Друзья адольфа гитлера. Деяния часовщика
(Уроки истории.)
"Если бы у Гитлера были друзья, то я бы относился к числу самых близких", - Так заявил на международном Нюрнбергсском процессе над главными нацистскими военными преступниками министр вооружений Германии Альберт Шпеер.
Большинствао подсудимых отрицали свою вину, даже в последнем слове.Исключением был только Шпеер, который не только признал преступления гитлеровского режима, но и личное участие в этих преступлениях. Свою позицию Шпеер объяснял так: "Кто же иначе должен нести ответственность за все происходящие события, если не ближайшее окружение главы государства?... Недопустимо увиливать от общей ответственности после того, как государство потерпело крах". Он справедливо заметил, что, если бы война была бы выиграна Германией, все подсудимые наперебой начали бы выставлять напоказ свои заслуги и достижения. Но война была проиграна, и им, вместо орденов, почестей и наград следовало ожидать смертных приговоров, они стали на путь отрицания своей личной ответстенности за преступления режима, которому верно служили. Шпеер заявил, что такое увиливание постыдно.
Сенсацией на процессе было заявление Шпеера, что в последние месяцы существования Гитлеровской Германии он лично готовил покушение на Гитлера, которое не удалось осуществить. Это было вызвано тем, что Гитлер на последней фазе войны намеревался вместе с собой погубить и весь немецкий народ.
Такое заявление сделал человек из ближайшего окружения Гитлера, который был главным архитектором рейха. Гитлер питал повышенный интерес к архитектуре, поэтому приблизил к себе Шпеера настолько, что тот стал действительно его фаворитом №1. В 1942 году после гибели в авиакатастрофе министра воорежений Тодта, Гитлер назначил на эту должность Альберта Шпеера, своего любимчика, проявившего незаурядные организаорские спосоности. Шпеер пользовался неограниченным доверием и покровительством Гитлера. Но в конце концов нашел в себе силы признать преступления как режима в целом, так и свои собственные.
По приговору международного трибунала Шпеер провел в Берлинской тюрьме двадцать лет. Там он вел секретный дневник, который был опубликован вскоре после его освобождения. В течении двух лет выдержали семь изданий и "Воспоминания" Шпеера, которые получили очень высокую оценку на Западе.
Выдержки из воспоминаний Шпеера, которые потготовлены были издательством "Республика" в Советском Союзе, представляем вашему вниманию.
...В конце октября, всех подсудимых сосредоточили на первом этаже. Одновременно флигель,
где распологались камеры были очищены от других заключённых. Стояла зловещая тишина. Двадцать один человек ждал процесса.
Через несколько дней, после того как нас отделили от других заключённых, мертвая тишина в нашем тюремном флигиле была нарушена комиссией, состоявшей из нескольких офицеров. Она ходила из камеры в камеру. Я слышал какие-то слова, которые не мог разобрать. Наконец отворилась дверь и моей камеры. Мне без всяких церемоний передали обвинительное заключение, отпечатанное типографским способом. Предварительное следствие было закончено, начиналось само судебное разбирательство. Я, со своей наивностью, представлил себе дело таким образом, будто каждый заключённыё получит своё индивидуальное обвинительное заключение. Теперь же выяснилось, что каждый из нас обвинялся во всех тех чудовищных преступлениях, которые значились в этом документе. После его прочтения меня охватило чувство безнадёжности. В своём отчаянии по поводу случившегося, и моей роли в нем, я определил одновременно свою линию поведения на процессе: считать свою личную судьбу несущественной, не бороться за свою собственную жизнь, взять на себя всю ответственность в общем виде. Несмотря на сопротивление моего адвоката, и все тяготы процесса, я придерживался этого решения.
Под впечатлением обвинительного заключения я писал своей жене: "Я должен считать свою жизнь законченной, только в таком случае я смогу сделать её концовку такой, какой ей необходимо быть. Я должен предстать на процессе не в качестве частного лица, а в качестве имперского министра. Я не должен считаться ни с вами, ни с самим собой. У меня есть только одно желание:быть настолько сильным, чтобы выдержать и не отойти от намеченной линии. Как бы странно это ни звучало, но я в хорошем состоянии духа, когда я расстаюсь со всеми надеждами, однако, становлюсь неспособным и неувененным, как только у меня появляется мысль о том, что у меня есть ещё шанс, может быть, своим поведением я ещё раз смогу помочь немецкому народу. Многих, кто мог бы это сделать здесь нет".
Во время предварительного следствия обвинение не разрешало заключенным встречаться друг с другом, затем наступило некоторое послабление. Мы не только могли чаше бывать в тюремном дворе, но и беседовать друг с другом, сколько нам захочется. Во время прогулок по двору я постоянно слышал одни и те же темы и аргументы: процесс, обвинительное заключения, неправомерность международного трибунала, глубочайшее оскорбление в связи с этим позором. Среди 21 подсудимого нашелся лишь один единомышленник, с которым я мог подробно говорить о принципе ответственности. Определённое понимание я обнаружил позднее у Зейс-Инкварта. Какие-либо объяснения с другими подсудимыми были бы бесполезны и обременительны, мы говорили на разных языках.
И по другим вопросам иы придерживались противоположного мнения, это вполне понятно. Наиболее важной проблемой представлялась следующая: как следует представлять на этом процессе власть Гитлера. Геринг, который в былые времена сам имел критические возражения против определённых явлений, свойственных режиму Гитлера, выступал за то, что его (режим Гитлера) следует обелить. Он говорил без всякого страха, что смысл этого процесса состоит в том, что он даёт возможность создать положительную легенду. Я считал бесчестным обманывать таким образом немецкий народ. И не только это. Я считал это опасным, так как такой путь лишь усложнит его переход в будущее. Только правда могла ускорить процесс преодоления прошлого.
Когда Герринг сказал, что победители могут его уничтожить, но что уже через пятьдесят лет его останки будут покоиться в мраморном саркофаге, а он будет объявлен национальным героем и мученником. Стало ясно, какими соображениями он руководствуется. Так думали о себе многие подсудимые.
С тех пор, как Геринга подвергли систематическому лечению от морфинизма, он находился в такой форме, в какой я никогда не видел его прежде. Он совершил нечто очень значительное, проявив огромную энергию, и стал наиболее инпонирующей личностью среди подсудимых. Я сожалел, в тот период о том, что он не был в такой же форме в последние месяцы, предшествовавшие войне, и в критических ситуациях во время войны. В те времене наркомания сделала его мягким и уступчивым. Ведь он был единственным, с чьим авторитетом и популярностью Гитлер должен был считаться. Он действительно, был одним из немногих, которые были достаточно умны, чтобы предвидеть роковые события. После того, как он упустил этот шанс, было бессмысленно и прямо-таки преступно использовать вновь обретённую энергию для обмана своего народа. А ведь это был обман. Однажды в тюремном дворе услышав изветее о там, что в Венгрии остались в живых евреи, Геринг холодно заметил: "Вот оно что, так там есть ещё евреи? Я полагал, что мы всех прикончили, значит, опять кто-то не подчинился." Я потерял дар речи при этих словах.
19 ноября 1945 года в сопрововождении солдат, но без наручников, мы были впервые доставлены в судебных зал. Зал был пустой. Состоялось распределение мест. Во главе были Геринг, Гесс, Риббентроп. Я получил место во вторм ряду.Я был третьим от конца и находился в приятном окружении. Справа от меня сидел Зейс-Инкварт, слева - Фон Нейрат, прямо передо мной сидели Трейчер и Функ.
Процесс начался большой уничтожающей речью главного американского обвинителя Роберт Х. Джексона. Одно положение в этой речи как-то взбудоражило меня. Вина за преступления лежит на 21 подсудимом, но не на Германском народе.
Такое мнение точно соответствовало тому, на что я надеялся, как на побочный результат этого процесса. Ненависть, которая благодоря пропоганде в военные годы тяготела над немецким народом, и которая приобрела невероятные размеры в связи с раскрытием преступлений, теперь концентрируется на нас, подсудимых. Согласно моей теории, от высшего руководства страны, которое вело современную войну, следовало ожидать того, что оно взяло на себя в конце войны все последствия именно по той простой причине, что до этого оно не подвергало себя никаким опасностям. В письме к своему защитнику, который намечал линию нашего поведения, я высказался в том духе, что всё, что будем намечать для моей защиты мне представляется не важным и смешным с точки зрения общей оценки всего случившегося.
Несморя на общность судбы,между нами, подсудимыми не возникло чувства внутренней сплоченности. Мы разбились на группы. Характерным моментом было возведение генеральского сада. Благодаря невысокой живой изгороди, была выделени небольшая часть от общего тюремного сада, размером 6Х6 метров. В этой части сада постоянно прогуливались, отделившись по собственной инициативе от других, наши военные, хотя такие маленькие кружки были неудобными. Мы, гражданские люди относились уважительно к такому разделу. Руководство тюрьмы установило определённый порядок за обеденными столами в разных помещениях. Я попал в группу Фриче, Функа и Шираха...
В зале суда сидели люди, лица которых выражали неприязнь, мы видели их холодные глаза. Только переводчики составляли исключение, нам иногда дружески кивали головой в знак приветствия. Среди английских и американских обвинителей находились такие, кто иногда проявлял нечто вроде сочувствия к нам. Меня очень задело, когда журналисты начали вступать друг с другом в споры по поводу меры нашего наказания. До нас иногда доходило, что в качестве меры наказания выдвигалось смерть через повешение.
Я очень волновался, когда дошла до меня очередь и я шел к пульту для свидетелей. Я быстро проглотил успокоительную таблетку, которую мне зарание вручил немецкий врач.
Я придерживался точки зрения что в любом государстве приказ должен оставаться приказом для всех подчинённых инстанций. Но руководство на всех уровнях должно проверять и взвешанно подходить ко всем отданным приказам. Оно не можен быть освобождено от отвенственности, даже если за его исполнение в ход пускаются угрозы. Начиная с 1942 года я считал ещё более важным общую ответственность за все мероприятия Гитлера, не исключая и преступления, независимо от того где и кем они совершены.
Заключительная часть моих показаний о последнем периоде войны, прошла без помех.
Борьба за сохранение германской нации в государстве на Дунае волновала молодые сердца; это и понятно, так как немецкой культурой, которая существовала в Австрии, теперь жили и славяне, и венгры, и итальянцы Австро-Венгрии. Линц был в основном немецким городом, далеким от воссоединенных пограничных территорий, но в соседней Богемии постоянно было неспокойно. В Праге не прекращались общественные беспорядки, и там было объявлено чрезвычайное положение. В Линце поднялось возмущение, когда австро-венгерская полиция признала, что не может гарантировать защиту домов немцев от толп чехов, если возникнет такая необходимость.
Будвайс тогда был еще городом с немецким населением, его администрация и большинство депутатов были немецкого происхождения. Одноклассники Адольфа, которые были родом из Праги, Будвайса или Прачатица, подпрыгивали от злости, когда их в шутку называли «богемцами», потому что они хотели быть немцами, как и другие. Постепенно волнения докатились и до Линца, среди населения которого было несколько сотен мирно работавших чехов. Эти люди никогда не были источником неприятностей, но теперь чех из ордена капуцинов по имени Юрасек основал общество чешской культуры «Сокол», начал проводить церковные службы в кирхе Святого Мартина на чешском языке и, кроме того, стал собирать средства на постройку чешской школы. Это вызвало среди населения Линца испуг, и многие люди увидели в деятельности этих фанатичных капуцинов первый шаг к вторжению чешской культуры. Все это, разумеется, раздувалось без всякой меры, но все равно эти действия чехов заронили в сонных жителях Линца чувство какой-то нависшей угрозы, и все они вступили в борьбу культур, которая бушевала вокруг.
«Всякий, кто знает душу молодого человека, поймет, что именно молодые люди с наибольшей радостью слышат призыв к борьбе. Эта борьба приобретает сотню форм… Они являются истинным отражением более масштабной борьбы в миниатюре, но часто ими движут более высокие и искренние убеждения». Это наблюдение Гитлера точно до такой степени, что можно положиться на то, как он описывает свое собственное политическое становление в «Майн кампф». Учителя-немцы в его реальном училище стояли на переднем краю оборонительной борьбы. Учитель истории доктор Леопольд Пётш был активным политиком. В муниципальном совете он возглавлял немецкую фракцию. Он ненавидел многонациональную империю Габсбургов, которая сохранилась для нас сегодня – какой поворот событий – в качестве модели многонационального государства, и говорил от лица молодежи.
«В конце концов, кто может оставаться верным династии кайзера, которая в прошлом и настоящем подчиняла интересы народов Германии своей выгоде?» – спрашивал Гитлер, и с этим его сын, ставший сторонником программы создания единой Германии, сошел окончательно и бесповоротно с пути, начертанного для него его отцом. Когда Адольф терял нить рассуждений в длинных взволнованных монологах – я едва мог проследить за ходом мысли в большинстве из них, – я замечал, что он повторяет одно слово: «империя». Оно всегда возникало в конце длинного разговора, и, если его раздумья о политике заводили его в тупик, из которого он не видел выхода, он всегда заявлял: «Империя решит этот вопрос». Когда я интересовался, кто будет оплачивать расходы по возведению всех колоссальных построек, которые он спроектировал на своей чертежной доске, ответ был: «Империя». И даже на те вещи, которые не вызывали широкого интереса, навешивался ярлык «имперских». Негодные технические приспособления и освещение в провинциальном концертном зале должны были входить в сферу ответственности имперского сценического дизайнера (и после 1933 года действительно появился человек, который именовался Reichsbuhnenbildner). Я помню, что Адольф Гитлер придумал этот термин в Линце, когда ему было семнадцать лет. Даже общества слепых или защиты животных должны были быть «имперскими» учреждениями.
В Австрии слово «рейх» (империя) обычно означало государственную территорию Германии, а жители этого государства назывались «имперские немцы». (Человек, говоривший на немецком языке и не живший на территории Германии, назывался фольксдойч.) Однако, когда мой друг употреблял слово «рейх», он имел в виду нечто большее, чем просто немецкое государство. И хотя он избегал давать свое более точное определение, было ясно, что слово «рейх» содержит в себе все, что мотивировало его политические убеждения, так что оно в действительности было очень емкое.
С той же страстью, с какой он любил германский народ и «рейх», он отвергал все иностранное. У него не было склонности познавать другие страны. Этот порыв, столь характерный для молодых людей с рюкзаками даже в те времена, не находил места в его личности. Даже присущий художнику интерес к Италии у него отсутствовал. Когда он разрабатывал свои планы и идеи для страны, этой страной всегда был «рейх».
В этой бурной «национальной» борьбе, которая была явно нацелена против австрийской монархии, на первый план выступили необычные грани его характера, особенно железная воля. «Национальная» идеология была закреплена в «неизменяемом» участке его мозга. Никакая неудача или движение назад не могли сдвинуть его с нее, и он до самой своей смерти оставался тем, кем всегда был, начиная по крайней мере с шестнадцатилетнего возраста, «немецким националистом».
Та здоровая беззаботность, которая отличает молодых людей, была совершенно чужда ему. Я ни разу не видел, чтобы он просто пролистывал какую-нибудь книгу; все следовало тщательно рассмотреть и изучить, словно это имело отношение к одной из его великих политических целей. Традиционные политические мнения ничего не значили для него: мир следовало преобразовать снизу доверху, все его составные части.
Было бы совсем неправильным сделать из этого вывод, что молодой Гитлер ворвался на политическую сцену, подняв флаг войны. Те важные решения, которые он нашел и которые нуждались в том, чтобы о них узнала общественность, он разъяснял по вечерам аудитории, состоявшей из одного простого человека, который ничего собой не представлял. Отношение молодого Гитлера к политике схоже с его отношением к любви, если мне будет позволено сделать сравнение, которое некоторые могут счесть бестактным. Чем больше политика занимала его ум, тем больше он сторонился каких-либо практических политических действий. Он не вступал ни в какую партию, ни в какую политическую организацию, не ходил на политические митинги и ограничивался одним мною в качестве слушателя своего мнения. То, что я видел в Линце, было «первым взглядом» на политику, и не более того, словно он уже подозревал, что со временем будет значить для него политика.
А пока политика для него была просто гимнастикой для ума. В этой осторожности я видел, что его нетерпение сдерживается способностью ждать. На протяжении нескольких лет политика оставалась для него чем-то, за чем нужно следить, критиковать, изучать, собирать.
Интересен тот факт, что молодой Гитлер в те годы был настроен очень антимилитаристски. Это противоречит следующему отрывку из «Майн кампф»: «Изучая библиотеку своего отца, я натолкнулся на различные книги военного содержания, и среди них было народное издание, посвященное Франко-прусской войне 1870-1871 годов. Оно состояло из двух томов иллюстрированных газет того времени и стало моим любимым чтением. Вскоре великая героическая борьба стала самым значительным внутренним событием для меня. И с того времени меня все больше и больше увлекало все, что было связано с войной и жизнью солдата».
Я предполагаю, что это «воспоминание» посчитали полезным поместить в «Майн кампф» в то время, когда эта книга писалась в Ландсбергской тюрьме в 1924 году, так как в течение того периода, когда я знал Адольфа Гитлера, его и в малейшей мере не интересовало что-либо хоть как-то «связанное с войной». Лейтенанты, которые сопровождали Стефанию, были ему как бельмо на глазу, но его отвращение было гораздо глубже. Само упоминание воинской повинности его «заводило». Нет, он никогда не стал бы солдатом по принуждению; если бы ему было суждено стать солдатом, то это было бы по его собственному желанию и уж точно не в австрийской армии.
Прежде чем закончить главу о политическом становлении Адольфа Гитлера, я хотел бы сделать критический разбор двух вопросов, которые кажутся мне более существенными, чем другие, в области его политических убеждений: отношение молодого Гитлера к еврейству и к церкви.
Проявляя уважение к еврейскому вопросу, когда жил в Линце, он писал: «Сейчас мне трудно – если не невозможно – сказать, когда слово «еврей» впервые заставило меня задуматься на эту тему. Я не припомню, чтобы в доме моего отца я вообще слышал это слово, пока он был жив. Думаю, что этот старый господин посчитал бы культурной отсталостью, если бы на этом слове делалось особое ударение. У него были более или менее буржуазные взгляды, которых он придерживался, сталкиваясь с самыми резкими националистическими настроениями, и это отразилось и на мне. И в школе ничто не побуждало меня изменить это уже принятое видение вопроса. В реальном училище я познакомился с еврейским мальчиком. Мы не доверяли ему и держали его на расстоянии, но только из-за его неразговорчивости, которая появилась после различных случаев, когда его дразнили. Я общался с ним не больше, чем другие. И только когда мне исполнилось четырнадцать или пятнадцать лет, я заметил, что слово «еврей» стало звучать чаще, отчасти в связи с политикой. Я почувствовал легкое отвращение и не мог избавиться от неприятного чувства, которое всегда появлялось у меня, когда церковные крикуны затевали передо мной дискуссию. Но в других случаях эта тема не представляла для меня интереса. В Линце было очень мало евреев…»
Все это звучит очень правдоподобно, но в действительности не совпадает с моими собственными воспоминаниями. Образ его отца как человека либеральных взглядов мне не кажется соответствующим действительности. Стол, за которым проходили дебаты в гостинице, куда отец Адольфа имел обыкновение захаживать, собирал вокруг себя людей, которые обсуждали и идеи Шёнерера. Отец Гитлера определенно должен был быть антисемитом. Что же касается школьных лет, Гитлер не упоминает, что в реальном училище были преподаватели, которые даже перед своими учениками не делали секрета из своей ненависти к евреям. В реальном училище Гитлер, вероятно, и познакомился с некоторыми политическими аспектами еврейского вопроса, и я действительно не думаю, что это могло случиться как-то иначе, так как, когда я познакомился с ним, он уже не скрывал своего антисемитизма. Я отчетливо помню, как однажды, когда мы прогуливались по Вифлеемштрассе и подошли к небольшой синагоге, он сказал мне: «Ей не место в Линце».
Я вспоминаю, что он уже был закоренелым антисемитом, когда приехал в Вену, но раньше он не придавал этому большого значения, хотя опыт, полученный им в этой области в Вене, вероятно, заставил его мыслить более радикально, чем раньше. По-моему, иносказательно Гитлер хочет дать понять, что даже в Линце, где доля еврейского населения была маленькой, этот вопрос не был неуместным, но серьезным размышлениям на эту тему он начал предаваться в Вене только после того, как увидел, насколько велико еврейское население в этом городе.
По-другому обстоят дела с вопросом о церкви. «Майн кампф» хранит по этому поводу молчание, за исключением краткого замечания о детских впечатлениях в Ламбахе: «Так как в свободное время я брал уроки пения в ламбахском церковном хоре, у меня была прекрасная возможность подпасть под чары пышного празднования церковных праздников. Что же могло быть естественнее, если я смотрел на господина настоятеля монастыря точно так же, как мой отец смотрел на деревенского священника, – это был наивысший идеал, к которому следовало стремиться в жизни. По крайней мере, в то время так оно и было».
Предки Гитлера, безусловно, ходили в церковь, как это принято у крестьян. Его семья в этом отношении разделилась: мать была набожной, преданной церкви прихожанкой, а отец – либерал, пассивный христианин. Конечно, вопросы, относящиеся к церкви, были ему ближе, чем еврейский вопрос, так как, будучи государственным чиновником, он не мог позволить, чтобы в нем увидели противника церкви в монархическом государстве, где трон и алтарь поддерживали друг друга.
-------------
"Скачайте книгу в нужном формате и читайте дальше"
Леонид Млечин: Человечество было крайне разочаровано тем, что после окончания Второй мировой войны не наступил всеобщий мир на вечные времена. Так ведь та война велась не ради этой цели. Она велась только для того, чтобы сокрушить германский нацизм. И эта цель была достигнута. Крушение Третьего рейха означало конец надеждам не только германских нацистов. Рухнули надежды всех тех, кто в Европе, в разных государствах так или иначе помогал Адольфу Гитлеру, кто делал на этом карьеры, кто пытался на этом нажиться.
В мировой политике личный интерес означает очень многое, а очень многое объясняет. Предательство в годы Второй мировой войны щедро вознаграждалось. Больше всего Гитлеру помогали хорватские националисты, которым Адольф Гитлер подарил собственное государство. 6 апреля 1941 года вермахт обрушился на Югославию. 11 дней страна сопротивлялась, после чего была оккупирована и расчленена.
Гитлер позволил хорватским националистам создать собственное государство. Независимая Хорватия стала союзником Третьего рейха. Но даже сами немцы удивлялись той звериной жестокости, с которой хорватские националисты убивали своих противников сербов. Сами-то немцы ликвидировали своих врагов методично, как положено, по-немецки. Хорватские националисты-усташи под руководством поглавника Анте Павелича отличались какой-то невероятной, звериной жестокостью, они перерезали горло ножами своим врагам. Ведь до сих пор не удалось установить, сколько именно людей они уничтожили. Историки обычно называют цифру 120 000 человек.
Жестокость усташей оставила кровавые следы. И память об этих преступлениях вспыхнула, когда уже в наше время распадалась единая Югославия. Многие сербские командиры, которые силой пытались помешать сначала Хорватии, а потом Боснии уйти из состава единой Югославии, как раз и происходили из тех семей, которые пострадали от усташеского террора. Глава усташей поглавник Анте Павелич вовремя бежал, и умер в своей постели. А вот его подчиненным пришлось ответить за свои преступления. Хорватская армия сдалась англичанам, но англичане передали хорватов партизанам во главе с Иосипом Броз Тито. И вот тогда сербские партизаны рассчитались с усташами: их гнали в сторону Сербии, не давали ни пить, ни есть. Кто роптал – пристреливали.
Это тоже не забытая история. По некоторым воспоминаниям, тогда погибло около 100 000 хорватов. Как писал известный сербский писатель Добрица Чосич, который потом станет президентом Югославии, "на яд и резню мы ответили ядом и резней". Это тоже не забывается.
Что удивляться, что распад единой Югославии оказался таким кровавым? Адольф Гитлер нашел в ту пору немало союзников и на Ближнем Востоке. Египетский король Фарук тайно отправил письмо фюреру, обещая поддержку, как только немецкие войска дойдут до Каира. В 1930-е годы симпатии к нацистам широко распространились по Ближнему Востоку. Многие арабские политические партии копировали Национал-социалистическую партию Германии. Один из руководитель партии Баас, которая потом станет правящей в Сирии, вспоминал, что "мы первыми решили перевести на арабский "Майн кампф", мы восхищались этими идеями, потому что немцы побеждали, а мы хотели быть вместе с победителями".
Симпатии к Гитлеру, к Третьему рейху очень широко распространились. Гитлера сравнивали с пророком. На улицах кричали "Хайль, Роммель". В городе Дамаске люди выходили на улицы и кричали "Больше не будет ни мистеров, ни месье. Аллах на небе, Гитлер на земле". Надо сказать, что британское или французское правление вовсе не было таким уж замечательным. Но, если бы немцы взяли под контроль Ближний Восток, они бы точно превратили арабов в бессловесных рабов.
В Берлине обосновался бывший великий муфтий Иерусалима хадж Амин. Он помог сформировать из нацистски настроенных арабов воинские подразделения, которые были отправлены на восточный фронт, воевать против Красной армии. Их сильно потрепали. Тем не менее, хадж Амин обещал Гитлеру сформировать целую арабско-мусульманскую армию, и сам обещал встать во главе этой армии. Но ничего не получилось. Третий рейх рухнул, вожди Третьего рейха либо покончили с собой, либо были повешены. Хадж Амин успел исчезнуть. Он исчез из Берлина 8 мая. Вернулся на Ближний Восток, избежал наказания как нацистский военный преступник, и умер в своей постели в Бейруте в 1974 году. Хоронил его племянник бывшего великого муфти, его единомышленник, в ту пору председатель Организации освобождения Палестины Ясир Арафат.
В мае 1945-го Третий рейх потерпел поражение. Германский фашизм был разгромлен. Но идеи, питавшие нацизм, вовсе не умерли. Поэтому сегодня с болью и горечью мы наблюдаем за ростом неонацистского движения в разных странах Европы. Впрочем, это тема отдельного разговора. Будет желание – встретимся и на следующей неделе. На канале ОТР всегда найдутся пять минут для размышлений.
К 1922 году в окружении Гитлера оказались люди, представлявшие самые различные социальные слои общества. Все они в той или иной мере разделяли его национализм и ненависть к марксизму. Особо в этом окружении выделялись два летчика: Герман Геринг, последний командир знаменитой эскадрильи «Летающий цирк Рихтгофена», и Рудольф Гесс, начинавший войну офицером пехоты в полку, где служил Гитлер, и закончивший ее в воздухе. Оба они были выходцами из состоятельных семей, но резко отличались друг от друга по внешности, характеру и темпераменту.
Геринг, жизнерадостный, склонный к театральности, общительный молодой человек, легко заводил друзей и почти всегда выделялся среди них. Его отец был окружным судьей, а впоследствии Бисмарк назначил его на пост имперского комиссара Юго-Западной Африки. Он дважды был женат и имел восемь детей. Герман, один из младших, к наукам тяги не испытывал и мечтал стать военным. Крестный отец устроил его в Прусский королевский кадетский корпус. Геринг отличился на войне и после двадцатой воздушной победы был награжден высшим военным орденом. После перемирия он стал пилотом шведской авиалинии и тогда же вступил в любовную связь с Карин фон Концов, замужней женщиной, которая впоследствии стала его женой.
Геринг мог бы вести в Швеции вполне обеспеченную жизнь, но он жаждал вернуться в Германию и помочь соотечественникам «стереть позор Версаля». В Мюнхенском университете, куда Геринг по возвращении поступил, он стал изучать историю и политические науки, но тяготел больше к практической политике и даже сделал попытку сколотить собственную революционную партию из офицеров – ветеранов войны. Из этой затеи ничего не вышло: на одной дискуссии Геринг потерял самообладание и избил своего оппонента.
Весной 1922 года Геринг принял участие в митинге протеста против требований союзников о выдаче военных преступников. На нем выступали самые разные люди, но толпа начала требовать Гитлера. Геринг с Карин случайно оказались рядом с нацистским лидером, который заявил, что не желает выступать перед «этими буржуазными пиратами». Что-то в этом человеке, одетом в потертый плащ, произвело впечатление на Геринга, и он посетил собрание его партии. Геринг внимательно слушал Гитлера. Тезис о том, что болтовней ничего не добьешься, а действовать надо штыком, настолько понравился Герингу, что он решил: такая партия как раз для него.
Появление героя войны не осталось незамеченным нацистами. Сам Гитлер пригласил его на беседу. Внешность Геринга произвела на фюрера большое впечатление. Перед ним был идеальный ариец – голубоглазый, с правильными чертами лица и бело-розовой кожей. Они сразу же договорились, что Геринг будет заниматься военной подготовкой штурмовиков. Правда, Гитлера смущало то обстоятельство, что у Геринга было немало друзей среди евреев. Последнего же больше интересовала практическая деятельность, чем идеология, – именно этим и привлекала его партия Гитлера. Такой человек был очень нужен нацистам, поскольку Геринг имел тесные связи в офицерских и светских кругах.
По сравнению с Герингом Гесс казался совершенно бесцветным. Он родился в Александрии (Египет) в семье преуспевающего торговца. Отец убедил сына пойти по его стопам, хотя тот был больше склонен к наукам. Гесс поступил в высшую коммерческую школу в Швейцарии, но учебу прервала война. После войны он не смог заставить себя продолжать деловую карьеру и поступил, как и Геринг, в Мюнхенский университет, где изучал историю, экономику и геополитику. Гесс считал себя преданным «ноябрьскими преступниками» и вступил в националистическое «общество Туле». Будучи членом «Фрайкора», он участвовал в подавлении режима красных в Баварии.
Гесс тоже искал лидера и увидел свой идеал в Гитлере, с которым уже больше года работал как доверенное лицо и советник. Но его нельзя было отнести к фанатичным антисемитам. Гесса связывала тесная дружба с женатым на еврейке профессором геополитики Хаусхофером, проповедующим теорию «жизненного пространства» для Германии.
Гесс производил впечатление замкнутого и некоммуникабельного человека. Хотя он хорошо воевал и умел драться на улицах, он был далеко не кровожадным, предпочитая потасовкам книги и музыку. Но когда требовалось, за дело партии он мог ввязаться и в драку, что очень ценил Гитлер. Да и внешность Гесса – квадратное лицо, густые брови, тонкие губы, пронзительный взгляд – больше подошла бы человеку, способному затоптать самого близкого друга. Он редко улыбался, не пил и не курил. Гитлер считал его идеальным сподвижником, готовым пойти за ним до конца.
К числу фанатически преданных Гитлеру людей следовало бы отнести и Юлиуса Штрайхера.
Этот коренастый, лысый, примитивный тип с грубыми чертами лица и чрезмерным аппетитом как за столом, так и в постели, в антисемитизме превосходил самого фюрера. Он мог быть закадычным приятелем и жестоким скотом, слезливо-сентиментальным и совершенно бессердечным. Как и Гитлер, Штрайхер редко появлялся на публике без стека, но если первый носил его больше для проформы, второй частенько пускал в ход как оружие. Речь Штрайхера изобиловала садистскими сравнениями, и ему нравилось ругать своих личных противников, особенно евреев, самыми грязными словами.
Штрайхер был просто находкой для нацистов, и после учреждения нюрнбергского отделения партии в 1922 году он стал издавать газету «Штюрмер», которая по своей площадной ругани и истеричности побила все рекорды антисемитской пропаганды. Даже самого фюрера коробило порнографическое содержание этой газеты, сексуальные выходки Штрайхера и склонность его к внутрипартийным интригам. Тем не менее Гитлер высоко ценил его за кипучую энергию и фанатичную преданность.
Таково было ближайшее окружение Гитлера. Возглавляемое им движение ломало все социальные перегородки и привлекало самых разных людей – интеллектуалов, уличных драчунов, люмпенов, фанатиков, идеалистов, принципиальных и беспринципных, простолюдинов и аристократов. В его партию шли негодяи и люди доброй воли, писатели и художники, чернорабочие и лавочники, зубные врачи и студенты, солдаты и священники. Он апеллировал к самым широким слоям общества и был настолько великодушным, что принимал и наркоманов, которым слыл Экарт, и гомосексуалистов, как капитан Рем, – всех, кто готов был бороться против «еврейского марксизма» и отдать жизнь за возрождение Германии.
«У меня самые счастливые воспоминания о тех днях, – говорил Гитлер девятнадцать лет спустя. – Сегодня, когда я встречаюсь с прежними друзьями, я становлюсь сентиментальным. Они действительно были трогательно преданы мне. Мелкие базарные торговцы подбегали ко мне и предлагали пару яиц герру Гитлеру. Я так люблю этих простых людей»,
Осенью 1922 года деятельностью Адольфа Гитлера заинтересовались союзники. В Мюнхен по предложению американского посла был направлен помощник военного атташе в Берлине капитан Трумэн Смит. В его задачу входило выяснить, что собой представляет национал-социалистское движение. Он получил указание лично встретиться с Гитлером и дать всестороннюю оценку его личности – характера, способностей и слабостей.
Смит прибыл в Мюнхен 15 ноября. От Роберта Мэрфи, исполняющего обязанности американского консула, он получил информацию о том, что нацисты расширяют свое влияние в массах и что их лидер – «чистой воды авантюрист», но «обладает сильным характером и хорошо использует все виды социального недовольства». По мнению Мэрфи, Гитлер был такой личностью, которая могла бы «возглавить германское националистическое движение».
Встреча посланца союзников и лидера нацистов состоялась «в убогой и мрачной комнатенке, напоминающей крошечную спальню многоквартирного нью-йоркского дома». Вот первые слова, которые Смит занес в свою записную книжку после беседы с Гитлером: «Потрясающий демагог. Я еще не встречал такого логичного и фанатичного человека. Его власть над толпой, похоже, очень велика».
Свое движение Гитлер охарактеризовал как «союз рабочих физического и умственного труда для борьбы с марксизмом». «Если мы хотим покончить с большевизмом, – подчеркнул он, – необходимо ограничить власть капитала» и ликвидировать парламентскую систему, «только диктатура может поставить Германию на ноги». По словам Гитлера, записывал далее Смит, «Америке и Англии лучше вести решающую борьбу между нашей цивилизацией и марксизмом на немецкой земле, а не на американской и английской. Если мы (Америка) не поможем германскому национализму, большевизм завоюет Германию. Тогда не будет репараций, а Россия и германский большевизм из инстинкта самосохранения нападут на западные нации».
В беседе Гитлер касался и других тем, но о евреях даже не упомянул, пока Смит сам не заговорил об антисемитизме нацистов. В ответ на это Гитлер ограничился коротким замечанием, что он «выступает только за лишение евреев гражданства и запрет занимать государственные посты».
Из этой убогой комнатенки Смит вышел человеком, глубоко убежденным в том, что Гитлер и его партия в самом ближайшем будущем станут важным фактором в германской политике. Он принял приглашение посетить пивную, где должен был выступать Гитлер. Но Смита неожиданно вызвали в Берлин, и он попросил своего приятеля Эрнста Ханфштенгля пойти вместо него.
Ханфштенгль принадлежал к известному в Мюнхене семейству, владевшему крупной издательской фирмой, выпускающей репродукции картин известных художников. В салоне Ханфштенглей бывали Сарасате, Рихард Штраус, Фритьоф Нансен, Марк Твен и другие знаменитости. Сам он окончил Баварский университет, хорошо играл на рояле. Домашние и друзья прозвали его Путци (Коротышка) как бы в насмешку за почти двухметровый рост.
22 ноября Ханфштенгль появился в пивной, где должен был выступать Гитлер, и занял место за столом для прессы. Зал был набит самой разношерстной публикой. Медленно потягивали пиво из кружек бывшие офицеры, чиновники, лавочники, рабочие. Один из журналистов показал Ханфштенглю Гитлера, одетого в темный костюм и рубашку с накрахмаленным воротничком. После того как Дрекслер его представил, зал разразился аплодисментами. Гитлер стоял на сцене, как часовой, расставив ноги и заложив руки за спину, затем начал говорить. Обозревая события прошлых лет, он методично усиливал свои претензии к правительству, но без истерики и вульгарных выражений. Иногда в его речи проскальзывал легкий венский акцент. На Ханфштенгля, сидящего где-то метрах в четырех от оратора, особое впечатление произвели его голубые, ясные глаза. «В них светились честность, искренность, страдание и достоинство». Через десять минут Гитлер полностью завладел вниманием аудитории и, как хороший актер, стал жестикулировать, обрушиваясь на спекулянтов, нажившихся на войне. Женский выкрик «Браво!» потонул в буре аплодисментов.
Гитлер вытер пот со лба, отхлебнул из кружки, что не могло не понравиться любителям пива – мюнхенцам, и продолжил свою страстную речь. Когда раздавались оскорбительные выкрики, он поднимал правую руку, словно хватая на лету мяч, и давал короткий и ясный ответ. Всякая осторожность была отброшена, и Гитлер с яростью обрушился на своих главных врагов – евреев и красных. «Наш лозунг таков: если ты не немец, я размозжу тебе голову. Ибо мы убеждены, что без борьбы невозможно добиться победы. Наше оружие – идея, но если это необходимо, мы пустим в ход и кулаки».
Собравшиеся слушали его, затаив дыхание. Сидящая неподалеку от Ханфштенгля молодая женщина смотрела на Гитлера как зачарованная. Когда он закончил речь, публика ревела от восторга и стучала кружками по столам.
Ханфштенгль и сам испытал необычайное волнение. Подойдя к столу, за которым довольный Гитлер принимал поздравления, он передал вождю нацистов «наилучшие пожелания» от капитана Смита. Гитлер в свою очередь поинтересовался мнением Ханфштенгля о выступлении. «Я с вами согласен, – ответил тот. – Могу подписаться под девяноста пятью процентами всего, о чем вы говорили. А пять процентов мы могли бы обсудить». Эстету Ханфштенглю был неприятен откровенный антисемитизм собеседника, но сам Гитлер производил впечатление скромного, располагающего к себе человека, особенно когда он дружелюбно сказал: «Уверен, мы не станем ссориться из-за этих пяти процентов».
В эту ночь Ханфштенгль под впечатлением речи Гитлера долго не мог уснуть. В то время как известные консервативные политики и ораторы терпели провал за провалом, будучи не в состоянии установить контакт с простыми людьми, этот человек, добившийся всего собственными силами, с таким блеском излагал антикоммунистическую программу. И Ханфштенгль решил помогать ему.
Пространный и подробный отчет капитана Смита о поездке в Мюнхен был отправлен в государственный департамент США и сдан в архив. А в Германии нарастала тревога по поводу усиления влияния партии нацистов. В докладе министерства внутренних дел Баварии отмечалось, в частности, что гитлеровское движение, несомненно, является «опасным для правительства – не только для нынешнего, но и для любой политической системы. И если ему удастся осуществить свои замыслы по отношению к евреям, социал-демократам и банкирам, будет много крови и беспорядков».
Тогда же новым рейхсканцлером Вильгельмом Куно было получено еще одно тревожное предупреждение. Оно поступило из необычного источника – от болгарского консула в Мюнхене – и касалось откровенной беседы, которую консул имел с Гитлером. Последний заявил, что парламентское правительство в Германии скоро падет, так как парламентские лидеры не пользуются поддержкой народных масс. А это неизбежно приведет к диктатуре, либо правой, либо левой. Крупные города Северной Германии в значительной мере контролируются левыми, но в Баварии, вне всякого сомнения, победят нацисты. Каждую неделю в эту партию вступают тысячи людей. Три четверти личного состава тайной полиции Мюнхена составляют сторонники Гитлера, а среди городских полицейских их еще больше. Гитлер предсказал, что коммунисты установят контроль над Северной Германией. С ними в борьбу вступят баварцы, а для спасения нации им потребуется «железный кулак», диктатор, «готовый в случае необходимости промаршировать через реки крови и горы трупов».
Опасно было оставлять без внимания этот страшный прогноз, особенно зловещее утверждение Гитлера, что его план по уничтожению большевизма и сопротивлению французской оккупации Рура встретит поддержку со стороны большинства патриотов Баварии. Патриоты были готовы действовать беспощадно по отношению к любому, кто разделяет доктрину левых.
Из-за неспособности Германии выплачивать репарации французские и бельгийские войска 11 января 1923 года вступили в Рур. Эта акция не только воспламенила националистический дух по всей Германии, но и привела к резкому обесценению марки. За две недели ее курс упал с 6750 до 50 000 за доллар (в день перемирия в 1918 году за доллар давали 7,45 марки). Когда веймарское правительство последний раз оплатило Гарантийной комиссии железнодорожные расходы по поездкам в Берлин, корзины с деньгами от банка до вокзала несли семеро дюжих парней. Теперь их потребовалось бы сорок девять.
Вторжение союзников в Рур, наряду с инфляцией и растущей безработицей, увеличило число приверженцев Гитлера. С презрением отвергая предложения о сотрудничестве с другими партиями, в том числе и с социалистами, он повсеместно организовывал демонстрации протеста. 27 января, в день основания нацистской партии, планировалось провести двенадцать митингов.
Начальнику баварской полиции, предупредившему Гитлера о запрете каких бы то ни было сборищ, тот вызывающе ответил, что полиция может стрелять, если хочет, но он, Гитлер, сам будет в первых рядах.
На следующий день, несмотря на снегопад, с помпой прошел парад 6000 штурмовиков, несших знамена со свастикой. Полиция вмешаться не рискнула, хотя и была готова к действиям. Беспорядков удалось избежать. Но не произошло и путча. Тем не менее неподчинение Гитлера полицейским приказам подняло его популярность и подорвало престиж баварского правительства. В первом серьезном столкновении с властями лидер нацистов вышел победителем.
«Это выдающаяся личность, – писал американский писатель Денни Ладуэлл, побывавший на митинге, где выступал Гитлер. – Его речь была короткой и выразительной, его кулаки то сжимались, то разжимались. Он производил впечатление одержимого: горящие глаза, нервные руки, странные движения головы».
В те дни Гитлер по-прежнему не обращал никакого внимания на неустроенность своего быта. Он продолжал жить в том же убогом доме, хотя снимал теперь более просторную комнату, не такую холодную, как первая, но так же скудно обставленную. Ширина ее составляла всего три метра, и спинка кровати наполовину закрывала единственное узкое окно. Пол был покрыт дешевым, истертым линолеумом. На стенах хозяин убогого жилища развесил рисунки и иллюстрации, на полке разложил книги о мировой войне, по истории Германии, сочинение Клаузевица «О войне», биографии Фридриха Великого и Рихарда Вагнера, мемуары Свена Хедина. Здесь же лежали сборник древнегерманских сказаний, несколько романов, полупорнографические произведения Эдуарда Фукса (еврея), «История эротического искусства», иллюстрированная энциклопедия.
Хозяйка дома фрау Райхерт считала своего жильца нелюдимым, днями он не вступал с ней в разговоры. Но в целом она отзывалась о нем хорошо, потому что плату Гитлер вносил аккуратно, в срок, а иногда и заранее. Жил он по-спартански, не позволяя себе никаких излишеств, единственным его компаньоном был пес по кличке Вольф.
Позже Гитлер признавался, что в молодости любил одиночество, но после войны он его уже не выносил. Вторая, параллельная его жизнь проходила в кафе, салонах, кофейнях и пивных Мюнхена.
По понедельникам Гитлер встречался с близкими друзьями в кафе «Ноймайер». Здесь, за столиком для постоянных клиентов, обсуждались новые идеи, звучали шутки и смех.
Иногда по вечерам он навещал Дитриха Экарта, но чаще всего встречался со своим новым почитателем Ханфштенглем, который познакомил его с влиятельными в политике, искусстве и деловом мире людьми. Иногда Ханфштенгль играл для него на пианино. Особенно Гитлер любил «Мейстерзингеров» Вагнера. Зная эту оперу наизусть, он часто насвистывал целые куски из нее. К Моцарту Гитлер был равнодушен, предпочитая Бетховена, Шумана, Шопена и некоторые вещи Рихарда Штрауса.
Постоянные визиты Гитлера в уютную квартиру Ханфштенглей вряд ли можно считать случайностью. Похоже, он увлекся женой друга Хелен, американкой немецкого происхождения, высокой красивой брюнеткой. К Ханфштенглям Гитлер являлся в своем лучшем костюме и относился к Хелен с огромным уважением, даже с подобострастием, как человек из низшего класса. В своих неопубликованных мемуарах, написанных десять лет спустя, фрау Ханфштенгль так описывает их первую встречу на улице в Мюнхене в начале 1923 года: «В то время он был худым, робким молодым человеком с голубыми глазами и каким-то отрешенными взглядом. Одет он был прескверно: дешевая белая рубашка, черный галстук, поношенный темно-синий костюм, к которому совершенно не подходил коричневый кожаный жилет. А потертый бежевый плащ, дешевые черные ботинки и старая серая мягкая шляпа просто вызывали жалость».
Хелен пригласила Гитлера на обед. «И с этого дня, – вспоминает она,v– он был частым гостем, наслаждаясь уютной домашней атмосферой, играя с моим сыном и излагая свои планы по возрождению германского рейха. По-видимому, наш дом ему нравился больше всех, куда его приглашали, потому что здесь его не донимали заумными вопросами, не представляли другим гостям как «спасителя нации». Он мог спокойно сидеть в углу, читать или делать заметки». Хелен особенно трогало отношение Гитлера к ее двухлетнему сыну Эгону. Однажды малыш побежал встречать Гитлера и, ударившись головой о стул, заплакал. «Гитлер с серьезным видом начал колотить стул, ругая его за то, что он сделал больно «славному маленькому Эгону». Малышу это так понравилось, что теперь каждый раз, когда приходил Гитлер, он просил «дядю Дольфа» побить этот противный стул». «Очевидно, он любил детей или же был хорошим актером», – так завершает жена Ханфштенгля рассказ об этом эпизоде.
К весне Гитлер окончательно освоился у Ханфштенглей. Он часами играл на полу с Эгоном, болтал с ним о всякой всячине. Друзья нередко совершали совместные прогулки и однажды вечером попали на вторую серию кинофильма «Король Фридрих». Больше всего Гитлеру понравилась сцена, когда монарх грозится обезглавить кронпринца. «Так должно совершаться правосудие в Германии: либо оправдание, либо голова с плеч», – заявил Гитлер.
Этот мгновенный переход от сентиментальности к жестокости поразил Ханфштенглей, и впоследствии личная жизнь Гитлера не раз становилась предметом обсуждения в их семье. Например, какие у него отношения с женщинами? Однажды в беседе с друзьями он сравнил с женщиной толпу, народ, свою аудиторию. «Любой, кто не понимает присущей массе, толпе женской психологии, – развивал далее свою мысль Гитлер, – никогда не достигнет нужного эффекта. Спросите себя: чего хочет женщина от мужчины? Ясности, решимости, силы, действия. Если поговорить с ней как следует, она с гордостью принесет себя в жертву». По поводу его утверждения «моя единственная невеста – это моя страна» Ханфштенгль шутливо заметил, что в таком случае стоит завести любовницу. «Политика – это женщина, – ответил Гитлер. – Будет любовь несчастной – и она откусит тебе голову».
Слухи о том, что сестра одного из шоферов Гитлера Енни Хауг была его любовницей, Хелен Ханфштенгль не принимала всерьез. «Путци, – говорила она, – я уверена, он бесполый».
Однако Эмиль Мориц, шофер и приятель Гитлера, с этим был не согласен. «Мы вместе бегали за бабами, я следовал за ним, как тень», – вспоминал он. Приятели посещали художественные студии, чтобы полюбоваться нагими натурщицами. Гитлер с Морицом бродили по злачным местам и ночным улицам в поисках девочек. Эмиль нравился женщинам и выступал в роли сводника. По его словам, Гитлер тайком приводил найденную таким образом подругу в свою маленькую комнатку. «Он всегда преподносил своей даме цветы».
Партии Ханфштенгль посвящал все свое время и на правах друга пытался давать Гитлеру всевозможные советы, начиная с того, какие усы сейчас в моде, и кончая критикой его советника Розенберга за «топорную философию». Хотя Гитлер эти советы, как правило, отвергал, он без колебаний согласился взять у Ханфштенгля взаймы тысячу долларов. По тем временам это была громадная сумма, которая позволила Гитлеру купить два американских печатных станка и превратить «Фелькишер беобахтер» из еженедельника в ежедневную газету. Редактором Гитлер сделал Розенберга.
Весна 1923 года была для нацистов очень бурной. Партия остро нуждалась в деньгах, и чтобы пополнить ее кассу, Гитлеру пришлось совершить ряд поездок по стране. В начале апреля он с Ханфштенглем и Морисом отправился на машине в Берлин. Они поехали через Саксонию, значительную часть которой контролировали коммунисты. Неподалеку от Лейпцига их остановил патруль красной милиции. Респектабельный Ханфштенгль предъявил свой швейцарский паспорт и по-немецки, но с американским акцентом объявил, что он иностранный бизнесмен, приехавший на Лейпцигскую ярмарку, а в машине с ним находятся его шофер и лакей. Уловка сработала. И хотя все закончилось благополучно, Гитлеру, как заметил Ханфштенгль, очень не понравилось, что его приняли за лакея.
В последний день поездки Гитлер вдруг заговорил о том, что «в следующей войне самой важной задачей будет захват Западной России с ее зерном и продовольствием». Это означало, что Розенберг и его друзья не теряют времени даром. Поняв это, Ханфштенгль заметил, что война с Россией будет безнадежной, причем придется считаться и с Америкой, с ее громадным промышленным потенциалом. «Если эти две страны окажутся на противоположной стороне, вы проиграете любую войну еще до ее начала». Гитлер только хмыкнул в ответ, но было очевидно, что этот аргумент он не принял всерьез.
По возвращении в Мюнхен Гитлер усилил пропагандистскую кампанию против оккупации Рура Францией, но при этом избрал главной целью своих нападок евреев. На них он возложил основную вину за захват Рура, за поражение в войне и инфляцию. Он утверждал, что «так называемый мировой пацифизм – это еврейская выдумка», что лидеры пролетариата – евреи, что масоны – орудие евреев и что евреи тайно замышляют установить мировое господство. По словам Гитлера, войну в действительности проиграли Франция, Англия и Америка, а Германия в конечном счете победила, потому что она освобождается от евреев. Лидер нацистов искусно апеллировал к примитивным эмоциям и инстинктам. Его слушатели, уходя с митингов, деталей практически не помнили, но были убеждены в главном: для спасения Германии необходимо поддержать крестовый поход Гитлера против красных, что Францию надо выгнать из Рура, а евреев – и это самое важное – следует поставить на место.
За последний год Гитлер заметно развил свои ораторские способности. Его аргументы и жесты стали точнее, убедительнее, разнообразнее. Руками он владел, как дирижер оркестра, темп его речи приобрел большую музыкальность. Умело используя свой талант пародирования, он высмеивал воображаемого оппонента, припирая его к стенке контраргументами и вопросами, громил соперника и возвращался к первоначально высказанной мысли. Гитлер легко мог переключаться с одной темы на другую, не теряя внимания слушателей, поскольку обращался не к разуму, а к чувствам – негодованию, страху, любви, ненависти.
Кроме всего прочего, Гитлер обладал редким умением в ходе дискуссии вовлекать в нее слушателей. «Когда я говорю с людьми, – откровенничал он с Ханфштенглем, – особенно с теми, кто еще не вступил в партию или даже хочет из нее выйти, я всегда говорю так, будто от его или ее решения зависит судьба нации. Иными словами, обращаюсь к тщеславию и амбициям собеседника. Но как только мне это удается – остальное легко. У каждого человека, богатого или бедного, есть внутреннее чувство неудовлетворенности своим положением. В людях дремлет готовность пойти на какую-то последнюю жертву и даже авантюру, чтобы придать своей жизни новое направление. Например, на лотерейный билет они готовы истратить последние деньги. Я стремлюсь направить это чувство на политические цели. Ведь, по сути, любое политическое движение основывается на желании его сторонников, мужчин и женщин, изменить к лучшему свое положение, судьбы своих детей и внуков. Чем ниже стоят люди на социальной лестнице, тем сильнее их стремление быть причастными к великому делу. И если я смогу их убедить, что решается судьба Германии, они станут частью непреодолимого движения, охватывающего все классы».
Со временем нацистские митинги и демонстрации превратились в настоящие театрализованные представления. Неотразимое впечатление оказывали на публику развевающиеся знамена, военные марши штурмовиков, бравурная музыка.
Появились и новые приемы, например, когда штурмовики, приветствуя друг друга, стремительно выбрасывали вперед правую руку. Возможно, это приветствие Гитлер перенял у Цезаря, но он утверждал, что оно было немецким. По его словам, так приветствовали Лютера, чтобы показать свои мирные намерения. Как бы то ни было, этот жест, а также громкое «хайль!» заставляли верить, что человек, которого сейчас услышат собравшиеся, есть подлинный голос возрождающейся Германии.
13 апреля, в тот день, когда Гитлер обрушивал проклятия на Францию и евреев, он и командир «рабочей группы боевых организаций» правых радикалов предъявили премьер-министру Баварии ультиматум. Правительству предлагалось выступить за отмену закона о защите республики, а если Веймар откажется, не выполнять его.
Ответ Гитлер желал получить на следующий день, но он не поступил. Тогда радикальная военная группа решила 15 апреля провести «военные учения». 16-го премьер-министр, наконец, дал ответ: он лично против закона о защите республики, но поскольку это закон страны, он обязан его выполнять. В знак протеста Гитлер призвал к проведению массовой демонстрации правых 1 мая, что было чревато взрывом, поскольку этот день был не только рабочим и марксистским праздником, но и годовщиной освобождения Мюнхена от режима красных.
30 апреля силы радикальных правых начали стягиваться к военному полигону в нескольких километрах от вокзала. К рассвету собралась тысяча человек. В ожидании нападения левых были выставлены дозоры, но шли часы, а все было спокойно. К девяти утра прибыло подкрепление. Штурмовики, опираясь на винтовки, ждали, скучали и нервничали, а Гитлер расхаживал с каской в руке и раздраженно спрашивал: «Где же красные?» К полудню появился отряд солдат и полицейских, которые быстро окружили вооруженных демонстрантов. Среди солдат оказался растерянный капитан Рем. Он сообщил Гитлеру, что командующий частями рейхсвера в Баварии приказал немедленно сдать оружие, иначе будут серьезные неприятности.
Гитлер был разъярен, но решение о сдаче оружия пришлось принять. Если бы правые атаковали, произошло бы побоище. А это означало бы конец его, Гитлера, как политического лидера и, возможно, как человека. Нацисты сложили винтовки и вернулись в город. По пути они напали на колонну коммунистов, обратили своих противников в бегство и сожгли их флаги. Но эта маленькая победа была преходящей. К вечеру стало ясно, что первое выступление Гитлера потерпело провал. Правда, когда его вызвали на официальное разбирательство, он вел себя крайне агрессивно. Довольно скоро он оправился от поражения.
Однако большинство иностранных наблюдателей предсказывало, что это начало конца. Роберт Мэрфи докладывал своему правительству, что нацистское движение ныне находится «в упадке», что люди «устали от поджигательской агитации Гитлера, которая не приносит никаких результатов и не предлагает ничего конструктивного. Антисемитская кампания сделала многих его врагами, а хулиганские выходки молодых сподвижников настроили против него обывателей».
Но доклад Мэрфи лишь отражал точку зрения официальных властей Баварии, которые ошибочно истолковали затишье, наступившее после майских праздников, как отход масс от Гитлера и его движения. Эта инерция продолжалась, если не считать кратковременных волнений, вызванных казнью немецкого националиста Лео Шлагетера, который в знак протеста против французской оккупации Рура взорвал железнодорожное полотно возле Дуйсбурга. Французы судили его за диверсию и расстреляли 26 мая.
Когда Ханфштенгль, узнал, что ряд патриотических организаций планирует организовать демонстрацию протеста, он решил, что и Гитлер должен принять в ней участие. А тот в это время отдыхал в курортном городке Берхтесгаден у границы с Австрией. Он снимал комнату в пансионате на одном из склонов горной цепи Оберзальцберг.
Экарт, который в то время тоже был в Берхтесгадене, жаловался Ханфштенглю, что Гитлер странно себя ведет: расхаживает со стеком перед женой хозяина пансионата, размахивает им и грозится навести порядок в Берлине, «искоренить роскошь, извращения, неравенство и еврейский материализм, изгнать из храма менял, как это сделал Иисус Христос». На следующий день, провожая Ханфштенгля на поезд, Гитлер выразил недовольство Экартом, назвав его «старым пессимистом и маразматиком».
Антон Дрекслер и его жена тоже осуждали воинственное поведение Гитлера в Берхтесгадене. Их озабоченность разделяли и другие члены партии, которые возражали против его дружбы с промышленниками, банкирами и аристократами, считая, что прочная база патриотического движения может быть создана только за счет опоры на рабочий класс.
Гитлер понимал, что в партии им недовольны, и в начале сентября предпринял попытку восстановить свой престиж с помощью очередного публичного выступления. Для этой цели были выбраны празднества в Нюрнберге по случаю «немецкого дня» – годовщины битвы при Седане. Сюда 1 и 2 сентября съехались до 100 тысяч националистов, организовавших массовые уличные шествия под нацистскими и баварскими флагами. Больше всего демонстрантов было от партии нацистов. На одном из таких митингов и выступил Гитлер. «Через несколько недель жребий будет брошен, – патетически заявлял он. – То, что рождается сегодня, будет более великим событием, чем мировая война. Оно произойдет на немецкой земле, но ради всего3 человечества».
2 сентября была образована «Германская боевая лига». Официально она считалась ассоциацией националистов, но фактически полностью контролировалась нацистской партией. В число ее военных руководителей входил Эрнст Рем. Программные цели «Боевой лиги» полностью отражали взгляды Гитлера: борьба против парламентаризма, международного капитала, пацифизма, марксизма и евреев.
Все это знаменовало публичное возвращение Гитлера к идеологии и практике революционного действия. И месяц спустя он был официально объявлен политическим лидером новой организации. Ее программа открыто призывала к захвату власти в Баварии. Гитлер публично заявил, что намерен действовать, чтобы упредить красных. «Задача нашего движения, – говорилось в его выступлении, – подготовиться к предстоящему краху прежнего режима так, чтобы после падения старого ствола уже стояла молодая ель».
При всем своем лояльном отношении к Гитлеру и его партии баварское правительство тем не менее было встревожено его призывами к насилию и в конце сентября назначило генерального комиссара по поддержанию порядка, наделив его чрезвычайными полномочиями.
Им стал бывший премьер-министр фон Кар, пользующийся поддержкой ряда влиятельных националистических групп и католической церкви.
Первой мерой комиссара стал запрет на проведение четырнадцати нацистских митингов, запланированных на ближайшие дни. Некоторые из близких к Гитлеру товарищей по партии советовали ему отступить и отложить схватку, считая движение еще недостаточно сильным. Другие же, особенно рядовые, настаивали на немедленных действиях. И Гитлер выбрал последнее. Он метался по Мюнхену и его окрестностям в поисках союзников, давал интервью, наносил визиты влиятельным лицам – военным, политикам, промышленникам, убеждал членов партии, как верных ему, так и колеблющихся, обещаниями, угрозами и лестью.
«Когда он принимал решение, никто не мог заставить его это решение изменить, – вспоминала Хелен Ханфштенгль. – Мне случалось наблюдать, когда его последователи пытались заставить его сделать то, чего он не хотел. Его взгляд сразу же становился равнодушным, отсутствующим, будто он отключал свой мозг от любых идей, кроме собственных». В эту осень одержимость Гитлера обрела конкретный смысл: по примеру Муссолини он совершит марш на Берлин. Своими замыслами он делился не только с ближайшими соратниками, но и призывал все патриотические силы Баварии принять участие в этом марше. «У Гитлера были определенно наполеоновские и мессианские идеи, – вспоминал один из участников встречи Гитлера с поддерживающими правых военными. – Он заявил, что внутренний голос требует от него спасти Германию».
В 1924 году Ландсбергская тюрьма относилась к категории VIP. У заключённых были граммофон и шкафчик с ликёрами, они читали книги и занимались спортом, ходили друг к другу в гости и принимали целые процессии посетителей с воли. Камеру номер семь занимал Адольф Гитлер, здесь же написавший "Майн кампф". В камере номер шесть обитал его лучший друг, переправивший книгy на свободу в корпусe граммофона. Биография eго хоть и не скрывается, но и не особо афишируется. Этого достаточно, чтобы широкая публика почти не обращала внимания на судьбу человека, бывшего ближе всех остальных к фюреру германской нации.
Когда я проанонсировал пост о лучшем друге Гитлера, многие читатели попытались угадать его имя и назвали пять или шесть претендентов. Признаться, я не догадывался, что фюрер был столь дружелюбным человеком. Современники придерживались на сей счёт иного мнения. Рейхсминистр Альберт Шпеер и вовсе написал в мемуарах, что Гитлер не был способен на дружбу ни с кем, кроме самого Шпеера. Впрочем, как и большинство мемуаристов, этот автор себя заметно переоценил. Как бы там ни было, имя обитателя камеры номер шесть среди предложенных читателями кандидатур не прозвучало. Его звали Эмиль Морис. Он был часовщиком по профессии и легендой нацистcкого движения.
Узники Ландсбергской тюрьмы в 1924 г. Рядом с Гитлером - Эмиль Морис.
Эмиль Морис родился в январе 1897 года в Шлезвиг-Голштинии. Его отец владел крупным предприятием по производству удобрений, но разорился, после чего ограничил свою предпринимательскую активность содержанием скромного пансиона. У Эмиля было четверо братьев и одна сестра. По окончании реального училища Эмиль Морис на три года пошёл в обучение к часовых дел мастеру Христену и в 1917 году сдал экзамен на часовщика. Уходя на фронт, Христен передал управление своим магазином Морису. Вскоре повестка пришла и самому нашему герою. Несмотря на горячий темперамент и увлечение боксом, Эмиль Морис получил отсрочку от службы по состоянию здоровья. Позже он всё же отслужил в баварском артиллерийском полку, но на фронт так и не попал.
Как и для многих других немцев, для Мориса поражение в Первой мировой войне стало личной трагедией. К тому же в Баварии, где он жил, произошла революция. Виттельсбахи были свергнуты с баварского трона со всеми вытекающими из этого последствиями. Через четыре месяца после установления республики премьер-министр был убит. Социал-демократы продержались у власти две недели. Их сменили коммунисты, провозгласившие республику советов и начавшие красный террор. Последовала короткая гражданская война, для разнообразия закончившаяся террором белым.
Морис принимал в этих событиях второстепенное участие. Как и многие другие, он обвинял во всех обрушившихся на Германию бедствиях евреев и искал политическую партию, которая смогла бы исправить сложившееся положение. 13 ноября 1919 года в мюнхенской пивной "Хофбройхаус" часовщик Эмиль Морис услышал речь нового оратора Немецкой рабочей партии (ДАП) Адольфа Гитлера. В ДАП у Гитлера был партбилет номер 555. На практике это означало, что он стал 55 членом партии. Основаннaя слесарем-оккультистом Антоном Дрекслером ДАП была настолько миниатюрной oрганизацией, что для придания себе хоть какой-то солидности начинала отсчёт членов с 500. Эмиль Морис сделал свой выбор и получил партбилет номер 594.
Морис и Гитлер жили на одной улице. Это помогло им сблизиться не только в политической, но и в частной жизни. Друзья вместе ходили в кино, в театр и к девушкам. Гитлер в то время снимал какой-то жалкий угол, а Морис - вполне приличную квартиру. Когда Гитлеру было необходимо уединиться с дамой, Морис одалживал ему свои ключи. Кроме того, боксёр-любитель Морис достиг выдающихся результатов в уличных драках. В 1920 году ДАП была переименована в НСДАП (сам Гитлер хотел назвать партию социал-революционной; если бы его предложение получило поддержку, нацисты вошли бы в историю, как эсеры). В 1921 Гитлер стал председателем НСДАП. Редкое собрание или митинг партии обходились без побоища с социал-демократическими или коммунистическими активистами. Морис бился с ними лучше всех.
В августе 1921 года руководство НСДАП решило создать собственные отряды боевиков. В этом не было ничего необычного - подобными структурами располагали самые разные организации, от социал-демократического союза до союза еврейских фронтовиков. Создание боевых подразделений партии было поручено Эмилю Морису. 4 ноября 1921 года произошла легендарная драка в пивной "Хофбрайхаус", заслужившая отдельного описания в "Майн кампф". По версии нацистов, пятьдесят боевиков Мориса противостояли трём сотням политических противников и победили. В драке было разбито до 150 каменных пивных кружек. В тот же день силовые структуры НСДАП получили название штурмовых отрядов (СА).
"В тот день я как следует узнал многих, прежде всего - своего мужественного Мориса", - написал Гитлер. В "Его борьбе" по имени не назван почти никто из соратников. Упоминание Мориса - это редчайшее исключение. Сразу после побоища, когда все ещё были в крови, Гитлер протянул Морису руку и предложил ему "тыканье". Такой чести не удостоились ни Геринг, ни Гиммлер, ни Геббельс, ни пытавшийся считать себя другом Гитлера Шпеер. Позже, во времена Рейха, заполняя партийные анкеты, Эмиль Морис писал в графе "Особые примечания": "Разговариваю с фюрером на ты ". Кажется, во всей Германии этой привилегией обладал один только он.
Эмиль Морис и Адольф Гитлер. "Менестрели в макси-пальто", как назвал нацистов кто-то, уже не помню, кто именно.... Кстати, кто это мог быть?
Приобретя два автомобиля, НСДАП оплатила пройденный Эмилем Морисом курс вождения. Штурмовики Мориса охраняли партийные собрания. Ему самому досталась роль личного шофёра и телохранителя Гитлера (помимо прочих общих интересов, их объединяла и страсть к авто). При этом Морис то и дело арестовывался за различные проступки и преступления, от приставания к прохожим с антисемитскими листовками до участия в покушении на вице-президента. В марте 1923, когда Морис в очередной раз был в тюрьме, партия передала командование СА капитану Герману Герингу (которого, в свою очередь, сменил Эрнст Рём).
Морис к тому времени уже вошёл в состав одного эксклюзивного подразделения СА, на первых порах отличавшегося от остальных соратников только чёрными фуражками с кокардами в виде черeпа и скрещeнных костей. Сначало это подразделение называлось "штабная стражa", позже - "охранные отряды". В сокращённом виде оба термина звучали как СС. Хотя СС на первых порах формально входили в СА и заимствовали у них систему званий, они с самого начала подчинялись не партии, а лично Адольфу Гитлеру. В момент основания организация насчитывала 20 членов.
НСДАП в ту пору была небогата. Как часовщик, Морис имел стабильный заработок, чем в то время мог похвастаться далеко не каждый. Гитлер уговорил его перейти на службу партии, но платил гораздо хуже. Морис надеялся возглавить транспортное отделение, но этот пост достался другому человеку. Видя, что его обходят на карьерной лестнице, летом 1923 года Эмиль Морис вернулся к своей основной профеcсии. Но когда НСДАП пошла на дело, она обратилась к чaсовщику, и часовщик пришёл партии на помощь.
В Германии царила гиперинфляция, налётчики предпринимали набеги и захватывали урожай на полях, правительство пользовалось всеобщим презрением. В этой атмосфере 8 ноября 1923 года политические лидеры Баварии собрались в пивном ресторане "Бюргербрау" послушать речь государственного генерального комиссара фон Кара. Штурмовики окружили ресторан. Гитлер появился в зале, выстрелил в потолок, объявил правителъство низложенным и провозгласил национальную диктатуру. Начались события, известные в историографии, как "пивной путч". Пока Гитлер разбирался с баварским правительством, его безопасность обеспечивали три человека с револьверами в руках - Ульрих Граф, Рудольф Гесс и Эмиль Морис.
На следующий день Морис во главе отряда штурмовиков разгромил редакцию мюнхенской социал-демократической газеты, провёл обыск дома у одного социал-демократического депутата и арестовал нескольких полицейских. Но власти уже перешли в наступление. В город вошла земская полиция и открыла огонь по нацистам. 15 человек было убито. Гитлера спас Ульрих Граф, прикрывший его собой и получивший пулю в грудь. Нацисты частью были арестованы, чaстью разбежались. НСДАП, СА и СС (в то время носившие название "ударное подразделение Адольф Гитлер") были запрещены. Эмиль Морис добрался до Померании, где сдался полиции. Он получил год тюрьмы за незаконное ношение оружия. В Ландсбергском замке часовщик снова встретился с Гитлером.
Первые страницы "Майн кампф" под диктовку Гитлера были напечатаны Эмилем Морисом. Но в роли первопечатника нацистской библии его вскоре сменил Рудольф Гесс. На долю Мориса выпали корреспонденция и визитёры Гитлера. Хотя председатель НСДАП заявил, что не желает руководить нелегальной партией, находясь в тюрьме, его популярность у избирателей всё росла. Гитлеру были разрешены шесть часов общения с посетителями в неделю. Но существовала оговорка об особых случаях, благодаря которой на практике он принимал гостей до шести часов в день. Морис отвечал на письма просителей, назначал им время визитов или посылал письменные отказы.
Среди посетителей Гитлера была и его племянница Ангелина Раубаль, которую принято называть Гели. Шестнадцатилетняя Гели и двадцатисемилетний Эмиль Морис познакомились 24 июля 1924 года. Морис влюбился в неё с первого взгляда. Отношениям в треугольнике Эмиль-Гели-Адольф посвящён целый монблан ненаучных спекуляций, романтических легенд и бульварных сплетен, вплоть до порнографических рисунков, введённых в оборот в 80-х годах ХХ века и тут же разоблачённых, как грубый фальсификат. Подробнее я остановлюсь на этой теме позже, пока же отмечу, что эротические фантазии о нацистах в духе "Ночного портье" характеризуют скорее фантазёров, чем самих нацистов.
Гели Раубаль, Адольф Гитлер, Эмиль Морис. Люди, описывающие эту троицу чуть ли не как шведскую тройку, сплошь и рядом называют Гели блондинкой. В такой же мере соответсвуют действительности и прочие их теории.
Наци были совсем не секси. Можно считать их величайшими политическими преступниками и злодеями всех времён, но в частной жизни это были всего лишь консервативные, чтобы не сказать фрустрированные, мещане. На бытовом уровне нацизм - это детишки, мамашки, рождественские открытки, связанные вручную тёплые носки для солдат да невинные хороводы с сельcкими девушками в венках. И никакого садо-мазо. Для появления маркизa де Садa и докторa Захер-Мазохa нужны совершенно иной политический режим и иная общественная атмосфера. Гитлер останется в истории, как чудовище, но фантасмагоричными рассказами о его интимной жизни зарабатывают на жизнь шарлатаны. Как политик, Гитлер выступал против буржуазии. Как частное лицо, он сам был старомодным буржуа, окружавшим себя солидной тёмной мебелью и рассуждавшим о том, что женщинам необходимо ходить в церковь.
A Гели была добропорядочной, весёлой и абсолютно аполитичной юной особой. Она принадлежала к тем немногим людям, которых совершенно не интересовали пропагандируемые Гитлером теории. Для неё это был всего лишь дядюшка Альф, который оплачивал её образование и автографом которого можно было похвастаться перед сверстниками, ибо он стал знаменитостью, невинно попав в тюрьму. А Эмиль Морис был его другом, владевшим несколькими музыкальными инструментами, хорошо воспитанным, красивым молодым человеком южного типа, внимание которого не могло не польстить шестнадцатилетней девушке.
Между тем в декабре 1924 года дядюшка Альф освободился. В январе 1925 вышел на свободу и его друг. Вождь мирового национал-социализма встретил товарища у входа в тюрьму и одарил его своим портретом с надписью "Моему милому Эмилю Морису" и пишущей машинкой марки "Ремингтон" с серийным номером NK 430224, на которой был отпечaтан оригинал "Майн Кампф". Книга была издана летом 1925 года. Наш герой получил в подарок экземпляр из специальной эдиции в пергаментном переплёте, украшенный авторским посвящением: "Моему верному оруженосцу Эмилю Морису".
В феврале 1925 года была воссоздана НСДАП. Последовало повторное основание СС, теперь уже под их окончательным названием. Эмиль Морис, бывший штурмовиком номер один, теперь стал эсесовцем номер два. Эсесовсцем номер один, вопреки утверждению многих русскоязычных источников, был не Гитлер, а Юлиус Шрек. Пара Шрек-Морис возглавляла СС до апреля 1926 года, пока руководство организацией не было передано Йoзефу Бертольду, которого позже заменил Генрих Гиммлер. Кроме того, Эмиль Морис стал первым инспектором СС.
20 декабря 1927 длившаяся семь лет помолвка Рудольфа Гесса и Ильзы Прёль завершилась свадьбой. Среди гостей была вся верхушка НСДАП. По окончании празднования Гитлер и Морис вдвоём заехали в один ресторанчик. Фюрер, любивший устраивать личную жизнь соратников и радовавшийся, когда кто-нибудь из них создавал семью, принялся уговаривать своего друга взять с Гесса пример и обещал в случае женитьбы каждый день приходить к нему на обед. Воспользовавшись ситуацией, Эмиль Морис признался, что тайно помолвлен с Гели Раубаль и попросил у Гитлера её руки.
Реакция Гитлера вызвала у Мориса шок. Фюрер вдруг устроил мелодраматичнyю сценy в духе XIX века, крича, что не допустит этой свадьбы. Cкандал получил продолжение на следующий день в квартире Гитлера, теперь уже в присутствии Гели. Все кричали друг на друга, а Гитлер в какой-то момент выхватил револьвер. Он отдал Гели под надзор к Ильзе Гесс, которой из-за этого пришлось отложить своё свадебное путешествие (кончилось дело тем, что Ильза передавала Гели любовые письма Эмиля). Наконец, Гитлер объявил свои условия: помолвка Мориса и Гели на срок не менее двух лет, их встречи только в больших компаниях, совместное ближайшее Рождество - только в его присутствии. В противном случае он грозился отправить Гели к её матери в Вену.
Сам Гитлер пытался объяснить своё поведение при помощи всяких глупостей, вроде утверждения, что у часовщика Мориса якобы не было профессии. Мать Гели Ангелина-Мария находила Мориса хорошей парой для дочери и приписывала реакцию брата его общей старомодности. Фольк-историки, естественно, объявили, что фюрером двигала ревность. Однако причина, по которой Гитлер не желал выдать племянницу замуж за своего ближайшего друга и соратника, носила не социальный и не романтический, а сугубо политический характер.
Фанатичный нацист и страстный антисемит, основатель и первый командующий СА, сооснователь и первый инспектор СС, лучший друг и телохранитель Адольфа Гитлера Эмиль Морис был евреем.
Колониальные войска Германской империи носили светло-коричневую форму. По итогам Первой мировой войны Германия потеряла колонии. На складах остались запасы колониальных мундиров. НСДАП скупила их по бросовой цене и стала использовать, как униформу для своих штурмовиков, благодаря чему нацисты получили название коричневых. В сентябре 1921 года в созданных Эмилем Морисом отрядах СА насчитывалось триста штурмовиков, все - в возрасте от 17 до 23 лет. К 1934 году их количество достигло полумиллиона человек.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
