II - Денис Давыдов (Историческая хроника). Николай задонский последние годы дениса давыдова

– поэт, друг Александра Сергеевича Пушкина , истинный патриот и герой своего времени. Его литературное наследие невелико, но очень весомо для России.

Он писал патриотические элегии, яркие чётко-ритмичные стихи, лирические композиции. Великолепным образцом блестящего остроумия и богатства слога является его «Автобиография».

Её исполнение блестяще: «Автобиография» изобилует афоризмами; замысловатые переходы от лёгкого юмора к высокой патетике удивляют и восхищают нас.

Повествование в «Автобиографии» ведётся от третьего лица, что само по себе придаёт необычность и оригинальность произведению.

Обращался Денис Давыдов и к жанру, которому свойственен резко-обличительный политический характер. Это жанр басни.

Басня «Голова и ноги», написанная в 1803 году, принесла автору скандальную славу. Конечно, она продемонстрировала безупречный слог автора, отменное остроумие, немалую смелость. Но и причислила его к числу неблагонадёжных. Диалог персонажей (Голова и Ноги) понятен без дополнительных уточнений. Кто выступает в роли «Головы», а кто вынужден безоговорочно повиноваться, «играя» роль Ног тоже ясно. «Ты нас, как ссылочных невольников, моришь…». Конечно же, Голова приказала «дерзким» Ногам «замолчать».

«Коль ты имеешь право управлять,
Так мы имеем право спотыкаться
И можем, иногда, споткнувшись — как же быть, —
Твоё Величество об камень расшибить».

Вольнодумство, несогласие с существующими порядками, Давыдов в полной мере продемонстрировал и в баснях «Река и Зеркало», созданную в том же 1803 году, и «Орлица, Турухтан и Тетерев» (1804 г). Басня «Река и Зеркало» является вольным переводом басни французского литератора Луи-Филиппа де Сегюра (1753-1830).

За свои резко обличительные политические басни Денис Давыдов в 1804 году пострадал: он был исключён из гвардии. Новым местом его службы стал Белорусский армейский гусарский полк в Киевской губернии.

1806 год стал годом возвращения в гвардию, в лейб–гусарский полк в чине поручика.

«Река и зеркало» (басня Дениса Давыдова)

За правду колкую, за истину святую,
За сих врагов царей, — деспот
Вельможу осудил: главу его седую
Велел снести на эшафот.
Но сей успел добиться
Пред грозного царя предстать —
Не с тем, чтоб плакать иль крушиться,
Но, если правды не боится,
То чтобы басню рассказать.
Царь жаждет слов его; философ не страшится
И твердым гласом говорит:
«Ребенок некогда сердился,
Увидев в зеркале свой безобразный вид;
Ну, в зеркало стучать, и в сердце веселился,
Что может зеркало разбить.
Наутро же, гуляя в поле,
Свой гнусный вид в реке увидел он опять.
Как реку истребить? — Нельзя, и поневоле
Он должен был и стыд и срам питать.
Монарх, стыдись! Ужели это сходство
Прилично для тебя?..
Я — зеркало: разбей меня,
Река — твое потомство:
Ты в ней найдешь еще себя».
Монарха речь сия так сильно убедила,
Что он велел ему и жизнь и волю дать…
Постойте, виноват! — велел в Сибирь сослать.
А то бы эта быль на басню походила.

«Голова и Ноги» (басня Дениса Давыдова)

Уставши бегать ежедневно
По грязи, по песку, по жёсткой мостовой,
Однажды Ноги очень гневно
Разговорились с Головой
«За что мы у тебя под властию такой,
Что целый век должны тебе одной повиноваться;
Днём, ночью, осенью, весной,
Лишь вздумалось тебе, изволь бежать, таскаться
Туда, сюда, куда велишь;
А к этому ещё, окутавши чулками,
Ботфортами да башмаками, ты нас как ссылочных невольников моришь
И, сидя наверху, лишь хлопаешь глазами,
Покойно судишь, говоришь
О свете, о людях, о моде,
О тихой иль дурной погоде;
Частенько на наш счёт себя ты веселишь
Насмешкой, колкими словами, —
И, словом, бедными Ногами
Как шашками вертишь».
«Молчите, дерзкие, — им Голова сказала, —
Иль силою я вас заставлю замолчать! …
Как смеете вы бунтовать,
Когда природой нам дано повелевать?»
«Всё это хорошо, пусть ты б повелевала,
По крайней мере нас повсюду б не швыряла,
А прихоти твои нельзя нам исполнять;
Да, между нами ведь признаться,
Коль ты имеешь право управлять,
Так мы имеем право спотыкаться
И можем иногда, споткнувшись – как же быть, —
Твоё величество об камень расшибить».
***
Смысл этой басни всякий знает …
Но должно – тс! – молчать: дурак – кто всё болтает.

Да, похоже на то… Но не будем гадать! Еще о чем с Грибоедовым говорили?

Интересовался Александр Сергеевич всякими подробностями бунта, осведомлялся, кого взяли и кого еще не взяли, чтобы на допросах не проболтался… Картина ясная!

Мне-то Ермолов ничего с Грибоедовым не передавал?

Передавал. Я затем и заехал, чтоб сообщить… Советует тебе Алексей Петрович снова на военную службу определиться. И доводы приводит веские! Новый царь, наверное, не очень-то хорошего о тебе мнения… А время смутное! Своим же прошением о службе ты угодишь царю и мнение его изменишь. А там, как заваруха эта кончится, причины, чтоб снять опять мундир, найдутся… По-моему, маневр не плох!

Денис Васильевич, выслушав зятя, самодовольно улыбнулся:

Вполне с тобой согласен. Именно посему, рассудив совершенно таким же образом, я уже подал рапорт…

Да что ты! - удивился Бегичев. - А ведь я, признаться, полагал, тебя уговаривать придется… Скажешь, что о войне слуху-духу нет, а для мирных экзерциций не годен…

Так-то оно так, - вздохнул Давыдов, - да не приходится церемониться, когда только о том думаешь, как бы в каземат не попасть… Вопрос: примут ли на службу-то? Не разгадают ли маневра?

Примут, не сомневайся, - попробовал ободрить Бегичев. - Мне сказывали, что к подобным прошениям о возвращении на военную службу государь относится с особой благосклонностью.

Причина-то для моего возвращения больно шаткая, - поморщился Давыдов. - Слишком известна неприязнь моя к фрунтомании и парадирству. А Николай Павлович, кроме развития этой отрасли военного искусства, как будто ничего и не обещает! На одной явной лести выезжаю… Называю педанта чрезвычайно сведущим в военном искусстве, выражаю готовность поддержать душой и саблей будущие его военные предприятия… Белыми нитками все шито!

А я бы на твоем месте еще несколько письмишек с изъявлением верноподданнических чувств послал в разные места друзьям и знакомым, - подсказал Бегичев. - Письма-то наверняка в тайной полиции окажутся. Ежели запросят - они тебе там самую наилучшую рекомендацию дадут!

Денис Васильевич заметил с усмешкой:

Метода не новая, Митенька. Пользуемся помаленьку. Риска, конечно, нет. Только не известно, кого более в заблуждение введешь: то ли тайную полицию и царя, то ли собственных друзей и потомков?

Переданное императору Николаю Павловичу из тюрьмы письмо мятежника Владимира Штейнгеля было обстоятельно и достаточно достоверно.

«Сколько бы ни оказалось членов тайного общества или ведавших про оное, сколь бы многих по сему преследованию не лишили свободы, все еще остается гораздо множаишее число людей, разделяющих те же идеи и чувствования. Россия, которую я имел возможность видеть от Камчатки до Польши, от Петербурга до Астрахани, так уже просвещена, что лавочные сидельцы читают уже газеты, а в газетах пишут, что говорят в Париже в палате депутатов… Кто из молодых людей, несколько образованных, не читал и не увлекался сочинениями Рылеева, Пушкина, дышащими свободою? Кто не цитировал басни Дениса Давыдова «Голова и Ноги»?..»

Взгляд царя привычно задержался на фамилиях. Рылеев сидел в крепости. Пушкин в псковской своей деревне под строжайшим надзором. Дерзкие их сочинения императору более или менее были известны. Но… что это за басня Дениса Давыдова? Почему поставлена она в один ряд с произведениями, развращающими умы вольнолюбивыми бреднями?

Император знал, что имя поэта-партизана пользуется большой популярностью. В галерее Зимнего дворца среди портретов героев Отечественной войны двенадцатого года, написанных недавно знаменитым английским художником Toy, находился и портрет Дениса Давыдова. Император несколько раз останавливался перед ним и рассматривал. Добродушное круглое лицо. Залихватски приподнятые кончики холеных гусарских усов, открытый взгляд выпуклых, умных глаз. Нет, он никак не походил на бунтовщика! Да и в показаниях арестованных заговорщиков имя Дениса Давыдова до сей поры не всплывало. А что касается его гусарских стихов - в них решительно не было ничего предосудительного. Николай Павлович сам, бывало, не без удовольствия декламировал их в веселую минуту!

Необходимо произвести строжайшую проверку. Ведь среди «друзей четырнадцатого», как называл царь декабристов, оказалось немало таких лиц, кои были вне всяких подозрений.

Император взял со стола перо, чтоб сделать запись в памятную книжку, и тут же положил его обратно. Вспомнил, что письмо Штейнгеля передано Бенкендорфом, а вся корреспонденция, проходившая через руки любезного Александра Христофоровича, предварительно им прочитывалась и необходимые справки подготовлялись заранее.

Император нажал сонетку. Вошедшему адъютанту приказал отрывисто:

Александра Христофоровича ко мне…

Бенкендорф, в гвардейском застегнутом на все пуговицы мундире с пышными эполетами и свисающими аксельбантами, позванивая шпорами и благоухая духами, появился в кабинете незамедлительно. Николай спросил:

Тебе что-нибудь известно про басню Дениса Давыдова, упоминаемую в письме Штейнгеля?

Бенкендорф к такому вопросу был, видимо, хорошо подготовлен. Ответил сразу:

Я имел возможность, ваше величество, ознакомиться с нею недавно по списку, найденному при обыске на юге у комиссионера Иванова…

И, полагаю, ты распорядился, конечно, снять копию?

Так точно, ваше величество… Но, - Бенкендорф слегка запнулся, - басня сия полна столь неистового вольномыслия…

Ничего, Александр Христофорович, мы с тобой не институтки, - чуть скривив губы, перебил Николай. - Пачкаться нам приходится в этом каждый день!

Бенкендорф молча протянул листок бумаги. Николай пододвинул свечку, быстро пробежал глазами написанное. Смысл дерзкого спора Ног с Головой был предельно ясен.

Коль ты имеешь право управлять,

Так мы имеем право спотыкаться

И можем иногда, споткнувшись - как же быть, -

Твое Величество об камень расшибить.

Лицо царя потемнело, брови гневно сдвинулись. Дочитав, он непроизвольно скомкал бумагу и прошипел:

Какой негодяй, однако! Я не думал!

Осмелюсь заметить, ваше величество, - произнес Бенкендорф, - басня сия написана более двадцати лет назад. Давыдов был выписан за сочинительство из гвардии в армейский полк.

Покойный брат непростительно миндальничал! - сказал с раздражением Николай. - За подобные басни следует судить как за подстрекательство к бунту. Прикажи комиссионера Иванова строжайше допросить, кто и как распространяет подобные произведения и не принадлежат ли господа сочинители оных и тайным обществам… .

И, чуть помедлив, осведомился:

А чем занимается Денис Давыдов в настоящее время? Он, кажется, в отставке?

Так точно. Не служит шесть лет.

Что за причина?

Насколько удалось выяснить, Давыдов остался партизаном и чуждается установленных в армии порядков…

Гм… А связей ни с кем из наших друзей четырнадцатого не имел?

Пока таких сведений нет, ваше величество. Зато имеются основания предполагать, что он находится в близких отношениях с генералом Ермоловым, коему приходится двоюродным братом, а также с семейством генерала Раевского…

Брови Николая удивленно и сердито приподнялись.

Вот как! Ну, в таком случае, все равно ничего доброго от него ожидать нельзя! Ермолов и Раевский, я убежден, были и остаются опаснейшими либералами… Недаром мятежники намеревались избрать их в свое правительство!

Николай сделал несколько крупных солдатских шагов по кабинету и, остановившись перед Бенкендорфом, приказал:

За Давыдовым учреди наблюдение самое тщательное… Опасаюсь, не принимает ли он участия в каких-то неясных еще мне ермоловских махинациях.

Переданное императору Николаю Павловичу из тюрьмы письмо мятежника Владимира Штейнгеля было обстоятельно и достаточно достоверно.

«Сколько бы ни оказалось членов тайного общества или ведавших про оное, сколь бы многих по сему преследованию ни лишили свободы, все еще остается гораздо множайшее число людей, разделяющих те же идеи и чувствования. Россия, которую я имел возможность видеть от Камчатки до Польши, от Петербурга до Астрахани, так уже просвещена, что лавочные сидельцы читают уже газеты, а в газетах пишут, что говорят в Париже в палате депутатов.. Кто из молодых людей, несколько образованных, не читал и не увлекался сочинениями Рылеева, Пушкина, дышащими свободою? Кто не цитировал басни Дениса Давыдова „Голова и Ноги“?..»

Взгляд царя привычно задержался на фамилиях. Рылеев сидел в крепости. Пушкин – в псковской своей деревне под строжайшим надзором. Дерзкие их сочинения императору более или менее известны. Но… что это за басня Дениса Давыдова? Почему поставлена она в один ряд с произведениями, развращающими умы вольнолюбивыми бреднями?

Император знал, что имя поэта-партизана пользуется большой популярностью. В галерее Зимнего дворца среди портретов героев Отечественной войны двенадцатого года, написанных недавно знаменитым английским художником Доу, находился портрет Дениса Давыдова. Император несколько раз останавливался перед ним и рассматривал. Добродушное круглое лицо. Залихватски приподнятые кончики холеных гусарских усов, открытый взгляд выпуклых, умных глаз. Нет, он никак не походил на бунтовщика! Да и в показаниях арестованных заговорщиков имя Дениса Давыдова до сей поры не всплывало. А что касается его гусарских стихов – в них решительно не было ничего предосудительного. Николай Павлович сам, бывало, не без удовольствия декламировал их в веселую минуту!

Необходимо произвести строжайшую проверку. Ведь среди «друзей четырнадцатого», как называл царь декабристов, оказалось немало таких лиц, кои были вне всяких подозрений.

Император взял со стола перо, чтобы сделать запись в памятную книжку, и тут же положил его обратно. Вспомнил, что письмо Штейнгеля передано Бенкендорфом, а вся корреспонденция, проходившая через руки любезного Александра Христофоровича, предварительно им прочитывалась и необходимые справки подготовлялись заранее.

Император дернул сонетку. Вошедшему адъютанту приказал отрывисто:

– Александра Христофоровича ко мне…

Бенкендорф, в гвардейском, застегнутом на все пуговицы мундире с пышными эполетами и свисающими аксельбантами, позванивая шпорами и благоухая духами, появился в кабинете незамедлительно.

Николай спросил:

– Тебе что-нибудь известно про басню Дениса Давыдова, упоминаемую в письме Штейнгеля?

Бенкендорф к такому вопросу был, видимо, хорошо подготовлен. Ответил сразу:

– Я имел возможность, ваше величество, ознакомиться с нею недавно по списку, найденному при обыске на юге у комиссионера Иванова…

– И, полагаю, ты распорядился, конечно, снять копию?

– Так точно, ваше величество… Но, – Бенкендорф слегка запнулся, – басня сия полна столь неистового вольномыслия…

– Ничего, Александр Христофоров;»ч, мы с тобой не институтки, – чуть скривив губы, перебил Николай. – Пачкаться нам приходится в этом каждый день!

Бенкендорф молча протянул листок бумаги. Николай пододвинул свечку, быстро пробежал глазами написанное. Смысл дерзкого спора Ног с Головой был предельно ясен.

Коль ты имеешь право управлять,

Так мы имеем право спотыкаться

И можем иногда, споткнувшись – как же быть, -

Твое Величество об камень расшибить.

Лицо царя потемнело, брови гневно сдвинулись. Дочитав, он непроизвольно скомкал бумагу и прошипел:

– Какой негодяй, однако! Я не думал!

– Осмелюсь заметить, ваше величество, – произнес Бенкендорф, – басня сия написана более двадцати лет назад. Давыдов был выписан за сочинительство из гвардии в армейский полк.

– Покойный брат непростительно миндальничал! – сказал с раздражением Николай. – За подобные басни следует судить как за подстрекательство к бунту. Прикажи комиссионера Иванова строжайше допросить, кто и как распространяет подобные произведения и не принадлежат ли господа сочинители оных и тайным обществам…

И, чуть помедлив, осведомился:

– А чем занимается Денис Давыдов в настоящее время? Он, кажется, в отставке?

– Так точно. Не служит шесть лет.

– Что за причина?

– Насколько удалось выяснить, Давыдов остался партизаном и чуждается установленных в армии порядков…

– Гм… А связей ни с кем из наших друзей четырнадцатого не имел?

– Пока таких сведений нет, ваше величество. Зато имеются основания предполагать, что он находится в близких отношениях с генералом Ермоловым, коему приходится двоюродным братом, а также с семейством генерала Раевского…

Брови Николая удивленно и сердито приподнялись.

– Вот как! Ну в таком случае все равно ничего доброго от него ожидать нельзя! Ермолов и Раевский, я убежден, были и остаются опаснейшими либералами… Недаром мятежники намеревались избрать их в свое правительство!

Николай сделал несколько крупных солдатских шагов по кабинету и, остановившись перед Бенкендорфом, приказал:

– За Давыдовым учреди наблюдение самое тщательное… Опасаюсь, не принимает ли он участия в каких-то неясных еще мне ермоловских махинациях.

Бенкендорф, теребя серебристый шнур аксельбанта и глядя подобострастно на царя, проговорил:

– Ваши опасения весьма проницательны, государь. Три года назад Ермолов с необычайным и подозрительным упорством добивался назначения Давыдова в Кавказский корпус… А ныне сам Давыдов, рассчитывая, вероятно, что изменившиеся обстоятельства помогут ему в конце концов пробраться к Ермолову, просит вновь зачислить его на военную службу…

– Ну, этого удовольствия я ему не доставлю, – сказал Николай. – Военного мундира каналья не получит!

– Простите за откровенность, государь, – неожиданно возразил Бенкендорф, – но, мне кажется, было бы полезней сделать наоборот…

Николай пристально посмотрел в светлые, нагловатые глаза любимца и, стараясь понять смысл сказанного им, произнес с расстановкой:

– Ты думаешь… будет полезней… принять Давыдова на службу?

– Так точно, ваше величество, – ответил Бенкендорф. – Вступление Давыдова на военную службу благотворно подействует на многих и послужит хорошим примером. Помимо сего, каждый военный может быть, по соизволению вашего величества, переведен или послан по служебной надобности в любое место империи.

– Так, так, так, – почесывая рыжие бачки и, видимо, что-то постигнув, отозвался император. – Ты прав, пожалуй, Александр Христофорович…

Денис Давыдов - единственный русский поэт, говоря о котором необязательно называть имя, достаточно сказать - «поэт-партизан». В русской поэзии его имя стоит особняком. Хотя его поэтическое наследие вмещается всего лишь в тонкую книжечку, но он стал основателем нового направления в поэзии. Его считали своим учителем Пушкин и многие поэты, которые, несомненно, были выше его поэтическим даром. Его стихи в списках ходили по России и заучивались наизусть. Лубки с его изображением можно было встретить в России буквально повсюду - от крестьянской избы до знатного дома. Но был в его творчестве период, который он сам впоследствии не очень-то любил вспоминать.

Военная карьера Дениса Давыдова началась в 1801 году, когда он был зачислен эстандарт-юнкером в гвардейский кавалергардский полк. Однако в кавалергардах Давыдов пробыл недолго. Молодой гвардеец с детства отличался независимым характером и был острым на язык. А тут еще и «прорезавшееся» поэтическое дарование. Нет бы, писал любовные элегии и романсы, а он ерничал, язвил и «пускал по рукам» политические басни, в которых, мягко выражаясь, высказывал мало почтения к самодержавию и молодому императору Александру I.

Уже первая басня «Голова и Ноги» сделала имя автора скандально известным. Над головой, теперь уже самого автора, стали сгущаться тучи. Было за что. В басне он делал всем понятный намек, что монарх, плохо управляющий подданными, может от них и пострадать. Понять, кто «Голова», а кто «Ноги» - можно было с первых же строк:
Уставши бегать ежедневно
По грязи, по песку, по жесткой мостовой,
Однажды Ноги очень гневно
Разговорились с Головой:
«За что мы у тебя под властию такой,
Что целый век должны тебе одной повиноваться…»

Естественно, что Голова, как и подобает самодержцу, дает резкую отповедь справедливым упрекам:
«Молчите, дерзкие, - им Голова сказала, -
Иль силою я вас заставлю замолчать!..
Как смеете вы бунтовать,
Когда природой нам дано повелевать?»

На что автор устами Ног делает крамольный вывод:
«Коль ты имеешь право управлять,
То мы имеем право спотыкаться,
И можем иногда, споткнувшись, - как же быть, -
Твое величество об камень расшибить».

Басню переписывали, читали на дружеских офицерских пирушках и в светских салонах. Несомненно, прочитали ее и во дворце. Когда после смерти поэта и министра Державина, бывшего близким к молодому императору, разбирали его архив, нашли список басни. Давыдову «объяснили» недопустимость подобных поступков для гвардейского офицера. Несмотря на явное неодобрение со стороны власти, поэт, приобретший репутацию человека неблагонадежного и дерзкого, стал пользоваться большой популярностью в Петербурге. По молодости он был этому безумно рад, не задумываясь о последствиях.

Окрыленный успехом, Давыдов пишет вторую басню - «Река и Зеркало», в которой не просто обвиняет монарха в жестокости, но и отваживается на откровенную дерзость, восклицая: «Монарх, стыдись!». А затем еще одну - «Орлица, Турухтан и Тетерев». В образе Орлицы без труда узнавалась Екатерина II, которую гвардия боготворила, в злобном и напыщенном Турухтане (болотном петушке) - император Павел I , а в глуховатом Тетереве - молодой монарх Александр I. Басня без особой завуалированности намекала на убийство императора Павла при молчаливом попустительстве его сына, унаследовавшего престол. А закончил ее поэт призывом: «Не выбирать в цари ни злых, ни добрых петухов».

После этой басни долготерпению власти пришел конец. Если первую басню можно было списать на молодость автора, то прямое обвинение императора в причастности к отцеубийству и сравнение его с глупым тетеревом простить не могли. К счастью, вмешались влиятельные родственники, и с Давыдовым поступили на удивление мягко, его отчислили из гвардии и отправили в провинциальный Белорусский гусарский полк.

Давыдов, как водится, хорохорился, но преподанный урок твердо усвоил на всю оставшуюся жизнь. Он стал значительно осмотрительнее, и с вольномыслием, во всяком случае, в стихах, простился навсегда. Теперь в его поэзии зазвучали новые нотки: «Я рожден для службы царской…». А репутация вольнодумца, к которой со временем добавился ореол лихого гуляки-гусара и партизана, так и тянулась за ним всю жизнь, доставляя ему немало хлопот.