Дмитрий петрович бак с сыном и дочерью. – Нет, ну там же камеры стоят…. – А что именно вы там преподавали
Государственный литературный музей, он же Гослитмузей, он же ГЛМ, в 1934 году создавал еще соратник Ленина Бонч-Бруевич, одержимый идеей создания храма российской словесности. Новое учреждение, по мысли автора, должно было объединить «все то, что имеется в Москве в различных музеях» по литературной тематике. К концу перестройки ГЛМ имел статус обладателя самой большой филиальной сети и крупнейшего в России выставочно-исследовательского центра. Но вот центром притяжения для любящих российскую культуру и словесность Гослитмузей долгое время не был.
По сути, ГЛМ — это более 10 музеев со своими выставками и программами. Есть отдел в Шелапутинском переулке, где в скором времени будет открыт уникальный Музей звучащей литературы (после реставрации здние с большим удовольствием открывал мэр Москвы Сергей Собянин, — обещают, что совсем скоро здесь будет настоящее литературное поместье.), музей А.Н. Толстого на Спиридоновке, дачи Чуковского и Пастернака в знаменитом Переделкине и еще несколько мемориальных домов и квартир, разбросанных по всей России.
В этом достоинство Литмузея — но в этом же и недостаток: в сознании культурного россиянина все это многообразие никак не складывалось в единый бренд, объединяющий классическую и современную русскую словесность.
Нужен был человек, который сумеет создать этот самый бренд и лучшим образом презентовать его общественности. Им стал Дмитрий Петрович Бак, любимец студентов и одна из главных звезд историко-филологического факультета РГГУ.
Совершенно неизвестно, когда именно и почему министр культуры Мединский взял на заметку именно Бака. Профессор «истфила», директор Центра новейшей русской литературы, преподаватель Школы-студии МХАТ, а затем ведущий на телеканале «Культура», соавтор учебников и вообще узнаваемый персонаж, был, однако, не самым очевидным кандидатом на эту должность. Если круг претендентов был хотя бы понятен, то здесь предположить варианты было сложно. Источники «Газеты.Ru» тогда называли имена радикального почвенника Александра Проханова (считалось, что он близок Мединскому по идеологии), писателя и драматурга, главного редактора «Литературной газеты» Юрия Полякова и другие имена, но про Бака никто и не подумал.
Решение Мединского было неожиданным: Бак — человек не из музея, с репутацией либерала, молодой и весьма амбициозный. Но, видимо, глава Минкульта все же знал о Баке нечто большее, если решил доверить ему такую масштабную работу: музею нужно было разворачиваться лицом к посетителю, в том числе и более молодому, делать новые программы, выходить в интернет и в соцсети. Кроме того, новый директор должен был разбираться с фондами музея, упорядочивать научную и издательскую работу, приводить в порядок филиалы.
Одним из поводов для отставки предыдущего руководства стала командировка Мединского в Кисловодск, вспоминают собеседники «Газеты.Ru». Согласно отчетным документам, дом-музей Солженицына был полностью отреставрирован. На деле же прибывшие туда вместе с министром чиновники обнаружили полуразвалившееся здание, в котором по колено в воде бродили немногочисленные сотрудники — при начале работ прорвало трубы. Собеседники «Газеты.Ru» говорят, что эта история прекрасно иллюстрирует атмосферу, царившую до назначения Бака в ГЛМ.
Теперь такое уже не встретишь. Дом-музей Солженицына отреставрирован уже не на бумаге и уже открыт. Музей будет расширяться: в министерстве нашли возможность за внебюджетные деньги приобрести соседнее здание, которое теперь тоже подарено музею писателя. Прошла реэкспозиция в домах-музеях Лермонтова и Пришвина. В последний Мединский заехал инкогнито, что в итоге привело к ремонту, реконструкции и обновлению основной экспозиции. Вскоре основным для музея станет большое здание на Зубовском бульваре, получить которое музею тоже стоило невероятных усилий — сейчас там ведутся работы.
При этом, как отмечают источники «Газеты.Ru» в околомузейных кругах, сам Дмитрий Бак вопросами имущественных отношений занимается не в первую очередь. Все, что приобрел в последние годы ГЛМ, скорее заслуга чиновников Министерства культуры, причем самого высокого уровня.
По-видимому, сработал элементарный симбиоз: Минкульту нужен человек, знающий, как привлечь в музей посетителей, а такому человеку обычно нужно пространство для творческих действий — но именно хозяйственными делами творческие личности обычно не занимаются.
Здесь все совпало — и в результате пазл сложился.
В 2012 году на площадках ГЛМ прошло 58 выставок. В 2013-м пришел Бак — и через год выставок было уже 89, затем 111. Последние данные — 117 выставок за 2016 год. Воплощена масса международных проектов: «Антон Чехов. Путешествие на Сахалин» в немецком Марбахе-на-Неккаре (2014-2015 годы), передвижная фотовыставка «Александр Вертинский. Легенда века» (Брюссель, Париж, Люксембург, 2015), проект «Осип Мандельштам. Слово и судьба», реализованный в Германии и Испании в 2016 году. В 2017-2018 годах будет представлен масштабный проект «Рильке и Россия» на три страны — Швейцария, Германия, РФ. Все просто: когда есть где развернуться и не приходится постоянно отвлекаться на хозяйственную волокиту, начинается нормальная и успешная во всех отношениях работа.
«Когда Бак только пришел, его боялись, — рассказывает собеседник «Газеты.Ru» в Литературном музее. — Например, он грозился уволить всех, кто не владеет компьютером».
Но никаких массовых увольнений не произошло — лишь некоторым сотрудникам нашли другие занятия внутри штата музея.
«Я бы так сказал: все, что раньше решалось в порядке междусобойчика, при Баке стало решаться официальным путем. Заработал PR, появились юристы, в руководстве появились продюсеры, которые стали добиваться результатов, прежде невозможных», — говорит другой сотрудник ГЛМ. При этом, отмечает он, Бак сберег коллектив музея и стопроцентно доверяет своим кураторам выставок и экспозиционерам — никогда не вмешивается в чужие замыслы, а только при надобности помогает их «доворачивать».
«Бак — амбициозный менеджер, блестяще разбирающийся в музейном контенте и знающий, чего хочет, — говорит источник «Газеты.Ru» в Минкульте. — Мединскому было совершенно все равно, является ли Бак записным либералом или нет. Хотя, как оказалось на практике, он таковым и не являлся. Главное, ему был нужен человек, который бы воспринимал ГЛМ как свое, — он нашел Бака, назначил его и не прогадал».
Кандидат филологических наук (1991), доцент (1997), профессор, заведующий кафедрой истории русской литературы новейшего времени историко-филологического факультета РГГУ, зам. декана историко-филологического факультета (1993-1998), директор Центра новейшей русской литературы Института филологии и истории РГГУ (2005), проректор по научной работе РГГУ (2006). Член Ученого совета РГГУ, член Совета Института филологии и истории.
Родился 24 июня 1961 г. в г. Елизово Камчатской области в семье военного медика, жил на Украине, в Ленинграде, Сибири.
В 1983 г. с отличием окончил филологический факультет Черновицкого госуниверситета (г. Черновцы, Украина), специальность по диплому: «Филолог. Преподаватель русского языка и литературы». В студенческие годы награжден медалями и дипломами за победы на всесоюзных и республиканских студенческих научных олимпиадах и конкурсах научных работ. Победитель Всесоюзной студенческой олимпиады по филологии (1981 г., ЛГУ, г. Ленинград), победитель Всесоюзного конкурса студенческих научных работ по истории и теории литературы (1983 г., Кемеровский госуниверситет, г. Кемерово).
Кандидат филологических наук (1991 г., Институт мировой литературы РАН), тема диссертации «Творческая рефлексия в литературном произведении: структура и функции».
В 1983-84 гг. преподаватель кафедры теории литературы и зарубежных литератур Черновицкого университета, научный редактор в университетском издательстве.
В 1984-1990 гг. ассистент, старший преподаватель кафедры теории литературы и истории зарубежных литератур Кемеровского государственного университета (г. Кемерово). Читал курсы по истории зарубежной литературы XIX и XX вв., по истории и теории русского стиха, вел семинарские занятия, читал спецкурсы.
С 1991 г. в РГГУ - старший преподаватель кафедры истории и теории культуры факультета музеологии; читал курсы по истории мировой культуры ХХ в., истории русской культуры ХХ в.
С 1992 г. старший преподаватель, с 1995 г. доцент, с 2001 г. профессор кафедры истории русской литературы историко-филологического факультета (с 2002 г. Института филологии и истории). Читал лекции и вел семинарские занятия по истории русской литературы XIX в., по истории русской литературной критики XIX в. Вел специализированный дипломный семинар «Московский текст в истории русской литературы».
Один из создателей образовательной концепции историко-филологического факультета РГГУ, основанного профессором Г.А. Белой (1931-2004) в 1992 г.
В 1992-1997 гг. – заместитель декана историко-филологического факультета, занимался организацией учебной работы.
В 1998-2006 гг. – заместитель директора российско – немецко - французского Института европейских культур (ИЕК; с 2007 г. - Высшая школа европейских культур РГГУ). ИЕК был учрежден в 1995 г. тремя университетами: РГГУ, Рурским университетом (Бохум, Германия) и Высшей школой социальных наук (Париж, Франция). Занимался организацией учебной и научной работы, международными образовательными проектами. Был членом Правления ИЕК.
С 2003 г. – директор Центра новейшей русской литературы. Разработал и реализовал несколько научных и прикладных проектов по изучению современной прозы и поэзии. Вместе со студентами историко-филологического факультета награжден премией журнала «Октябрь» (2005 г.).
С 2006 года проректор РГГУ по научной работе. Занимается организацией научных исследований в университете, участия творческих коллективов ученых РГГУ в федеральных целевых и ведомственных программах развития образования и науки, курирует работу магистратуры РГГУ, Научной библиотеки, Музейного центра, Управления аспирантурой и докторантурой, Совета молодых ученых. Возглавляет Секцию научной, научно-популярной и научно-справочной литературы в Редакционно-издательском совете РГГУ. Член Ученого совета РГГУ, Научного совета университета.
С 2008 г. – заведующий кафедрой истории русской литературы новейшего времени Института филологии и истории РГГУ. Читает курсы по новейшей русской литературы, ведет специализированный дипломный семинар «Эйхенбаум: литературный быт, литературное поведение, литературная репутация».
Область научных интересов и сфера научной деятельности:
Специалист в области истории русской классической литературы и литературной критики, современной русской поэзии и прозы, истории отечественного образования.
Занимается изучением творческого наследия русского поэта Арсения Тарковского (подготовка полного научного издания оригинальных стихотворений).
Участие в научных советах, комиссиях, редколлегиях:
Член Союза писателей (1995), Союза журналистов (1997), действительный член Академии русской современной словесности (АРСС, вице-президент в 2000-2001). Член Американской ассоциации славистов (AAASS). В качестве приглашенного профессора читал лекции в университетах Германии и США. Член жюри литературных премий: имени Аполлона Григорьева (2001), Российской национальной премии «Поэт» (с 2005), «Русский Букер» (2006) и др.
Научно-педагогическая деятельность:
В РГГУ с 1991 г. Ведет лекционно-семинарские занятия «История русской литературы», «Новейшая русская литература», ведет спецсеминар «Московский текст в русской литературе».
Печатается с 1981 г. Имеет более 250 публикаций - монографии, статьи по истории классической русской литературы и современной русской прозы и поэзии, литературно-критические работы, рецензии, переводы с английского, немецкого и польского языков, публикации источников, учебные пособия и учебники для средней школы (соавтор учебника под редакцией А.Архангельского для 10-го класса, выдержавшего 9 изданий), работы по истории образования, публицистические статьи в центральных газетах и журналах («Новый мир, «Знамя», «Октябрь», «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение», «Литературная газета», «Новая газета» и мн. др.) , публикации в сети. Редактор, составитель и публикатор трудов А.Я. Гуревича, Г.С. Кнабе, В.Н. Топорова, М.Л. Гаспарова, произведений А.И. Гончарова, стихотворений А. Тарковского. Переводчик работ А. Мердок, Р.О. Якобсона, М. Фриша и др.Опубликовал также несколько подборок стихов в отечественных и зарубежных периодических изданиях и сборниках.
Дмитрий Петрович Бак родился в семье военного врача. В 1983 г. с отличием окончил филологический факультет Черновицкого университета.
В 1983-1984 гг. преподавал на кафедре теории литературы и зарубежных литератур Черновицкого университета, был научным редактором университетского издательства. В 1984-1990 гг. преподавал на кафедре теории литературы и истории зарубежных литератур Кемеровского университета (ассистент, старший преподаватель).
С 1991 года - в Российском гуманитарном университете: старший преподаватель кафедры истории и теории культуры факультета музеологии. С 1992 г. - на кафедре истории русской литературы (старший преподаватель, с 1995 г. - доцент, с 2001 г. - профессор) историко-филологического факультета (с 2002 г. - Института филологии и истории). Одновременно: в 1992-1997 гг. - заместитель декана историко-филологического факультета, в 1998-2006 гг. - заместитель директора российско-немецко-французского Института европейских культур, был членом Правления института, с 2003 г. - директор Центра новейшей русской литературы. Разработал и реализовал несколько научных и прикладных проектов по изучению современной прозы и поэзии.
В 2001-2003 гг. работал в составе Группы по изучению Болонского процесса при Министерстве образования Российской Федерации.
С марта 2006 по февраль 2013 г. - проректор университета по научной работе. С 2008 г. заведует кафедрой истории русской литературы новейшего времени Института филологии и истории РГГУ.
Одновременно с 2006 г. - профессор кафедры искусствоведения Школы-студии (вуз) им. Вл. И. Немировича-Данченко при МХАТ им. А. П. Чехова, преподаёт историю русской литературы на факультете актёрского мастерства; автор проекта встреч студентов Школы-студии с поэтами и прозаиками «Современная русская литература: лица и голоса».
Читал лекции в Университете Гумбольдта (Берлин, 1997, 1998, 2000), Университете Лексингтона (2001), в Ягеллонском университете (Краков, 2009).
Член Союза писателей России (с 1995 г.) и Союза журналистов России (с 1997 г.). Член Американской ассоциации славистов (AAASS) (с 1998 г.), действительный член Академии русской современной словесности (с 1999 г., вице-президент в 2000-2001 гг.), вице-президент Российского культурологического общества (с 2009 г.).
Участник литературных программ на радио («Эхо Москвы», «Радио Россия-Культура», «City-FM» и др.), научно-образовательных и просветительских телепрограмм на телеканале «Культура» («Культурная революция», «Апокриф», «Тем временем», «Большие», «Разночтения» и др.). Автор и ведущий: циклов лекций о классической и современной литературе на радио «Радио Россия - Культура»; программы «Документальная история»; цикла телевизионных уроков по русской литературе для школьников старших классов (канал «Бибигон»).
Входит в состав жюри литературной премии «Русский Букер», литературной премии им. Аполлона Григорьева (1999-2005), Российской национальной премии «Поэт» (Общества поощрения русской поэзии), премии «Просветитель». Член Совета экспертов Национальной литературной премии «Большая книга», Общественного совета Независимой литературной премии «Дебют». Возглавлял жюри премии «Дебют» (2009). Является автором проекта «Всероссийская литературная премия "Студенческий Букер"».
Научная деятельность
В 1991 г. в Институте мировой литературы защитил кандидатскую диссертацию («Творческая рефлексия в литературном произведении: структура и функции»).
Основные направления исследований:
история русской классической литературы и литературной критики,
история современной русской поэзии и прозы,
история отечественного образования,
творческое наследие русского поэта Арсения Тарковского (подготовка полного научного издания оригинальных стихотворений).
Автор более 250 публикаций, в числе которых монография, статьи по истории классической русской литературы и современной русской прозы и поэзии, литературно-критические работы, рецензии, переводы с английского, немецкого и польского языков, публикации источников, учебные пособия и учебники для средней школы (соавтор учебника под редакцией А. Архангельского для 10-го класса, выдержавшего 9 изданий), работы по истории образования, публицистические статьи в центральных газетах и журналах («Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение», «Литературная газета», «Новая газета» и др.), публикации в сети. Опубликовал несколько подборок стихов в отечественных и зарубежных периодических изданиях и сборниках.
Участник научных конференций, литературных и гуманитарных фестивалей и форумов в России, Испании, Казахстане, Латвии, Украине, Китае, Израиле, Чехии, Германии, Греции (форум «Диалог культур»), Италии, Франции, США. Участник проекта «Литературный экспресс», организованного Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям (октябрь 2008 - творческая поездка по маршруту Чита - Биробиджан - Хабаровск - Владивосток).
В 1993-2001 гг. выполнял исследования по грантам Института «Отрытое общество»; стажировался в университете Гумбольдта (Берлин, 1997-1998; грант Немецкой службы академических обменов), в Висбю (Швеция, 2000; грант Балтийского союза писателей и переводчиков).
«ВОСЕМЬ СТРОК ФЕТА ИЗМЕНЯТ ВАШ МОЗГ»
Интервью с директором Государственного литературного музея Москвы
«Простите, а вы роман читали?» - «Да, конечно». - «До конца?» - «Да, в кратком содержании читал до конца»… Студент, с которым беседовал педагог (дело было на занятии по литературе в очень хорошем гуманитарном вузе), даже не понял, что он сказал не так и почему лицо преподавателя сквозь смех выразило изумление. …Наверное, проблема не столько в том, что романы сегодня читают в кратком содержании. Проблема в том, что это кажется нормой. Почему так происходит, чем полезны и опасны новые технологии, зачем слушать классику, понимать стихи и искать в себе Обломова - об этом и многом другом мы говорим с директором Государственного литературного музея Москвы Дмитрием Баком.
Распадающийся человек
Вы много работаете с современной литературой, изучаете новых авторов… Во все времена художники реагировали на болевые точки своей эпохи. Есть ли что-то подобное в литературном процессе сегодня? Или он настолько разнонаправлен, что сложно говорить об общих тенденциях?
- Я бы согласился с режиссером и драматургом Иваном Вырыпаевым, который говорит: наша главная проблема в том, что мы разучились чувствовать. То есть мы утратили какие-то важные рецепторы, которые в человеческой душе отвечают за сочувствие. Если в ленте новостей мы читаем, что в катастрофе погибло двадцать человек - нам от этого ни горячо, ни холодно. Мы как будто раздерганы, разбиты на проекции социальных ролей и не можем себя «сложить», вернуть цельность. Причем это характерно не только для России, но и для любой развитой страны.
Еще одна болевая точка, которую я бы отметил, - кризис ответственности, совпадения себя с собой, «кризис Достоевского». Для меня очень важен диалог из романа «Бесы», где Шатов недоуменно спрашивает Ставрогина, мол, не вы ли мне говорили, что русский человек не может не быть православным, а сейчас говорите, что в Бога не веруете, так когда же вы лжете? Ставрогин спокойно отвечает, что он и тогда не лгал, и сейчас не лжет. Это ситуации сегодняшнего дня. Как я думаю на самом деле, кто я? Так легко говорить то, что «принято», что кто-то придумал за меня - совсем как в социальных сетях, где можно писать под разными именами совершено разные вещи. С одной стороны, все попытки говорить о подлинных убеждениях дискредитированы - заводить об этом речь неудобно, почти стыдно. С другой стороны, тебя тут же, по нескольким фразам могут подверстать под какую-то чужую систему воззрений, соотнести с идеологией, которой ты не принадлежишь. В этой ситуации постоянного несовпадения с собой все становится имитируемо: добродетель, подвиг, демократия, свобода... Человек может говорить об этих категориях и, главное, - верить в свои слова, но в жизни ими не руководствоваться.
Третья серьезнейшая проблема, о которой сегодня пишут, - кризис мультикультурности. Мы живем в то время, когда идет процесс своеобразной деколонизации, очень болезненный. Империи оказались поглощены своими бывшими колониями. И любая идентичность теперь ставится под угрозу - европейская, например, или российская. В моем высказывании нет ничего ксенофобского, я просто констатирую факт. Точка зрения, что мы как-нибудь уживемся вместе, как сказочные звери в тесном домике, что нет никакой принимающей и приходящей культуры, что есть только условные территории - Россия, Франция, Америка, и мы все «понаедем» друг к другу и будем мирно сосуществовать, - постепенно, мне кажется, уходит в прошлое. И переживается это очень тяжело…
Вы сказали о распадении человека на социальные проекции. Почему так происходит и что мешает нам сохранять целостность?
- Думаю, во многом это связано с утратой целостного представления о том, что такое человек, каковы его цели, что такое мир вокруг нас. По-моему, у современного человека есть большой риск стать функцией от технологии и тем самым перестать быть собой. Если мы покупаем более продвинутую модель телефона, в которой не владеем и половиной опций, и при этом у нас не вышла из строя предыдущая модель, значит, мы оказываемся функцией от технологий. Впору воскликнуть вслед за Обломовым: «Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?» Или повторить инвективу Подпольного человека из повести Достоевского: я не желаю быть «органным штифтиком» и «фортепианной клавишей»…
- А чем продвинутая модель телефона может помешать человеку быть самим собой?
- На мой взгляд, современные технологии, если их в жизни чрезмерно много, постепенно превращают нас из человека-деятеля в человека-свидетеля, то есть лишают нас творческой функции. Например, планшет… Знаете, почему я им не пользуюсь? Он разработан для того, чтобы что-то смотреть, а не создавать, и на этот просмотр тоже уходят время и силы - исчерпаемые ресурсы, которыми можно было бы распорядиться иначе. Причина проста - нежелание одной глобальной компании выпускать гаджеты, совместимые с устройствами конкурентов. Но результат очевиден: на создание нового нет времени - смотри, потребитель, сколько уже всего создано, все это твое… Я огрубляю, конечно, но принцип именно такой. Технологии, если заполнить ими свое внутреннее пространство, отвлекают нас от главного. И вроде бы все настраивает на лучшее: прогресс идет, гаджеты совершенствуются, надо жить комфортно и достойно… Но за всем этим легко забывается, что человек - слабое существо, что он смертен. А забыв об этом, мы оказываемся в смысловом тупике. То есть прогресс превращается в своего рода культурный тормоз. Это не значит, что нужно все откатить назад и жить в мире без Интернета и электричества. Но осмысление того, кто мы такие, что с нами происходит, как мы меняемся, - необходимо. Это краеугольный камень, который вынь - и все рухнет.
Но ведь реальность такова, что от нас все больше требуется владение какими-то техническими навыками, на другие вещи времени и сил зачастую просто не остается. И что с этим делать?
- Думаю, возможно несколько видов терапии, один из них - литература. Она помогает сохранить некоторую моторику мысли и разговора. Умение воспринять сложный текст, особенно стихи, противостоит тенденции к упрощению, которая неизбежно возникает в связи с внедрением технологий в нашу жизнь. Например, я, как архивный человек, знаю, что на рубеже XIX-XX веков любили использовать вечное перо, могли писать очень красивой мелкой вязью. Сейчас эта медленная, утонченная моторика просто исчезла, мы создаем текст, используя клавиши. И как же мы нервничаем, если какая-то программа загружается секунд тридцать… То же самое с чтением сложных произведений. Умение их воспринимать тренирует мозг так же, как его тренирует классическая музыка. Простые мелодии, в которых повторяется один мотив, не требуют от нас широкого диапазона восприятия. А классическая музыка заставляет держать в сознании большие фрагменты, наблюдать, как возвращается тема из предыдущей части симфонии в последующую... Чтобы это осознать, чтобы услышать симфонию или внимательно прочесть восемь строк Фета, нужен другой мозг. Мозг человека, который принадлежит себе и не позволяет себя программировать слоганами вроде «ты этого достоин». Мы сейчас больше ценим не эмоциональную новизну, а технологическую. Но если мы окажемся по-прежнему способными с полузвука отличить, например, Ходасевича от Тарковского, это с ходу повысит наши шансы на выживание. Потому что, мне кажется, человек, который чувствует стихи и понимает сложные тексты, более самостоятелен в мышлении, менее подвержен «промыванию мозга», программированию на определенные действия. Он более взрослый, что ли.
Творец и имитатор
Однажды в интервью Вы озвучили мысль, что XXI век либо будет гуманитарным, либо его не будет вообще. Что Вы имели в виду?
- Ну, это конечно, не я первый придумал - гуманитарное измерение необходимо абсолютно в любой сфере человеческой деятельности. Думаю, сейчас вообще нет такой области знаний, где оно было бы неприменимо. Конечно, разделение на точные и гуманитарные науки существует. Но чем более продвинуто знание, тем вероятнее у него возникает гуманитарное измерение. Например, клонирование - вроде бы биологическая проблема, но при этом, безусловно, и нравственная, этическая, а значит, гуманитарная. Мне кажется, любое знание с какого-то момента становится гуманитарным.
Если физика приводит к созданию атомной или водородной бомбы - это уже не просто физика. И чем более мы приближаемся к тому, чтобы повторить Творца - создать жизнь в пробирке, сымитировать, изучить атом, геном или что-нибудь в этом духе, - тем более мы понимаем, что это всего лишь повторение. Повторение того, что уже создано Богом. А как происходит само творение - нам неведомо, это тайна и должно остаться тайной. Только понимая эту простую истину, мы можем (и должны!) ловить очередной бозон Хиггса.
- А гуманитарное знание, на Ваш взгляд, как-то соотносится с вопросами веры?
- Конечно, точки взаимопроникновения у них есть. Потому что гуманитарные знания неизбежно включают в себя знания и по истории религии, и о религиозных таинствах и так далее. Но есть и очень ясные отличия.
Попробую сослаться на покойного Евгения Борисовича Пастернака, сына поэта, который, в свою очередь, ссылался на отца. Он говорил примерно так: если бы Писание воздействовало на нас так же, как знание, то в мире вообще не было бы греха, не было бы никаких проблем. Ведь если человек узнаёт, что дважды два - четыре, он это запоминает и уже не думает, что пять. Или если узнаёт, что тело падает с ускорением свободного падения, то разве что ради какого-то ерничества может сказать, что ускорение не 9,8 метров на секунду в квадрате, а какое-то другое. А в религиозной сфере, в области веры знаний недостаточно. Здесь принцип знания зачастую вообще не работает, потому что он очень упрощен по сравнению с принципом веры. Ведь как в науке? Ты чего-то не знал, потом узнал - и обратной дороги нет. Как популярный драматург Евгений Гришковец в одной из своих пьес выражает мысль: я не хотел что-то узнать или увидеть, но оглянулся - и увидел, и все, больше забыть не удастся. С верой так не получается. Вера - это постоянная работа, пропускание через себя, получение и усвоение опыта. Но при этом интересно, что и в точном знании возможен момент личного приятия, соизмерение факта с личным мировоззрением. Мне запомнилась фраза Алексея Федоровича Лосева: «Когда я понял, что сумма углов треугольника равняется двум прямым углам, я почувствовал в этом нечто свое личное, бесконечно родное, чего никто у меня не отнимет».
Как я съел червяка
Вы преподаете литературу в нескольких вузах. А студенты заинтересованы в Вашем предмете? Насколько им сейчас, когда вокруг так много отвлекающих факторов и альтернативных источников информации, вообще интересно читать большие тексты?
- Я представитель той точки зрения, что других детей, кроме современных, у нас нет. Поэтому надо работать с теми, которые есть. Даже если у них первоначально нет потребности в чтении и получении знаний, она легко вспыхивает, ее можно разбудить. Главное - не решать за них, что им рано, а что поздно. И еще важно не упускать правильный возраст. Скажем, десятиклассникам я мог бы за пять минут рассказать про Канта так, что у них глаза бы загорелись. В одиннадцатом классе они уже будут думать, нужно ли им это для ЕГЭ. А на первом курсе института они скажут: мы не философы, нам это не надо, - и путь будет закрыт. А вообще, дети в возрасте примерно до двенадцати лет, пока их еще не захватили технологии, очень восприимчивы к литературе. Это ценное время с точки зрения преподавания.
Тогда вопрос о литературе в школе. Бывают педагоги, которые вдохновляют на любовь к предмету. Но чаще встречаются другие педагоги, и результат совсем иной. Почему? Какие, на Ваш взгляд, ошибки они допускают?
- Не все ошибки связаны с самими учителями, многое идет сверху. Скажем, замечательный педагог Сергей Владимирович Волков на встрече с президентом приводил зубодробительные термины, в которых учителям сегодня надо описать урок. «Дидактическая задача», «привитие компетенции»… Как в таких категориях можно говорить о Пушкине и Фете? А ведь учитель именно так должен описать урок. Но это лишь часть проблемы. Основная педагогическая ошибка, как мне кажется, — это пытаться воспроизвести стандарты, придуманные другими людьми. То есть не идти по пути поиска, не открывать для себя что-то новое, а говорить то, что кто-то за тебя уже сформулировал. Это попытка спрятаться за чужие мысли.
Но проблема еще и в том, к сожалению, что не все понимают: история литературы - это не результат, а процесс. Преподавать классическую литературу, не зная, что происходит в современной, - невозможно. Меня часто спрашивают: а где ваши Блоки, где ваши Пастернаки? Не знаю, кто именно, но они точно есть. Потому что в свое время и Пушкин, и Лермонтов далеко не всем казались классиками - в университетах-то преподавали Ломоносова и Хераскова. Живое восприятие новейшей литературы дает необходимую прививку, заставляет понять, что нет готовой истории литературы, нет готового подхода к тексту. Если у тебя в сознании только результат - утвержденные в роли классиков Пушкин и Лермонтов, Тургенев, Достоевский, - то это труп литературы. Очень важно понять, что люди, которые в 1846 году брали в руки первый роман Достоевского, читали не тот текст, который читаем мы. Они не знали, что это автор «Братьев Карамазовых», а мы от этого избытка знания никуда не уйдем. Задача педагога - показать, как те или иные тексты начинали считаться великими, чем они так воздействовали и продолжают воздействовать на читателя, почему одни авторы становились классиками, а другие - нет. Для этого нужно всякий раз открывать для себя что-то новое даже в хорошо знакомом, искать. Нельзя относиться к текстам как к данности с уже известными проблематикой, вопросами и заранее сформулированными ответами.
Собственно, ваш журнал «Фома» идет тем же путем. Вы говорите о вере в Бога не как о чем-то свершившемся и заведомо гарантированном, а как о процессе, поиске, который обязательно включает в себя сомнения. Поэтому, думаю, у «Фомы» такая широкая аудитория. Будь у вас более ригористичный тон - часть читателей вы бы потеряли.
А для Вас преподавание литературы - это любимая профессия, удовлетворение интеллектуальной потребности или смысловое поле, в котором Вы для себя что-то открываете?
- Конечно, последнее. Как и все, я грешный человек и в повседневной жизни не могу, не успеваю додумывать и открывать во всей полноте те важные смыслы, которые дает русская литература. Иное дело преподавание - как только появляется задача объяснить что-то другому, тут уж никак не обойтись без додумывания для себя… Для меня это как лекарство.
- А если говорить о детях… В какие моменты они «включаются», как Вы это чувствуете?
- Помню наш разговор с одним замечательным педагогом, филологом. Он делился своим методом: «Ты приходишь, они клювики разинут, а ты каждому туда по червяку. Потом - еще по червяку…» Я говорю: нет, для меня это совсем другое. Они клювики разинут, а я долго-долго лезу за своим червяком, потом вытаскиваю одного-единственного, самого-самого, длинного - и начинаю у них на глазах его поедать. Сам. Тогда они видят, какое я от этого получаю удовольствие, и им хочется поступить так же. И тогда они тоже лезут за «червяками», но уже за своими собственными. Понимаете, сумму знаний бесполезно преподавать. Обучать надо навыкам. Лет через семь, вполне возможно, наступит эпоха нейронета, когда у человека будет ментальный доступ в Сеть, напрямую, «из головы». И тогда необходимость держать что-то в памяти вообще отпадет.
А любая педагогика основана на том, что учитель что-то передает ученику, и ученик сначала делает «плохо», но сам. Со временем он начнет делать все лучше и лучше, но в педагогике «сам» ценится выше, чем «хорошо-плохо». Все мы в гуманитарных знаниях делаем что-то явно хуже, чем, скажем, Гизо, Ранке или Ключевский. От нас и не требуется, чтобы мы могли так, как они. Требуется, чтобы мы могли хоть что-то сделать сами.
В этом смысле, кстати, быстрый доступ к информации через Сеть - это большая проблема. Чужие мысли можно выдать за свои, не пропуская их через себя, не делая их своим достоянием. Это вполне может привести к концу педагогики как таковой.
Раскрыть в себе Обломова
Но позвольте, Вы выступаете сейчас с позиции критики технологий, а сами не раз, например, отмечали, что нужно создавать интерактивный музей литературы. Как сочетается одно с другим?
- Я не критик новых технологий. Я просто ратую за то, чтобы мы четко понимали их место в человеческой жизни. Не надо в микроволновке сушить болонку, хотя, возможно, кому-то и захочется. Но не надо и восставать против электричества или микроволновой печи. Надо просто знать, как применить инструмент. А к истории литературы современные технологии вполне применимы. Скажем, у нас в Царицыне все лето будет продолжаться выставка к 80-летию Государственного литературного музея, на которой есть несколько замечательных витрин. Там, например, мы выставляем рукопись стихотворения Ахматовой. Не все могут прочесть скоропись, не все знают, что такое буква «ѣ». Но коснувшись витрины рукой, можно увидеть, во-первых, полную «распечатку» этого текста, во-вторых, комментарий к нему, и далее - сведения, в какую именно коллекцию нашего музея это стихотворение входит…
- И что это дает посетителю? Объемное представление об экспонате?
- Да, более-менее целостное. Литературу необходимо визуализировать, иначе она воспринимается фатально несовременно. Знаете, некоторое время назад в Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина была выставка к юбилею Солженицына. Среди прочего там была представлена рукопись «Архипелага ГУЛАГ». И я понял, что это артобъект, что через рукопись как будто открывается иное измерение. Рукопись - это не просто текст. Это еще и портрет человека, и портрет быта. Вот эта толстенная тетрадь, исписанная мелким почерком, без полей… - от нее остается совершенно непередаваемое ощущение. К этому и надо стремиться.
Мне очень хочется, чтобы наш Государственный литературный музей воспринимался как музей истории литературы, книжной культуры и чтения. Нам есть что показать. Например, у нас есть автограф Нила Сорского, другие экспонаты такого же уровня, не литературы в прямом смысле. Нужно доносить все это до людей.
- А зачем это людям?
- Мне кажется, нам важно ощутить себя теми же людьми, что жили и тысячу лет назад, понять, что мы - такие же, как и они. Несмотря на все «инновации». Через это можно лучше понять свое время и найти себя в настоящем. Я специально спрашиваю студентов: вот Обломов лежит себе на диване, а почему? Почему он никуда не желает съезжать? - На самом деле, потому, что в Обломовке его родное место, а его нельзя покинуть. Иначе говоря, Обломов - это наш внутренний человек, то, что нельзя в себе изменить. Спрашиваю дальше: а есть ли в современном человеке что-нибудь, чего нельзя изменить, как вы думаете? Начинают думать... Можно изменить цвет кожи, волос, внешность, гражданство, даже пол - все что угодно. А чего нельзя изменить? Например, отца и мать. Даже если ты ими, не дай Бог, недоволен. Нельзя изменить место своего рождения... - и так далее. Эти данности - тоже краеугольный камень. И они понятно к чему восходят. Они восходят к простой и важной мысли, что мы Кем-то созданы, по Чьему-то образу и подобию - и без нашего ведома. И, возможно, наша задача - максимально в себе эти образ и подобие раскрыть, разглядеть того самого внутреннего человека. Многое в жизни тогда станет на свои места.
Дмитрий Петрович БАК: статьи
Дмитрий Петрович БАК (род. 1961) - поэт, филолог, литературный критик, журналист, переводчик; кандидат филологических наук, профессор Российского гуманитарного университета, член Союза писателей России: | | | | | | .
ТРЕТИЙ БЕРЕГ (о стихах Олеси Николаевой)
Странные вещи происходят на свете: стихи Олеси Николаевой упоминаются в учебниках, статьи о ней включены в авторитетные справочники по современной русской литературе, а впечатление непрочитанности ее поэзии все же не оставляет всякого, кто пытается вспомнить серьезные размышления и разборы ее стихов. Вспоминаются, конечно, статьи и рецензии И.Роднянской, сделавшей, пожалуй, наиболее удачную на сегодняшний день попытку осмыслить место О.Николаевой в современной поэтической палитре. “Это эстетика средневекового “реализма”, где всякое жизненное обстоятельство места и времени высвечено, по закону обратной перспективы, лучом “оттуда”, где всякое фактичное “здесь” обеспечено значимым “там”, где все тутошние узлы развязываются в загробное утро вечности”. Все это верно, тонко и правильно подмечено, любовно сформулировано, однако, при подобном (“телеологическом”?) подходе, как бывает нередко, промежуточный результат развития поэта все же явно застит собою живой и непредсказуемый процесс: открытия и находки условно “зрелых” лет самим фактом своего наличия частично отменяют поэтику и риторику лет условно “юных”. Роднянская подчеркивает основополагающее значение религиозного обращения поэта для выработки собственной, независимой манеры письма и, в особенности, - для нащупывания круга наиболее важных идей и интонаций. В поэтической биографии Николаевой главным назван момент, когда “еще не открыты колдовские штучки с акцентным и свободным стихом, с прозаическими ритмоидами. Но (“уже” - Д.Б.) разом исчезла банальность “женского” стихописания”. Получается, что именно с этого момента только и можно говорить о “приходе в литературу” “большого поэта” Олеси Николаевой.
Не оставляет однако ощущение, что необходима и плодотворна также и иная перспектива прочтения стихов Николаевой, попросту говоря - “прямая перспектива”. “Женское стихописание” начала творческого пути не только и не столько обречено на позднейшее преодоление, отмену, но и содержит, на мой взгляд, целый ряд первоэлементов поэтического зрения Николаевой, без которых ее позднейшие открытия могут быть поняты как неизбежные, безальтернативные и возникшие не в результате органичного развития, а вследствие целенаправленного преодоления молодых заблуждений и упрощений. Неизбежность и линейная логика развития, пожалуй, подлинной поэзии противопоказана - слишком прочное соотнесение поэта с поэтическим направлением зачастую не позволяет разглядеть нюансы, а в них-то и содержится главное. Для читателя и историка литературы - в равной степени - важны не очередные фигуры, “преодолевшие символизм” (“романтизм”, “концептуализм”, “женское стихописание” и т. д.) и, следовательно, движущиеся в “правильном” направлении, но подлинные поэты, на всяком повороте судьбы говорящие от самого что ни на есть первого лица. Искренне верящие в то, что потом окажется (или кому-то покажется) заблуждением.
Николаева - поэт дважды отставший от литературной “актуальности”. Во-первых, ореол “несоветского”, “неподцензурного” художника не успел в данном случае превратиться в мученический венец жертвы режима. Причины понятны: слишком стремительно открылись шлюзы “гласности”, годы поэтического взросления одного конкретного поэта очевидным образом совпали с годами глобального пересмотра системы эстетических ценностей и поэтической табели о рангах. Вот почему в середине 1980-х самобытный голос Олеси Николаевой был заглушен, отодвинут на второй план разноголосицей эпохи перемен, шумом переходного времени. Но вот эпоха возвращенной литературы закономерно сменилась поисками времени утраченного. Возникли новые иерархии, выдвинулись новые лидеры. Однако и в 1990-е Николаева снова не вписалась в крутой поворот сиюминутной актуальности. Она всегда проживала в стихах только свою камерную биографию. Лишь изредка появлялись какие-то намеки на модную тогда публицистичность (стихотворение “Ловля пескарей в Грузии” в сборнике “Смоковница”) или упоминание - в стиле non-fiction - подлинных имен и названий, да и то чаще под знаком иронии:
Вот как с Ольгою Седаковой, поэтессой,
нас в Италию отпустили двоих...
На фоне “постконцептуалистского” взрыва в русской поэзии (воспринятого некоторыми с восторгом, а иными, мягко говоря, - без оного) Николаева стремительно стала восприниматься как поэт “мейнстрима”: живой классик либо “неисправимый” традиционалист (нужное подчеркнуть).
То и другое определение на поверку являются застывшими и ничего не проясняющими. Основной парадокс “литературной репутации” Олеси Николаевой как раз и состоит в том, что в традиционалисты и классики зачислен поэт, всегда только и делавший, что ломавший каноны и устои, работавший и работающий “на разрыв” - на грани допустимого, пытающийся совместить и соизмерить вещи, друг другу противоречащие, а то и противопоказанные. Поэтическая биография всегда пишется сразу набело, здесь не бывает помарок и работы над ошибками. Тем важнее ее верно прочесть и понять, не делая скидок на внешние обстоятельства, тиражи и премиальные списки.
В минувшем году вышла шестая книга Олеси Николаевой - “Испанские письма”. Она несомненно заслуживает особого и обстоятельного разговора. Однако именно сейчас пришла пора раскрыть и перечесть прошлые сборники поэта, в особенности самые первые, вышедшие в ныне несуществующей стране, в ином историческом времени.
Вот первый сборник - тот самый, который потом всегда, любому поэту кажется “не таким”, несовершенным, навсегда канувшим в прошлое. Бывает, что дебютные книги поэт потом как бы забывает (некрасовские подражательные “Мечты и звуки”!), нигде и никогда не упоминает и не цитирует. А вот “Сад чудес” Олеси Николаевой, увидевший свет еще в 1980-м, хочется (и можно) цитировать почти целиком. Там первоначало всех сил и эмоций, всех интонаций и звуков, извлеченных автором, который мог бы, наверное, сказать о себе тогдашнем слова, завершающиеся известным пассажем: “...так рано, что и не знала я, что я поэт”.
Совсем не каждый стихотворец, наслышанный о дебютах Пушкина с Лермонтовым, рискнет публиковать стихотворение, написанное в 15 лет. А вот Олеся Николаева отваживается, и недаром.
Под облаками мою окна,
и тряпки мокрые в руках,
чтоб засверкало все, что блекло,
я мою окна в облаках.
Как чудно смыть, отмыть, умыться -
долой все пятна и следы! -
и стать лишь света ученицей,
и стать помощницей воды...
Это же сразу - фирменное, “николаевское”: бытовые подробности и стремление воскресить, энергичными движениями отмыть до полной ясности и прозрачности все полузабытые смыслы, затуманенные презренной прозой будней! И вот ведь парадокс: в более поздних стихах сгущение метафизических подтекстов подобного “избавления от нечистоты” не только придает стихам нашего автора гораздо большую весомость, но и способно скрыть от почитателя только глубоких религиозных иносказаний - искренность первоначального жеста, некогда освобожденного от всякой метафизики, наивного, чрезмерно оптимистичного, но безусловно подлинного: не очищение мира от скверны, но всего лишь мойка окон, стирка... И все это, повторюсь, никуда не исчезает, сохраняется, длится. Вот пример из второго сборника “На корабле зимы” (1986):
Достойно сыпать порошок из пачки
и дело начинать,
и вот - готово:
кипенье стирки и уменье прачки
отмыть и пот и чад пережитого.
Обшлаг запятнан,
ворот сер и сален,
владелец туп, неряшлив, смотрит вором,
но будет чист, и свеж, и открахмален
и воротник, и вышивка с узором.
Иногда в стихотворениях из первой книги Олеся Николаева видит бытовую сторону жизни не только в связи с повседневной “очистительной” и немудреной работой, но и приподнято-романтически. Эти “ахмадулинские” нотки, ощутимые отнюдь не только в заглавии сборника*, иногда выглядят почти анахронично, но от этого не утрачивают искренности:
Бог Скорости сомкнет меня опять,
все перепутав, сдвинет горло сердце,
что там забьется,
будет клокотать
и пениться энергией инерций.
В том-то и дело, что стремительно проносящийся поезд, сумасшедшая автомобильная гонка в ранних стихах Николаевой - не только запоздалые знаки шестидесятнического упоения техникой и “физикой”, это самая что ни на есть “лирика”. Неистовая страстность, неудержимость - не последствие эпохи мотороллеров и автоматов с газированной водой, но главным образом - неотъемлемые, краеугольные особенности мироощущения ее героини. Но - сделаем следующий важнейший шаг в наших рассуждениях - эта героиня, будучи импульсивной и порывистой, постоянно словно бы испытывает чувство вины за собственное здоровье и счастье, энергию:
Но больше всех прости меня, больной,
прости, калечный, и прости, убогий,
за то, что рьян и крут румянец мой,
высок мой рост,
неутомимы ноги...
Гармония и сила привлекательны, но находятся под подозрением, вызывают чувство вины - такое переплетение эмоций составляет изначальную основу поэтического мира Олеси Николаевой. И ее героиня готова во всем идти до конца - и в смирении, и в страсти, никогда не впадая в интеллигентское головное “покаяние” перед всем (и всеми), что (и кто) нерадив, несмел и неуспешен. Вот уж, в самом деле, “Коль любить, так без рассудка!..”:
Я пойду за тобой до сосны, до березы и ели,
до избы деревянной,
до рая, до ада, до дна...
Все мировые стихии - желанны, доступны, близки:
Зов из леса,
плач из чащи,
из кустарника - смешок:
настоящий, вещий, вящий
мир - распоротый мешок!
Тютчевские пантеистические хореи (“Сумрак тихий, сумрак сонный, Лейся вглубь моей души...” или: “Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!”) спустя полтора столетия звучат с новой силой. Упоительному единению с первоосновой жизни ничто не препятствует, кроме... сомнения:
Надо, надо ли трудиться
и мозолью натирать
холм, и дерево, и птицу,
луг и леса благодать?
Ничего не надо делать!
Смертью все чревато там,
где запрятан действа демон:
“Мне отмщенье - аз воздам”.
Этот переход от упоения к колебанию наступает почти неприметно, словно понарошку, и тут уже совсем (совершенно!) другие хореи приходят на память: “Надо, надо умываться По утрам и вечерам...” Самозабвенное растворение в частностях жизни и - предписанная сдержанность; упоение полнотой жизни и - оглядка вины: первоначала поэтического мира Николаевой здесь даны в своей исконной чистоте, существуют порознь, не задают единого алгоритма поведения, гарантирующего отличные отметки по прилежанию. Могу так, а могу и иначе; поступлю вот этак, а назавтра - наоборот. Подлинно мое не в том или этом, а в самоґй неудержимой способности и склонности меняться, двоиться. Из этой двойственности, кажется, нет выхода, сплошное переключение скоростей, мерцание сомнений. Но вот - программное стихотворение первого сборника, одно из немногих, перепечатывавшихся в позднейших книгах:
Нет, не заманишь, соленое море свободы:
крут мой характер, и нынче он равен уму.
Мой повелитель желает мне теплой погоды,
старости сытой и легкой кончины в дому.
Здесь в немногих строках задана программа на многие годы, однако изначально она выглядит не более как возврат к самому первому стихотворению сборника, к вовсе не романтическому культу простых домашних работ:
Мне полюбилось носить неудобные платья,
в тесном дворе, размахнувшись, ковры выбивать,
вешать белье, раскрывая такие объятья,
что, задохнувшись, пространство могу целовать.
Именно так: мойка оконных стекол приближает к облакам, а развешивание простыней позволяет целовать пространство. Это что - смирение или особый род свободы? И если - последнее, то как же быть с “соленым морем”, так и норовящим затянуть в свои бездонные хляби?
Подобные неразрешимые загадки, не имеющие решения уравнения, обозначают точки высшего смыслового напряжения во второй книге Олеси Николаевой. Однако между ними располагается довольно значительное количество простых житейских историй, обстоятельных рассказов о случайных встречных, соседях и соседках. Меньше внимания уделяя собственным переживаниям, поэт беспристрастно вглядывается в пестроту жизненных ситуаций. Резко увеличивается количество стихотворений повествовательных, доступных для пересказа в качестве некой связной “житейской истории”. Соответственно преобразуется и ритмический репертуар: нарочитая размашистая небрежность, видимая необработанность фразы становятся главной приметой поэтической техники. Стремление зафиксировать каждое мгновение жизни уж никак не ново для русской поэзии, стихи Пастернака вспоминаются при чтении сборника Николаевой неоднократно:
Когда из больницы Филатовской
забрали меня наконец,
со мною был дух ординаторской
и лампочки голой свинец.
Я шла среди мартовской сырости,
сутулясь, шарахаясь в грязь,
успев неожиданно вырасти,
но к миру не приноровясь...
Однако пастернаковские аналогии (“И воздух синь, как узелок с бельем У выписавшегося из больницы...” и т. д.) обманчивы. Читателю предлагается не просто и не только остановить мгновенье, удержать в памяти произвольно извлеченное из суеты событие, чувство, слово, но увидеть в любом мгновении провиденциальную единственность, универсальную смысловую значительность:
Нет, это не хаос!
Здесь нет эпизодов приблудных,
слепых совпадений, случайно сплетенных интриг.
И что б ты ни крикнул в колодцы ночей беспробудных,
вернется к тебе, обернувшись событием, крик.
Видимость, кажимость, случайность уравновешиваются неколебимой существенностью, закономерностью всякого мгновения:
...Случается только то,
что должно случиться.
Соотношение случая и закона все чаще оборачивается притчей, любая “частная” история постепенно обретает тот самый смысл, который И. Роднянская сопоставила с “реализмом” в средневековом смысле слова. Это означает, по сути дела, предрешенность любого события, любой ситуации, поскольку в нее заранее встроено обобщение, некий категорический императив предписанного поведения. Да, конечно, в нравственно-философском плане все это очень глубоко и достойно, тут Роднянская права. Но поэзия-то, “глуповатая” старушка поэзия каким образом сохраняет шанс выжить?
Я уже говорил, что Олеся Николаева работает на границах стихотворчества - именно притчевый подтекст ее зрелых стихотворений ставит эту проблему с невиданной остротой. Тонкая и опасно прозрачная грань отделяет поэзию Николаевой - нет, не от авангардного отождествления с “жизнью”, с обычным (прямым, “непоэтическим”) словом, а - наоборот - от сакральной императивности слова притчевого, учительного, в последние века-десятилетия нечасто оставляющего место для поэзии в прямом понимании этого слова. Притча сопрягает примеры (когда-то говорили - “приклaды”) обычных дел и событий с универсальными смыслами, причем подобные силлогизмы-схождения работают именно потому, что не оставляют места для стилистических поисков, для эстетической дистанцированности автора. Как выглядел Работник, не ждавший прореченного явления Хозяина? В каких именно стилистических интонациях промотавший отцовское Блудный сын умолял о пище, предназначенной для свиней?
Притча сдержанна, лаконична, почти формульна; ее действенность от этого только выигрывает. Это в символистском тексте названное имя героя (героини) - будь то хоть Кармен, хоть Фаина - расширяет смысловое поле возможных интерпретаций, поскольку и символистский “принцип соответствий” как таковой размыкает границы конкретного жизненного эпизода, описанного в стихотворении. В рамках же притчи жизнь неизбежно оказывается суженной, прозрачной и заданной. Соседка по коммунальной квартире Мария Сергеевна, наводящая тщетную красоту барышня по имени Лейла, подружки Катя-Лена-Света-Таня, собирающиеся на девичник, дядя Саша и тетя Алла - все герои и героини жизненных историй Олеси Николаевой немедленно оказываются погруженными в условный мир притчи, а значит - проживают предсказуемую, отжатую в виде вердикта-формулы жизнь.
Вот здесь и начинается область нехоженых дорог и нежданных открытий. Да, в какой-то момент кажется, что личное, индивидуальная эмоция в стихах второй половины восьмидесятых отходят на второй план. В обобщенных притчевых ситуациях речь вроде бы и должна идти не о личности вовсе, а о “личностности” перед лицом сверхличной провиденциальной воли; не об эмоциях, а об эмоциональности перед лицом строгой и праведности и святости. Однако в том-то и дело, что в наиболее значительных текстах Олеси Николаевой все происходит совершенно не так. Остаются в силе оба ключевых смысловых комплекса ранних ее стихотворений: и чистые, наивные ощущения юной девочки, протирающей до небесной прозрачности оконные стекла, и - борения страсти, переживаемые повзрослевшей героиней. Обретая метафизическую основу, попадая в притчевый контекст, эти спонтанные и непредсказуемые слова и жесты вовсе не утрачивают личностной, частной подлинности, не вырождаются в трезвые и охлажденные иносказания:
О, какие нас змеи страстей оплели!
Мы дрожим, мы мятемся, и, если признаться,
по великой любви здесь остаться могли
страстотерпцы, подвижники, старообрядцы.
“Страсть” - ключевое слово в негативных самоопределениях героини Николаевой:
Да, я знаю, я знаю, как слово умеет заклясть!
В рот воды набери, если смотришь темно и тревожно,
отвернись и смолчи, если злая кричит в тебе страсть
и смущается сердце, что дальше любить невозможно.
Впрочем, сохранение героиней способности не к страстности, но к страсти все еще не означает ухода от прямолинейного аллегоризма и притчевой назидательности. Схематизм и в этом варианте возможен, страсть (= грех) легко может быть императивно противопоставлена смирению (= праведность). Однако Олеся Николаева идет еще дальше, закономерно усваивает свободу, непредсказуемость и сомнение не только в сомнительной области вины и греха, но и (и это - самое главное!) на территории должного, праведного. Выбор ее героиней собственного, незаемного мироотношения не оценивается школьными оценками по поведению, не заключен (если перефразировать точную формулу ученого, позднее заслужившую печальную славу в устах сталинского литературного управдома) между самоотречением монахини и самозабвением блудницы. Соленое море свободы заманить героиню Николаевой действительно не в силах. Но свобода, выбор, страсть могут (должны?) существовать и в сферах уверенной укорененности в высших смыслах жизни.
Уверенность и даже вера не дают гарантий - именно поэтому героиня Олеси Николаевой продолжает жить не в замкнутых рамках притчи, но в подлинном мире, где возможно абсолютно все: в том числе несправедливость, смысловая темнота, неожиданность очевидного. Вот, например, очень важное стихотворение “Сон”:
Мне снился сон. Он шел путем моим.
Там, на вершине над потоком горным,
я видела тебя. Ты выглядел чужим,
ты страшен был мне в одеянье черном.
И ты настолько был несхож с собой,
что в ужасе я к скалам прилипала:
да ты ли это? Или тот, другой,
чтоб, обознавшись, я во тьму упала?
Да ты ли это? Острые лучи
вонзились в спину мне, тропа прогнулась,
“Ты иль не ты, - я крикнула, - молчи!”
И ты молчал,
и я живой проснулась.
Нежелательность последствий искренней страсти - не есть ли результат неправедного упорствования в желании быть художником? Да, так может показаться, но эта судьба не нова - вечные борения, самокопания, ощущения вины по причине неумения бороться с соблазном страсти и поэтического слова:
Это что за уродцы меня облипают? И вдруг -
узнаю мои страсти: одеты, как люди, по моде, -
ревность машет платочком, отзывчива, вся для услуг,
и с высокой идеей обида, как с зонтиком, ходит.
И как же поступить? От предсказуемых борений обратиться к столь же ожидаемому покою смирения и отказа от страсти и поэзии? Выбор между поэзией (плюс страсть, грех) и отказом от стихописания (плюс спокойная праведность) один из вариантов поведения героини Николаевой:
- А чего бы мне выглядеть плохо?
Дела мои не плохи,
я больше не пью, не курю,
не несусь в ночное пространство,
и не пишу стихи...
Иногда мне кажется, что, приученные в последние годы к парадоксам и диссонансам “актуальной” поэзии, многие “читатели книг” напрочь утратили тонкость слуха, не силах различить оттенки и нюансы смысла. А ведь это самое главное, важное в понимании любых художественных текстов, записанных на бумаге столбиком - будь то с рифмой или без оной.
Вот и в “неранних” сборниках Олеси Николаевой (“Смоковница” - 1989; “Здесь” - 1990; “Amor fati” - 1997) зафиксировано поэтическое кредо настолько самобытное, в русской поэзии последних десятилетий аналогий не имеющее, что, кажется, невозможно пройти мимо, не откликнуться. Ан нет, большинство народу безмолвствует, отдавая должное совсем иным мечтам и звукам. Что делает Олеся Николаева на вершинах своего дара? Размашисто и дерзко отказывается совершить вышеописанный стандартный выбор между непоэтическим праведным смирением и поэтической греховной страстью:
...лучшая защита от соблазна
есть пелена страданья и любви!
Фокус в том, что и в смирении есть свобода, поэтическая страсть изоморфна внепоэтическому покою. Неискаженные, непредсказуемые, порой рискованные желания и эмоции существуют (и должны существовать!) и за пределами “соленого моря свободы”. Олеся Николаева делает предметом непосредственного проживания и переживания нечто весьма абстрактное, логическое, по видимости притчево-бесстильное: антиномию необходимости и свободы, совершения должного и - незаменимого ощущения неведения от творимого. Само по себе соблюдение “закона”, сколь угодно подлинная праведность - ничего еще не гарантируют, не меняют и не отменяют человеческой природы. Вот почему “пелена страданья и любви” - и сам соблазн, и защита от него. И наоборот, соблазн и грех приходят под тою же маской, вроде бы ничего не меняется, но случается одержание сомнением и грехом.
Все это было бы только косноязычным изложением достаточно сложно нюансированных (и как бы - прописных) истин, если бы стихи нуждались в пересказе. Переплетение конкретного и отвлеченного, притчевого и бытового в поэзии Николаевой - напряженное воплощение, почти что за гранью возможного и допустимого для традиционного стихотворчества. Вот, например, стихотворение “Уроки ботаники” заканчивается так:
Я умоляю: “Садовник, помилуй меня!”
Дурно жила я в работе была неумелая
и не хотела тебе свою волю отдать:
пахнуть жасмином,
летать, словно бабочка белая,
утром рождаться и к ночи легко умирать!
Притча? Притча. Ну, молитва человека, взлетевшего над суетой, достигнувшего всех возможных прозрений, овладевшего приемами “средневекового реализма”, если снова вспомнить формулу И. Роднянской. Но тональность совершенно иная, нет ни следа притчевой сдержанности и черно-белой сгущенной контрастности ситуаций и поступков:
Как ты любил полуночных такси обещания
прочь увезти от проклятой, несчастной,
с трудом
произносимой любви в лихорадке прощания,
комкая варежку с мятым последним рублем!
Описанный И. Роднянской переход от “женского стихописания” к “средневековому реализму” для Николаевой - вовсе не раз навсегда свершившееся при переходе от юности к зрелости событие, но - смысловая универсалия, вечно разыгрываемая драма, как раз и придающая этому самому “реализму” подлинность, избавляющая стихи от прямолинейного аллегоризма и императивной учительности. Вот и детские наивные жесты (вроде увлеченного протирания оконных стекол и т. д.) не просто зафиксированы в стихотворениях совсем еще неопытного, юного автора, но раз за разом оживают в более поздних вещах:
...в тот облезлый, в тот чудесный,
душный, тесный, пыльный шкаф,
спряталась от всех, как в детстве,
чтоб обиду в нем заспать.
Однако это уже не просто воспоминание о детстве, но возвращение в универсальное пространство притчи - в шкаф (метафорически!) прячется не нашаливший ребенок, но женщина, которая
...душу промотала,
размотала, словно шарф.
...“Женское стихописание” уходит? Как бы не так! Вот стихи из книги “На корабле зимы”:
...Женщина - кошка! Повсюду ей мнится
если не мышь, то хоть рыба, хоть птица:
в зыбь, в задыхание, в дрожь -
кинется, глаз зажигая, на сладкий
голос инстинкта и - в темные складки...
Выйдет и фыркает - ложь!
Но и поэт с нею схож: средь визжанья
суетной жизни расслышит дрожанье
в мире заломленных струн;
кинется, слух обостряя, на сладкий
голос, нырнет в глухоманные складки...
Выйдет - задумчив, угрюм...
Притчевая ситуация в стихотворении, безусловно, присутствует, но нет в нем заданности и условности, отвлеченного нравоучения. Вот еще один образец подобного рассказа-притчи, совмещающего сугубую конкретность и подчеркнутое смысловое обобщение:
В серой казенной рубашке - ладонь у ладони,
в скорбном халатике, в туфлях на грубом картоне...
Будь наши очи духовные чуть приоткрыты,
мы бы увидели - нет,
средь сиятельной свиты,
в брачной одежде,
в чудесной накидке лазурной -
вот как проходит она в кабинет процедурный!
Сопоставление несоизмеримого - вот, на мой взгляд, содержательная основа фирменной диссонансной стилистики Николаевой, ее бесконечных периодов, неплавно и негладко перетекающих из одной строки в другую. Да и как иначе могли быть записаны монологи ее героини - словно бы нервно вышагивающей по комнате взад и вперед, что-то доказывающей и собеседнику и самой себе в одночасье?
Все страстно нагнетается, нет размеренности:
Чу! - метель переводит дыхание, чтобы опять
с новой силой снежком - да погуще, послаще -
жахнуть, шарахнуть, подбавить, покрепче поддать...
Подхожу к самым главным - в моем понимании - стихотворениям из сборника “Здесь”, в которых с наибольшей ясностью сформулировано поэтическое (и не только) profession de foi Олеси Николаевой. Если не ошибаюсь, именно об этом (каким образом, собственно, возможно поэтическое творчество?) написана вся книга. “Здесь” - это где? Ясно, в подлунном мире, по сию сторону смерти и вечности. Именно
Здесь собирается гордость юродств доморощенных, темный свет,
всякий помысел, рискующий заблудиться...
...ибо то, что зарывали в землю веками, - здесь
обнажилось с изнанки.
“Зарываемое в землю” - не только упоминаемые в стихотворении “ересь, спесь”. Это - талант. Правомерно ли так поступать с талантом поэтическим? Да. Поскольку в нем так много темного, двусмысленного. Нет. Поскольку бесстрастное избавление от сомнений само по себе есть недолжная и нечестная страсть. Унижение паче гордости. Покорность сродни бунту. Значит, поэт (падкий до соблазнов, как женщина, кошка или дитя) обречен нести свою ношу? К чему? Чтоб “часть его большая” пережила поколения? Нет, этой надежды более нет. Многократно провозглашенный в прошлом веке “кризис автора”, “конец искусства” по версии Олеси Николаевой приходит с неожиданной стороны. Об этом яснее всего говорится в стихотворении “Снежное поле”, вполне очевидным образом примыкающем к череде русских од-“памятников” в духе Горация.
Страшно гадать, наугад раскрывая страницу.
В трепете сердце на каждую строчку готово:
все ему впору, и все в откровенье годится.
Жизнью аукнется - кровью откликнется слово.
“Я вас любил”, - прочитаешь и вздрогнешь под взглядом.
Вынешь: “То Бог меня снегом занес”, - задохнешься.
Словно из щели, потянет бедой и надсадом,
станешь ее заколачивать и - промахнешься!
...Пусть бы неузнанной тенью, тропой безымянной
жизнь проходила походкою неуловимой,
в сумерках - серой, при свете заката - багряной,
легкой под ветром и ливнем взашеи гонимой.
Пусть бы неведомый стал бы ее беспокоить, -
шип ли обиды, восстанье ли чертополоха, -
только б не наша печаль - все назвать да присвоить,
вскинуть на плечи, тащить до последнего вздоха.
Только б не наше желанье - печатью своею
все запечатлеть и думать, что вышло - богато.
И, словно скряга - сундук, открывать - холодея -
снежное поле, где кто-то любил нас когда-то.
Как вам это понравится? Не думаю, что слишком. Все схемы осмысленной высокой притчевости нарушены. Не уверен, что “нравится” подобная безысходность поэтического усилия и автору, даже - что тут вообще применимы категории из ряда “нравится - не нравится”. Усталость Блока конца 1900-х здесь слышится явственно и недвусмысленно:
Искусство - ноша на плечах,
Зато как мы, поэты, ценим
Жизнь в мимолетных мелочах!
“Бог меня снегом занес” (прошу прощения за азбучное напоминание) тоже цитата из Блока, из знаменитого стихотворения “Поэты” (“За городом вырос пустынный квартал...”, 1908):
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, -
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
К чему сочинять стихи, если нарушен закон их восприятия, понимания? Если раскрытые наугад заведомо великие поэтические строки больше не находят отклика? Дело более не в невыразимости поэтического чувства по Жуковскому и не в неизреченности поэтической мысли по Тютчеву. Поэтическая эмоция и ее первоисточник - разноприродны, разновидны и разностильны. Непонимание и недопонимание не так уж и страшны. В худшем случае - это трагедия, то есть нечто наполненное очевидным смыслом. Гораздо страшнее - произвольность и непредсказуемость возможных пониманий. Бывает то так, то эдак, когда-нибудь, возможно, кое-кто из жителей подлунного мира и подлинное тоже из твоих стихов вычитает, дражайший пиит! Огромное множество современных стихотворцев на подобной неуправляемой многосмысленности и альтернативности понимания просто-таки настаивает. Для Олеси Николаевой она совершенно неприемлема. Но - и это самое важное- исконную сомнительность и исчезающе малую смысловую определенность поэтического творчества невозможно отрицать. Николаева делает свое искусство в присутствии конца искусства, с оглядкой на него, с желанием достучаться именно до тех многих, кто иного исхода для поэзии и не видит. Эта оглядка — не украдкой, а в открытую - чтобы услышали не единомышленники и почитатели, а люди, мыслящие совершенно иначе. Вот в чем состоит ее упорное и упрямое наставление в эпоху, когда притчи и аллегории никак не в чести. Нам остается только его услышать.
* Точности ради напомним, что книга Б. Ахмадулиной “Сад” (1987) вышла в свет через семь лет после “Сада чудес” О.Николаевой.
Дми́трий Петро́вич Бак (род. 24 июня , Елизово) - российский филолог , литературный критик , журналист , переводчик ; кандидат филологических наук (1991), профессор Российского гуманитарного университета , директор Государственного литературного музея .
Биография
Родился в семье военного врача. В 1983 г. с отличием окончил филологический факультет Черновицкого университета .
В 1983-1984 гг. преподавал на кафедре теории литературы и зарубежных литератур Черновицкого университета, был научным редактором университетского издательства. В 1984-1990 гг. преподавал на кафедре теории литературы и истории зарубежных литератур Кемеровского университета (ассистент, старший преподаватель).
Занимался спортом, имел звание кандидата в мастера спорта по футболу.
Общественная позиция
11 марта 2014 года подписал обращение деятелей культуры Российской Федерации в поддержку политики президента РФ В. В. Путина на Украине и в Крыму .
Семья
Женат. Две дочери, сын - Дмитрий Борисов (род. 1985), ведущий новостей ОАО «Первый канал» Российского телевидения.
Научная деятельность
В 1991 г. в защитил кандидатскую диссертацию («Творческая рефлексия в литературном произведении: структура и функции»).
Основные направления исследований:
- история русской классической литературы и литературной критики,
- история современной русской поэзии и прозы,
- история отечественного образования,
- творческое наследие русского поэта Арсения Тарковского (подготовка полного научного издания оригинальных стихотворений).
Автор более 250 публикаций, в числе которых монография, статьи по истории классической русской литературы и современной русской прозы и поэзии, литературно-критические работы, рецензии, переводы с английского, немецкого и польского языков, публикации источников, учебные пособия и учебники для средней школы (соавтор учебника под редакцией А. Архангельского для 10-го класса, выдержавшего 9 изданий), работы по истории образования, публицистические статьи в центральных газетах и журналах («Новый мир », «Знамя », «Октябрь », «Вопросы литературы », «Новое литературное обозрение », «Литературная газета », «Новая газета » и др.), публикации в сети. Опубликовал несколько подборок стихов в отечественных и зарубежных периодических изданиях и сборниках.
Участник научных конференций, литературных и гуманитарных фестивалей и форумов в России, Испании, Казахстане, Латвии, Украине, Китае, Израиле, Чехии, Германии, Греции (форум «Диалог культур»), Италии, Франции, США. Участник проекта «Литературный экспресс», организованного Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям (октябрь 2008 - творческая поездка по маршруту Чита - Биробиджан - Хабаровск - Владивосток).
В 1993-2001 гг. выполнял исследования по грантам Института «Отрытое общество»; стажировался в университете Гумбольдта (Берлин, 1997-1998; грант Немецкой службы академических обменов), в Висбю (Швеция , 2000; грант Балтийского союза писателей и переводчиков).
Награды и признание
Напишите отзыв о статье "Бак, Дмитрий Петрович"
Ссылки
- . РГГУ. Проверено 12 марта 2013. .
- . Учёные России. Проверено 13 марта 2013. .
- . Издательство"Время". Проверено 13 марта 2013. .
- . Культура России. Проверено 13 марта 2013. .
- . Сайт Государственного литературного музея. .
Примечания
Отрывок, характеризующий Бак, Дмитрий Петрович
– Михаил Феоклитыч, – обратился он к эсаулу, – ведь это опять от немца. Он пг"и нем состоит. – И Денисов рассказал эсаулу, что содержание бумаги, привезенной сейчас, состояло в повторенном требовании от генерала немца присоединиться для нападения на транспорт. – Ежели мы его завтг"а не возьмем, они у нас из под носа выг"вут, – заключил он.В то время как Денисов говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный холодным тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение его панталон, так, чтобы никто этого не заметил, под шинелью поправлял взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.
– Будет какое нибудь приказание от вашего высокоблагородия? – сказал он Денисову, приставляя руку к козырьку и опять возвращаясь к игре в адъютанта и генерала, к которой он приготовился, – или должен я оставаться при вашем высокоблагородии?
– Приказания?.. – задумчиво сказал Денисов. – Да ты можешь ли остаться до завтрашнего дня?
– Ах, пожалуйста… Можно мне при вас остаться? – вскрикнул Петя.
– Да как тебе именно велено от генег"ала – сейчас вег"нуться? – спросил Денисов. Петя покраснел.
– Да он ничего не велел. Я думаю, можно? – сказал он вопросительно.
– Ну, ладно, – сказал Денисов. И, обратившись к своим подчиненным, он сделал распоряжения о том, чтоб партия шла к назначенному у караулки в лесу месту отдыха и чтобы офицер на киргизской лошади (офицер этот исполнял должность адъютанта) ехал отыскивать Долохова, узнать, где он и придет ли он вечером. Сам же Денисов с эсаулом и Петей намеревался подъехать к опушке леса, выходившей к Шамшеву, с тем, чтобы взглянуть на то место расположения французов, на которое должно было быть направлено завтрашнее нападение.
– Ну, бог"ода, – обратился он к мужику проводнику, – веди к Шамшеву.
Денисов, Петя и эсаул, сопутствуемые несколькими казаками и гусаром, который вез пленного, поехали влево через овраг, к опушке леса.
Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток деревьев. Денисов, эсаул и Петя молча ехали за мужиком в колпаке, который, легко и беззвучно ступая своими вывернутыми в лаптях ногами по кореньям и мокрым листьям, вел их к опушке леса.
Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он остановился и таинственно поманил к себе рукою.
Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором остановился мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром яровое поле. Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и барский домик с разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по всему бугру, в саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся тумане толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в гору лошадей в повозках и призывы друг другу.
– Пленного дайте сюда, – негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову. Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска. Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал, путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов. Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на дороге, стараясь не пропустить чего нибудь важного.
– Пг"идет, не пг"идет Долохов, надо бг"ать!.. А? – сказал Денисов, весело блеснув глазами.
– Место удобное, – сказал эсаул.
– Пехоту низом пошлем – болотами, – продолжал Денисов, – они подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, – Денисов указал на лес за деревней, – а я отсюда, с своими гусаг"ами. И по выстг"елу…
– Лощиной нельзя будет – трясина, – сказал эсаул. – Коней увязишь, надо объезжать полевее…
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем то красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
– Ведь это Тихон наш, – сказал эсаул.
– Он! он и есть!
– Эка шельма, – сказал Денисов.
– Уйдет! – щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним, остановились.
– Ну ловок, – сказал эсаул.
– Экая бестия! – с тем же выражением досады проговорил Денисов. – И что он делал до сих пор?
– Это кто? – спросил Петя.
– Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
– Ах, да, – сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к французам, которую должны блюсти сыны отечества.
– Мы французам худого не делаем, – сказал Тихон, видимо оробев при этих словах Денисова. – Мы только так, значит, по охоте баловались с ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали… – На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров, доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти в день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона.
– Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, – говорили про него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон.
– Что, брат, не будешь? Али скрючило? – смеялись ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.
Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.
– Ну, бг"ат, тепег"ь поедем обсушимся, – сказал он Пете.
; кандидат филологических наук (1991), профессор Российского гуманитарного университета , директор Государственного литературного музея .
Энциклопедичный YouTube
-
1 / 5
Родился в семье военного врача. В 1983 г. с отличием окончил филологический факультет Черновицкого государственного университета .
В 1983-1984 гг. преподавал на кафедре теории литературы и зарубежных литератур Черновицкого государственного университета, был научным редактором университетского издательства. В 1984-1990 гг. преподавал на кафедре теории литературы и истории зарубежных литератур Кемеровского государственного университета (ассистент, старший преподаватель).
Занимался спортом, имел звание кандидата в мастера спорта по футболу.
Общественная позиция
11 марта 2014 года подписал обращение деятелей культуры Российской Федерации в поддержку политики президента РФ В. В. Путина на Украине и в Крыму .
Семья
Женат. Две дочери, сын - Дмитрий Борисов (род. 1985), ведущий новостей ОАО «Первый канал» Российского телевидения.
Научная деятельность
В 1991 г. в защитил кандидатскую диссертацию («Творческая рефлексия в литературном произведении: структура и функции»).
Основные направления исследований:
- история русской классической литературы и литературной критики,
- история современной русской поэзии и прозы,
- история отечественного образования,
- творческое наследие русского поэта Арсения Тарковского (подготовка полного научного издания оригинальных стихотворений).
Автор более 250 публикаций, в числе которых монография, статьи по истории классической русской литературы и современной русской прозы и поэзии, литературно-критические работы, рецензии, переводы с английского, немецкого и польского языков, публикации источников, учебные пособия и учебники для средней школы (соавтор учебника под редакцией А. Архангельского для 10-го класса, выдержавшего 9 изданий), работы по истории образования, публицистические статьи в центральных газетах и журналах («Новый мир », «Знамя », «Октябрь », «Вопросы литературы », «Новое литературное обозрение », «Литературная газета », «Новая газета » и др.), публикации в сети. Опубликовал несколько подборок стихов в отечественных и зарубежных периодических изданиях и сборниках.
Участник научных конференций, литературных и гуманитарных фестивалей и форумов в России, Испании, Казахстане, Латвии, Украине, Китае, Израиле, Чехии, Германии, Греции (форум «Диалог культур»), Италии, Франции, США. Участник проекта «Литературный экспресс», организованного Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям (октябрь 2008 - творческая поездка по маршруту Чита - Биробиджан - Хабаровск - Владивосток).
