Игрок достоевский главные герои. Игрок - Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества. Из истории создания романа

1859 год. Россия. В журнале «Отечественные записки» опубликован роман Гончарова «Обломов». В произведении речь идет об Илье Ильиче Обломове, его слуге Захаре и об их жизни в Петербурге. Илья Ильич практически не встает с дивана и главными его атрибутами являются Просторный халат, мягкие тапочки и диван. Также автор знакомит нас со Штольцем – лучшим другом Обломова и его аптиподом. Также присутствует любовный сюжет… Финал романа трагичен – Обломов умирает, а вот «обломовщина» живет.

Главная мысль романа «Обломов» в том, что Иван Александрович Гончаров впервые в русской литературе заостряет внимание читателя на таком отрицательном и разрушающем понятии как «обломовщина». Именно это явление является причиной деградации, как отдельного человека, так и всего общества в целом. Это и прослеживается в идейном замысле романа.

Читатель знакомится с главным героем повествования – Ильей Ильичом Обломовым. Ему 32 года. Проживает он вместе со своим слугой Захаром на Гороховой улице в Петербурге. Его дни похожи один на другой словно близнецы. Обычно Илья Обломов лежит в постели. «Ничегонеделание» - это главная черта главного героя. Слуга его не сопротивляется такому распорядку жизни. Его все устраивает.

Наступает новый день и навестить Илью Ильича приходят друг за другом Волков, Пенкин, Судьбинский. Их цель – нарушить мерное течение жизни ленивца. Обломов же, в свою очередь, рассказывает им о своих проблемах, но эти дела гостям не интересны.
У Обломова есть друг – Андрей Штольц. И только он один может помочь разобраться Илье Ильичу с делами.
А пока герой лежит на диване. Ему снится родная деревенька – Обломовка, где он маленький и любопытный мальчишка, а жизнь беззаботная и спокойная. Но сон прерван приездом Штольца.

Дальше начинается повествование об Андрее Штольце, его детстве и юности. Оказывается, что с Обломовым они ровесники, но по всему антиподы. У Штольца прослеживаются немецкие корни и в силу этого он рано сформировался как личность. Он активен и постоянно движется. Андрей даже предпринимает попытки расшевелить Обломова: свозить его в гости, познакомить с разными людьми. Штольцу это удается, потому что Обломов покидает диван и пытается вести активный образ жизни.

В один прекрасный день судьба сводит Обломова с Ольгой Ильинской. Он влюбляется… Но, Ольга очень деятельная натура и многое в укладе жизни Обломова ей решительно не нравится.

Штольцу необходимо уехать по делам. Именно в этот промежуток времени Илья Ильич попадает под влияние Тарантьева и переезжает на Выборгскую сторону. Обломов снова погружается в омут проблем. Ему невыносимо тяжело разобраться с делами. И вот как-то раз он знакомится с Агафьей Пшеницыной. Она настолько уютна, что герой ощущает, что будтобы вернулся в родную Обломовку.

Незаметно все дела в руки берет Пшеницына. Тогда Илья Ильич снова возвращается к состоянию дремы и неги. Нередко он получает встряску – это встречи с Ольгой Ильинской. До Обломова доходят разговоры о предстоящей свадьбе Ольги и Штольца. Но…, Обломов лишь возмущается, а решительных действий против не предпринимает.

Проходит почти год. Обломов все это время болеет. Пшеницына твердой рукой ведет хозяйство. Между ней и Обломовым даже появились нежные чувства. Их жизнь входит в спокойное русло. Наконец, свадьба Ольги и Штольца сыграна.

Проходит еще несколько лет. Штольц навещает своего давнего друга и видит, что в его жизни ничего не меняется. Обломову все равно. Единственное, о чем он просит Андрея – так это забота о сыне Обломова. Спустя некоторое время, Обломов умирает. Агафья Пшеницына полностью посвящает себя сыну.

Роман заканчивается значимыми словами: «Причина… какая причина! Обломовщина!».

Читать краткое содержание романа Гончарова Обломов по главам

Часть1

1 глава

В этой главе автор рассказывает читателю о главном герое Илье Ильиче Обломове, его слуге Захара и описывает их быт. Любимое занятие Обломова – это лежать на диване и размышлять о жизни. В описываемое утро, барин и слуга обсуждали вопрос о возможном съезде с квартиры.

2 глава

Обломову наносят визиты знакомые – Волков, Судьбинский, Пенкин. Обломов пытается с ними посоветоваться о волнующих вопросах – как быть с квартирой и с имением (староста сообщил ему, что он получит на 2 000 меньше)? После их посещений Илья Ильич задумался о том, как они бездумно проживают жизнь. Следующим пришёл к нему Алексеев – безликая личность, о которой нечего сказать. Он выслушал проблемы Обломова, но ничего посоветовать не смог.

3 глава

К Обломову на обед заходит Тарантьев, шумный, грубоватый и хитрый служащий. Читателю поясняется, почему Обломов водит с ними знакомство и приглашает их обедать: в Алексееве он всегда найдёт соглашающегося собеседника и внимательного слушателя, а шумный Тарантьев на короткое время возвращает Обломова к жизни. В первый раз упоминается друг Обломова Штольц.

4 глава

Илья Ильич рассказывает Тарантьеву о своих двух несчастьях. По поводу квартиры, тот посоветовал ему переехать на квартиру к его куме на Выборгскую сторону и пообещал всё устроить. За совет на счёт имения, он потребовал уже денег и только потом сказал, чтобы Обломов сменил старосту, тот его обманывает. Тарантьев и Алексеев уходят, а барин остаётся ждать Штольца.

5 глава

Рассказывается о жизни Обломова. Двенадцать лет живёт в Петербурге, получил чин коллежского секретаря. После смерти родителей ему досталось имение, и он зажил на широкую ногу. Во время службы, Обломов по ошибке отправил не туда важную бумагу и, не став дожидаться наказания начальства, оставил работу. В молодости Илья Ильич был деятельнее, но со временем он стал апатичен и начал избегать общества.

6 глава

Юношей Обломов получил образование, но знаний никаких не приобрёл. Дела в имении шли хуже и хуже, староста советовал барину самому приехать. Но Обломов никуда ехать не хотел. Несмотря на апатичный характер, в нём иногда просыпались желания молодости, но потом они неизменно проходили. О его душевных волнениях знал только верный Захар.

7 глава

Рассказывается о жизни Захара. Захар, как и его хозяин, ленив, любит поворчать на барина, посплетничать о нём. Но он так же горд тем, что прислуживает барину, любит их имение Обломовку и ставит своего хозяина выше остальных.

8 глава

Обломов делает попытки, чтобы написать письмо к губернатору, но безуспешно. Во время этого он ссорится с Захаром потому, что слуга приравнял его к «другим». Обломов доводит своими «жалкими» словами Захара до расстройства. После этого хозяин, выпив квасу, погрузился в дневной сон.

9 глава ()

Обломову снится необычный сон. В этом сне он видит своё детство, роРодители решили дать ему образование и отправили в пансион, где Обломов и познакомился со Штольцем. Учиться он не любил, в пансионе ему не потакали и родители, несмотря на осознание важности образования, нередко поддавались капризам мальчика и оставляли его в Обломовке.

10 глава

Пока барин отдыхал, Захар вышел во двор к другим слугам и принялся ругать его. Но когда они стали неуважительно говорить об Обломове, в Захаре взыграла гордость и он начал во всеуслышание хвалить его.

11 глава

Захар вернулся домой и стал будить Илью Ильича, но тот начал его ругать и вся эта сцена позабавила пришедшего к Обломову Штольца.

Часть 2

1 глава

Рассказывается о детстве Андрея Штольца. Его отец – обрусевший немец, мать – русская, раньше работала гувернанткой. Штольц был сообразительный, деятельный мальчик и по окончании образования, отец сказал ему, что он теперь всего должен добиться сам и дал ему сто рублей. Прощание с отцом было сухим, но какая-то женщина решила благословить его.

2 глава

Штольц был человеком действия. Всё, что бы он не делал, было правильным, простым. Ему хотелось знать как можно больше и полученные знания применять на практике. Но были чужды мечтания, сильные чувства – он старался их избегать. Он любил заезжать к своему другу Обломову, посидеть на его диване и провести время за неторопливой беседой.

3 глава

Обломов советуется с другом. Штольц ему предлагает самому поехать в имение и заняться его благоустройством. Илья Ильич говорит, что успеется, не надо торопиться. В этот же день Штольц всё-таки уговаривает Обломова поехать с ним по делам.

4 глава

Друзья рассуждают о том, какой должна быть жизнь. Обломов философствует о том, что люди стремятся жить быстрее, куда-то торопятся и ему это не по душе. По просьбе Штольца рассказывает о своём видении жизни и семейного счастья. Он описывает идеал жизни как в своём имении. Штольц называет это не жизнью, а обломовщиной.

5 глава

Андрей Штольц знакомит Илью Обломова с Ольгой Ильинской. Барышня шутит над леностью и привычками Обломова, чем смущает его. Ольга исполняет песню, и её пение взволновало душу Обломова. Штольц уезжает за границу, а его друг проводит всё своё время с Ильинской. Во время одной из прогулок он случайно признаётся ей в любви.

6 глава

Обломов рассуждает о том, какой должна быть его жена. Среди женских образов, возникает образ Ольги. Герой переживает, что своим невольным признанием обидел её. Обломов приносит свои извинения. Ольга, видя его волнения, находит подтверждение своей догадке о его чувствах и прощает его.

7 глава

Обломов велит Захару прибраться на даче, которую он снимает неподалеку от Ильинских. Захар ворчит, Анисья предлагает навести порядок самой. Рассказывается о семейной жизни Захара и Анисьи. Барину приносят приглашение на обед к Ильинским. Дорогой Обломов сомневается в чувствах Ольги.

8 глава

Во время обеда Обломов не узнавал своей возлюбленной – в ней не чувствовалось того внутреннего света, который восхищал его. Он не знал, что Ольга начинает всё лучше и быстрее понимать жизнь, становиться женщиной. Обломов решает переехать на Выборгскую сторону. Он говорит об этом Ольге и она не скрывает своей досады. Его воодушевляет это открытие: он понимает, что небезразличен девушке. Ильинская же видит, что благодаря ей в его жизни появилась цель.

9 глава

Ольга понимает, что только после встречи с Обломовым начинает полнее ощущать жизнь. Ни дня не проходит, чтобы Обломов не подумал о своей возлюбленной. Он начал выбираться в общество, читать книги, потому что на все вопросы, Ольга требовала от него ответа. Во время прогулки по горе, она признаётся Обломову в своих чувствах. Он считает барышню идеалом своей возлюбленной.

10 глава

Обломов сомневается в том, а по-настоящему ли любит его Ольга? Размышляя об этом, он решает, что девушка любит не его, а образ, который придуманный ею. Он пишет ей письмо, в котором просит прекратить их встречи. Передав письмо, ему становится интересно, как отреагирует барышня. Видя, как Ильинская читает его послание и плачет, Обломов пытается успокоить девушку. Он говорит, что «любят лишь однажды», и Ольга, соглашаясь с ним, говорит, что она не разлюбит его и не боится своих чувств. После этого он понимает, что письмо было не нужным и просит забыть об этом. Ильинская прощает его.

11 глава

У Ольги случаются нервические приступы. Обломов беспокоится об её здоровье. Они с каждым днём привязываются друг к другу всё сильнее. Во время прогулки они встречают подругу Ильинской с мужем. Обломов понимает, что они себя ведут неправильно и решает сделать Ольге предложение.

12 глава

Обломов делает Ильинской предложение. Она отвечает ему согласием. Ольга признаётся ему, что никогда не хочет с ним расставаться.

Часть 3

1 глава

К Обломову приезжает Тарантьев и спрашивает, когда тот переедет на квартиру к его куме. Илья Ильич отвечает, что передумал снимать квартиру, на что Тарантьев отвечает, что подписан договор, по которому Обломов обязуется выплатить неустойку в 800 рублей и нужно переговорить с братом хозяйки. Обломов в удручённом состоянии.

2 глава

Ольга просит возлюбленного никому не говорить об их помолвке, пока он не благоустроит своё имение и не найдёт новую квартиру. Обломов приезжает на Выборгскую сторону и знакомится с хозяйкой квартиры Пшеницыной. На все его вопросы, та отвечает, что ничего в этом не понимает и ему лучше переговорить с её братом. Обломов, не дождавшись её брата, уезжает.

3 глава

В конце лета Обломов решает пожить на квартире Пшеницыной, пока не найдёт другой. С Ольгой они стали видеться реже, и Ильинская не разрешает говорить о помолвке, пока Обломов не сделает, что обещал. Переговорив с братом хозяйки, Мухояровым, выясняется, что Обломов должен выплатить неустойку в 1000 рублей. Барин понимает, что у него нет таких денег, и обещает попробовать передать квартиру.

4 глава

Обломов пытается найти новую квартиру, но они оказываются слишком дорогими. Он присматривается к хозяйке, ему нравится то, как она ведёт хозяйство. Случайно в театре он слышит разговор молодых людей о себе и Ольге, дома Захар спрашивает, когда свадьба. Обломов начинает бояться, что все уже обо всём догадались.

5 глава

Обломов испугался, что Ольга пришла к нему на свидание одна. Он пытается ей объяснить, что им нужно вести себя осторожнее. Ильинская предлагает рассказать всё тётке. Обломов решает отложить объяснение, так как он ждёт письмо из деревни о том, как обстоят дела в его имении.

6 глава

Обломов решает не ехать к Ильинским. По случайной фразе сказанной хозяйкой, ему начинает казаться, что она знает про Ольгу. Обломов решает притвориться больным и не видеться с барышней какое-то время. Во время своей «болезни» он всё больше сближается с Пшеницыной.

7 глава

Обломов не приезжает на обед и Ольга переживает. Девушка приезжает к нему на Выборгскую сторону. Он рассказывает ей всю правду о том, как он проводил дни в безделье и очень раскаивается в этом. После её ухода к нему снова вернулось желание жить, и он с нетерпением ждёт письма из Обломовки.

8 глава

Приходит письмо. В нём сосед рассказывает, что дом совсем плох и денег в ближайшее время не будет. Обломов пытается найти пути решения этой проблемы.

9 глава

Обломов просит помощи Мухоярова. Тот отказывается быть управляющим в его имении, но советует своего знакомого. Обломов соглашается.

10 глава

Мухояров и Тарантьев встречаются и обсуждают, как ловко им удаётся обманывать Обломова. Брат хозяйки опасается женитьбы квартиранта, Тарантьев успокаивает его. Они решают с помощью знакомого как можно дольше управлять делами Обломова.

11 глава

Обломов рассказывает Ольге о письме и своём решении. Барышня разочаровывается в нём: она понимает, что он не изменится и решает расстаться с ним. Во время прощального разговора, она спрашивает его, почему он без причины губит свой ум, талант, свою жизнь? На что он отвечает, что причина есть – это обломовщина.

12 глава

Обломов тяжело переживает разрыв с Ольгой и заболевает горячкой.

Часть 4

1 глава

Прошёл год с болезни Обломова. Имением управлял знакомый Мухоярова и хозяин не видел нужды ехать туда самому. Постепенно Обломов возвращался к привычному образу жизни, так как быт дома Пшеницыной походил на Обломовку. У Пшеницыной появляются чувства к Обломову, о которых ни она, ни он не подозревают. Обломову просто нравится наблюдать за «работой её локтей».

2 глава

На именины Обломова приезжает Штольц. Он говорит Обломову, что виделся с Ольгой и она счастлива. Штольц интересуется его делами. Увидев отчёты из деревни, понимает, что Обломова обманули. Предлагает ему свою помощь и получает согласие. Штольц просит Обломова не забывать о том, что труд – это цель жизни.

3 глава

Тарантьев и Мухояров обсуждают то, как Штольц расстроил все их планы. Мухояров замечает симпатию между сестрой и Обломовым и решает снова обмануть его. Вместе с Тарантьевым они хотят заставить подписать его бумагу, что он обязуется выплатить долг его сестре за бесчестное поведение.

4 глава

Штольц встречает Ильинских в Париже. Он понимает, что с момента их последней встречи Ольга сильно изменилась. Штольц постепенно осознаёт, что с каждым днём всё сильнее влюбляется в неё. Ольга тоже понимает, что испытывает чувства к нему, но боится рассказать об Обломове. Штольцу удаётся узнать всю правду, и он успокаивает Ольгу, просит её руки. Она соглашается и понимает, что очень счастлива.

5 глава

Тарантьему и Мухоярову удалось провернуть своё дельце, и Обломов вынужден был отдавать Ивану Матвеевичу большую часть своего дохода. После женитьбы брата, хозяйство Пшеницыной пришло в упадок: не было обильного стола, все стало грязным, неопрятным, сам Обломов обленился, обрюзг. Пшеницына переживает и всеми силами пытается ему помочь. Внезапно к ним приезжает Штольц.

6 глава

Обломов приглашает Штольца обедать. За обедом друг говорит, что женат на Ольге. Обломов искренне рад за него. Штольц обеспокоен его жизнью и выясняет, что тот вынужден платить хозяйке долг. Андрей, поговорив с Пшеницыной, понимает, что всё это дело рук её брата. Пшеницына соглашается помочь Штольцу.

7 глава

Мухояров рассказывает Тарантьеву, как его вызвал генерал за историю с Обломовым, приказал подать в отставку. Штольц предостерегает своего друга от близких отношений с хозяйкой и берет с него обещание, что тот приедет к ним. Тарантьев приезжает к Обломову и начинает оскорблять Штольца. Обломов даёт ему пощечину. После этого Тарантьев и Обломов более не видятся.

8 глава

Ольга и Штольц несколько лет не приезжали в Петербург.Их семейная жизнь была деятельной, во всем царило понимание и порядок. Ольга вникала во все дела мужа, а он старался оставаться достойным своей жены. Молодая женщина беспокоится об Обломове. Штольц обещает, что всеми силами будет стараться ему помочь, если ему не помешают непреодолимые обстоятельства.

9 глава

После помощи Штольца, в доме Пшеницыной снова водворились достаток и изобилие. От малоподвижного образа жизни, Обломова хватил апоплептический удар. К ним приезжают Андрей и Ольга. Обломов рассказывает, что у него был удар. Штольц пытается объяснить другу, что такая жизнь как у него неправильная и хочет увезти его в Обломовку. Обломов говорит, что это невозможно и признаётся ему, что женат на хозяйке и у них растёт сын Андрей. Друзья прощаются, Штольц и Ольга уезжают.

10 глава

Прошло пять лет. У Обломова был ещё один удар, который он перенёс, но до конца он так и не оправился. Через какое-то время Илья Ильич Обломов умер. Его жена долго скорбела по мужу и только тогда поняла, что его любила. К ней переехал брат со своей семьёй и Тарантьевым. Единственная радость у неё – сын Андрей, которого она отдала на воспитание Штольцам, чтобы из него вырос барин.

11 глава

Штольц и его знакомый литератор прогуливались по Выборгской стороне. Литератор задался вопросом, откуда берутся нищие. В этом время к ним подходит один из них, в котором Штольц узнал Захара. Захар рассказал, что Анисья умерла во время холеры, а из дома он ушёл, устроиться он никуда не смог и подался в нищие. Штольц предлагает переехать ему в Обломовку, там очень хорошо, кипит жизнь, но Захар не хочет уезжать от могилы барина. Штольц рассказывает литератору историю о своём друге Обломове.

Картинка или рисунок Обломов

Другие пересказы для читательского дневника

Краткое содержание Замятин Мы

В 1920 году Замятин написал роман-антиутопию «Мы». В этом произведении описан примерно тридцать второй век. Государство придерживается тоталитарной политики.

Спор друзей разразился в тот момент, когда Штольц в очередной раз зовёт Обломова куда-то ехать, что-то делать, и они целую неделю разъезжают по всяким делам. «Обломов протестовал, жаловался, спорил, но был увлекаем и сопутствовал другу своему всюду», - пишет автор. Но в очередной вечер, «возвратясь откуда-то поздно», Обломов взорвался: «Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь!» После вопроса Штольца: «Какая же тебе нравится?» - Обломов разразился резким, едким и длинным монологом о бессмысленной суете, в которой нет «целости» и нет человека, который «разменялся на всякую мелочь». Длинные сатирические речи Обломова изобличают и свет, и общество, и картёжные игры без «задачи жизни», и занятия молодёжи, и отсутствие «ясного, покойного взгляда», и «непробудный сон», в который погружено на самом деле суетливое и деятельное, на первый взгляд, общество. В этом монологе, лишь изредка прерываемом Андреем короткими, острыми возражениями или вопросами, обнаруживается недюжинный ум и сатирический талант Обломова.

Монолог Ильи Ильича заканчивается ключевой фразой: «Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку…» На вопрос Андрея, в чём же этот идеал, Обломов нашёлся ответить не сразу, а лишь после долгого диалога с короткими репликами обоих. Штольц в этом диалоге иронично подтрунивает над неловкими попытками Обломова хоть что-то объяснить другу, но затем, видимо, раззадоренный этой иронией, Илья Ильич начинает подробно описывать то, как бы он «проводил дни свои». Это описание длинное, доброе и поэтичное, даже суховатый Штольц замечает: «Да ты поэт, Илья!» Воодушевлённый, захвативший в это время беседы инициативу Обломов восклицает: «Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия. Вольно людям искажать её». Идеал Обломова не в неподвижности, в которую он, кажется, окунулся сейчас, Илья в этом рассказе наоборот очень подвижен и поэтичен, идеал этот заключается в том, чтобы всё было «по душе», искренне, честно, свободно, размеренно, «что в глазах, в словах, то и на сердце». И он, Обломов, участвует в этой жизни деятельно: составляет и дарит жене букет, ведёт разговор с искренними друзьями, удит рыбу, берёт ружьё, хотя, конечно, и в этом рассказе часто проскальзывают обломовские неподвижность и чревоугодие. «Это жизнь!» - подытоживает Обломов и тут же натыкается на альтернативный ответ: «Это не жизнь!» И именно в этот момент на сцену романа является впервые слово «обломовщина», которое произносит Штольц. Затем он при каждом новом возражении Обломова повторяет это слово в различных интерпретациях, не находя при этом более убедительных доводов против обломовской логики о том, что вся штольцевская «беготня взапуски» есть та же «выделка покоя», имеет ту же самую цель: «Все ищут отдыха и покоя».

Здесь Штольцу всё же удаётся перехватить инициативу напоминанием о совместных мечтах молодости, после чего уверенность Обломова исчезает, он начинает говорить неубедительно, с многочисленными паузами (автор использует многоточия), запинками. Он ещё вяло сопротивляется: «Так когда же жить?.. Для чего же мучиться весь век?» Штольц сухо и бессодержательно отвечает: «Для самого труда». Здесь так же автор не на стороне Штольца, ведь труд как самоцель действительно бессмысленен. По сути дела, герои в этот момент так и остаются при своих позициях. И здесь Штольц вновь применяет единственный выигрышный приём – ещё раз напоминает Илье о детстве, мечтах, надеждах, завершая эти напоминания опорной фразой: «Теперь или никогда!» Приём срабатывает безотказно. Обломов растроган и начинает свою искреннюю и чистую исповедь об отсутствии высокой цели, об угасании жизни, о пропаже самолюбия. «Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал…» Искренность Обломова разбередила душу Андрея, он словно клянётся другу «Я не оставлю тебя…» В конце 4-й главы кажется, что победа в поединке осталась за Штольцем, но в начале 5-й происходит комическое снижение и по сути дела уничтожение этой «победы».

Альтернатива Штольца «Теперь или никогда!» переходит для Обломова в гамлетовский вопрос «Быть или не быть?», но вначале Обломов хочет что-то написать (начать действовать), взял перо, но в чернильнице не оказалось чернил, а в столе – бумаги, а затем, когда уже, казалось, решил ответить на гамлетовский вопрос утвердительно, «приподнялся было с кресла, но не попал сразу ногой в туфлю, и сел опять». Отсутствие чернил и бумаги и непопадание в туфлю возвращают Обломова в прежнюю жизнь.

Впереди ещё будет вся история с Ольгой, внутренняя борьба в душе Обломова ещё далеко не закончена, но в истории взаимоотношений Обломова и Штольца, да и в возможной судьбе Обломова после этой сцены акценты уже расставлены. Даже сам И.Гончаров, веривший в возможность соединения в русском человеке обломовской душевности со штольцевской деловитостью и практичностью, похоже, понимает в этот момент своего повествования, что герои так и останутся при своём: ни из Обломова, ни из Штольца, как первоначально хотел автор, подобного идеала не получится. Одному помешают лень, созерцательность и поэзия, которые не совместимы с современной героям повседневностью, другому – бескрылость и отказ от всяких размышлений о смысле жизни. Автор и читатель мучительно сознаёт после этого спора, что подлинный идеал, который бы совместил в себе чистоту и деловитость, недостижим. Вот почему, несмотря на то что героев ждёт ещё немало испытаний, этот спор об идеале можно считать ключевым эпизодом романа. Так и произойдёт впоследствии, когда каждый из героев найдёт свой «покой»: Обломов – сначала уютный и сытный, но лишённый поэзии дом Агафьи Матвеевны Пшеницыной, а затем – смерть, а Штольц – тихую гавань с мучающейся от потери смысла жизни Ольгой, не узнавшей вовремя своего возможного счастья с Обломовым.

В эпизоде спора друзей главным оказывается вопрос о цели и смысле жизни человека, и именно этот вопрос является решающим для всего романа. Как истинный большой художник, И.Гончаров ставит этот вечный вопрос, а ответ оставляет открытым. Потому стоит признать, что никто не победил в споре друзей в рассмотренном эпизоде большого романа.

Надо теперь перенестись несколько назад, до приезда Штольца на именины к Обломову, и в другое место, далеко от Выборгской стороны. Там встретятся знакомые читателю лица, о которых Штольц не все сообщил Обломову, что знал, по каким-нибудь особенным соображениям или, может быть, потому, что Обломов не все о них расспрашивал, тоже, вероятно, по особенным соображениям.

Однажды в Париже Штольц шел по бульвару и рассеянно перебегал глазами по прохожим, по вывескам магазинов, не останавливая глаз ни на чем. Он долго не получал писем из России - ни из Киева, ни из Одессы, ни из Петербурга. Ему было скучно, и он отнес еще три письма на почту и возвращался домой.

Вдруг глаза его остановились на чем-то неподвижно, с изумлением, но потом опять приняли обыкновенное выражение. Две дамы свернули с бульвара и вошли в магазин.

«Нет, не может быть, - подумал он, - какая мысль! Я бы знал! Это не они».

Однакож он подошел к окну этого магазина и разглядывал сквозь стекла дам: «Ничего не разглядишь, они стоят задом к окнам».

Штольц вошел в магазин и стал что-то торговать. Одна из дам обернулась к свету, и он узнал Ольгу Ильинскую - и не узнал! Хотел броситься к ней и остановился, стал пристально вглядываться.

Боже мой! Что за перемена! Она и не она. Черты ее, но она бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет наивности, беспечности. Над бровями носится не то важная, не то скорбная мысль, глаза говорят много такого, чего не знали, не говорили прежде. Смотрит она не по-прежнему, открыто, светло и покойно; на всем лице лежит облако или печали, или тумана.

Он подошел к ней. Брови у ней сдвинулись немного; она с недоумением посмотрела на него минуту, потом узнала: брови раздвинулись и легли симметрично, глаза блеснули светом тихой, не стремительной, но глубокой радости. Всякий брат был бы счастлив, если б ему так обрадовалась любимая сестра.

Боже мой! Вы ли это? - сказала она проникающим до души, до неги радостным голосом.

Тетка быстро обернулась, и все трое заговорили разом. Он упрекал, что они не написали к нему; они оправдывались. Они приехали всего третий день и везде ищут его. На одной квартире сказали им, что он уехал в Лион, и они не знали, что делать.

Да как это вы вздумали? И мне ни слова! - упрекал он.

Мы так быстро собрались, что не хотели писать к вам, - сказала тетка. - Ольга хотела вам сделать сюрприз.

Он взглянул на Ольгу: лицо ее не подтверждало слов тетки. Он еще пристальнее поглядел на нее, но она была непроницаема, недоступна его наблюдению.

«Что с ней? - думал Штольц. - Я, бывало, угадывал ее сразу, а теперь… какая перемена!»

Как вы развились, Ольга Сергеевна, выросли, созрели, - сказал он вслух, - я вас не узнаю! А всего год какой-нибудь не видались. Что вы делали, что с вами было? Расскажите, расскажите!

Да… ничего особенного, - сказала она, рассматривая материю.

Что ваше пение? - говорил Штольц, продолжая изучать новую для него Ольгу и стараясь прочесть незнакомую ему игру в лице; но игра эта, как молния, вырывалась и пряталась.

Давно не пела, месяца два, - сказала она небрежно.

А Обломов что? - вдруг бросил он вопрос. - Жив ли? Не пишет?

Здесь, может быть, Ольга невольно выдала бы свою тайну, если б не подоспела на помощь тетка.

Вообразите, - сказала она, выходя из магазина, - каждый день бывал у нас, потом вдруг пропал. Мы собрались за границу; я послала к нему - сказали, что болен, не принимает: так и не видались.

И вы не знаете? - заботливо спросил Штольц у Ольги.

Ольга пристально лорнировала проезжавшую коляску.

Он в самом деле захворал, - сказала она, с притворным вниманием рассматривая проезжавший экипаж. - Посмотрите, ma tante , кажется, это наши спутники проехали.

Нет, вы мне отдайте отчет о моем Илье, - настаивал Штольц, - что вы с ним сделали? Отчего не привезли с собой?

Mais ma tante vient de dire , - говорила она.

Он ужасно ленив, - заметила тетка, - и дикарь такой, что лишь только соберутся трое-четверо к нам, сейчас уйдет. Вообразите, абонировался в оперу и до половины абонемента не дослушал.

Рубини не слыхал, - прибавила Ольга.

Штольц покачал головой и вздохнул.

Как это вы решились? Надолго ли? Что вам вдруг вздумалось? - спрашивал Штольц.

Для нее по совету доктора, - сказала тетка, указывая на Ольгу. - Петербург заметно стал действовать на нее, мы и уехали на зиму, да вот еще не решились, где провести ее: в Ницце или в Швейцарии.

Да, вы очень переменились, - задумчиво говорил Штольц, впиваясь глазами в Ольгу, изучая каждую жилку, глядя ей в глаза.

Полгода прожили Ильинские в Париже: Штольц был ежедневным и единственным их собеседником и путеводителем.

Ольга заметно начала оправляться; от задумчивости она перешла к спокойствию и равнодушию, по крайней мере наружно. Что у ней делалось внутри - бог ведает, но она мало-помалу становилась для Штольца прежнею приятельницею, хотя уже и не смеялась по-прежнему громким, детским, серебряным смехом, а только улыбалась сдержанной улыбкой, когда смешил ее Штольц. Иногда даже ей как будто было досадно, что она не может не засмеяться.

Он тотчас увидел, что ее смешить уже нельзя: часто взглядом и несимметрично лежащими одна над другой бровями со складкой на лбу она выслушает смешную выходку и не улыбнется, продолжает молча глядеть на него, как будто с упреком в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо ответа на шутку, сделает глубокий вопрос и сопровождает его таким настойчивым взглядом, что ему станет совестно за небрежный, пустой разговор.

Иногда в ней выражалось такое внутреннее утомление от ежедневной людской пустой беготни и болтовни, что Штольцу приходилось внезапно переходить в другую сферу, в которую он редко и неохотно пускался с женщинами. Сколько мысли, изворотливости ума тратилось единственно на то, чтоб глубокий, вопрошающий взгляд Ольги прояснялся и успокаивался, не жаждал, не искал вопросительно чего-нибудь дальше, где-нибудь мимо его!

Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.

Он к концу дня приходил иногда домой измученный этой борьбой и бывал счастлив, когда выходил победителем.

«Как она созрела, боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж был ее учителем? Где она брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!..»

И он не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования - все, что всплывало в чертах Ольги.

Он, с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума, характера и каждый день открывал и изучал все новые черты и факты и все не видел дна, только с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни.

Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с каждым днем еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами, нотами и альбомами, Штольц успокаивался, полагая, что надолго наполнил досуги своей приятельницы, и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг людей, знакомиться, сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса. И вдруг на лице ее заставал уже готовые вопросы, во взгляде настойчивое требование отчета. И незаметно, невольно, мало-помалу, он выкладывал перед ней, что он осмотрел, зачем.

Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.

Почти бессознательно, как перед самим собой, он вслух при ней делал оценку приобретенного им сокровища и удивлялся себе и ей; потом поверял заботливо, не осталось ли вопроса в ее взгляде, лежит ли заря удовлетворенной мысли на лице и провожает ли его взгляд ее как победителя.

Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому дню.

Какая жаркая заря охватывала бледное лицо Ольги, когда он, не дожидаясь вопросительного и жаждущего взгляда, спешил бросать перед ней, с огнем и энергией, новый запас, новый материал!

И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом слове, и оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли вопроса в ее глазах, она на него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще всего, боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить свою мысль?

Чем важнее, сложнее был вопрос, чем внимательнее он поверял его ей, тем долее и пристальнее останавливался на нем ее признательный взгляд, тем этот взгляд был теплее, глубже, сердечнее.

«Это дитя, Ольга! - думал он в изумлении. - Она перерастает меня!»

Он задумывался над Ольгой, как никогда и ни над чем не задумывался.

Весной они все уехали в Швейцарию. Штольц еще в Париже решил, что отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать и вопрос о том, может ли жить без него Ольга. Но этот вопрос не давался ему так легко.

Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью, то смело и думал - вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость; еще нужно маленький штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет: он любим!

На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества; она глядела иногда на него, как ни на кого не глядела, а разве глядела бы так только на мать, если б у ней была мать.

Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением, лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в каждом слове, в каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто он имел над ней неоспоримый вес и авторитет.

Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог гордиться и какой-нибудь пожилой, умный и опытный дядя, даже барон, если б он был человек с светлой головой, с характером.

Нет, она так сознательно покоряется ему. Правда, глаза ее горят, когда он развивает какую-нибудь идею или обнажает душу перед ней; она обливает его лучами взгляда, но всегда видно, за что; иногда сама же она говорит и причину. А в любви заслуга приобретается так слепо, безотчетно, и в этой-то слепоте и безотчетности и лежит счастье. Оскорбляется она - сейчас же видно, за что оскорблена.

Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы! Да вы мне все расскажете и так передадите, что как будто я сама была там».

И очарование разрушено этим явным, нескрываемым ни перед кем желанием и этой пошлой, форменной похвалой его искусству рассказывать. Он только соберет все мельчайшие черты, только удастся ему соткать тончайшее кружево, остается закончить какую-нибудь петлю - вот ужо, вот сейчас…

И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже холодна. Сидит, работает и молча слушает его, поднимает по временам голову, бросает на него такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к делу взгляды, так что он не раз с досадой бросал книгу или прерывал какое-нибудь объяснение, вскакивал и уходил. Оборотится - она провожает его удивленным взглядом: ему совестно станет, он воротится и что-нибудь выдумает в оправдание.

Она выслушает так просто и поверит. Даже сомнения, лукавой улыбки нет у нее.

«Любит или не любит?» - играли у него в голове два вопроса.

Если любит, отчего же она так осторожна, так скрытна? Если не любит, отчего так предупредительна, покорна? Он уехал на неделю из Парижа в Лондон и пришел сказать ей об этом в самый день отъезда, не предупредив заранее.

Если б она вдруг испугалась, изменилась в лице - вот и кончено, тайна поймана, он счастлив! А она крепко пожала ему руку, опечалилась: он был в отчаянии.

Мне ужасно скучно будет, - сказала она, - плакать готова, я точно сирота теперь. Ma tante ! Посмотрите, Андрей Иваныч едет! - плаксиво прибавила она.

Она срезала его.

«Еще к тетке обратилась! - думал он, - этого недоставало! Вижу, что ей жаль, что любит, пожалуй… да этой любви можно, как товару на бирже, купить во столько-то времени, на столько-то внимания, угодливости… Не ворочусь, - угрюмо думал он. - Прошу покорно, Ольга, девочка! по ниточке, бывало, ходила. Что с ней?»

И он погружался в глубокую задумчивость.

Что с ней? Он не знал безделицы: что она любила однажды, что уже перенесла, насколько была способна, девический период неуменья владеть собой, внезапной краски, худо скрытой боли в сердце, лихорадочных признаков любви, первой ее горячки.

Знай он это, он бы узнал если не ту тайну, любит ли она его или нет, так по крайней мере узнал бы, отчего так мудрено стало разгадать, что делается с ней.

В Швейцарии они перебывали везде, куда ездят путешественники. Но чаще и с большой любовью останавливались в мало посещаемых затишьях. Их, или, по крайней мере, Штольца, так занимало «свое собственное дело», что они утомлялись от путешествия, которое для них отодвигалось на второй план.

Он ходил за ней по горам, смотрел на обрывы, на водопады, и во всякой рамке она была на первом плане. Он идет за ней по какой-нибудь узкой тропинке, пока тетка сидит в коляске внизу; он следит втайне зорко, как она остановится, взойдя на гору, переведет дыхание и какой взгляд остановит на нем, непременно и прежде всего на нем: он уже приобрел это убеждение.

Оно бы и хорошо: и тепло и светло станет на сердце, да вдруг она окинет потом взглядом местность и оцепенеет, забудется в созерцательной дремоте - и его уже нет перед ней.

Чуть он пошевелится, напомнит о себе, скажет слово - она испугается, иногда вскрикнет: явно, что забыла, тут ли он или далеко, просто - есть ли он на свете.

Зато после, дома, у окна, на балконе, она говорит ему одному, долго говорит, долго выбирает из души впечатления, пока не выскажется вся, и говорит горячо, с увлечением, останавливается иногда, прибирает слово и на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде у ней успевает мелькнуть луч благодарности за помощь. Или сядет, бледная от усталости, в большое кресло, только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она хочет слушать его.

Она слушает неподвижно, но не проронит слова, не пропустит ни одной черты. Он замолчит, она еще слушает, глаза еще спрашивают, и он на этот немой вызов продолжает высказываться с новой силой, с новым увлечением.

Оно бы и хорошо: светло, тепло, сердце бьется; значит, она живет тут, больше ей ничего не нужно: здесь ее свет, огонь и разум. А она вдруг встанет утомленная, и те же, сейчас вопросительные, глаза просят его уйти, или захочет кушать она, и кушает с таким аппетитом…

Все бы это прекрасно: он не мечтатель; он не хотел бы порывистой страсти, как не хотел ее и Обломов, только по другим причинам. Но ему хотелось бы, однако, чтоб чувство потекло по ровной колее, вскипев сначала горячо у источника, чтоб черпнуть и упиться в нем и потом всю жизнь знать, откуда бьет этот ключ счастья.

Любит ли она или нет? - говорил он с мучительным волнением, почти до кровавого пота, чуть не до слез.

У него все более и более разгорался этот вопрос, охватывал его, как пламя, сковывал намерения: это был один главный вопрос уже не любви, а жизни. Ни для чего другого не было теперь места у него в душе.

Кажется, в эти полгода зараз собрались и разыгрались над ним все муки и пытки любви, от которых он так искусно берегся в встречах с женщинами.

Он чувствовал, что и его здоровый организм не устоит, если продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он понял - это было чуждо ему доселе, - как тратятся силы в этих скрытых от глаз борьбах души со страстью, как ложатся на сердце неизлечимые раны без крови, но порождают стоны, как уходит и жизнь.

С него немного спала спесивая уверенность в своих силах; он уже не шутил легкомысленно, слушая рассказы, как иные теряют рассудок, чахнут от разных причин, между прочим… от любви.

Ему становилось страшно.

Нет, я положу конец этому, - сказал он, - я загляну ей в душу, как прежде, и завтра - или буду счастлив, или уеду!

Он пошел прямо к цели, то есть к Ольге.

А что же Ольга? Она не замечала его положения или была бесчувственна к нему?

Не замечать этого она не могла: и не такие тонкие женщины, как она, умеют отличить дружескую преданность и угождения от нежного проявления другого чувства. Кокетства в ней допустить нельзя по верному пониманию истинной, нелицемерной, никем не навеянной ей нравственности. Она была выше этой пошлой слабости.

Остается предположить одно, что ей нравилось, без всяких практических видов, это непрерывное, исполненное ума и страсти поклонение такого человека, как Штольц. Конечно, нравилось: это поклонение восстановляло ее оскорбленное самолюбие и мало-помалу опять ставило ее на тот пьедестал, с которого она упала; мало-помалу возрождалась ее гордость.

Но как же она думала: чем должно разрешиться это поклонение? Не может же оно всегда выражаться в этой вечной борьбе пытливости Штольца с ее упорным молчанием. По крайней мере, предчувствовала ли она, что вся эта борьба его не напрасна, что он выиграет дело, в которое положил столько воли и характера? Даром ли он тратит это пламя, блеск? Потонет ли в лучах этого блеска образ Обломова и той любви?..

Она ничего этого не понимала, не сознавала ясно и боролась отчаянно с этими вопросами, сама с собой, и не знала, как выйти из хаоса.

Как ей быть? Оставаться в нерешительном положении нельзя: когда-нибудь от этой немой игры и борьбы запертых в груди чувств дойдет до слов - что она ответит о прошлом! Как назовет его и как назовет то, что чувствует к Штольцу?

Если она любит Штольца, что же такое была та любовь? - кокетство, ветреность или хуже? Ее бросало в жар и краску стыда при этой мысли. Такого обвинения она не взведет на себя.

Если же то была первая, чистая любовь, что такое ее отношения к Штольцу? Опять игра, обман, тонкий расчет, чтоб увлечь его к замужеству и покрыть этим ветреность своего поведения?.. Ее бросало в холод, и она бледнела от одной мысли.

А не игра, не обман, не расчет - так… опять любовь?

От этого предположения она терялась: вторая любовь - чрез семь, восемь месяцев после первой! Кто ж ей поверит? Как она заикнется о ней, не вызвав изумления, может быть… презрения! Она и подумать не смеет, не имеет права!

Она порылась в своей опытности: там о второй любви никакого сведения не отыскалось. Вспомнила про авторитеты теток, старых дев, разных умниц, наконец писателей, «мыслителей о любви», - со всех сторон слышит неумолимый приговор: «Женщина истинно любит только однажды». И Обломов так изрек свой приговор. Вспомнила о Сонечке, как бы она отозвалась о второй любви, но от приезжих из России слышала, что приятельница ее перешла на третью…

Нет, нет у ней любви к Штольцу, решала она, и быть не может! Она любила Обломова, и любовь эта умерла, цвет жизни увял навсегда! У ней только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на дружбе его к ней, на внимании, на доверии.

Так она отталкивала мысль, даже возможность о любви к старому своему другу.

Вот причина, по которой Штольц не мог уловить у ней на лице и в словах никакого знака, ни положительного равнодушия, ни мимолетной молнии, даже искры чувства, которое хоть бы на волос выходило за границы теплой, сердечной, но обыкновенной дружбы.

Чтоб кончить все это разом, ей оставалось одно: заметив признаки рождающейся любви в Штольце, не дать ей пищи и хода и уехать поскорей. Но она уже потеряла время: это случилось давно, притом надо было ей предвидеть, что чувство разыграется у него в страсть: да это и не Обломов: от него никуда не уедешь.

Положим, это было бы физически и возможно, но ей морально невозможен отъезд: сначала она пользовалась только прежними правами дружбы и находила в Штольце, как и давно, то игривого, остроумного, насмешливого собеседника, то верного и глубокого наблюдателя явлений жизни - всего, что случалось с ними или проносилось мимо их, что их занимало.

Но чем чаще они виделись, тем больше сближались нравственно, тем роль его становилась оживленнее: из наблюдателя он нечувствительно перешел в роль истолкователя явлений, ее руководителя. Он невидимо стал ее разумом и совестью, и явились новые права, новые тайные узы, опутавшие всю жизнь Ольги, все, кроме одного заветного уголка, который она тщательно прятала от его наблюдения и суда.

Она приняла эту нравственную опеку над своим умом и сердцем и видела, что и сама получила на свою долю влияние на него. Они поменялись правами; она как-то незаметно, молча допустила размен.

Как теперь вдруг все отнять?.. Да притом в этом столько… столько занятия… удовольствия, разнообразия… жизни… Что она вдруг станет делать, если не будет этого? И когда ей приходила мысль бежать - было уже поздно, она была не в силах.

Каждый проведенный не с ним день, не поверенная ему и не разделенная с ним мысль - все это теряло для нее свой цвет и значение.

«Боже мой! Если б она могла быть его сестрой! - думалось ей. - Какое счастье иметь вечные права на такого человека, не только на ум, но и на сердце, наслаждаться его присутствием законно, открыто, не платя за то никакими тяжелыми жертвами, огорчениями, доверенностью жалкого прошедшего. А теперь что я такое? Уедет он - я не только не имею права удержать его, не должна желать разлуки; а удержу - что я скажу ему, по какому праву хочу его ежеминутно видеть, слышать?.. Потому что мне скучно, что я тоскую, что он учит, забавляет меня, что он мне полезен и приятен. Конечно, это причина, но не право. А я что взамен приношу ему? Право любоваться мною бескорыстно и не сметь подумать о взаимности, когда столько других женщин сочли бы себя счастливыми…»

Она мучилась и задумывалась, как она выйдет из этого положения, и не видала никакой цели, конца. Впереди был только страх его разочарования и вечной разлуки. Иногда приходило ей в голову открыть ему все, чтоб кончить разом и свою и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она задумает это. Ей было стыдно, больно.

Страннее всего то, что она перестала уважать свое прошедшее, даже стала его стыдиться с тех пор, как стала неразлучна с Штольцем, как он овладел ее жизнью. Узнай барон, например, или другой кто-нибудь, она бы, конечно, смутилась, ей было бы неловко, но она не терзалась бы так, как терзается теперь при мысли, что об этом узнает Штольц.

Она с ужасом представляла себе, что выразится у него на лице, как он взглянет на нее, что скажет, что будет думать потом? Она вдруг покажется ему такой ничтожной, слабой, мелкой. Нет, нет, ни за что!

Она стала наблюдать за собой и с ужасом открыла, что ей не только стыдно прошлого своего романа, но и героя… Тут жгло ее и раскаяние в неблагодарности за глубокую преданность ее прежнего друга.

Может быть, она привыкла бы и к своему стыду, обтерпелась бы: к чему не привыкает человек! если б ее дружба к Штольцу была чужда всяких корыстолюбивых помыслов и желаний. Но если она заглушала даже всякий лукавый и льстивый шепот сердца, то не могла совладеть с грезами воображения: часто перед глазами ее, против ее власти, становился и сиял образ этой другой любви; все обольстительнее, обольстительнее росла мечта роскошного счастья, не с Обломовым, не в ленивой дремоте, а на широкой арене всесторонней жизни, со всей ее глубиной, со всеми прелестями и скорбями - счастья с Штольцем…

Тогда-то она обливала слезами свое прошедшее и не могла смыть. Она отрезвлялась от мечты и еще тщательнее спасалась за стеной непроницаемости, молчания и того дружеского равнодушия, которое терзало Штольца. Потом, забывшись, увлекалась опять бескорыстно присутствием друга, была очаровательна, любезна, доверчива, пока опять незаконная мечта о счастье, на которое она утратила права, не напомнит ей, что будущее для нее потеряно, что розовые мечты уже назади, что опал цвет жизни.

Вероятно, с летами она успела бы помириться со своим положением и отвыкла бы от надежд на будущее, как делают все старые девы, и погрузилась бы в холодную апатию или стала бы заниматься добрыми делами; но вдруг незаконная мечта ее приняла более грозный образ, когда из нескольких вырвавшихся у Штольца слов она ясно увидала, что потеряла в нем друга и приобрела страстного поклонника. Дружба утонула в любви.

Она была бледна в то утро, когда открыла это, не выходила целый день, волновалась, боролась с собой, думала, что ей делать теперь, какой долг лежит на ней, - и ничего не придумала. Она только кляла себя, зачем она вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь ей надо победить еще ужас.

Бывали припадки решимости, когда в груди у ней наболит, накипят там слезы, когда ей хочется броситься к нему и не словами, а рыданиями, судорогами, обмороками рассказать про свою любовь, чтоб он видел и искупление.

Она слыхала, как поступают в подобных случаях другие. Сонечка, например, сказала своему жениху про корнета, что она дурачила его, что он мальчишка, что она нарочно заставляла ждать его на морозе, пока она выйдет садиться в карету, и т. д.

Сонечка не задумалась бы сказать и про Обломова, что пошутила с ним, для развлечения, что он такой смешной, что можно ли любить «такой мешок», что этому никто не поверит. Но такой образ поведения мог бы быть оправдан только мужем Сонечки и многими другими, но не Штольцем.

Ольга могла бы благовиднее представить дело, сказать, что хотела извлечь Обломова только из пропасти и для того прибегала, так сказать, к дружескому кокетству… чтоб оживить угасающего человека и потом отойти от него. Но это было бы уж чересчур изысканно, натянуто и во всяком случае фальшиво… Нет, нет спасения!

«Боже, в каком я омуте! - терзалась Ольга про себя. - Открыть!.. Ах, нет! пусть он долго, никогда не узнает об этом! А не открыть - все равно что воровать. Это похоже на обман, на заискиванье. Боже, помоги мне!..» Но помощи не было.

Как ни наслаждалась она присутствием Штольца, но по временам она лучше бы желала не встречаться с ним более, пройти в жизни его едва заметною тенью, не мрачить его ясного и разумного существования незаконною страстью.

Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!

Но тут не в ней одной дело, тут замешан другой, и этот другой на ней покоит лучшие и конечные жизненные надежды.

«Зачем… я любила?» - в тоске мучилась она и вспоминала утро в парке, когда Обломов хотел бежать, а она думала, что книга ее жизни закроется навсегда, если он бежит. Она так смело и легко решала вопрос любви, жизни, так все казалось ей ясно - и все запуталось в неразрешимый узел.

Она поумничала, думала, что стоит только глядеть просто, идти прямо - и жизнь послушно, как скатерть, будет расстилаться под ногами, и вот!.. Не на кого даже свалить вину: она одна преступна!

Ольга, не подозревая, зачем пришел Штольц, беззаботно встала с дивана, положила книгу и пошла ему навстречу.

Я не мешаю вам? - спросил он, садясь к окну в ее комнате, обращенному на озеро. - Вы читали?

Тем лучше: мне нужно поговорить с вами, - заметил он серьезно, подвинув ей другое кресло к окну.

Она вздрогнула и онемела на месте. Потом машинально опустилась в кресло и, наклонив голову, не поднимая глаз, сидела в мучительном положении. Ей хотелось бы быть в это время за сто верст от того места.

В эту минуту, как молния, сверкнуло у ней в памяти прошедшее. «Суд настал! Нельзя играть в жизнь, как в куклы! - слышался ей какой-то посторонний голос. - Не шути с ней - расплатишься!»

Они молчали несколько минут. Он, очевидно, собирался с мыслями. Ольга боязливо вглядывалась в его похудевшее лицо, в нахмуренные брови, в сжатые губы с выражением решительности.

«Немезида!..» - думала она, внутренне вздрагивая. Оба как будто готовились к поединку.

Вы, конечно, угадываете, Ольга Сергеевна, о чем я хочу говорить? - сказал он, глядя на нее вопросительно.

Он сидел в простенке, который скрывал его лицо, тогда как свет от окна прямо падал на нее, и он мог читать, что было у ней на уме.

Как я могу знать? - отвечала она тихо.

Перед этим опасным противником у ней уж не было ни той силы воли и характера, ни проницательности, ни уменья владеть собой, с какими она постоянно являлась Обломову.

Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе не своей силе, как в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был не на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу знать?» - она хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.

Не знаете? - сказал он простодушно. - Хорошо, я скажу…

Ах, нет! - вдруг вырвалось у ней.

Она схватила его за руку и глядела на него, как будто моля о пощаде.

Вот видите, я угадал, что вы знаете! - сказал он. - Отчего же «нет»? - прибавил потом с грустью.

Она молчала.

Если вы предвидели, что я когда-нибудь выскажусь, то знали, конечно, что и отвечать мне? - спросил он.

Предвидела и мучилась! - сказала она, откидываясь на спинку кресел и отворачиваясь от света, призывая мысленно скорее сумерки себе на помощь, чтоб он не читал борьбы смущения и тоски у ней на лице.

Мучились! Это страшное слово, - почти шепотом произнес он, - это Дантово: «Оставь надежду навсегда». Мне больше и говорить нечего: тут все! Но благодарю и за то, - прибавил он с глубоким вздохом, - я вышел из хаоса, из тьмы и знаю, по крайней мере, что мне делать. Одно спасенье - бежать скорей!

Он встал.

Нет, ради бога, нет! - бросившись к нему, схватив его опять за руку, с испугом и мольбой заговорила она. - Пожалейте меня: что со мной будет?

Он сел, и она тоже.

Но я вас люблю, Ольга Сергеевна! - сказал он почти сурово. - Вы видели, что в эти полгода делалось со мной! Чего же вам хочется: полного торжества? чтоб я зачах или рехнулся? Покорно благодарю!

Она изменилась в лице.

Уезжайте! - сказала она с достоинством подавленной обиды и вместе глубокой печали, которой не в силах была скрыть.

Простите, виноват! - извинялся он. - Вот мы, не видя ничего, уж и поссорились. Я знаю, что вы не можете хотеть этого, но вы не можете и стать в мое положение, и оттого вам странно мое движение - бежать. Человек иногда бессознательно делается эгоистом.

Она переменила положение в кресле, как будто ей неловко было сидеть, но ничего не сказала.

Ну, пусть бы я остался: что из этого? - продолжал он. - Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба - вещь хорошая, Ольга Сергеевна, когда она - любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о любви между стариками. Но боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой - любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно; но мне-то с вами каково?

Да, если так, уезжайте, бог с вами! - чуть слышно прошептала она.

Остаться! - размышлял он вслух. - Ходить по лезвию ножа - хороша дружба!

А мне разве легче? - неожиданно возразила она.

Вам отчего? - спросил он с жадностью. - Вы… вы не любите…

Не знаю, клянусь богом, не знаю! Но если вы… если изменится как-нибудь моя настоящая жизнь, что со мной будет? - уныло, почти про себя прибавила она.

Как я должен понимать это? Вразумите меня, ради бога! - придвигая кресло к ней, сказал он, озадаченный ее словами и глубоким, непритворным тоном, каким они были сказаны.

Он старался разглядеть ее черты. Она молчала. У ней горело в груди желание успокоить его, воротить слово «мучилась» или растолковать его иначе, нежели как он понял; но как растолковать - она не знала сама, только смутно чувствовала, что оба они под гнетом рокового недоумения, в фальшивом положении, что обоим тяжело от этого и что он только мог или она, с его помощью, могла привести в ясность и в порядок и прошедшее и настоящее. Но для этого нужно перейти бездну, открыть ему, что с ней было: как она хотела и как боялась - его суда!

Я сама ничего не понимаю; я больше в хаосе, во тьме, нежели вы! - сказала она.

Послушайте, верите ли вы мне? - спросил он, взяв ее за руку.

Безгранично, как матери, - вы это знаете, - отвечала она слабо.

Расскажите же мне, что было с вами с тех пор, как мы не видались. Вы непроницаемы теперь для меня, а прежде я читал на лице ваши мысли: кажется, это одно средство для нас понять друг друга. Согласны вы?

Ах да, это необходимо… надо кончить чем-нибудь… - проговорила она с тоской от неизбежного признания. «Немезида! Немезида!» - думала она, клоня голову к груди.

Она потупилась и молчала. А ему в душу пахнуло ужасом от этих простых слов и еще более от ее молчания.

«Она терзается! Боже! Что с ней было?» - с холодеющим лбом думал он и чувствовал, что у него дрожат руки и ноги. Ему вообразилось что-то очень страшное. Она все молчит и, видимо, борется с собой.

Итак… Ольга Сергеевна… - торопил он. Она молчала, только опять сделала какое-то нервное движение, которого нельзя было разглядеть в темноте, лишь слышно было, как шаркнуло ее шелковое платье.

Я собираюсь с духом, - сказала она наконец. - Как трудно, если бы вы знали! - прибавила потом, отворачиваясь в сторону, стараясь одолеть борьбу.

Ей хотелось, чтоб Штольц узнал все не из ее уст, а каким-нибудь чудом. К счастью, стало темнее, и ее лицо было уж в тени: мог только изменять голос, и слова не сходили у ней с языка, как будто она затруднялась, с какой ноты начать.

«Боже мой! Как я должна быть виновата, если мне так стыдно, больно!» - мучилась она внутренне.

А давно ли она с такой уверенностью ворочала своей и чужой судьбой, была так умна, сильна! И вот настал ее черед дрожать, как девочке! Стыд за прошлое, пытка самолюбия за настоящее, фальшивое положение терзали ее… Невыносимо!

Я вам помогу… вы… любили?.. - насилу выговорил Штольц - так стало больно ему от собственного слова.

Она подтвердила молчанием. А на него опять пахнуло ужасом.

Кого же? Это не секрет? - спросил он, стараясь выговаривать твердо, но сам чувствовал, что у него дрожат губы.

А ей было еще мучительнее. Ей хотелось бы сказать другое имя, выдумать другую историю. Она с минуту колебалась, но делать было нечего: как человек, который в минуту крайней опасности кидается с крутого берега или бросается в пламя, она вдруг выговорила: «Обломова!»

Он остолбенел. Минуты две длилось молчание.

Обломова! - повторил он в изумлении. - Это неправда! - прибавил он положительно, понизив голос.

Правда! - покойно сказала она.

Обломова! - повторил он вновь. - Не может быть! - прибавил опять утвердительно. - Тут есть что-то: вы не поняли себя, Обломова или, наконец, любви.

Она молчала.

Это не любовь, это что-нибудь другое, говорю я! - настойчиво твердил он.

Да, я кокетничала с ним, водила за нос, сделала несчастным… потом, по вашему мнению, принимаюсь за вас! - произнесла она сдержанным голосом, и в голосе ее опять закипели слезы обиды.

Милая Ольга Сергеевна! Не сердитесь, не говорите так: это не ваш тон. Вы знаете, что я не думаю ничего этого. Но в мою голову не входит, я не понимаю, как Обломов…

Он сто́ит, однакож, вашей дружбы; вы не знаете, как оценить его: отчего ж он не стоит любви? - защищала она.

Я знаю, что любовь менее взыскательна, нежели дружба, - сказал он, - она даже часто слепа, любят не за заслуги - все так. Но для любви нужно что-то такое, иногда пустяки, чего ни определить, ни назвать нельзя и чего нет в моем несравненном, но неповоротливом Илье. Вот почему я удивляюсь. Послушайте, - продолжал он с живостью, - мы никогда не дойдем так до конца, не поймем друг друга. Не стыдитесь подробностей, не пощадите себя на полчаса, расскажите мне все, а я скажу вам, что это такое было, и даже, может быть, что будет… Мне все кажется, что тут… не то… Ах, если б это была правда! - прибавил он с одушевлением. - Если б Обломова, а не другого! Обломова! Ведь это значит, что вы принадлежите не прошлому, не любви, что вы свободны… Расскажите, расскажите скорей! - покойным, почти веселым голосом заключил он.

Да, ради бога! - доверчиво ответила она, обрадованная, что часть цепей с нее снята. - Одна я с ума схожу. Если б вы знали, как я жалка! Я не знаю, виновата ли я или нет, стыдиться ли мне прошедшего, жалеть ли о нем, надеяться ли на будущее или отчаиваться… Вы говорили о своих мучениях, а моих не подозревали. Выслушайте же до конца, но только не умом: я боюсь вашего ума; сердцем лучше: может быть, оно рассудит, что у меня нет матери, что я была как в лесу… - тихо, упавшим голосом прибавила она. - Нет, - торопливо поправилась потом, - не щадите меня. Если это была любовь, то… уезжайте. - Она остановилась на минуту. - И приезжайте после, когда заговорит опять одна дружба. Если же это была ветреность, кокетство, то казните, бегите дальше и забудьте меня. Слушайте.

Он в ответ крепко пожал ей обе руки.

Началась исповедь Ольги, длинная, подробная. Она отчетливо, слово за словом, перекладывала из своего ума в чужой все, что ее так долго грызло, чего она краснела, чем прежде умилялась, была счастлива, а потом вдруг упала в омут горя и сомнений.

Она рассказала о прогулках, о парке, о своих надеждах, о просветлении и падении Обломова, о ветке сирени, даже о поцелуе. Только прошла молчанием душный вечер в саду - вероятно, потому, что все еще не решила, что за припадок с ней случился тогда.

Сначала слышался только ее смущенный шепот, но по мере того как она говорила, голос ее становился явственнее и свободнее; от шепота он перешел в полутон, потом возвысился до полных грудных нот. Кончила она покойно, как будто пересказывала чужую историю.

Перед ней самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое до этой минуты она боялась заглянуть пристально. На многом у ней открывались глаза, и она смело бы взглянула на своего собеседника, если б не было темно.

Она кончила и ждала приговора. Но ответом была могильная тишина.

Что он? Не слыхать ни слова, ни движения, даже дыхания, как будто никого не было с нею.

Эта немота опять бросила в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного, снисходительного судьи в целом мире? Все прочее безжалостно осудит ее, только один он мог быть ее адвокатом, если бы избрала она… он бы все понял, взвесил и лучше ее самой решил в ее пользу! А он молчит: ужель дело ее потеряно?..

Ей стало опять страшно…

Отворились двери, и две свечи, внесенные горничной, озарили светом их угол.

Она бросила на него робкий, но жадный, вопросительный взгляд. Он сложил руки крестом и смотрит на нее такими кроткими, открытыми глазами, наслаждается ее смущением.

У ней сердце отошло, отогрелось. Она успокоительно вздохнула и чуть не заплакала. К ней мгновенно воротилось снисхождение к себе, доверенность к нему. Она была счастлива, как дитя, которое простили, успокоили и обласкали.

Все? - спросил он тихо.

Все! - сказала она.

А письмо его?

Она вынула из портфеля письмо и подала ему. Он подошел к свечке, прочел и положил на стол. А глаза опять обратились на нее с тем же выражением, какого она уж давно не видала в нем.

Перед ней стоял прежний, уверенный в себе, немного насмешливый и безгранично добрый, балующий ее друг. В лице у него ни тени страдания, ни сомнения. Он взял ее за руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко задумался. Она притихла, в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение его мысли на лице.

Вдруг он встал.

Боже мой, если б я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я так! - сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до суда целого света!

Он уж владел опять собой, был весел; но ей мало было этого. Она видела, что она оправдана; но ей, как подсудимой, хотелось знать приговор. А он взял шляпу.

Куда вы? - спросила она.

Вы взволнованы, отдохните! - сказал он. - Завтра поговорим…

Вы хотите, чтоб я не спала всю ночь? - перебила она, удерживая его за руку и сажая на стул. - Хотите уйти, не сказав, что это… было, что я теперь, что я… буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне скажет? Кто накажет меня, если я стою, или… кто простит?.. - прибавила она и взглянула на него с такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не бросился пред ней на колени.

Ангел - позвольте сказать - мой! - говорил он. - Не мучьтесь напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и прибавлять к вашему рассказу. Какие могут быть у вас сомнения? Вы хотите знать, что это было, назвать по имени? Вы давно знаете. Где письмо Обломова? - Он взял письмо со стола.

Слушайте же! - и читал: - «Ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая. Это только бессознательная потребность любить, которая, за недостатком настоящей пищи, высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках: Вы ошиблись (читал Штольц, ударяя на этом слове): пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите - он придет, и тогда вы очнетесь, вам будет досадно и стыдно за свою ошибку…» - Видите, как это верно! - сказал он. - Вам было и стыдно и досадно за… ошибку. К этому нечего прибавить. Он был прав, а вы не поверили, и в этом вся ваша вина. Вам бы тогда и разойтись; но его одолела ваша красота… а вас трогала… его голубиная нежность! - чуть-чуть насмешливо прибавил он.

Я не поверила ему, я думала, что сердце не ошибается.

Нет, ошибается: и как иногда гибельно! Но у вас до сердца и не доходило, - прибавил он, - воображение и самолюбие с одной стороны, слабость - с другой… А вы боялись, что не будет другого праздника в жизни, что этот бледный луч озарит жизнь и потом будет вечная ночь.

А слезы? - сказала она. - Разве они не от сердца были, когда я плакала? Я не лгала, я была искренна…

Боже мой! О чем не заплачут женщины! Вы сами же говорите, что вам было жаль букета сирени, любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки… Сколько причин для слез!

И свидания наши, прогулки тоже ошибка? Вы помните, что я… была у него… - досказала она с смущением и сама, кажется, хотела заглушить свои слова. Она старалась сама обвинять себя затем только, чтоб он жарче защищал ее, чтоб быть все правее и правее в его глазах.

Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам говорить было не о чем. У вашей так называемой «любви» не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы еще до разлуки разошлись и были верны не любви, а призраку ее, который сами выдумали, - вот и вся тайна.

А поцелуй? - шепнула она так тихо, что он не слыхал, а догадался.

О, это важно, - с комической строгостью произнес он, - за это надо было лишить вас… одного блюда за обедом. - Он глядел на нее все с большей лаской, с большей любовью.

Шутка не оправдание такой «ошибки»! - возразила она строго, обиженная его равнодушием и небрежным тоном. - Мне легче было бы, если б вы наказали меня каким-нибудь жестким словом, назвали бы мой проступок его настоящим именем.

Я бы и не шутил, если б дело шло не об Илье, а о другом, - оправдывался он, - там ошибка могла бы кончиться… бедой, но я знаю Обломова…

Другой, никогда! - вспыхнув, перебила она. - Я узнала его больше, нежели вы…

Вот видите! - подтвердил он.

Но если б он… изменился, ожил, послушался меня и… разве я не любила бы его тогда? Разве и тогда была бы ложь, ошибка? - говорила она, чтоб осмотреть дело со всех сторон, чтоб не осталось ни малейшего пятна, никакой загадки…

То есть если б на его месте был другой человек, - перебил Штольц, - нет сомнения, ваши отношения разыгрались бы в любовь, упрочились, и тогда… Но это другой роман и другой герой, до которого нам дела нет.

Она вздохнула, как будто сбросила последнюю тяжесть с души. Оба молчали.

Ах, какое счастье… выздоравливать, - медленно произнесла она, как будто расцветая, и обратила к нему взгляд такой глубокой признательности, такой горячей, небывалой дружбы, что в этом взгляде почудилась ему искра, которую он напрасно ловил почти год. По нем пробежала радостная дрожь.

Нет, выздоравливаю я! - сказал он и задумался. - Ах, если б только я мог знать, что герой этого романа - Илья! Сколько времени ушло, сколько крови испортилось! За что? Зачем! - твердил он почти с досадой.

Но вдруг он как будто отрезвился от этой досады, очнулся от тяжелого раздумья. Лоб разгладился, глаза повеселели.

Но, видно, это было неизбежно: зато как я покоен теперь и… как счастлив! - с упоением прибавил он.

Как сон, как будто ничего не было! - говорила она задумчиво, едва слышно, удивляясь своему внезапному возрождению. - Вы вынули не только стыд, раскаяние, но и горечь, боль - все… Как это вы сделали? - тихо спросила она. - И все это пройдет, эта ошибка?

Да уж, я думаю, и прошло! - сказал он, взглянув на нее в первый раз глазами страсти и не скрывая этого, - то есть все, что было.

А что… будет… не ошибка… истина?.. - спрашивала она, не договаривая.

Вот тут написано, - решил он, взяв опять письмо: - «Пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало будет не года, а целой жизни для той любви, только не знаю… кого? - досказал он, впиваясь в нее глазами.

Она потупила глаза и сжала губы, но сквозь веки порывались наружу лучи, губы удерживали улыбку, но не удержали. Она взглянула на него и засмеялась так от души, что у ней навернулись даже слезы.

Я вам сказал, что с вами было и даже что будет, Ольга Сергевна, - заключил он. - А вы мне ничего не скажете в ответ на мой вопрос, который не дали кончить.

Но что я могу сказать? - в смущении говорила она. - Имела ли бы я право, если б могла сказать то, что вам так нужно и чего… вы так стоите? - шепотом прибавила и стыдливо взглянула на него.

Во взгляде опять почудились ему искры небывалой дружбы; опять он дрогнул от счастья.

Не торопитесь, - прибавил он, - скажите, чего я стою, когда кончится ваш сердечный траур, траур приличия. Мне кое-что сказал и этот год. А теперь решите только вопрос: ехать мне или… оставаться?

Послушайте: вы кокетничаете со мной! - вдруг весело сказала она.

О нет! - с важностью заметил он. - Это не давешний вопрос, теперь он имеет другой смысл: если я останусь, то… на каких правах?

Она вдруг смутилась.

Видите, что я не кокетничаю! - смеялся он, довольный, что поймал ее. - Ведь нам, после нынешнего разговора, надо быть иначе друг с другом: мы оба уж не те, что были вчера.

Я не знаю… - шептала она, еще более смущенная.

Позволите мне дать вам совет?

Говорите… я слепо исполню! - почти с страстною покорностью прибавила она.

Выдьте за меня замуж, в ожидании, пока он придет!

Еще не смею… - шептала она, закрывая лицо руками, в волнении, но счастливая.

Отчего ж не смеете? - шепотом же спросил он, наклоняя ее голову к себе.

А это прошлое? - шептала она опять, кладя ему голову на грудь, как матери.

Он тихонько отнял ее руки от лица, поцеловал в голову и долго любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие у ней и поглощенные опять глазами слезы.

Поблекнет, как ваша сирень! - заключил он. - Вы взяли урок: теперь настала пора пользоваться им. Начинается жизнь: отдайте мне ваше будущее и не думайте ни о чем - я ручаюсь за все. Пойдемте к тетке.

Поздно ушел к себе Штольц.

«Нашел свое, - думал он, глядя влюбленными глазами на деревья, на небо, на озеро, даже на поднимавшийся с воды туман. - Дождался! Столько лет жажды чувства, терпения, экономии сил души! Как долго я ждал - все награждено: вот оно, последнее счастье человека!»

Все теперь заслонилось в его глазах счастьем: контора, тележка отца, замшевые перчатки, замасленные счеты - вся деловая жизнь. В его памяти воскресла только благоухающая комната его матери, варьяции Герца, княжеская галерея, голубые глаза, каштановые волосы под пудрой - и все это покрывал какой-то нежный голос Ольги: он в уме слышал ее пение.

Ольга - моя жена! - страстно вздрогнув, прошептал он. - Все найдено, нечего искать, некуда идти больше!

И в задумчивом чаду счастья шел домой, не замечая дороги, улиц…

Ольга долго провожала его глазами, потом открыла окно, несколько минут дышала ночной прохладой; волнение понемногу улеглось, грудь дышала ровно.

Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить, о чем она думает, что чувствует, и не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась так плавно в жилах. Она испытывала счастье и не могла определить, где границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем…

Я его невеста… - прошептала она.

«Я невеста!» - с гордым трепетом думает девушка, дождавшись этого момента, озаряющего всю ее жизнь, и вырастет высоко, и с высоты смотрит на ту темную тропинку, где вчера шла одиноко и незаметно.

Отчего же Ольга не трепещет? Она тоже шла одиноко, незаметной тропой, также на перекрестке встретился ей он, подал руку и вывел не в блеск ослепительных лучей, а как будто на разлив широкой реки, к пространным полям и дружески улыбающимся холмам. Взгляд ее не зажмурился от блеска, не замерло сердце, не вспыхнуло воображение.

Она с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с полей и холмов на того, кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза…

Она все сидела, точно спала - так тих был сон ее счастья: она не шевелилась, почти не дышала. Погруженная в забытье, она устремила мысленный взгляд в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с теплом и ароматом. Греза счастья распростерла широкие крылья и плыла медленно, как облако в небе, над ее головой…

Не видала она себя в этом сне завернутою в газы и блонды на два часа и потом в будничные тряпки на всю жизнь. Не снился ей ни праздничный пир, ни огни, ни веселые клики; ей снилось счастье, но такое простое, такое неукрашенное, что она еще раз, без трепета гордости, и только с глубоким умилением прошептала: «Я его невеста!»

.
Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет.

Меню статьи (открываетя по клику)

Часть І

Глава І

На Гороховой улице в одной из квартир в постели лежал человек лет 30–35, приятной наружности с темно-серыми глазами – это дворянин, помещик Илья Ильич Обломов. На нем одет его любимый восточный халат, который «мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела». Уже битый час Илья Ильич не может подняться с постели – лень. Время от времени он зовет Захара (слуга) и дает ему кое-какие распоряжения (найти письмо, платок, спрашивает, готова ли вода умыться).

Обломов сначала вроде как не замечает бардака в квартире, но затем начинает придираться к слуге за мусор. Но, его замечания не добиваются нужного результата – Захар с уверенностью отстаивает мысль о том, что, сколько не мети – мусор все равно появится, поэтому тщательно можно и не убирать. Он напоминает дворянину, о неоплаченных счетах мяснику, прачке, хлебнику и о том, что им нужно съехать из квартиры – хозяин женит сына и хочет объединить к свадьбе две квартиры.

Глава ІІ

После 11 к Обломову приходят посетители. Первым пришел Волков. Он долго рассматривал комнату в надежде найти хоть один чистый уголок, чтобы присесть, но в результате так и остался стоять. Он зовет Илью Ильича на прогулку, но тому лень.

После ухода друга, он сочувственно вздыхает – Волкову нужно успеть много дел – такая суетная жизнь огорчает Обломова. Затем приходит Судьбинский. «Работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще - ой, ой!» – анализирует его жизнь Обломов. Расшевелить главного героя не удалось, он стойко не соглашается на какие-либо мероприятия, отличные от лежания на постели. Следующим посетителем был Пенкин. С порога Илья ему кричит: «Не подходите, не подходите: вы с холода!». Он интересуется, читал ли Обломов его статью и, получив отрицательный ответ, обещает прислать журнал. «Ночью писать, - думал Обломов, - когда же спать-то? А подь, тысяч пять в год заработает! Это хлеб!» – вздыхает Илья Ильич. После него прибыл Алексеев. С ним Обломов делится неприятным известием: Обломовское поместье убыточное (2 тыс. убытка).

Глава ІІІ

Опять послышался шум – это приехал земляк Михей Андреевич Тарантьев. Он был «был человек ума бойкого и хитрого». Работал в канцелярии. Общение с ним, собственно как и с Алексеевым, на Обломова действует умиротворяющее. Тарантьев умеет развлечь Илью Ильича и вывести из состояния скуки. Алексеев же, превосходный слушатель. Он не надоедает Обломову излишними замечаниями и предложениями, и может часами находится в его кабинете не замеченным.

Глава IV

Тарантьев присоединяется к разговорус Алексеевым, о проблемах Обломова и советует ему съехать к его куме. Она вдовствует, у нее есть трое детей, но самое главное, что у нее есть возможность расшевелить Обломова и навести порядок «ведь теперь скверно у тебя за стол сесть». «Староста твой мошенник» – выносит вердикт Тарантьев и советует его поменять. Обломов не может определиться – ему ничего не хочется менять.

Глава V

При жизни родителей Обломов жил хорошо, несмотря на то, что его доходы были меньше, и довольствоваться ему приходилось меньшим. Он был полон стремлений, которые, зачастую, так и оставались мечтами, но все же выглядел он живее, чем сейчас.

Предлагаем вашему вниманию краткое содержание романа Ивана Гончарова главная суть которого – борьба с жизненными кризисами.

После смерти родителей, доходы его резко возросли, он снял жилье побольше, и нанял повара.
Любой вид деятельности у Обломова вызывает отвращение. «А жить то когда?» – задается он вопросом. В обществе он поначалу пользовался большим успехом у женщин, однако сам никогда не был пленен ни одной.

Глава VІ

У Ильи Ильича никогда не хватает силы воли сделать что-то или доделать начатое.

Обучение вызывало у него отвращение, он считал его наказанием «ниспосланное небом за наши грехи». Расшевелить его мог только Штольц, но и то ненадолго.

Состояние в родовом имении с года в год становилось хуже. Обломову стоило бы самому съездить и все наладить, но длительные поездки и переезды для него были неприемлемы, поэтому он этого не делал.

Глава VІІ

Слуге Захару было около 50 лет. Он не был похож на общепринятых слуг. Он «был и со страхом и с упреком». Захар любил выпить, и часто пользовался апатичностью и доверчивостью хозяина, чтобы прикарманить себе некую сумму денег. Порой он придумывал про барина сплетни, но делал это не со зла.

Глава VІІІ

После ухода Тарантьева Захар обнаружил, что Обломов опять лежит на диване. Он пытается заставить его встать, умыться и начать работать, но безрезультатно.

Обломов предался мечтам о своем родовом имении и жизни в нем. После, с трудом, он все же заставил себя встать и позавтракать.

К нему пожаловал еще один посетитель – сосед доктор. Обломов жалуется ему на здоровье. Сосед рекомендует ему ехать за границу, в противном случае, его образ жизни приведет к удару через пару лет.

Обломов пытается написать письмо губернатору, но у него ничего не получается – он рвет письмо. Захар напоминает ему про счета и переезд, но толковых действий не добивается. Обломов требует, чтобы слуга договорился о том, чтобы остаться жить здесь, упорно не понимая, что переезд неизбежен.

Глава ІХ

Обломову снится сон. Он попадает в удивительный мир, где он еще ребенок и живет в Обломовке. Он вспоминает свою мать, няню, родственников и важные события их жизни – свадьбы, рождения, смерти. Так же, он во сне переносится во времена своего отрочества. Здесь мы узнаем, что родители хотели дать Илье хорошее образование, но их любовь к сыну не позволила это сделать – жалея его, они часто оставляли Илью дома в учебные дни, поэтому их сын толком ничему и не научился. Родители не любили лишних растрат – диван с пятнами, прохудившаяся одежда – эти вещи были обычным делом в обиходе. Так происходило не из-за отсутствия денег, а потому, что родителям было лень совершать покупки.

Глава Х

Пока Обломов крепко спал, Захар вышел во двор к слугам. В разговоре с ними, он крайне неодобрительно отзывается о своем барине, но, между тем, когда слуги начинают поддерживать его мнение, Захара это задевает и он принимается вовсю расхваливать Обломова «во сне не увидать такого барина: добрый, умница, красавец».

Глава ХІ

В начале пятого Захар заглянул в кабинет и увидел, что Обломов до сих пор спит. Слуга прикладывает немало усилий, чтобы разбудить барина.

После нескольких неудачных попыток Захар горестно вздыхает: «дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем ты на свет-то Божий родился?». Дальнейшие действия принесли стали более результативными: «Обломов вдруг, неожиданно вскочил на ноги и ринулся на Захара. Захар со всех ног бросился от него, но на третьем шагу Обломов отрезвился совсем от сна и начал потягиваться, зевая.- Дай… квасу…». Эта сцена очень повеселила приехавшего Штольца.

Часть вторая

Глава І

Штольц не был чистокровным немцем. Мать его была русской. Детство Андрей провел в родительском доме. Отец всегда поощрял в нем любознательность, никогда не ругал, за то, что мальчик пропадал на полдня, а потом приходил грязный или ободранный. Мать же, напротив, очень огорчалась такому внешнему виду сына. Андрей рос сообразительным и способным к наукам. Отец с самого малого возил его по полям и фабрикам, даже подарил ему специальную рабочую одежду.

Мать, несмотря на то, что считала его идеальным барином, невзлюбила пристрастие к такому труду и пыталась привить сыну любовь к поэзии и воротничкам.

Когда Андрей подрос – его отправили на 6 лет заграницу. После возращения, отец, по немецкой традиции отправил сына в самостоятельную жизнь – матери на тот момент уже в живых не было, поэтому перечить таким действиям тоже было некому.

Глава ІІ

Штольц был педантом, что значительно облегчало жизнь и позволяло держаться на плаву. «И печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног». Боялся придаваться мечтам и старался этого не делать никогда.

Предлагаем ознакомиться с одного из ведущих прозаиков девятнадцатого века.

У него не было идеалов (он не допускал их появления), был «целомудренно-горд», от него исходило что-то необычное, заставляющее смутится даже неробких женщин.
С Обломовым его связывали детские воспоминания и школьные годы.

Глава ІІІ

Рассказы Обломова о заболеваниях веселят Штольца, он говорит, что Илья их наспал. Андрей Иванович поражен ленью школьного друга и безразличием к обустройству личной жизни. Он пытается донести до Ильи Ильича, что поездка заграницу и съезд с квартиры – это не такие уж и страшные вещи, но Обломов стоит на своем. Штольц решает взяться за Обломова, утверждая, что через неделю тот сам себя не узнает. Он приказывает Захару принести одежду и вытаскивает Обломова в свет.

Глава IV

Обломов в ужасе от недели жизни по плану Штольца. Он постоянно где-то бывает, встречается с разными людьми. Вечером Обломов жалуется, что от такого длительного ношения сапог у него зудят ноги и болят. Штольц упрекает друга в лени: «Все хлопочут, только тебе ничего не нужно!».

Илья рассказывает Андрею о своих мечтах жизни в деревне, но у Штольц называет это какой-то «обломовщиной» и утверждает, что это несбыточные желания. Андрей Иванович удивлен, что Обломов, несмотря на такую привязанность к деревне не едет туда, Илья Ильич наводит ему множество причин, почему это не произошло, но ни одной действительно веской.

После сцены, где Штольц просит Захара сказать кто-такой Илья Ильич. Андрей объясняет Илье разницу между джентльменом и барином («Джентльмен есть такой барин, (…) который сам надевает чулки и сам же снимает с себя сапоги») и указывает, почему Захар назвал его именно барином. Друзья приходят к заключению, что необходимо совершить поездку сначала заграницу, а потом и в деревню.

Глава V

Взяв себе за мотивацию слова Штольца «Сейчас или никогда», Обломов сделал невероятное: он сделал себе паспорт для поездки во Францию, купил все необходимое для путешествия и даже редко предавался любимому делу – лежанию на постели. Последнее особенно удивило Захара. К сожалению, поездке не суждено было сбыться – Андрей Иванович познакомил его с Ильинской Ольгой Сергеевной – Обломов влюбился. Сначала, в компании с ней он ведет себя невежественно. Ситуацию спасает Штольц, объясняя такое поведение тем, что его друг «залежался на диване». Со временем, Обломов, в общении, становится более галантен, но перебороть робость, возникающую с появлением девушки, не в силах. Во время выполнения Ольгой музыкальной композиции, Обломов говорит: «я чувствую… не музыку… а… любовь».

Глава VІ

Все мечты и грезы Обломова заняты Ольгой. Между тем, он чувствует себя неловко, после своего случайно вырвавшегося признания. Сама же Ольга скучает – Штольц уехал, и ее рояль закрыт – играть некому.

Несмотря на то, что Андрей Иванович может всегда ее рассмешить, Ольга предпочитает общение с Обломовым – он проще. Встреча на улице Ольги и Ильи немного упрощает, но, в то же время, и усложняет отношения между ними. Илья Ильич утверждает, что вырвавшаяся фраза – случайность и Ольге нужно ее забыть. Девушка прекрасно понимает, что Обломов поддался страсти и не сердится на него. Неожиданный поцелуй в ладонь заставляет ее сбежать от Обломова.

Глава VІІ

Женитьба Захара и Анисьи пошла на пользу не только влюбленным. Теперь девушка имела доступ к барским комнатам и вовсю помогала с уборкой – в доме стало опрятнее и чище. Обломов ругает себя за поцелуй, думает, что он мог испортить отношения с Ольгой. Илья Ильич получает приглашение от Марьи Михайловны – тети Ольги.

Глава VІІІ

Весь день Обломов провел у Марьи Михайловны. Он томился в компании тетки и барона Лангвагена в надежде увидеть Ольгу. Когда же это осуществилось, он отметил, что в девушке произошли странные перемены: она смотрит на него «без прежнего любопытства, без ласки, а так, как другие».
Прогулка в парке, назначенная Ольгой, все изменила. Обломов узнает, что его чувства взаимны. «Это все мое!» - твердит он.

Глава ІХ

Любовь преобразила и Ольгу и Илью. Девушка начала усиленно интересоваться книгами, развитием. «Ты похорошела на даче, Ольга, - говорила ей тетка». Обломов же наконец-то избавился от своей апатии: он охотно читает книги (потому, что Ольга любит слушать их пересказы), сменил старосту и даже написал несколько писем в деревню. Он был готов даже поехать туда, если бы для этого не нужно было расставаться с возлюбленной. «Мне без вас скучно; расставаться с вами ненадолго - жаль, надолго - больно» - объясняет Ольга свою любовь на упреки Ильи в отсутствии нежности.

Глава Х

На Обломова нападает хандра – он размышляет о том, что Ольга не любит его, что она бы и не обратила на него внимание, если бы не Штольц. Осознание этих, по мнению Обломова, истин приводит влюбленного в замешательство – он решает порвать с Ольгой, пока все не зашло слишком далеко. Для этого он пишет девушке письмо. «Ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая; это только бессознательная потребность любить» –пишет он ей. Обломов становится свидетелем прочтения этого письма. Слезы Ольги заставляют его усомниться в правильности своего решения. Влюбленным удается помириться.

Глава ХІ

Обломов много времени проводит с Ольгой. Однажды они гуляли вечером, и с ней случилось нечто странное: это было похоже на какой-то лунатизм – в ее груди что-то сжалось, затем начали чудиться силуэты. Ольге становится лучше, но Илья Ильич испугался и убедил ее вернуться домой. На следующий день он нашел ее в прекрасном здравии. Ольга сказала, что ей нужно больше отдыхать. Обломов решает, что необходимо официально объявить о своих чувствах.

Глава ХІІ

Ольга рассказывает о вчерашнем гадании Обломову. Карты сказали, что о ней думает бубновый король. Девушка спрашивает, не этот ли король Илья и думает ли о ней молодой человек. Ольга целует Илью, он от радости падает к ее ногам.

Часть ІІІ

Глава І

Воодушевленный Обломов возвращается домой. Там его ждет неприятный сюрприз – приехал Тарантьев. Он выпрашивает у него денег и напоминает ему о контракте на съем жилья. Илья Ильич решается встретиться с братом кумы Тарантьева, чтобы решить вопрос оплаты. В ходе разговора выясняется, что Михей Андреевич должен жилет и рубаху. Тарантьев утверждает, что все отдал, а Захар видать пропил. Обломов сильно поменялся и теперь уже не позволяет выклянчивать деньги и вещи. Тарантьев уходит ни с чем.

Глава ІІ

Отложив все дела, Илья Ильич направляется к Ольге. Девушка убеждает его наладить дела в Обломовке и отстроить дом, а затем уже приниматься за свадьбу. Обломов немного подавлен. От отправляется в город, чтобы поговорить по поводу оплаты квартиры и подыскать другую. Разговор с братом не состоялся, а другую квартиру ему в этот раз было искать лень.

Глава ІІІ

Отношения с Ольгой не приносят Обломову больше таких сильных впечатлений. Девушка часто вышивает, считая про себя клетки узора. Обломов скучает. Ольга вынуждает Илью Ильича переговорить на счет квартиры. Обломов отправляется к Агафье Матвеевне. Обедает там и осматривает дом. Вернувшись, он обнаруживает, что за лето потратил много денег, а куда уже и не помнит.

Глава IV

Обломов получает приглашение от Ольги поехать в театр. Он не в восторге от такой идеи, но не может отказать. Илья Ильич все-таки переехал на съемную квартиру к Агафье Матвеевне и остался очень доволен. Захар спрашивает его о дате свадьбы. Илья Ильич удивлен, откуда прислуга знает об отношениях, но отвечает Захару, что никакой свадьбы не намечается. Сам же Обломов отмечает, что его чувства к Ольге остыли.

Глава V

Илье приносят от Ольги письмо с просьбой встретиться. Несмотря на то, что встречи с девушкой стали обременительны, он направляется в парк. Оказывается, что Ольга встречается с ним тайком. Обломов очень недоволен таким обманом. Они договариваются встретиться завтра.

Глава VІ

Обломов боится ехать к Ильиным – ему неприятна роль жениха. Он уже разлюбил Ольгу и теперь никак не решается ей об этом сказать. Илья притворяется больным.

Глава VІІ

Всю неделю Обломов просидел дома. Он общался с Агафьей Матвеевной и ее детьми. С ужасом Илья Ильич ожидает встречи с Ольгой, ему хочется, чтобы это случилось как можно позже. Ольга просит не рассказывать Обломову о том, что у нее есть имение, несмотря на то, что это могло бы ускорить дату свадьбы. Неожиданно она приезжает к нему и узнает, что он был совсем не болен. Илья обнаруживает, что его чувства не полностью угасли. Он обещает Ольге поехать с ней в оперу и с нетерпением ждет письма из деревни.

Глава VІІІ

Захар случайно находит перчатку Ольги. Обломов пытается обмануть его и утверждает, что это не ее вещь. В ходе разговора Илья Ильич с ужасом узнает, что о приходе Ольги знает весь дом. Его финансовое положение не улучшилось. « Еще на год отодвинулось счастье» – думает он о свадьбе.

Глава ІХ

Неприятное письмо, полученное из деревни, ввело Обломова в состояние смятения. Он не знает, что делать и решает показать письмо брату Агафьи Матвеевны. Он рекомендует ему в помощники своего хорошего знакомого Исая Фомича Затертого. Обломов соглашается.

Глава Х

Тарантьев и Иван Матвеевич (брат Агафьи) обсуждают Обломова и слухи о его предстоящей свадьбе. «Да ему Захар и спать-то помогает, а то жениться!» – утверждает Тарантьев. Так как Илья Ильич совершенно не самостоятельный и не разбирается ни в чем абсолютно, они решают его обмануть и нажиться на его глупости и доверчивости.

Глава ХІ

Обломов приходит с письмом из деревни к Ольге. Он рассказывает ей, что нашел человека, который все наладит. Девушка удивлена, что он доверяет такие дела чужим людям. Обломов говорит, что свадьбу придется отложить на год. Ольга лишается чувств. После того, как она приходит в себя. Разговор продолжается. Ольга говорит, что Обломов никогда не наладит свои дела. Девушка говорит ему, что полюбила «будущего Обломова», полного стремлений и решительности. И этот самый будущий Обломов оказался плодом фантазии ее и Андрея. Они расстаются.

Глава ХІІ

Обломов в расстройстве. Он долго гуляет на улице, а потом сидит неподвижно за столом. Апатия и уныние овладевают им. У Ильи Ильича начинается горячка.

Часть четвертая

Глава І

Прошел год. Поначалу Обломов очень болезненно переживал расставание с Ольгой, но забота, которой его окружила Агафья, сгладили эти неприятные переживания. Он находит удовольствие во времяпровождении с ней. Зовет ее к себе в деревню, но та отказывается.

Глава ІІ

На Иванов день в доме Агафьи ожидается большое торжество. Неожиданно приезжает Андрей. Обломов с ужасом узнает, что ему известны все подробности их отношений с Ольгой. Штольц упрекает Илью в таком поступке, но не винит. По его словам, больше всего виноват он, Андрей, потом Ольга, а уж потом Илья, и то, самую малость.

Глава ІІІ

Не принес приезд Штольца такой радости Тарантьеву и Ивану Матвеевичу. Они боятся, что Андрей Иванович сможет вывести их на чистую воду. Ситуация не безвыходная. Аферистам известно о влюбленности Обломова к Агафье. Они думают, что сумеют удержать Илью Ильича.

Глава IV

За неделю до встречи с Обломовым Штольц увидел Ольгу. Девушка очень изменилась с тех пор, ее почти невозможно было узнать. Ольга испытывает странное чувство при встрече с Андреем. С одной стороны ей приятно его видеть, с другой стороны он невольно напоминает ей об Обломове. Несколько дней они общаются. Девушка решает открыться ему и рассказывает о том, как несчастливо закончилась ее любовь к Илье. Штольц признается Ольге в любви. Девушка соглашается выйти за него, но, отмечает она про себя, такого трепета и волнения я уже не ощущаю.

Глава V

Жизнь Обломова вернулась на круги своя. Он окончательно повяз в своей обломовщине. Иван Матвеевич и Тарантьев все так же его дурят и обворовывают. Иван Матвеевич решил жениться и снял отдельную квартиру. Теперь Агафья готовит ему, а дома остаются только самые простые блюда, но Обломову все равно – он все так же апатичен, как и до встречи с Ольгой.

Глава VІ

Штольц приходит в гости в Обломову. Он отмечает, что его друг «обрюзг, бледен». Он живет в нищете, всем должен. Андрей объявляет ему о свадьбе Ольги. Сначала Илья Ильич опешил, но после того, как узнал, что ее муж Штольц – радостно начал поздравлять друга. Андрей решает навести порядок в делах Обломова.

Глава VІІ

Для Тарантьева и Ивана Матвеевича дела складываются не лучшим образом. Они пытаются вернуть все на круги своя, а когда не получается это сделать мирным путем – шантажируют Обломова его связью с Агафьей. Этот ход тоже не проходит – Илья Ильич дает им отпор. Захар выпроваживает Тарантьева.

Глава VІІІ

Штольц все наладил в Обломовке. Он пишет Илье письмо с просьбой приехать и дальше самому управлять своим имением, но Обломов, как всегда игнорирует. Андрей с Ольгой уезжают в Крым, чтобы отдохнуть и поправить здоровье Ольги после родов. Они очень счастливы. Андрей считает, что ему очень повезло с женой. Ольга тоже счастлива в браке, хотя порой воспоминания об Илье погружают ее в уныние.

Глава ІХ

Жизнь Обломова наладилась. В доме Агафьи полно еды, а у его возлюбленной – нарядов. Однако неожиданно все меняется – с Обломовым случился апоплексический удар. Приехавший навестить его Андрей, с трудом узнает друга. Илья просит навсегда оставить его. Он сообщает Штольцу, что Агафья – его жена, а маленький мальчик – сын, которого они назвали в честь Штольца Андреем. Обломов просит Штольца не забыть его сына. Андрей возвращается к Ольге, женщина тоже хотела повидаться с Обломовым, но муж ей запретил, объяснив, что там творится «обломовщина».

Глава Х

Прошло 5 лет. Много всего изменилось. Обломова хватил второй раз удар и вскоре он умер. Агафья очень переживала потерю мужа. Штольц и Ольга взяли маленького Андрея к себе на воспитание. Андрей Иванович все так же занимается делами в Обломовке. Агафья отказалась, от денег Ильи Ильича, убедив Штольца копить их для сына.

Глава ХІ

Однажды на улице к Штольцу и его знакомому литератору подошел бродяга. Оказалось, что это Захар. После смерти Ильи Ильича Иван Матвеевич Мухояров со своей семьей вернулся в дом сестры, Тарантьев тоже оттуда не вылезает. В доме житья совсем не стало. Во время эпидемии холеры умерла Анисья и теперь Захар побирается. Штольц предлагает забрать Захара в деревню, но тот отказывается – хочет быть поближе к могиле Обломова.

Литератор выражает недоумение. Андрей Иванович рассказывает ему о своем друге, Ильи Ильиче Обломове, который «погиб, пропал ни за что», а причина тому обломовщина.

«Обломов» – краткое содержание романа Ивана Гончарова

5 (100%) 5 votes

Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.

Все тихо в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой идиллией: куры и петухи засуетятся и побегут прятаться в углы; собака начнет скакать на цепи, заливаясь лаем; Акулина перестанет доить корову, а дворник остановится рубить дрова, и оба с любопытством посмотрят на посетителя.

Кого вам? - спросит он и, услыхав имя Ильи Ильича или хозяйки дома, молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а посетитель по чистой, усыпанной песком тропинке пойдет к крыльцу, на ступеньках которого постлан простой, чистый коврик, дернет за медную, ярко вычищенную ручку колокольчика, и дверь отворит Анисья, дети, иногда сама хозяйка или Захар - Захар после всех.

Все в доме Пшеницыной дышало таким обилием и полнотой хозяйства, какой не бывало и прежде, когда Агафья Матвеевна жила одним домом с братцем.

Кухня, чуланы, буфет - все было установлено поставцами с посудой, большими и небольшими, круглыми и овальными блюдами, соусниками, чашками, грудами тарелок, горшками чугунными, медными и глиняными.

В шкафах разложено было и свое, давным-давно выкупленное и никогда не закладываемое теперь серебро, и серебро Обломова.

Целые ряды огромных, пузатых и миньятюрных чайников и несколько рядов фарфоровых чашек, простых, с живописью, с позолотой, с девизами, с пылающими сердцами, с китайцами. Большие стеклянные банки с кофе, корицей, ванилью, хрустальные чайницы, садки с маслом, с уксусом.

Потом целые полки загромождены были пачками, склянками, коробочками с домашними лекарствами, с травами, примочками, пластырями, спиртами, камфарой, с порошками, с куреньями; тут же было мыло, снадобья для чищенья кружев, выведения пятен и прочее, и прочее - все, что найдешь в любом доме всякой провинции, у всякой домовитой хозяйки.

Когда Агафья Матвеевна внезапно отворит дверь шкафа, исполненного всех этих принадлежностей, то сама не устоит против букета всех наркотических запахов и на первых порах на минуту отворотит лицо в сторону.

В кладовой к потолку привешены были окорока, чтоб не портили мыши, сыры, головы сахару, провесная рыба, мешки с сушеными грибами, купленными у чухонца орехами.

На полу стояли кадки масла, большие крытые корчаги с сметаной, корзины с яйцами - и чего-чего не было! Надо перо другого Гомера, чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено было во всех углах, на всех полках этого маленького ковчега домашней жизни.

Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи. Все было в доме и все под рукой, на своем месте, во всем порядок и чистота, можно бы сказать, если б не оставался один угол в целом доме, куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая рука Анисьи. Это угол или гнездо Захара.

Комнатка его была без окна, и вечная темнота способствовала к устройству из человеческого жилья темной норы. Если Захар заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что это не женское дело разбирать, где и как должны лежать щетки, вакса и сапоги, что никому дела нет до того, зачем у него платье лежит в куче на полу, а постель в углу за печкой, в пыли, что он носит платье и спит на этой постели, а не она. А что касается веника, досок, двух кирпичей, днища бочки и двух полен, которые он держит у себя в комнате, так ему без них в хозяйстве обойтись нельзя, а почему - он не объяснял; далее, что пыль и пауки ему не мешают и, словом, что он не сует носа к ним в кухню, следовательно не желает, чтоб и его трогали.

Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать к нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в дверь к Захару одну голову и поглядев с минуту на все, что там было, он только плюнул и не сказал ни слова.

Что, взяли? - промолвил Захар Агафье Матвеевне и Анисье, которые пришли с Ильей Ильичом, надеясь, что его участие поведет к какой-нибудь перемене. Потом он усмехнулся по-своему, во все лицо, так что брови и бакенбарды подались в стороны.

В прочих комнатах везде было светло, чисто и свежо. Старые, полинялые занавески исчезли, а окна и двери гостиной и кабинета осенялись синими и зелеными драпри и кисейными занавесками с красными фестонами - все работа рук Агафьи Матвеевны.

Подушки белели, как снег, и горой возвышались чуть не до потолка; одеяла шелковые, стеганые.

Целые недели комната хозяйки была загромождена несколькими раскинутыми и приставленными один к другому ломберными столами, на которых расстилались эти одеяла и халат Ильи Ильича.

Агафья Матвеевна собственноручно кроила, подкладывала ватой и простегивала их, припадая к работе своею крепкой грудью, впиваясь в нее глазами, даже ртом, когда надо было откусить нитку, и трудилась с любовью, с неутомимым прилежанием, скромно награждая себя мыслью, что халат и одеяла будут облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью Ильича.

Он целые дни, лежа у себя на диване, любовался, как обнаженные локти ее двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке.

Полноте работать, устанете! - унимал он ее.

Бог труды любит! - отвечала она, не отводя глаз и рук от работы.

Кофе подавался ему так же тщательно, чисто и вкусно, как вначале, когда он, несколько лет назад, переехал на эту квартиру. Суп с потрохами, макароны с пармезаном, кулебяка, ботвинья, свои цыплята - все это сменялось в строгой очереди одно другим и приятно разнообразило монотонные дни маленького домика.

В окна с утра до вечера бил радостный луч солнца, полдня на одну сторону, полдня на другую, не загораживаемый ничем благодаря огородам с обеих сторон.

Канарейки весело трещали; ерань и порой приносимые детьми из графского сада гиацинты изливали в маленькой комнатке сильный запах, приятно мешавшийся с дымом чистой гаванской сигары да корицы или ванили, которую толкла, энергически двигая локтями, хозяйка.

Илья Ильич жил как будто в золотой рамке жизни, в которой, точно в диораме, только менялись обычные фазисы дня и ночи и времен года; других перемен, особенно крупных случайностей, возмущающих со дна жизни весь осадок, часто горький и мутный, не бывало.

С тех пор как Штольц выручил Обломовку от воровских долгов братца, как братец и Тарантьев удалились совсем, с ними удалилось и все враждебное из жизни Ильи Ильича. Его окружали теперь такие простые, добрые, любящие лица, которые все согласились своим существованием подпереть его жизнь, помогать ему не замечать ее, не чувствовать.

Агафья Матвеевна была в зените своей жизни; она жила и чувствовала, что жила полно, как прежде никогда не жила, но только высказать этого, как и прежде, никогда не могла, или, лучше, ей в голову об этом не приходило. Она только молила бога, чтоб он продлил веку Илье Ильичу и чтоб избавил его от всякой «скорби, гнева и нужды», а себя, детей своих и весь дом предавала на волю божию. Зато лицо ее постоянно высказывало одно и то же счастье, полное, удовлетворенное и без желаний, следовательно редкое и при всякой другой натуре невозможное.

Она пополнела: грудь и плечи сияли тем же довольством и полнотой, в глазах светились кротость и только хозяйственная заботливость. К ней воротились то достоинство и спокойствие, с которыми она прежде властвовала над домом, среди покорных Анисьи, Акулины и дворника. Она по-прежнему не ходит, а будто плавает от шкафа к кухне, от кухни к кладовой и мерно, неторопливо отдает приказания с полным сознанием того, что делает.

Анисья стала еще живее прежнего, потому что работы стало больше: все она движется, суетится, бегает, работает, все по слову хозяйки. Глаза у ней даже ярче, и нос, этот говорящий нос, так и выставляется прежде всей ее особы, так и рдеет заботой, мыслями, намерениями, так и говорит, хотя язык и молчит.

Обе они одеты каждая сообразно достоинству своего сана и должностей. У хозяйки завелся большой шкаф с рядом шелковых платьев, мантилий и салопов; чепцы заказывались на той стороне, чуть ли не на Литейном, башмаки не с Апраксина, а из Гостиного двора, а шляпка - представьте, из Морской! И Анисья, когда отстряпает, а особенно в воскресенье, надевает шерстяное платье.

Только Акулина все ходит с заткнутым за пояс подолом, да дворник не может, даже в летние каникулы, расстаться с полушубком.

Про Захара и говорить нечего: этот из серого фрака сделал себе куртку, и нельзя решить, какого цвета у него панталоны, из чего сделан его галстук. Он чистит сапоги, потом спит, сидит у ворот, тупо глядя на редких прохожих, или, наконец, сидит в ближней мелочной лавочке и делает все то же и так же, что делал прежде, сначала в Обломовке, потом в Гороховой.

А сам Обломов? Сам Обломов был полным и естественным отражением и выражением того покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь, вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он наконец решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне, среди крестьян, дворни.

Он смотрел на настоящий свой быт, как продолжение того же обломовского существования, только с другим колоритом местности и, отчасти, времени. И здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделываться от жизни, выторговать у ней и застраховать себе невозмутимый покой.

Он торжествовал внутренне, что ушел от ее докучливых, мучительных требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый. Он, не испытав наслаждений, добываемых в борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в забытом уголке, чуждом движения, борьбы и жизни.

А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь - он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством сознания, что не довольно сделали для него при жизни.

Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари вечернее солнце, наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия.

Другим, думал он, выпадало на долю выражать ее тревожные стороны, двигать создающими и разрушающими силами: у всякого свое назначение!

Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала его среди вопросов и строгих требований долга и назначения! И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не вынести бы его робкой и ленивой душе ни тревог счастья, ни ударов жизни - следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней что-нибудь или каяться - нечего.

С летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу.

Он уж перестал мечтать об устройстве имения и о поездке туда всем домом. Поставленный Штольцем управляющий аккуратно присылал ему весьма порядочный доход к рождеству, мужики привозили хлеба и живности, и дом процветал обилием и весельем.

Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от крыльца, а при первом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом уже, вытянув напряженно шею, спину и хвост, двинутся они разом и побегут, кивая головами. На них возили Ваню на ту сторону Невы, в гимназию, да хозяйка ездила за разными покупками.

На масленице и на святой вся семья и сам Илья Ильич ездили на гулянье кататься и в балаганы; брали изредка ложу и посещали, также всем домом, театр.

Летом отправлялись за город, в ильинскую пятницу - на Пороховые Заводы, и жизнь чередовалась обычными явлениями, не внося губительных перемен, можно было бы сказать, если б удары жизни вовсе не достигали маленьких мирных уголков. Но, к несчастью, громовой удар, потрясая основания гор и огромные воздушные пространства, раздается и в норке мыши, хотя слабее, глуше, но для норки ощутительно.

Илья Ильич кушал аппетитно и много, как в Обломовке, ходил и работал лениво и мало, тоже как в Обломовке. Он, несмотря на нарастающие лета, беспечно пил вино, смородиновую водку и еще беспечнее и подолгу спал после обеда.

Вдруг все это переменилось.

Однажды, после дневного отдыха и дремоты, он хотел встать с дивана - и не мог, хотел выговорить слово - и язык не повиновался ему. Он в испуге махал только рукой, призывая к себе на помощь.

Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать рукой до утра и наконец умереть, о чем узнали бы на другой день, но глаз хозяйки светил над ним, как око провидения: ей не нужно было ума, а только догадка сердца, что Илья Ильич что-то не в себе.

И только эта догадка озарила ее, Анисья летела уже на извозчике за доктором, а хозяйка обложила голову ему льдом и разом вытащила из заветного шкафчика все спирты, примочки - все, что навык и наслышка указывали ей употребить в дело. Даже Захар успел в это время надеть один сапог и так, об одном сапоге, ухаживал вместе с доктором, хозяйкой и Анисьей около барина.

Илью Ильича привели в чувство, пустили кровь и потом объявили, что это был апоплексический удар и что ему надо повести другой образ жизни.

Водка, пиво и вино, кофе, с немногими и редкими исключениями, потом все жирное, мясное, пряное было ему запрещено, а вместо этого предписано ежедневное движение и умеренный сон только ночью.

Без ока Агафьи Матвеевны ничего бы этого не состоялось, но она умела ввести эту систему тем, что подчинила ей весь дом и то хитростью, то лаской отвлекала Обломова от соблазнительных покушений на вино, на послеобеденную дремоту, на жирные кулебяки.

Чуть он вздремнет, падал стул в комнате, так, сам собою, или с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а не то зашумят дети - хоть вон беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и спрашивала о чем-нибудь.

Дорожка сада продолжена была в огород, и Илья Ильич совершал утром и вечером по ней двухчасовое хождение. С ним ходила она, а нельзя ей, так Маша, или Ваня, или старый знакомый, безответный, всему покорный и на все согласный Алексеев.

Вот Илья Ильич идет медленно по дорожке, опираясь на плечо Вани. Ваня уж почти юноша, в гимназическом мундире, едва сдерживает свой бодрый, торопливый шаг, подлаживаясь под походку Ильи Ильича. Обломов не совсем свободно ступает одной ногой - следы удара.

Ну, пойдем, Ванюша, в комнату! - сказал он.

Они было направились к двери. Навстречу им появилась Агафья Матвеевна.

Куда это вы так рано? - спросила она, не давая войти.

Что за рано! Мы раз двадцать взад и вперед прошли, а ведь отсюда до забора пятьдесят сажен - значит, две версты.

Сколько раз прошли? - спросила она Ванюшу.

Тот было замялся.

Не ври, смотри у меня! - грозила она, глядя ему в глаза. - Я сейчас увижу. Помни воскресенье, не пущу в гости.

Нет, маменька, право, мы раз… двенадцать прошли.

Ах ты, плут этакой! - сказал Обломов. - Ты все акацию щипал, а я считал всякий раз…

Нет, походите еще: у меня и уха не готова! - решила хозяйка и захлопнула перед ними дверь.

И Обломов волей-неволей отсчитал еще восемь раз, потом уже пришел в комнату.

Там, на большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел на свое место, один на диване, около него, справа на стуле, Агафья Матвеевна, налево, на маленьком детском стуле с задвижкой, усаживался какой-то ребенок лет трех. Подле него садилась Маша, уже девочка лет тринадцати, потом Ваня и, наконец, в этот день и Алексеев сидел напротив Обломова.

Вот постойте, дайте еще я положу вам ершика: жирный такой попался! - говорила Агафья Матвеевна, подкладывая Обломову в тарелку ершика.

Хорошо бы к этому пирог! - сказал Обломов.

Забыла, право забыла! А хотела еще с вечера, да память у меня словно отшибло! - схитрила Агафья Матвеевна.

И вам тоже, Иван Алексеич, забыла капусты к котлетам приготовить, - прибавила она, обращаясь к Алексееву. - Не взыщите.

И опять схитрила.

Ничего-с: я все могу есть, - сказал Алексеев.

Что это, в самом деле, не приготовят ему ветчины с горошком или бифштекс? - спросил Обломов. - Он любит…

Сама ходила, смотрела, Илья Ильич, не было хорошей говядины!.. Зато вам кисель из вишневого сиропа велела сделать: знаю, что вы охотник, - добавила она, обращаясь к Алексееву.

Кисель был безвреден для Ильи Ильича, и потому его должен был любить и есть на все согласный Алексеев.

После обеда никто и ничто не могло отклонить Обломова от лежанья. Он обыкновенно ложился тут же на диване на спину, но только полежать часок. Чтоб он не спал, хозяйка наливала тут же, на диване, кофе, тут же играли на ковре дети, и Илья Ильич волей-неволей должен был принимать участие.

Полно дразнить Андрюшу: он сейчас заплачет! - журил он Ванечку, когда тот дразнил ребенка.

Машенька, смотри, Андрюша ушибется об стул! - заботливо предостерегал он, когда ребенок залезал под стулья.

И Маша бросалась доставать «братца», как она называла его.

Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть, готов ли кофе. Дети присмирели. В комнате послышалось храпенье, сначала тихое, как под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась с дымящимся кофейником, ее поразило храпенье, как в ямской избе.

Она с упреком покачала головой Алексееву.

Я будил, да они не слушают! - сказал в свое оправдание Алексеев.

Она быстро поставила кофейник на стол, схватила с пола Андрюшу и тихонько посадила его на диван к Илье Ильичу. Ребенок пополз по нем, добрался до лица и схватил за нос.

А! Что? Кто это? - беспокойно говорил очнувшийся Илья Ильич.

Вы задремали, а Андрюша влез да разбудил вас, - ласково сказала хозяйка.

Когда же я задремал? - оправдывался Обломов, принимая Андрюшу в объятия. - Разве я не слыхал, как он ручонками карабкался ко мне? Я все слышу! Ах, шалун этакой: за нос поймал! Вот я тебя! Вот постой, постой! - говорил он, нежа и лаская ребенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на всю комнату.

Расскажите что-нибудь, Иван Алексеич! - сказал он.

Все переговорили, Илья Ильич; нечего рассказывать, - отвечал тот.

Ну, как нечего? Вы бываете в людях: нет ли чего новенького? Я думаю, читаете?

Да-с, иногда читаю, или другие читают, разговаривают, а я слушаю. Вот вчера у Алексея Спиридоныча сын, студент, читал вслух…

Что ж он читал?

Про англичан, что они ружья да пороху кому-то привезли. Алексей Спиридоныч сказали, что война будет.

Кому же они привезли?

В Испанию или в Индию - не помню, только посланник был очень недоволен.

Какой же посланник? - спросил Обломов.

Вот уж это забыл! - сказал Алексеев, поднимая нос к потолку и стараясь вспомнить.

С кем война-то?

С турецким пашой, кажется.

Ну, что еще нового в политике? - спросил, помолчав, Илья Ильич.

Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет весь.

Вона! Разве это политика? - сказал Обломов.

Алексеев оторопел.

Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, - оправдывался он, - а потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж это литература пошла.

Что же он о литературе читал? - спросил Обломов.

Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и Жуковский…

А Пушкин?

Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего нет! Ведь он х ений, - сказал Алексеев, произнося г , как х .

Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева и прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на дворе, то есть не отлучился ли дворник в «заведение».

Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.

На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.

То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то бывшая уже где-то тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки; повторяются знакомые слова и шепот: «Вот никак не могу попасть ниткой в иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!»

Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он добирался, когда и где слышал он это…

И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.

Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре…

Слышит он рассказы снов, примет, звон тарелок и стук ножей, жмется к няне, прислушивается к ее старческому, дребезжащему голосу: «Милитриса Кирбитьевна!» - говорит она, указывая ему на образ хозяйки.

Кажется ему, то же облачко плывет в синем небе, как тогда, тот же ветерок дует в окно и играет его волосами, обломовский индейский петух ходит и горланит под окном.

Вон залаяла собака: должно быть, гость приехал. Уж не Андрей ли приехал с отцом из Верхлева? Это был праздник для него. В самом деле, должно быть он: шаги ближе, ближе, отворяется дверь… «Андрей!» - говорит он. В самом деле, перед ним Андрей, но не мальчик, а зрелый мужчина.

Обломов очнулся: перед ним наяву, не в галлюцинации, стоял настоящий, действительный Штольц.

Хозяйка быстро схватила ребенка, стащила свою работу со стола, увела детей; исчез и Алексеев. Штольц и Обломов остались вдвоем, молча и неподвижно глядя друг на друга. Штольц так и пронзал его глазами.

Ты ли это, Андрей? - спросил Обломов едва слышно от волнения, как спрашивает только после долгой разлуки любовник свою подругу.

Я, - тихо сказал Андрей. - Ты жив, здоров?

Обломов обнял его, крепко прижимаясь к нему.

Ах! - произнес он в ответ продолжительно, излив в этом ах всю силу долго таившейся в душе грусти и радости и никогда, может быть, со времени разлуки не изливавшейся ни на кого и ни на что.

Они сели и опять пристально смотрели друг на друга.

Здоров ли ты? - спросил Андрей.

Да, теперь слава богу.

А был болен?

Да, Андрей, у меня удар был…

Возможно ли? Боже мой! - с испугом и участием сказал Андрей. - Но без последствий?

Да, только левой ногой не свободно владею… - отвечал Обломов.

Ах, Илья, Илья! Что с тобой? Ведь ты опустился совсем! Что ты делал это время? Шутка ли, пятый год пошел, как мы не видались!

Обломов вздохнул.

Что ж ты не ехал в Обломовку? Отчего не писал?

Что говорить тебе, Андрей? Ты знаешь меня и не спрашивай больше! - печально сказал Обломов.

И все здесь, на этой квартире? - говорил Штольц, оглядывая комнату, - и не съезжал?

Да, все здесь… Теперь уж я и не съеду!

Как, решительно нет?

Да, Андрей… решительно.

Штольц пристально посмотрел на него, задумался и стал ходить по комнате.

А Ольга Сергеевна? Здорова ли? Где она? Помнит ли?..

Он не договорил.

Здорова и помнит тебя, как будто вчера расстались. Я сейчас скажу тебе, где она.

И дети здоровы… Но скажи, Илья: ты шутишь, что останешься здесь? А я приехал за тобой, с тем чтоб увезти туда, к нам, в деревню…

Отчего? Что с тобой? - начал было Штольц. - Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой так решили, так и будет. Слава богу, что я застал тебя таким же, а не хуже. Я не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты понимаешь как.

Обломов с нетерпением слушал эту тираду.

Не кричи, пожалуйста, тише! - упрашивал он. - Там…

Что там?

Услышат… хозяйка подумает, что я в самом деле хочу уехать…

Ну, так что ж? Пусть ее думает!

Ах, как это можно! - перебил Обломов. - Послушай, Андрей! - вдруг прибавил он решительным, небывалым тоном, - не делай напрасных попыток, не уговаривай меня: я останусь здесь.

Штольц с изумлением поглядел на своего друга. Обломов спокойно и решительно глядел на него.

Ты погиб, Илья! - сказал он. - Этот дом, эта женщина… весь этот быт… Не может быть: едем, едем!

Он хватал его за рукав и тащил к двери.

Зачем ты хочешь увезти меня? Куда? - говорил, упираясь, Обломов.

Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь! - настаивал Штольц строго, почти повелительно. - Где ты? Что ты стал? Опомнись! Разве ты к этому быту готовил себя, чтоб спать, как крот в норе? Ты вспомни все…

Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! - говорил Обломов с мыслью на лице, с полным сознанием рассудка и воли. - Что ты хочешь делать со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать - будет смерть.

Да ты оглянись, где и с кем ты?

Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы - это бог видит, но не стою твоих хлопот.

Нет, Илья, ты что-то говоришь, да не договариваешь. И все-таки я увезу тебя, именно потому и увезу, что подозреваю… Послушай, - сказал он, - надень что-нибудь, и поедем ко мне, просиди у меня вечер. Я тебе расскажу много-много: ты не знаешь, что закипело у нас теперь, ты не слыхал?..

Обломов смотрел на него вопросительно.

Ты не видишься с людьми, я и забыл: пойдем, я все расскажу тебе… Знаешь, кто здесь у ворот, в карете, ждет меня… Я позову сюда!

Ольга! - вдруг вырвалось у испуганного Обломова. Он даже изменился в лице. - Ради бога, не допускай ее сюда, уезжай. Прощай, прощай, ради бога!

Он почти толкал Штольца вон; но тот не двигался.

Я не могу пойти к ней без тебя: я дал слово, слышишь, Илья? Не сегодня, так завтра… ты только отсрочишь, но не отгонишь меня… Завтра, послезавтра, а все-таки увидимся!

Обломов молчал, опустив голову и не смея взглянуть на Штольца.

Когда же? Меня Ольга спросит.

Ах, Андрей, - сказал он нежным, умоляющим голосом, обнимая его и кладя голову ему на плечо. - Оставь меня совсем… забудь…

Как, навсегда? - с изумлением спросил Штольц, устраняясь от его объятий и глядя ему в лицо.

Да! - прошептал Обломов.

Штольц отступил от него на шаг.

Ты ли это, Илья? - упрекал он. - Ты отталкиваешь меня, и для нее, для этой женщины!.. Боже мой! - почти закричал он, как от внезапной боли. - Этот ребенок, что я сейчас видел… Илья, Илья! Беги отсюда, пойдем, пойдем скорее! Как ты пал! Эта женщина… что она тебе…

Жена! - покойно произнес Обломов.

Штольц окаменел.

А этот ребенок - мой сын! Его зовут Андреем, в память о тебе! - досказал Обломов разом и покойно перевел дух, сложив с себя бремя откровенности.

Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг «отверзлась бездна», воздвиглась «каменная стена», и Обломова как будто не стало, как будто он пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску, которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть друга и узнает, что его давно уже нет, что он умер.

Погиб! - машинально, шепотом сказал он. - Что ж я скажу Ольге?

Обломов услыхал последние слова, хотел что-то сказать и не мог. Он протянул к Андрею обе руки, и они обнялись молча, крепко, как обнимаются перед боем, перед смертью. Это объятие задушило их слова, слезы, чувства…

Не забудь моего Андрея! - были последние слова Обломова, сказанные угасшим голосом.

Андрей молча, медленно вышел вон, медленно, задумчиво шел он двором и сел в карету, а Обломов сел на диван, оперся локтями на стол и закрыл лицо руками.

«Нет, не забуду я твоего Андрея, - с грустью, идучи двором, думал Штольц. - Погиб ты, Илья: нечего тебе говорить, что твоя Обломовка не в глуши больше, что до нее дошла очередь, что на нее пали лучи солнца! Не скажу тебе, что года через четыре она будет станцией дороги, что мужики твои пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится твой хлеб к пристани… А там… школы, грамота, а дальше… Нет, перепугаешься ты зари нового счастья, больно будет непривычным глазам. Но поведу твоего Андрея, куда ты не мог идти… и с ним будем проводить в дело наши юношеские мечты». - Прощай, старая Обломовка! - сказал он, оглянувшись в последний раз на окна маленького домика. - Ты отжила свой век!

Что там? - спросила Ольга с сильным биением сердца.

Ничего! - сухо, отрывисто отвечал Андрей.

Он жив, здоров?

Да, - нехотя отозвался Андрей.

Что ж ты так скоро воротился? Отчего не позвал меня туда и его не привел? Пусти меня!

Что ж там делается? - с испугом спрашивала Ольга. - Разве «бездна открылась»? Скажешь ли ты мне?

Он молчал.

Да что такое там происходит?

Обломовщина! - мрачно отвечал Андрей и на дальнейшие расспросы Ольги хранил до самого дома угрюмое молчание.