В далеком созвездии Tау Кита. А на чём ездил Адам Козлевич
Адам Казимирович Козлевич, как известно, ездил на автомобиле "Антилопа-гну". Но что это была за марка и когда был выпущен автомобиль?
Попробуем по описанию автомобиля авторами книги - И.Ильфа и Е.Петрова - определить год выпуска и модель автомобиля?
"Он купил по случаю такой старый автомобиль , что появление его на рынке можно было объяснить только ликвидацией автомобильного музея . С машиной пришлось долго возиться... Порода машины была неизвестна, но Адам Казимирович утверждал, что это "лорен-дитрих" . В виде доказательства он приколотил к радиатору автомобиля медную бляшку с лорендитриховской фабричной маркой"
"Паниковский, перебирая ногами ухватился за кузов, потом налёг на борт животом, перевалился в машину
, как купающийся в лодку."
"Балаганов надовил грушу , и из медного рожка вырвались старомодные, весёлые, внезапно обрывающиеся звуки"
"Паниковский опёрся спиной на автомобильное колесо"
"Машина рванулась, и в открывшуюся дверцу выпал Балаганов"
"Из ворот постоялого двора, бледно светя фарами , выехала "Антилопа"
"... "Антилопы" не было. На дороге валялась безобразная груда обломков: поршни, подушки, рессоры ... Цепь сползла в колею, как гадюка..."
"Тридцать километров "Антилопа" пробежала за полтора часа ..." "Козлевич открыл глушитель, и машина выпустила шлейф синего дыма ..." "Он переменил камеры и протекторы на всех четырёх колёсах."
Выводы:
Автомобиль, во время описываемых событий уже достаточно старый "из ликвидируемого музея". Радиатор спереди. Если на колесо опираются спиной - значит оно большое. Скорость автомобиля - 20 км/ч. Высокий тент балдахин, как у погребальной колесницы. Бледные фары - явно ацетиленовые, а не элктирические. Двигатель настолько слаб, что сопротивление выхлопных газов в глушителе оказывает на него такое значение, что при разгоне водитель вынужден открывать специальный клапан и газы, минуя глушитель, свободно выходят в атмосферу. Но при этом уже пневматические шины.
Если для посадки переваливаются через борт - значит нет дверей... но Балаганов же выпал - значит по всему есть дверь в задней стенке кузова. Кузова с такими дверями назывались "Тонно" (Tonneau - бочка по французки) и были распространены в начале ХХ века, где-то в
1902-1905 годах. А "Лорен-Дитрих" начала выпускать автомобили в 1910-м году. Машины того периода были более длинные и уже имели боковые двери. Козлевич явно пытался скрыть возраст своей машины.
Под описание "Антилопы-гну" вполне подходит Panhard & Levassor B1 15 CV Tonneau 1902-го года.
Модель изготовлена Minichamps в серии автомобилей, чьи прототипы представлены в музее автомобилей
– Влезайте, – предложил Остап, – черт с вами! Но больше не грешите, а то вырву руки с корнем.
Паниковский, перебирая ногами, ухватился за кузов, потом налег на борт животом, перевалился в машину, как купающийся в лодку, и, стуча манжетами, упал на дно.
– Полный ход, – скомандовал Остап. – Заседание продолжается.
Балаганов надавил грушу, и из медного рожка вырвались старомодные, веселые, внезапно обрывающиеся звуки:
Матчиш прелестный танец. Та-ра-та…
И «Антилопа-Гну» вырвалась в дикое поле, навстречу бочке с авиационным бензином.
Глава IV
Обыкновенный чемоданишко
Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных сандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, и белой сорочке без воротничка, пригнув голову, вышел из низенькой калитки дома номер шестнадцать. Очутившись на тротуаре, выложенном голубоватыми каменными плитами, он остановился и негромко сказал:
– Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал.
Произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся. Ему показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковой мордой соглядатая. Но Малая Касательная улица была совершенно пуста.
Июньское утро еще только начинало формироваться. Акации подрагивали, роняя на плоские камни холодную оловянную росу. Уличные птички отщелкивали какую-то веселую дребедень. В конце улицы, внизу за крышами домов, пылало литое, тяжелое море. Молодые собаки, печально оглядываясь и стуча когтями, взбирались на мусорные ящики. Час дворников уже прошел, час молочниц еще не начинался.
Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когда дворники, вдоволь намахавшись колючими метлами, уже разошлись по своим шатрам, в городе светло, чисто и тихо, как в государственном банке. В такую минуту хочется плакать и верить, что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина; но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных поездов молочницы с бидонами. Сейчас они бросятся в город и на площадках черных лестниц затеют обычную свару с домашними хозяйками. На миг покажутся рабочие с кошелками и тут же скроются в заводских воротах. Из фабричных труб грянет дым. А потом, подпрыгивая от злости, на ночных столиках зальются троечным звоном мириады будильников (фирмы «Павел Буре» – потише, треста точной механики – позвончее), и замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток. Час молочниц окончится, наступит час служилого люда.
Но было еще рано, служащие еще спали под своими фикусами. Человек в сандалиях прошел весь город, почти никого не встретив на пути. Он шел под акациями, которые в Черноморске несли некоторые общественные функции: на одних висели синие почтовые ящики с ведомственным гербом (конверт и молния), к другим же были прикованы жестяные лоханочки с водою для собак.
На Приморский вокзал человек в сандалиях прибыл в ту минуту, когда оттуда выходили молочницы. Больно ударившись несколько раз об их железные плечи, он подошел к камере хранения ручного багажа и предъявил квитанцию. Багажный смотритель с неестественной строгостью, принятой только на железных дорогах, взглянул на квитанцию и тут же выкинул предъявителю его чемодан. Предъявитель, в свою очередь, расстегнул кожаный кошелечек, со вздохом вынул оттуда десятикопеечную монету и положил ее на багажный прилавок, сделанный из шести старых, отполированных локтями рельсов.
Очутившись на вокзальной площади, человек в сандалиях поставил чемодан на мостовую, заботливо оглядел со всех сторон и даже потрогал рукою его белый портфельный замочек. Это был обыкновенный чемоданишко, состряпанный из дерева и оклеенный искусственной фиброй.
В таких вот чемоданишках пассажиры помоложе содержат нитяные носки «Скетч», две перемены толстовок, один волосодержатель, трусики, брошюру «Задачи комсомола в деревне» и три крутых сдавленных яйца. Кроме того, в углу обязательно находится комок грязного белья, завернутый в газету «Экономическая жизнь». Пассажиры постарше хранят в таком чемодане полный пиджачный костюм и отдельно к нему брюки из клетчатой материи, известной под названием «Столетье Одессы», подтяжки на роликах, домашние туфли с язычками, флакон тройного одеколона и белое марсельское одеяло. Надо заметить, что и в этом случае в углу имеется кое-что, завернутое в «Экономическую жизнь». Но это уже не грязное белье, а бледная вареная курица.
Удовлетворившись беглым осмотром, человек в сандалиях подхватил чемодан и влез в белый тропический вагон трамвая, доставивший его на другой конец города – к Восточному вокзалу. Здесь его действия были прямо противоположны тому, что он проделал только что на Приморском вокзале. Он сдал свой чемодан на хранение и получил квитанцию от великого багажного смотрителя.
Совершив эти странные эволюции, хозяин чемодана покинул вокзал как раз в то время, когда на улицах уже появились наиболее примерные служащие. Он вмешался в их нестройные колонны, после чего костюм его потерял всякую оригинальность. Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с закатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те же сандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов. Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала загоревшая от солнца лысина, на которой очень хотелось написать, химическим карандашом какое-нибудь слово.
Не надо, - жестоко ответил Балаганов, -- пусть в другой
раз знает, как нарушать конвенции.
Но Остап уже принял решение.
Брось птицу! -- закричал он Паниковскому и, обращаясь к
Паниковский немедленно повиновался. Гусь недовольно
поднялся с земли, почесался и как ни в чем не бывало пошел
обратно в город.
Влезайте, -- предложил Остап, -- черт с вами! Но больше
не грешите, а то вырву руки с корнем.
Паниковский, перебирая ногами, ухватился за кузов, потом
налег на борт животом, перевалился в машину, как купающийся в
лодку, и, стуча манжетами, упал на дно.
Полный ход, - скомандовал Остап. - Заседание
продолжается.
Балаганов надавил грушу, и из медного рожка вырвались
старомодные, веселые, внезапно обрывающиеся звуки:
Матчиш прелестный танец. Та-ра-та... Матчиш прелестный
танец. Та-ра-та...
И "Антилопа-Гну" вырвалась в дикое поле, навстречу бочке с
авиационным бензином.
ГЛАВА IV. ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕМОДАНИШКО
Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных
сандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, и белой сорочке
без воротничка, пригнув голову, вышел из низенькой калитки дома
номер шестнадцать. Очутившись на тротуаре, выложенном
голубоватыми каменными плитами, он остановился и негромко
Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал.
Произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся.
Ему показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковой
мордой соглядатая. Но Малая Касательная улица была совершенно
Июньское утро еще только начинало формироваться. Акации
подрагивали, роняя на плоские камни холодную оловянную росу.
Уличные птички отщелкивали какую-то веселую дребедень. В конце
улицы, внизу за крышами домов, пылало литое, тяжелое море.
Молодые собаки, печально оглядываясь и стуча когтями,
взбирались на мусорные ящики. Час дворников уже прошел, час
молочниц еще не начинался.
Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когда
дворники, вдоволь намахавшись колючими метлами, уже разошлись
по своим шатрам, в городе светло, чисто и тихо, как в
государственном банке. В такую минуту хочется плакать и верить,
что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина;
но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных
поездов молочницы с бидонами. Сейчас они бросятся в город и на
площадках черных лестниц затеют обычную свару с домашними
хозяйками. На миг покажутся рабочие с кошелками и тут же
скроются в заводских воротах. Из фабричных труб грянет дым. А
потом, подпрыгивая от злости, на ночных столиках зальются
троечным звоном мириады будильников (фирмы "Павел Буре" --
потише, треста точной механики -- позвончее), и замычат
спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих
кроваток. Час молочниц окончится, наступит час служилого люда.
Но было еще рано, служащие еще спали под своими фикусами.
Человек в сандалиях прошел весь город, почти никого не встретив
на пути. Он шел под акациями, которые в Черноморске несли
некоторые общественные функции: на одних висели синие почтовые
ящики с ведомственным гербом (конверт и молния), к другим же
были прикованы жестяные лоханочки с водою для собак.
На Приморский вокзал человек в сандалиях прибыл в ту
минуту, когда оттуда выходили молочницы. Больно ударившись
несколько раз об их железные плечи, он подошел к камере
хранения ручного багажа и предъявил квитанцию. Багажный
смотритель с неестественной строгостью, принятой только на
железных дорогах, взглянул на квитанцию и тут же выкинул
предъявителю его чемодан. Предъявитель, в свою очередь,
расстегнул кожаный кошелечек, со вздохом вынул оттуда
десятикопеечную монету и положил ее на багажный прилавок,
сделанный из шести старых, отполированных локтями рельсов.
Очутившись на вокзальной площади, человек в сандалиях
поставил чемодан на мостовую, заботливо оглядел со всех сторон
и даже потрогал рукою его белый портфельный замочек. Это был
обыкновенный чемоданишко, состряпанный из дерева и оклеенный
искусственной фиброй.
В таких вот чемоданишках пассажиры помоложе содержат
нитяные носки "Скетч", две перемены толстовок, один
и три крутых сдавленных яйца. Кроме того, в углу обязательно
находится комок грязного белья, завернутый в газету
"Экономическая жизнь". Пассажиры постарше хранят в таком
чемоданеполный пиджачный костюм и отдельно к нему брюки из
клетчатой материи, известной под названием "Столетье Одессы",
подтяжки на роликах, домашние туфли с язычками, флакон тройного
одеколона и белое марсельское одеяло. Надо заметить, что и в
этом случае в углу имеется кое-что, завернутое в "Экономическую
жизнь". Но это уже не грязное белье, а бледная вареная курица.
Удовлетворившись беглым осмотром, человек в сандалиях
подхватил чемодан и влез в белый тропический вагон трамвая,
доставивший его на другой конец города-к Восточному вокзалу.
Здесь его действия были прямо противоположны тому, что он
проделал только что на Приморском вокзале. Он сдал свой чемодан
на хранение и получил квитанцию от великого багажного
смотрителя.
Совершив эти странные эволюции, хозяин чемодана покинул
вокзал как раз в то время, когда на улицах уже появились
наиболее примерные служащие. Он вмешался в их нестройные
колонны, после чего костюм его потерял всякую оригинальность.
Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске
почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с
закатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те же
сандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов.
Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом
поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала
загоревшая от солнца лысина, на которой очень хотелось
написать, химическим карандашом какое-нибудь слово.
Учреждение, в котором служил человек в сандалиях,
называлось "Геркулес" и помещалось в бывшей гостинице.
Вертящаяся стеклянная дверь с медными пароходными поручнями
втолкнула его в большой вестибюль из розового мрамора. В
заземленном лифте помещалось бюро справок. Оттуда уже
выглядывало смеющееся женское лицо. Пробежав по инерции
несколько шагов, вошедший остановился перед стариком швейцаром
в фуражке с золотым зигзагом на околыше и молодецким голосом
Ну что, старик, в крематорий пора?
Пора, батюшка, - ответил швейцар, радостно улыбаясь, --
в наш советский колумбарий.
Он даже взмахнул руками. На его добром лице отразилась
полная готовность хоть сейчас, предаться огненному погребению.
В Черноморске собирались строить крематорий с
соответствующим помещением для гробовых урн, то есть
колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского
подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили
их новые слова-крематорий и колумбарий, а может быть, особенно
забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как
полено, -- но только они приставали ко всем старикам и старухам
в трамваях и на улицах с криками: "Ты куда, старушка, прешься?
В крематорий торопишься? " Или: "Пропустите старичка вперед,
ему в крематорий пора". И удивительное дело, идея огненного
погребения старикам очень понравилась, так что веселые шутки
вызывали у них полное одобрение. И вообще разговоры о смерти,
считавшиеся до сих пор неудобными и невежливыми, стали
котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и
кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес.
Обогнув помещавшуюся в начале лестницы голую мраморную
девушку, которая держала в поднятой руке электрический факел, и
с неудовольствием взглянув на плакат: "Чистка "Геркулесе"
начинается. Долой заговор молчания и круговую поруку", служащий
поднялся на второй этаж. Он работали финансовосчетном отделе.
До начала занятий оставалось еще пятнадцать минут, но за своими
столами уже сидели Сахарков, Дрейфус, Тезоименицкий, Музыкант,
Чеважевская, Кукушкинд, Борисохлебский и Лапидусмладший. Чистки
они нисколько не боялись, в чем не; однократно заверяли друг
друга, нов последнее время почему-то стали приходить на службу
как можно раньше. Пользуясь немногими минутами свободного
времени, они шумно переговаривались между собой. Голоса их
гудели в огромном зале, который в былое время был гостиничным
рестораном. Об этом напоминали потолок в резных дубовых
кессонах и расписные стены, где с ужасающими улыбками
кувыркались менады, наяды и дриады.
Вы слышали новость, Корейко? -- спросил вошедшего
Лапидус-младший. -- Неужели не слышали? Ну? Вы будете поражены.
Какая новость?.. Здравствуйте, товарищи! -- произнес
Корейко. - Здравствуйте, Анна Васильевна!
Вы даже себе представить не можете! -- с удовольствием
сказал Лапидус-младший. -- Бухгалтер Берлага попал в
сумасшедший дом.
Да что вы говорите? Берлага? Ведь он же нормальнейший
До вчерашнего дня был нормальнейший, а с сегодняшнего
дня стал ненормальнейшим, - вступил в разговор Борисохлебский.
Это факт. Мне звонил его шурин. У Берлаги серьезнейшее
психическое заболевание, расстройство пяточного нерва.
Надо только удивляться, что у нас у всех нет еще
расстройства этого нерва, - зловеще заметил старик Кукушкинд,
глядя на сослуживцев сквозь овальные никелированные очки.
Не каркайте, -- сказала Чеважевская. -- Вечно он тоску
Все-таки жалко Берлагу, - отозвался Дрейфус,
– Бог подаст! – ответил Балаганов, свешиваясь за борт.
Машина обдала Паниковского клубами малиновой пыли.
– Возьмите меня! – вопил Паниковский, держась рядом с машиной из последних сил.
– Может, возьмем гада? – спросил Остап.
– Не надо, – жестоко ответил Балаганов, – пусть в другой раз знает, как нарушать конвенции!
Но Остап уже принял решение.
Паниковский немедленно повиновался. Гусь недовольно поднялся с земли, почесался и, как ни в чем не бывало, пошел обратно в город.
– Влезайте, – предложил Остап, – черт с вами! Но больше не грешите, а то вырву руки с корнем.
Паниковский, перебирая ногами, ухватился за кузов, потом налег на борт животом, перевалился в машину, как купающийся в лодку, и, стуча манжетами, упал на дно.
– Полный ход! – скомандовал Остап. – Трубите в сирену!
Балаганов нажал на резиновую грушу, и из медного рожка вырвались старомодные веселые, внезапно обрывающиеся звуки:
Матчиш прелестный танец.
Та-ра-та...
Матчиш прелестный танец.
Та-ра-та...
И Антилопа-Гну вырвалась в синее поле навстречу бочке с авиационным бензином.
Глава четвертая
Антилопа-Гну
Зеленый ящик с четырьмя жуликами скачками понесся по дымной дороге. Машина подвергалась давлению таких же сил стихии, какие испытывает на себе пловец, купающийся в штормовую погоду. Ее внезапно сбивало налетавшим ухабом, втягивало в ямы, бросало со стороны на сторону и засыпало красной закатной пылью.
Между древним Арбатовым, основанным в 798 году, и Одессой, основанной в 1798 году, лежали – тысяча лет и полторы тысячи километров грунтовой дороги. За эту тысячу лет на проселочной магистрали Арбатов-Черное море появлялись различные фигуры. Сначала двигались по ней разъездные приказчики с товарами византийских торговых фирм. Навстречу им из гудящего леса выходил Соловей-разбойник, грубый мужчина в медвежьей шапке. Товары он отбирал, а приказчиков продавал варварам. Шли по этой дороге завоеватели со своими дружинами, проезжали мужики, с песнями бродили странники.
Жизнь страны менялась с каждым столетием. Менялась одежда, совершенствовалось оружие. Люди научились строить каменные дома, стали печатать книги, брить бороды. Полетел первый воздушный шар. Были изобретены железные близнецы – пароход и паровоз, затрубили автомашины.
А дорога осталась такой же, какой была при Соловье-разбойнике.
Горбатая, покрытая вулканической грязью или засыпанная пылью, ядовитой, словно порошок от клопов, – протянулась отечественная дорога мимо деревень, городов, фабрик, хуторов и колхозов, протянулась тысячеверстной западней. По сторонам ее в желтеющих оскверненных травах попадаются скелеты телег и замученные отдыхающие автомобили.
Быть может, эмигранту, обезумевшему от продажи газет среди асфальтовых полей Берлина, вспоминается российский проселок очаровательной подробностью родного пейзажа: в темной лужице сидит месяц, громко молятся сверчки и позванивает пустое ведро, подвязанное к мужицкой телеге.
Но все это лунный бред, лирические лохмотья, буря в стакане кипяченой воды. Месяц сможет отлично сиять на гудронных шоссе. Автомобильные сирены и клаксоны заменят симфонический звон крестьянского ведерка. А сверчков можно будет слушать в специальных заповедниках; там будут построены трибуны, и граждане, подготовленные вступительным словом какого-нибудь седого сверчковеда, смогут вдосталь насладиться пением любимых насекомых.
– Послушайте, аспирант, – обратился Остап к новому пассажиру, который уже оправился от недавнего потрясения и беззаботно сидел рядом с командором, – приближенные сообщили мне, что ваша фамилия Паниковский. Так ли это?
– Допустим, – ответил Паниковский.
– Кроме того, я сам наблюдал, как за вами гнались арбатовцы, у которых вы увели гуся.
– Жалкие, ничтожные люди, – сердито забормотал Паниковский.
– Они, по вашему, жалкие и ничтожные, – сказал Остап, – а самого себя вы, очевидно, считаете джентльменом? Так вот. Если вам, как истинному джентльмену, взбредет в голову делать записки на манжетах, вам придется писать мелом.
– Почему? – раздражительно спросил Паниковский.
– Потому что они у вас совершенно черные. По-видимому, от грязи.
– Вы жалкий, ничтожный человек! – быстро заявил Паниковский.
Это была опрометчивая оценка положения. Остап, не повышая голоса, потребовал, чтобы остановили машину, и разрешил Балаганову выбросить из нее нарушителя конвенции. Шурка Балаганов с видимым удовольствием исполнил поручение.
– Идите обратно в Арбатов, – сухо сказал Остап, – там вас с нетерпением ожидают хозяева гуся. А нам грубиянов не нужно. Мы сами грубияны. Едем!
– Я больше не буду! – взмолился Паниковский. – Я нервный!
– Станьте на колени, – сказал Остап.
Паниковский так поспешно опустился на колени, словно ему подрубили ноги. Пока на похитителя гуся медленно валилась взбудораженная им пыль, Остап устроил короткое совещание. Паниковского решили взять условно, до первого нарушения дисциплины, и перенести на него обязанности прислуги за все.
Антилопа-Гну приняла присмиревшего грубияна и покатила дальше, колыхаясь, как погребальная колесница.
Через полчаса машина свернула на большой Новозайцевский тракт и, не уменьшая хода, въехала в неожиданно поднявшееся из-за пригорка село. У бревенчатого дома, на крыше которого росла сучковатая и кривая радиомачта, толпился народ. Завидев машину, люди приветственно загалдели и взмахнули шапками. Из толпы вышел мужчина без бороды. В руке он держал листок бумаги.
Проезжая через толпу, Антилопа замедлила ход.
– Товарищи! – крикнул безбородый. – Железный конь идет на смену крестьянской лошадке. Позвольте приветствовать...
Он, видимо, заготовил речь, но, заметив, что машина не останавливается, не стал распространяться.
– Все в Автодор! – поспешно сказал он, ласково глядя на поравнявшегося с ним Остапа. – Наладим серийное производство советских автомобилей.
И уже вдогонку удаляющемуся автомобилю, покрывая приветственный гул толпы, выложил последний лозунг:
– Автомобиль не роскошь, а средство передвижения.
Жулики были несколько обеспокоены торжественной встречей. Ничего не понимая, они вертелись в машине, как воробушки в гнезде. Паниковский, который вообще не любил большого скопления честных людей в одном месте, опасливо присел на корточки, так что глазам селян представилась только лишь грязная соломенная крыша его шляпы. Но Остап ничуть не смутился. Он снял свою фуражку с белым верхом и на приветствия отвечал гордым наклонением головы то вправо, то влево.
– Улучшайте дороги! – закричал он на прощание. – Мерси за прием!
И машина снова очутилась среди тихих сумеречных полей.
– Они за нами не погонятся? – озабоченно спросил Паниковский.
– Как! Вы разве успели у них что-нибудь выхватить? – спросил Остап.
– Кроме шуток, – сказал Паниковский, – что случилось? Почему толпа?
– Почему толпа? – передразнил Балаганов. – Люди никогда не видели автомобиля. Ясное дело!
– Обмен впечатлениями продолжается, – отметил Бендер, – слово за водителем машины. Ваше мнение, Адам Казимирович?
Шофер подумал, пугнул выбежавшую на дорогу собаку звуками матчиша и высказал предположение, что толпа собралась по случаю храмового праздника. Праздники такого рода, – разъяснил водитель Антилопы, – часто бывают у селян.
– Да, – сказал Остап. – Теперь я ясно вижу, что попал в общество некультурных людей. Начинаю думать, что никто из вас не получил высшего образования. Во всяком случае, газет вы не читаете. Между тем газеты читать нужно. Кроме общего развития, газеты часто подают гражданам идеи!
Остап вынул из кармана «Известия».
– Слушайте, что пишет официальный орган!
И Бендер прочел экипажу Антилопы заметку об автомобильном пробеге Москва-Самара-Москва.
Паниковский немедленно повиновался. Гусь недовольно поднялся с земли, почесался и как ни в чем не бывало пошел обратно в город.
- Влезайте, - предложил Остап, - черт с вами! Но больше не грешите, а то вырву руки с корнем. Паниковский, перебирая ногами, ухватился за
Кузов, потом налег на борт животом, перевалился в машину, как купающийся в лодку, и, стуча манжетами, упал на дно.
- Полный ход, - скомандовал Остап. - Заседание продолжается.
Балаганов надавил грушу, и из медного рожка вырвались старомодные, веселые, внезапно обрывающиеся звуки:
Матчиш прелестный танец. Та-ра-та... Матчиш прелестный танец. Та-ра-та...
И "Антилопа-Гну" вырвалась в дикое поле, навстречу бочке с авиационным бензином.
Глава 4
ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕМОДАНИШКО
Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных сандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, и белой сорочке без воротничка,
Пригнув голову, вышел из низенькой калитки дома номер шестнадцать. Очутившись на тротуаре, выложенном голубоватыми каменными плитами, он
Остановился и негромко сказал:
- Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал.
Произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся. Ему показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковой мордой соглядатая.
Но Малая Касательная улица была совершенно пуста.
Июньское утро еще только начинало формироваться. Акации подрагивали, роняя на плоские камни холодную оловянную росу. Уличные птички
Отщелкивали какую-то веселую дребедень. В конце улицы, внизу за крышами домов, пылало литое, тяжелое море. Молодые собаки, печально оглядываясь
И стуча когтями, взбирались на мусорные ящики. Час дворников уже прошел, час молочниц еще не начинался.
Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когда дворники, вдоволь намахавшись колючими метлами, уже разошлись по своим шатрам, в
Городе светло, чисто и тихо, как в государственном банке. В такую минуту хочется плакать и верить, что простокваша на самом деле полезнее и
Вкуснее хлебного вина; но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных поездов молочницы с бидонами. Сейчас они бросятся в город и на
Площадках черных лестниц затеют обычную свару с домашними хозяйками. На миг покажутся рабочие с кошелками и тут же скроются в заводских воротах.
Из фабричных труб грянет дым. А потом, подпрыгивая от злости, на ночных столиках зальются троечным звоном мириады будильников (фирмы "Павел
Буре" потише, треста точной механики - позвончее), и замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток. Час молочниц
Окончится, наступит час служилого люда. Но было еще рано, служащие еще спали под своими фикусами.
Человек в сандалиях прошел весь город, почти никого не встретив на пути. Он шел под акациями, которые в Черноморске несли некоторые
Общественные функции: на одних висели синие почтовые ящики с ведомственным гербом (конверт и молния), к другим же были прикованы жестяные
Лоханочки с водою для собак.
На Приморский вокзал человек в сандалиях прибыл в ту минуту, когда оттуда выходили молочницы. Больно ударившись несколько раз об их
Железные плечи, он подошел к камере хранения ручного багажа и предъявил квитанцию. Багажный смотритель с неестественной строгостью, принятой
Только на железных дорогах, взглянул на квитанцию и тут же выкинул предъявителю его чемодан.
