясь метафорой, вроде бы оставляет место для понятия «пространство социума», в рамках которого было бы позволительно обсуждать свойства пространства. Однако Филиппов полностью солидаризуется с позицией Зиммеля, не делая никаких оговорок насчет возможного «пространства социума», и это заставляет думать, что подобное различение отсутствует у социологов.
Географу трудно понять такое пренебрежительное отношение к пространству, к его роли в социальных процессах. Разумеется, пространство «участвует» в этих процессах не как актор, наравне с человеком; конечно же, решающую роль здесь играют не его «геометрические» свойства, а их восприятие акторами - людьми. И здесь нам кажется весьма убедительным тезис А. Филиппова о том, что пространство может выступать тут в трех, так сказать, ипостасях - с точки зрения наблюдателя (исследователя), с точек зрения участников социального процесса и как «тема» взаимодействия .
Однако встает вопрос: даже если признать, что роль пространства в социальных взаимодействиях сильно опосредована его восприятием акторами (а это знает каждый грамотный географ под именем «перцепции пространства»), может ли это служить основанием для того, чтобы эту роль вовсе исключать? Географу это кажется нелепым. Ведь по Филиппову получается, что социальные взаимодействия не зависят от того, на каком расстоянии друг от друга находятся акторы. По Парсонсу, безразлично, что за пространство лежит на этом расстоянии, - океан или суша, враждебное или дружественное государство, оснащено оно средствами связи или нет. По Дюркгейму, неважно, соседствуют ли акторы друг с другом или разделены другими акторами. По Зиммелю, чувство идентичности, этот душевный порыв, одолевает людей вне зависимости от того, живут ли они территориально сплоченной группой или растворены в других группах.
Что ж, это вполне допустимо как эвристический прием - как нарочитое отвлечение от некоторых обстоятельств для того, чтобы изучать одну сторону предмета (как в модели Тюнена отвлекаются от всего, кроме расстояния). Но в том-то и дело, что социологи твердо уверены, будто бы пространство можно выводить за скобки, потому что оно и в самом деле не обладает свойствами и нейтрально по отношению к социальным процессам. Для них оно такая же метафора, как для лингвистов «пространство языка» или для статистиков «пространство таблицы».
Подобная позиция социолога покажется любому географу патологической чертой, некоей аберрацией. Ее причины достойны специального изучения науковедами и историками науки. Позволим себе высказать лишь одно предположение. По-видимому, для многих социологов региональная идентичность сильно заслонена идентичностью этнической, которая кажется им гораздо более мощной; региональная идентичность выглядит нередко как некое производное от этнической, возникающее только там, где этнические идентичности пересекаются на территории и порождают конфликт территориального характера.
Это, разумеется, неверно, притом в корне. У этих идентичностей - региональной и этнической - совершенно разные основания, разные механизмы развития, их совпадение друг с другом - частный случай. Стоит подчеркнуть, что особая роль этнической идентичности - явление довольно новое, еще век-полтора назад территориальная идентичность выглядела несопоставимо более яркой, чем этническая, языковая или культурная. «Во времена Французской революции, - пишет Эрик Хобсбаум, - только половина обитателей Франции могло говорить на французском языке и только 12-13% делали это «правильно»; самым разительным примером может служить Италия, где на момент обретения ею государственности только два или три итальянца из сотни действительно использовали итальянский язык дома» . Из этих примеров ясно, что французов и итальянцев сплотило в единое государство территориальная общность, а не языковая или этническая. В этом смысле почти все нынешние государства - образования территориальные, а не этнические или культурные. По Хобсбауму, из 200 государств дай бог дюжина соответствует принципу «этнической чистоты». По поводу этого принципа Хобсбаум замечает: «Он наверняка поразил бы основателей понятия "государство-нация". Для них единство нации было политическим, а не социо-антропологическим. Оно покоилось на решении суверенных людей жить под одними общими законами и под общей конституцией, вне зависимости от культуры, языка или этнического состава» (но при неизменном условии территориального единства, добавим мы).
Вот некоторые аргументы из области статистики. В мире существуют государства, у которых отсутствие национального или этнического основания закреплено, так сказать, официально, потому что у них есть по нескольку государственных языков. У Швейцарии, Руанды и Боливии их по три, у Сингапура - четыре, у крошечного микронезийского Палау шесть, у ЮАР - 11, а в Индии даже 16 (ассамский, бенгали, гуджарати, хинди, каннаба, кашмирский, малаям, маратхи, орисский, педжабский, санскрит, синдхи, тамильский, телугу, урду, да еще «ассоциированный язык» - английский). Что же касается не только официальных, но вообще «живых» языков, то в Индии их 387, в Нигерии - 505, в Индонезии - 726, а в Папуа-Новой Гвинее 823; десятку самых «многоязычных» стран замыкает Бразилия, в которой 192 живых языка .
Литература о несовпадении этнического и государственного давно уже насчитывает сотни сочинений, и этот тезис можно считать если не общепринятым, то по крайней мере вполне жизнеспособным, уже лишенным какой-либо новизны (в этом отношении удачным представляется язвительность термина, придуманного А.Кустаревым: «национал-государство» .
Географ вряд ли согласится с другой, тоже весьма жесткой традицией социологов, которые исследуют идентичности, - взглядом на это явление как на некую социальную конструкцию, которая возникает и существует в результате целенаправленных усилий политиков или творческой интеллигенции. В этом свете попытки объяснять ее некими свойствами самой территориальной общности людей объявляются премордиализмом (а в современной социологии это страшное обвинение); ученому предстоит исследовать действия элит, а не жизнь самих социальных масс в их историческом взаимодействии друг с другом и со своей географической средой. Правда, Н.Межевич не раз отмечал, что у российских этнологов позиция гораздо мягче, они готовы признать, что идентичность разного рода может появиться у этноса или социальной группы и без участия элиты, а просто под воздействием обстоятельств, будь то наводнение или напор соседней группы. Географ же, в традиционном своем обличье, выглядит настоящим премордиалистом: он как раз нацелен на поиск неких исконных черт территориальной общности, сложившихся под воздействием долгого совместного проживания людей на определенной территории .
Так или иначе, но не остается оснований надеяться на то, что проблема региональной идентичности может быть решена в рамках современной нам социологии, потому что она сознательно и даже боевито устраняется от изучения пространства и его роли в социальных взаимодействиях. Правда, А. Филиппов неоднократно ссылался на то, что сей вопрос изучается социальной географией и даже питал на этот счет некоторые надежды (весьма наивные, на мой взгляд): «...социология пространства на самом деле развивается, но не столько социологами, сколько географами. Здесь, в общем, все логично: если географию понимать как "науку о пространстве", а социальную географию - как науку о человеческом поведении в пространстве, о размещении в пространстве социальных институтов, о планировании пространства, о перемещениях людей, в конце концов, об их представлениях о пространстве, то область социологии пространства будет, кажется, почти исчерпана». Увы, в том же тексте он говорит: «Заметим попутно, что авторов, жалующихся на невнимание социологов к пространству, обилие работ по социальному пространству что-то, видимо, не воодушевляет, равно как и невероятное изобилие сочинений по социальной географии».
С этим приходится согласиться. В социальной географии почти нет специалистов, которые профессионально занимались бы региональной идентичностью или социальным пространством. Среди немногих исключений (зато, правда, сильных) - Михаил Крылов, проводивший на сей счет даже полевые работы, Николай Межевич, который уже опубликовал по этой теме несколько крупных работ , Андрей Манаков, посвятивший этой теме свои диссертации; косвенно, в виде побочной деятельности, исследовали региональную идентичность в России некоторые наши крупные географы (например, В.А. Колосов) .
Региональная идентичность во многом схожа с другими видами идентичностей. Она тоже опирается во многом на социальные мифы об особых качествах местообитания; ее выраженность во многом зависит от наличия и поддержания коллективной памяти, сложившихся ценностей и норм; она выражается в конструировании ее обладателями неких самообразов, в создании специфических черт быта (особенностей одежды, словаря, диеты и т.п.). Сам факт совместного проживания неминуемо порождает у земляков сходные социальные черты. Характеризуя современную обстановку в США, Д. Виклием и Р. Биггерт пишут: «Одно из самых сильных влияний на характер социальных взаимодействий оказывает район. Несмотря на то, что развитие техники сильно облегчило путешествия и сообщения через границы районов, люди по-прежнему предпочитают выбирать себе друзей и знакомых в пределах прилегающего района. Более того, несмотря на большую географическую мобильность в США, семьи сохраняют свое местоположение в одной части страны в течение многих поколений. Неудивительно поэтому, что яркие региональные традиции, которые складывались много лет подряд, остаются вполне различимыми и сегодня» .
Региональная идентичность находится в сложных отношениях с идентичностями другого рода. Есть веские основания полагать, что это отношения конкуренции, а зачастую и антагонизма. Чем сильнее идентичность этническая, тем слабее региональная или классовая. Д. Виклием и Р. Биггерт наглядно показали это расчетами по США, по которым видно, как мощная расовая идентичность жителей Юга препятствует их региональной солидарности - и это несмотря на то, что в случае с американским Югом мы имеем дело с одним из самых ярких проявлений идентичности региональной. Эти авторы параметрически доказали, что у католиков и чернокожих региональная идентичность заметно ослаблена, так как заслонена идентичностью расовой и конфессиональной. Подобные аспекты надо тщательно учитывать при оценке возможных общественных последствий развития региональной идентичности.
Региональную идентичность можно сменить. Это роднит ее с профессиональной идентичностью или имущественной, но резко отличает от этнической и расовой. «Нельзя стать чернокожим или китайцем, - писал Мартин Липсет, - но можно стать южанином». Стоит, однако, помнить, что дело нельзя решить одним переездом - по крайней мере немедленно. Утрата одной региональной идентичности и обретение новой занимает порою срок, сопоставимый с жизнью поколения, и сельские жители порою с громадным трудом привыкают к городскому образу жизни, даже при всем своем желании обрести менталитет горожанина. Более того, не раз было отмечено, что именно в диаспоре, на новом месте жительства сильнее всего проявляет себя изначальная, прирожденная региональная идентичность. Именно в контактах с «чужаками» ее обладатель с особой остротой чувствует ее присутствие в своей ментальности, именно среди новых территориальных соседей она приобретает особую ценность как средство отыскания союзников, именно здесь она напоминает о себе особенно часто - в отличие от проживания в знакомой с детства монолитной среде, где региональная идентичность может не подвергаться испытаниям долгие годы и потому как бы дремать (находиться в дормантном состоянии), порождая иллюзию своего исчезновения. Эти столкновения новой и старой региональной идентичности, колебания в ее актуальности для обладателя составляют особый и важный сюжет социальной деятельности индивида.
Региональная идентичность далеко не всегда означает солидарность ее обладателей друг с другом. Подобно тому, как обладатели одинаковой профессиональной идентичности могут воспринимать друг друга как соперников за место работы, а не только как союзников в борьбе за авторитет и ценность своей профессии, «земляки» тоже могут испытывать друг к другу широкую гамму чувств, а не только желание солидаризоваться в своем социальном поведении. Белый расист из Алабамы вряд ли испытает желание помочь чернокожему, скажем, в Нью-Йорке только потому, что тот тоже родом из Алабамы, и такой чернокожий скорее обратится за помощью к местному белому, потому что склонен подозревать расиста в каждом белом из родного штата. Иными словами, «земляки» переносят на новую почву не только привязанности, но и фобии, предрассудки, антагонизмы, которыми отличалась их социальная жизнь на малой родине, и признание земляка в собеседнике далеко не всегда порождает взаимную склонность к солидарному взаимодействию.
Региональная идентичность, однако, обладает одним очень важным и глубоко положительным свойством, которое не раз отмечали американские исследователи этой проблемы, - способностью объединять людей разных рас, профессий, состояний, уровней образования, ломать или снижать барьеры между этими группами. Примеры вроде расиста и чернокожего отнюдь не господствуют в социальных контактах по поводу региональной идентичности. Их распространенность необходимо, разумеется, учитывать, однако региональная солидарность проявляется гораздо чаще, именно она является закономерностью, и на нее вполне можно рассчитывать. У американских исследователей даже сложилось представление о региональной идентичности как об одном из действенных лекарств против различных фобий и прежде всего против расизма, классовой ненависти и разных видов межгруппового отчуждения. Это лекарственное действие порождено сугубо позитивной закваской региональной идентичности: она основана на особо теплом чувстве к месту обитания, на памяти о его красотах, удобствах и достоинствах (пусть даже порою вымышленных). Именно такой позитивный настрой позволяет растворять межгрупповые барьеры, порожденные недоверием, отчужденностью или враждебностью. В этом качестве региональную идентичность стоит культивировать на государственном и общекультурном уровне - разумеется, в тех ее формах, которые не порождены сплочением ради противостояния конкретным другим «землячествам».
Региональная идентичность далеко не всегда составляет предмет гордости обладателя. Точнее говоря, обладатель может гордиться ею, но лишь втайне, не на людях. Сплошь и рядом ее скрывают (типичный случай - стыдиться своего деревенского происхождения, живя в столице), чураются своих земляков (автору не раз приходилось встречать такое в США среди эмигрировавших из России). Вообще принадлежность к некоей «неполноценной» или третируемой региональной группе может вызывать сильные фрустрации социального (а не только личного) уровня. Такая идентичность лишь в слабом случае ведет к желанию скрыть ее, а в сильном - мобилизует на агрессивные действия в знак протеста. Благо еще, если протест направлен на отвоевание группой равноправного положения, но он может оказаться канализованным (в том числе нарочито) в сторону силового давления на лиц с иной региональной идентичностью, иногда вполне определенной. Так, причисление себя к подавленной региональной группе (может быть, подавленной не на деле, а лишь в представлении обладателя) побуждает к социальной мобилизации и нередко становится лакомой добычей различных политиков, а то и просто демагогов.
Региональная идентичность часто оказывается «многоэтажной», иерархизованной. Житель западной части штата Массачусетс, широко известной своими всеамериканскими культурными мероприятиями во время знаменитого «индейского лета», может гордиться тем, что он с Беркширских холмов, где принято говорить: «Массачусетс? Это там, за холмами». Тем не менее с родным штатом его связывает очень многое, и он охотно причислит себя к его жителям в разговоре, скажем, с выходцем из Калифорнии - тем более что мало надежд на то, что тот слышал о Беркширских холмах. У него наверняка заметной окажется и привязанность к Новой Англии вообще - слишком сильно отличается этот район от других частей США, слишком высока его репутация в стране. Есть у него основания и подчеркивать принадлежность своего места обитания к Северу - по крайней мере, для того, чтобы на него не распространялись подозрения в скрытом расизме, которые нередко адресуют американцам-южанам. Наконец, все это отнюдь не мешает ему остро чувствовать свою принадлежность к великой стране под названием США. Разумеется, такая сложная региональная идентичность присуща жителям далеко не всех частей США и далеко не всех стран мира, однако ее «многоэтажность» несомненна.
Поэтому не следует противопоставлять идентичность региональную и национальную: в общем случае они не только сосуществуют вполне мирно, но и дополняют друг друга; есть основания утверждать. что чувство Родины может быть полноценным лишь при наличии чувства «малой родины». Редкие примеры противостояния этих идентичностей нужно рассматривать либо как социальную патологию, либо как результат того, что региональная идентичность перерастает в национальную из-за уже состоявшегося в социуме отчуждения одной части страны от ее целого . Поэтому не следует видеть в региональной идентичности неизменную угрозу для единства страны; напротив, ее следовало бы всячески культивировать именно для укрепления целостности государства.
Региональная идентичность обладает своим модусом - она может быть сильной и слабой, обостряться и затухать. Прежде всего, сами нации сильно отличаются друг от друга этим модусом. Сравнение США и России показывает весьма наглядно, что в США этот модус в целом гораздо выше, чем в России, и региональная идентичность в этой стране играет гораздо большую роль в жизни общества, чем в нашей стране. В то же время легко заметить, как быстро растет это явление в современной России, и благодаря этому нарастанию региональная идентичность начинает приобретать у нас значение гораздо большее, чем можно было ожидать по достигнутому ее уровню. Еще 30 лет назад исследования Рут Хейл показали, что в США почти две трети территории покрыты т.н. вернакулярными (обыденными) районами, которые прекрасно знают местные жители и их соседи, а это значит, что на столь обширной территории страны жителям присуще отчетливое региональное самосознание. У нас такие районы еще недавно можно было пересчитать по пальцам: Мещера, Полесье, Поморье, Даурия, несколько других; Урал, Сибирь, Поволжье, Дальний Восток - не в счет, это крупные культурные регионы, как Юг или Запад в США. Сегодня можно почти повсеместно наблюдать возрождение полузабытых районов (вроде Бежецкого верха в Тверской области) или появление совершенно новых (например, Прихоперье на стыке нескольких областей). Этот процесс, кстати, ярко проявился и в бывших «странах народной демократии» - словно слом тоталитаризма снял некий спуд с органичного национального чувства; интересны в этом отношении работы Л. Бьелосиевича по Верхней Силезии и Галиции: он обнаружил, что все еще весьма актуальна социальная память местных жителей об этих районах, культурный расцвет которых завершился столетие назад и которые побывали за это время в составе разных государств .
Региональная идентичность очень часто существует в скрытой форме, исследователю приходится извлекать ее из общественного сознания путем опросов, исследования средств массовой информации, анализа исторических источников и т.п. Особенно типично это для России. На вопрос о месте жительства россиянин чаще всего называет свой почтовый адрес. Иногда удается, с помощью дополнительных вопросов, выяснить, что он живет, скажем, «на Бежецком верху» или «на Ваду», или «в Прихоперье», но гораздо чаще в результате таких опросов, даже самых подробных, остается представление о некоем ареале, на который распространяются социальные связи респондента. Тем не менее очень важно помнить, что подобный ареал существует всегда - как и сама региональная идентичность. Если этот ареал не отрефлексирован в сознании, если он не имеет общераспространенного имени - значит, мы имеем дело с некоей зачаточной идентичностью, которая адресована ареалу, еще не осознанному респондентом в качестве «своего» и которому он еще не готов адресовать свои социальные чувства. Но идентичность существует, как существует и подобный ареал, - просто уже в силу того, что общественный человек всегда располагает свои социальные взаимодействия в конкретном окружающем пространстве, притом чаще всего в слитном и целостном, поддающемся опознанию как нечто целостное и наделенное свойствами.
Можно быть уверенным, что такая зачаточная идентичность наверняка будет актуализирована и станет фактором общественной жизни, как только соответствующий ей ареал подвернется давлению, а его целостность - угрозе (под действием внешних ли, внутренних ли сил - не столь важно). Поэтому не следует обольщаться видимым равнодушием россиян к своей региональной идентичности: вполне очевидное при сравнениях с другими странами вроде США или Франции, это равнодушие лишь маскирует дормантное существование региональной идентичности, которое может быстро смениться активной фазой под действием исторических или преходящих обстоятельств. Хороший тому пример - сегодняшняя Россия, где региональное самосознание растет не по дням, а по часам и застает врасплох не только наших политиков, но и ученых.
Понятие региональной идентичности позволяет по-новому смотреть на проблему районирования, которая является, как известно, одной из центральных в «нефизической» географии». Кажется вполне логичным и очевидным, что если мы в общественном районировании, в отличие от районирования экономического, имеем дело в качестве объекта не с бездушными производительными силами, не с косной материей, а с Человеком, наделенным свободой воли и, главное, сознанием и речью, то имеет смысл спросить самого Человека о том, как именно он использует свою свободу воли для самоорганизации в географическом пространстве, как он членит это пространство - иными словами, какова его региональная идентичность. Задавать подобные вопросы машине невозможно, а человеку - не только возможно, но и весьма плодотворно.
Это соображение может в корне преобразовать саму процедуру районирования, его исследовательский аппарат, методологию и методику. Собственная мыслительная деятельность ученого, построение им системы показателей, теоретизирование разного рода и т.д. как бы отступают на второй план перед такой возможностью - узнать у самого объекта ответ на тот вопрос, который составляет суть самого районирования. Тем самым центральной проблемой районирования общества становится не конструирование районов учеными, а «открытие» районов в общественном сознании. Если так, то ядром этой проблемы оказывается, бесспорно, понятие регионального самосознания - или, говоря языком социологии, региональной идентичности .
Разумеется, «узнать у самих людей» - вовсе не значит просто спросить и получить исчерпывающий ответ. Сплошь и рядом прямой опрос населения дает очень мало, потому что рядовые жители зачастую плохо представляют себе региональную свою принадлежность; нередко им невдомек даже суть вопроса. Сам опрос нуждается в работе ученого, в придумывании им способов извлечения нужных сведений из сознания респондентов, причем способы эти бывают иногда весьма вычурными. Тем не менее вполне очевидно, что люди повсеместно выдают, прямо или косвенно, свои территориальные предпочтения, на основании которых и можно судить о том, как именно они сами представляют себе собственный район обитания и свои районы-соседи.
В американской литературе сложились четыре методики исследования территориальных предпочтений жителей. Упомянутый выше прямой опрос представляет собою только одну из них. Она наиболее проста по самой своей идее и, как правило, весьма сложна в практическом осуществлении - как при составлении вопросника, так и при проведении самого опроса. Поэтому она используется довольно редко - как правило, лишь при конкретных «точечных» обследованиях, без претензий охватить опросом всю территорию страны или значительный ее район.
Интересный пример такого рода методики - т.н. «Коммонсен - сус», проект, название которого шаржирует английское выражении «common sense» (здравый смысл), заменяя слово sense словом census (ценз, перепись) . Проект создан М. Болдуином. Как он сам признается, проект возник из попыток определить, каковы границы района Апстейт Нью-Йорк, откуда Болдуин родом. Болдуин получил образование политолога, но решил, вопреки «классике», спросить об этом самих жителей этой части страны. За несколько лет опрос охватил всю страну, число респондентов перешло за 32 тысячи. Их ответы, обработанные по непростой методике, положены на карты, которые представляют огромный интерес для тех, кто занимается районированием общества.
Не менее интересными оказались карты М. Болдуина, отражающие опрос болельщиков за разные национальные команды - по хоккею, баскетболу, бейсболу, американскому футболу. Выясняется, например, что вся северная часть штата Нью-Джерси болеет в основном за «Нью-Йорк Рейнджерс» - и это несмотря на то, что у штата есть своя прекрасная команда «Нью-Джерси Дэвилс» - та самая, за которую так успешно выступал глава нашего спорта А.Фетисов. Это хорошо отражает тот жестокий кризис идентичности штата, с которым так усиленно боролись его политические руководители; ведь сама команда «Дьяволов» была создана по инициативе знаменитого мэра Нью-Джерси Т.Кина специально (притом вполне официально) ради того, чтобы укрепить среди жителей штата чувство «нью-джерсийской родины». Автору этих строк уже приходилось ссылаться на подобные «ареалы болельщиков», когда возникала нужда приводить доказательства тому, что юго-восточная часть Коннектикута (графство Фэрфилд) относится явно к Нью-Йоркскому району, а не к Новой Англии. В качестве такого аргумента были использованы упоминания в прессе о том, что здесь болеют за «Нью-Йорк Айлендерс», а не «Бостон Бруинс», что очень типично для всей остальной Новой Англии. Новая карта Балдуина ярко подтверждает это. Кстати, на ней видно, что ареал «Бруинс» вылезает даже, притом далеко, в штат Нью-Йорк к северу от города Нью-Йорк, и это снова подтверждает представления, которые формулировал еще
В. Зелинский и согласно которым северная часть этого штата - «Апстейт Нью-Йорк» - представляет собою Новую Англию в широком смысле (New England Extended) .
Вторая методика, гораздо более распространенная - это истолкование косвенных признаков в материальной культуре. В США, например, есть несколько работ по географии монументов в честь погибших конфедератов, то есть воинов армии южан во время Гражданской войны 1861-1865 гг.; считается, что ареал их распространения должен совпадать с границами территории, в пределах которой жители искренне считают себя южанами. У патриарха американской культурной географии В. Зелинского есть работа по географии крытых мостов, которые типичны только для культуры Новой Англии и потому служат хорошим маркером ее распространенности . К этой же методике можно отнести и работы вроде знаменитого труда Рут Хейл о вернакулярных (обыденных) районах в США, где главным источником сведений служили различные рекламные материалы, «воспевающие» отдельные части страны ради привлечения в них туристов, жителей или покупателей .
Третья методика, самая распространенная и эффективная, использует статистику о движении по территории - движении людей, товаров или информации. Это прежде всего данные о трудовых поездках населения. Они в изобилии и с большой территориальной дробностью собираются во время переписей населения (то есть раз в десять лет). На интернет-сайте Бюро переписей можно бесплатно получить все (!) данные округов за 1970, 1980, 1990 и 2000 годы в виде «шахматки» со стороной более чем в 3 тыс. единиц . На этой основе Бюро экономического анализа уже много лет конструирует сетку из примерно 170 узловых районов в виде зон тяготения крупных городов .
Вполне логично предположить, что если внутри этих зон тяготения замыкаются трудовые (т. е. главные) поездки жителей, то у этих жителей вырабатывается стойкое представление об этих зонах как о районах своего проживания. Иными словами, своим поведением в географическом пространстве жители выдают свое представление о собственной территориальной организации.
Вариант той же методики - учет циркуляции местных ежедневных газет. Он кажется более косвенным, нежели вариант с трудовыми поездками, но на деле он гораздо более точно соответствует задаче - выявлению региональных предпочтений самих граждан. Ведь если в городе Санта-Барбара, например, легко можно купить «Лос-Анджелес таймс», но нет «Сан-Франциско кроникл» , то это со всей очевидностью показывает, что жители Санта-Барбары живо интересуются новостями из Лос-Анджелеса, потому что причисляют себя к его окружению, а к новостям из Сан-Франциско они равнодушны, т. к. для них это город чужой. Выписка газет - личный выбор человека, это как бы голосование по поводу того, к какому крупному центру тяготеет, по его мнению, его место жительства. Сведения о газетах широко используются разными частными фирмами для составления собственных сеток районирования, приспособленных для нужд планирования розничных продаж.
Наконец, четвертая методика представляет собой исследование литературных источников самого широкого спектра - и путеводителей, и записок путешественников, и сугубо научных работ по фольклору, диалектам, этнографии, истории и т.д., а также, разумеется, художественной литературы. Материал этот весьма труден для использования - как из-за своей огромности, так и по причине малой внятности с точки зрения районирования как такового. Тем не менее это настоящий кладезь ярких деталей и тонких штрихов, действенность которых для сложения образа района искупает все труды.
Примененные вкупе, эти методики дают добротное представление о региональных идентичностях. Однако порознь они этой задачи не решают. Так, сетки районов Бюро экономического анализа или их аналоги поражают своим совершенством, методической отточенностью и обильной статистикой; так и тянет заявить, что районирование американского общества уже состоялось без особого участия географов. Однако это не так. Двести узловых районов отнюдь не исчерпывают тему - и не только потому, что многие из них есть результат большой натяжки (на самом деле сфокусированность поездок на многие узлы довольно слабая), но и потому, что территориальная организация общества выглядит гораздо сложнее, чем простой набор зон тяготения крупных городов.
В исследованиях, связанных с проблемой региональной идентичности, все чаще используется термин «вернакулярный район» и его производные. Как правило, при этом имеется в виду часть территории, жители которой осознают ее как собственное обиталище и которая в этом качестве может быть представлена как часть общественного сознания данной социальной группы (не сама по себе, конечно, а в виде представления местных жителей о ней). Подобное представление сплачивает местных жителей в группу единым отношением к этой территории, на базе которого может строиться единая реакция на воздействие на «их» территорию, что во многих случаях открывает возможность их мобилизации на сплоченные общественные акции (как стихийной, так и организованной или спровоцированной). Сплошь и рядом общность территории порождает в жителях некие общие черты, отличающие их от соседей, и представления об этом служат основой для новой общности - даже в тех случаях, когда эти представления не имеют под собой реальных оснований, являясь лишь типичным социальным мифом .
Между тем в культурологических науках термин «вернакулярный» имеет значительно более узкий смысл, и есть веские основания для того, чтобы эти границы сохранить и у нас в географии. Вернакулярный - значит обыденный, идущий как бы снизу, не связанный с научной или художественной рефлексией, а рожденный словно по наитию, интуитивно. Такова, например, вернакулярная архитектура - избы, служебные постройки. Она может базироваться на устойчивых народных традициях, но у нее нет авторов-зодчих, есть лишь архитектор-искусствовед, который может изучить эти избы, подметить в их структуре некую регулярность, некое эстетическое начало и т.п.
Точно так же под вернакулярным районом понимается район, который осознан самими жителями, но у него нет автора-районолога, а есть (может быть) лишь географ, который изучит артефакты, отражающие сознание местных жителей, опросит их и на этом основании оконтурит район и даст характеристику ему как району, а его жителям - как территориальной общности людей, сплоченных проживанием на единой территории.
При более внимательном изучении самого феномена общественной перцепции района становится очевидным, что феномен этот не укладывается в рамки района вернакулярного. Есть, например немало случаев, когда ученые убеждаются с помощью своих средств анализа, что в данном ареале явно сложилась территориальная общность людей с самобытной системой ценностей, однако местное общественное сознание не фиксирует чувства общности жителей данного ареала - то ли оно запаздывает, то ли сама общность выражена недостаточно сильно, то ли форма выраженности затруднительна для восприятия, то ли субкультура жителей этого ареала, так сказать, «аспатиальна», то есть ставит единство территории на низкое место в своих приоритетах. Такой район никак не назовешь вернакулярным, тем более что в таких случаях у него не складывается и наименование, но его существование как ячейки территориальной структуры общества несомненно.
Подобная ситуация весьма типична для крупных территориальных общностей людей, для обширных районов, на которых складывается весьма целостная общественная структура, располагающая, как правило, особой системой ценностей, широким спектром как хозяйственных отраслей, так и социальных ролей. Представление о таких районах присутствует в сознании не только местных жителей, но зачастую в сознании общенациональном. Словом, это весьма сложное образование, которое трудно совместить полностью с понятием вернакулярного района.
Между тем существует и другая сторона этого феномена, к которой понятие вернакулярного района приложимо как нельзя лучше. Она настолько важна для всей парадигмы общественной географии, что вполне заслуживает того, чтобы именно ей достался, так сказать, этот отличный термин. Речь идет о тех многочисленных случаях, когда территориальный размер района не особенно и велик, но в его пределах общественное сознание четко фиксирует территориальную общность, дает ее общепринятое название, а местные жители остро ощущают свою принадлежность именно к этому району и ставят свое благополучие в зависимость от благополучного состояния этого района. В этом региональная идентичность находит свое самое яркое и действенное проявление, в этом «географизм» общественной жизни воплощается особенно очевидно.
У таких проявлений, которые можно смело назвать вернакулярными районами, есть несколько черт, которые решительно отличают их от тех районных образований, про которые речь шла раньше. Вернакулярный район чаще всего известен самим его обитателям и непосредственным его соседям, потому что он служит важным способом маркирования «своей» территории (а для этого границы должны быть известны как минимум обеим сторонам, даже если они оспариваются ими). Он редко получает известность общенациональную. Культурная специфика его жителей носит обычно мифический характер, т. е. приписывается им либо соседями, либо ими самими. Это связано прежде всего с небольшими, как правило, размерами вернакулярного района, в рамках которых просто невозможно обособить свое культурное развитие. Типичные примеры - т.н. Кацкая волость в Ярославской области, ареал длиною около 200 км, весьма изолированный лесами, болотами и границей области, а потому несколько преуспевший в создании своего словаря (сотни слов, понятных только местным жителям), или «Инленд Эмпайр» на восточной окраине агломерации Лос-Анджелес, названный так ради противопоставления субкультуре Лос-Анджелеса, построенной во многом на контакте с океаном.
Одним словом, вернакулярный район чаще всего обслуживает местные нужды - делимитацию, отличение «других», укрепление собственной региональной идентичности. Он не выходит на общенациональную арену, не играет сколько-нибудь заметной роли в историческом развитии страны, где он, как правило, мало кому известен. Именно поэтому стоило бы, на наш взгляд, закрепить этот термин только за районами сравнительно низкого ранга и не распространять термин «вернакулярный» на все районы общества.
В то же время хотелось бы предостеречь от недооценки вернакулярного района. Этим сильно грешит не только наша, а даже американская география, потому что в ней вернакулярный район уподоблен явлениям некоего краеведческого или этнографического толка. Нет, в рамках общественной географии вернакулярный район уместнее наградить титулом своего рода «монады», исходной смысловой единицы для анализа территориальной структуры развитого современного общества.
Исследования в области региональной идентичности необходимо всемерно форсировать. В этом нуждается не только наша география, в этом остро нуждается наша страна. Встав на путь демократического развития и рыночной экономики, мы неминуемо столкнемся со стремительным усложнением общественного бытия, которое после стольких лет жесткого принуждения развивается свободно, в основном под воздействием импульсов самоорганизации. К числу таких импульсов относится и региональная идентичность, которая растет на наших глазах с удивительной скоростью. Опыт других стран показывает, что региональная идентичность не только отказывает сильное влияние на общественную практику, но и таит серьезные угрозы политического свойства, если ее начинают использовать демагоги и лукавые политики. Общество должно осознавать особенности своей территориальной структуры и ее разнообразие, должны отдавать себе в этом отчет и власти предержащие. Управлять живым, деятельно организующимся обществом, его многочисленными стихийными процессами можно только при здравом понимании сути этих процессов. Навыки управления обществом тоталитарным для этого малопригодны из-за своей простоты, прямолинейности и акцента на насилие. Это касается всех сторон общественной жизни нашей страны, но среди них мало таких, где дефицит знания был бы столь велик и удручающ, как в области территориальной, в ощущении разнообразия своей страны, в понимании сути региональной идентичности. Без овладения этим знанием браться за управление обществом - все равно что садиться за штурвал самолета, располагая лишь навыками кучера.
Вот
этот интересный текст:
«Проведем различение нескольких значений понятия "пространство".
1. Наблюдатель социальных событий может усмотреть, что участники
социального взаимодействия неким образом пространственно размещены
относительно друг друга, т. е. пространственное размещение тел участников
для него есть важнейшее определение созерцаемой социальности.
2. Наблюдатель принимает в расчет не пространство взаимодействия,
каким его видит он сам, но значение, какое придают пространству
взаимодействия участники взаимодействия. Он отличает, таким образом,
свое видение пространства от социальных представлений о пространстве.
3. Наблюдатель отличает от этого само собой разумеющегося для участников
пространства взаимодействия пространство как смысловую тему, как
нечто обсуждаемое, структурирующее коммуникацию. Он различает, таким
образом, свое видение пространства, социальное значение пространства,
не рефлектируемое, но принципиально важное для участников взаимодействия,
и пространство, как оно осознается и обсуждается этими последними»
(op. cit.).
Hobsbawm Eric. Language, Culture, and National Identity // Social
Research. 1966. № 4.
Maxwell B. Big book of geography: mind-buggling facts from around
the world. N.Y.: Barnes and Nobles, 2004. P. 223-224.
Кустарев А. Национал-государство, его наследники и наследие // Государство
и антропоток. http://www.antropotok.archipelag.ru/text/a195.htm.
Показателен пример книги Патриции Лимерик по истории американского
Запада, которую она назвала очень выразительно - «Something in the
soil», то есть «Что-то особенное в самой почве». В этой книге рефреном
проходит мысль о том, что сама природная среда американского Запада,
его новейшая культурная история заставляли меняться каждого, кто
приезжал сюда жить, и меняться в строго заданном направлении. Эта
заданность в описании П. Лимерик - чистой воды премордиализм. (Limerick
P. Something in the soil: legacies and reckonings in the New West.
N.Y.: L.: W.W. Norton, 2001.
См., например: Межевич Н. М. Некоторые аспекты формирования региональной
идентичности в приграничных районах // Современные отношения РФ
и ЕС: десять лет после подписания соглашения о партнерстве и сотрудничестве.
СПб: СПбГУ, 2005.
Недавно вышла добротная работа англичанки Джессики Прендергаст из
Лестерского университта «Региональная идентичность и территориальная
целостность России», где в обширной библиографии по русской региональной
идентичности явно господствуют иностранные имена - что весьма печально,
но характерно (Prendergast J. Regional Identity and Territorial
Integrity in contemporary Russia. March 2004).
Weakliem D., Biggert R. Region and Political Opinion in the Contemporary
United States // Social Forces. Vol. 77. 1999.
В этом свете странной выглядит попытка А. Каспэ делать глубокомысленные
выводы из противопоставления данных по разным странам о региональной
и национальной идентичности: ему кажется, что региональная идентичность
заслуживает внимания лишь там, где она сопоставима по силе с общенациональной.
Bialasiewicz, L. 2002: Upper Silesia: rebirth of a regional identity
in Poland // Regional and Federal Studies. 2002. V. 12. P. 111-132;
Another Europe: Remembering Habsburg Galicja // Cultural Geographies.
2003. v. 10. №1. P. 21-44.
Некоторые эксперты усматривают различия между этими терминами, полагая
идентичность свойством, которое может быть отрефлексировано личностью
и стать частью его самосознания. Нам же представляется, что идентичность
заведомо есть психологическое состояние личности, а не внешняя для
нее адресация «по месту жительства».
http://geography.about.com/gi/dynamic/offsite.htm?site=http://common-census.org/index.php
http://commoncensus.org/maps/nhl_1280.gif.
Zelinsky W. American Barns and Covered Bridges // Geographical Review.
1958. Vol. 48. № 2. P. 296-298.
Hale R. A Map ofVernacular Regions in America: Unpublished doctor
dissertation. University of Minneapolis, 1971.
http://www.census.gov/population/www/socdemo/journey.html.
http://www.bea.gov/bea/regional/docs/econlist.cfm.
Проверено автором неоднократно. В штате Невада автору довелось проехать
по междуштатной автостраде № 80 и обнаружить, что в г. Баттл-Маунтин
продаются газеты и из Рино, и из Твин-Фоллс; это означало, что городок
этот стоит на границе зон тяготения Рино и Твин-Фоллс (Смирнягин
Л. В. Йеллоустон. Дневник путешествия // Гуманитарная география,
научный и культурно-просветительский альманах. Вып. 1. М.: Ин-т
наследия, 2003. С. 230-282).
В 80-е гг. при проведении студенческих практик в Закавказье мне
доводилось встречать утверждения, согласно которым выходцы из Нахичевани
отличаются в Азербайджане особой честностью, жители Гянджи (в то
время Кировабада) слывут храбрецами и т.п. Эти представления были
столь укоренены и категоричны, что, по словам моих респондентов,
если командир выкликает перед строем солдат «Кто смелый, шаг вперед!»,
то житель Гянджи, кем бы он ни был по своему характеру на самом
деле, просто вынужден будет сделать этот пресловутый шаг, если его
однополчане знают, что он из Гянджи.
Андрей Мурзин
Региональная идентичность: сущность, характер, опыт изучения
РОЛЬ РЕГИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ В СИТУАЦИИ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ (к постановке проблемы) 1
«Региональность» России – постоянно действующий фактор ее развития. Он выражает себя прежде всего в многообразии составляющих ее территорий. Это породило своеобразный феномен «двойной идентичности» в части регионов, особенно на востоке страны (Урал, Сибирь, Дальний Восток). Человек, ощущая себя гражданином страны (россиянин), осознает свою связь с локальной целостностью, которая для него репрезентирует большое целое. Возможно и обратное, он ощущает свою принадлежность локальному как составному элементу единого целого. В обоих случаях, эта связь видится как неразрывная и взаимообусловленная, дающая представление о «двойной идентичности ».
Можно говорить о двух уровнях: идентичности первого порядка – региональной, и идентичности второго порядка (принадлежности большей общности) – общероссийской. В ряде регионов с этнически относительно однородным населением идентичность региональная может совпадать с этнической (двухступенчатая система); в тех регионах, где население этнически разнородно, региональная идентичность занимает более «высокий этаж», чем этническая (трехступенчатая система). В любом случае идентичность, соединяющая региональный и общероссийский уровни, в сознании современного человека присутствует.
В конце 90-х гг. ХХ в. в ситуации кризиса общенациональной идентичности в постперестроечной России был отмечен мощный подъем регионального самосознания. Однако «региональность» современного российского сознания (в отличие от того, что имело место в XIX–XX в.) в условиях значительной унификации социальных и культурных стандартов, особой роли средств массовой коммуникации опирается скорее на такие моменты, как чувство общности исторической судьбы, традиций, переживания специфики положения своего региона внутри страны. Регионы сегодня воплощают себя не только как географические или социально-экономические образования, но и в значительной степени как исторически сложившиеся культурные целостности, реализующиеся в устойчивых социокультурных, духовных и политических связях, прочно укоренившихся в сознании.
Но в этом превращении региональной идентичности в часть локальной культурной традиции кроется определенная проблема: на конкретные формы проявления этой идентичности могут оказывать влияние привходящие факторы, в том числе и связанные с политической конъюнктурой. Так, в предшествующее десятилетие опорой региональной идентичности стали во многом квазиисторические представления о дореволюционном прошлом России и ее регионов как о «золотом веке».
Это породило массовое региональное мифотворчество. Проблема заключалась в том, что стремление каждого отдельно взятого региона добиться утверждения своей значимости в культурном пространстве современной России (включающая пересмотр его отношений со столицей, положения среди прочих регионов) проблематизировало всю систему внутрироссийских отношений. Место и роль в ней каждого из регионов превращалось в вопрос борьбы за влияние. Выражением этого стал т.н. «парад суверенитетов», опасное усиление центробежных тенденций, угрожающих государственной целостности России. Получалось, что региональное самосознание играет только негативную роль, хотя в истории России оно не раз становилось важнейшим ее ресурсом, опорой государственного строительства, служило источником культуротворчества.
Проблема заключалась в том, что политики и исследователи рассматривали вопрос о региональной идентичности исключительно сквозь призму противопоставления столицы и провинции, видя в ней некую константу, данность, не изменяемую во времени. Не было уделено должного внимания самой анатомии феномена региональной идентичности, тому, что она сама трансформируется во времени под влиянием определенных факторов, механизм которых не становился предметом анализа.
В этом отношении особый интерес представляет Урал как один из российских регионов. Положение Урала внутри российского пространства в ХХ в. лучше всего выражает формула «Урал – опорный край державы». Это породило особый этатизм сознания уральцев, стало одной из отличительных особенностей идентичности. Здесь региональная идентичность воспитывала и культивировала дух патриотизма, особую вовлеченность в общегосударственные дела (крайним выражением которого можно считать особую политизацию уральского сознания).
Важно отметить, что это положение не сложилось само по себе (достаточно вспомнить, Урал в начале ХХ в. только начинает осмысляться как часть культурного пространства России). Современный образ края был создан в результате целенаправленных, государственно-организованных усилий в 30-е гг. в период индустриализации, когда Урал был превращен во «вторую оборонную базу страны» (огромное значение имело не только преобразования экономики региона, но и масштабное культурное строительство, подчиненное в том числе задаче создания образа современного Урала). Ему было определено место внутри единого советского пространства. А для региональной идентичности, которая в широком смысле понимается как связь, ощущаемая жителями определенной территории с местом их жизни, принципиальное значение имеет представление о месте и роли региона внутри страны в целом.
Именно этому не было уделено внимания в строительстве постсоветской России, в региональной политике правительства этого периода. Это же обусловило фрустрированность и уральского сознания, потерявшего прежние ориентиры, ощущение внутренней точки опоры. Для региона в целом это обернулось неопределенностью в перспективах долговременного развития, необходимостью поиска себя в условиях современной России, напряженностью в отношениях со столицей и другими субъектами федерации.
В настоящее время региональное самосознание по инерции продолжает рассматриваться как потенциальная угроза единству страны, в то время как она может служить ее надежной опорой. В условиях современной России это диктует необходимость формирования нового отношения к региональной идентичности. Именно на уровне регионального сознания должны сочетаться наиболее естественным образом региональные и общенациональные интересы. В историческом сознании регионов должны быть акцентированы центростремительные начала, способствовавшие консолидации страны. По существу, это вопрос о необходимости активного влияния на характер региональной идентичности и средствах этого влияния как конкретных форм реализации региональной политики.
Сегодняшняя преувеличенная забота об имидже столицы, ее самопрезентации в культурном сознании в ущерб поддержке образов российских регионов не может служить укреплению государственности в долговременной перспективе. Актуальной представляется задача целенаправленной организации современного российского культурного пространства, создание условий для установления взаимных диспозиций для обновляющихся российских регионов и столиц. Однако эта задача не только не решается, но и остается не осознанной.
В этой связи принципиальное значение для социологии духовной жизни российского общества приобретает всесторонний, системный анализ региональной идентичности, форм ее выражения, механизмов формирования, влияющих на нее факторов, прежде всего культурных. Это будет способствовать тому, что современные социологические исследования проблемы идентичности окажутся поставленными на прочную историческую почву, обретут необходимую контекстуальность, позволит создавать социологические теории, адекватные современному состоянию российского социума.
Для социологии культуры анализ региональной идентичности уральцев:
− в теоретическом аспекте позволяет содержательно раскрыть понятие региональной идентичности;
− дает необходимый фактический материал для понимания механизмов формирования данного феномена и его конкретно-исторических особенностей;
− позволяет уточнить роль духовной составляющей в бытии региональной культуры;
− создает методологическую основу для конкретно-социологических исследований.
Согласно авторской концепции, заключающейся в том, что региональная культура понимается как вариант национальной культуры и в то же время как специфический способ жизни людей на определенной территории, продуцирующий определенную систему ценностей, создавая условия для самоидентификации людей, исследование региональной идентичности уральцев дает возможность содержательно уточнить одну из важнейших философско-культурологических категорий, раскрыть ее эвристический потенциал, обнаружить связь общего и особенного (идентичность россиянина – региональная идентичность уральца – этническая идентичность), проанализировать состояние идентичности современного россиянина, жителя региона.
Концепция региональной идентичности имеет междисциплинарное содержание и базируется на научном наследии ряда наук. Региональная экономика «обеспечивает» концепцию региональной идентичности соответствующей статистикой и предоставляет свои специфические методы исследования. (К примеру, интересные результаты дает приложение теории центральных мест В. Кристаллера к оценке радиуса влияния и притяжения поселений.) Социология и социальная география в СССР-России в 70е - 90е гг. сформировали концепцию социально-территориальной общности (СТО), актуальную и сегодня.
Среди отечественных исследований одно из немногих исследований «территориальной идентичности» принадлежит Н.А. Шматко и Ю.Л. Качанову. Территориальная идентичность является результатом отождествления «Я - член территориальной общности». Предполагается, что для каждого индивида при фиксированном наборе образов территорий механизм идентификации постоянен. Авторы указывают, что каждый индивид обладает образом «Я - член территориальной общности», который вместе со способом соотнесения (сравнения, оценивания, различения и отождествления) образа «Я» и образов территориальных общностей образует механизм территориальной идентификации. Важным моментом здесь является «масштаб» или границы той территориальной общности, к которой индивид чувствует причастность: это может быть ограниченная территория - конкретное место (город, село, область) или значительно более широкие пространства - Россия, СНГ, а для некоторых респондентов («имперцев», «державников») - все еще СССР. Многое зависит от условий социализации и положения (не только социального, но и географического) конкретного индивида». Следует отметить, что географы подошли к изучению проблем идентичности и отталкиваясь от изучения географической среды. Географы, конечно же, не видели в характеристиках территории единственную причину конкретного формирования какой-либо культуры, скорее, те или иные особенности географической среды рассматривались как фактор территориальной дифференциации культуры. Теории географической среды и ее многочисленные ответвления сыграли, безусловно, положительную роль в формировании теоретических представлений о региональной идентичности.
Традиционные исследования общности базировались на представлениях о жестко ограниченных в территориальном социальном и культурном плане территориях. Эксперты и ученые считали, что «конфликт идентичностей» происходит там, где две или более групп начинают претендовать на одну и ту же историческую, культурную, социальную, политическую территорию. Естественно то, что «накладка идентичностей» наиболее явно проявляется в случаях политических притязаний на спорные географические территории. Сила территориального инстинкта многократно умножается в том случае, если территориальная общность оказывается в пограничном положении. В общественных науках постепенно складывается точка зрения, согласно которой под территориальной идентичностью понимаются изменяющиеся и динамичные явления, нежели зафиксированные неизменные пространства с четкими границами.
Отечественная наука также не обошла вниманием эти сюжеты, связанные прежде всего с творчеством Д.С. Лихачева и Ю.М. Лотмана. Анализируя характер географических описаний страны в древнерусской литерату ре, Д.С. Лихачев отмечает: «География дается перечислениями стран, рек, городов, пограничных земель».
Итак, региональная идентичность - часть социальной идентичности личности. В структуре социальной идентификации обычно выделяют два основных компонента - когнитивный (знания, представления об особенностях собственной группы и осознания себя её членом) и аффективный (оценка качеств собственной группы, значимость членства в ней). В структуре региональной социальной идентификации присутствуют те же два основных компонента - знания, представления об особенностях собственной «территориальной» группы и осознания себя её членом и оценка качеств собственной территории, значимость ее в мировой и локальной системе координат. Что это означает для совокупности населения, объединенной как минимум общим местом проживания? Ответ очевиден - возникает региональная общность. Необходимо осознать еще одну важную сторону сущности региона, определяющую специфику идентификации. Обычно «естественность» того или иного региона доказывается сходными географическими или культурными параметрами, которые «естественно» отделяют этот регион от соседних территорий. Следует отметить, что провозглашение некоторой совокупности территорий «регионом» возможно лишь при наличии всех или части указанных признаков:
· общности исторических судеб, свойственных только этой группе особенностей культуры (материальной и духовной),
· географического единства территории,
· некоторого общего типа экономики,
· совместной работы в региональных международных организациях.
Иными словами, для региональной идентификации принципиально важным понятием является представление о территориальных связях (ТС). ТС - связи, возникающие на основе совместного или соседского проживания членов социальных групп различного масштаба и различной культурной идентификации.
Рассматривая вопрос о региональной идентичности, следует учитывать то, что идентичность как процесс социальной идентификации, во-первых, может генерироваться самой общностью (внутренняя идентичность). Во-вторых, можно поставить вопрос о вспомогательной идентичности, базирующейся на наличие двух «эталонных культур» или одной эталонной и одной вспомогательной. В-третьих, территориальная идентичность может быть приписываема общности извне. Все варианты идентификации находятся во взаимосвязи и подвержены динамическому взаимовлиянию.
Говоря о показателях измерения идентичности, прежде всего следует отметить то, что мы должны отличать показатели, позволяющие измерять собственно идентификацию, и показатели, позволяющие измерять экономические и социальные процессы, ведущие к конструированию виртуального региона. Вторая группа показателей закономерно оказалась в поле зрения исследователей достаточно давно и исследуется как экономистами, географами, так и социологами. В данном разделе рассматриваются лишь собственно идентификационные показатели. Они имеют серьезную специфику, трудно определяются и еще труднее измеряются. К примеру, чем и как измерить процесс формирования социально-территориальной общности? Ясно, что все классические экономические показатели не дают главного - не показывают характер территориальных связей.
Наличие устойчивых территориальных связей населения не означает обязательного существования социально-территориальной общности, эти связи могут быть шире. Маятниковая миграция, радиус распространения дачных хозяйств центрального города - все это способствует региональной идентификации. При этом центральный город является «точкой опоры» для сообщества. Сошлемся на предложенное социологом Энтони Гидденсом понятие - «time-space comparison», пространственно-временное сжатие.
Следует обратить внимание и на некоторые экономические характеристики, например, связанные с ранжированием социально-статусных диспозиций по оси центр-периферия. В данном случае, конечно, оппозиция центр-периферия понимается не в пространственно-географическом отношении, а в связи с близостью или удаленностью от средоточий разного рода ресурсов и взаимодействий. Поскольку социально-статусная приближенность к центрам облегчает доступ к ресурсам и возможностям деятельности, она способствует экономическому развитию. Социально-статусная вытесненность на периферию ограничивает доступ к ресурсам и возможностям и подкрепляет охранительную (или оборонительную), консервативную, по сути, жизненную установку, связанную с удержанием экономических и статусных позиций.
Таким образом, первая задача - это диагностика объективного экономического и социально-экономического положения территории, в пределах которой предполагается существование региональной идентификации. При этом в рамках первой задачи оказываются важными не только такие базовые показатели, как ВРП и численность населения, но и специальные измерите ли, к примеру, наличие / отсутствие маятниковой миграции.
Самое главное заключается в том, что региональная идентификация - процесс управляемый. Интересы стратегического управления территориальным развитием в России неизбежно потребуют учета всех, даже малозначимых, факторов. На современном этапе развития используются наиболее значимые и «масштабные» макроэкономические методы. Однако в перспективе, в условиях глобализирующегося мира, региональная идентификация становится фактором, серьезно корректирующим процессы мирового развития. Региональная идентичность как явление общественной жизни и предмет исследования имеет достаточно сложную природу. Вероятно, разворачивающаяся унификация экономического пространства (глобализация) сопровождается дифференциацией политического пространства (регионализация). Новая региональная самоидентификация России скорее не явление, а процесс, который растянется на долгое время. Однако существуют участки российской территории, где реидентификация вынужденно идет быстрыми темпами. Уникальный пример региональной идентификации - Калининградская область. Формирование чувства региональной общности в Калининградской области началось после превращения области в эксклав. В свою очередь сегодня состояние экономического климата в области зависит от политического состояния области, качества региональной общности. Региональная идентификация, по сути, может быть как положительной, так и отрицательной с точки зрения эффективности экономического развития региона. Осознание населением собственного экономического и политического статуса неизбежно отражается и в характере хозяйственного развития. Статус «столичности» становится фактором социально-психологического климата, влияющего в свою очередь, скажем, на инвестиционную привлекательность. Это обстоятельство подчеркивает и М. Портер: «Парадоксальным является то, что устойчивые конкурентные преимущества в условиях мировой экономики часто оказываются в большей степени локальными…. Близость в географическом, культурном и организационном плане обеспечивает возможность специального доступа, особые взаимоотношения, лучшую информированность, возникновение мощных стимулов (выд. мною Н.М.), а также другие преимущества в производительности и в росте производительности, которые сложно получить на расстоянии». Иными словами, культурная и организационная близость является экономическим ресурсом, фактором конкурентных преимуществ.
и территориальная идентичность и география границ
Нокые теоретические подходы Первая предпосылка нового политико-географического взгляда на границы состоит в том, что их ныне нельзя изучать только на уровне страны.
Во все более взаимозависимом и интегрированном мире заметную роль играют организа-
ции, например «единая Европа» (т.е. страны Европейского Союза), и в то же время в ответ на интернационализацию хозяйства и унификацию культуры пробуждается региональное са-Поэтому можно утверждать, что ныне еще в большей степени, чем раньше, «граница границе - рознь». В самом деле, почему одни границы в течение долгого времени остаются «прозрачными» и спокойными, тогда как другие постоянно предстают в виде сложно преодолимого барьера?
Еще до распада Советского Союза Фуше выделил несколько типов границ в зависимости от их соотношения с геополитическими рубежами, возникшими в результате соседства трех видов политических образований - «империй» (Фуше имел в виду США и СССР), «нормальных» суверенных государств и «строящихся» государств. Под этим термином понимались государства со слабой общенациональной политической идентичностью, раздираемые противоречиями и не полностью контролирующие свою территорию. Фуше предложил различать границы между:
Двумя «империями»;
«империей» и «нормальным» суверенным государством;
«империей* и «строящимся» государством;
«нормальными» суверенными государствами;
«нормальным» суверенным государством и «строящимся» государством;
«строящимися» государствами.
Именно существование «империй», по мысли Фуше, предопределяло стойкость фронтальных границ. Но как показал опыт, и после распада СССР фронтальные границы не исчезли там, где геополитические рубежи совпадали с культурными, этническими и лингвистическими 1991].
Таким образом, политическая ситуация в приграничной зоне не может быть исчерпывающим образом объяснена особенностями границы между двумя странами. Важно также место границы во всей системе мировых границ. Барьерная функция границы сильнее, если она разделяет военно-политические или экономические блоки.
Вторая предпосылка заключается в том, что границы невозможно изучать в отрыве от проблем идентичности - самоидентификации человека с определенной социальной и/или территориальной группой, прежде всего этнической. Национализм всегда предполагает борьбу за территорию или защиту прав на нее. Националисты, как правило, мечтают о переделе политической карты - или путем расширения своей этнической территории, или за счет вытеснения из нее «чужаков». Территория занимает центральное место в так называемых примордиалистских теориях нации (от англ. primordial - изначальный, исконный).
В этих теориях выделяются два подхода, основанных на различной трактовке природы человека.
Сторонники природно-биологического подхода считают возможным приложение концепций к пониманию этнических феноменов. По их мнению, нации сформировались эволюционным путем на основе расширенных родственных групп и представляют собой общности на основе биологического происхождения. Нация, таким образом, основана на глубокой привязанности, коренящейся в кровных связях.
Другой подход, называемый эволюционно-историческим, был принят многими немецкими, русскими и советскими антропологами и этнографами. Он исходит от представления JL Гердера о
народе как об общности, возникающей на основе единства крови и почвы. Согласно их концепции,
нация формируется из исторической этнокультурной общности людей, связанных определенной территорией, и является самоопределяющейся устойчивой общностью, представители которой объединены общими корнями и верой в совместное настоящее и будущее. Членов этой этнокультурной общности объединяют неизменные с незапамятных времен значимые характеристики (язык, религия, территория, культура, обычаи, образ жизни, менталитет, исторические корни).
Географические и геокосмические факторы определяют этногенез и по мнению Л. Н. Гумилева. Он рассматривал этнос как биосоциальный организм, характеризуемый определенной длительностью существования, членимой на определенные периоды- молодости, зрелости, старости. Формирование этноса Гумилев считал продуктом совокупного действия космических энергий и особенностей ландшафта (места развития), в котором протекал этногенез [Гумилев, 1989]. Однако в жизни наций порой случаются резкие и непредвиденные изменения, да и воззрения людей о том, что отличает их нацию от других, их представления о своих национальных интересах как немцев, французов или русских модифицируются со временем.
Примордиалистских взглядов, по сути, придерживались К. Маркс и В. И. Ленин. В широко известной статье «О праве наций на самоопределение» Ленин, развивая идеи Маркса, расположил признаки нации в следующей последовательности;
Единство территории, на которой живет народ;
Общность хозяйственных связей;
Общий язык;
Общность психологического склада, или специфические особенности культуры народа.
Духовную общность членов нации Ленин рассматривал лишь в последнюю очередь. Он считал, что человек от рождения принадлежит к определенной нации и о свободном выборе национальной принадлежности не может идти речи. Ленин полагал «неприемлемым определение состава наций вольной записью каждого гражданина, независимо от его местожительства, в любой национальный союз» [Полн. собр. соч., т. XVII, с. 92-95].
Раздел II. Политическая география
Он резко критиковал сторонников культурно-национальных автономий, отстаивавших право жителей многонациональных государств на свободный выбор школы и языка преподавания. И. В. Сталин, полностью принимая ленинскую концепцию нации, подчеркивал, что социальная общность перестает быть нацией, если не удовлетворяет хотя бы одному критерию ленинского определения.
Таким образом, сторонники примордиалистских концепций полагают, что нации обладают измеримыми, осязаемыми характеристиками. В самом деле, ведь можно с большей или меньшей точностью оконтурить территорию, на которой проживает этнос, подсчитать долю говорящих на его языке, проанализировать хозяйственные связи и особенности культуры.
Поэтому при формировании СССР однозначное территориально-политическое размежевание между этническими группами на основе измеримых характеристик превратилось в практическую задачу. Ленин поддерживал право нации на самоопределение, т.е. на государственное отделение от чуженациональных территориальных общностей, вплоть до образования самостоятельного национального государства. В то же время Ленин считал, что чем крупнее страна, тем лучше условия для решения рабочим классом своих интернационалистских задач, и на практике, по его мнению, вопрос о целесообразности отделения нации от СССР мог решаться только на высшем уровне руководящей рабочей партии.
Право наций на самоопределение теоретически лежало в основе государственного устройства СССР: официально предполагалось, что народы реализовали это право в рамках социалистической федерации, в которой для многих из них создавались государственные образования. Оставалось только решить, какие этнические группы имели право на свою республику или автономию, а какие подлежали ассимиляции или этнической интеграции, например предполагалось, что субэтнические группы грузин или русских интегрируются в единые социалистические нации, а затем провести границы каждого национального образования. В бывшей Российской империи при крайне сложном многонациональном составе населения и смешанном характере проживания многих этнических групп эта задача оказалась неразрешимой. Попытки провести жесткие границы между автономиями часто приводили к обострению национальных конфликтов.
В противоположность примордиалистским концепциям сторонники инструменталистскихтеорий нации понимают их как
2. Границы, государственное строительство,...
современные общности, объединяемые политическими интересами и значимыми характеристиками, созданными в недавнем прошлом, а их общие генеалогические и географические корни есть мифы, созданные для сближения современных общностей.
К данному типу теорий принадлежит господствовавшая в культурной антропологии до середины годов выдвинутая американскими антропологами и социологами теория так называемого «плавильного котла» {meltingpot theory). Они рассматривали этнические группы как пережитки доиндустриальной эпохи и считали, что значение этнических общностей и этнических чувств будет постепенно падать в ходе процессов урбанизации и модернизации, аккультурации меньшинств, структурной и языковой ассимиляции.
Согласно взглядам Барта и его последователей, национальное самосознание складывается в процессе социализации личности и человек вовсе не рождается с чувством общего с какой-либо группой этнического происхождения. Основные положения теории этнической идентичности четко сформулировал ведущий кий этнолог В. А. Тншков:
Этнические общности существуют на основе историко-кул В**
различий и являются социальными конструкциями, возникающими и существующими в результате целенаправленных усилий со стороны людей и создаваемых ими институтов, особенно со стороны государства. Суть этих общностей составляет разделяемое людьми представление о принадлежности к общности, или идентичность, а также возникающая на ее основе солидарность;
Границы общностей, образуемых на основе избранных культурных характеристик, и содержание идентичности подвижны и изменяются в и ситуативном планах;
Создаваемая и основанная на индивидуальном выборе к групповой солидарности природа социально-культурных общностей определяется их целями и стратегиями, среди которых: организация ответов на внешние вызовы через групповую солидарность,
контроль над ресурсами и политическими институтами, обеспечение социального комфорта в рамках культурно однородных сообществ [Тишков, 1997J.
Состязательная и множественная природа идентичности выстраивается в итоге диалога и властных отношений между социальны-
Раздел II. Политическая география
ми группами, между социальной группой и государством и между государствами.
Между собой конкурируют две формы групповой идентичности: по культуре (прежде всего этнические) и по политической лояльности (политические), отражающие существование наиболее мощных форм социальных группировок людей - этнических общностей и государственных образований.
Элиты в стремлении мобилизовать этническую группу на борьбу со своими противниками или с центральной государственной властью используют старые или мобилизуют новые «маркеры» - групповые черты и символы, исторические мифы и социальные представления, отличающие ее от других, противопоставляющие «нас» («своих») «им», «чужим».
Особенный размах процесс культурной дивергенции приобретает в том случае, если ему на службу поставлена государственная машина, как это произошло в республиках бывшего СССР. Ведущей силой в строительстве новых этнических идентичностей являются политические элиты, заинтересованные в своей легитимации, сохранении статуса, позволяющего им контролировать экономические и иные ресурсы группы.
Таким образом, именно в процессе национального и государственного строительства и в результате национальных конфликтов очень часто формируются новые границы, новые приграничные зоны и новые отношения между еоседями. Следовательно, исходным пунктом исследований современных границ должно быть изучение возникновения и эволюции территориальных идентичностей.
Границы - это сравнительно недавние социальные конструкты, создающиеся сначала в социальных представлениях, а затем уже делимитируемые по карте
Если характер границы зависит от природы государства, то какие его характеристики наиболее важны? Каковы важнейшие цели и функции государства? Как характер границы связан с глобальными и международными проблемами? Чтобы ответить на эти вопросы, как мы уже отмечали, нужно рассматривать границы сразу на нескольких уровнях- от глобального до локального, хотя до сих пор уровень государства остается самым важным. Обычно в теории мировых систем анализируются три уровня (рис. 12а) - глобальный, государственный (или национальный) и локальный.
2. Границы, государственное строительство,...
Рис. 12. Уровни анализа и типы политических границ согласно теории мировых систем.
Государственные Глобальный уровень. Интернаци -
и административные границы онализация хозяйственной жиз-
как единая система ни и стремительный рост транс-
граничных потоков информации, товаров, капиталов, энергии, загрязнителей, мигрантов и туристов, расширение компетенций международных организаций и рост влияния трансграничных субъектов в разнообразных сферах деятельности (этнических и социальных движений, неправительственных организаций) подрывает значение и меняет функции государственных границ, которые становятся все более «прозрачными». С этим очевидным фактом согласны все исследователи - различны лишь объяснения ими этого процесса.
Последователи Валлерстайна и Тейлора и другие теоретики роста глобальной взаимозависимости фокусируют внимание на объек-
Раздел II. Политическая география
тивных экономических факторах - таких, как углубление международного разделения труда, совершенствование коммуникаций и средств связи. Они интерпретируют результаты этого процесса как формирование глобальных сетей, в которых возникают отношения господства и подчинения и укрепляются структуры «центр-периферия». Сторонники интеграционных теорий, напротив, подчерк кивают ведущую роль в этом процессе субъективных факторов - политической воли и политических институтов.
Как известно, глобальные экономические факторы ведут к относительному уменьшению реального суверенитета государств: некоторые авторы даже полагают, что национальное государство (nation-state) чуть ли не отмирает. Если в прошлом границы делились на «выгодные» и «невыгодные», «естественные» и «искусственные», что нередко служило основанием для территориальных претензий и даже агрессии, то ныне прогресс европейской и североамериканской интеграции привел к другой крайности - появлению мифа о стирании государственных границ, этих «шрамов истории». Ведь известен афоризм: всякая попытка разрушить миф - это способ создать один или несколько новых.
Однако интернационализация общественной жизни никогда не приведет к «безграничному» миру, или миру без границ. Наоборот, успех этого процесса прямо зависит от того, что мировое пространство разделено государственными границами на «отсекио-стра-ны и во все возрастающей степени -? также районы и города, так как для движения капитала нужна «разность потенциалов» между территориальными единицами, в которых действует разное таможенное, фискальное, трудовое, экологическое и иное законодательство и гарантии местных властей.
Иными словами, мировая система нуждается в неравенстве, а государственные границы служат для их поддержания и увековечения. Но сами границы, в свою очередь, немыслимы без легитимации - специфической идентичности людей, проживающих в их пределах.
Государственные границы - биоэтносоциальный инвариант общественной жизни , ибо она невозможна без границ, своего рода мембран, регулирующих обмен между этнической и/или государственной территорией и окружающей средой, без чего этой территории грозит хаос и «энтропия» людских и материальных ресурсов.
Рисунок мировых экономических связей подвержен быстрым и частым изменениям, вызываемым технологическими революциями в отдельных сферах деятельности, региональными кризисами, политическими факторами. Социально- и культурно-географические различия, включая различия и эволюцию идентичности, меняются значительно медленнее и остаются важнейшим фактором инерции, преемственности и стабильности в мировом развитии. Существует диалектическая взаимосвязь между переменами в мире и национальной иконографией. Есл и баланс между инновациями и традициями нарушается, то это часто воспринимается как угроза национальной идентичности и вызывает парадоксальный эффект - усиление барьерной функции границ, как это произошло, например, в конце 1970-х годов в шахском Иране. Тем не менее очевидна тенденция к глобализации и гомогенизации культуры, которая не признает границ и ускоряет эволюцию идентичностей.
Уровень государства. Выделяется три подхода к анализу соотношения государства и нации, от которых зависит и взгляд на эволюцию границ:
Примордиалистский (или «прогрессивистский»), сторонники которого рассматривают государство как средство и место реализации одного из основных прав человека - права этнической группы на самоопределение;
Геополитический, основы которого разработаны Гидденсом, согласно которому государство - это вместилище
власти и оно стремится в условиях глобализации расширить свое влияние, чтобы взять под свой контроль воздействующие на него внешние факторы, а для этого нуждается в укреплении лояльности своих граждан;
Неолиберальный, сторонники которого также подчеркивают узость границ любого государства по сравнению с размахом современных экономических и иных проблем; в одиночку их неспособна решить ни одна страна. Следовательно, ни одно государство не может, опираясь только на свои силы, обеспечить удовлетворительный уровень благосостояния своим гражданам. Более того, чтобы справляться с вызовами извне (обвалами на мировых рынках,
катастрофами и т.д.), правительства стран
вынуждены прибегать к недемократическим методам управления.
Примордиалистский взгляд на этнос и государство служит, по сути, основой концепции нации-государства (национально однородного государства).
Раздел П. Политическая география
Согласно этой точке зрения, морфология и функции государственных границ сильно зависят от лояльности граждан своему государству - этнической или политической идентичности населения с обеих сторон, так как многие страны мира - многонациональные и многие народы не имеют своей государственности.
Приверженцы геополитического подхода, трактуя проблему границ, также первостепенное внимание уделяют идентичности, хотя и в косвенной форме, акцентируя роль самоидентификации человека с территорией на разных уровнях.
Сторонники неолиберального подхода, напротив, считают, что политические границы и идентичности подвергаются в наше время сильной эрозии.
Проблема идентичности неразрывно связана с анализом функций государства. В XX в. созданный в прошлом столетии идеал нации-государства, объединяющего более или менее однородную этническую группу с общим языком и культурой, легитимированного демократическими процедурами выборов, сильно поблек. Кровавые события во многих регионах мира показали его неосуществимость: этнических групп в мире всегда будет больше, чем государств, причем очень многие народы исторически делят свою территорию со своими соседями. Тем не менее, как продемонстрировали события последних лет в бывшей Югославии, этот идеал отчасти сохраняет свою привлекательность.
В наше время нация-государство представляет собой политическую территориальную единицу с четкими и признанными международным сообществом границами, в пределах которых население обладает определенной политической идентичностью, сформированной, как правило, националистически настроенными элитами.
По выражению Харви, национализм представляет собой особый тип территориальной самоидентификации человека и территориальную форму идеологии. Цель национализма- создать этническую идентичность, элементом которой являются определенные географические границы. Неразрывная классическая триада политической географии «нация - территория - государство» возникла в Европе в"начале ХГХ в.
Классический пример создания национального государства «сверху» на основе общегосударственной (политической) идентичности - история современной Франции. Эта страна превратилась в мощную европейскую державу только тогда, когда большинство ее
2. Границы, государственное строительство,...
населения, независимо от этнического происхождения - бретонцы, эльзасцы, каталонцы, баски, фламандцы и др. - начали осознавать себя французами. Это произошло на удивление недавно - лишь в 1870-х годах, когда:
Территория страны была окончательно «скреплена» прочными рыночными связями благодаря густой сети железных и других дорог («железнодорожный империализм»);
Появившиеся популярные ежедневные газеты представили публике образ единого французского народа;
Была создана система вторичной социализации человека через введение всеобщей воинской повинности и единую систему обязательного начального, а затем и среднего образования с общими для всех программами и преподаванием на нормативном французском языке (за разговоры в школе, например, на бретонском учеников наказывали);
Централизованные административная и церковная системы внедрили, выражаясь современным языком, ротацию кадров по всей стране, и выходца из Парижа могли назначить на административный пост в Бретани, и наоборот.
Как показывает пример Франции, использование общего языка- одно из важнейших условий формирования политической и/или этнической идентичности.
Способствуя ее созданию, государство вырабатывает свою иконографию - систему символов, образов, национальных праздников, регулярных парадов, фестивалей, публичных церемоний, манифестаций и традиций - всего того, что может помочь сцементировать национальную солидарность и акцентировать различия между населением по обе стороны государственной границы.
Иконография также включает систему национальных стереотипов, через призму которых воспринимается отечественная история, территория и место страны в мире, ее «естественные» союзники и враги и благодаря которым создается геополитическая доктрина страны. Английский антрополог Б. Андерсон метко сказал, что
национализм нацелен внутрь, чтобы объединить нацию, и вовне, чтобы отделить нацию и ее территорию от соседних народов .
Национальные стереотипы обязательно включают образы пространства: районы, входящие в государственную территорию в
Раздел II. Политическая география
национальном сознании, получают своего рода коды, а многие из них становятся национальными символами, как Косово для Сербии и отчасти Севастополь - для России.
опросы показали, что во всех социальных группах больше двух третей россиян считают, что Севастополь должен быть российским городом (к счастью, по данным других опросов, до 85% респондентов убеждены, что Россия не должна и не может вернуть территории, населенные русскоязычным населением, путем использования силы или принуждения). Тем не менее «ментальная» территория россиян еще включает Севастополь. Грузинское общественное мнение явно не согласится в обозримом будущем не считать Абхазию неотъемлемой частью Грузии. Примерно то же происходило во Франиии. французский электорат всегда полагал Эльзас и Лотарингию частью Франции. Однако он отказался в 1950-х годах рассматривать как французскую территорию Алжира, что облегчило правительству генерала Шарля де Голля заключение соглашений в Эвиане, по которым эта страна обрела независимость.
Иногда стереотипные представления о территории развиваются в -^территориальную идеологию», оправдывающую территориальные притязания к соседям и необходимость в дополнительном «жизненном пространстве» (концепции «Великой Сербии» и «Великой Албании», «Великого Сомали» и «Великой Венгрии» и т.д.). Негативные национальные стереотипы укореняются особенно успешно, если национальные элиты ощущают угрозу территориальной целостности и культуре своего этноса, и эти представления становятся ключевыми элементами территориальной идентичности. Этническая и политическая идентичность порой играет гораздо большую роль в создании стабильного государства, чем общность расы, языка, религии. Знаменитая максима, приписываемая итальянскому государственному деятелю д"Аджелио, - «Мы создали Италию, теперь мы должны создать итальянцев» - сохраняет свою значимость для политических элит многих новых независимых государств. Без политической идентичности государство превращается в мозаику различных этнокультурных регионов.
Хотя этническая идентичность по-прежнему занимает центральное место в территориальной самоидентификации человека, ее роль постепенно падает. До сих пор иногда считают, что каждый гражданин должен иметь единственную этническую идентичность и жить в своем национальном государстве. Однако становится все более ясно, что многие, если не большинство из нас, идентифицируют себя сразу со многими территориальными и/или этническими общностями. Систему территориальных идентичностей можно пред
2, Границы, государственное строительство,...
ставить в виде матрешки. Так, Б ВОСТОЧНОЙ Украине специалисты насчитывают до шести уровней этнической и территориальной идентичности (советскую, русскую, украинскую и несколько региональных).
Поскольку национальные, этнические, региональные и локальные идентичности часто накладываются друг на друга, а многие находятся в спящем состоянии, различные субъекты политической деятельности (центральные и местные органы власти, партии, лидеры) соревнуются в привлечении как можно большего числа сторонников, стараясь активизировать существующие или «разбудить» идентичности.
Соотношение между различными этническими и территориальными и их уровнями подвержены в наше время быстрым изменениям, что неминуемо ослабляет стабильность мировой системы политических границ.
Согласно структуралистской теории функции го-
сударства ныне значительно усложнились. Оно стало связующим звеном между интегрирующейся мировой экономикой и местом, где протекает повседневная жизнь человека, он живет и работает, своеобразным буфером, смягчающим удары мировой экономической стихии по занятости и благополучию конкретных поселений.
Однако государство-контейнер все больше дает утечку, подвергаясь давлению сразу и «сверху*, и «снизу». Давление «сверху» носит преимущественно экономический характер и связано с уменьшением возможности государства влиять на деятельность транснациональных корпораций, финансовые и другие условия функционирования своей экономики, формирующиеся на глобальном и макрорегиональном уровнях. Давление «снизу», с уровня районов, городов и других поселений вызвано главным образом растущей активностью этнических и региональных движений, развивающих идентичности, конкурирующие с официальной государственной. Национальное государство, таким образом, - теперь лишь один из пяти уровней мировой системы, хотя по-прежнему наиболее существенный (рис. 116).
Ныне есть еще два других, промежуточных уровня, на которых действуют факторы, все заметнее влияющие на функции политических границ и ситуацию в приграничных зонах, хотя и в разной степени в различных частях мира, - макрорегионов (состоящих из групп стран и их частей) и районов (внутри стран).
Раздел II. Политическая география
Глобальная экономика зависит от существования не только государственных границ. Процессы глобализации создают новые идентичности. Наиболее известная из них складывается в Западной Европе, где экономическая интеграция развивается наиболее успешно. При этом усиление наднациональных институтов ЕС и создание общеевропейской идентичности идет
параллельно с созданием «Европы регионов».
Этот процесс выражается в широкой децентрализации и регионализации во всех ЕС, опирающихся на старые региональные этнические и региональные идентичности. Они связаны не столько с административными единицами, сколько с давно упраздненными историческими провинциями, границы которых сформировались в докапиталистическом прошлом. Трансграничные регионы, как, например, знаменитый Regio Basilensis (Ба-зельский регион), привлекают особое внимание ответственных лиц ЕС и наделяются специальными полномочиями. Пользуясь ими, власти трансграничных регионов, располагающих собственными бюджетами, превращаются в самостоятельных субъектов политической деятельности. Эта тенденция еще более ослабляет роль государственных границ, часть функций которых переходит к границам макроре-гиональным (всего ЕС), другая часть - региональным, что способствует трансформации всей системы мировых границ.
Уровень макрорегионов: пример Европы. Содержание наиболее значительной макрорегиональной идентичности - западноевропейской - уже давно занимает теоретиков, в том числе и географов. Хотя европейская идентичность пока еще относительно слаба и ее содержание, как свидетельствуют социологические данные журнала «Евробарометр», меняется от страны к стране, общеевропейская иконография активно внедряется в странах Европейского Союза. Приставка «евро-» стала уже привычной для жителей стран ЕС: так называется действующая с 1 января г. единая валюта; скоростной поезд часа доставляет пассажиров через тоннель под Ла Маншем из Лондона в Париж, где они имеют возможность сходить в единственный в Европе парк развлечений в Брюсселе они могут посмотреть точные макеты знаменитых памятников архитектуры из всех стран ЕС в повсюду распространяется общеевропейская газета «Еигореап» и т.д.
Ни у кого не вызывает сомнений, где проходят западные границы с восточными же и отчасти с южными дело обстоит гораздо хуже. Какие страны имеют достаточный набор характеристик, чтобы претендовать на истинную
2. Границы, государственное строительство, ...
а какие - нет? На практике она определялась в 1990-е годы перспективами членства бывших социалистических стран в ЕС и НА ТО.
Не случайно почти все недавно обретшие независимость государства пытаются доказать свою принадлежность к Европе, пересматривая историю, ссылаясь на политиков, писателей, деятелей культуры прошлого - словом, используя все возможные аргументы. Так, некоторые украинские идеологи убеждены, что Украина - неотъемлемая часть Центральной Европы. Первый президент независимой Украинской Республики в г., академик АН СССР
Грушевский писал, что «украинский народ принадлежит к западноевропейскому культурному кругу не только благодаря историческим связям, но уже в силу самого украинского национального характера» [цит. по: Украинская государственность..., 1996, с. 156].
По мнению некоторых идеологов, чтобы стать ис-
тинно европейским государством, Украине надо скорее размежеваться с восточным соседом: они считают, что у Украины с Россией нет ни общих корней, ни общих интересов. Более того, только украинцы - древний и истинно славянский и, стало быть, европейский народ, а русские, поздняя помесь славянских племен с финно-угорскими и особенно тюрко-монгольскими элементами, насильственно навязали украинцам свою азиатскую отсталость Такого рода аргументы типичны и для дискуссий в других странах Центральной и Восточной Европы (Миллер, 1997J.
Три страны (Польша, Чешская Республика и Венгрия) в 1997 г., несмотря на бурные протесты России, были приняты в НАТО. Еще многие, в том числе Болгария и страны Балтии, выстроились в длинную очередь. Объявлены первоочередные кандидаты на вступление в ЕС: это те же Польша, Чешская Республика, Венгрия, а также Словакия и Эстония. Если они действительно в скором времени будут приняты в ЕС, то должны будут подчиниться строгим мерам контроля над нелегальной миграцией, существующим в странах, подписавших Шенгенское соглашение, принять ограничения на внешнюю торговлю с третьими странами и т.д. Польша и Чешская республика уже ввели визовой режим для граждан России, в скором времени это собирается сделать Венгрия.
Другими словами, на восточных рубежах новых членов ЕС могут возникнуть новые барьеры, их границы станут значительно менее прозрачными, а раскол Европы как минимум на два макрорегиона может быть закреплен, хотя границы между ними смещаются на восток. При этом будут складываться драматические коллизии. Так, если к ЕС присоединится Румыния, то она будет вынуждена за-
Раздел II. Политическая география
крыть свою границу с Молдовой, что плохо согласуется с концепцией единой румынской нации, проповедуемой и в Бухаресте, и в Кишиневе (молдавские школьники изучают ныне историю и географию всей Румынии, а не только своей страны).
Доступная и понятная каждому теория Хантингтона объясняет существование в мире устойчивых геополитических разломов, совпадающих с границами между цивилизациями - самыми крупными геокультурными таксонами. Вслед за Хантингтоном, Й. Гал-выделил семь специфичных в отно-
шении макрорегионов и выдвинул гипотезу о том, что основные потоки товаров и услуг, рабочей силы и капиталов перемещаются внутри этих крупных ареалов и не пересекают их границ, служащих основными культурными «водоразделами» современного мира . Широкая дискуссия как в отечественной, так и в зарубежной печати уже достаточно ясно показала, что концепция Хантингтона слишком упрощенно трактует реалии современного мира и не соответствует действительности. Более того, она политически опасна, ибо оправдывает возрождение старой геополитики силы годов, ведет к абсолютизации и увековечению ныне существующих и исторически преходящих культурных и политических рубежей. Тем не менее трудно отрицать, что
существуют государственные границы, совпадающие с контрастными этническими, культурными и лингвистическими рубежами, и что они выделяются сильными барьерными функциями и конфликтностью, часто являются фронтальными.
Так, особой конфликтностью отличаются границы между православными и мусульманскими районами (например, в Боснии и других районах бывшей Югославии, на Кипре, Кавказе). Трудно также отрицать историческую роль, которую сыграла между восточным и западным христианством в Европе, хотя нельзя превращать ее в новый геополитический водораздел, не менее герметичный, чем пресловутый «железный в годы войны».
Американский политолог К. Боулдикг еще в 1962 г. выделил особый вид границ между макрорегионами - критические граниты.
Они складываются в тех случаях, когда крупные державы стремятся защитить свои действительные или мнимые интересы за пределами своей государственной территории
Концепция Боулдинга связана с понятиями сферы влияния и сферы жизненных интересов. Так, до распада СССР и системы его
2. Границы, государственное строительство, ...
Каждая держава имеет за рубежом свой радиус действия, негласно более или менее признанный международным сообществом, ограничивающий район ее особой чувствительности, в котором она не терпит определенных акций других государств. Доктрина Монро, превратившая всю Латинскую Америку в «задний двор» США, или так называемая доктрина Брежнева - примеры концепций, обосновывавших критические границы в недавнем прошлом. Кубинский ракетный кризис 1962 г., едва не вызвавший Третью мировую войну, или военное вмешательство СССР в Афганистане в конце 1979 г. служили неотразимыми доказательствами действенности этих доктрин.
Крайне болезненная реакция Москвы на расширение НАТО на восток показывает, что особая чувствительность в пределах старых критических границ еще существует, даже если эти боли - фантомные (подобные болям, которые человек может испытывать уже ампутированной ноги). В России исторически сильна психология «окруженной - опасения быть со всех сторон опоясанной враждебными или недружественными государствами, получить небезопасные в военно-стратегическом отношении фронтальные границы.
Один из самых неблагоприятных сценариев для Москвы - формирование непосредственно за ее западными границами так называемого Балто-Понтийского пояса от Балтийского до Черного моря, отделяющего ее от Европы. Возможность такого развития ситуации явно просматривалась в 1996-1999 гг. Но многое, если не главное, зависит здесь от самой России.
Уровень районов. Государственная идентичность подвергается эрозии из-за действия многочисленных факторов и внутри государственных границ. Совершенно очевидно, что
концепция национального государства, разработанная в специфических условиях Западной Европы XIX в. и подразумевающая создание единственной однородной нации, объединяемой общностью языка и культуры, экономическими связями и правовой системой, действующей в рамках четких и безопасных границ, не может быть применена к большинству стран мира,
поскольку они являются многонациональными и
ми и в них отсутствуют социальные и культурные предпосылки
Раздел II. Политическая география
слияния различных их специфических частей в стабильное унитарное государство.
Во многих случаях государственная идентичность не тождественна этнической, как, например, в Квебеке (Канада): ее более правильно называть политической идентичностью. Во многих странах эта идентичность слаба, если и вообще существует, что прямо связано с целостностью их территории и нерушимостью границ, Этническая идентичность не всегда связана с политической, навязанной в ряде стран Азии и Африки сверху колониальными властями. Множество попыток создать политическую идентичность в многонациональных государствах провалились или были остановлены на определенном этапе новыми тенденциями в ком и культурном развитии, как, например, в бывших Югославии, Чехословакии, Советском Союзе, Бельгии, где этнические идентичности стали значительно сильнее политической,
Многие территориальные претензии и проблемы спорных границ обосновываются правом наций на самоопределение, рассматриваемом как один из важнейших либеральных идеалов и прав человека. Требования самоопределения и ревизии границ опираются на причудливые комбинации социальных представлений, основывающихся на уже существовавших до создания наций этнолингвистических разломах и экономических и политических интересах элит, стремящихся манипулировать идентичностями.
Из этого вытекает простая политическая формула:
если нет стабильной политической идентичности, нет и устойчивых границ, стабильной государственной территории, нет стабильного государства в целом.
Действительность десятков стран Третьего мира подтверждает ее справедливость. Во многих странах хрупкая политическая идентичность не выдерживает конкуренции с конфликтными этническими идентичностями.
Одно из бесчисленных свидетельств отсутствия «вечных» идентично-стей даже в стабильных и высокоразвитых странах - недавние успехи на выборах Лиги Севера в северных областях Италии, ставившей вопрос об отделении от итальянского государства новой страны Падании. В самом деле, задавали своим избирателям вопрос руководители Лиги, почему жители более богатой Северной Италии должны субсидировать из своего кармана относительно отсталый Юг - только потому, что они и их южные соотечественники называют себя итальянцами? Если так, то почему все итальянцы должны жить в одном государстве? В сентябре 2000 г. правительство самой крупной и самой богатой области Ломбардия выступи
2. Границы, государственное строительство....
ло с инициативой проведения весной 2001 г. регионального референдума. Предполагалось, что жители области дадут ее властям добро на проведение переговоров с центральным правительством о резком расширении полномочий, что может вызвать превращение Италии из формально унитарного государства в рыхлую федерацию.
Местный (локальный) уровень. Создание политической и этнической идентичности нельзя представлять исключительно как процесс, полностью регулируемый политическими элитами, полагающими, что они действуют в интересах всего населения, и направленный «сверху вниз». Этот процесс - двусторонний, и местные территориальные коллективы играют значительную роль в формировании и консолидации государства }
