Детские годы багрова-внука текст. Аксаков сергей тимофеевич детские годы багрова-внука
В 1858 году создал Аксаков "Детские годы Багрова-внука". Краткое содержание интересующего нас произведения предваряет рассказ о его особенностях.
Это 2-я часть автобиографической трилогии Аксакова Сергея Тимофеевича. Повесть "Детские годы Багрова-внука", краткое содержание которой мы изложим чуть ниже, знакомит нас с первыми десятью годами из жизни ребенка, проведенными им в деревнях Оренбургской области и в Уфе (1790-е годы). Автор произведения воспроизводит восприятие ребенка. Все было одинаково важно и ново для мальчика из повести "Детские годы Багрова-внука". Краткое содержание поэтому составить не так просто. События сложно разделить на более и менее значимые, и фабула в произведении практически отсутствует. Однако мы постараемся выделить главные моменты повести "Детские годы Багрова-внука". Краткое содержание, представленное ниже, даст вам представление о важнейших событиях, повлиявших на формирование личности мальчика.
Воспоминания о младенчестве
Повесть начинается с ярких, бессвязных воспоминаний о младенчестве. Ребенок помнит, как он был отнят от кормилицы, а также долгую болезнь, от которой мальчик чуть не умер, бутылку рейнвейну странной формы и т. д. Дорога - наиболее частый образ в произведении "Детские годы Багрова-внука". Краткое содержание каждой главы мы последовательно опишем. Отметим, что большую часть произведения занимает описание переездов.
Сережа (так звали мальчика) выздоравливает после того, как в большом путешествии ему стало совсем плохо и родители, которые были вынуждены остановиться в лесу, положили его на постель в высокой траве. Здесь мальчик пролежал 12 часов, а потом "точно проснулся". Ребенок после болезни испытывает жалость ко всем, кто страдает. С воспоминаниями мальчика сливается присутствие матери. Ей удалось его выходить. Она любила его, возможно, поэтому, больше чем других детей.
Появление страсти к чтению у героя повести "Детские годы Багрова-внука"
Краткое содержание по главам продолжается описанием последовательных воспоминаний. Они начинаются у Сережи с четырехлетнего возраста. Им посвящена отдельная глава. Она так и называется - "Последовательные воспоминания", а предваряют ее "Отрывочные воспоминания" (глава третья). Мальчик живет с родителями и своей младшей сестрой в Уфе. Нервы его доведены болезнью "до крайней восприимчивости". Он слушает рассказы няньки и начинает мертвецов и проч. (различные страхи и в дальнейшем будут его мучить). Его обучили чтению настолько рано, что Сережа даже не помнит когда. У него была лишь одна книга, и мальчик знал ее наизусть. Сережа читал эту книгу каждый день своей сестре. Поэтому, когда С. И. Аничков (сосед) подарил мальчику "Детское чтение для сердца и разума", он настолько увлекся книгами, что был "как помешанный".
Новые впечатления
Мать боялась, что заболела чахоткой, измучившись болезнью сына. Отец вместе с ней решил отправиться к хорошему доктору в Оренбург. Детей они отвезли к родителям отца, в Багрово. Дорога поразила мальчика: переезд через реку, большие деревья, окаменелости и галька, ночевки в поле, рыбная ловля, которую он полюбил не меньше, чем книги. Все ему было любопытно. Отец вместе с Сережей радовался всему этому, а мать была равнодушна и даже несколько брезглива.
Люди, которые встречались в пути, новы и непонятны. Мальчик, например, не может понять отношения крестьян со старостой. Он видит жатву в жару, что вызывает в его душе чувство сострадания.
Жизнь в Багрово
Жизни у бабушки с дедушкой посвящена глава "Багрово". Сереже не нравится патриархальный быт. Дом печальный и маленький, обитатели его одеты не лучше, чем слуги родителей в Уфе. Страшен и суров дед. Сережа стал свидетелем одного его припадка гнева. Несколько позже, когда дед понял, что мальчик любит и отца, а не только мать, его отношение к Сереже резко изменилось. В Багрове не любят детей гордой невестки, которая "брезговала" своей родней. Здесь ребята прожили больше месяца. Багров был настолько негостеприимен, что брата с сестрой даже плохо кормили. Сережа развлекался тем, что пугал сестренку рассказами о невиданных приключениях. Он читал вслух ей и "дядьке" Евсеичу. На его воображение сильно подействовал какой-то водевиль и "Сонник", которые дала мальчику тетушка.
Знакомство с дядями
После вдруг повзрослел. Дом родителей посещают молодые братья матери (глава "Зима в Уфе"). Это военные, которые окончили благородный университетский пансион Москвы. От них мальчик узнает, что такое стихи. Сережу учит рисовать один из дядей, отчего он кажется ребенку "высшим существом". Сосед дарит ему новые книги: "Детскую библиотеку", написанную Шишковым, и "Анабасис" Ксенофонта.
Дяди и Волков, их адъютант и приятель, шутя, дразнят мальчика, в том числе и за то, что Сережа не умеет писать. Ребенок всерьез обижается. Однажды он даже кидается в драку. Сережу наказывают и требуют попросить прощения. Мальчик не хочет этого делать - он считает, что прав. Сережа стоит в углу и мечтает. В конце концов от усталости и волнения ребенок заболевает. Взрослые пристыжены. Общим примирением кончается это дело.
Обучение письму
Мальчика по его просьбе начинают учить писать. Для этого из народного училища приглашают учителя. Однажды, вероятно, по совету кого-то, его посылают туда на урок. Грубость учителя (а ведь он дома был с ним так ласков) и учеников, порка виноватых сильно пугают Сережу.
Сергеевская пустошь
Отец главного героя покупает 7 тыс. десятин земли с лесами и озерами. Он дает им название "Сергеевская пустошь". Мальчик этим очень гордится. Родители отправляются в Сергеевку для того, чтобы мать вылечилась башкирским кумысом и весной. Сережа с напряжением следит за разливом реки и ледоходом.
Дом для господ в Сергеевке не достроен, однако даже это веселит. Сережа вместе с Евсеичем и отцом до конца июля удит рыбу на оз. Киишки. Мальчик впервые наблюдает ружейную охоту и ощущает "какую-то жадность", "неизвестную радость".
Только гости портят лето. Правда, они бывают нечасто. Сережу тяготят посторонние люди, даже ровесники.
Возвращение в Уфу
Уфа мальчику "опостылела" после Сергеевки. Его развлекают лишь новые книги, подаренные соседом. Поэму Хераскова "Россиада" мальчик декламирует. Он рассказывает придуманные им подробности о ее персонажах. Приходит известие о том, что Екатерина II скончалась. Народ присягает царю Павлу Петровичу. Сережа внимательно слушает разговоры обеспокоенных взрослых, не всегда, правда, ему понятные.
Смерть дедушки
Приходит известие о том, что дед умирает. Семья отправляется в Багрово. Мальчик боится смотреть на умирающего деда. Он думает, что мать может захворать от всего этого, что они замерзнут зимой в пути. Сережу в дороге преследуют печальные предчувствия, и с этих пор вера в них укореняется в нем навсегда.
Краткое содержание рассказа "Детские годы Багрова-внука" продолжается тем, что через сутки после прибытия родных дедушка умирает. Дети успевают проститься с ним. Сережа боится, и это подавляет все его чувства. В особенности его поражают объяснения Параши (няньки), которая говорит, что дед не кричит и не плачет потому, что парализован. Он смотрит во все глаза и лишь губами шевелит. Мальчик чувствует бесконечность муки.
Ребенка неприятно удивляет поведение багровской родни. Повалившись брату в ноги, воют 4 тетки. Бабушка подчеркнуто уступает матери власть, и последней это неприятно. За столом все едят с аппетитом и плачут. После обеда мальчик смотрит на Бугуруслан и впервые осознает красоту зимней природы.
Роды матери и общение с бабушкой
Сережа, вернувшись в Уфу, вновь испытывает потрясение. Мать, рожая сына, едва не умирает. Став после смерти отца хозяином Багрова, отец выходит в отставку. Вся семья перебирается на постоянное житье в деревню. Сережу очень занимают сельские работы (косьба, молотьба и пр.).
Он не понимает, отчего маленькая сестра и мать равнодушны к этому. Мальчик пытается утешать и жалеть бабушку, которая быстро одряхлела после того, как дедушка умер. Он ее, в сущности, раньше и не знал. Однако обыкновение этой женщины бить дворовых, в помещичьем быту весьма привычное, быстро отвращает внука от нее.
В гостях у Прасковьи Куролесовой
Прасковья Куролесова зовет родителей Сережи в гости. Отец главного героя считается ее наследником. Из-за этого он не смеет перечить ни в чем этой доброй и умной, но грубоватой и властной женщине. Дом вдовы Куролесовой, богатый, хотя и немного аляповатый, сначала кажется Сереже дворцом, который описан в сказках Шахерезады. Прасковья, подружившись с матерью мальчика, долго не хочет отпускать семью в Багрово. А суетливая жизнь в этом всегда наполненном гостями доме утомляет Сережу. Он думает с нетерпением о возвращении в Багрово, которое уже мило ему.
Вернувшись сюда, мальчик впервые в своей жизни по-настоящему видит весну. От волнения у него начинается бессонница. Ключница Пелагея для того, чтобы Сережа лучше засыпал, рассказывает ему сказки, в том числе и (она помещена в приложении к повести).
Смерть бабушки
По требованию Куролесовой осень Багровы проводят в Чурасове. Отец мальчика пообещал бабушке возвратиться к Покрову. Однако Прасковья не хочет отпускать гостей. Отец в ночь на Покров видит страшный сон. А на следующее утро приходит известие о том, что бабушка заболела. Тяжела осенняя дорога назад. Переправляясь через Волгу у Симбирска, семья едва не потонула. В самый Покров умерла бабушка. Это очень поражает и капризную Куролесову, и Сережиного отца.
Заключительные события
Опишем заключительные события повести "Детские годы Багрова-внука". Краткое содержание их следующее. Багровы зимой собираются в Казань для того, чтобы помолиться чудотворцам. Не только Сережа, но и мать мальчика никогда не бывала в этом городе. В Казани планируется провести не более 2-х недель. Однако все выходит иначе: мальчика ждет начало очень важного события - его отдадут в гимназию. На этом кончается детство Сережи и начинается отрочество. Завершает свое произведение и Аксаков ("Детские годы Багрова-внука"). Краткое содержание следующей части трилогии ("Воспоминания") не входит в нашу задачу.
Отметим, что интересующее нас произведение очень популярно. Оно входит в школьную программу по литературе. Поэтому очень актуально сегодня описание произведения "Детские годы Багрова-внука" (краткое содержание). 4 класс школы - время, когда мы впервые знакомимся с ним. Однако многие интересуются этим произведением и после школы. Для того чтобы напомнить его сюжет, мы и создали эту статью. Она может быть полезна и при первом знакомстве с повестью - последовательно и довольно подробно описаны события произведения "Детские годы Багрова-внука". Очень краткое содержание вряд ли будет полезно тем, кто решил открыть для себя это творение Аксакова. А лучше всего прочитать повесть в оригинале. Краткое содержание произведения "Детские годы Багрова-внука" дает лишь поверхностное представление о нем.
Сергей Тимофеевич Аксаков
Детские годы Багрова-внука
Внучке моей
Ольге Григорьевне Аксаковой
К ЧИТАТЕЛЯМ
Я написал отрывки из «Семейной хроники» по рассказам семейства гг. Багровых, как известно моим благосклонным читателям. В эпилоге к пятому и последнему отрывку я простился с описанными мною личностями, не думая, чтобы мне когда-нибудь привелось говорить о них. Но человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайлыча Багрова рассказал мне с большими подробностями историю своих детских годов; я записал его рассказы с возможною точностью, а как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти представляют довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных, новых впечатлений, - то я решился напечатать записанные мною рассказы. Желая, по возможности, передать живость изустного повествования, я везде говорю прямо от лица рассказчика. Прежние лица «Хроники» выходят опять на сцену, а старшие, то есть дедушка и бабушка, в продолжение рассказа оставляют ее навсегда… Снова поручаю моих Багровых благосклонному вниманию читателей.
С. Аксаков
ВСТУПЛЕНИЕ
Я сам не знаю, можно ли вполне верить всему тому, что сохранила моя память? Если я помню действительно случившиеся события, то это можно назвать воспоминаниями не только детства, но даже младенчества. Разумеется, я ничего не помню в связи, в непрерывной последовательности, но многие случаи живут в моей памяти до сих пор со всею яркостью красок, со всею живостью вчерашнего события. Будучи лет трех или четырех, я рассказывал окружающим меня, что помню, как отнимали меня от кормилицы… Все смеялись моим рассказам и уверяли, что я наслушался их от матери или няньки и подумал, что это я сам видел. Я спорил и в доказательство приводил иногда такие обстоятельства, которые не могли мне быть рассказаны и которые могли знать только я да моя кормилица или мать. Наводили справки, и часто оказывалось, что действительно дело было так и что рассказать мне о нем никто не мог. Но не всё, казавшееся мне виденным, видел я в самом деле; те же справки иногда доказывали, что многого я не мог видеть, а мог только слышать.
Итак, я стану рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи моего детства только то, в действительности чего не могу сомневаться.
ОТРЫВОЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, - кормилица, маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами. Кормилица представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди… и мне становилось хорошо. Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне все казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал.
Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием. Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя постоянно участвует в них.
Тут следует большой промежуток, то есть темное пятно или полинявшее место в картине давно минувшего, и я начинаю себя помнить уже очень больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незнакомо мне: высокая, большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога, который был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной стене… Подле меня тревожно спит, без подушек и нераздетая, моя мать. Как теперь, гляжу на черную ее косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу. Меня накануне перевезли в подгородную деревню Зубовку, верстах в десяти от Уфы. Видно, дорога и произведенный движением спокойный сон подкрепили меня; мне стало хорошо и весело, так что я несколько минут с любопытством и удовольствием рассматривал сквозь полог окружающие меня новые предметы. Я не умел поберечь сна бедной моей матери, тронул ее рукой и сказал: «Ах, какое солнышко! Как хорошо пахнет!» Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо. Как она меня ласкала, какими называла именами, как радостно плакала… этого не расскажешь! Полог подняли; я попросил есть, меня покормили и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну, который, как думали тогда, один только и подкреплял меня. Рейнвейну налили мне из какой-то странной бутылки со сплюснутым, широким, круглым дном и длинною узенькою шейкою. С тех пор я не видывал таких бутылок. Потом, по просьбе моей, достали мне кусочки или висюльки сосновой смолы, которая везде по стенам и косякам топилась, капала, даже текла понемножку, застывая и засыхая на дороге и вися в воздухе маленькими сосульками, совершенно похожими своим наружным видом на обыкновенные ледяные сосульки. Я очень любил запах сосновой и еловой смолы, которую курили иногда в наших детских комнатах. Я понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными смоляными сосульками; они растаяли у меня в руках и склеили мои худые, длинные пальцы; мать вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал дремать… Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы едем в карете, что мне хотят дать лекарство и я не хочу принимать его, что вместо матери стоит подле меня нянька Агафья или кормилица… Как заснул я и что было после - ничего не помню.
Часто припоминаю я себя в карете, даже не всегда запряженной лошадьми, не всегда в дороге. Очень помню, что мать, а иногда нянька держит меня на руках, одетого очень тепло, что мы сидим в карете, стоящей в сарае, а иногда вывезенной на двор; что я хнычу, повторяя слабым голосом: «Супу, супу», которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный, мучительный голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от пищи. Мне сказывали, что в карете я плакал менее и вообще был гораздо спокойнее. Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и наконец залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы; а может быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери, беспрестанная перемена лекарств были причиною отчаянного положения, в котором я находился.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтобы узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, - что я умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора - по несомненным медицинским признакам, а окружающие - по несомненным дурным приметам, неосновательность и ложность которых оказались на мне весьма убедительно. Страданий матери моей описать невозможно, но восторженное присутствие духа и надежда спасти свое дитя никогда ее не оставляли. «Матушка Софья Николаевна, - не один раз говорила, как я сам слышал, преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, - перестань ты мучить свое дитя; ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец. Покорись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что, покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все, что может, для моего спасенья, - и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем - и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время. Так бывало не один раз. Я даже мог заниматься своими игрушками, которые расставляли подле меня на маленьком столике; разумеется, все это делал я, лежа в кроватке, потому что едва шевелил своими пальцами. Но самое главное мое удовольствие состояло в том, что приносили ко мне мою милую сестрицу, давали поцеловать, погладить по головке, а потом нянька садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру, указывая то на одну, то на другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице.
Аксаков С.Т. Детские годы Багрова-внука (о мальчике Серёже) - краткое содержание
Краткое содержание по главам:
1) К читателям 2) Вступление 3) Отрывочные воспоминания
4) Последовательные воспоминания 5) Дорога до Парашина 6) Парашино
7) Дорога из Парашина в Багрово 8) Багрово 9) Пребывание в Багрове без отца и матери
10) Зима в Уфе 11) Сергеевка 12) Возвращение в Уфу к городской жизни
13) Зимняя дорога в Багрово 14) Багрово зимой 15) Уфа 16) Приезд на постоянное житье в Багрово
17) Чурасово 18) Багрово после Чурасова 19) Первая весна в деревне 20) Летняя поездка в Чурасово
21) Осенняя дорога в Багрово 22) Жизнь в Багрове после кончины бабушки.
ОТРЫВОЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ:
Самые первые предметы, уцелевшие на картине, полинявшей от шестидесяти годов, - кормилица, маленькая сестрица (Надежа - Надежда?) и мать.
Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости.
Мать: Как теперь, гляжу на черную ее косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу.
Нянька Агафья (НЕ кормилица!).
"Матушка Софья Николаевна, - не один раз говорила преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, - перестань ты мучить свое дитя; и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец. Покорись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь...". Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что, покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все, что может, для моего спасенья, - и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем - и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Когда мы воротились в город, моя мать помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана. Мне становилось час от часу лучше.
Медленно поправляясь, я не скоро начал ходить и сначала целые дни, лежа в своей кроватке и посадив к себе сестру, забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок.
Игрушки у нас были самые простые: небольшие гладкие шарики или кусочки дерева, которые мы называли чурочками; я строил из них какие-то клетки. Всякая птичка, даже воробей, привлекала мое вниманье и доставляла мне большое удовольствие.
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
Выздоровленье мое считалось чудом, по признанию самих докторов. Мать приписывала его бесконечному милосердию божию, лечебнику Бухана. Бухан получил титло моего спасителя, и мать приучила меня молиться богу за упокой его души при утренней и вечерней молитве. Впоследствии она где-то достала гравированный портрет Бухана, и четыре стиха, напечатанные под его портретом на французском языке.
Как думает мальчик, почему он выздоровел: перебиваясь с копейки на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется, доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в день. В городе Уфе не было тогда так называемых французских белых хлебов - и каждую неделю щедро вознаграждаемый почтальон привозил из той же Казани по три белых хлеба. Моя мать не давала потухнуть во мне догоравшему светильнику жизни. Чудное целительное действие дороги не подлежит сомнению. Я считаю также, что двенадцатичасовое лежанье в траве на лесной поляне дало первый благотворный толчок моему расслабленному телесному организму. Не один раз я слышал от матери, что именно с этого времени сделалась маленькая перемена к лучшему.
ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ:
Но писать я учился гораздо позднее (чем читать) и как-то очень медленно и долго. Мы жили тогда в губернском городе Уфе и занимали огромный зубинский деревянный дом, купленный моим отцом с аукциона за триста рублей ассигнациями. Дом был обит тесом, но не выкрашен; он потемнел от дождей. Дом стоял на косогоре, так что окна в сад были очень низки от земли, а окна из столовой на улицу, на противоположной стороне дома, возвышались аршина три над землей; парадное крыльцо имело более двадцати пяти ступенек, и с него была видна река Белая почти во всю свою ширину.
Две детские комнаты, в которых я жил вместе с сестрой, выкрашенные голубым цветом, выходили окошками в сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что на целую четверть заглядывала к нам в окна,
Что очень веселило меня и маленькую сестрицу. Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени.
Я сказал уже, что был робок и даже трусоват.
Первые ощущения страха поселили во мне рассказы няньки. Хотя она собственно ходила за сестрой моей, а за мной только присматривала, и хотя мать строго запрещала ей даже разговаривать со мною, но она иногда успевала сообщить мне кое-какие известия о буке, о домовых и мертвецах. Я стал бояться ночной темноты и даже днем боялся темных комнат.
Нянька наша была странная старуха. Она ходила за нами очень усердно, но, по упрямству и невежеству, не понимала требований моей матери и потихоньку делала ей все наперекор.
Я всякий день читал свою единственную книжку "Зеркало добродетели" моей маленькой сестрице. Эту детскую книжку я знал тогда наизусть всю; но теперь только два рассказа и две картинки из целой сотни остались у меня в памяти. Это "Признательный лев" и "Сам себя одевающий мальчик". Я принялся было за "Домашний лечебник Бухана", но и это чтение мать сочла для моих лет неудобным, впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это было интересное чтение, т.к. там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике. Я перечитывал эти описания в позднейшем возрасте и всегда с удовольствием, потому что всё это изложено и переведено на русский язык очень толково и хорошо.
Благодетельная судьба послала мне неожиданное новое наслаждение, которое расширило тогдашний круг моих понятий. Против нашего дома жил в собственном же доме С. И. Аничков, старый богатый холостяк, слывший умным и даже ученым человеком. Аничков очень гордился своим депутатством (был направлен от Оренбургского края в комиссию, собранную Екатериною Второй для рассмотрения существующих законов). Аничкова не любили, а только уважали и даже прибаивались его резкого языка и негибкого нрава. К моему отцу и матери он благоволил и даже давал взаймы денег, которых просить у него никто не смел. Аничков, расспросив хорошенько, что я читал, как понимаю прочитанное и что помню, остался очень доволен: и подарил мне "Детское чтение для сердца и разума". Книжек всего было 12, и те не по порядку, а разрозненные. Оказалось, что это не полное собрание "Детского чтения" (было 20 книг). Я читал книжки с восторгом и, несмотря на разумную бережливость матери, прочел все с небольшим в месяц. В детском уме моем произошел совершенный переворот, и для меня открылся новый мир... Многие явления в природе, на которые я смотрел бессмысленно, хотя и с любопытством, получили для меня смысл, значение и стали еще любопытнее.
Болезнь матери: худела, бледнела и теряла силы с каждым днем. Мать сделалась больна от телесного истощения и душевных страданий во время моей болезни. У нее заболела грудь, бок, и наконец появилось лихорадочное состояние. Мать решилась ехать в Оренбург, чтоб посоветоваться там с доктором Деобольтом, который славился во всем крае чудесными излечениями отчаянно больных. Денег на поездку дал Аничков. А нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой. Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, т.к. я хоть видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было 8 месяцев. Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, т.е. "Детское чтение" и "Зеркало добродетели", не забыл также и чурочки, две книжки "Детского чтения" оставил на дорогу.
ДОРОГА ДО ПАРАШИНА:
В жаркое утро, в исходе июля, разбудили нас с сестрой ранее обыкновенного; напоили чаем; подали карету, и мы все пошли садиться. Я не один раз переправлялся через реку Белую, но, по тогдашнему болезненному состоянию и младенческому возрасту, ничего этого не почувствовал; теперь я был поражен широкою и быстрою рекою, отлогими песчаными ее берегами и зеленою уремой (мелкий лес и кустарник в долинах рек) на противоположном берегу. Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную лодку. "Ах, какое дерево! Как оно называется?". Срывали мне листья и ветки с разных деревьев и подавали в карету, и я с большим удовольствием рассматривал и замечал их особенности. Отец обещал мне на другой день кормежку на реке Дёме,где хотел показать мне рыбную ловлю,о которой я знал только по его рассказам. Во время отдыха в поднавесе крестьянского двора отец занимался приготовлением удочек (волос из хвоста лошади - лЕса). Это опять было для меня новое удовольствие. Нам помогал Ефрем Евсеев (Серёжа называл его Евсеич), очень добрый и любивший меня слуга. Повар Макей. Ефрем, который в дороге вдруг сделался как будто моим дядькой. Разведение огня доставило мне такое удовольствие, что я и пересказать не могу. Далее ехали по степи к реке Дёме. Кучер Трофим. "А вон, Сережа, - сказал отец, - видишь, как прямо к Дёме идет зеленая полоса и в разных местах по ней торчат беловатые острые шиши? Это башкирские войлочные кибитки, в которых они живут по летам, это башкирские "кочи". Прежнее русло Дёмы - Старица.
По обоим берегам реки врыто по столбу, к ним привязан канат толщиною в руку; по канату ходил плот. Один человек мог легко перегонять этот плот с одного берега на другой. Двое перевозчиков были башкирцы.
Евсеич был страстный охотник до уженья (рыбной ловли). Я с большим трудом вытащил порядочную плотичку.Побежал к матери похвастаться,она его не отпускала,пока он не успокоился(мать не любила ловлю). Отпустили и сестру с няней посмотреть на наше рыболовство.
Ночевали в Чувашах из-за дождя (неприятны матери из-за неопрятности). Селение без улиц; избы были разбросаны в беспорядке; всякий хозяин поселился там, где ему угодно, и к каждому двору был свой проезд.
Мы были встречены страшным лаем собак, которых чуваши держат еще больше, чем татары. Кинулся мне в глаза наряд чувашских женщин: они ходят в белых рубашках, вышитых красной шерстью, носят черные хвосты, а головы и грудь увешаны серебряными деньгами.
Парашино - большое и богатое село, принадлежавшее тетке моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой. Отец должен был осмотреть в нем всё хозяйство и написать своей тетушке, всё ли там в порядке.
«Здравствуй, батюшка Алексей Степаныч!» - имя отца Серёжи.
Староста Мироныч в селе. В Парашине половина крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь они будут опять наши.
ПАРАШИНО:
Лежащее на низменности богатое село Парашино, с каменной церковью и небольшим прудом в овраге.
Мы въехали в село. В это время священник, неся крест на голове, предшествуемый диаконом с кадилом, образами и хоругвями и с толпой, шел из церкви для совершения водоосвящения на иордани. Пошли в господский дом. Тут всегда останавливался главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, к-го отец с матерью наз-ли Михайлушкой, а все прочие Михайлом Максимовичем, поэтому флигель всегда был прибран.
Малорослый мужик, широкоплечий, немолодой, с проседью, со страшными глазами был Мироныч (Который встречал! Он староста!). Он родня и любимец Михайлушки.
Конный двор, находившийся на заднем конце господского двора. Главный конюх Григорий Ковляга. Мироныч называл Ковлягу Гришка Ковляжонок, а отец называл его Григорий.
С конного двора отправились мы на родники (их было больше 20). Нашли множество прекрасных, будто обточенных, длинных, похожих на сахарные головки: эти камешки назывались чертовыми пальцами.
Мельница. Долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол… он часто и задыхаясь кашлял.
(Засыпка, Василий Терентьев).
Чертовы пальцы я отдал милой моей сестрице. Мы присоединили новое сокровище к нашим прежним драгоценностям - к чуркам и камешкам с реки Белой, к-е я называл "штуфами" (слово я перенял у Аничкова).
Ехал на крестьянских роспусках первый раз в жизни.
Детские годы Багрова-внука краткое содежание читать онлайн
ДОРОГА ИЗ ПАРАШИНА В БАГРОВО:
Татарской деревни, называющейся Ик-Кармала. Рыбалка на реке Ик. Приехали мы и на кормежку в большое мордовское селение Коровино. В Коровине, где все знали моего дедушку и отца, мы услыхали, что дедушка нездоров. Переехали через реку Насягай.
БАГРОВО:
Бабушка и тетушка встретили нас на крыльце. Бабушка была старая, очень толстая женщина, одетая в такой шушун и так же повязанная платком, как наша нянька Агафья, а тетушка была в такой же кофте и юбке, как наша Параша. Мать взяла нас с сестрой за руки и ввела в горницу дедушки; он лежал совсем раздетый в постели. Седая борода отросла у него чуть не на вершок, и он показался мне очень страшен. Сережа опять хотел в дорогу, ему было невесело в Багрово, он боялся дедушки. Ночью подслушал разговор матери и отца и ужаснулся, что их с сестрой оставят на месяц одних в Багрово. Мать захворала. У ней разлилась желчь и била лихорадка.
Дедушке стало лучше. К нему привели сестру и Серёжу. «Он весь в дядю, Григорья Петровича» (дедушка о Серёже). Он понравился дедушке. И сам он с дедушкой посмелел. В саду везде, где только было местечко, росли подсолнечники и укроп, который там называли "копром".
Мать засобиралась в Оренбург. Дедушка предложил Аксинью для присмотра за детьми. Но мать знала, что Аксинья недобрая и отказалась. Бабушка и тетушка были недовольны, что дети остаются у них на руках, и даже не скрывали этого. Тетушке Татьяне Степановне было поручено поить лекарствами, если дети заболеют, которая всё-таки была подобрее других.
Отец и мать уехали. Серёжа побежал догонять карету с криком: "Маменька, воротись!". Этого никто не ожидал, и его нескоро догнали. Евсеич первый догнал меня. Бабушка дедушке: "Много будет нам хлопот: дети очень избалованы".
ПРЕБЫВАНИЕ В БАГРОВЕ БЕЗ ОТЦА И МАТЕРИ:
С лишком месяц прожили мы с сестрицей, без отца и матери, в негостеприимном Багрове, большую часть времени заключенные в своей комнате, т.к. наступила сырая погода и гулянье по саду прекратилось.
Как текла эта однообразная и невеселая жизнь: просыпались часу в восьмом, нянька водила к дедушке и бабушке; с нами здоровались, потом отсылали в их комнату; около 12:00 выходили обедать. За обедом нас всегда сажали на др. конце стола, прямо против дедушки, на высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой. После обеда мы уходили в свою комнату, куда в 18:00 приносили чай; в 20:00 ужинали, так же водили в залу и сажали против дедушки; после ужина мы прощались и уходили спать.
Первые дни заглядывала в комнату тетушка и как будто заботилась, стала ходить реже и совсем перестала.
Сначала заглядывали, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, дворовые женщины, потом все совершенно нас оставили. Нянька Агафья от утреннего чая до обеда и от обеда до вечернего чая также куда-то уходила, но зато Евсеич целый день не отлучался от нас и даже спал в коридоре у наших дверей.
Сестру любили больше (и дедушка!). Но Серёжа не завидовал. Была особенная причина, почему я не любил и боялся дедушки: я своими глазами видел один раз, как он сердился и топал ногами.
Первые дни я провел в тоске и слезах, но успокоился. Всякий день я принимался учить читать сестрицу, но без пользы. За всё время в Багровее она не выучила даже азбуки; заставлял слушать "Детское чтение". Самая любимая ее игра - игра "в гости": по разным углам, я брал к себе 1 или 2 из ее кукол; угощения и т.д.
Тетушки: Первая - Александра Степановна; она произвела самое неприятное впечатление, и муж ее, к-й их с сестрой очень любил, часто сажал на колени и беспрестанно целовал. Эта тетушка совсем нас не любила, насмехалась, называла городскими неженками, очень нехорошо говорила о матери и смеялась над отцом. Ее муж бывал как-то странен и страшен: шумел, бранился, пел песни… Вторая тетушка была Аксинья Степановна, крестная моя мать; эта была предобрая, их очень любила и очень ласкала, особенно без других; она даже привезла гостинца, изюма и черносливу, но отдала тихонько и велела так есть, чтобы никто не видал. Третья тетушка, Елизавета Степановна, её называли генеральшей, приезжала на короткое время; эта тетушка была прегордая и ничего с нами не говорила. Она привезла с собою двух дочерей.
Евсеич в продолжение этих тяжелых пяти недель сделался совершенно моим дядькой, и я очень полюбил его. Я даже читывал ему иногда "Детское чтение". Однажды я прочел ему "Повесть о несчастной семье, жившей под снегом". Соколик мой (так он звал меня всегда). Рассказ его: «Прошлой зимой мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, буран; показалось, что он не по той дороге едет, выбился из сил, снегом занесло. Лошадь пришла домой с возом. Его искали, но не нашли. Ехал мужик из Кудрина с собакой; она выкопала нору, оттуда пар, медвежья берлога, откопали Арефья. Теперь здоров, только как-то говорить стал дурно. С тех пор его зовут не Арефий, а Арева". [этот несчастный Арефий замерз через 25 лет в сентябре при легком морозе. молодой Багров его нашел].
У тетушки библиотека состояла из трех книг: из "Песенника", "Сонника" и какого-то театрального сочинения вроде водевиля. сонник и театральную пиеску ("Драматическая пустельга") отдала. выучил наизусть, что сон значит, и любил толковать сны, долго верил в это, только в университете истребилось во мне это суеверие. Дедушка получил 1 письмо из Оренбурга с маленькой записочкой ко мне от матери.
Пошла пятая неделя. Мальчик стал рассеянным. Плакал, боялся, что маменька умерла. потерял всякую способность чем-нибудь заниматься.
Родители вернулись. Мальчик всё рассказал (что с ними были неласковы и т.д.). Доктор Деобольт не нашел чахотки, но нашел др. болезни и лечил от них. Но отпустил мать пораньше, т.к.она соскучилась по детям. С дедушкой наладились отношения. Мама ругалась с бабушкой и теткой, с Агафьей и сказала,что ее не оставит! Перед отъездом приехала добрая тетушка Аксинья Степановна, мать ее очень благодарила.
Обратная дорога в Уфу, также через Парашино, была не так весела. Погода стояла мокрая или холодная.
ЗИМА В УФЕ:
В доме нас встретили неожиданные гости: родные братья матери, Сергей Николаич и Александр Николаич; они служили в военной службе, в драгунском полку, и приехали в отпуск на несколько месяцев. оба очень молодые, красивые, ласковые и веселые, особенно Александр Николаич: он шутил и смеялся с утра и до вечера. Они воспитывались в Москве, в Университетском благородном пансионе, любили читать книжки и умели наизусть читать стихи. дядя Сергей Николаич очень любил рисовать и хорошо рисовал.
Столяр Михей, муж нашей няньки Агафьи, очень сердитый и грубый человек.Здоровье матери укреплялось. Стало ездить намного больше гостей. Мне хорошо памятны те, к-е бывали почти ежедневно: старушка Мертваго и 2 сыновей Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых 2 сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую звали так же, как и мать, Софьей Николавной, сестрица ее, девушка Пекарская; из военных - генерал Мансуров с женою и 2 дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой адъютант Волков и др. офицер Христофович, к-е были дружны с дядями; доктор Авенариус - давнишний друг нашего дома.
Серёжу берегли и нежили. Диета. На воздух не выпускали! В сырую погоду даже из комнаты.
Повар Макей плохо справлялся со своей работой. Миндальное пирожное всегда приготовляла сама мать, и смотреть на это приготовленье было одним из любимых моих удовольствий.
После чтения лучшим моим удовольствием было смотреть, как рисует дядя Сергей Николаич. Он не так любил ездить по гостям, как др. дядя, меньшой его брат, которого все называли ветреником.
Библиотека моя + 2 книги: "Детской библиотекой" Шишкова и "Историей о младшем Кире и возвратном походе десяти тысяч греков, сочинения Ксенофонта". Книги подарил С. И. Аничков.
Оба дяди и приятель их, адъютант Волков, стали дразнить меня: сначала военной службой (указ!); потом что Волков хочет жениться на сестрице и увезти с собой в поход, т.е. хотят разлучить меня с сестрицей и сделать ее чем-то вроде солдата. Волкова столяр Михей ударил молотком по лбу. Месяц Волков не появлялся.
Отец купил башкирскую землю, с лишком 7000 десятин, в 30 верстах от Уфы, по реке Белой, со множест-вом озер. В судебном акте земле дали имя "Сергеевской пустоши", а деревушку, к-ую хотели поселить там в след. весну, заранее назвали "Сергеевкой". Агафья была давно отставлена. Вместо Параши мать взяла к себе для услуг Катерину, княжну (так ее наз. в шутку). Это была калмычка, купленная покойным дедом Зубиным и после его смерти отпущенная на волю. Сначала она нрав. матери, но потом ее отправили обратно в девичью.
Снова шутить начали. Сначала Волков приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку. Запустил молотком. Оставили в комнате одного. Не хотел просить прощения у Волкова Петра Николаича. Приходил доктор Авенариус в комнату. Заболел, жар. Выздоровел, попросил прощения. Все чувствовали виноватыми.
Упросил отца и мать, чтоб начали учить писать. Дядя Сергей Николаич начал учить. Дяди-в полк. Уезжая, дядя Сергей Николаич просил отца взять учителя из народного училища. Учитель-Матвей Васильич (фамилии его я никогда не слыхивал); человек очень тихий и добрый. Занимались вместе с Андрюшей. Серёжа скоро его догнал (Андрюша учился раньше у учителя). Однажды Андрюшу и Серёжу взяли в народное училище (розги за пропуски, на коленях позади доски…). У Серёжи отвращение к учителю, через месяц его уволили. Андрюша не оч нравился матери, с сестрой только общался.
В Сергеевку начали потихоньку собираться. Лед раскалывался, река разливалась.
В десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
СЕРГЕЕВКА:
Всё время в Сергеевке в этом году представляется мне весел. праздником. Усадьба состоит из 2 изб: новой и старой, соединенных сенями; недалеко от них - людская изба, еще не покрытая; остальная часть двора - длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо конюшни для лошадей; вместо крыльца к нашим сеням положены были два камня, один на другой; в новой избе не было ни дверей, ни оконных рам, а прорублены только отверстия для них.
Озеро Киишки. В полуверсте от усадьбы, была поселена очень большая мещеряцкая деревня, называвшаяся также Киишки (озеро и деревню называли просто Кишки). К озеру ловить рыбу. Дуб-1200 лет. Я выудил уже более 20 рыб. Покусали комары.
Башкирский кантонный старшина Мавлюта Исеич (а за глаза - Мавлютка) был один из вотчинников, продавших Сергеевскую пустошь (правильное приготовление и употребление кумыса!). Он жил если не в деревне Киишки, то где-н. очень близко. Он был великан необыкновенной толщины; в нем было 2 аршина 12 вершков роста и 12 пудов веса, как я после узнал; он был одет в казакин и в широчайшие плисовые шальвары; на макушке толстой головы чуть держалась вышитая золотом запачканная тюбетейка; шеи у него не было; голова с подзобком плотно лежала на широких плечах; огромная саблища тащилась по земле. Одна из 7 жен Мавлютки была назначена на приготовление кумыса; она всякий день должна была приходить к нам и приводить с собой кобылу, надоить, заквасить на глазах у матери.
Съехались охотники до рыбной ловли: добрейший генерал Мансуров, страстный охотник до всех охот, с женой и Иван Николаич Булгаков также с женой. Невод. ПарОм с дамами, кроме матери. Поймали много рыбы. Генерал Мансуров был довольнее всех. Мансуров ходил с отцом и с мужем Параши, Федором, ловить сетью на дудки перепелов. Гости уехали, взяв обещание, что мы через неск. дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в 20 от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и детьми.
Я не дружился с своими сверстниками и тяготился их присутствием. Голова моя была старше моих лет, и общество однолетних со мною детей не удовлетворяло меня, а для старших я был сам молод.
Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень не понравилось (ровное местопо-ложенье и дом на пустоплесье, без сада и тени, зато была рыбная река Уршак). Иван Николаич Булгаков, был большой охотник до лошадей, борзых собак и верховой езды. У них в доме все ездили верхом - и дамы и дети. Чуть не упал с лошади. Вернулись к себе. Собирали клубнику. Делали русскую и татарскую пастилу.
В исходе июля переехали в Уфу.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В УФУ К ГОРОДСКОЙ ЖИЗНИ:
Уфа опостылела, сад противен, с сестрой скучно, Сурка одна радовала. Учения прекратились, т.к. без учи-теля не было больших успехов. Загар после 2 месяцев в деревне не проходил и мать пыталась от него лечить. С. И. Аничков подарил кучу книг: "Древняя Вивлиофика" (забросил), "Россиада" Хераскова и полное собрание в 12-ти томах сочинений Сумарокова. "Россиаду" и сочинения Сумарокова читал с жадностью и
С восторженным увлечением. Стал декламировать стихи, подражая одному из дядей. В осенний день, было воскресенье или какой-то праздник, возвращались от обедни из приходской церкви Успения божией матери, по улице проскакал губернаторский ординарец-казак и всем кричал: "Ступайте назад в церковь, присягать новому императору!". Государыня Екатерина Алексеевна умерла. Теперь Павел Петрович. Губернатор радовался, т.к. новый царь его любил… Мы все поедем в Багрово: дедушка умирает. Мне завтра же дадут отпуск, и мы завтра же поедем на переменных (зима). Возок дает нам С. И. Аничков, а кибитку - Мисайловы.
ЗИМНЯЯ ДОРОГА В БАГРОВО:
Дорога продолжалась 2 дня. Татарская изба белая (покушали и т.д.). Мордовская изба грязная и т.д. Подъезжая к Багрову уже вечером, возок наш наехал на пенек и опрокинулся. Я, сонный, ударился бровью об шляпку гвоздя и едва не задохся, потому что Параша, сестрица и множество подушек упали мне на лицо, и особенно т.к. не скоро подняли опрокинутый возок. Параша, Аннушка и даже сестрица, к-я не понимала, что я мог задохнуться и умереть, - смеялись и моему страху, и моей радости. Слава богу, мать не знала, что мы опрокинулись.
БАГРОВО ЗИМОЙ:
Бабушка и тетушка Татьяна Степановна встретили нас на крыльце. Опять отдали гостиную. Дом был весь занят - съехались все тетушки с мужьями; в комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с 2 дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то в столярной, а остальные 3 тетушки помещались в комнате бабушки, рядом с горницей дедушки. Перевязали ушибленный глаз. Холодный пот и ужас при мысли что надо увидеть дедушку и он умрет, обнимая Серёжу. Плач. Думали, что дедушка умер, но все нормально. Параша пугала рассказами. Запретили болтать Параше.
Пришла мать, сказала, что дедушка скончался в 6:00 утра и что сейчас придет отец и ляжет спать, т.к. уже не спал 2 ночи. Дедушку положили в зале, читали псалтирь по нему. Серёжа боялся ночевать у себя в гости-ной, они переселились в комнату тетушки Елизаветы Степановны (одною своей стороною выходила на реку Бугуруслан, а вдали выпуклоутесистая Челяевская гора). Серёжа услышал: отец хочет выйти в отставку и переехать на житье в Багрово, у него (Серёжи) будет новая сестрица или братец.
Дедушку хоронить в село Неклюдово. Серёжа, сестра и Параша сидели в бабушкиной горнице, а остальные ушли хоронить. Отец рассказывал матери, что покойный дедушка отдал разные приказанья бабушке; назначил каждой дочери, кроме крестной матери моей, доброй Аксиньи Степановны, по одному семейству из дворовых, а для Татьяны Степановны приказал купить сторгованную землю у башкирцев и перевести туда 25 душ крестьян, к-х назвал поименно; сверх того, роздал дочерям много хлеба и всякой домашней рухляди.
Один раз как-то без Евсеича я заглянул в дедушкину комнату: она пуста, все вещи вынесли, стояла только в углу его скамеечка и кровать, посредине которой лежал тонкий лубок, покрытый войлоком, а на войлоке спали поочередно который-нибудь из чтецов псалтыря. Чтецов было 2: дряхлый старик Еким Мысеич и очень молодой рыжий парень Василий. Серёжа даже почитал псалтирь по дедушке (умел читать церковную печать).
Крестный отец мой, Д. Б. Мертваго давно уже уехал в Питер. Княжевичи с своими детьми переехали в Казань. Мансуровы также со всеми детьми куда-то уехали. Снова начал учить сестру грамоте. Писать прописи я начал уже хорошо, арифметика давно брошена. Сказали, что весной не поедут в Сергеевку.
Споры отца и матери. Еще важная причина для переезда в деревню: письмо от Прасковьи Ивановны Куро-лесовой. Узнав о смерти дедушки, к-го она наз-ла вторым отцом, она писала к отцу, что "нечего ему жить по пустякам в Уфе, служить в каком-то суде из 300 руб. жалованья, гораздо будет выгоднее заняться своим соб-ственным хоз-вом, да и ей, старухе, помогать по ее хоз-ву. Оно же и кстати, потому что Старое Багрово всего 50 верст от Чурасова, где она постоянно живет". В заключение письма она писала, что "хочет узнать в лицо Софью Николавну, с которою давно бы пора ее познакомить; да и наследников своих она желает видеть". Отец доказывал, что тут и рассуждать нечего, если не хотим прогневать тетушку и лишиться всего.
Государь приказал служащим - сюртуки (оберроки) особенного покроя, с гербовыми пуговицами, чтоб жены служащих чинов носили сверх своих парадных платьев что-то вроде курточки, с таким же шитьем, какое носят их мужья на своих мундирах. Мать - мастерица на вышивания; красавица.
В Сергеевку приехал землемер Ярцев, чтоб обмежевать землю. Межеванье обещали покончить в 2 недели. Серёже не говорили это. Жители "Киишек" и "Тимкина", объявили спор и дачу обошли черными (спорными) столбами: обмежеванье белыми столбами означало бесспорность владения.
Конец мая, нас с сестрицей перевели из детской в т.н. столовую, где мы никогда не обедали; с нами спала Параша, а в комнате, к-я отделяла нас от столярной, спал Евсеич: он получил приказание не отходить от меня.
Кажется 1-го июня, случилась жестокая гроза. Зарево от огня. Евсеич сказал - горит соборная троицкая колокольня, которую зажгла молонья. Позвали к матери, она лежала в постели, отец около нее с бабушкой-повитушкой, Аленой Максимовной. Перекрестила и послала спать. Понял, что нездорова. 3 пожара за окном. На след. день: мать точно больна; этого уже не скрывали. Приезжал Авенариус и еще доктор. Мама благосло-вила детей, попрощалась. Серёжа уснул. «Бог дал вам братца, маменька теперь будет здорова» (4 июня).
В детской висела люлька на медном кольце, ввернутая в потолок. Эту люльку подарил покойный дедушка Зубин, когда еще родилась старшая моя сестра, вскоре умершая.
Не видавшись с матерью около недели, я увидел ее, бледную и худую. Крестили ребенка. Детей перевели в прежнюю комнату. Мать поправлялась медленно. Отец подал в отставку, приехали из полка дяди Зубины; оба отставили службу и вышли в отставку; старший с чином майора, а младший - капитаном.
Дядя на прощанье нарисовал мне бесподобную картину на стекле: она представляла болото, молодого охотника с ружьем и легавую собаку, белую, с кофейными пятнами и коротко отрубленным хвостом, которая нашла какую-то дичь, вытянулась над ней и подняла одну ногу. Эта картинка была как бы пророчеством, что я со временем буду страстным ружейным охотником. Дяди остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
Выехали из Уфы около того же числа, как и 2 года назад. С матерью вместе сидела кормилица с маленьким братцем, а мы с сестрицей и Парашей ехали в какой-то коляске на пазах, которая дребезжала, что очень забав-ляло. Ехали по той же дороге, останавливались на тех же местах, так же удили на Дёме, так же пробыли в Парашине 1,5 суток и так же всё осматривали. Одно Парашино подействовало на меня грустно и тяжело. В этот год там неурожай, так же был сильный падеж рогатого скота. Отец знал из-за чего: "Надо построже смотреть за кожевниками: они покупают у башкирцев за бесценок кожи с дохлых от чумы коров, и от этого у вас в Парашине так часты падежи". На этот раз багровские старики отозвались об Мироныче, что "он стал маненько позашибаться", то есть чаще стал напиваться пьян, но всё еще другого начальника не желали.
ПРИЕЗД НА ПОСТОЯННОЕ ЖИТЬЕ В БАГРОВО:
Встречали бабушка и тетушка Татьяна Степановна. Старый столяр Михей и молодой столяр Аким делали новую горницу (для матери). Мать сказала, что будет жить гостьей, а хозяйка - бабушка. Не вышла к крестьянам. Удили на Бугуруслане.
Стали приезжать тетушки: 1-ая приехала Аксинья Степановна; она была так же ласкова и добра. Приехала Александра Степановна с мужем, она стала совсем другая - ласкова, почтительна, бросалась услуживать матери, точно Параша; мать с ней неласково. Приехала Елизавета Степановна с дочерьми. Гордая генеральша также переменила холодное и надменное обращенье на внимательное и учтивое. Двоюродные сестрицы переменились. Меньшая из них, Катерина, была живого и веселого нрава; но сделавшись учтивее и приветливее, она была с нами так скрытна и холодна, оттолкнула и не дала нам возможности полюбить ее. Все они гостили не подолгу. Приехали Чичаговы. Радость матери сообщилась и мне; я бросился на шею к Катерине Борисовне. Ее муж Петр Иваныч в 1-ый раз обратил на меня свое вниманье и приласкал меня; в Уфе он никогда не говорил со мной. Его доброе расположение ко мне росло с годами, и когда я был уже гимназистом, то он очень любил меня. Мать Екатерины Борисовны, старушка Марья Михайловна Мертваго имела славу необыкновенно то
Первыми идут очень смутные воспоминания младенчества: кормилица, продолжительная тяжёлая болезнь, новый дом. Чаще всего в памяти всплывает образ дороги и матери, любившей Серёжу больше других детей. После болезни Серёжа стал очень восприимчивым и пугливым. Мальчик был очень увлечён чтением. Мама, из последних сил выходившая сына, стала себя плохо чувствовать, и вместе с отцом уехала лечиться в Оренбург. Дети были отправлены к деду в Багрово. Серёже здесь не нравится: дед был подвержен вспышкам гнева и прохладно относился к внуку, считая его «маменькиным сынком».
Вновь длинная дорога и дети оказываются дома. Вскоре Серёжу начинают учить письму. Отец покупает землю в Сергеевке, куда они и переезжают на лето. Автор часто вспоминает книги, подаренные ему в детстве. Он начинает выдумывать всякие истории, забавляя этим маму и несколько пугая отца.
Заболевает дед, и семья отправляется в Багрово. Сережу мучают предчувствия. Почти сразу после их приезда, дед умирает, а мальчик задумывается о страдании. Мама чуть не умирает во время рождения еще одного сына. Вскоре они насовсем переезжают в Багрово. Бабушку, гневную старушку, внук так и не смог полюбить. В деревне мальчика ждут яркие впечатления: первая весна, полевые работы, природа.
Осенью Багровы едут в гости в Чурасово, и отец обещает бабушке вернуться к праздникам, но они задерживаются. Отец видит дурной сон и наутро становится известно о плохом самочувствии бабушки. В спешной дороге обратно вся семья чуть не тонет в реке при переправе. Бабушка Серёжи умирает в тот же день, и её смерть потрясает всех.
Позже Багровы едут в Казань, планируя побыть там недолго, но в итоге это станет поворотным моментом: именно тут Серёжа пойдёт учиться в гимназию, что станет началом самого значимого периода в жизни Аксакова.
Аксаков в своем произведении раскрыл процесс психологического и нравственного формирования своей личности.
Картинка или рисунок Детские годы Багрова-внука
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Гольдони Слуга двух господ
Труфальдино, бесшабашный пройдоха и плут, находящийся в услужении у жителя Турина Федериго Распони, появляется в венецианском доме, где празднуют помолвку красавицы Клариче и Сильвио Ломбарди
- Краткое содержание Погодин Кирпичные острова
История рассказов, начинается с того, что главный рассказчик, решил навестить своего старого приятеля. Очень хорошего человека и геолога, который редко бывает дома.
- Краткое содержание Андерсен Стойкий оловянный солдатик
- Краткое содержание Чехов Беглец
В этом рассказе Чехов повествует с присущим ему юмором и со сжатостью о ребенке. Пашку, у которого нарыв на локте, мама привезла к доктору. Тот потребовал оставить ребенка в больнице на небольшую операцию
- Краткое содержание Платонов В прекрасном и яростном мире
Героем рассказа Андрея Платонова является молодой и талантливый водитель пассажирского паровоза Мальцев. Этот молодой и амбициозный юноша, которому около тридцати лет, уже занимает должность машиниста высшего класса
Замысел книги для детей возник у Сергея Тимофеевича Аксакова в 1854 году. В шуточном стихотворении, написанном на день рождения внучки, он обещает ей прислать через год свою книжку «про весну младую, про цветы полей, про малюток пташек… про лесного Мишку». Но проходит два года, и Сергей Тимофеевич сообщает Оле: «… дай Бог, чтобы к будущему дню твоего рождения она была готова. Да и книжка выходит совсем не такая, какую я обещал тебе». Она явно перерастала начальный замысел: изменились и содержание ее, и цель, и объем.
«Детские годы Багрова-внука» – так озаглавил Аксаков свое произведение – появились на страницах журнала «Русская беседа» в отрывках, а через год, в 1858 году, отдельной книгой. За два года до этого Аксаков напечатал «Воспоминания», где рассказал о своем отрочестве и своей юности, которые прошли в Казанской гимназии и университете. «Воспоминания» были изданы вместе с «Семейной хроникой» – хроникой жизни старшего поколения Багровых. Все журналы, отмечал Н. А. Добролюбов, «полны были восторженными похвалами художественному таланту г. Аксакова, обнаруженному им в «Семейной хронике». Авторитет С. Т. Аксакова установился с тех пор незыблемо. Его некоторые поставили главою современной русской литературы». И теперь, когда появились «Детские годы Багрова-внука», жизнь главного героя всех трех книг обрела недостающее хронологическое звено, и образовалась художественно-автобиографическая трилогия. В истории русской литературы она встала рядом – даже хронологически – с «Детством», «Отрочеством» и «Юностью» Льва Толстого.
К тому времени Сергею Тимофеевичу было далеко за шестьдесят. Почему же так поздно начинается его творческая биография, биография писателя-реалиста? И это тем более удивительно, что все в нем обещало куда более ранний писательский дебют. Но должны были пройти десятилетия, прежде чем Аксаков твердо и окончательно оценил своеобразие возможностей, заложенных в природе его таланта. Сравнивая себя с теми писателями, которые обладают талантом «чистого» вымысла, Аксаков убеждается: «Заменить… действительность вымыслом я не в состоянии. Я пробовал несколько раз писать вымышленные происшествия и вымышленных людей. Выходила совершенная дрянь, и мне самому становилось смешно… Я только передатчик и простой рассказчик: изобретения у меня на волос нет… Я ничего не могу выдумать: к выдуманному у меня не лежит душа, я не могу принимать в нем живого участия».
Долгая жизнь, предшествующая началу работы над трилогией, жизнь, тесно связанная с литературой, подводит Аксакова и еще к одному, пожалуй, самому главному выводу – к мысли об исключительной плодотворности реалистических и гуманистических устремлений русской литературы. На них он и отзовется своей трилогией.
Сергей Тимофеевич родился в 1791 году в Уфе. Отец его служил прокурором, мать принадлежала к чиновной аристократии.
Свои ранние годы он провел в степном имении деда, родовитого, хотя и не очень богатого дворянина. После его смерти это имение – Новое Аксаково – переходит к отцу будущего писателя. В 1800 году Сережу помещают в Казанскую гимназию, в которой учился когда-то Державин, а с осени 1804 года он – студент Казанского университета.
В детские годы на формирование будущего писателя исключительное влияние оказала его мать Мария Николаевна. Между ними установились дружеские, редкие по своей исповедальной доверительности отношения. Мать разделяет и горести и радости своего сына, рассеивает его сомнения и недоумения, выступает его советчиком, укрепляя в решениях и предостерегая от опрометчивых поступков.
Принадлежность к привилегированному сословию, замечал Добролюбов, освобождала дворян от необходимости рано втягиваться в «практическую жизнь», и живой, восприимчивый мальчик обратился «исключительно к природе и своему внутреннему чувству и стал жить в этом мире».
Переживанию природы Сережа отдается с такой силой и душевной самоотдачей, что это даже пугает мать. В свою любовь к природе мальчик вкладывает не только страсть, но и талант натуралиста, которым он, несомненно, обладал: радуясь приходу весны, он замечает ее приметы, пытливо наблюдает, как вьют гнезда и выращивают потомство птицы. В гимназии естествознание, или «натуральная история», стало его любимейшим предметом, что конечно же позднее помогло Аксакову написать интереснейшие книги об уженье и разных охотах.
Рано входит в духовный мир мальчика и народная поэзия: песни, исторические предания, обрядовые игры. Завороженный, слушает он в долгие зимние вечера сказительницу Пелагею, ключницу из крепостных. В ее замечательной памяти хранились и русские сказки, и множество восточных. Одну из них – «Аленький цветочек» – Сережа не только выучил наизусть, но и «сам сказывал ее, со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и вздыханьем Пелагеи». А совместные семейные чтения по вечерам приохотили Сережу и к книгам.
Чтение, разжигая воображение Сережи, и без того не по годам развитое, устремляет его по новому направлению: я «пускался в разные выдумки и рассказывал разные небывалые со мной приключения, некоторым основанием или образцом которых были прочитанные мною в книжках или слышанные происшествия». Более того, он вступает в соревнование… с Шехеразадой, вставляя в ее сказки «добавления… собственной фантазии». Сережу уличали, он, озадаченный, переживал и недоумевал. А между тем эти «добавления» творило не обычное детское воображение, а просыпающаяся в нем творческая фантазия. «Я был тогда очень правдивый мальчик и терпеть не мог лжи; а здесь я сам видел, что точно прилгал много на Шехеразаду. Я сам был удивлен, не находя в книге того, что, казалось мне, я читал в ней и что совершенно утвердилось в моей голове».
Рано пробуждается в мальчике и «непреодолимое, безотчетное желание передавать другим свои впечатления с точностью и ясностью очевидности, так, чтобы слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах», какое он сам имел о них. Это желание, столь важное, необходимое для будущего писателя, Сережа унаследовал, видимо, от матери, которая владела редким даром слова.
В Казанской гимназии юный Аксаков, как он сам вспоминает, «начал потихоньку пописывать», горячо поддерживаемый учителем словесности. И скоро, продолжает писатель, «виршами без рифм дебютировал… на литературной арене нашей гимназии». Когда Аксакова переводят в студенты созданного в Казани университета, приходит и увлечение театром. Очень скоро его признают премьером студенческого театра и даже выбирают директором и режиссером. «Я имел решительный сценический талант, и теперь думаю, что театр был моим настоящим призванием», – писал Аксаков на склоне лет. Во всяком случае, слава его как чтеца была столь широко известна, что Державин с нетерпением ждал его приезда в Петербург, чтобы «послушать себя», то есть послушать свои произведения в чтении Аксакова.
И вот когда молодой Аксаков достиг зенита своей славы, становится очевидным, что и произведения, которые представлялись Аксакову образцовыми, и манера актерской игры, которой он следовал, явно отстают от наметившегося в литературе движения к реализму.
В русской литературе развивается и крепнет движение за ее обновление, разгорается борьба против классицистической эстетики, сдерживающей художественное освоение русской действительности, ее самобытных характеров. Аксаков же увлекается «Рассуждениями о старом и новом слоге» А. С. Шишкова, нацеленными против всех жаждущих этого обновления. В драматургии, на сцене классицизм с его жесткими правилами начинает уступать место принципам жизненной достоверности и естественности. Аксаков же восхищается, увлекается предельно сентиментальными и мелодраматическими пьесами Августа Коцебу! И Аксакову нужно было увидеть игру П. А. Плавильщикова, известного драматурга и актера, одного из тех, кто разрушал классицистические каноны, чтобы понять, что его сносит куда-то в сторону от магистральных устремлений русской литературы: «Яркий свет сценической истины, простоты, естественности тогда впервые озарил мою голову».
Позднее, в «Воспоминаниях», Аксаков с раскаянием признает и свое «староверство и в литературе», и правоту своего гимназического наставника Григория Ивановича Карташевского, который удерживал его от подражательных скороспелок.
Но так складывается жизнь Аксакова, что, оставив университет в 1807 году, он еще дальше удаляется от «хороших примеров», а его появление в реалистической литературе откладывается на десятилетия. В Петербурге, куда он приезжает, чтобы служить, он знакомится с Шишковым, посещает его дом. Здесь на его глазах возникает общество «Беседа любителей русского слова», в которое вошли по преимуществу как раз литературные староверы. Общение с ними серьезно препятствовало «образованию своего вкуса».
Переехав из Петербурга в Москву, Аксаков в 1816 году женится – женой его стала дочь суворовского генерала О. С. Заплатина – и решает поселиться навсегда в деревне, чтобы заняться сельским хозяйством. Но, в отличие от своих деда и отца, Сергей Тимофеевич хозяином оказался плохим, и в 1826 году он с разросшейся семьей вновь появляется в Москве и поступает на службу в Московский цензурный комитет.
Аксаков сближается с литераторами, драматургами. Разделяя еще некоторые догматы классицистической эстетики, Аксаков вместе с тем проявляет горячий интерес к реалистической игре М. С. Щепкина и, обеспокоенный будущим русского театра, призывает «создать новый театр, народный. Все рамки и условия к черту!». Когда в журналах поднимается волна реакционной критики, направленной против Пушкина, Аксаков выступает в печати с открытым «Письмом». Защищая Пушкина от нападок, он раскрывает непреходящее значение его поэзии: Пушкин, по его мнению, «имеет такого рода достоинство, какого не имел еще ни одни русский поэт-стихотворец: силу и точность в изображениях не только видимых предметов, но и мгновенных движений души человеческой». Пушкин, вспоминает Аксаков, остался «очень доволен» его «Письмом».
Решительный поворот в литературно-эстетическом развитии Аксакова происходит в 1830-е годы.
Атмосферу в семье Аксаковых – и в этом большую роль сыграла его жена Ольга Семеновна – всегда отличала насыщенность духовными, интеллектуальными интересами. На аксаковские «субботники» регулярно в течение многих лет собирались крупнейшие литературно-театральные деятели Москвы – актер М. С. Щепкин, композитор А. Н. Верстовский, историк М. П. Погодин, писатели М. Н. Загоскин, Н. Ф. Павлов, профессора Московского университета С. П. Шевырев и Н. И. Надеждин. Весной 1832 года в доме Аксаковых стал бывать Гоголь. Когда подросли сыновья, в доме Аксаковых появляются В. Г. Белинский, Н. В. Станкевич и другие товарищи старшего сына Константина по Московскому университету. Сергей Тимофеевич принимает самое активное и живое участие в их беседах и горячих спорах на острые и злободневные тогда исторические, философские, эстетические темы. Сергей Тимофеевич проникается и одушевляется теми интересами, которые увлекали сыновей и их товарищей и которые во многом определили идейную жизнь русского общества на целые десятилетия.
Аксаков окончательно освобождается от консервативных литературно-эстетических представлений и вкусов, и место былых авторитетов занимает теперь вслед за Пушкиным Гоголь. Могучий художественный талант Гоголя, проявившийся в реалистическом изображении русской социальной жизни, Аксаков приветствует одним из первых, назвав Гоголя «писателем действительности» (у Белинского – «поэт жизни действительной»). В то же время, подчеркнем, несмотря на благоговейное отношение к Гоголю, установившееся в доме Аксаковых, Сергей Тимофеевич пытается отговорить Гоголя от печатания его новой книги «Выбранные места из переписки с друзьями», а когда книга все же появляется, он определяет ее как «чрезвычайно вредную».
В 1834 году Аксаков публикует в одном из альманахов свой очерк «Буран». Правдивое, как бы с натуры сделанное описание снежного шквала предвосхищает описание бурана в «Капитанской дочке» Пушкина, который, заметим, высоко оценил этот очерк. «Буран» свидетельствовал о том, что реалистические принципы возобладали не только в литературно-эстетических убеждениях Аксакова, но и в его письме.
В те же годы у Аксакова появилась возможность целиком отдаться литературному творчеству, к чему поощряли его (блестящего рассказчика невыдуманных историй, семейных преданий) и Гоголь и другие многочисленные друзья. Став после смерти отца, в 1837 году, достаточно обеспеченным человеком, он покупает под Москвой имение Абрамцево, которое очень скоро превратилось в один из культурных и художественных центров России. Здесь Аксаков и принимается за работу над «Семейной хроникой», которая, однако, прерывается самым неожиданным образом: его, страстного охотника и «натуралиста», захватывает вдруг стремление описать все свои охотничьи перипетии и наблюдения, и он отдается работе над охотничьими книгами.
«Записки об уженье», появившиеся в 1847 году, быстро завоевали признание и читателей и критики. Правдивое живописание, точная, выразительная речь сделали книгу заметным явлением не только в «специальной», но и в художественной литературе. Окрыленный успехом книги, Аксаков приступает к «Запискам ружейного охотника». За работой над ними с живейшим интересом следит Гоголь: он знакомится в рукописи с отдельными фрагментами, делает замечания, дает советы, хвалит автора. «Записки ружейного охотника» были оценены еще выше, чем первая книга. Подкупала в них и достоверность описаний, и стремление показать образ жизни рыб, и великолепный язык Аксакова. «Слог его мне чрезвычайно нравится, – писал Тургенев. – Это настоящая русская речь, добродушная и прямая, гибкая и ловкая».
Но значимость художественного произведения, глубина и подлинность реализма определяются изображением жизни общественной, тем, насколько глубоко писатель проникает в существенные черты и особенности социальных отношений и обстоятельств. И Гоголь прекрасно это понимал, когда, поддерживая замыслы охотничьих книг, в то же время настойчиво склонял Аксакова к написанию истории своей жизни. После появления в печати отрывка из «Семейной хроники» Гоголь пишет автору: «Мне кажется, что, если бы вы стали диктовать кому-нибудь (с начала 1840-х годов у Аксакова начинается прогрессирующая болезнь глаз. – В. Б.) воспоминания прежней жизни вашей и встречи со всеми людьми, с которыми случилось вам встретиться, с верными описаниями характеров их, вы бы усладили много этим последние дни ваши, а между тем доставили бы детям своим много полезных в жизни уроков, а всем соотечественникам лучшее познание русского человека. Это не безделица и не маловажный подвиг в нынешнее время, когда так нужно нам узнать истинные начала нашей природы…» Письмо это в дальнейшей перспективе творческой биографии С. Т. Аксакова можно рассматривать – без преувеличения – программным.
Глубоким последовательным реалистом Аксаков выступает уже в «Семейной хронике». В 1856 году, когда она появилась, русское общество живет ожиданием отмены крепостного права. Это установило строго определенный ракурс для восприятия хроники критикой и читателями. Тогда преимущественное внимание обратили на изображение в ней крепостнических нравов. Но Аксаков предстает в «Семейной хронике» не только правдивым быто– и нравописателем, а в еще большей степени зрелым и тонким писателем-психологом. Следуя за Пушкиным, Аксаков добивается точности в изображении и «видимых предметов», и «движений души человеческой». Правда, движения, а тем более диалектики души здесь еще мало. Но психологические портреты героев, коллизии, возникающие в их внутренней жизни, воспроизведены в хронике выразительно и рельефно. И куда совершеннее психологическая живопись в «Детских годах Багрова-внука», где автор поднимается подчас до уровня его великого современника – Льва Толстого.
«Это, – писал Аксаков, завершая работу над книгой, – должно быть (хорошо, если будет) художественным воспроизведением моих детских лет, начиная с третьего до девятого года моей жизни» (курсив наш. – В. Б.). Воспоминания детских лет легли в основу книги, которая поэтому является звеном и биографии и творчества Аксакова.
И казалось бы, у критики и читателей были все резоны считать «Детские годы Багрова-внука» только воспоминаниями Аксакова, отмечать тождество Аксакова и Багрова, хотя от своего, от первого лица автор ведет рассказ только в «Воспоминаниях», а в двух других частях трилогии он, по словам Добролюбова, «прикрылся» именем Багрова.
Но почему же Аксаков, повествуя о своем детстве, о жизни своих родных и близких, «прикрылся» псевдонимом? Но почему же Аксаков предпослал книге специальное «предуведомление» читателям, в котором категорически отрицал тождество между собой, автором, и Багровым-внуком, этим конечно же вымышленным рассказчиком?
Одна из причин – это, как считает Иван Аксаков, младший сын писателя, желание прекратить неприятные для Аксаковых и Куроедовых «толки и пересуды», какие могла вызвать «Семейная хроника»: старшие представители этих семейств выглядят в ней типичными крепостниками. Аксакову пришлось преодолеть сильную «оппозицию» семьи и родных, возражавших против публикации обличительных сцен «Хроники».
Но была и более важная, собственно художественная причина, обратившая автора к помощи псевдонимов. Как мы помним, у писателя не лежала душа к выдуманному. Его произведения предельно автобиографичны. Но писатель стремится теперь не только к соблюдению достоверности, но и к художественным обобщениям. В живых лицах он выявляет, в духе гоголевских традиций, характеры. И книга получает название «Детские годы Багрова-внука». Аксаков, иначе говоря, пошел по тому же пути, что и Лев Толстой, озаглавивший свою первую повесть, тоже автобиографичную, «Детство». И Толстой очень был недоволен тем, что редакция журнала произвольно изменила заглавие. «История моего детства» противоречит с мыслью сочинения. Кому какое дело до истории моего детства?…» – писал он Некрасову.
Устремленный к выявлению общезначимого, общеинтересного, Аксаков типизирует изображаемое и тем, что ослабляет одни связи между реальными, «аксаковскими» фактами, лицами и акцентирует другие, и тем, что усиливает голос рассказчика, делает самого его не только передатчиком случившегося, но и вдумчивым истолкователем событий. Так, автора в детстве увлекали сказки, надолго овладевая его горячим воображением: «Где же скрывается тайна такого очарования?» И эту тайну он видит «в страсти к чудесному, которая, более или менее, врождена всем детям» (курсив наш. – В. Б). Так, Сереже понравилось, что купленную его отцом деревушку заранее назвали Сергеевкой. Автор объясняет столь рано проснувшееся в нем чувство собственности общими свойствами детской психологии: «Чувство собственности, исключительной принадлежности чего бы то ни было, хотя не вполне, но очень понимается дитятей и составляет для него особенное удовольствие».
Преимущественный интерес Аксаков проявляет к внутреннему миру своего героя. Вот почему с таким пристальным вниманием следит он за возникновением и развитием душевных движений, даже самых незначительных, даже самых смутных, не поддающихся подчас и определению.
«Голова моя была старше моих лет», – сетует Сережа Багров. Сетует потому, что такая голова лишала его порой детской непосредственности и отгораживала от сверстников. Эта обгоняющая возраст умственная зрелость выработала у Сережи привычку анализировать и собственные чувства и мысли. Он не только живет впечатлениями. Он делает их предметом анализа, «останавливая» их, подыскивая соответствующие им толкования и понятия и закрепляя в своей памяти. Когда же ему, герою повествования, такая операция не удается, на помощь приходит Багров повзрослевший, вспоминающий. И на протяжении всей книги мы слышим два повествующих голоса.
Вначале ребенок осваивает мир предметов и внешних явлений. Готовый и устойчивый для взрослых, этот мир является Сереже каждый раз новым, как бы на глазах его рождающимся, а потому ослепительно ярким и загадочным. О переправе через реку Белую он вспоминает: «Я был подавлен не столько страхом, сколько новостью предметов и величием картины, красоту которой я чувствовал, хотя объяснить, конечно, не умел». И потому-то даже те события и подробности, которые читателю могут показаться мелкими, необязательными, для героя книги наполнены важным смыслом. С какой доскональностью рассказывает он о приготовлении миндального пирожного! А как же иначе? Ведь пирожное приготовляет обожаемая мать, и Сережа ревниво следит за тем, какой эффект произведет оно среди гостей.
Сережа не только поражается, восхищается или возмущается, он и мыслит об этом мире: «Ах, какое дерево!» И тут же: «Как оно называется?» Он допытывается у взрослых, что такое молния, что такое межевание, постоянно пополняя свой «толковый словарь». А в нем и степь (это безлесная и волнообразная равнина), и стойло (это комната для лошадей), и белые избы (это те, что с трубами), и урема (пойменное место)… Багров и позднее будет гордиться своей детской пытливостью: «Не поняв некоторых ответов на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и нерешенными, а всегда объяснял их по-своему».
Расширяются, углубляются знания о внешнем мире – и все чаще и чаше приходит желание практического его освоения. И пусть над Сережей не тяготела необходимость физического труда, пусть от него отвращала Сережу мать с ее дворянскими предрассудками: «Выкинь этот вздор из головы. Пашня и боронба – не твое дело», потребность труда, неотъемлемая от человеческого естества, властно пробуждается и в нашем герое. Сережа «любил внимательно и подолгу смотреть на живую работу столяров и плотников», в восхищение приводит его та «стройность и мерность», с какой молотили цепами гречиху, и наконец ему и самому разрешили попробовать свои силы: «Оказалось, что я никуда не годен: не умею ходить по вспаханной земле, не умею держать вожжи и править лошадью, не умею заставить ее слушаться. Крестьянский мальчик шел рядом со мной и смеялся».
