Процесс над Н.И. Бухариным. Суд над Бухариным и Рыковым: коктейль из политики и криминала

Эта статья впервые вышла в 1998 году в «Независимой Газете» В. Третьякова, вызвав тогда бурю гнева наших демократов. Почти все центральные газеты потребовали крови автора, и даже сам Третьяков печатно заклеймил его как диверсанта, проникшего тайком в почтенную газету… С тех пор утекло много трибунной воды, а споры о вине Бухарина, в рамках генеральной дискуссии о Сталине и СССР, не стихли. Но аргументы в них – чаще всего из области общих суждений, поэтому считаю нелишним повторить эту статью, обращенную к самой фактуре незабвенного Бухаринского процесса.

Поэт Сергей Алиханов выпустил довольно неожиданную книгу. Толстый, без малого 700 страниц, фолиант под скупым названием «Судебный отчет» заключил в себе стенограмму судебного процесса 1938 года по бухаринско-троцкистскому блоку.

История этого издания слегка напоминает детектив. Бухаринский процесс был открытым, в том числе и для западной прессы; частично его материалы печатались и в нашей. Но дело до того объемное, сложное (обвиняемых по нему – 21 человек), что доныне для широкой публики оно – белое пятно. Хотя и получила наибольшее хождение гипотеза, что процесс был сфабрикован, и комиссия Яковлева всех осужденных по нему, за исключением Ягоды, оправдала еще в 1989 году. Но на основании чего – этого опять же не узнал никто.

А в 38-м, после завершения суда приговором 18-и центральных «сопроцессников» к расстрелу, его стенограмма была размножена и разослана по управлениям НКВД страны для ознакомления. Однако затем наши секретоманы издали циркуляр: вернуть все номерные экземпляры в центр, а в отдаленных точках уничтожить.

Но нашелся храбрец, который сохранил свой экземпляр – и уже на старости поведал о своем поступке внуку. Дескать, предвидя, что наша переметная история со временем все оболжет, он так решил сберечь всю правду для потомков. И завещал: если возникнет шанс, опубликовать этот предельно откровенный документ эпохи, что и сделал уже в наше время внук. Но доверяя Алиханову это издание, расходы по которому взял на себя, просил до выхода в свет тиража о нем помалкивать. В результате всех этих предосторожностей книга и вышла под таким не говорящим лишнего названием – чтобы заранее не засветиться где не надо.

Теперь о ней самой. Уже ее объемистость и стенографическая точность, сохранившая даже манеры речи участников процесса, дают читателю возможность почувствовать его подлинную атмосферу. И, сличая массы показаний, аргументов, попытаться, заняв место беспристрастного судьи, решить, что правда, а что – нет.

Председательствующий на процессе – председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР армвоенюрист Ульрих. Гособвинитель – прокурор СССР Вышинский. Среди подсудимых высшие государственные и партийные деятели: Бухарин, Рыков, Ягода, Крестинский, Икрамов и другие. Обвиняются они в том, что «составили заговорщическую группу "правотроцкистский блок", поставившую своей целью шпионаж, вредительство, диверсии, подрыв военной мощи СССР и отрыв от него Украины, Белоруссии, Среднеазиатских республик, Грузии, Армении, Азербайджана и свержение существующего государственного строя…» То есть чуть не буквально в том, что совершилось 55 лет спустя – и это, конечно, вызывает к книге самый живой интерес.

Вдобавок врачам Левину, Казакову и другим, повязанным с блоком через Ягоду, вменяется доведение до смерти Менжинского, Куйбышева, Горького и его сына Максима Пешкова. Кроме того главе ОГПУ-НКВД Ягоде – попытка отравления парами ртути своего преемника Ежова и организация убийства Кирова.

Хотя формально возглавляет процесс Ульрих, по сути все судебное следствие ведет, и очень основательно, один Вышинский. Человек колоссального напора, зверской памяти, не упускающий ни мелочи из тьмы подробностей по каждому из обвиняемых, незаурядный в своем роде полемист. Последнее лучше всего видно из его постоянных стычек с его главным и, пожалуй, единственным пытающимся оказать отпор противником – Бухариным.

«ВЫШИНСКИЙ: Я спрашиваю не вообще о разговоре, а об этом разговоре.
БУХАРИН: В "Логике" Гегеля слово "этот" считается самым трудным…
ВЫШИНСКИЙ: Я прошу суд разъяснить обвиняемому Бухарину, что он здесь не философ, а преступник, и о гегелевской философии ему полезно воздержаться говорить, это лучше будет прежде всего для гегелевской философии…
БУХАРИН: Он сказал "должны", но смысл этих слов не "зольден", а "мюссен".
ВЫШИНСКИЙ: Вы вашу философию оставьте. Должен по-русски – это значит должен.
БУХАРИН: "Должен" имеет в русском языке два значения.
ВЫШИНСКИЙ: А мы здесь хотим иметь одно значение.
БУХАРИН: Вам угодно так, а я с этим имею право не согласиться…
ВЫШИНСКИЙ: Вы привыкли с немцами вести переговоры на их языке, а мы здесь говорим на русском языке…»

И Вышинский с его «пролетарской прямотой», хотя отнюдь не простотой, в этих дуэлях, иногда на целые страницы, то и дело берет верх, не позволяя противнику перевести игру в поле его излюбленной софистики. Эту его манеру хорошо рисует бывшая соратница Бухарина Яковлева, свидетельница по плану ареста Ленина в 1918 году: «Он говорил об этом вскользь, обволакивая это рядом путаных и ненужных теоретических рассуждений, как вообще любит это делать; он, как в кокон, заворачивал эту мысль в сумму пространных рассуждений».

Конечно, за спиной Вышинского – вся мощь карательной машины. Но с ней Бухарин и не входит в поединок, сознавая, что «я, может быть, не буду жив и даже почти в этом уверен». Вся его линия на суде, местами восходящая до самой драматической патетики, имеет одну удивительную цель: морально самооправдаться за признаваемые им за собой «такие вещи», за которые «можно расстрелять десять раз». Эта двойственность позиции – да, грешен страшно, но позвольте показать всю высь бросивших в преступный омут заблуждений – и не дает ему победы над уничтожительной трактовкой его личности Вышинским:

«Бухарин вредительство, диверсии, шпионаж организует, а вид у него смиренный, тихий, почти святой, и будто слышатся смиренные слова Василия Ивановича Шуйского "Святое дело, братцы!" из уст Николая Ивановича. Вот верх чудовищного лицемерия, вероломства, иезуитства и нечеловеческой подлости».

Нет слов, жестокая закваска времени здесь, как и в другом крылатом выражении Вышинского, рожденном на этом же процессе: «Раздавите проклятую гадину!» – сквозит весьма. Но и картина преступления, которую в течение десяти дней из уймы признаний, запирательств и перекрестных допросов выволакивает на свет железный прокурор, ужасна.

«БУХАРИН: Я отвечаю, как один из лидеров, а не стрелочник контрреволюционной организации. ВЫШИНСКИЙ: Какие цели преследовала эта организация? БУХАРИН: Она преследовала основной целью реставрацию капиталистических отношений в СССР. ВЫШИНСКИЙ: При помощи? БУХАРИН: В частности, при помощи войны, которая стояла прогностически в перспективе. ВЫШИНСКИЙ: На условиях? БУХАРИН: Если ставить все точки над "i", на условиях расчленения СССР».

Идейные истоки заговора по свержению сталинской верхушки Бухарин объясняет так:

«В 1928 году я сам дал формулу относительно военно-феодальной эксплуатации крестьянства… Мы стали с пожиманием плеч, с иронией, а потом и с озлоблением смотреть на наши громадные, гигантски растущие заводы, как на какие-то прожорливые чудовища, которые отнимают средства потребления от широких масс...»

И уже в начале 30-х сложился «контактный блок», управляемый у нас Бухариным, Пятаковым, Радеком, Рыковым и Томским, а из-за границы – Троцким. Переворот сначала мыслился на волне массовых протестных выступлений внутри страны. Но когда надежда на них не сбылась, акцент переместился на «открытие границ» для иностранных интервентов, которые за помощь им посадят на власть в Кремле лидеров блока. Троцкий и Карахан, советский дипломат, участник заговора, вели переговоры на этот счет с фашистской Германией:

«БУХАРИН: Летом 1934 года Радек мне сказал, что Троцкий обещал немцам целый ряд территориальных уступок, в том числе Украину. Если мне память не изменяет, там же фигурировали территориальные уступки и Японии…»

Открыть фронт должна была военная группа Тухачевского:

«КРЕСТИНСКИЙ: В одном из разговоров он (Тухачевский. – А. Р.) назвал несколько человек, на которых опирается: Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана. Затем поставил вопрос об ускорении переворота... Переворот приурочивался к нападению Германии на Советский Союз...»

Но так как заговорщики видели рост патриотических настроений в стране, они готовили еще такой иезуитский ход. Перевалить вину за интервенцию на действующую власть и «отдать под суд виновников поражения на фронте. Это даст нам возможность увлечь за собой массы, играя патриотическими лозунгами».
Однако интервенции, ожидавшейся бухаринцами в тридцать седьмом, не произошло, и тогда осталась последняя ставка – на «дворцовый переворот»:

«БУХАРИН: Сила заговора – это силы Енукидзе плюс Ягода, их организация в Кремле и НКВД, причем Енукидзе удалось завербовать бывшего коменданта Кремля Петерсона...
РОЗЕНГОЛЬЦ: Тухачевский указывал срок, полагая, что до 15 мая (1937 г. – А. Р.) ему удастся этот переворот осуществить... Один из вариантов – возможность для группы военных собраться у него на квартире, проникнуть в Кремль, захватить кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей...»

Во исполнение главной задачи по захвату власти блок вел обширную работу как в пределах СССР, так и за границей. Были налажены связи с разведками Германии, Франции, Японии, Польши, снабжавшими деньгами зарубежную, троцкистскую часть блока:

«КРЕСТИНСКИЙ (дипломат, затем заместитель наркома иностранных дел. – А. Р.): Троцкий предложил мне предложить Секту (генерал рейхсвера – А. Р.), чтобы он оказывал Троцкому систематическую денежную субсидию... Если Сект попросит оказание ему услуг в области шпионской деятельности, то на это нужно и можно пойти. Я поставил вопрос перед Сектом, назвал сумму 250 тысяч марок золотом в год. Сект дал согласие…»

Но кроме того Троцкий еще имел и изрядную подпитку из СССР:

«РОЗЕНГОЛЬЦ: Я был наркомом внешней торговли, и с моей санкции были переданы Троцкому 15 тысяч фунтов, потом 10 тысяч фунтов... По Экспортлесу с 1933 года 300 тысяч долларов… ГРИНЬКО (наркомфин – А. Р.): Я помогал Крестинскому использовать валютные средства, которые накапливались на курсовых разницах за границей и которые были нужны ему для финансирования троцкистов… Была дана бухаринская формула – ударить по Советскому правительству советским рублем. Работа клонилась к подрыву финансовой дисциплины и к возможности использования государственных средств для целей заговора... Зеленский (председатель Центросоюза. – А. Р.) по директивам «правотроцкистского блока» в недородные районы завозил большую массу товаров, а в урожайные посылал товаров меньше, что создавало затоваривание в одних районах и товарную нужду в других».

В тех же действиях по возбуждению недовольства масс и в подготовке к отчленению от СССР обильно признаются секретарь ЦК КП Белоруссии Шарангович, руководители Узбекистана Икрамов и Ходжаев. Довольно замечательна лексика последнего:

«ХОДЖАЕВ: Хотя мне казалось, что я изжил национализм, этого оказалось недостаточно... ВЫШИНСКИЙ: Значит, сманеврировал? ХОДЖАЕВ: Сманеврировал, сдвурушничал... После этого мы подали заявление, что ошибались, неправильно поступали, что мы согласны проводить линию партии. ВЫШИНСКИЙ: Второй раз сманеврировали? ХОДЖАЕВ: Второй раз сдвурушничал…»

Затем ко всему этому зловеще примыкает организатор политических убийств Ягода – полная противоположность идейному вождю Бухарину. Чувствуется, что Бухарина в пекло измены больше всего толкали политические амбиции: доказать мертвому Ленину и живому Сталину, что его, бухаринская, линия развития страны верней и плодотворней. Отсюда его озабоченность не только самим захватом власти, но и всем последующим:

«ГРИНЬКО: Он указывал, что, поскольку довлеет политика в данном случае, вредительство следует допустить; с другой стороны, установление широких экономических связей с капиталистическим миром даст возможность наверстать те потери, которые будут».

Но на пути к амбициозной цели, как полностью капитулирует Бухарин в своем последнем слове, «голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением нас самих, которое привело нас в лагерь, очень близкий по своим установкам к кулацкому преторианскому фашизму».

Совсем иное двигало Ягодой. Хоть он и говорит «не для того, чтобы смягчить свою вину, но лишь в интересах установления истины, что попытки некоторых обвиняемых представить меня как профессионала-террориста неверны» и «что ни один из этих (террористических – А. Р.) актов не совершен мной без директивы "правоцентристского блока"», – верить ему трудно. Самое первое вменяемое ему убийство – сына Горького Макса в 1934 году – вообще имело под собой, как он же в другом месте сознается, сугубо личный мотив. А именно: любовная интрига с женой убиенного.

Далее. Организованное им затем убийство своего начальника Менжинского с целью возглавить после него ОГПУ якобы заказал ему Енукидзе, ко времени суда уже покойный. Но никто из «сопроцессников» этого не подтверждает. Скорей сдается, что угробить шефа, уже дышавшего на ладан от болезни, Ягоду толкал чисто шкурный интерес: захапать обещанное ему кресло, пока водоворот событий не родил другого претендента.

В убийстве Кирова в том же 34-м Ягода признает себя только пособником:

«Енукидзе настаивал, чтобы я не чинил препятствий этому... Запорожец (ленинградский чекист – А. Р.) сообщил мне, что органами НКВД задержан Николаев, у которого были найдены револьвер и маршрут Кирова, Николаев был (по приказу Ягоды – А. Р.) освобожден. После этого Киров был убит этим Николаевым».

Мотивы этого убийства из процесса неясны, а вот о Горьком говорится много и подробно. Бухаринцы опасались, что мировой авторитет Горького, стоявшего горой за Сталина, помешает им после «дворцового переворота» облачиться в тоги избавителей отечества. Старик еще начнет трубить на весь мир невесть что – и портить этим их победоносную обедню.

С мотивом по Ежову тоже ясно. В 36-м он от ЦК курировал следствие по Кирову, был близок к истине, а затем и вовсе занял пост Ягоды. И тот, освобождая кабинет, приказал своему секретарю Буланову попрыскать там раствором ртути:

«БУЛАНОВ: Я приготовлял большие флаконы этого раствора и передавал их Саволайнену. Распрыскивал тот из пульверизатора. Помню, это был большой металлический баллон с большой грушей. Он был в уборной комнате Ягоды, заграничный пульверизатор».

Картины, равные по силе «Макбету» Шекспира, предстают из описаний того, как Ягода втягивал в свой умысел врачей:

«ВЫШИНСКИЙ: Ягода выдвигает хитроумную мысль: добиться смерти, как он говорит, от болезни... Подсунуть ослабленному организму какую-либо инфекцию... помогать не больному, а инфекции, и таким образом свести больного в могилу».

И вот, играя дьявольки умело и разнообразно на паскудных людских струнах, Ягода превращает Санупр Кремля в своеобразный отряд «убийц с гарантией на неразоблачение»:

«ЛЕВИН: Он сделал мне весьма ценный подарок: предоставил в собственность дачу под Москвой… Давал знать на таможню, что меня можно пропустить из-за границы без осмотра. Я привозил вещи жене, женам своих сыновей… Он сказал мне: Макс не только никчемный человек, но и оказывает на отца вредное влияние. Он дальше сказал: вы знаете, руководитель какого учреждения с вами говорит? Я ответственен за жизнь и деятельность Алексея Максимовича, а поэтому, раз нужно устранить его сына, вы не должны останавливаться перед этой жертвой… Вы никому не сможете об этом рассказать. Вам никто не поверит. Не вам, а мне поверят».

И сперва замазанный коварными дарами, а затем запуганный насмерть доктор Левин прилагает руку к смерти Макса и Менжинского. Но после этого душа его не отпускается на покаяние, а еще глубже втягивается, как он говорит, «в сатанинскую пляску»:

«ЛЕВИН: Ягода сказал: «Ну вот, теперь вы совершили эти преступления, вы всецело в моих руках и должны идти на гораздо более серьезное и важное (убийство Горького. – А. Р.)… И вы пожнете плоды при приходе новой власти…»

И доктора Левин и Плетнев, под прикрытием секретаря Горького Крючкова, назначают классику заведомо порочное лечение, которое и сводит его в могилу. Другое светило, доктор Казаков, упирает на самолюбие, не оставляющее его и на суде:

«КАЗАКОВ: Я все-таки должен сказать, что на съездах мне даже заключительного слова не давали... Мне заключительное слово не дается, первый раз в истории медицины!.. Вы спросите, почему я не сообщил об этом (помощь Левину в убийстве Менжинского – А. Р.) советским органам? Я должен сказать – мотивы низменного страха. И второй момент: в Санчасти находились большинство врачей – моих научных противников. Я думал, может быть, наступит момент, когда Ягода сумеет остановить их.
ВЫШИНСКИЙ: В награду за ваше преступление?
КАЗАКОВ: Да…
ВЫШИНСКИЙ: Советским государством был дан вам институт?
КАЗАКОВ: Но печатать мои труды….
ВЫШИНСКИЙ: Правительство приказать печатать ваши труды не может. А я вас спрашиваю, институт был дан?
КАЗАКОВ: Был.
ВЫШИНСКИЙ: Лучший в Союзе?
КАЗАКОВ: Лучший…»

К Крючкову знающий о подноготной каждого Ягода подбирает такой ключ:

«КРЮЧКОВ: Я растрачивал деньги Горького, пользуясь его полным доверием. И это поставило меня в зависимость перед Ягодой… Ягода сказал, что Алексей Максимович может скоро умереть, распорядителем литературного наследия останется сын Макс. Вы же привыкли, говорил Ягода, жить хорошо, а останетесь в доме в роли приживальщика».

И Крючков, не выстояв против коварного нажима, сперва способствует отправке на тот свет Макса, затем его отца. При этом незаурядная величина злодейства обещает ему и незаурядный дивиденд:

«КРЮЧКОВ: Я останусь человеком, к которому может перейти большое литературное наследство Горького, которое даст мне в дальнейшем средства и независимое положение…»

Сдается, что путем этих убийств Ягода хотел, плюс ко всему, добыть себе и некий особый капитал и вес среди заговорщиков, метя в будущем на главный пост в стране:

«БУЛАНОВ: Он увлекался Гитлером, говорил, что его книга "Моя борьба" действительно стоящая… Подчеркивал, что Гитлер из унтер-офицеров выбрался в такие люди… Он говорил, что Бухарин будет у него не хуже Геббельса… Он, председатель Совнаркома, при таком секретаре типа Геббельса и при совершенно послушном ему ЦК, будет управлять так, как захочет».

Во всяком случае одного, кажется, Ягода успел достичь реально. Заговорщики указывают то и дело, что выезжали за границу, где контачили с агентами чужих разведок, для лечения. Хотя наша медицина, с массой славных еще с дореволюционных пор имен, была не хуже западной. Но чувствуется, что зная о проделках настоящего хозяина кремлевского Санупра, приписанные к нему пациенты просто панически боялись заходить туда.

Такую же опаску вызывал у заговорщиков и второй их силовик – Тухачевский:

«БУХАРИН: Поскольку речь идет о военном перевороте, то будет необычайно велик удельный вес именно военной группы, и отсюда может возникнуть своеобразная бонапартистская опасность. А бонапартисты, я, в частности, имел в виду Тухачевского, первым делом расправятся со своими союзниками… Я всегда в разговорах называл Тухачевского "потенциальным Наполеончиком", а известно, как Наполеон расправлялся с так называемыми идеологами».

Теперь, наконец, главное: насколько можно доверять признаниям участников процесса? Ибо есть версия, что их в темницах просто запытали до огульных самооговоров. Но стенограмма едва ли оставляет вероятность того, что два десятка человек, дотошнейше допрошенных Вышинским, взвалили на себя сочиненную кем-то напраслину.

Во-первых, чтобы сочинить и увязать такую тьму фактических, психологических, лексических подробностей, понадобилась бы целая бригада посвященных во все тонкости геополитики Шекспиров. Предварительное следствие вел известный впоследствии своими «Записками следователя» Шейнин. Но в тех его «Записках», посвященных всякой бытовухе, не ночевало и десятой доли глубины и драматизма всплывших на суде коллизий, создать которые могла, скорей всего, лишь сама жизнь.

Но если даже допустить написанный чьей-то рукой спектакль, его еще должны были блестяще разыграть на глазах западных зрителей те, чья награда за успех была вполне ясна по участи чуть раньше осужденной группы Тухачевского. А заговорщики – закаленные еще царскими тюрьмами революционеры, сломить которых – не раз плюнуть. Да и по их активности, борьбе за каждый фактик на суде, пространным рассуждениям, переходящим у Бухарина в целые лекции, не видно, чтобы их утюжили до полного самозабвения.

«БУХАРИН: Мне случайно из тюремной библиотеки попала книжка Фейхтвангера... Она на меня произвела большое впечатление… ПЛЕТНЕВ: Мне было доставлено из моей библиотеки свыше 20 книг на четырех языках. Я сумел написать в тюрьме монографию…»

Так Плетнев в своем последнем слове хочет показать, что уже начал искупать свою вину служением родной науке. Но оба замечания – штрихи к тому, как содержались «сопроцессники» в неволе. А почему признали многое, хотя отнюдь не все, в чем обвинялись, один из них объяснил так:

«БУЛАНОВ: …Не стесняются здесь, на скамье подсудимых, утопить своего же соучастника, продать с потрохами и ногами, чтобы хоть на одну тысячную секунды вывернуться самому…»

Ну и, конечно, трудно не соотнести признания бухаринцев в их подготовке «открыть фронт» с тем, что фактически случилось в сорок первом, когда немцы, главные союзники и получатели секретной информации изменщиков, ворвались беспрепятственно в СССР.
Трудно не провести параллель и с новейшей историей, когда распад СССР произошел именно так, как мыслилось Бухарину и Троцкому. Но в конце 30-х попытка расчленения страны была подавлена жестоко. В конце же 80-х и начале 90-х той государственной жестокостью не пахло даже близко. И тем не менее вся страшная жестокость как бы неисповедимо, вопреки всем лозунгам, один гуманнее другого, излилась. Только уже в первую голову на тех, ради кого все якобы и учинялось: на миллионы беженцев, голодных, беспризорных, убитых в межнациональных потасовках и так далее.
То есть жестокость сталинская, откровенная, под лозунгом «Раздавите гадину!» – или жестокость либерально-лицемерная, – но жестокость в результате все равно.
И еще невольно возникающий после прочтения всего эффект. Уже постфактум зная, во сколько миллионов жизней обошлось предательское «открытие фронта», хочется, против всего затверженного, мысленно бросить Сталину упрек не в перегибе в борьбе с готовыми на все для власти супостатами, а в недогибе!
Вот это впечатление, судя по всему, и сделало как раз в эпоху демократии и гласности еще более закрытым этот официально по сей день не рассекреченный процесс. Но как, не разобравшись достоверно в своем прошлом, можно строить достоверно свое будущее?

P.S. Через несколько лет после первой публикации этой статьи вышел исторический труд Гровера Ферра (США) и Владимира Боброва (Россия) «Первые признательные показания Н. И. Бухарина на Лубянке», где моя гипотеза была уже научно подтверждена.

Александр Росляков

В кошмарной атмосфере бессудных расстрелов и безотчётного ужаса, охватившего всю страну, энергично шла подготовка третьего московского процесса, на который надлежало вывести последнюю группу старых большевиков, сподвижников Ленина. Сталинские инквизиторы орудовали теперь более уверенно. Во-первых, их методы прошли успешную проверку на двух первых процессах. Во-вторых, психоз всеобщего страха, порождённый массовым террором этих лет, вооружил следователей дополнительными средствами воздействия на обвиняемых.

Теперь, когда требовалось сломить их волю, угрозы заметно преобладали над обещаниями. Если во время подготовки двух предыдущих процессов ещё не все арестованные верили, что Сталин может привести в исполнение дикие угрозы, относящиеся к их детям, то теперь никто из обвиняемых не сомневался в серьёзности таких угроз. Чтобы на этот счёт не оставалось иллюзий, Ежов распорядился подсаживать в каждую тюремную камеру под видом арестованных агентов НКВД. Эти агенты должны были рассказывать другим заключённым истории о том, как десяти- двенадцатилетних детей выводили на расстрел вместе с родителями. В садистской атмосфере моральных пыток, расстрелов и самоубийств можно было поверить всему.

Здесь мне хотелось бы упомянуть несколько действительных фактов, относящихся к судьбе детей старых большевиков. Помню, осенью 1937 года до иностранных сотрудников НКВД дошёл слух, что Ежов приказал руководителям управлений НКВД в периферийных областях страны арестовывать детей расстрелянных партийцев и выносить им приговоры на основе тех же статей Уголовного кодекса, которые были применены к их родителям. Слух представлялся настолько невероятным, что ни я, ни мои товарищи не принимали его всерьёз. Действительно, как можно было поверить тому, что Сталин сможет обвинить десяти- двенадцатилетних детей в заговоре с целью свержения советского правительства? Впрочем, слухи были очень упорными и доходили до нас вновь и вновь, притом через хорошо информированных людей.

Мне не удалось тогда получить конкретные сведения о судьбе детей казнённых партийцев, а после моего разрыва со сталинщиной вообще было трудно рассчитывать, что когда-нибудь ко мне в руки попадут эти данные. Но жизнь полна неожиданностей – ситуация в какой-то степени прояснилась довольно скоро, притом вполне открыто, с помощью официальной советской печати.

В конце февраля 1939 года в советских газетах появилось сообщение об аресте некоего Лунькова, начальника управления НКВД в Ленинске-Кузнецке, и его подчинённых за то, что они арестовывали малолетних детей и вымогали у них показания, будто те принимали участие в заговоре с целью свержения советского правительства. Согласно этому сообщению, детей держали в переполненных камерах, вместе с обычными уголовниками и политическими заключёнными. В газетах был описан случай, когда десятилетний мальчик, по имени Володя, в результате допроса, длившегося всю ночь, сознался, что в течение трёх лет состоял в фашистской организации.

Один из свидетелей обвинения на суде показывал:

– Мы спрашивали ребят, например, откуда им известно, что такое фашизм. Они отвечали примерно так: "Фашистов мы видели только в кино. Они носят белые фуражки". Когда мы спросили ребят о троцкистах и бухаринцах, они ответили: "Этих людей мы встречали в тюрьме, где нас держали".

Раз дети встречались с троцкистами и бухаринцами в тюрьме, то, значит, троцкисты и бухаринцы в свою очередь видели там детей и, безусловно, знали, что они обвинены в антигосударственном заговоре и в других преступлениях, караемых смертью. Ничего удивительного, что обвиняемые, представшие перед судом на третьем из московских процессов, готовы были любой ценой сохранить жизнь собственным детям и уберечь их от сталинского пыточного следствия.

Пусть никого не удивляет то обстоятельство, что Сталин решился вынести на открытый суд некоторые факты, порочащие его систему. Это была обычная для Сталина тактика: когда его преступления получали огласку, он спешил снять с себя всякую ответственность и переложить вину на своих чиновников, выводя их напоказ в открытых судебных процессах. Им тоже была дорога собственная жизнь, и на таких судах не прозвучало ни слова о том, что они совершали преступления, руководствуясь прямыми указаниями сверху.

На третьем московском процессе, начавшемся в Москве в марте 1938 года, в качестве главных обвиняемых фигурировали: Николай Бухарин, бывший глава Коминтерна, член ленинского Политбюро и один из крупнейших теоретиков партии; Алексей Рыков, тоже бывший член Политбюро и заместитель Ленина в Совете народных комиссаров, после ленинской смерти возглавивший советское правительство; Николай Крестинский, бывший секретарь ЦК партии и заместитель Ленина по организационным вопросам; Христиан Раковский, один из самых уважаемых старых членов партии, имеющий огромные заслуги перед революцией и назначенный, по указанию Ленина, руководителем советской Украины.

Николай Бухарин (задний ряд слева) и Сталин, который впоследствии его расстреляет

И вот рядом с этими прославленными деятелями партии на скамье подсудимых оказалась одиозная фигура, появление которой среди арестованных друзей и соратников Ленина было сенсацией мирового значения.

Речь идёт о бывшем руководителе НКВД Генрихе Ягоде. Тот самый Ягода, который полтора года назад, роковой августовской ночью 1936 года, стоял с Ежовым в подвале здания НКВД, наблюдая, как происходит расстрел Зиновьева, Каменева и других осуждённых на первом процессе. А теперь сам Ягода, по приказу Сталина, посажен на скамью подсудимых как участник того же самого заговора и один из ближайших сообщников Зиновьева, Каменева, Смирнова и других старых большевиков, которых он же пытал и казнил.

Более чудовищную нелепость трудно было себе представить. Казалось, что Сталин весь свой талант фальсификатора израсходовал на организацию первых двух процессов и его "творческое" воображение исчерпало себя…

Подлинное же объяснение того, что поверхностному наблюдателю могло казаться просто нелепостью, составляет один из главнейших секретов всех трёх московских процессов. Дело в том, что Сталин применил такой "идиотский" ход отнюдь не по недомыслию. Напротив, он был чрезвычайно проницателен и дьявольски ловок, когда дело касалось политических интриг. Просто он не смог избежать специфических трудностей, с какими сталкиваются все фальсификаторы, когда следы их подлогов становятся явными.

Итак, выдумав чудовищную нелепость, будто Ягода был сообщником Зиновьева и Каменева, Сталин полностью снимал с себя ответственность за некое давнее преступление, следы которого оказались недостаточно затёрты и вели прямо к нему, Сталину. Этим преступлением было всё то же убийство Кирова.

Я уже писал, что наутро после убийства Кирова Сталин, оставив все дела, прибыл в Ленинград – якобы для расследования обстоятельств убийства, а в действительности, чтобы проверить, соблюдены ли все необходимые предосторожности. Обнаружив, что в деле отчётливо проступает "рука НКВД", он сделал всё для того, чтобы замести следы этого участия. Он поспешил отдать приказ о расстреле убийцы Кирова и распорядился ликвидировать без суда всех, кто знал о роли НКВД в этом деле.

Однако напрасно Сталин думал, что тайна убийства Кирова так и останется навсегда тайной. Он явно просчитался, не придав значения, скажем, тому факту, что заместителей Кирова удивило таинственное исчезновение его охраны из злополучного коридора. Заместители Кирова знали также, что его убийца – Николаев – за две недели до того уже был задержан в Смольном, что при нём и тогда был заряженный револьвер, и тем не менее, спустя две недели ему снова выдали пропуск в Смольный.

Но наиболее подозрительным, что подтверждало слухи, будто Киров был "ликвидирован" самими властями, выглядел сталинский приказ Агранову и Миронову: очистить Ленинград от "кировцев". В ленинградское управление НКВД были вызваны сотни видных деятелей, составлявших основу кировского политического и хозяйственного аппарата. Каждому из них было предписано в течение недели покинуть Ленинград и переехать на новое место работы, которое было подобрано, как правило, в отдалённых районах Урала и Сибири.

Впервые в истории советского государства партийные чиновники получали новое назначение не от партии, а от НКВД. Срок, назначаемый для выезда, был столь кратким, что многие директора предприятий не успевали передать дела. Попытки опротестовать этот произвол или получить какие-то разъяснения наталкивались на стереотипный отвит: "Вы слишком засиделись в Ленинграде". В течение лета 1935 года таким образом было выслано из Ленинграда около 3500 человек. Вся эта кампания очень напоминала чистку городских организаций от "зиновьевцев" несколькими годами ранее, после поражения зиновьевской оппозиции. Неудивительно, что в партийных кругах ходил слух о том, что Киров возглавил новую оппозицию, но её удалось уничтожить в зародыше.

Сотрудникам НКВД также было известно больше чем следовало, и, видимо, через них информация о том, что ленинградское управление НКВД приложило руку к убийству Кирова, просочилась в аппарат ЦК.

В тех кругах партийцев, которые ориентировались в обстановке, было известно, что Ягода – лишь номинальный руководитель НКВД, а подлинный хозяин этого ведомства – Сталин. Эти круги прекрасно понимали (или догадывались), что раз НКВД замешан в убийстве Кирова, значит, убийство совершено по указанию Сталина.

О том, что тайна убийства Кирова в общем-то перестала быть тайной, Сталин узнал с запозданием. Ягода, снабжавший его разнообразной информацией, в том числе и сводками различных слухов и настроений, боялся докладывать об этом. В ушах Ягоды всё ещё звучала бешеная сталинская реплика: "Мудак!", брошенная ему в Ленинграде. Видные члены ЦК, постепенно узнавшие тайну убийства Кирова, тоже не спешили сообщить об этом Сталину, поскольку этим они автоматически зачислили бы себя в категорию людей, знающих "слишком много".

В общем, когда всё это стало известно Сталину, было уже поздно думать о более тщательном сокрытии истины. Оставалось только одно; объявить открыто, что убийство Кирова было делом рук НКВД, и отнести всё на счёт Ягоды. А поскольку на первых двух московских процессах ответственность за это убийство была возложена на Зиновьева и Каменева, то теперь Ягода должен был стать их сообщником. Таким образом, извилистые увёртки, обычно сопровождающие любое мошенничество, заставили Сталина свести воедино две взаимоисключающие версии. Так родилась эта абсурдная легенда, будто Ягода, возглавлявший подготовку первого московского процесса, а затем казнивший Зиновьева и Каменева, в действительности был их сообщником.

Появление всемогущего начальника сталинской тайной полиции на скамье подсудимых произвело в стране фурор. Тем более что Сталин, по своему обычаю, навесил на него множество невероятных грехов. Оказывается, Ягода, в течение пятнадцати лет возглавлявший советскую контрразведку, сам являлся иностранным шпионом. Уже одно это звучало фантастически. Но сверх того, Ягода, известный всей стране как свирепый палач троцкистов, сам оказался троцкистом и доверенным агентом Троцкого.

Это Ягода опрыскивал стены ежовского кабинета ядом, чтобы умертвить Ежова. Это он набрал целую команду врачей, чтобы "залечить насмерть" тех, кого он не решался убить в открытую. При упоминании подобных приёмов в уме воскресали легенды об умерщвлении соперников ароматом ядовитых цветов и дымом отравленных свеч.

Однако народ не мог расценивать всё происходящее как всего лишь кошмарную легенду. Прозаические стенограммы судебных заседаний, сообщения о расстрелах обвиняемых придавали этим кошмарам пугающую реальность. Из всего происходящего люди могли сделать единственно важный для себя вывод: уж если всемогущего Ягоду так бесцеремонно бросили в тюрьму, то никто в СССР не может чувствовать себя в безопасности. Коль скоро сам создатель инквизиторской машины не смог выстоять под её давлением, то уж никакой смертный не должен надеяться на поблажку.

Если бы у Сталина не возникла насущная потребность обвинить Ягоду в убийстве Кирова, он, конечно, не посадил бы его на скамью подсудимых. Потерять Ягоду, отказаться от его бесценных услуг – было серьёзной жертвой для Сталина. За пятнадцать лет, что они проработали рука об руку, Ягода сделался чуть ли не "вторым я" Сталина. Никто так не понимал Сталина, как Ягода. Никто из приближённых не сделал для него так много. Никому Сталин не доверял в такой степени, как Ягоде.

Обладая сталинскими чертами – той же изворотливостью и подозрительностью – и почти сталинской виртуозностью в искусстве политической интриги, именно Ягода оплетал потенциальных соперников Сталина предательской паутиной и тщательно подбирал ему беспринципных, но надёжных помощников.

Когда Сталин начинал подозревать кого-то из наркомов или членов Политбюро, Ягода назначал в заместители подозреваемому одного из своих доверенных сотрудников. Так, помощник Ягоды Прокофьев поочередно занимал посты заместителя наркома тяжёлой промышленности и наркома госконтроля. Начальники управлений НКВД Благонравов и Кишкин были назначены помощниками Лазаря Кагановича, наркома путей сообщения. Помощники Ягоды Мессинг и Логановский были направлены заместителями к наркому внешней торговли, а заместитель Ягоды Трилиссер назначен помощником Пятницкого, который в то время руководил Коминтерном. Я мог бы назвать и многих других, подобранных Ягодой для укрепления диктаторской власти Сталина в государственном и партийном аппарате.

Ягода собирал для Сталина компрометирующую информацию, касающуюся высших руководителей государства. Когда в поведении такого руководителя начинали проявляться малейшие признаки независимости, Сталину достаточно было протянуть руку к досье, подобранному Ягодой. В таком досье наряду с серьёзными документами, например доказательствами былой принадлежности советского государственного деятеля к информаторам царской полиции, можно было встретить смехотворные донесения наподобие того, что жена этого деятеля колотит свою домработницу или что на Пасху она тайно ходила в церковь святить куличи. Самым распространенным прегрешением было такое: почти все сталинские соратники, заполняя партийные анкеты, приписывали себе дореволюционный партийный стаж, которого в действительности не имели.

В досье были отражены также скандалы, связанные с половой распущенностью "вождей". Мне довелось видеть донесение такого рода, относившееся к Куйбышеву, который занимал должность заместителя председателя Совнаркома. Как-то он "похитил" с банкета жену председателя правления Госбанка и скрывался в её обществе три дня подряд, так что пришлось отменить все заседания Совнаркома, назначенные на эти дни. Другое донесение относилось к 1932 году и было связано с похождениями члена Политбюро Рудзутака. На одном из приёмов тот усиленно угощал спиртным тринадцатилетнюю дочь второго секретаря Московского комитета партии и затем изнасиловал её. Ещё одно донесение, относящееся к тому же Рудзутаку: в 1927 году, прибыв в Париж, он пригласил группу сотрудников советского полпредства с жёнами пройтись по сомнительным заведениям и там раздавал проституткам чаевые крупными купюрами. Как правило, Сталин не использовал эти компрометирующие донесения, пока не считал необходимым специально призвать к порядку того или иного из своих сановников.

Ягоду можно было назвать глазами и ушами Сталина. В квартирах и на дачах членов Политбюро и наркомов он установил замаскированные микрофоны и всю информацию, полученную таким путём, докладывал Сталину. Сталин знал всю подноготную своих соратников, нередко был в курсе их самых сокровенных мыслей, неосторожно высказанных в разговоре с женой, сыном, братом или другом. Всё это ограждало сталинскую единоличную власть от всяких неожиданных сюрпризов.

Кстати, Сталин был чрезвычайно ревнив ко всем проявлениям дружбы среди своих приближённых, особенно членов Политбюро. Если двое или трое из них начинали встречаться в свободное время, Ягода должен был навострить уши и сделать Сталину соответствующий доклад. Ведь люди, связанные личной дружбой, склонны доверять друг другу. А это могло уже привести к возникновению группы или фракции, направленной, против Сталина. В подобных случаях он старался спровоцировать ссору, между новыми друзьями, а если они туго соображали, что от них требуется, то и разъединить их, переведя одного из них на работу вне Москвы или используя другие "организационные меры".

Услуги, которые Ягода оказывал Сталину, были серьёзны и многообразны. Но главная ценность Ягоды состояла в том, что он преследовал политических противников Сталина с беспримерной жестокостью, стёр с лица земли остатки оппозиции и старую ленинскую гвардию.

При всём том Ягода был единственным, кого, несмотря на его громадную власть, Сталин мог не опасаться как соперника. Он знал, что, если Ягода и надумает сколотить политическую фракцию, направленную против его, сталинского, руководства, партия за ним не пойдёт. Путь к соглашению со старой гвардией был для него навсегда закрыт трупами старых большевиков, расстрелянных им по приказу Сталина. Не мог Ягода сколотить и новую оппозицию из тех, кто окружал Сталина, – члены Политбюро и правительства ненавидели его лютой ненавистью.

Они не могли смириться с тем, что Сталин доверил Ягоде, человеку без революционного прошлого, столь широкую власть, что Ягода получил даже право вмешиваться в дела наркоматов, подчинённых им, старым революционерам. Ворошилов отважился на затяжную борьбу со спецотделами НКВД, созданными Ягодой во всех воинских частях и занимавшимися неустанной слежкой в армии. Каганович, нарком путей сообщения, был раздражён вмешательством Транспортного управления НКВД в его работу. Члены Политбюро, руководившие промышленностью и торговлей, были уязвлены тем, что Экономическое управление НКВД регулярно вскрывало скандальные случаи коррупции, растрат и хищений на их предприятиях.

В подчинённых им ведомствах Ягода держал тысячи тайных информаторов, с помощью которых он в любой момент мог наскрести множество неприятных фактов, дискредитирующих их работу. Всеобщая неприязнь к Ягоде объяснялась ещё и тем, что все эти крупные шишки из сталинской свиты чувствовали себя постоянно, как под стеклянным колпаком, и не могли сделать шагу без "личной охраны", приставленной к ним всё тем же Ягодой.

Всё это как раз очень устраивало Сталина: он знал, что Ягода никогда не вступит ни в какой сговор с членами политбюро, а если среди членов ЦК и возникнет нелегальная группировка, для Ягоды и мощного аппарата НКВД не составит труда справиться с ней. Диктатору, вечно опасающемуся потерять власть, было крайне важно иметь такого начальника службы безопасности и личной охраны, на которого можно положиться.

В общем Сталин и Ягода нуждались друг в друге. Это был союз, в котором не находилось места третьему партнеру. Их связывали жуткие тайны, преступления и ненависть, испытываемая народом к тому и другому. Ягода был верным сторожевым псом Сталина: охраняя его власть, он защищал и собственное благополучие.

В 1930 году один из заместителей Ягоды – Трилиссер, старый член партии, отбывший десять лет на царской каторге, по собственной инициативе предпринял исследование биографии своего начальника. Автобиография Ягоды, написанная по требованию Оргбюро ЦК, оказалась лживой. Ягода писал, что он вступил в партию большевиков в 1907 году, в 1911 году был отправлен царским правительством в ссылку и в дальнейшем принимал активное участие в Октябрьской революции. Почти всё это было неправдой. На самом деле Ягода примкнул к партии только летом 1917 года, а до того не имел с большевиками ничего общего. Трилиссер отправился к Сталину и продемонстрировал ему плоды своего труда. Однако это расследование имело неприятные последствия не для Ягоды, а для самого Трилиссера. Сталин его прогнал, а Ягода вскоре получил повышение в должности. Впрочем, было бы наивным думать, что Трилиссер действительно навлёк на себя сталинский гнев. Напротив, Сталин был рад получить информацию, компрометирующую Ягоду, притом такую, какую сам Ягода никогда не решился бы внести в своё досье. Сталин всегда предпочитал окружать себя не безупречно честными и независимыми революционерами, а людьми с тайными грехами, чтобы при случае можно было использовать их как инструмент шантажа.

Члены Политбюро ещё помнили то время, когда они решались открыто выступать против Ягоды. Они пытались тогда уговорить Сталина убрать Ягоду, а на столь важный пост назначить кого-либо из них. Мне, например, известно, что в 1932 году занять этот пост жаждал Каганович. Однако Сталин отказался уступить членам Политбюро такой мощный рычаг своей единоличной диктатуры. Он хотел пользоваться им в одиночку. НКВД должен был оставаться в его руках слепым орудием, которое в критическую минуту можно было бы обратить против любой части ЦК и Политбюро.

Настраивая Сталина против Ягоды, Каганович и некоторые другие члены Политбюро пытались внушить ему, что Ягода – это Фуше российской революции. Имелся в виду Жозеф Фуше, знаменитый министр полиции в эпоху Французской революции, который последовательно служил Революции, Директории, Наполеону, Людовику Восемнадцатому, не будучи лояльным ни к одному из этих режимов. Эта историческая параллель, по мнению Кагановича, должна была возбудить в Сталине нехорошие предчувствия и побудить его убрать Ягоду. Кстати, именно Каганович коварно присвоил Ягоде кличку "Фуше". В Москве как раз был опубликован перевод талантливой книги Стефана Цвейга, посвящённой французскому министру полиции; книга была замечена в Кремле и произвела впечатление на Сталина. Ягода знал, что Каганович прозвал его "Фуше", и был этим изрядно раздосадован. Он предпринимал немало попыток задобрить Кагановича и установить с ним дружеские отношения, но не преуспел в этом.

Припоминаю, каким забавным тщеславием дышала физиономия Ягоды всего за три-четыре месяца до его неожиданного смещения с поста наркома внутренних дел (он был назначен наркомом связи, а вскоре после этого арестован). Ягода не только не предвидел, что произойдет с ним в ближайшее время, напротив, он никогда не чувствовал себя так уверенно, как тогда, летом 1936 года. Ведь только что он оказал Сталину самую большую из всех услуг: подготовил суд над Зиновьевым и Каменевым и "подверстал" к ним других близких ленинских соратников.

В 1936 году карьера Ягоды достигла зенита. Весной он получил приравненное к маршальскому звание генерального комиссара государственной безопасности и новый военный мундир, придуманный специально для него. Сталин оказал Ягоде и вовсе небывалую честь: он пригласил его занять квартиру в Кремле. Это свидетельствует о том, что он ввёл Ягоду в тесный круг своих приближённых, к которому принадлежали только члены Политбюро.

На территории Кремля расположено несколько дворцов, соборов и административных зданий, однако квартир в современном понимании этого слова там почти нет. Сталин и другие члены Политбюро занимали там очень скромные по размерам квартиры, в которых до революции жила прислуга. На ночь все разъезжались по загородным резиденциям. Однако иметь квартиру в Кремле, пусть самую крохотную, сталинские сановники считали несравненно более престижным, чем жить в великолепном особняке за пределами кремлёвских стен.

Словно бы опасаясь, что Сталин возьмет своё приглашение назад, Ягода назавтра же перебрался в Кремль, впрочем, оставив за собой роскошный особняк, построенный специально для него в Милютинском переулке. Несмотря на то что стояли жаркие дни, Ягода приезжал отсюда в свою загородную резиденцию Озерки только раз в неделю. Очевидно, московская пыль и духота были ему больше по нраву, чем прохлада парка в Озерках. То, что Ягода стал обитателем Кремля, обсуждалось в высших сферах как большое политическое событие. Ни у кого не оставалось сомнений, что над Кремлем взошла новая звезда.

В кругу сотрудников НКВД рассказывали такую историю. Сталин был будто бы так доволен капитуляцией Зиновьева с Каменевым, что сказал Ягоде: "Сегодня вы заслужили место в Политбюро". Это означало, что на ближайшем съезде Ягода станет кандидатом в члены Политбюро.

Не знаю, как себя чувствовали в подобных ситуациях старые лисы Фуше или Макиавелли. Предвидели ли они грозу, которая сгущалась над их головами, чтобы смести их через немногие месяцы? Зато мне хорошо известно, что Ягода, встречавшийся со Сталиным каждый день, не мог прочесть в его глазах ничего такого, что давало бы основания для тревоги. Напротив, Ягоде казалось, что он как никогда близок к давней своей цели. Пока члены Политбюро смотрели на него сверху вниз и держались с ним отчужденно – теперь им придется потесниться и дать ему место рядом с собой как равному.

Ягода был так воодушевлён, что начал работать с энергией, необычной даже для него, стремясь ещё больше усовершенствовать аппарат НКВД и придать ему ещё больший внешний блеск. Он распорядился ускорить работы по сооружению канала Москва-Волга, надеясь, что канал, построенный силами заключённых под руководством НКВД, назовут его именем. Тут было нечто большее чем просто тщеславие: Ягода рассчитывал "сравняться" с Кагановичем, именем которого был назван московский метрополитен.

Легкомыслие, проявляемое Ягодой в эти месяцы, доходило до смешного. Он увлёкся переодеванием сотрудников НКВД в новую форму с золотыми и серебряными галунами и одновременно работал над уставом, регламентирующим, правила поведения и этикета энкаведистов. Только что введя в своём ведомстве новую форму, он не успокоился на этом и решил ввести суперформу для высших чинов НКВД: белый габардиновый китель с золотым шитьём, голубые брюки и лакированные ботинки. Поскольку лакированная кожа в СССР не изготовлялась, Ягода приказал выписать её из-за границы. Главным украшением этой суперформы должен был стать небольшой позолоченный кортик наподобие того, какой носили до революции офицеры военно-морского флота.

Ягода далее распорядился, чтобы смена энкаведистских караулов происходила на виду у публики, с помпой, под музыку, как это было принято в царской лейб-гвардии. Он интересовался уставами царских гвардейских полков и, подражая им, издал ряд совершенно дурацких приказов, относящихся к правилам поведения сотрудников и взаимоотношениям между подчинёнными и вышестоящими. Люди, ещё вчера находившиеся в товарищеских отношениях, теперь должны были вытягиваться друг перед другом, как механические солдатики. Щёлканье каблуками, лихое отдавание чести, лаконичные и почтительные ответы на вопросы вышестоящих – вот что отныне почиталось за обязательные признаки образцового чекиста и коммуниста.

Всё это было лишь началом целого ряда новшеств, вводимых в НКВД и, кстати, в Красной армии тоже. Цель была одна: дать понять трудящимся Советского Союза, что революция, со всеми её соблазнительными обещаниями, завершилась и что сталинский режим придавил страну так же основательно и прочно, как династия Романовых, продержавшаяся три столетия.

Нетрудно представить себе, что почувствовал Ягода, когда рука неверной судьбы низвергла его с вершины власти и втолкнула в одну из бесчисленных тюремных камер, где годами томились тысячи ни в чём не повинных людей. Охраняя власть диктатора и скрупулёзно следуя сталинской карательной политике, Ягода подписывал приговоры этим людям, даже не считая нужным взглянуть на них. Теперь ему самому было суждено проделать путь своих бесчисленных жертв.

Ягода был так потрясён арестом, что напоминал укрощённого зверя, который никак не может привыкнуть к клетке. Он безостановочно мерял шагами пол своей камеры, потерял способность спать и не мог есть. Когда же новому наркому внутренних дел Ежову донесли, что Ягода разговаривает сам с собой, тот встревожился и послал к нему врача.

Опасаясь, что Ягода потеряет рассудок и будет непригоден для судебного спектакля, Ежов попросил Слуцкого (который тогда ещё оставался начальником Иностранного управления НКВД) время от времени навещать Ягоду в его камере. Ягода обрадовался приходу Слуцкого. Тот обладал способностью имитировать любое человеческое чувство, но на этот раз он, похоже, действительно сочувствовал Ягоде и даже искренне пустил слезу, впрочем, не забывая фиксировать каждое слово арестованного, чтобы потом всё передать Ежову. Ягода, конечно, понимал, что Слуцкий пришёл не по собственной воле, но это, в сущности, ничего не меняло. Ягода мог быть уверен в одном: Слуцкий, сам опасавшийся за своё будущее, чувствовал бы себя гораздо счастливее, если бы начальником над ним был не Ежов, а по-прежнему он, Ягода. Лучше бы Слуцкому навещать здесь, в тюремной камере, Ежова…

Ягода не таился перед Слуцким. Он откровенно обрисовал ему своё безвыходное положение и горько пожаловался, что Ежов за несколько месяцев развалит такую чудесную машину НКВД, над созданием которой ему пришлось трудиться целых пятнадцать лет.

Во время одного из этих свиданий, как-то вечером, когда Слуцкий уже собирался уходить, Ягода сказал ему:

– Можешь написать в своём докладе Ежову, что я говорю: "Наверное, Бог всё-таки существует!"

– Что такое? – удивлённо переспросил Слуцкий, слегка растерявшись от бестактного упоминания о "докладе Ежову".

– Очень просто, – ответил Ягода то ли серьёзно, то ли в шутку. – От Сталина я не заслужил ничего, кроме благодарности за верную службу; от Бога я должен был заслужить самое суровое наказание за то, что тысячу раз нарушал его заповеди. Теперь погляди; где я нахожусь, и суди сам: есть Бог или нет…

Политическая биография Сталина. Том 2 Капченко Николай Иванович

2. Презумпция виновности: процесс Бухарина - Рыкова и др.

Процесс над военными потряс всю страну. Но ее ожидали еще более крупные потрясения. В планы Сталина входило и проведение публичного процесса, который стал бы своего рода венцом всей этой кампании. На очереди явственно проступали контуры подготовки самого грандиозного из всех процессов. И было совершенно очевидно, что центральными фигурами предстоявшего судебного действа должны стать Бухарин и Рыков. Принятые на февральско-мартовском пленуме решения не могли не получить своего логического развития в организации процесса. Видимо, Сталин испытывал чувство неудовлетворенности в связи с тем, как были проведены два предыдущих судебных спектакля, поскольку в их ходе, как уже отмечалось, несмотря на тщательную подготовку, имелись существенные накладки, вызывавшие у некоторых, особенно за границей, обоснованные сомнения в виновности осужденных. Новый процесс, в числе прочих задач, призван был развеять эти сомнения. Но главное - он должен был продемонстрировать полное и безоговорочное банкротство всех бывших политических оппонентов вождя. Причем важно было представить их перед всей страной и перед всем миром не в качестве политических противников, а как группу политических бандитов, шпионов зарубежных разведок, террористов и изменников, людей, не имеющих ничего общего с партией большевиков. Масштабы замыслов Сталина, конечно, наводят на мысль, что ему изменило чувство меры и здравого смысла, поскольку он решил соединить в одно целое вещи несовместимые. Идея существования объединенного правотроцкистского блока, положенная вождем в основу готовившегося процесса, у любого, знакомого с историей внутрипартийной борьбы в 20-е годы, не могла не вызвать больших сомнений.

Ведь Бухарин на практике показал себя непримиримым противником Троцкого и его политических концепций. Порой он в борьбе с троцкизмом проявлял себя даже более жестким, чем сам Сталин. Известно, что в ряде случаев Сталин занимал по отношению к Троцкому более мягкую позицию, чем приверженцы правой линии. А сейчас вождь решил объединить их в нечто единое целое. Хотя надо сказать, что их скорее всего объединяло лишь то, что они оказались на одной скамье подсудимых. Не считая, разумеется, ненависти к вождю, в одинаковой степени присущей как тем, так и другим. Сталин, конечно, знал из истории и собственного опыта политической борьбы, что общая ненависть порой сплачивает гораздо сильнее и надежнее, чем общинность идейных платформ и т. п. Короче, у вождя были свои веские расчеты и всякого рода морально-этические и иные соображения его не особенно беспокоили, они отступали на второй план перед перспективой сконструировать некий общий правотроцкистский заговор, в котором Троцкий играл главную роль, а Бухарин, Рыков и другие танцевали под его дудку.

Подготовка нового процесса в виду его, можно сказать, универсального характера (как по содержанию предъявленных обвинений, так и по персональному составу подсудимых) потребовала немало времени и усилий. Нужно было сломить сопротивление прежде всего главных фигур предстоявшего судебного спектакля - Бухарина и Рыкова. Особую трудность представлял в этом плане Бухарин. Сталин, конечно, знал не только его слабые, но и сильные стороны и отдавал отчет, что сломить Бухарина будет не так просто, как это было с Зиновьевым и Каменевым, а также Пятаковым, Радеком и Сокольниковым.

Тем более, что после своего ареста 27 февраля 1937 г. прямо на пленуме ЦК Бухарин на допросах проявлял стойкость и отсутствие всякой готовности идти навстречу следствию. Протоколы допросов посылались лично Сталину, и он, можно сказать, давал основное направление ходу всего следствия. Со своей стороны, Бухарин многократно обращался с личными письмами к Сталину, в которых решительно отметал обвинения, предъявлявшиеся ему. А эти обвинения, в частности, базировались на показаниях секретного сотрудника НКВД В. Астрова, принадлежавшего в свое время к школе Бухарина. Этот сексот усердно выполнял роль провокатора, в чем он позднее, когда в послесталинские времена осуществлялась проверка обоснованности приговора и всего процесса, признался сам.

По мере того, как шла его обработка со стороны следователей, Бухарин все больше осознавал ту зловещую неизбежность, которой ему уже не миновать. Он отчаянно пытается пробудить в Сталине хотя бы какие-то остатки человечности. Дело доходит до того, что он в письме от 10 октября 1937 г. пишет ему: «Когда у меня были галлюцинации, я видел несколько раз тебя и один раз Надежду Сергеевну (Н.С. Аллилуеву, покойную жену Сталина - Н.К. ). Она подошла ко мне и говорит: «Что же это такое сделали с Вами, Н.И.? Я Иосифу скажу, чтобы он Вас взял на поруки» Это было так реально, что я чуть было не вскочил и не стал писать, чтоб… ты взял меня на поруки! Так у меня реальность была перетасована с бредом. Я знаю что Н.С., не поверила бы ни за что, что я злоумышлял против тебя, и не даром подсознательное моего несчастного «я» вызвало этот бред. А с тобой я часами разговаривал» .

Конечно, было наивностью со стороны Бухарина прибегать к таким способам разубедить Сталина, вымолить у него пощаду. Подобная аргументация явно не могла растрогать вождя. И в смятении Бухарин переходит от лести к скрытым угрозам не подчиниться воле следователей, т. е. воле самого Сталина. Он не раз заявляет в своих письмах Сталину, что рассчитывать на его, Бухарина, «сотрудничество» со следователями не стоит, что он не пойдет на признание в суде своей вины: «Я отлично знаю, что со мной можно сделать теперь решительно все, что угодно (и «технически» и политически). Но на этих пунктах у меня собираются моментально для протеста все силы души, и я ни при каких условиях не пойду на такую подлость, чтобы клеветать на самого себя из страха или из других аналогичных мотивов»

Письма Бухарина - это крик человеческой души. И, конечно, у объективного человека не возникнет желания обвинить его в том, что он пресмыкается перед своим палачом. Нужно было побывать на его месте, чтобы иметь какое-то право ставить ему в упрек его неумеренные восторги в отношении Сталина и его политики. Хотя, разумеется, Бухарин прекрасно сознавал, что происходит в действительности и какая судьба его ожидает в ближайшие месяцы. В своем обращении к будущему поколению руководителей партии он давал трезвую оценку сложившейся ситуации: «…В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД - это переродившаяся организация безыдейных разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают самих себя - история не терпит свидетелей грязных дел!

Любого члена ЦК, любого члена партии эти «чудодейственные» органы могут стереть в порошок, превратить в предателя-террориста, диверсанта, шпиона. Если бы Сталин усомнился в самом себе, подтверждение последовало бы мгновенно»

Особенно любопытна последняя мысль - «если бы Сталин усомнился в самом себе», то его судьба также была бы предрешена. Думаю, что в данном случае Бухарин явно преувеличивает, отдавая дань какому-то непостижимому, стоящему над человеческим разумом, историческому фатализму. Сталин просто не мог стать жертвой кампании, которую он развязал сам. И едва ли правомерно исходить из того, что органы НКВД осмелились бы поднять руку на своего истинного хозяина. Это - явное преувеличение, не имеющее никакого реального подтверждения фактами и даже подобием фактов. НКВД не определял стратегию репрессий, он был лишь главным реализатором этой стратегии. Дальнейшие события с полной убедительностью подтвердили это.

В данном контексте интересны рассуждения по вопросу репрессий одного из биографов Сталина Р. Пэйна. Он писал: «Только человек, обладающий абсолютной властью в стране, мог осуществить эти процессы. Они не были необходимы и они не были даже опасны для него, но он не был обеспокоен проблемами необходимости или угрозы. Они не добавляли ничего к его власти, так как он уже привел русский народ в состояние унизительной покорности его воле. Его действительные враги находились не среди обвиняемых, а в Берлине. Но ему нужна была «кровавая баня» . И далее Р. Пэйн делает весьма категорический и, на мой взгляд, довольно сомнительный вывод: Сталин уже «не мог остановить чистки или изменить их каким-либо образом, даже если бы захотел этого» .

Еще как мог, если бы захотел! Но пока все шло по разработанной схеме.

2 - 12 марта 1938 г. в Москве в Доме Союзов проходил процесс по делу т. н. антисоветского правотроцкистского блока. На скамье подсудимых оказались сразу три бывших члена Политбюро - Н.И. Бухарин, А.И. Рыков и Н.Н. Крестинский. Вместе с ними там были бывший нарком внутренних дел Г.Г. Ягода, бывший нарком внешней торговли А.П. Розенгольц, бывший нарком земледелия М.А. Чернов, секретарь Ягоды П.П. Буланов, бывший работник Наркомата путей сообщения СССР В.А. Максимов-Диковский, бывший глава советского правительства Украины и бывший активный деятель Коминтерна X.Г. Раковский, бывший нарком финансов Г.Ф. Гринько, бывший председатель Центросоюза И.А. Зеленский, бывший нарком лесной промышленности В.И. Иванов, бывший заместитель наркома земледелия П.Т. Зубарев, бывший советник полпредства СССР в Германии С.А. Бессонов, бывший первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана А.И. Икрамов, бывший первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии В.Ф. Шарангович, бывший председатель Совнаркома Узбекской ССР Ф.У. Ходжаев. Трагическую судьбу высокопоставленных партийных и советских работников в этом процессе разделили и беспартийные - врачи Д.Д. Плетнев, И.Н. Казаков и Л.Г. Левин, а также личный секретарь А.М. Горького П.Л. Крючков.

Персональный состав подсудимых свидетельствовал об универсальном характере самого процесса: он призван был с максимальной убедительностью продемонстрировать широту и разветвленность антисоветского заговора и одновременно давал возможность путем такого подбора подсудимых мотивировать характер предъявленных обвинений. Неизвестно, мыслил ли Сталин этот процесс как последний, подводящий своего рода общий итог всех предыдущих процессов. Но есть веские основания полагать, что так оно и было в действительности, поскольку уже не оставалось сколько-нибудь видных фигур из прежних политических противников вождя, которых можно было бы предать публичному суду.

Здесь необходимо сделать одно немаловажное дополнение: помимо открытых судебных процессов сталинская чистка включала в себя и серию закрытых судилищ, в ходе которых в упрощенном и ускоренном порядке выносились приговоры (как правило, самые суровые) тем обвиняемым, которых по тем или иным причинам нельзя было предавать открытому суду. То ли подследственные не поддавались обработке следователями, то ли в силу иных причин их предпочитали ликвидировать без лишней огласки. Таких дел было значительно больше, чем тех, которые фигурировали во время публичных процессов. При этом надо отметить, что Сталин, организуя судебные спектакли, первостепенное внимание уделял не тому, как они будут восприняты за границей, хотя и это обстоятельство играло отнюдь не второстепенную роль. Главный акцент делался на значении этих процессов для широких слоев населения самой страны.

В соответствии с такой задумкой и составлялась формула обвинения. Вкратце изложу основные пункты обвинения, в той или иной мере касавшиеся всех представших перед судом. Им вменялось в вину то, что они организовали заговорщическую группу под названием правотроцкистский блок, ставившую своей целью свержение существующего в СССР социалистического общественного и государственного строя, восстановление в СССР капитализма и власти буржуазии, расчленение СССР и отторжение от него в пользу враждебных нашей стране государств (имелись в виду в первую очередь Германия и Япония) Украины, Белоруссии, среднеазиатских республик, Грузии, Армении, Азербайджана и Приморья. Конкретно им предъявлялось обвинение в шпионаже против советского государства и измене родине, в убийстве Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького и в заговоре против Ленина в 1918 году. Наряду с этими главными пунктами формула обвинения включала также вредительство, диверсии, террор, подрыв военной мощи СССР, провокацию военного нападения на советское государство. Обвинение в заговоре против Ленина было расширено и сформулировано как намерение физически уничтожить Ленина, Сталина и Свердлова.

Сталин принимал активное личное участие в подготовке процесса. Это выражалось в том, что он определял основные направления обвинительного заключения, а на стадии предварительного следствия участвовал также и в допросах Бухарина на очных ставках. Так, он обвинял Н.И. Бухарина в том, что тот в период Брестского мира блокировался с эсерами и скрыл это. На что Н.И. Бухарин ответил: «Какой мне смысл врать насчет Брестского мира. Однажды пришли левые эсеры и сказали: «Давайте создадим кабинет. Мы арестуем Ленина и составим кабинет». Я это после рассказал Ильичу. «Дайте мне честное слово, что Вы об этом никому не скажете», - сказал мне Ильич. Потом, когда я дрался вместе с Вами против Троцкого, я это привел в качестве примера, - вот до чего доводит фракционная борьба. Это произвело тогда взрыв бомбы» .

Несмотря на всю абсурдность данного обвинения, оно было включено в обвинительное заключение и в ходе процесса фигурировало в качестве чуть ли не основного «факта», призванного скомпрометировать Бухарина как любимца партии. Дело доходило и до явно смехотворных вещей: непосредственный исполнитель судебного фарса Ежов даже включил в состав преступления обвиняемых попытку его собственного отравления путем распыления ртутного раствора в его кабинете. Словом, и авторы сценария, и режиссеры судебного процесса явно хватили лишку, нагромоздив несусветную кучу обвинений, которые, по их мнению, должны были окончательно пригвоздить подсудимых к позорному столбу.

Я не стану углубляться в детали данного процесса. Но полагаю, что стоит остановиться на некоторых наиболее примечательных его моментах, в первую очередь на поведении Бухарина во время судебных слушаний. Надо отметить, что в целом процесс, на первый взгляд, прошел вроде бы успешно с точки зрения его главного организатора. Однако на самом деле не все протекало так, как было первоначально задумано. Все обвиняемые, за исключением Крестинского, признали себя виновными. Хотя, как потом выяснилось в ходе процесса, эти признания нельзя считать полными, поскольку по ряду пунктов обвинения подсудимые категорически отрицали свою вину. Крестинский же вообще отказался в первый день процесса признать себя виновным. Однако вскоре он взял свой отказ назад, причем мотивировал это следующим образом: «Я признаю, что мой отказ признать себя виновным объективно являлся контрреволюционным шагом, но субъективно для меня это не было враждебной вылазкой. Я просто все последние дни перед судом находился под тяжелым впечатлением тех ужасных фактов, которые я узнал из обвинительного заключения и, особенно, из его второго раздела. Мое отрицательное отношение к преступному прошлому после ознакомления с этими фактами, конечно, не уменьшилось, а только обострилось, но мне казалось выше моих сил перед лицом всего мира, перед лицом всех трудящихся признать себя виновным. Мне казалось, что легче умереть, чем создать представление у всего мира о моем хотя бы отдаленном участии в убийстве Горького, о котором я действительно ничего не знал» .

Трудно сказать, что за этим эпизодом скрывалось: или действительное нежелание Крестинского признавать свою вину в чудовищных преступлениях или же своего рода не столь уж хитроумная задумка организаторов процесса продемонстрировать его от начала до конца объективный характер. Любопытно, что такую версию еще до начала процесса предсказал Троцкий. Он, в частности, писал буквально за день до открытия судилища: «В новом процессе можно ждать некоторых усовершенствований по сравнению с предшествовавшими. Монотонность покаяний подсудимых на первых двух процессах производила удручающее впечатление даже на патентованных «друзей СССР». Возможно, поэтому, что на этот раз мы увидим и таких подсудимых, которые, в порядке своей роли, будут отрицать свою виновность, чтобы затем, под перекрестным допросом, признать себя побежденными. Можно, однако, предсказать заранее, что ни один из подсудимых не причинит никаких затруднений прокурору Вышинскому» .

Ход процесса подтвердил гипотезу Троцкого, хотя, надо сказать, до настоящего времени затруднительно дать ясный и четкий ответ на вопрос: был ли эпизод с Крестинским инсценировкой или же подсудимый действительно проявил силу воли и мужество, отвергнув обвинения в свой адрес. Однако эти детали не меняют общих контуров картины.

Но наиболее действенную линию поведения на процессе проявил Бухарин. Хотя он и признавал свою вину вообще, когда дело касалось конкретных обвинений он зачастую их умело опровергал или давал им такую трактовку, которая при внимательном анализе вообще ставила под вопрос многие пункты обвинительного заключения, их доказательную базу. Главное - он довольно умело и юридически грамотно обесценил основную доказательную базу обвинения - признания самих подсудимых. Он, как бы мимоходом бросил в зал фразу: «Признания обвиняемых необязательны. Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип» . Если принять во внимание, что по существу вся доказательная база обвинения состояла из признаний самих обвиняемых, то становится очевидным, что использование этого средневекового принципа, когда пытки играли роль главного инструмента отыскания истины, в условиях существования советской власти выглядело как возврат к средневековью. Уже одной этой фразой Бухарин как бы ставил весь процесс за рамки допустимого и юридически обоснованного.

Любопытны и его контраргументы на утверждения прокурора Вышинского. Бухарин: «Гражданин Прокурор разъяснил в своей обвинительной речи, что члены шайки разбойников могут грабить в разных местах и все же ответственны друг за друга. Последнее справедливо, но члены шайки разбойников должны знать друг друга, чтобы быть шайкой и быть друг с другом в более или менее тесной связи. Между тем, я впервые из обвинительного заключения узнал фамилию Шаранговича и впервые увидел его на суде. Впервые узнал о существовании Максимова. Никогда не был знаком с Плетневым, никогда не был знаком с Казаковым, никогда не разговаривал с Раковским о контрреволюционных делах, никогда не разговаривал о сем же предмете с Розенгольцем, никогда не разговаривал о том же с Зеленским, никогда в жизни не разговаривал с Булановым и так далее. Кстати, и Прокурор меня ни единым словом не допрашивал об этих лицах.

«Право-троцкистский блок» есть прежде всего блок правых и троцкистов. Как сюда вообще может входить, например, Левин, который здесь на суде показал, что он и сейчас не знает, что такое меньшевики? Как сюда могут входить Плетнев, Казаков и прочие?

Следовательно, сидящие на скамье подсудимых не суть какая-либо группа, они суть на разных линиях соучастники заговора, но не группа в строгом и юридическом смысле этого слова. Все подсудимые были так или иначе связаны с «право-троцкистским блоком», некоторые из них и с разведками, но и только. Но это не дает никакого основания заключать, что эта группа есть «право-троцкистский блок» .

Категорически отрицал Бухарин и свою причастность к шпионажу. Он спрашивал: «Гражданин Прокурор утверждает, что я наравне с Рыковым был одним из крупнейших организаторов шпионажа. Какие доказательства? Показания Шаранговича, о существовании которого я и не слыхал до обвинительного заключения» . Отрицал он и свою причастность к организации убийства Кирова и других деятелей Советского государства.

Другой отличительной чертой поведения на суде Бухарина было то, что он порой играл роль, которую должен был исполнять не подсудимый, а прокурор. Это, видимо, по его замыслу, должно было продемонстрировать всю несостоятельность и нелепость обвинений не только в его адрес, но и в адрес других подсудимых. Так, например, он заявил: «Тягчайший характер преступления - очевиден, политическая ответственность - безмерна, юридическая ответственность такова, что она оправдает любой самый жестокий приговор. Самый жестокий приговор будет справедливым потому, что за такие вещи можно расстрелять десять раз. Это я признаю совершенно категорически и без всяких сомнений» .

Обращают на себя внимание и попытки Бухарина «защитить» Сталина и опровергнуть возможные сомнения и подозрения в отношении правомерности данного процесса. Довольно странная ирония исторической судьбы, когда жертва стремится в своем последнем слове на суде возвысить человека, обрекшего его на смерть! Вполне возможно, что таким способом он рассчитывал, что в последнюю минуту Сталин оценит его старания и дарует ему жизнь. Чем-то иным трудно объяснить следующий пассаж из последнего слова обреченного: «Мне случайно из тюремной библиотеки попала книжка Фейхтвангера, в которой речь шла относительно процессов троцкистов. Она на меня произвела большое впечатление. Но я должен сказать, что Фейхтвангер не дошел до самой сути дела, он остановился на полдороге, для него не все ясно, а на самом деле все ясно. Мировая история есть мировое судилище. Ряд групп, лидеров троцкизма обанкротился и брошен в яму. Это правильно. Но нельзя делать так, как делает Фейхтвангер в отношении, в частности, Троцкого, когда он ставит его на одну доску со Сталиным. Здесь у него рассуждения совершенно неверные. Ибо в действительности за Сталиным стоит вся страна, надежда мира, он творец. Наполеон однажды заметил - судьба это политика. Судьба Троцкого - контрреволюционная политика» .

Бухарин, как бы предвидя то, что за рубежом, и в первую очередь со стороны Троцкого, сам процесс и озвученные на нем поистине фанатсмогорические признания, вызовут целый океан возмущения и критики, счел нужным заблаговременно отвергнуть такого роду защиту. «Я a priori могу предполагать, что и Троцкий, и другие мои союзники по преступлениям, и II Интернационал, тем более потому, что я об этом говорил с Николаевским, будут пытаться защищать нас, в частности, и в особенности меня. Я эту защиту отвергаю, ибо стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом. Чудовищность моих преступлений безмерна, особенно на новом этапе борьбы СССР. Пусть этот процесс будет последним тягчайшим уроком, и пусть всем будет видна великая мощь СССР, пусть всем будет видно, что контрреволюционный тезис о национальной ограниченности СССР повис в воздухе как жалкая тряпка. Всем видно мудрое руководство страной, которое обеспечено Сталиным» .

Читая эти дифирамбы Сталину, невольно задаешься мыслью: а, может быть, Бухариным двигало не только стремление таким способом завоевать снисхождение у вождя, но и иные расчеты? Нельзя исключить того, что, превратив скамью подсудимых в трибуну восхваления Сталина, Бухарин таким способом хотел как бы оттенить мысль, что весь этот процесс есть не что иное как reductio ad absurdum, т. е. доведение до абсурда. Недюжинный талант оратора подсудимый использовал для исторического оправдания Сталина и его политического курса - ведь в этом есть что-то противоестественное, выходящее за пределы здравого смысла. И вполне можно допустить, что таким путем Бухарин апеллировал к тем в нашей стране, кто не утратил способность мыслить самостоятельно, анализировать факты и делать собственные выводы.

Обращают на себя внимание не только приведенные выше высказывания Бухарина, но и то, что он в своем последнем слове наряду с замаскированной интерпретацией данного процесса как юридически несостоятельного фарса, также всячески опровергал высказывавшиеся тогда предположения о том, что признательные показания были получены путем пыток и применения всякого рода психотропных препаратов. Он отмел как пустую выдумку версию о некоей загадочной славянской натуре, тибетском порошке и прочих, как он выразился, небылиц и вздорных контрреволюционных россказней. Свое признание он мотивировал так: «Я около 3 месяцев запирался. Потом я стал давать показания. Почему? Причина этому заключалась в том, что в тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись. И, наоборот, все то положительное, что в Советском Союзе сверкает, все это приобретает другие размеры в сознании человека. Это меня в конце концов разоружило окончательно, побудило склонить свои колени перед партией и страной. И когда спрашиваешь себя: ну, хорошо, ты не умрешь; если ты каким-нибудь чудом останешься жить, то опять-таки для чего? Изолированный от всех, враг народа, в положении нечеловеческом, в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни… И тотчас же на этот вопрос получается тот же ответ. И в такие моменты, граждане судьи, все личное, вся личная накипь, остатки озлобления, самолюбия и целый ряд других вещей, они снимаются, они исчезают» .

Полагаю, что процитированных выше высказываний вполне достаточно, чтобы представить хотя бы в самом общем виде происходившее на процессе, и прежде всего линию поведения главного обвиняемого - Бухарина. Реакция советской общественности на процесс была заранее запрограммирована. Проходили массовые митинги, публиковались гневные статьи с единственным требованием - сурово покарать преступников, расстрелять их, как бешеных собак. Думаю, что для характеристики господствовавшей тогда атмосферы вполне подходят следующие строки великого русского поэта Н. Некрасова:

«Душу вколачивать в пятки

Правилом было тогда…»

За границей, однако, сам процесс и в особенности поведение на нем Бухарина вызвали совсем иные отклики, чем в нашей стране. Один американский корреспондент дал такую оценку последнему слову Бухарина: «Один Бухарин, который, произнося свое последнее слово, совершенно очевидно знал, что обречен на смерть, проявил мужество, гордость и почти что дерзость. Из пятидесяти четырех человек, представших перед судом на трех последних открытых процессах по делу о государственной измене, он первым не унизил себя в последние часы процесса…

Во всей бухаринской речи не было и следа напыщенности, язвительности или дешевого краснобайства. Это блестящее выступление, произнесенное спокойным, безучастным тоном, обладало громадной убедительной силой. Он в последний раз вышел на мировую арену на которой, бывало, играл большие роли и производил впечатление просто великого человека, не испытывающего никакого страха, а лишь пытающегося поведать миру свою версию событий»

Имели место во время процесса и некоторые другие, мягко говоря, недоработки со стороны следствия, а, можно сказать, и со стороны Сталина, поскольку он самолично определял, какие обвинения следует предъявлять главным его фигурантам. Так, опровергая обвинение в шпионаже, наиболее одиозная фигура на этом процессе бывший нарком внутренних дел Ягода вполне резонно возразил: «Прокурор безапелляционно считает доказанным, что я был шпионом. Это не верно. Я - не шпион и не был им. Я думаю, что в определении, что такое шпион или шпионаж, мы не разойдемся. Но факт есть факт. У меня не было связей непосредственно с заграницей, нет фактов непосредственной передачи мною каких-либо сведений. И я не шутя говорю, что если бы я был шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки - им незачем было бы держать в Союзе такую массу шпионов, которая сейчас переловлена» .

Однако все это были не более, чем пикантные эпизоды данного процесса, возможно, выходившие за рамки заранее прописанного сценария его хода. Окончательный вердикт суда ни для кого не представлял собой неожиданности, ибо сам суд руководствовался не презумпцией невиновности - как основополагающего принципа правосудия - а принципом презумпции виновности. Подсудимые уже до суда были фактически осуждены - такова была установка Сталина. Сам процесс лишь выступал как юридическое прикрытие расправы.

Приговор был таков: 18 подсудимых приговорены к высшей мере наказания - расстрелу, врач Плетнев - к тюремному заключению сроком на 25 лет, Раковский и Бессонов, как не принимавшие прямого участия в организации террористических и диверсионно-вредительских действий - к тюремному заключению первый - на двадцать лет, второй - на пятнадцать лет. Приговор был приведен в исполнение. Еще накануне суда Бухарин в письме Сталину просил не применять к нему такую форму казни, как расстрел. Он писал: «…Если меня ждет смертный приговор, то я заранее тебя прошу, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтоб я заснул и не просыпался). Для меня этот пункт крайне важен, я не знаю, какие слова я должен найти, чтобы умолить об этом, как о милости: ведь политически это ничему не помешает, да никто этого и знать не будет. Но дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Сжальтесь! Ты, зная меня хорошо, поймешь… Так если мне суждена смерть, прошу о морфийной чаше. Молю об этом…» Но и к этой просьбе Бухарина вождь остался глух. Он просто не любил отступлений от правил.

Итак, самый главный публичный судебный процесс завершился. Тем самым Сталин как бы подвел итог растянувшейся на 18 с лишним лет борьбе со своими политическими оппонентами. Политической борьбе вождь уготовил чисто уголовный финал. Он, конечно, мог торжествовать, ибо победа была не просто полная и окончательная, но и тотальная - она завершилась физическим уничтожением оппонентов. Вокруг всей этой проблемы до сих пор не утихают страстные споры. Лично для меня принципиально важным является следующий вопрос-, действительно ли Сталин верил тому, в чем обвинялись его противники? Или же хладнокровно шел по пути их не только политического, но и физического уничтожения? На этот вопрос однозначно ответить трудно. С одной стороны, Сталин, конечно, не был настолько наивным и примитивным, чтобы всерьез верить в чудовищные обвинения, которые предъявлялись подсудимым. С другой стороны, присущая ему подозрительность, очевидно, сыграла свою зловещую роль во всем этом. Он никогда не забывал о том, как его политические противники не раз меняли свои позиции и часто смыкали свои ряды, несмотря на существенные разногласия, порой разделявшие их. Он им не верил и считал, что они никогда и ни при каких условиях не откажутся от борьбы против него лично и против его политического курса. Все говорит за то, что он исходил из принципа, что политическая схватка окончательно завершается лишь с физическим устранением противника. Отсюда и проистекали его жесткость и жестокость, его яростная непримиримость к своим поверженным политическим противникам.

Завершая этот раздел, хочу сделать еще одно замечание. Когда некоторые авторы, порой весьма солидные, в качестве доказательства того или иного отстаиваемого ими положения ссылаются на показания обвиняемых, данных на публичных судебных процессах, трудно удержаться от сардонической усмешки. Только беспредельно наивные люди или люди, которые мыслят в заранее определенном русле, могут всерьез поверить в то, что большевистские деятели, посвятившие себя революции, утверждению Советской власти чуть ли не сразу после завершения Гражданской войны (с начала 20-х годов) стали на путь предательства и шпионажа против советского государства. Еще более фантастическим и невероятным представляется то, что эти самые люди готовили заговоры с целью реставрации капитализма в СССР. Они исповедовали марксистские взгляды и прекрасно отдавали себе отчет в том, что такой глубокий общественный переворот, каким могла быть реставрация капитализма, относился к разряду совершенно иных исторических процессов, чтобы его можно было осуществить посредством какого-либо даже самого разветвленного дворцового заговора.

Защищать Сталина от несправедливых обвинений - это не значит оправдывать его реальные преступные деяния. Для него политика не имела моральных измерений. Политика, по его мнению, могла быть правильной или неправильной. Других характеристик для ее определения он, по существу, не разделял. Политический курс Сталина в 20–30 годы был безусловно обоснован в своих главных параметрах, и те, кто выступал против этого курса, в конечном счете оказались банкротами с точки зрения истории. Их политическое банкротство очевидно не только потому что Сталин оказался победителем. Оно было обусловлено коренными пороками и изъянами всей политической стратегии оппонентов Сталина. Этими же причинами можно объяснить и закономерную победу Сталина. Это - вещи принципиального плана. Что же касается физического уничтожения своих поверженных оппонентов, то здесь для вождя нет оправданий. Возможно, имеются какие-то аргументы для объяснения этого его поступка. Но не для оправдания.

Меня могут упрекнуть в непоследовательности и внутренних противоречиях, присущих моей аргументации. Дескать, это выражается в том, что я защищаю в целом правильность общей политической стратегии Сталина, сыгравшей, несомненно, решающую роль в укреплении могущества Советского Союза. Это - с одной стороны. А с другой стороны - подвергаю критике политику репрессий, выразившуюся не только в политическом, но и в физическом устранения противников вождя. Эта непоследовательность и внутренняя противоречивость носят не внутренний, содержательный, а скорее формально-логический характер. Поскольку в сущности речь идет о явлениях разного плана, хотя и органически взаимосвязанных друг с другом. Кто считает, что у Сталина не было иного выбора, разве что физически уничтожить противников своей политической линии, на мой взгляд отстаивает однобокую и явно тенденциозную позицию. Наряду с этим совершенно очевидным фактом, защита вождем выбранного курса, опасения, что этот курс будет радикально пересмотрен в случае компромисса с бывшими оппонентами, толкали его зачастую на шаги, явно выходившие за пределы политической целесообразности. Конечно, история - это не карточный пасьянс, где можно оперировать различными раскладами, и то, что произошло, представляется нам порой в качестве фатально неизбежного хода событий. Тем не менее, объективное освещение политической биографии Сталина предполагает анализ различных вариантов возможного развития событий, поскольку это позволяет глубже вникнуть в саму суть его политической философии.

Из книги Стратагемы. О китайском искусстве жить и выживать. ТТ. 1, 2 автора фон Зенгер Харро

19.29. Дело в крови, а не в виновности В октябре 1995 г. подошел к концу «процесс века» по делу чернокожего футболиста О. Дж. Симпсона (Simpson). Государственная прокуратура выдвинула против Симпсона, подозреваемого в убийстве своей бывшей жены госпожи Николь Браун и ее любовника

Из книги Технология власти автора

X. ПРОЦЕСС БУХАРИНА Процессы тридцатых годов проводились при закрытых дверях. Советские граждане знали об этих процессах только то, что пропускала советская цензура печати. В несравненно лучшем положении находилась иностранная пресса. Хотя и для нее существовало

Из книги История испанской инквизиции. Том II автора Льоренте Хуан Антонио

автора Добрюха Николай Алексеевич

7.1. Хрущев против Бухарина Кровавый архивГоворя о репрессиях 37-го года, прежде всего вспоминают расстрельные показательные судебные процессы над «правой» оппозицией и то, как Сталин и НКВД расправились с лидером «правых» Н. И. Бухариным. При этом многие доказательства

Из книги Как убивали Сталина автора Добрюха Николай Алексеевич

7.2. Микоян против Бухарина Отрывки из жизниБухарин: У больших людей - большие масштабы«Родился 27 сентября (по старому стилю) 1888 г. в Москве, - писал Николай Бухарин в автобиографии, - отец был в то время учителем начальной школы, мать - учительницей там же. По

Из книги Сталинизм. Народная монархия автора Дорофеев Владлен Эдуардович

Экономические «загадки» Бухарина» Переход к делу показал, что оппозиция окончательно запуталась в теме дискуссии. В своем выступлении Рыков сказал: «генеральная линия у нас одна, и если у нас имеются некоторые «незначительные» разногласия, то это потому, что существуют

Из книги Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры автора Хлевнюк Олег Витальевич

Смещение Рыкова Хотя Сталину не удалось связать напрямую группу Сырцова-Ломинадзе и лидеров «правого уклона», на заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября «правых» поминали не единожды. Особенно сильным нападкам подвергался Рыков, по поводу которого Сталин заявил:

Из книги 1937 автора Роговин Вадим Захарович

XXIII Два письма Бухарина Известие о смерти Орджоникидзе с особым отчаянием было встречено в семьях Бухарина и Рыкова. Узнав об этом, жена Рыкова вскрикнула: «Последняя надежда!» и упала на пол, потеряв сознание . Томившийся в одиночестве и бездействии Бухарин сочинил

Из книги 1937 автора Роговин Вадим Захарович

XXV Февральско-мартовский пленум: Бухарина и Рыкова обвиняют Первым пунктом повестки дня пленума было «дело тт. Бухарина и Рыкова». Рассмотрение этого дела призвано было служить проверкой участников пленума и одновременно должно было преподать им внушительный урок -

Из книги Другой взгляд на Сталина автора Мартенс Людо

Позиция Бухарина Обострение классовой борьбы было отражением состояния дел внутри партии. Бухарин, в тот момент главный союзник Сталина в руководстве партии, подчеркивал важность продвижения социализма за счет использования рыночных отношений. В 1925 году он обратился к

автора Россман Вадим

Презумпция баланса между географией и демографией Многие аргументы также исходят из представления о необходимости баланса между географией и демографией, что предполагает перенос столицы в восточные регионы страны.Однако в переносе столицы за пределы европейской

Из книги В поисках четвертого Рима. Российские дебаты о переносе столицы автора Россман Вадим

Презумпция общенационального экономического локомотива Некоторые политики и журналисты также имплицитно исходят из какого-то особого нормативного понятия столицы. Предполагается, что функция, или одна из важнейших функций столицы, состоит в роли катализатора

автора Авторханов Абдурахман Геназович

Из книги Сталин. Путь к диктатуре автора Авторханов Абдурахман Геназович

Поражение Бухарина Поражение Бухарина было уже предопределено, но оно не было бы полным, если бы Бухарину удалось отстоять свои позиции в Коминтерне.Несколько слов об этой организации. На титульном листе членского билета ВКП(б) до роспуска Коминтерна значилось на самом

80 лет назад, 2 марта 1938 года, на пике «Большого террора» в Москве в Октябрьском зале Дома союзов начался судебный процесс по делу «Антисоветского правотроцкистского блока» - последний из трёх процессов, по которым проходили ближайшие соратники Владимира Ленина, другие известные большевики и трое врачей.

На этот раз перед Военной коллегией Верховного суда СССР предстали Николай Бухарин, названный Владимиром Лениным в «Письме к съезду» «любимцем партии», и преемник вождя большевиков на посту председателя Совнаркома СССР Алексей Рыков. В 1928–1929 годах они вместе с ещё одним членом Политбюро ЦК ВКП(б), председателем ВЦСПС Михаилом Томским выступили против сталинских методов модернизации страны, за что и поплатились. Сначала тройку «правых уклонистов» вывели из состава Политбюро ЦК, лишив былого авторитета и влияния. Правда, в отличие от троцкистов и зиновьевцев из партии их не исключали вплоть до начала «Большого террора».

Николай Бухарин

Однако, несмотря на то что в 1930-е годы Бухарин, Рыков и Томский Генеральному секретарю ЦК Иосифу Сталину больше не перечили, регулярно демонстрируя ему свою лояльность, это их не спасло. В 1936 году во время судебного процесса по делу «Антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра», по которому проходили Лев Каменев, Григорий Зиновьев, Григорий Евдокимов, Иван Смирнов, Сергей Мрачковский, Иван Бакаев и ещё 10 подсудимых, было объявлено о начале расследования по делу бывших лидеров «правого уклона». Как только об этом написали советские газеты, 22 августа 1936 года на даче в подмосковном Болшево застрелился Томский. Бухарин, протестуя против выдвинутых обвинений, объявил голодовку. В феврале 1937 года Пленум ЦК постановил исключить Бухарина и Рыкова «из рядов ВКП(б) и передать дело в НКВД». Прямо с пленума двух соратников Ленина отправили на Лубянку.

Алексей Рыков

В марте 1938-го вместе с ними на скамье подсудимых оказался бывший народный комиссар внутренних дел СССР и бывший нарком связи СССР Генрих Ягода. Чтобы оправдать название судилища, рядом были посажены Христиан Раковский и Николай Крестинский. В 1920-е годы они находились на дипломатической работе, а в ходе внутрипартийной борьбы между Иосифом Сталиным и Львом Троцким поддержали последнего. А таких «шалостей» «вождь народов» обычно не прощал.

Остальные 17 подсудимых были не столь известны. Ими стали: бывший нарком лесной промышленности СССР Владимир Иванов, бывший нарком земледелия СССР Михаил Чернов, бывший нарком финансов СССР Григорий Гринько, бывший нарком внешней торговли СССР Аркадий Розенгольц, бывший заместитель наркома земледелия СССР Прокопий Зубарев, бывший советник Полпредства СССР в Германии Сергей Бессонов, бывший председатель Центросоюза Исаак Зеленский, бывший первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии Василий Шарангович, бывший первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Акмаль Икрамов, бывший председатель Совнаркома Узбекистана Файзулла Ходжаев, бывший работник Наркомата путей сообщения СССР Вениамин Максимов-Диковский, бывший сотрудник НКВД Павел Буланов, бывший секретарь Максима Горького Пётр Крючков и врачи Дмитрий Плетнёв, Игнатий Казаков и Лев Левин.

Примечательно, что все подсудимые, кроме Левина, Плетнёва и Казакова, на процессе отказались от защитников. А ведь им предъявили целый «букет» самых разных обвинений. Некоторые из них обвинялись в шпионаже против СССР и в измене Родине. Например, в обвинительном заключении утверждалось, что «обвиняемый Крестинский Н.Н. по прямому заданию врага народа Троцкого вступил в изменническую связь с германской разведкой в 1921 году», а «обвиняемый Раковский Х.Г. - один из особо доверенных Л. Троцкого - являлся агентом английской «Интеллидженс Сервис» с 1924 года и японской разведки - с 1934 года».

Обоснованность обвинений в шпионаже признали не все. В своём последнем слове Ягода произнёс слова, которые не могли понравиться судьям и государственному обвинителю Андрею Вышинскому: «Я - не шпион и не был им… У меня не было связей непосредственно с заграницей, нет фактов непосредственной передачи мною каких-либо сведений. И я не шутя говорю, что если бы я был шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки…»

Андрей Вышинский

Наряду со шпионажем подсудимых обвиняли в диверсиях, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи страны, провокации нападения иностранных держав на СССР, убийствах Сергея Кирова, Вячеслава Менжинского, Валериана Куйбышева, Максима Горького и его сына Максима Пешкова, покушении на Владимира Ленина в 1918 году, подготовке покушений на Иосифа Сталина и наркома НКВД Николая Ежова. С чувством особого возмущения государственный обвинитель заклеймил «позорнейшую практику подбрасывания в предметы продовольствия стекла и гвоздей, в частности в масло, что било по самым острым жизненным интересам, интересам здоровья и жизни нашего населения». Негодуя, Вышинский сделал далеко идущие выводы: «Стекло и гвозди в масле! Это же такое чудовищное преступление, перед которым, мне кажется, бледнеют все другие подобного рода преступления.
В нашей стране, богатой всевозможными ресурсами, не могло и не может быть такого положения, когда какой бы то ни было продукт оказывался в недостатке. Именно поэтому задачей всей этой вредительской организации было добиться такого положения, чтобы то, что у нас имеется в избытке, сделать дефицитным, держать рынок и потребности населения в напряженном состоянии. Напомню тут только эпизод из деятельности Зеленского - историю с 50-тью вагонами яиц, которые Зеленский уничтожил сознательно для того, чтобы Москву оставить без этого необходимейшего продукта питания.

Теперь ясно, почему здесь и там у нас перебои, почему вдруг у нас при богатстве и изобилии продуктов нет того, нет другого, нет десятого. Именно потому, что виноваты в этом вот эти изменники… Организуя вредительство, все эти Рыковы и Бухарины, Ягоды и Гринько, Розенгольцы и Черновы и так далее, и тому подобное преследовали в этой области определенную цель: попробовать задушить социалистическую революцию костлявой рукой голода. Не удалось и никогда не удастся!».

В самом начале процесса все подсудимые, кроме Крестинского, признали себя виновными в предъявленных обвинениях. А вот старый большевик, руководивший секретариатом ЦК ещё до Сталина, а позже работавший заместителем наркома иностранных дел СССР, неожиданно заявил: «Я не признаю себя виновным. Я не троцкист. Я никогда не был участником «правотроцкистского блока», о существовании которого я не знал. Я не совершил также ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне, в частности, я не признаю себя виновным в связях с германской разведкой». Правда, уже на следующий день Крестинский полностью подтвердил свои показания на предварительном следствии (историк Исаак Розенталь утверждает, что накануне он был избит). Оправдываясь, он пояснил, что «вчера под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением от оглашения обвинительного акта, усугубленным моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать правду».

Увы, но реальная картина устроителям судилища не требовалась. В ходе судебного процесса подсудимые, сломленные и переживавшие за судьбы родственников, в основном давали признательные показания. Не стал исключением и Бухарин, который, однако, справедливо заметил, что признания обвиняемых, на которых строит выводы обвинение, - «средневековый юридический принцип».

В итоге 13 марта Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством армвоенюриста Василия Ульриха приговорила 18 подсудимых к расстрелу.

Дмитрий Плетнёв, Христиан Раковский и Сергей Бессонов, получившие 25, 20 и 15 лет тюрьмы соответственно, свои сроки отбывали в Орловской тюрьме. Они были расстреляны при приближении частей германского Вермахта 11 сентября 1941 года в Медведевском лесу под Орлом.

Послесловие

Прозвучавшие на процессе обвинения гулким эхом отозвались по всей стране. С момента вынесения приговора не прошло и двух недель, а 25 марта был арестован дед автора статьи Ананий Еремеевич Колесников. В этот день его дочери (матери автора статьи) исполнилось 17 дней. Анания Колесникова обвинили в шпионаже в пользу румынской разведки, а также в том, что, работая заведующим магазина № 38 Орехово-Зуевского торга, портил колбасу и другие продукты. Своей вины он не признал, и 2 июля 1938 года Особым совещанием при народном комиссаре внутренних дел СССР был приговорён к 8 годам исправительно-трудовых лагерей. Срок отбывал на прииске «Широкий» в 600 км от Магадана.

В этот день ровно 75 лет назад - в 1938 году - в Москве завершился очередной громкий политический судебный процесс. Третий по счету. На сей раз судили антисоветский правотроцкистский блок во главе с Бухариным и Рыковым. С подробностями - Андрей Светенко на радио .

Бухарин считался "любимцем партии", ее главным теоретиком, одним из вождей мировой революции, был упомянут в завещании Ленина. Рыков вообще заменил умершего Ильича на посту председателя Совнаркома в 1924 и оставался на этом важнейшем посту до 1930 года. До таких верных ленинцев Сталин добирался постепенно. На первом шумном процессе в 1936 Каменев и Зиновьев "показали" на Бухарина и Рыкова в связи с убийством Кирова. Начато было расследование, но вскоре прекращено. На втором процессе в 1937 судили Карла Радека - между прочим, соавтора (вместе с Бухариным) текста советской конституции, той самой, которую народ считал сталинской. Какая горькая ирония судьбы. Но в марте 1938, после того как в распыл пошли уже даже не политики, а весь цвет Красной Армии и просто герои Гражданской войны - Тухачевский, Якир, Уборевич, почва созрела для того, чтобы объявить врагами народа кого угодно.

Кроме Бухарина и Зиновьева, на скамье подсудимых были еще 19 человек. Бывшие руководители НКВД во главе с Ягодой, бывшие наркомы - Крестинский и Раковский, а также группа врачей. Особенность этого процесса - эдакий коктейль из политических и сугубо криминальных обвинений. Если с первыми всё понятно - они всегда облыжны и для сталинистов неопровержимы, в данном случае за "составление заговорщицкой группы с целью восстановления капитализма в СССР и отторжения от него союзных республик и Приморья", то обвинение в убийстве Максима Горького и его сына Пешкова - это чистая уголовщина, которая вроде бы доказана через признания Генриха Ягоды. Кроме того, был и такой абсурдно звучавший пункт обвинения: "Организация кулацких восстаний в тылу Красной Армии в случае будущей войны". Судить за то, что будет... Но откуда, спрашивается, кулаки? Они же уже уничтожены как класс! Единственным основанием для вынесения приговора стали признательные показания обвиняемых, их утверждения о том, что они - шпионы вражеских разведок. А доказательств этого не требовалось.

В итоге уже в середине 50-х годов исчезли упоминания об этих московских процессах, тогда же, как-то само собой, перестали говорить о том, что великий пролетарский писатель Горький был убит. Просто умер. В общем, уголовные инвективы были сняты еще в хрущевскую оттепель. А четверо в 1963 году даже были полностью оправданы. С Бухариным и Зиновьевым это произошло только спустя полвека - в 1988 году (пик горбачевской перестройки). И только один Генрих Ягода не реабилитирован. Такой вот юридический казус, доставшийся нам в наследство от сталинщины.

Популярное

07.03.2019, 08:07

"Рубль должен стать инвестиционной валютой"

МИХАИЛ ХАЗИН: "Всю программу экономического роста в России можно описать одной фразой: нужно сделать рубль инвестиционной валюты, чтобы было выгодно делать инвестиции в рублях. Это очень легко сделать: нужны институты развития, которые будут инвестировать проектным образом в создание импортозамещающих предприятий".

13.03.2019, 09:07

Британские элиты хотят восстановить Империю

МИХАИЛ ХАЗИН: "У них было несколько планов. У них был план сделать империю на базе Арабского мира – правда, тогда пришлось бы ликвидировать Израиль. Киссинджер, про которого ходят слухи, что он близок к этой группе, говорил о том, что к 2022 году Израиля не будет. Этот план не прошёл, потому что в США стал президентом Трамп. Понятно, что при Трампе ликвидировать Израиль не получится".

Напечатать