Статья о поэте михаиле анищенко. Михаил анищенко. Опыт автобиографии, фрагмент эссе

«Хотя б напоследок – у гроба,
Над вечным посевом костей,
Подняться на цыпочки, чтобы
Стать выше проклятых страстей.
Подняться туда, где и должно
Всю жизнь находиться душе.
Но это уже невозможно,
Почти невозможно уже….»

Это строчки поэта Михаила Анищенко, которого при жизни успели назвать «самарским Веничкой Ерофеевым» (не без оснований прививая ему родство с героем знаменитой повести «Москва-Петушки»).

Скажем без ассоциаций: это был мощный, стихийный, мятущийся талант. И – очень русский, нутряной, дерзкий, с непостижимо гибельным, если можно сказать, поэтическим размахом и одновременно – с непреходящим ощущением вечности.

«Сомнений быть не могло, – писал он, вспоминая, как мама читала ему русских поэтов. – У Руслана было моё лицо. Людмила любила меня и только меня. Память рокового дня витала надо мной, и это я, а не Тютчев, брёл без веры и надежды по бесконечной русской дороге… Много позже, я буду думать о том, что жизнь человеческая не имеет ни конца, ни начала, и никто не знает, кому сколько лет…»

Старик и старуха у печки сидят,
И тихо о жизни они говорят.
– Земля погибает от крови и зла…

– Река обмелела и лодка сгнила…
– А курочка ряба яичко снесла…
– Твой сын куролесит похлеще козла…
– А курочка ряба яичко снесла…
– Обрушится небо и Бог упадёт…
– А курочка ряба яичко снесёт…
– Да где же снесёт, коли лопнет земля?
– Найдёт, где снести, поперечная тля!
Снесёт под сиренью и возле крыльца…
– Так что же, старуха, не будет конца?
– Не знаю, не знаю… Но ты помолчи…
И молча сидят у горячей печи.
Сидят и молчат под скорлупкой яйца,
И нет нам начала, и нет нам конца.

Михаил Анищенко, «Курочка Ряба». Из книги «Песни слепого дождя».

«Русские сказки, мифы и легенды были как будто растворены в молоке моей матери, – вспоминал поэт. – Припадая к её груди, я вбирал в себя любовь к России. Эта Россия, как и материнское молоко, была безмолвной, безымянной, безнадёжной, застенчивой, невидимой, предназначенной только для меня одного».

Русь моя! Туман, поверья,
Пыль таинственных времён!
Как преступник к высшей мере,
Я к тебе приговорен.

К шуму сосен, к скрипу ставен,
К зову птиц издалека,
И к твоим тропинкам тайным,
Проходящим сквозь века.

Пусть порою путь без веры
Выпадает мне во мгле…
От всевышней смертной меры
Нет спасенья на земле.

Принимаю шум ненастья,
Свет звезды и крик ворон…
К наивысшей мере счастья
Я судом приговорён.

Мир вам, рощи да излуки,
Шелест, шёпот… Камыши…
Навсегда. До смертной муки.
До бессмертия души!

Михаил Анищенко, «Приговор». Из книги «Песни слепого дождя».

…Возможно, окидывая взглядом написанное поэтом, иной благочестивый критик не без укора порассуждал бы о богоборческих мотивах в поэзии Михаила Анищенко, – которые там встречаются. Хотя точнее бы говорить о мытарствах его скорбящей души, неотделимых от истовой любви к России. Её он ощущал – по-блоковски, каждой клеточкой своего существа.

В послесловии к посмертному избранному Анищенко, сибирский поэт Владимир Берязев – помянув и стихи, которые прозвучали – тихо порадовался тому, что исход из этого мытарства – светел, что в нём есть преображение, свобода и сила духовной правоты. И это – так. Михаил Всеволодович Анищенко прожил на земле всего шестьдесят два года. В русской поэзии должен остаться навечно.

Портреты поэтов

Сергей АРУТЮНОВ
Поэт, прозаик, критик, публицист. Родился в Москве в 1972 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар Т. Бек и С. Чупринина). Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Знамя», «Вопросы литературы», газете «Вечерняя Москва». Преподаватель Литературного института им. А. М. Горького.

ПОСЛЕ ПОЭТА. МИХАИЛ АНИЩЕНКО

Одной из причин бесчеловечного отношения к поэтам в России является завистливое знание о том, что стихами мостится дорога в вечность.
Чем более жестоко обходятся с поэтом, непосильными испытаниями или насмешливым равнодушием «делая» ему «биографию», тем крепче и в мучителях, и наблюдателях коренится непостижимая и несокрушимая вера в то, что стихи на этой земле действительно что-то значат.
…Я совершенно не знал его. Это теперь мудрено — знать поименно всех поэтов России. Только начался этот конкурс, в котором я был задействован как номинатор, как пришла весть: умер Анищенко.
Который, Шелехметский, тот самый? (Сразу вспыхнуло — номинирован, вчера говорили о нем, даже пара разрозненных строк всплыла, но как-то неопределенно, словно в речном тумане.) А что за фамилия такая, он что, граф? Да какой граф, просто жил в Шелехмети. А что это, Шелехметь?

…Он умер 24 ноября, накануне зимы, на 63-м году жизни, в глуши, в полуразвалившемся деревенском доме. Сердце.
Образ этой гибели и сейчас стоит передо мной грозно и неотступно. Каким потоком могло снести этого человека туда, куда городская «скорая» приезжает часа через три, где, может быть, есть медпункт, но до него еще надо идти минут этак двадцать по промерзлой распутице, стучать в темные занавешенные окошки?
От чего он бежал? От того же самого, что преследует каждого посягнувшего на вечность. Может, это были нищета и долги, а может, вещи посерьезнее, но важно ли теперь это?
Вот он пишет, пытаясь объяснить не нуждающееся в объяснениях:
«Мы бросили город, бросили все, что было, переплыли через Волгу, словно через Лету, и стали жить в деревне. Вернее — выживать. Мы жили без денег и благ. Замерзали зимой без дров. Жили без электричества, сжигая запас толстых хозяйственных свечей…»
Это было — самообречением на смерть.
Представьте себя там, вообразите это страшное, как исход, «возвращение к корням», воспринимаемое чем-то чудовищным в наш век развитых технологий комфорта, только попытайтесь представить себя в этих «предложенных» обстоятельствах. Попытайтесь, зная наверняка, что даже самое мрачное ваше представление не будет истинным: старый дом на краю жизни, мира, судьбы.

На отшибе погоста пустого,
Возле желтых размазанных гор
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.

Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черед…»
Но ответил кладбищенский сторож:
— Тот, кто жив, никогда не умрет.

Он не мог не знать, что погибнет именно там, не мог не чувствовать этого. Но только там, как я могу лишь догадываться, у него совершенно развязались руки. Они развязываются в самом конце пути, в его высшей точке, откуда уже приветно светят небеса.

Все, что пишется, — необратимо.
Хоть смолой заливайте уста:
Вниз башкою висит Буратино,
Как последний апостол Христа.

Ни Мальвины, ни денег, ни родин;
Ничего на земле, никого.
Но теперь он впервые свободен,
И Господь уже видит его.

— да, истинно: мы становимся видимыми Богу, когда обретено последнее обетование, когда освобождаемся для исполнения предназначения.

Не кричите, мои пароходы,
Не зовите меня в никуда.
Полюбил я в последние годы
Все, что адом казалось всегда.

Словно хан отпустил из неволи
На хромом и бесхвостом коне…
Но ни злости, ни злобы, ни боли —
Ничего! — не осталось во мне.

Последняя черта…
Когда видишь, сколько осталось, в душу наверняка нисходит пронзающее насквозь ощущение последней и единственно возможной — свободы.

Счастье ушло. Но осталась свобода —
Та, что похожа на полный расчет,
Та, что случается после ухода
Тех, кто уже никогда не придет.

Отчего так? Может быть, оттого, что в гуще лиц, тел, представлений мы никогда не бываем свободны от них ни физически, ни метафизически. Свобода возможна лишь на краю, на отшибе, куда тебя загоняет судьба, чтобы ты, наконец, увидел…

Родная ушла и пропала,
Черны в небесах облака;
И Волга черна, и опала
Протяжна, как стон бурлака.

Он в дали земные зевает
И знает, как свет и вода:
Обратных дорог не бывает,
И он не вернется туда,

Где светятся звезды и сабли
И кони встают на дыбы,
Где лучшие годы, как капли,
Впитала пустыня судьбы.

Пустыня судьбы! Он не был в поэзии новичком, он знал, что говорил, и знал, какую цену заплатит за свои слова. Середина века оставила на нем незаживающую борозду. Век, перепахавший не только рабочих и крестьян вкупе с интеллигенцией, выжег на нем особое клеймо, и он по силам своим попытался ответить на главный вопрос современной русской поэзии — что это значит сегодня, быть русским человеком, жить в России и умирать в ней.

Он был местным, рожденным еще в советском Куйбышеве, переименованном властями новой России обратно в Самару. И было — детство.
«Русские сказки, мифы и легенды были как будто растворены в молоке моей матери. Припадая к ее груди, я вбирал в себя любовь к России. Эта Россия, как и материнское молоко, была безмолвной, безымянной, безнадежной, застенчивой, невидимой, предназначенной только для меня одного. Сказки — единственная религия моего детства. Помнится, я любил забираться на материнские колени, и она, поглаживая меня по голове, начинала рассказывать самые необыкновенные, самые волшебные истории, когда-либо просиявшие в потемках человеческих судеб. Все свои истории она завершала одними и теми же словами: «Главное, никогда ничего не надо бояться. Сначала надо пойти, а полюбить и поверить можно потом».
— Я никогда ничего не буду бояться, мама! — отвечал я со слезами на глазах.
К пяти моим годам мама стала пересказывать мифы и легенды различных древних народов. Не знаю почему, но самое сильное впечатление на меня произвела история любви Тристана и Изольды, королевы с золотыми волосами.
— А Тристан ответил, — шептал я, вжимаясь в мамины колени: — «Да исполнится уготованное Господом, будь то жизнь или смерть. Не знаю, что будет, но знаю, что такая смерть меня нимало не страшит. И если погибелью моей станет Изольда, я с радостью пойду и на вечную смерть».
Уже в пять лет я решил, что буду достоин такой любви и такой смерти».
И испытания начались.
«Дальнейшая жизнь складывалась как у всех. Школа меня не обрадовала. В это время я уже прочитал «Графа Монте-Кристо» и начал писать роман о пяти мушкетерах. Первая учительница заставляла меня читать по слогам, а я умел читать так же хорошо, как и она. Так я впервые столкнулся с человеческой ненавистью. Однажды она не отпустила меня в туалет, и вскоре классная комната наполнилась запахом детской неожиданности. Мне захотелось расплакаться, расхохотаться и больше никогда не жить на этой земле».
В далеком 1977-м, нафаршированном под завязку разрядкой международной напряженности, строительством БАМа, он переступил порог Литературного института имени Горького, а уже через 2 года (!) вышла его первая книга «Что за горами», отмеченная премией ЦК ВЛКСМ. Удачный старт? Несомненно. Если не учитывать, что из института его исключали трижды, и окончил он его лишь через 11 лет после поступления, в самый разгар «перестройки».
Что было потом? Жизнь. Работа. Поэт был литейщиком, фрезеровщиком, слесарем, сантехником, сторожем, журналистом, даже одно время помощником самарского мэра. Как быстро набивается оскомина на нашей земле, как скоро начинают отливать свинцом все лица, кроме единого!

Не напрасно дорога по свету металась,
Неразгаданной тайною душу маня…
Ни врагов, ни друзей на земле не осталось…
Ничего! никого! — кто бы вспомнил меня!
Я пытался хвататься за тень и за отзвук,
Я прошел этот мир от креста до гурта…
В беспросветных людей я входил,
словно воздух,
И назад вырывался, как пар изо рта.

Переполненный зал…
Приближенье развязки…
Запах клея, бумаги и хохот гвоздей…
Никого на земле! Только слепки и маски,
Только точные копии с мертвых людей.

Только горькая суть рокового подлога
И безумная вера — от мира сего.
Подменили мне Русь, подменили мне Бога,
Подменили мне мать и меня самого.

Никого на земле… Лишь одни лицемеры…
Только чуткая дрожь бесконечных сетей…
И глядят на меня из огня староверы,
Прижимая к груди не рожденных детей.

В какой же ад должна погрузиться душа, чтобы чувствовать мир — так, дышать им, как ядовитым испарением? Кто повинен? Кто ответит за все? Капитан тонущего корабля, с которым Анищенко отождествил Бога?

Год за годом тот же сон,
Те же отзвуки бессмертья.
Тихо падает с икон
Пыль прохожего столетья.

В черной комнате беда,
Худоба одна, худоба.
Тихо тянутся года
От подгузников до гроба.

Я бы сказал — «отхожего». Столетье выдалось отхожим, поскольку по сию пору непереносимо тяжкий дух его почиет на тех, кто беззастенчиво, день за днем продает свою страну и пришлым, и заезжим, имея на том неплохой барыш. Те же, кто не может без омерзения наблюдать за этой сатанинской пляской самых ничтожных и низких самолюбий, те, кто скрывается от нее в деревне, уже не буколически пушкинской, а сегодняшней, гиблой и гибнущей уже которое десятилетие, растерян и давно уже ничего не поймет — кто допустил? Как позволил?

Небу ль ясному внимаю,
Ветры ль буйные бужу,
Что за жизнь? Не понимаю.
Что за путь? Не разгляжу.

Нет пути. Нет отсюда другого пути, кроме вертикального. Вверх.

Когда умирает поэт, от него остаются стихи и личные вещи. Иногда долги. Поэт связан с ними самой верной и смертной связью. Порой они так велики, что сразу становится понятно: лучшие свои долги он раздал еще будучи в здравии и здравости.
По смерти Пушкина Николай I передал Жуковскому записку, в которой первым пунктом значилось — «заплатить долги». Остальные 5 пунктов тоже были по долгам и вспомоществованию, и весьма немалому. Некоторые и сегодня усматривают в такой щедрости следы посмертного подкупа («убил и оплатил убийство, и т. п.»), но видится почему-то, что теперь, в отсутствие примеров подобной порфироносной щедрости, эти шаги и впрямь кажутся немотивированными. А они были отчасти — отданием долга Поэту так, как его понимал самодержец российский.
Оставив нам на попечение свои стихи, русский поэт Михаил Анищенко поручил каждому из нас память о себе. Будем же верны этой памяти — если не ради него самого, сказавшего все, что хотел и мог, то ради самих себя. Ради хрупкой надежды на то, что сами мы будем когда-нибудь не забыты и памятны хотя бы кому-нибудь.

24 ноября в Самаре от сердечного приступа, в возрасте 63 лет, скончался замечательный русский поэт и прозаик, член Союза писателей России, лауреат им. Николая Островского, Михаил Анищенко .

Его имя ставят в одном ряду с именами Сергея Есенина, Николая Рубцова, Юрия Кузнецова... Последний был его «крестным отцом» в литературе.

Михаил Анищенко был известен не только своими стихами, собранными в сборники «Оберег», «Поющая половица» и другие, но и как автор романов и биографического исследования о жизни Вильяма Шекспира «Открылась бездна звезд полна».

Михаил Всеволодович Анищенко родился в 1950 году в Куйбышеве. Работал фрезеровщиком, слесарем, сантехником, сторожем, журналистом. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Первая книга стихов «Что за горами» вышла в 1979 году. Затем появились «Не ровен час» (1989), «Ласточкино поле» (1990), «Оберег» (2008) и другие. Печатал стихи в журнале «НС» (1999, №9; 2000, №5, 12). Лауреат Всесоюзной премии им.Николая Островского (1980), премия журнала «НС» (2000), по данным «Биографии.ру».

По мнению председателя правления Самарского областного отделения Союза писателей России Александра Громова, уход Михаила Анищенко из жизни - большая потеря для русской литературы, «масштаб которой мы еще не осознали».

Предлагаем читателям подборку стихов поэта.

Не напрасно дорога по свету металась,

Неразгаданной тайною душу маня...

Ни врагов, ни друзей на земле не осталось...

Ничего! никого! - кто бы вспомнил меня!

Я пытался хвататься за тень и за отзвук,

Я прошел этот мир от креста до гурта...

В беспросветных людей я входил, словно воздух,

И назад вырывался, как пар изо рта.

Переполненный зал... Приближенье развязки...

Запах клея, бумаги и хохот гвоздей...

Никого на земле! Только слепки и маски,

Только точные копии с мёртвых людей.

Только горькая суть рокового подлога

И безумная вера - от мира сего.

Подменили мне Русь, подменили мне Бога,

Подменили мне мать и меня самого.

Никого на земле... Лишь одни квартирьеры...

Только чуткая дрожь бесконечных сетей...

И глядят на меня из огня староверы,

Прижимая к груди нерождённых детей.

БАРЫНЯ
Боль запоздалая. Совесть невнятная.

Тьма над страною, но мысли темней.

Что же ты, Родина невероятная,

Переселяешься в область теней?

Не уходи, оставайся, пожалуйста,

Мёрзни на холоде, мокни в дожди,

Падай и ври, притворяйся и жалуйся,

Только, пожалуйста, не уходи.

Родина милая! В страхе и ярости

Дай разобраться во всём самому...

Или и я обречён по ментальности

Вечно топить собачонку Муму?

Плещется речка и в утреннем мареве

«Надо убить не собаку, а барыню,

Ваня Тургенев поймёт и простит».

РОДИНЕ
Я ступаю по тонкому льду

Над твоею холодной водою.

Только чувствую: эту беду

Не утянешь на дно за собою.

Впереди - беспросветная ночь,

За спиною - полоска разлада.

Дорогая, хорошая! Прочь!

Ничего от тебя мне не надо!

Я прощаюсь с твоей красотой,

С незадачей твоей избяною...

Я не знаю, что стало с тобой,

Ты не знаешь, что будет со мною.

Не жалей, не зови, не кричи.

Никуда возвращаться не надо.

В тихом омуте стынут ключи

От небесного рая и ада.

Мне теперь что назад, что вперёд,

Спотыкаться, скользить и кружиться...

Но на веру твою, как на лёд,

Я уже не могу положиться.

Оглянусь: ты стоишь у плетня,

Ожидая, что всё-таки струшу...

И жалеешь, и любишь меня,

Как свою уходящую душу.

Я разговор о Боге не веду,

Но, господа, скажите мне на милость:

Кому из вас теплее становилось?

Я выйду вон, напьюсь и упаду,

Но я не Бог, и я не стану злее.

От грешников, сгорающих в аду,

Мне никогда не делалось теплее.

Хотя б напоследок - у гроба,

Над вечным посевом костей,

Подняться на цыпочки, чтобы

Стать выше проклятых страстей.

Подняться туда, где и должно

Всю жизнь находиться душе.

Но это уже невозможно,

Почти невозможно уже.

ПРОЩЕВАЙ

Прощевай, моя опушка,

Прощевай, тропа в бору!

Ухожу... Но, словно Пушкин,

Весь я тоже не умру.

Положил себя, как требу,

Я на камушек лесной...

Журавли летят по небу,

Словно ангелы, - за мной.

В час распада и распыла

Грешный мир нам не указ.

Не страшусь... Всё это было

И со мною много раз.

Поклонюсь Борису, Глебу...

И над Родиной святой

Буду гром возить по небу

На телеге золотой!

ЧИЧИКОВ КУПИЛ

Родина - опасная, как бритва,

Мне грозит сумою и тюрьмой.

Кажется, спасения не видно,

Но чудесен промысел святой!

Зарастает рана ножевая,

Гильотина горло не берёт.

Тот, кто умер, снова оживает.

Тот, кто ожил, снова не умрёт.

Не подвластны мороку и зелью,

Сиротливо помня обо всём,

Мы, как снег, спускаемся на землю,

Как морозы, зреем и растём.

Пусть сменились облики и лица,

Подчиняясь беглым временам.

Мы приходим к тем, кто нас боится.

Мы их знаем всех по именам.

Мы идём меж пепла и окалин,

Как когда-то Разин на Москву.

Так коса ломается о камень,

Так алмаз проходит по стеклу.

Не спасут ни доллары, ни злато

Тех, кто мир насилия лепил.

Вот и всё, наперсники разврата.

Бог вас выдал. Чичиков купил.

Опускай меня в землю, товарищ,

Заноси над бессмертием лом.

Словно искорка русских пожарищ

Я лечу над сгоревшим селом.

Вот и кончились думы о хлебе,

О добре и немереном зле...

Дым отечества сладок на небе,

Но дышать не даёт на земле.

Инструкция об оплате (откроется в новом окне) Форма для пожертвования Яндекс.Деньги:

Другие способы помощи

Комментариев 6

Комментарии

6. Таня : Ответ на 3., ерусалимецъ:
2012-11-29 в 15:02

Марево будто бы морфий,
Кольца удава крепки.
Скалами Крофи и Морфи
Стиснуто русло Реки.
Смотрят жрецы и друиды,
Как у китайской скалы
Слёзы богини Исиды,
Падают с русской ветлы.
Мифы завязаны в узел,
И, в окружении фей,
Грудь и лицо Аретузы
Гладит волнами Алфей.
А на холмах Эридана,
Над отречённой тоской,
Нимфу Мензолу Диана
Делает горной рекой.
Полнится мукой и стоном
Давних замесов земля,
Где гелиады Тифоном
Превращены в тополя.
И на коленях у фавна,
В брызгах небесной свечи,
Плачет княжна Ярославна,
Меч обнажая в ночи.
А над пустыней Псалтыри,
Между святилищ и рун,
Мечутся Феникс и Сирин,
Падает в воду Перун.
Плещется красная рыба,
Утка кричит в камыше…
Всё, что ушло и погибло,
Вновь оживает в душе.
Вечность не знает урона,
Видишь? – гуляя по дну,
Мёртвая дочь фараона
Кормит собачку Муму.
А за холмом, за лесами,
Дальше – кругом и везде
Словно круги под глазами
Тают круги на воде.

5. Таня : невосполнимая утрата, утрата ближнего
2012-11-29 в 14:56

вот только узнала...как же так, Михаил...
"Поклонюсь Борису, Глебу...

И над Родиной святой

Буду гром возить по небу

На телеге золотой! "

Не знаю, как на Руси, а над Джакартой сейчас такой гром громыхает, и дождь, и у меня из глаз катяться горькие слёзы...
Царствие небесное...я поставлю свечу.

4. дед пенсионер : Re: «Я прошел этот мир от креста до гурта...»
2012-11-27 в 22:56

Мы читаем стихи. Мы окунаемся во внутренний мир поэта.
Мы напрягаем разумные силы своей души, чтобы увидеть мир глазами поэта, и в этом напряжении,как нам кажется, общаемся с поэтом, даже ушедшим.

Но сил сегодня очень немного, они распыляются духом мира сего невероятной,фантастически громадной сферой общения, и гигантским количеством мгновенно доступной информации.
Нам это нравится, но душа - истаевает.
Пища души - молитва,но сил,места для нее уже не хватает. Душа занята работой.

3. ерусалимецъ : Ответ на 2., Koordinator:
2012-11-27 в 19:56

Просто поразил меня стих про Емелю. Мда, грустно, под разговоры о том, что литература мертва, живут среди нас и умирают нечитанными большие художники слова.

Марево будто бы морфий,
Кольца удава крепки.
Скалами Крофи и Морфи
Стиснуто русло Реки.
Смотрят жрецы и друиды,
Как у китайской скалы
Слёзы богини Исиды,
Падают с русской ветлы.
Мифы завязаны в узел,
И, в окружении фей,
Грудь и лицо Аретузы
Гладит волнами Алфей.
А на холмах Эридана,
Над отречённой тоской,
Нимфу Мензолу Диана
Делает горной рекой.
Полнится мукой и стоном
Давних замесов земля,
Где гелиады Тифоном
Превращены в тополя.
И на коленях у фавна,
В брызгах небесной свечи,
Плачет княжна Ярославна,
Меч обнажая в ночи.
А над пустыней Псалтыри,
Между святилищ и рун,
Мечутся Феникс и Сирин,
Падает в воду Перун.
Плещется красная рыба,
Утка кричит в камыше…
Всё, что ушло и погибло,
Вновь оживает в душе.
Вечность не знает урона,
Видишь? – гуляя по дну,
Мёртвая дочь фараона
Кормит собачку Муму.
А за холмом, за лесами,
Дальше – кругом и везде
Словно круги под глазами
Тают круги на воде.

Земля пухом рабу Божьему Михаилу. И с днем нового рождения, тебя, Поэт!

(9.11.1950 - 24.11.2012)

«45»: …круг земного бытия очерчен. Но стихи прекрасного поэта Михаила Анищенко будут жить долго-долго. Весь век нынешний, двадцать первый, это - точно. Тут ни к самовлюблённым критикам, ни к самоуглублённым бабушкам ходить не нужно. И к маститым «первооткрывателям» самарского самородка обращаться не след. Просто нужно знать и любить русскую поэзию, как её знал и любил Михаил Всеволодович. Да, его стихам жить и жить. Убоявшись лукавого слова «вечно», можно продолжить так: классика Михаила Анищенко будут изучать в школах и вузах на протяжении трёх веков… и - далее.

Большой поэт жил и творил вольно, широко, размашисто, разговаривая на берегах Волги со звёздами, богами, стрекозами, Шекспиром, рыбами, русалками, космонавтами, Христом, друзьями, врагами и любимой женщиной, Татьяной, которую называл Омелией… В официальных справках пишут: «Работал фрезеровщиком, слесарем, сантехником, сторожем, журналистом. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького…» Но ведь есть исповедальная автобиография Михаила - её-то и советуем найти и перечесть. И ещё: нужно ли перечислять его книги, звания и регалии? Поручим сей труд пристрастным литературоведам и бескорыстным читателям.

Опыт автобиографии, фрагмент эссе

Михаил Анищенко - это я, а, может быть, кто-то другой, умный, талантливый, добрый и нежный, входящий в меня и выходящий из меня помимо моей воли и моего желания...

Я родился в бараке сталинской поры и запомнил сиротливое тепло материнского тела, бездомный холод отцовских глаз и тиканье больших настенных часов под названием «ходики».

Здесь, в тесной лубяной комнате, я как-то странно, с недетским, гибельным восторгом, почувствовал, что человеческий возраст не определяется прожитыми летами. Произошло это в те дни, когда мама стала читать русских поэтов: сначала «Руслана и Людмилу», затем - «Валерик» Лермонтова, и что, совершенно удивительно, лирику Тютчева.

Завтра день молитвы и печали,

Завтра память рокового дня…

Ангел мой, где б души не витали,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

В те дни я не только слышал, но и видел!

Сомнений быть не могло. У Руслана было моё лицо. Людмила любила меня и только меня.

Память рокового дня витала надо мной, и это я, а не Тютчев, брёл без веры и надежды по бесконечной русской дороге.

Через много-много лет я узнаю, что память о прошлых жизнях называют глубинной, потому что доступна она не каждому - в отличие от обычной памяти. Не знал я, конечно же, и о том, что Павел Флоренский всю жизнь дышал воздухом шестнадцатого столетия, где были истоки его веры и любви.

Потом, много позже, я буду думать о том, что жизнь человеческая не имеет ни конца, ни начала, и никто не знает, кому сколько лет.

Русские сказки, мифы и легенды были как будто растворены в молоке моей матери. Припадая к её груди, я вбирал в себя любовь к России. Эта Россия, как и материнское молоко, была безмолвной, безымянной, безнадёжной, застенчивой, невидимой, предназначенной только для меня одного.

Сказки - единственная религия моего детства.

Помнится, я любил забираться на материнские колени, и она, поглаживая меня по голове, начинала рассказывать самые необыкновенные, самые волшебные истории, когда-либо просиявшие в потёмках человеческих судеб.

Все свои истории она завершала одними и теми же словами: «Главное, никогда ничего не надо бояться. Сначала надо пойти, а полюбить и поверить можно потом».

Я никогда ничего не буду бояться, мама! - отвечал я со слезами на глазах.

К пяти моим годам мама стала пересказывать мифы и легенды различных древних народов. Не знаю почему, но самое сильное впечатление на меня произвела история любви Тристана и Изольды, королевы с золотыми волосами.

А Тристан ответил, - шептал я, вжимаясь в мамины колени: - «Да исполнится уготованное Господом, будь то жизнь или смерть. Не знаю, что будет, но знаю, что такая смерть меня нимало не страшит. И если погибелью моей станет Изольда, я с радостью пойду и на вечную смерть».

Уже в пять лет я решил, что буду достоин такой любви и такой смерти.

Когда мне было шесть лет, бабушка, вдова погибшего на войне комиссара танкового корпуса, взяла меня в невероятное путешествие в Сибирь. Тогда, сидя у окна вагона, я впервые вобрал в себя великие просторы моей Родины. В городе Сталинске мы жили в стареньком финском доме. Я тяжело заболел ангиной и воспалением лёгких, в горячечном бреду прокусил грелку с кипятком и обварил себя от губ до живота. Мучаясь от боли, я не выпускал из рук беленький двухтомник Аркадия Гайдара и плакал над осколками голубой чашки, и задыхался от счастья, когда Чук и Гек слушали куранты Спасской башни.

Дальнейшая жизнь складывалась как у всех. Школа меня не обрадовала. В это время я уже прочитал «Графа Монте-Кристо» и начал писать роман о пяти мушкетёрах. Первая учительница заставляла меня читать по слогам, а я умел читать так же хорошо, как и она. Так я впервые столкнулся с человеческой ненавистью. Однажды она не отпустила меня в туалет, и вскоре классная комната наполнилась запахом детской неожиданности.

Мне захотелось расплакаться, расхохотаться и больше никогда не жить на этой земле.

Но в школу приходилось ходить каждый день. От нашего дома до неё было больше километра. Раньше я мог лететь над дорогой, мог любоваться синим лесом на севере от меня, Бабушкиным озером, где мы с отцом большими самодельными сачками ловили циклопов для аквариумных рыбок….

Теперь эта дорога превратилась в бесконечную дорогу страдания и страха.

Целый год во мне сидел страх, как будто всю человеческую жизнь я видел до того, как появился на свет.

Казалось, что моё детство давно уже перевалило через сто лет; что мои зубы выпадают не от того, что так бывает у всех детей, а от того, что я, как усталый Пушкин, пережил все свои желания и разлюбил все свои мечты.

Может быть, именно тогда я стал писать стихи? Не помню, я ничего не помню о многих последующих годах!

И вот только теперь, на исходе жизни, я пишу неизвестно откуда взявшиеся стихи и понимаю, что таким образом бог попустил мне вспоминать свою жизнь. А, может быть, жизни…

Не прогляди поэта, Россия!

…для всех нас и Пушкин, и Лермонтов, и Есенин, и Анна Ахматова, и Пастернак, и Маяковский - это живые, близкие люди, хотя нам известно и про их слабости и недостатки, которые мы им прощаем, как своей родне.

Прозаики же очень редко воссоздают себя полностью. Мы порой запутываемся в их характерах, а вот у больших поэтов всё как на детской открытой ладошке. Знаете, почему у нас после стольких постшестидесятнических поколений никак не могут появиться «красивые, двадцатидвухлетние»? Да потому что они играют в прятки с читателями, вместо того чтобы открыть свою душу, свою жизнь, свою любовь, таятся, ускользают, избегают исповедальности - и интимной, и гражданской, - и как же можно почувствовать их родными людьми, то есть русскими национальными поэтами?

И вот появился поэт, далеко не 22-летний, но красивый своей мудрой детской исповедальностью, поэт не случайный в компании таких бесстрашно бескожих людей, с ханжеской точки зрения, непутевых, зато умевших быть нежными к родине, женщинам и природе, как Сергей Есенин, Николай Рубцов, да и Веничка Ерофеев. Есть у Михаила Анищенко черты и других сильных поэтов - Юрия Кузнецова и Сергея Клычкова, но всё это не вычитанное, а вчитанное.

Когда я прочёл три его стихотворения, напечатанные Олегом Хлебниковым, то сразу понял, что наконец-то пришел долгожданный большой русский поэт. Михаил Анищенко - лучший подарок читателям поэзии за последние лет тридцать, если не больше.

Михаил родился в рабочей семье. Родители были литейщиками, да и он сам - поначалу. Но крестьянская кровь предков сказалась в характере, потянула к природе, к народным песням, а потом уже и к собственным стихам. В 1977 году его приняли в Литинститут. В 1979-м вышла в Самаре первая книга - «Что за горами». ЦК комсомола дал ему премию Николая Островского. Комсомольским боссам требовались поэты, которых можно было бы выставить против шестидесятников. Но Анищенко не давался в руки, как, впрочем, и Рубцов, с которым у меня была самая братская дружба.

Но, как Есенина и Рубцова, московская псевдобогемная воронка закрутила, завертела Мишу. Его трижды исключали из института - за что, объяснять не надо, - и он получил диплом лишь в 1988 году. Каким-то образом во время перестройки стал одним из помощников самарского мэра. Но, увидев, как люди не выдерживают испытания властью и деньгами, проникся идиосинкразией к политике. Уехал в деревню, несколько лет пытался жить одним огородом. Раздражал своей откровенностью и непохожестью тех, кто любит паханствовать. Из зависти и в отместку его начали преследовать, даже избили. Когда я дозвонился до него и спросил, чем он занимается, невесело ответил: «Бомжую…» А потом прислал мне две дискеты со стихами - одно лучше другого…

Такие люди иногда валяются на дорогах.

Но такие поэты на дороге не валяются.

Не прогляди этого поэта, Самара. И ты не прогляди, Россия. Мы же тебя называем Россией-матушкой. Так будь матерью своим поэтам.

Завершился земной путь известного самарского поэта Михаила Анищенко.

24 ноября на 63-м году жизни от инфаркта скончался поэт Михаил Всеволодович Анищенко. Один из лучших поэтов не обиженной талантами Самарской земли. А может быть и всей России… Во всяким случае, так считал поэт Евгений Евтушенко. «Михаил Анищенко - лучший подарок читателям поэзии за последние лет тридцать, если не больше», - писал он. К сожалению, большинство наших сограждан ничего не слышали об этом большом поэте. И наверняка бы спутали его, услышав об Анищенко, с гораздо более известным в стране главным санитарным врачом, который носит почти ту же фамилию.

Умер Михаил Анищенко в русском селе с поэтичным названием Шелехметь, где жил последние годы. И потому не случайно многие любители его творчества делают к его фамилии географическую приписку: Анищенко-Шелехметский. Это еще надо суметь - так слиться с родной почвой, с русским селом, чтобы оно стало частью имени…

Он - сумел…

Михаил Анищенко родился в Куйбышеве в 1950 году. Закончил Литературный институт имени Горького. Издал несколько поэтических сборников. Член Союза писателей России. В причудливой биографии поэта был и такой довольно удивительный факт. Во всех некрологах Анищенко указывается, что он «работал фрезеровщиком, слесарем, сантехником, сторожем, журналистом». Все это так, конечно. Но когда мы с ним познакомились, он работал советником Главы города Самары (в ту пору мэром был Г.С. Лиманский). Как уж попал моцартовски-талантливый поэт на административную должность, мне не известно. Из-за отсутствия у нас как тогда, так и теперь «социальных лифтов», это можно было бы назвать каким-то чудом. Хотя в веселые 90-е таких рядовых чудес все-таки происходило немало… Но долго он там не продержался, конечно. Поскучал чуть больше года во властных коридорах и вернулся к прежней нечиновной жизни.

Мы познакомились зимой 1997 года, почти случайно. Просто в ту пору жили по соседству в районе улицы Чернореченской (не лучшее название улицы для поэта - на Черной речке был смертельно ранен на дуэли Пушкин). И тогда встречались мы почти каждое утро. Я бежал на остановку, машины тогда еще не было, - чтобы ехать в редакцию. А он в это же время поэтически-несуетно выгуливал своего большого серого дога. Перебрасывались мы с Михаилом на ходу парой фраз, обсуждали какие-то незначительные новости. И только один раз я спросил его о чем-то более-менее серьезном. Незадолго до нашего знакомства он по благословению Митрополита Иоанна (Снычева) издавал очень патриотичную, русскую, острую газету. Ее тогда широко обсуждали в самых разных кругах. Но вскоре газета закончилась…

И вот я спросил его, почему он прекратил печатать газету.

Я думал: скажу свое слово, и народ это слово подхватит, понесет и все сразу изменится. Не изменилось! - с грустью сказал он. - И потому я закрыл газету. Не время еще.

Думаю, эта его позиция была весьма характерна для тех романтических лет. Тогда многим из нас казалось, что вот сейчас, вот еще немного - и все у нас наладится. По щучьему веленью! Но не тут-то было… Бог ждет от нас не каких-то эффектных судьбоносных поступков, а черновой, тяжелой, порой неблагодарной пахоты …

Вскоре я купил автомобиль и с ним больше не виделся. А может быть, это у него куда-то подевалась собака, и некого стало выгуливать по утрам.

Однажды он принес - всего один раз! - в нашу редакцию подборку своих замечательных стихотворений. Но это были такие стихи, что мы их и спустя 15 лет не забыли. Его стихотворение «Пастушок» вошло в нашу юбилейную книгу «Золотые страницы Благовеста». Особенно помнятся мне последние строки:

И я поднимаю заблудших овец,

Мне большего счастья не надо!

Куда мне вести это стадо, Отец,

Куда мне вести это стадо?

И еще про Царя-Мученика Николая:

Снимите шапки: в небе плачет

Последний русский Государь.

С тех пор мы виделись с ним всего пару раз, на писательских праздниках. Он хотя и кивал мне приветливо, но все же как-то держался особняком. Не очень-то хотел общаться с простыми смертными. Помню, как на поэтическом вечере Анищенко и другой замечательный поэт, Владимир Осипов, через наши головы поэтически перебрасывались друг с другом, как равный с равным, своими замечательными стихами… Видимо, Шелехметь открыла Михаилу Анищенко какие-то новые горизонты. А тому, к кому приблизилось небо, становится скучно с людьми…

Прощевай, моя опушка,

Прощевай, тропа в бору!

Ухожу… Но, словно Пушкин,

Весь я тоже не умру.

Не думаю, что он умер воцерковленным человеком. Не думаю, что он считал себя образцовым Православным. Напротив, даже считаю, что за некоторые его неудачные, необдуманные строки предстоит ему держать ответ перед Всевышним. Но лучшие его стихи, лучшее его русское слово было о Боге и обращено к Богу. Не случайно его отпевали в храме с таким поэтическим именем в честь Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Где само имя храма учит главным Христианским добродетелям. Всю ночь над гробом раба Божия Михаила читали Псалтирь. Словно один, большой Поэт, псалмопевец Царь Давид, напутствовал перед встречей с Господом своего младшего собрата… Так что уроки поэту Михаилу Анищенко не закончились даже с его смертью. Вечная ему память!

Я воду ношу
Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить всё трудней и трудней.
Но как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить её милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные вёдра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу - до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше - вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это ещё не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивлённо и строго,
И знает, зачем я живу на Земле.

Преображение
Я подкову прибью над порогом.
И, забросив за плечи суму,
Буду долго шагать по дорогам
К твоему золотому ярму.

Чуров лес… Чаровница излука…
Боже мой! Колобродя, спеша,
Я не знал, что такое разлука,
Что такое в разлуке - душа.

Я шатался по свету, покуда
Не прошёл этот мир поперёк.
Но теперь я надеюсь на чудо,
Как из клетки сбежавший зверёк.

И мне видится свет над порогом,
Где скажу в предначертанный час:
Я пришёл к тебе с Господом Богом,
Так встречай, как положено, нас!

Гром ударит средь тёмного неба,
Тонкий месяц взойдёт из-за гор.
И, как запах горячего хлеба,
Ты из кухни метнёшься во двор.

Оглядишься тревожно и строго,
Сиротливо замрёшь у плетня…
Но в сиянии Господа Бога
Ты уже не узнаешь меня.

***
И в этот год нам нет прощенья,
Опять дороги спутал бес.
Всё Рождество и всё Крещенье
Солёный дождик льёт с небес.

И в ночь кромешную не спится,
И днём не справиться с тоской.
Чужие вывески и лица
На испоганенной Тверской.

Везде дыханье балагана,
На волоске повисла жизнь.
А возле кладбища реклама
Зовёт покойников в круиз.

Какая страшная усталость!
И ничего не изменить.
За то, что жизнь не состоялась,
Пожалуй, некого винить.

Да и могло ли быть иначе?
Кровавый след уводит в старь…
Снимите шапки. В небе плачет
Последний русский Государь.

***
Обросла столица мхами,
На поток пошли гробы.
Не спасти души стихами
За пределами судьбы.

Там - рога, а здесь - копытца.
Пир в преддверии чумы…
В чёрной хате бы закрыться
Да напиться сулемы.

Не заплачет о поэте
Русь, ушедшая в полон…
В чёрной хате бы… Но дети…
Без опоры, без икон…

Боже правый! Дай мне силы,
Дай мне удали твоей,
Чтоб подняться из могилы
Посреди нетопырей.

Чтобы цепи рвать и сети,
И живьём гореть во мгле,
Чтобы знали наши дети,
Как мы жили на земле.

Половодье
Склоны сопок оползли,
В воду канули деревья.
Пядь за пядью край земли
Приближается к деревне.

Поздно, милый, морщить лоб,
Лодку старую латая.
Это даже не потоп,
Это ненависть святая.

В небе грозно и светло.
Напрочь срезана дорога.
Позабыв про барахло,
Люди вспомнили про Бога.

И сосед мой в небеса
Смотрит грустно, как калека…
За такие вот глаза
Бог и любит человека.

***
Россия, Русь! В тоске величья,
В кругу неверия и лжи,
Меняй одежды и обличья,
Но дух нетронутым держи!

Среди земных и горних множеств,
Объятых тьмою и огнём,
Ты велика, как безнадёжность,
Что в сердце вызрела моём.

Пройдут наркоз и летаргия,
Взойдут из пепла зеленя…
Храни, храни свой дух, Россия,
Хотя бы в сердце у меня!

Элегия
Надрывается ветер заблудший,
Колобродит всю ночь в камыше.
И чем хуже погода, тем лучше
Почему-то теперь на душе.

Ничего, я с дороги не сбился,
И совсем не знаком с ворожбой.
Я в счастливой рубахе родился
И снимал её только с тобой.

А теперь возле дома слепого
Я хожу, словно вор, без огня…
Хорошо, что ты любишь другого,
Как когда-то любила меня.

Хорошо, что без боли и страху
Ты мне машешь рукой на ходу,
Что мою голубую рубаху
Носит пугало в вашем саду.

Богородка
Будет мало надежды и света.
И в смешной перелётной тоске
Ты меня, не признав за поэта,
По задворкам проводишь к реке.
И, прощаясь у старенькой лодки,
Как упавшую с неба зарю,
Семь соцветий травы богородки
Я на память тебе подарю.
Уходящему дню потакая,
Ты мне скажешь над тёмной рекой:
- Что за травка смешная такая,
Никогда не видала такой!
Засмеёшься и спустишься в лодку,
Уплывёшь в колдовской городок.
И поставишь траву богородку
На окно, что глядит на восток.
Я писать тебе писем не буду,
Я ведь знаю, куда ты гребешь…
И меня, как простую простуду,
Ты, наверное, переживёшь.
Но однажды - печально и кротко,
В час, когда я умру без тебя,
Расцветёт на окне богородка,
Словно память того сентября,
Где, недолгому дню потакая,
Ты смеялась над чёрной рекой:
- Что за странная травка такая,
Никогда не видала такой!

В поезде
Мне ни чаю, ни водки не надо.
Всё проходит: хмелей - не хмелей.
Как поэт, убежавший из ада,
Я печально смотрю на людей.
Они ждут небывалого чуда,
Их волнует ночная езда…
Я не с ними. Я еду оттуда.
А они ещё едут туда.

Запомни
Вот так вся жизнь - круги и петли,
Туман, мерцающий вдали…
Куда спешить тебе? Помедли,
Постой на краешке земли.

Одно мгновение хотя бы
Не забывай в стране чужой:
Стоит вода, стоит сентябрь,
Стоит звезда над головой.

Дьякон
Возле церкви, на Полянке,
Где торговля и разбой,
Не с похмелья, не по пьянке
Плачет дьякон с бородой.
Под усмешки и улыбки
Тех, кто выдержан и крут,
Его слёзы, как улитки,
Во все стороны ползут.
Плачет батюшка воочью,
Плачет долго, словно спит.
Что ты плачешь, милый отче?
- Я всё понял… - говорит.
Он стоит худой, безвестный,
Сам с собою не в ладу.
Но сияет крест наперсный,
Словно праведник в аду.
Кто-то злится и зевает,
Уходя отсюда вон…
Ну, а тот, кто понимает,
Плачет так же, как и он.

Пускай !
Забудь слова, приметы, лица,
И, счёты с миром не сводя,
Попробуй взять и раствориться
В холодных капельках дождя.
Попробуй тихо, неумело
Войти в деревья и ветра.
Пусть без тебя побудет тело
На мокрой лавке до утра.
Пускай тебе легко летится
Над безпризорною судьбой,
Пускай сверчки, цветы и птицы
Легко становятся тобой.
Лети божественным созданьем,
Позёмкой лунною пыля,
Когда одним твоим дыханьем
Согреты небо и земля.
И пусть, как ниточка, порвётся
Нездешней жизни волшебство…
Но в тело грешное вернётся
Не то, что вышло из него.
Отныне в нём легко и строго
Огонь божественный горит.
Плывёт туман. Пылит дорога.
Звезда с звездою говорит.

***
Хотя б напоследок - у гроба,
Над вечным посевом костей,
Подняться на цыпочки, чтобы
Стать выше проклятых страстей.

Подняться туда, где и должно
Всю жизнь находиться душе.
Но это уже невозможно,
Почти невозможно уже.

Прощевай
Прощевай, моя опушка,
Прощевай, тропа в бору!
Ухожу… Но, словно Пушкин,
Весь я тоже не умру.

Положил себя, как требу,
Я на камушек лесной…
Журавли летят по небу,
Словно ангелы - за мной.

В час распада и распыла
Грешный мир нам не указ.
Не страшусь… Всё это было
И со мною много раз.

Поклонюсь Борису, Глебу…
И над Родиной святой
Буду гром возить по небу
На телеге золотой!

Курочка Ряба
Наталье Бобровой
Старик и старуха у печки сидят,
И тихо о жизни они говорят.
- Земля погибает от крови и зла…
- Река обмелела и лодка сгнила…
- А Курочка Ряба яичко снесла…
- Твой сын куролесит похлеще козла…
- А Курочка Ряба яичко снесла…
- Обрушится небо, Бог вновь к нам придет…
- А Курочка Ряба яичко снесёт…
- Да где же снесёт, коли лопнет земля?
- Найдёт, где снести, поперечная тля!
Снесёт под сиренью и возле крыльца…
- Так что же, старуха, не будет конца?
- Не знаю, не знаю… Но ты помолчи…
И молча сидят у горячей печи.
Сидят и молчат под скорлупкой яйца
И нет нам начала, и нет нам конца.

Сон в мёртвой деревне
Разомкнётся мой круг. И опять безпощадные пальцы
Веки Вию подымут. Он выдохнет: - Вижу его!
И почувствую я, что с земли мне уже не подняться,
И увижу всю Русь, где уже моего - ничего…

Ничего? Это бред! Это бред, что приподняты веки!
Я подумаю так. Но за несколько жутких минут
Пожелтеют леса. Вспять рванут почерневшие реки,
И до пояса в землю забитые избы уйдут.

И подумаю я: - Не страшусь, что приспела могила!
Но, родная земля, за какие-такие грехи
Душит так же, как раньше, в полях нас нечистая сила,
Но уже не поют так, как раньше, твои петухи?

И проснусь на лугу, где заря лебеду оросила,
Где под каждой берёзой ключи ледяные журчат…
Ну и сон увидал! Но всё ближе нечистая сила…
О, родная земля, отчего петухи не кричат?

***
В зоне заклятого круга
Я объяснить не могу
Ненависть лучшего друга,
Теплые чувства к врагу.

Память проходит по венам,
Ночи проходят без сна.
Жизнь, словно явка с повинной,
Мне в наказанье дана.

Господи, так не бывает,
Господи, что за туман?!
Поезд в Москву прибывает,
А за окном - Магадан.

Стынут в потемках солдаты,
Судьбы идут на излом;
Трижды забытые даты
Стянуты мертвым узлом.

Вот оно - место для казни,
Прежние трупы во рву…
Господи! Я ведь на праздник
Ехал с женою в Москву!

Что же напуган зевака,
Кто там стоит за спиной?..
Словно выходят из мрака
Люди, убитые мной.

Словно под яркие вспышки
Старый кондитер на торт
Лепит бараки и вышки,
Сопки и Ванинский порт.

Ваньки, Борисы и Кацы,
Баржи, могилы, кресты…
Воздух царапают пальцы,
Рвутся от ужаса рты.

И под тоской журавлиной
Длится в безвинной судьбе
Вечная явка с повинной
К Родине, к Богу, к себе.

Вишенка
Наклонилась вишенка.
Смотрит и сопит.
Михаил Анищенко
Спит себе и спит.

День уже кончается.
Сына ищет мать.
А над ним качается
Божья благодать.

И заходит солнышко
За гнилой умёт.
И всё так же матушка
Сына не найдёт.

Даром эта лишенка
Бродит по Руси.
Михаил Анищенко,
Господи, спаси…

Михаил Анищенко.