Сочинение анализ рассказа весна тэффи. Тэффи любовь и весна

От черной шляпы глаза казались больше и печальнее, и лицо бледнее.

А, может быть, она действительно побледнела оттого, что ей было жаль Бориса Николаевича, милого Бобика, красивого, веселого Бобика, который так глупо застрелился.

Говорят, что он проигрался, и положение его было безвыходно.

А, может быть, и не от того…

Она помнит, как несколько дней назад он приходил к ней - всего несколько дней назад, в сущности, почти накануне смерти - и говорил:

Лада моя! Солнечная моя! Хочу смотреть в ваши глаза!

Она нагнулась к зеркалу и сама посмотрела себе в глаза.

Лада моя! Солнечная моя! Бобик, ведь ты так называл меня! Милый Бобик…

Глаза сделались вдруг бледнее, прозрачнее, как драгоценный камень, опущенный на дно стакана. Они заплакали.

Тогда она осторожно вытерла их кончиком платка, надела перчатки и пошла на панихиду.

Вечер был совсем весенний, немного душный, беспокойный. В такие вечера все спешат куда-то, потому что кажется, будто где-то ждет весенняя радость, только нужно найти ее. Тревожно спешат и спрашивают встречные глаза:

Не ты ли? Не ты ли знаешь об этом?

Недалеко от дома, где лежал простреленный, притихший Бобик, женщина в черной шляпе, которую он называл «моя Лада», зашла в цветочный магазин.

Дайте мне белых лилий. Вот этих. Почем они?

Хохлатый парень метнулся к вазе.

По рублю-с. С бутонами-с.

И испуганно покосился на сидевшую в кассе хозяйку:

Кажись, мол, не продешевил.

Как дорого, - сказала «Лада».

Пахло влажными, умирающими цветами. Но они еще жили. Порою чуть шевелилась та или другая веточка - разметывал свои лепестки новый созревший бутон. А когда кто-то хлопнул входной дверью, высокая кружевная сирень вся вздрогнула, как нервная женщина, и долго тихо дрожала и не могла успокоиться.

Дайте мне четыре цветка, - сказала «Лада». - Нет, дайте шесть.

Она вспомнила, как он сказала ей: «Солнечная моя».

Я куплю ему шесть лилий, потому что я люблю его. Ну да, я люблю тебя, глупый Бобик! Зачем, зачем ты это сделал?

Она вышла и, развернув тонкую бумагу, вдыхала теплый томный запах тепличной лилии.

Простите, я, кажется, толкнул вас!

Молодое, веселое лицо так близко около нее. Смеющиеся глаза играют, спрашивают что-то.

«Лада» оскорблена. В такую минуту! Она идет на панихиду…

Она перешла на другую сторону улицы, но настроение было разбито.

Как называл ты меня, Бобик милый? Ты говорил мне: «Лада моя! Солнечная моя!». Ведь ты так говорил мне? И я никогда не забуду этих слов.

Простите! Вы, кажется, уронили платок!

Те же смеющиеся глаза, теперь немного смущенные и упрямые. Он - студент. Он протягивает к ней грубый, свернутый в комочек платок, и так ясно, что он только что вытащил его из собственного кармана, что она невольно улыбается.

Его глаза смеются откровенно и дерзко.

Ну, я так и думал, что он не ваш. И у меня на это были кое-какие данные.

Он поспешно сует платок себе в карман.

Вы не сердитесь на меня?

Она, конечно, сердится. Это так грубо - приставать на улице! Но он еще что-то говорит.

Дело в том, что я не мог не подойти к вам. Если бы я не подошел, я бы никогда потом не простил себе этого. Никогда.

Я не понимаю, что вы хотите сказать?

Она завернула свои лилии в бумагу и опустила их и смотрит в чужие смеющиеся глаза.

Оттого, что вы необычайная! Такую, как вы, можно встретить только раз в жизни. Может быть, вы и сама такая только раз в жизни, только сейчас. Разве я смел не остановиться? Разве я смел не сказать вам всего этого?

Нужно засмеяться и сказать, что он декадент, - думает «Лада», но не смеется и не говорит ничего, только смотрит и улыбается.

Вы спешите куда-нибудь? - спрашивает он снова.

Да. На панихиду. Вот этот подъезд.

На панихиду - это, значит, недолго. Я буду ждать вас.

Не надо.

Нет, надо. Разве вы не понимаете, что это надо! Вы - как лилия! Вы неповторимая… Я буду ждать.

Она поднялась по лестнице, дошла до квартиры, где двери были открыты, и молча стояли темные фигуры, склоненные над тихими огоньками дрожащих свеч…

Ах, Бобик! - вспомнила она. - Бобик милый, я люблю тебя! Что ты наделал!

Но душа ее не слышала этих своих слов и она повторила снова:

Бобик, я люблю тебя! Бобик мой! Как называл ты меня, милый? Ты говорил мне: «Вы - как лилия! Вы неповторимая». Ведь ты так говорил мне. И я никогда не забуду этих слов!

Ехать по железной дороге всегда было интересно, а тут еще это странное приключение…

Началось так: тетя Женя задремала. Лиза достала книгу – стихотворения Алексея Толстого – и стала читать. Стихи Ал. Толстого она давно знала наизусть, но держать в руках эту книгу было само по себе очень приятно: зеленая с золотом, а на внутренней стороне переплета наклеена бумажка ведомства Императрицы Марии, свидетельствующая, что «книга сия дана ученице второго класса Елизавете Ермаковой в награду за хорошее поведение и отличные успехи».

Лиза раскрывала наугад страницы и читала.

А против нее сидел чернобородый господин, «старый, наверное лет сорока», и внимательно ее рассматривал.

Заметив это, Лиза смутилась, заправила волосы за уши. А господин стал смотреть на ноги. Тут уж наверное все обстояло благополучно – башмаки были новые. Чего же он смотрит?

Господин опять перевел глаза на ее лицо, чуть-чуть улыбнулся, покосился на тетю Женю, снова улыбнулся и шепнул:

– Какая прелесть!

Тут Лиза поняла: он влюбился.

И сейчас же инстинкт, заложенный в каждом женском естестве, даже в таком, пятнадцатилетнем, потребовал: «Влюблен – доканать его окончательно!»

И, скромно опустив глаза, Лиза развернула книгу так, чтобы он мог видеть похвальный лист. Пусть поймет, с кем имеет дело.

Подняла глаза: а он даже и не смотрит. Не понимает, очевидно, что это за лист наклеен.

Повернула книгу совсем боком. Будто рассматривает корешок. Теперь уж и дурак сообразит, что недаром здесь казенная печать и всякие подписи…

Какой странный! Никакого внимания. Смотрит на шею, на ноги. Или близорукий?

Подвинула книгу на коленях к нему поближе.

Тетка проснулась, вытянулась вверх, как змея, и водит глазами с Лизы на бородача и обратно. И щеки у нее трясутся.

Лиза подняла брови удивленно и обиженно. Пересела.

ТЭФФИ ЛЮБОВЬ И ВЕСНА. (Рассказ Гули Бучинской) Она показывала мне свои альбомы и целые пачки любительских снимков. Считается почему-то, что гостям очень весело рассматривать группу незнакомых теток на дачном балконе. - А кто этот мальчик? - Это не мальчик. Это я. - А эта старуха кто? - Это тоже я. - А это что за собачка? - Где? Это? Гм... Да ведь это тоже я. - А почему же хвост? - Подожди... Это не мой хвост. Хвост это вот от этой дамы. Это одна известная певица. - Так почему же, если певица, так ей полагается быть с хвостом? - Гм... Не совсем удачная фотография. Такое освещение. А вот старые снимки. Довоенные, Эту особу знаешь? Особа была лет десяти, с веселыми ямочками, с белокурыми косичками, в форменном платьице с широким белым воротником. - Да это как будто ты? - Ну, конечно, я. Она долго смотрела на свой портретик, потом засмеялась и сказала: - Этот портрет относится к периоду моего самого интересного романа. Моей первой любви. - Да ведь тебе тут лет десять-одиннадцать, - Ну да. - Как же это я не знала. Расскажи, пожалуйста. Ведь ты тогда была в лицее. - Вот, вот. Ужасный роман. У нас, видишь ли, образовался особый клуб. Не в нашем классе, а у больших, там, где были девочки уже лет четырнадцати, пятнадцати. Не помню сейчас, в чем там было дело, но главное, что все члены клуба должны были быть непременно влюблены. Невлюбленных не принимали. А у меня, в этом классе у старших, была приятельница, Зося Яницкая. Она меня очень уважала, несмотря на то, что я была маленькая. А уважала она меня за то, что я очень много читала и, главное, за то, что писала стихи. У них в классе никто не умел сочинять стихи. Вот она переговорила со своими подругами и рекомендовала меня. Те, узнав про стихи, сразу согласились, но, конечно, спросили - «влюблена ли эта Зу и в кого? » Тут мне пришлось признаться, что я не влюблена. Как быть? Я бы, конечно, могла наскоро в кого-нибудь влюбиться, но я была в лицее живущей и ни одного мальчика не знала. Зося очень огорчилась. Это было серьезное препятствие. А она меня любила и гордилась мной. И вот придумала она прямо гениальную штуку. Она предложила мне влюбиться в ее брата. Брат ее гимназист, молодчина, совсем взрослый - ему скоро будет тринадцать. - Да ведь я же его никогда не видала! - Ничего. Я его тебе покажу в окно. Пансион у нас был очень строгий, вроде монастыря. В окошко смотреть было запрещено и считалось даже грехом. Но старшие девочки ухитрялись в четыре часа, когда из соседней гимназии мальчики шли домой, подбегать к окошку, конечно, поставив у дверей сигнальщика. Сигнальщик, одна из девочек по очереди, в случае опасности должна была петь «Аве Марию» Гуно. И вот на следующий же день прибежала за мной Зося и потащила к окну. - Смотри скорей! Вот они идут. Вот и он, Юрек. У меня сердце колотилось, так что даже в ушах звенело. - Который? Который? - Да вон этот, круглый! Смотрю - действительно один из мальчиков ужасно какой круглый - ну совсем яблоко. Мне как-то в первую минуту больно стало, что нужно любить такого круглого. А Зося говорит - «Ты согласна?» Ну что делать? Я говорю: - Да. А Зося обрадовалась. - Я, - говорит, - сегодня же вечером спрошу, согласен ли он в тебя влюбиться, потому что в нашем клубе требуется, чтобы любовь была взаимна. На другой день отзывает меня Зося в угол и рассказывает, как она предложила Юреку в меня влюбиться. Он сначала спросил Зосю: «А что я от тебя за это получу?» Но Зося ему объяснила, что это надо сделать совершенно даром, и рассказала ему про клуб. Тогда он спросил: «Это какая же Зу? Это та, что с абажуром на шее?» Поломался немножко, но, впрочем, в конце концов, согласился влюбиться. Мне было очень неприятно, что мой чудесный воротник, которому многие девочки завидовали, он назвал абажуром, но из-за такого пустяка разбивать и свое, и его сердце было бы глупо. Итак - начался роман. Каждый день в четыре часа я вместе с другими героинями бежала к окну и махала платком. На мое приветствие оборачивалось круглое лицо, и видно было, как оно вздыхает. Потом Зося принесла мне открытку, которую Юрек сам для меня нарисовал и раскрасил. Открытка очень взволновала меня, хотя на ней и были изображены просто-напросто гуси. Я даже спросила Зосю - почему именно гуси? Зося ответила, что это оттого, что они ему очень хорошо удаются. В ответ на гусей я послала ему стихи. Не совсем свежие - я их уже несколько месяцев писала в альбом подругам. Но они ведь от этого хуже не стали. Когда весною ландыши цветут, Мне мысли грустные идут, И вспоминаю я всегда О днях, когда была я молода. И вот дня через два передала мне Зося стихи от Юрека. Стихи были длинные. Тогда была мода на декадентов, и он, конечно, просто перекатал их из какого-нибудь журнала. Стихи были непонятные, и слова в них были совсем ужасные. Читала я, спрятавшись в умывалку, Зося стояла на часах. Я, как только прочла, так сейчас же разорвала бумагу на мелкие кусочки, кусочки закрутила катышем и выбросила в форточку. От стихов в голове стало совсем худо и даже страшно. Ухватила я только одну фразу, но и того было довольно, чтобы прийти в ужас. Фраза была: Я как больной сатана Влекусь к тебе! Больной сатана! Такой круглый и вдруг оказывается больной сатана! Это сочетание было такое страшное, что я схватила Зосю за шею и заревела. В четыре часа не пошла к окошку. Боялась взглянуть на больного сатану. Был у меня маленький медальончик, золотой с голубыми камешками. Вот я пробралась потихоньку в нашу часовенку и повесила этот медальончик Мадонне на руку. За больного сатану. Так и помолилась. «Спаси и помилуй больного сатану». Настроение у меня было ужасное. Чувствовала и понимала, что погрязла в грехе. Во-первых, смотрела в окно, что само по себе уже грех, во-вторых, влюбилась, что грех уже серьезный и необычайный и, наконец, этот ужас с больным сатаной. Такой страшный объект для любви! А тут как раз наступил пост и моя первая исповедь. У нас девочки всегда записывали на бумажке свои грехи, чтоб чего-нибудь не забыть. Грехи записывались свои, чужие - то есть те, которые знала да не донесла, а покрыла и, так сказать, сделалась как бы соучастнишей. Затем грехи обычные и, наконец, тяжкие. Я все записала, как другие, а в последний момент записочку-то и потеряла. Можете себе представить мое состояние? И без того-то в душе ужас, хаос, отчаяние, а тут еще грехи потеряла. А храм у нас был старый, черный, с колоннами. Черные огромные ангелы нагнулись и трубят в трубы. А в узкое узорное окно стучат дождевые капли и текут по стеклу слезами. И надо будет сказать старому строгому кюре о моем страшном грехе. И он не простит меня, ни за что не простит, и закачаются колонны, и затрубят черные ангелы, и рухнут своды. - Будь проклята, черная грешница! И вот я у окошечка. Рассказываю дрожащим голосом о том, как лгала, как украла у Галюси чудную новую резинку, маленькую, круглую. Потом вернула. Как люблю сладкое, как ленюсь. Ах, все это пустяки. Я не ребенок, я отлично понимаю, что сам кюре позавидовал бы такой резинке. Все это вздор и мелочи. Главное впереди. - У меня есть страшный грех. - Какой, деточка? Лечу в пропасть. Закрываю глаза. - Я влюблена. Он ничего, спокоен. - В кого же? Шепчу: - В Юрека. - Что же это за Юрек? - Он Зосин брат. Он очень взрослый. Ему скоро тринадцать. - Вот как! А где же ты с ним видишься? - А я совсем не вижусь. Я в окно. Он ничего, только брови поднял. - Вот, - говорит, - деточка, как нехорошо. Вам ведь запрещено в окошко смотреть. Надо слушаться. Я все жду, когда же он рассердится. А он говорит: - Ну вот, больше в окошко не смотри, а помолись Богу, чтобы Юрек был здоров и хорошо учился. Только и всего! И вдруг весь мой страшный грех показался мне таким пустяком, и вся история с Юреком такой ерундой, а сам Юрек смешным, круглым мальчиком. И вспомнились разные унизительные для героя штуки, которые рассказывала Зося и которые я инстинктивно пропускала мимо ушей. Как Юрек боится темной комнаты, и как ревел, когда был у дантиста, и как съедает по три тарелки макарон со сметаной. «Ну, думаю, дура я дура! И чего я так мучилась». На другой день побежала в четыре часа к окошку. Вижу - ждет. Я скорчила самую безобразную рожу, высунула язык, повернулась спиной и ушла. - Зося, - говорю. - Я твоему брату дала отставку. Пусть так и знает. На другой день приходит Зося в школу страшно расстроенная. - Ты, - говорит, - сама не знаешь, что ты наделала! Юрек говорит, что ты его оскорбила и что он, как дворянин, не перенесет позора. Я безумно испугалась. - Что же он сделает? - Не знаю. Но он в ужасном состоянии. Как быть? Неужели застрелится? Я надену длинное черное платье и всю жизнь буду бледна. А самое лучшее сейчас же пойти в монастырь и сделаться святой. Напишу ему прощальное письмо. В стихах. Он тогда стреляться не будет. Со святой взятки гладки. Стала сочинять. Средь ангелов на небе голубом Я помнить буду о тебе одном. Не успела я записать эти строки, как вдруг - цоп меня за плечо. Мадемуазель! Наша строгая классная дама. - Что ты там пишешь, дитя мое? Я крепко зажала бумажку в кулак. - Я тебя спрашиваю, что ты такое пишешь? Покажи мне. - Ни за что! Она поджала губы, раздула ноздри. - Почему? - Потому что это моя личная корреспонденция. Очевидно, я где-то слышала такое великолепное официальное выражение, оно у меня и выскочило - к моему собственному удивлению. - Ах, вот как! Она схватила меня за руку, я руку вырвала. Она поняла, что ей со мной не справиться. - Петр! Петр был сторож, звонил часы уроков, подметал классные комнаты. - Петр! Сюда! Возьмите у барышни записку, которая у нее в кулаке. Петр шмыгнул носом и решительно направился ко мне. Тут я гордо вскинула голову и швырнула смятую бумажку на пол: - С мужиком я драться не стану! Повернулась и вышла. Девочки разъехались. Меня на праздники не отпустили. Я наказана. И то еще хорошо. Собирались вообще выгнать из лицея за дерзкое поведение и безнравственное стихотворение. Я сидела у окна и писала сочинение, которое в наказание задала мне классная дама. Сочинение о весне. Праздничный благовест лился в окно. Пух цветущих деревьев летел и кружился в воздухе. Щебетали веселые птицы, и пахло водой, и медом, и молодой весенней землей. «Весна» - написала я. И крупная слеза капнула, и расплылось чернило моей «Весны». Я обвела кляксу кружочком и стала разрисовывать сиянием. И, не правда ли, она, эта моя весна, заслужила сияние? Ведь она у меня так и осталась в нимбе моей памяти, как видите - на всю жизнь. «Весна».

Надежда Тэффи

Весна весны

Ехать по железной дороге всегда было интересно, а тут еще это странное приключение…

Началось так: тетя Женя задремала. Лиза достала книгу – стихотворения Алексея Толстого – и стала читать. Стихи Ал. Толстого она давно знала наизусть, но держать в руках эту книгу было само по себе очень приятно: зеленая с золотом, а на внутренней стороне переплета наклеена бумажка ведомства Императрицы Марии, свидетельствующая, что «книга сия дана ученице второго класса Елизавете Ермаковой в награду за хорошее поведение и отличные успехи».

Лиза раскрывала наугад страницы и читала.

А против нее сидел чернобородый господин, «старый, наверное лет сорока», и внимательно ее рассматривал.

Заметив это, Лиза смутилась, заправила волосы за уши. А господин стал смотреть на ноги. Тут уж наверное все обстояло благополучно – башмаки были новые. Чего же он смотрит?

Господин опять перевел глаза на ее лицо, чуть-чуть улыбнулся, покосился на тетю Женю, снова улыбнулся и шепнул:

– Какая прелесть!

Тут Лиза поняла: он влюбился.

И сейчас же инстинкт, заложенный в каждом женском естестве, даже в таком, пятнадцатилетнем, потребовал: «Влюблен – доканать его окончательно!»

И, скромно опустив глаза, Лиза развернула книгу так, чтобы он мог видеть похвальный лист. Пусть поймет, с кем имеет дело.

Подняла глаза: а он даже и не смотрит. Не понимает, очевидно, что это за лист наклеен.

Повернула книгу совсем боком. Будто рассматривает корешок. Теперь уж и дурак сообразит, что недаром здесь казенная печать и всякие подписи…

Какой странный! Никакого внимания. Смотрит на шею, на ноги. Или близорукий?

Подвинула книгу на коленях к нему поближе.

Тетка проснулась, вытянулась вверх, как змея, и водит глазами с Лизы на бородача и обратно. И щеки у нее трясутся.

Лиза подняла брови удивленно и обиженно. Пересела.

Бородач – как он умеет владеть собой! – спокойно развернул газету и стал читать.

Лиза закрыла глаза и стала думать.

Ей было жаль бородача. Она его не любила, но могла бы выйти за него замуж, чтобы покоить его старость. Она знала, что для него это была роковая встреча, что он никогда ее не забудет и ни с одной женщиной с этих пор не найдет не только счастья, но даже забвения. И всегда, как тень, он будет следовать за ней… Вот она выходит из церкви в подвенечном платье под руку с мужем… И вдруг над толпой… черная борода. Поднимается молча, но с упреком… И так всю жизнь. А когда она умрет, все будут страшно поражены, увидя у ее гроба черную бороду, бледную, как смерть, с огромным венком из лилий… нет, из роз… из красных роз… Нет, из белых роз… из белых тюльпанов…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.