Онлайн чтение книги калейдоскоп. научно-фантастические повести и рассказы рэй бредбери. калейдоскоп
Взрыв огромным консервным ножом вспорол корпус ракеты. Людей выбросило в космос, подобно дюжине трепещущих серебристых рыб. Их разметало в чёрном океане, а корабль, распавшись на миллион осколков, полетел дальше, словно рой метеоров в поисках затерянного Солнца.
Беркли, Беркли, ты где?
Вуд, Вуд!
Капитан!
Холлис, Холлис, я Стоун.
Стоун, я Холлис. Где ты?
Не знаю. Разве тут поймёшь? Где верх? Я падаю. Понимаешь, падаю.
Они падали, падали, как камни падают в колодец. Их разметало, будто двенадцать палочек, подброшенных вверх исполинской силой. И вот от людей остались только одни голоса - несхожие голоса, бестелесные и исступлённые, выражающие разную степень ужаса и отчаяния.
Нас относит друг от друга.
Так и было. Холлис, медленно вращаясь, понял это. Понял и в какой-то мере смирился. Они разлучились, чтобы идти каждый своим путём, и ничто не могло их соединить. Каждого защищал герметический скафандр и стеклянный шлем, облекающий бледное лицо, но они не успели надеть силовые установки. С маленькими двигателями они были бы точно спасательные лодки в космосе, могли бы спасать себя, спасать других, собираться вместе, находя одного, другого, третьего, и вот уже получился островок из людей, и придуман какой-то план… А без силовой установки на заплечье они - неодушевлённые метеоры, и каждого ждёт своя отдельная неотвратимая судьба.
Около десяти минут прошло, пока первый испуг не сменился металлическим спокойствием. И вот космос начал переплетать необычные голоса на огромном чёрном ткацком стане; они перекрещивались, сновали, создавая прощальный узор.
Холлис, я Стоун. Сколько времени можем мы ещё разговаривать между собой?
Это зависит от скорости, с какой ты летишь прочь от меня, а я - от тебя.
Что-то около часа.
Да, что-нибудь вроде того, - ответил Холлис задумчиво и спокойно.
А что же всё-таки произошло? - спросил он через минуту.
Ракета взорвалась, только и всего. С ракетами это бывает.
В какую сторону ты летишь?
Похоже, я на Луну упаду.
А я на Землю лечу. Домой на старушку Землю со скоростью шестнадцать тысяч километров в час. Сгорю, как спичка.
Холлис думал об этом с какой-то странной отрешённостью. Точно он видел себя со стороны и наблюдал, как он падает, падает в космосе, наблюдал так же бесстрастно, как падение первых снежинок зимой, давным-давно.
Остальные молчали, размышляя о судьбе, которая поднесла им такое: падаешь, падаешь, и ничего нельзя изменить. Даже капитан молчал, так как не мог отдать никакого приказа, не мог придумать никакого плана, чтобы всё стало по-прежнему.
Ох, как долго лететь вниз. Ох, как долго лететь, как долго, долго, долго лететь вниз, - сказал чей-то голос. - Не хочу умирать, не хочу умирать, долго лететь вниз…
Кто это?
Не знаю.
Должно быть, Стимсон. Стимсон, это ты?
Как долго, долго, сил нет. Господи, сил нет.
Стимсон, я Холлис. Стимсон, ты слышишь меня?
Пауза, и каждый падает, и все порознь.
Стимсон.
Да. - Наконец-то ответил.
Стимсон, возьми себя в руки, нам всем одинаково тяжело.
Не хочу быть здесь. Где угодно, только не здесь.
Нас ещё могут найти.
Должны найти, меня должны найти, - сказал Стимсон. - Это неправда, то, что сейчас происходит, неправда.
Плохой сон, - произнес кто-то.
Замолчи! - крикнул Холлис.
И Холлис впервые ощутил всю невыносимость своего положения. Он захлебнулся яростью, потому что в этот миг ему больше всего на свете хотелось поквитаться с Эплгейтом. Он много лет мечтал поквитаться, а теперь поздно, Эплгейт - всего лишь голос в наушниках.
Они падали, падали, падали…
Двое начали кричать, точно только сейчас осознали весь ужас, весь кошмар происходящего. Холлис увидел одного из них: он проплыл мимо него, совсем близко, не переставая кричать, кричать…
Прекрати!
Совсем рядом, рукой можно дотянуться, и всё кричит. Он не замолчит. Будет кричать миллион километров, пока радио работает, будет всем душу растравлять, не даст разговаривать между собой.
Холлис вытянул руку. Так будет лучше. Он напрягся и достал до него. Ухватил за лодыжку и стал подтягиваться вдоль тела, пока не достиг головы. Космонавт кричал и лихорадочно грёб руками, точно утопающий. Крик заполнил всю Вселенную.
«Так или иначе, - подумал Холлис. - Либо Луна, либо Земля, либо метеоры убьют его, зачем тянуть?»
Он раздробил его стеклянный шлем своим железным кулаком. Крик захлебнулся. Холлис оттолкнулся от тела, предоставив ему кувыркаться дальше, падать дальше по своей траектории.
Падая, падая, падая в космос, Холлис и все остальные отдались долгому, нескончаемому вращению и падению сквозь безмолвие.
Холлис, ты ещё жив?
Холлис промолчал, но почувствовал, как его лицо обдало жаром.
Это Эплгейт опять.
Ну что тебе, Эплгейт?
Потолкуем, что ли. Всё равно больше нечем заняться.
Вмешался капитан:
Довольно. Надо придумать какой-нибудь выход.
Эй, капитан, молчал бы ты, а? - сказал Эплгейт.
То, что слышал. Плевал я на твой чин, до тебя сейчас шестнадцать тысяч километров, и давай не будем делать из себя посмешище. Как это Стимсон сказал: нам ещё долго лететь вниз.
Эплгейт!
А, заткнись. Объявляю единоличный бунт. Мне нечего терять, ни черта. Корабль ваш был дрянненький, и вы были никудышным капитаном, и я надеюсь, что вы сломаете себе шею, когда шмякнетесь о Луну.
Приказываю вам замолчать!
Давай, давай, приказывай. - Эплгейт улыбнулся за шестнадцать тысяч километров. Капитан примолк. Эплгейт продолжал: - Так на чём мы остановились, Холлис? А, вспомнил. Я ведь тебя тоже терпеть не могу. Да ты и сам об этом знаешь. Давно знаешь.
Холлис бессильно сжал кулаки.
Послушай-ка, что я скажу, - не унимался Эплгейт. - Порадую тебя. Это ведь я подстроил так, что тебя не взяли в «Рокет компани» пять лет назад.
Мимо мелькнул метеор. Холлис глянул вниз: левой кисти как не бывало. Брызнула кровь. Мгновенно из скафандра вышел весь воздух. Но в лёгких ещё остался запас, и Холлис успел правой рукой повернуть рычажок у левого локтя; манжет сжался и закрыл отверстие. Всё произошло так быстро, что он не успел удивиться. Как только утечка прекратилась, воздух в скафандре вернулся к норме. И кровь, которая хлынула так бурно, остановилась, когда он ещё сильней повернул рычажок - получился жгут.
Всё это происходило среди давящей тишины. Остальные болтали. Один из них, Леспер, знай себе, болтал про свою жену на Марсе, свою жену на Венере, свою жену на Юпитере, про свои деньги, похождения, пьянки, игру и счастливое времечко. Без конца тараторил, пока они продолжали падать. Летя навстречу смерти, он предавался воспоминаниям и был счастлив.
До чего всё это странно. Космос, тысячи космических километров - и среди космоса вибрируют голоса. Никого не видно, только радиоволны пульсируют, будоражат людей.
Ты злишься, Холлис?
Он и впрямь не злился. Вернулась отрешённость, и он стал бесчувственной глыбой бетона, вечно падающей в никуда.
Ты всю жизнь карабкался вверх, Холлис. И не мог понять, что вдруг случилось. А это я успел подставить тебе ножку как раз перед тем, как меня самого выперли.
Это не играет никакой роли, - ответил Холлис.
Совершенно верно. Всё это прошло. Когда жизнь прошла, она словно всплеск кинокадра, один миг на экране; на мгновение все страсти и предрассудки сгустились и легли проекцией на космос, но прежде чем ты успел воскликнуть: «Вон тот день счастливый, а тот несчастный, это злое лицо, а то доброе», - лента обратилась в пепел, а экран погас.
Очутившись на крайнем рубеже своей жизни и оглядываясь назад, он сожалел лишь об одном: ему всего-навсего хотелось жить ещё. Может быть, у всех умирающих такое чувство, будто они и не жили? Не успели вздохнуть как следует, как уже всё пролетело, конец? Всем ли жизнь кажется такой невыносимо быстротечной - или только ему, здесь, сейчас, когда остался всего час-другой на раздумья и размышления?
А что, я пожил всласть. Одна жена на Марсе, вторая на Венере, третья на Юпитере. Все с деньгами, все меня холили. Пил, сколько влезет, раз проиграл двадцать тысяч долларов.
«Но теперь-то ты здесь, - подумал Холлис. - У меня ничего такого не было. При жизни я завидовал тебе, Леспер, пока мои дни не были сочтены, завидовал твоему успеху у женщин, твоим радостям. Женщин я боялся и уходил в космос, а сам мечтал о них и завидовал тебе с твоими женщинами, деньгами и буйными радостями. А теперь, когда всё позади и я падаю вниз, я ни в чём тебе не завидую, ведь всё прошло, что для тебя, что для меня, сейчас будто никогда и не было ничего». Наклонив голову, Холлис крикнул в микрофон:
Всё это прошло, Леспер!
Молчание.
Будто и не было ничего, Леспер!
Он подлец. В душу ему вошла подлость, бессмысленная подлость умирающего. Эплгейт уязвил его, теперь он старается сам кого-нибудь уязвить. Эплгейт и космос - и тот и другой нанесли ему раны.
Теперь ты здесь, Леспер. Всё прошло. И точно ничего не было, верно?
Когда всё прошло, то будто и не было. Чем сейчас твоя жизнь лучше моей? Сейчас - вот что важно. Тебе лучше, чем мне? Ну?
Да, лучше!
Это чём же?
У меня есть мои воспоминания, я помню! - вскричал Леспер где-то далеко-далеко, возмущённо прижимая обеими руками к груди свои драгоценные воспоминания.
И ведь он прав. У Холлиса было такое чувство, словно его окатили холодной водой. Леспер прав. Воспоминания и вожделения не одно и то же. У него лишь мечты о том, что он хотел бы сделать, у Леспера воспоминания о том, что исполнилось и свершилось. Сознание этого превратилось в медленную, изощрённую пытку, терзало Холлиса безжалостно, неумолимо.
А что тебе от этого? - крикнул он Лесперу. - Теперь-то? Какая радость от того, что было и быльём поросло? Ты в таком же положении, как и я.
У меня на душе спокойно, - ответил Леспер. - Я своё взял. И не ударился под конец в подлость, как ты.
Подлость? - Холлис повертел это слово на языке.
Сколько он себя помнил, никогда не был подлым, не смел быть подлым. Не иначе, копил все эти годы для такого случая. «Подлость». Он оттеснил это слово в глубь сознания. Почувствовал, как слёзы выступили на глазах и покатились вниз по щекам. Кто-то услышал, как у него перехватило голос.
Не раскисай, Холлис.
В самом деле, смешно. Только что давал советы другим, Стимсону, ощущал в себе мужество, принимая его за чистую монету, а это был всего-навсего шок и - отрешённость, возможная при шоке. Теперь он пытался втиснуть в считанные минуты чувства, которые подавлял целую жизнь.
Я понимаю, Холлис, что у тебя на душе, - прозвучал затухающий голос Леспера, до которого теперь было уже тридцать тысяч километров. - Я не обижаюсь.
«Но разве мы не равны, Леспер и я? - недоумевал он. - Здесь, сейчас? Что прошло, то кончилось, какая теперь от этого радость? Так и так конец наступил». Однако он знал, что упрощает: это всё равно что пытаться определить разницу между живым человеком и трупом. У первого есть искра, которой нет у второго, эманация, нечто неуловимое.
Так и они с Леспером: Леспер прожил полнокровную жизнь, он же, Холлис, много лет всё равно что не жил. Они пришли к смерти разными тропами, и если смерть бывает разного рода, то их смерти, по всей вероятности, будут различаться между собой, как день и ночь. У смерти, как и у жизни, множество разных граней, и коли ты уже когда-то умер, зачем тебе смерть конечная, раз навсегда, какая предстоит ему теперь?
Секундой позже он обнаружил, что его правая ступня начисто срезана. Прямо хоть смейся. Снова из скафандра вышел весь воздух. Он быстро нагнулся: ну, конечно, кровь, метеор отсек ногу до лодыжки. Ничего не скажешь, у этой космической смерти своё представление о юморе. Рассекает тебя по частям, точно невидимый черный мясник. Боль вихрем кружила голову, и он, силясь не потерять сознание, затянул рычажок на колене, остановил кровотечение, восстановил давление воздуха, выпрямился и продолжал падать, падать - больше ничего не оставалось.
Он сонно кивнул, утомлённый ожиданием смерти.
Я подумал. Слышал, что ты говорил. Не годится так. Во что мы себя превращаем! Недостойная смерть получается. Изливаем друг на друга всю желчь. Ты слушаешь, Холлис?
Я соврал. Только что. Соврал. Никакой ножки я тебе не подставлял. Сам не знаю, зачем так сказал. Видно, захотелось уязвить тебя. Именно тебя. Мы с тобой всегда соперничали. Видишь - как жизнь к концу, так и спешишь покаяться. Видно, это твоё зло вызвало у меня стыд. Так или не так, хочу, чтобы ты знал, что я тоже вёл себя по-дурацки. В том, что я тебе говорил, ни на грош правды, И катись к чёрту.
Холлис снова ощутил биение своего сердца. Пять минут оно словно и не работало, но теперь конечности стали оживать, согреваться. Шок прошёл, прошли также приступы ярости, ужаса, одиночества. Как будто он только что из-под холодного душа, впереди завтрак и новый день.
Спасибо, Эплгейт.
Не стоит. Выше голову, старый мошенник.
Эй, - вступил Стоун.
Что тебе? - отозвался Холлис через просторы космоса; Стоун был его лучшим другом на корабле.
Попал в метеорный рой, такие миленькие астероиды.
Метеоры?
Это, наверно, Мирмидоны, они раз в пять лет пролетают мимо Марса к Земле. Меня в самую гущу занесло. Кругом точно огромный калейдоскоп… Тут тебе все краски, размеры, фигуры. Ух ты, красота какая, этот металл!
Лечу с ними, - снова заговорил Стоун. - Они захватили меня. Вот чертовщина!
Он рассмеялся.
Холлис напряг зрение, но ничего не увидел. Только крупные алмазы и сапфиры, изумрудные туманности и бархатная тушь космоса, и глас всевышнего отдаётся между хрустальными бликами. Это сказочно, удивительно: вместе с потоком метеоров Стоун будет много лет мчаться где-то за Марсом и каждый пятый год возвращаться к Земле, миллион веков то показываться в поле зрения планеты, то вновь исчезать. Стоун и Мирмидоны, вечные и нетленные, изменчивые и непостоянные, как цвета в калейдоскопе - длинной трубке, которую ты в детстве наставлял на солнце и крутил.
Счастливо! - крикнул Холлис через пятьдесят тысяч километров.
Не смеши, - сказал Стоун и пропал.
Звёзды подступили ближе.
Не унывай.
Прощай, Холлис. - Это Эплгейт.
Многочисленные: «До свидания». Отрывистые: «Прощай».
Большой мозг распадался. Частицы мозга, который так чудесно работал в черепной коробке несущегося сквозь космос ракетного корабля, одна за другой умирали; исчерпывался смысл их совместного существования. И как тело гибнет, когда перестаёт действовать мозг, так и дух корабля, и проведённые вместе недели и месяцы, и всё, что они означали друг для друга, - всему настал конец. Эплгейт был теперь всего-навсего отторженным от тела пальцем; нельзя подсиживать, нельзя презирать. Мозг взорвался, и мёртвые никчемные осколки разбросало, не соберёшь. Голоса смолкли, во всём космосе тишина. Холлис падал в одиночестве.
Они все очутились в одиночестве. Их голоса умерли, точно эхо слов всевышнего, изречённых и отзвучавших в звёздной бездне. Вон капитан улетел к Луне, вон метеорный рой унёс Стоуна, вон Стимсон, вон Эплгейт на пути к Плутону, вон Смит, Тэрнер, Ундервуд и все остальные; стёклышки калейдоскопа, которые так долго составляли одушевлённый узор, разметало во все стороны.
«А я? - думал Холлис. - Что я могу сделать? Есть ли ещё возможность чем-то восполнить ужасающую пустоту моей жизни? Хоть одним добрым делом загладить подлость, которую я накапливал столько лет, не подозревая, что она живёт во мне! Но ведь здесь, кроме меня, никого нет, а разве можно в одиночестве сделать доброе дело? Нельзя. Завтра вечером я войду в атмосферу Земли».
«Я сгорю, - думал он, - и рассыплюсь прахом по всем материкам. Я принесу пользу. Чуть-чуть, но прах есть прах, земли прибавится».
Он падал быстро, как пуля, как камень, как железная гиря, от всего отрешившийся, окончательно отрешившийся. Ни грусти, ни радости в душе, ничего, только желание сделать доброе дело теперь, когда всему конец, доброе дело, о котором он один будет знать.
«Когда я войду в атмосферу, - подумал Холлис, - то сгорю, как метеор».
Хотел бы я знать, - сказал он, - кто-нибудь увидит меня?
Мальчуган на просёлочной дороге поднял голову и воскликнул:
Смотри, мама, смотри! Звёздочка падает!
Яркая белая звёздочка летела в сумеречном небе Иллинойса.
Загадай желание, - сказала его мать. - Скорее загадай желание.
Вместо послесловия
В этой нашей рубрике, «Разные разности», нет случайных произведений. Каждое из них в своё время оказало на нас определённое влияние, и это единственный критерий отбора. Поэтому далеко не всегда мы публикуем здесь произведения, которые общественное мнение и критика считают лучшими в творчестве того или иного автора.
Вот и «Калейдоскоп», рассказ американского писателя-фантаста Рэя Брэдбери, был мною прочитан давным-давно и запомнился - сам не знаю, почему. В сравнении с такими произведениями Брэдбери, как «451 градус по Фаренгейту», «Марсианские хроники» или «Вино из одуванчиков», он, конечно, теряется, отступает в тень. Но вот же - запомнился. Есть в нём совершенно уместный лаконизм, минимум деталей, необходимось домысливать и осмысливать. Брэдбери лишь создаёт нужное настроение, оставляя всё остальное читателю; тот же самый приём использовали, например, такие писатели-мудрецы, как Станислав Лем или Булат Окуджава.
Поставлен чистый психологический эксперимент: герои пока ещё невредимы , но они уже обречены . У них осталось ещё совсем немного времени, и нет даже теоретических возможностей для спасения, и близкая их смерть будет ужасной, и они всё это понимают. Смолкли все голоса, разорвана последняя ниточка, которая ещё связывала каждого из них с другими людьми. О чём они думают? Для чего они жили? Для чего они умрут?
Каждая секунда делает Холлиса ближе к Земле, к родным, к детям - к смерти . Он уже может разглядеть города, в которых люди живут и радуются, любят и страдают, протирают заспанные глаза и готовятся ко сну. Он стремительно приближается к ним, до них остаётся всего-то чуть-чуть, остаётся совсем немного. Но он уже не с ними, он уже дальше от них, чем даже какой-нибудь житель другой Метагалактики.
Всё, что он теперь может для них сделать, - это посеять хотя бы слабенькую надежду в душе незнакомого ему ребёнка. Стать для того, и быть может, на долгие годы - мгновенно вспыхнувшей звёздочкой надежды. И в свои последние мгновения он тогда снова будет с ними, с людьми, и жизнь его не была прожита напрасно, и не будет напрасной и одинокой его смерть…
Рассказ Рэя Брэдбери «Калейдоскоп» был написан в 1949 году. Перевод на русский язык Норы Галь.
Валентин Антонов, февраль 2007 года
Взрыв огромным консервным ножом вспорол корпус ракеты. Людей выбросило в космос, подобно дюжине трепещущих серебристых рыб. Их разметало в черном океане, а корабль, распавшись на миллион осколков, полетел дальше, словно рой метеоров в поисках затерянного Солнца.
Беркли, Беркли, ты где?
Вуд, Вуд!
Капитан!
Холлис, Холлис, я Стоун.
Стоун, я Холлис. Где ты?
Не знаю. Разве тут поймешь? Где верх? Я падаю. Понимаешь, падаю.
Они падали, падали, как камни падают в колодец. Их разметало, будто двенадцать палочек, подброшенных вверх исполинской силой. И вот от людей остались только одни голоса - несхожие голоса, бестелесные и исступленные, выражающие разную степень ужаса и отчаяния.
Нас относит друг от друга.
Так и было. Холлис, медленно вращаясь, понял это. Понял и в какой-то мере смирился. Они разлучились, чтобы идти каждый своим путем, и ничто не могло их соединить. Каждого защищал герметический скафандр и стеклянный шлем, облекающий бледное лицо, но они не успели надеть силовые установки. С маленькими двигателями они были бы точно спасательные лодки в космосе, могли бы спасать себя, спасать других, собираться вместе, находя одного, другого, третьего, и вот уже получился островок из людей, и придуман какой-то план... А без силовой установки на заплечье они - неодушевленные метеоры, и каждого ждет своя отдельная неотвратимая судьба.
Около десяти минут прошло, пока первый испуг не сменился металлическим спокойствием. И вот космос начал переплетать необычные голоса на огромном черном ткацком стане; они перекрещивались, сновали, создавая прощальный узор.
Холлис, я Стоун. Сколько времени можем мы еще разговаривать между собой?
Это зависит от скорости, с какой ты летишь прочь от меня, а я-от тебя.
Что-то около часа.
Да, что-нибудь вроде того, - ответил Холлис задумчиво и спокойно.
А что же все-таки произошло? - спросил он через минуту.
Ракета взорвалась, только и всего. С ракетами это бывает.
В какую сторону ты летишь?
Похоже, я на Луну упаду.
А я на Землю лечу. Домой на старушку Землю со скоростью шестнадцать тысяч километров в час. Сгорю, как спичка.
Холлис думал об этом с какой-то странной отрешенностью. Точно он видел себя со стороны и наблюдал, как он падает, падает в космосе, наблюдал так же бесстрастно, как падение первых снежинок зимой, давным- давно.
Остальные молчали, размышляя о судьбе, которая поднесла им такое: падаешь, падаешь, и ничего нельзя изменить. Даже капитан молчал, так как не мог отдать никакого приказа, не мог придумать никакого плана, чтобы все стало по-прежнему.
Ох, как долго лететь вниз. Ох, как долго лететь, как долго, долго, долго лететь вниз, - сказал чей-то голос. -Не хочу умирать, не хочу умирать, долго лететь вниз...
Кто это?
Не знаю.
Должно быть, Стимсон. Стимсон, это ты?
Как долго, долго, сил нет. Господи, сил нет.
Стимсон, я Холлис. Стимсон, ты слышишь меня?
Пауза, и каждый падает, и все порознь.
Стимсон.
Да. - Наконец-то ответил.
Стимсон, возьми себя в руки, нам всем одинаково тяжело.
Не хочу быть здесь. Где угодно, только не здесь.
Нас еще могут найти.
Должны найти, меня должны найти, - сказал Стимсон. - Это неправда, то, что сейчас происходит, неправда.
Плохой сон, - произнес кто-то.
Замолчи!-крикнул Холлис.
И Холлис впервые ощутил всю невыносимость своего положения. Он захлебнулся яростью, потому что в этот миг ему больше всего на свете хотелось поквитаться с Эплгейтом. Он много лет мечтал поквитаться, а теперь поздно, Эплгейт - всего лишь голос в наушниках.
Они падали, падали, падали...
Двое начали кричать, точно только сейчас осознали весь ужас, весь кошмар происходящего. Холлис увидел одного из них: он проплыл мимо него, совсем близко, не переставая кричать, кричать...
Прекрати!
Совсем рядом, рукой можно дотянуться, и все кричит. Он не замолчит. Будет кричать миллион километров, пока радио работает, будет всем душу растравлять, не даст разговаривать между собой.
Холлис вытянул руку. Так будет лучше. Он напрягся и достал до него. Ухватил за лодыжку и стал подтягиваться вдоль тела, пока не достиг головы. Космонавт кричал и лихорадочно греб руками, точно утопающий. Крик заполнил всю Вселенную.
"Так или иначе, - подумал Холлис. - Либо Луна, либо Земля, либо метеоры убьют его, зачем тянуть?"
Он раздробил его стеклянный шлем своим железным кулаком. Крик захлебнулся. Холлис оттолкнулся от тела, предоставив ему кувыркаться дальше, падать дальше по своей траектории.
Падая, падая, падая в космос, Холлис и все остальные отдались долгому, нескончаемому вращению и падению сквозь безмолвие.
Холлис, ты еще жив?
Холлис промолчал, но почувствовал, как его лицо обдало жаром.
Это Эплгейт опять.
Ну что тебе, Эплгейт?
Потолкуем, что ли. Все равно больше нечем заняться.
Вмешался капитан:
Довольно. Надо придумать какой-нибудь выход.
Эй, капитан, молчал бы ты, а? - сказал Эплгейт.
То, что слышал. Плевал я на твой чин, до тебя сейчас шестнадцать тысяч километров, и давай не будем делать из себя посмешище. Как это Стимсон сказал: нам еще долго лететь вниз.
Эплгейт!
А, заткнись. Объявляю единоличный бунт. Мне нечего терять, ни черта. Корабль ваш был дрянненький, и вы были никудышным капитаном, и я надеюсь, что вы сломаете себе шею, когда шмякнетесь о Луну.
Приказываю вам замолчать!
Давай, давай, приказывай. - Эплгейт улыбнулся за шестнадцать тысяч километров. Капитан примолк. Эплгейт продолжал: - Так на чем мы остановились, Холлис? А, вспомнил. Я ведь тебя тоже терпеть не могу. Да ты и сам об этом знаешь. Давно знаешь.
Холлис бессильно сжал кулаки.
Послушай-ка, что я скажу,- не унимался Эплгейт.- Порадую тебя. Это ведь я подстроил так, что тебя не взяли в "Рокет компани" пять лет назад.
Мимо мелькнул метеор. Холлис глянул вниз: левой кисти как не бывало. Брызнула кровь. Мгновенно из скафандра вышел весь воздух. Но в легких еще остался запас, и Холлис успел правой рукой повернуть рычажок у левого локтя; манжет сжался и закрыл отверстие. Все произошло так быстро, что он не успел удивиться. Как только утечка прекратилась, воздух в скафандре вернулся к норме. И кровь, которая хлынула так бурно, остановилась, когда он еще сильней повернул рычажок - получился жгут.
Все это происходило среди давящей тишины. Остальные болтали. Один из них, Леспер, знай себе, болтал про свою жену на Марсе, свою жену на Венере, свою жену на Юпитере, про свои деньги, похождения, пьянки, игру и счастливое времечко. Без конца тараторил, пока они продолжали падать. Летя навстречу смерти, он предавался воспоминаниям и был счастлив.
До чего все это странно. Космос, тысячи космических километров - и среди космоса вибрируют голоса. Никого не видно, только радиоволны пульсируют, будоражат людей.
Ты злишься, Холлис?
Он и впрямь не злился. Вернулась отрешенность, и он стал бесчувственной глыбой бетона, вечно падающей в никуда.
Ты всю жизнь карабкался вверх, Холлис. И не мог понять, что вдруг случилось. А это я успел подставить тебе ножку как раз перед тем, как меня самого выперли.
Это не играет никакой роли, - ответил Холлис"
Совершенно верно. Все это прошло. Когда жизнь прошла, она словно всплеск кинокадра, один миг на экране; на мгновение все страсти и предрассудки сгустились и легли проекцией на космос, но прежде чем ты успел воскликнуть: "Вон тот день счастливый, а тот несчастный, это злое лицо, а то доброе", - лента обратилась в пепел, а экран погас.
Очутившись на крайнем рубеже своей жизни и оглядываясь назад, он сожалел лишь об одном: ему всего-навсего хотелось жить еще. Может быть, у всех умирающих/такое чувство, будто они и не жили? Не успели вздохнуть как следует, как уже все пролетело, конец? Всем ли жизнь кажется такой невыносимо быстротечной - или только ему, здесь, сейчас, когда остался всего час-другой на раздумья и размышления?
А что, я пожил всласть. Одна жена на Марсе, вторая на Венере, третья на Юпитере. Все с деньгами, все меня холили. Пил, сколько влезет, раз проиграл двадцать тысяч долларов.
"Но теперь-то ты здесь, - подумал Холлис. - У меня ничего такого не было. При жизни я завидовал тебе, Леспер, пока мои дни не были сочтены, завидовал твоему успеху у женщин, твоим радостям. Женщин я боялся и уходил в космос, а сам мечтал о них и завидовал тебе с твоими женщинами, деньгами и буйными радостями. А теперь, когда все позади и я падаю вниз, я ни в чем тебе не завидую, ведь все прошло, что для тебя, что для меня, сейчас будто никогда и не было ничего". Наклонив голову, Холлис крикнул в микрофон:
Все это прошло, Леспер!
Молчание.
Будто и не было ничего, Леспер!
Он подлец. В душу ему вошла подлость, бессмысленная подлость умирающего. Эплгейт уязвил его, теперь он старается сам кого-нибудь уязвить. Эплгейт и космос - и тот и другой нанесли ему раны.
Теперь ты здесь, Леспер. Все прошло. И точно ничего не было, верно?
Когда все прошло, то будто и не было. Чем сейчас твоя жизнь лучше моей? Сейчас - вот что важно. Тебе лучше, чем мне? Ну?
Да, лучше!
Это чем же?
У меня есть мои воспоминания, я помню! - вскричал Леспер где-то далеко-далеко, возмущенно прижимая обеими руками к груди свои драгоценные воспоминания.
И ведь он прав. У Холлиса было такое чувство, словно его окатили холодной водой. Леспер прав. Воспоминания и вожделения не одно и то же. У него лишь мечты о том, что он хотел бы сделать, у Леспера воспоминания о том, что исполнилось и свершилось. Сознание этого превратилось в медленную, изощренную пытку, терзало Холлиса безжалостно, неумолимо.
А что тебе от этого? - крикнул он Лесперу. - Теперь- то? Какая радость от того, что было и быльем поросло? Ты в таком же положении, как и я.
У меня на душе спокойно, - ответил Леспер. - Я свое взял. И не ударился под конец в подлость, как ты.
Подлость? - Холлис повертел это слово на языке.
Сколько он себя помнил, никогда не был подлым, не смел быть подлым. Не иначе, копил все эти годы для такого случая. "Подлость". Он оттеснил это слово в глубь сознания. Почувствовал, как слезы выступили на глазах и покатились вниз по щекам. Кто-то услышал, как у него перехватило голос.
Не раскисай, Холлис.
В самом деле, смешно. Только что давал советы другим, Стимсону, ощущал в себе мужество, принимая его за чистую монету, а это был всего-навсего шок и - отрешенность, возможная при шоке. Теперь он пытался втиснуть в считанные минуты чувства, которые подавлял целую жизнь.
Я понимаю, Холлис, что у тебя на душе, - прозвучал затухающий голос Леспера, до которого теперь было уже тридцать тысяч километров. - Я не обижаюсь.
"Но разве мы не равны, Леспер и я? - недоумевал он. - Здесь, сейчас? Что прошло, то кончилось, какая теперь от этого радость? Так и так конец наступил". Однако он знал, что упрощает: это все равно что пытаться определить разницу между живым человеком и трупом. У первого есть искра, которой нет у второго, эманация, нечто неуловимое.
Так и они с Леспером: Леспер прожил полнокровную жизнь, он же, Холлис, много лет все равно что не жил. Они пришли к смерти разными тропами, и если смерть бывает разного рода, то их смерти, по всей вероятности, будут различаться между собой, как день и ночь. У смерти, как и у жизни, множество разных граней, и коли ты уже когда-то умер, зачем тебе смерть конечная, раз навсегда, какая предстоит ему теперь?
Секундой позже он обнаружил, что его правая ступня начисто срезана. Прямо хоть смейся. Снова из скафандра вышел весь воздух. Он быстро нагнулся: ну, конечно, кровь, метеор отсек ногу до лодыжки. Ничего не скажешь, у этой космической смерти свое представление о юморе. Рассекает тебя по частям, точно невидимый черный мясник. Боль вихрем кружила голову, и он, силясь не потерять сознание, затянул рычажок на колене, остановил кровотечение, восстановил давление воздуха, выпрямился и продолжал падать, падать - больше ничего не оставалось.
Он сонно кивнул, утомленный ожиданием смерти.
Я подумал. Слышал, что ты говорил. Не годится так. Во что мы себя превращаем! Недостойная смерть получается. Изливаем друг на друга всю желчь. Ты слушаешь, Холлис?
Я соврал. Только что. Соврал. Никакой ножки я тебе не подставлял. Сам не знаю, зачем так сказал. Видно, захотелось уязвить тебя. Именно тебя. Мы с тобой всегда соперничали. Видишь - как жизнь к концу, так и спешишь покаяться. Видно, это твое зло вызвало у меня стыд. Так или не так, хочу, чтобы ты знал, что я тоже вел себя по- дурацки. В том, что я тебе говорил, ни на грош правды, И катись к черту.
Холлис снова ощутил биение своего сердца. Пять минут оно словно и не работало, но теперь конечности стали оживать, согреваться. Шок прошел, прошли также приступы ярости, ужаса, одиночества. Как будто он только что из-под холодного душа, впереди завтрак и новый день.
Спасибо, Эплгейт.
Не стоит. Выше голову, старый мошенник.
Эй, - вступил Стоун.
Что тебе? - отозвался Холлис через просторы космоса; Стоун был его лучшим другом на корабле.
Попал в метеорный рой, такие миленькие астероиды.
Метеоры?
Это, наверно, Мирмидоны, они раз в пять лет пролетают мимо Марса к Земле. Меня в самую гущу занесло. Кругом точно огромный калейдоскоп... Тут тебе все краски, размеры, фигуры. Ух ты, красота какая, этот металл!
Лечу с ними, - снова заговорил Стоун. - Они захватили меня. Вот чертовщина!
Он рассмеялся.
Холлис напряг зрение, но ничего не увидел. Только крупные алмазы и сапфиры, изумрудные туманности и бархатная тушь космоса, и глас всевышнего отдается между хрустальными бликами. Это сказочно, удивительно: вместе с потоком метеоров Стоун будет много лет мчаться где-то за Марсом и каждый пятый год возвращаться к Земле, миллион веков то показываться в поле зрения планеты, то вновь исчезать. Стоун и Мирмидоны, вечные и нетленные, изменчивые и непостоянные, как цвета в калейдоскопе - длинной трубке, которую ты в детстве наставлял на солнце и крутил.
Счастливо! - крикнул Холлис через пятьдесят тысяч километров.
Не смеши, - сказал Стоун и пропал.
Звезды подступили ближе.
Не унывай.
Прощай, Холлис. - Это Эплгейт.
Многочисленные: "До свидания". Отрывистые:
"Прощай". Большой мозг распадался. Частицы мозга, который так чудесно работал в черепной коробке несущегося сквозь космос ракетного корабля, одна за другой умирали; исчерпывался смысл их совместного существования. И как тело гибнет, когда перестает действовать мозг, так и дух корабля, и проведенные вместе недели и месяцы, и все, что они означали друг для друга, - всему настал конец. Эплгейт был теперь всего-навсего отторженным от тела пальцем; нельзя подсиживать, нельзя презирать. Мозг взорвался, и мертвые никчемные осколки разбросало, не соберешь. Голоса смолкли, во всем космосе тишина. Холлис падал в одиночестве.
Они все очутились в одиночестве. Их голоса умерли, точно эхо слов всевышнего, изреченных и отзвучавших в звездной бездне. Вон капитан улетел к Луне, вон метеорный рой унес Стоуна, вон Стимсон, вон Эплгейт на пути к Плутону, вон Смит, Тэрнер, Ундервуд и все остальные; стеклышки калейдоскопа, которые так долго составляли одушевленный узор, разметало во все стороны.
"А я? - думал Холлис. - Что я могу сделать? Есть ли еще возможность чем-то восполнить ужасающую пустоту моей жизни? Хоть одним добрым делом загладить подлость, которую я накапливал столько лет, не подозревая, что она живет во мне! Но ведь здесь, кроме меня, никого нет, а разве можно в одиночестве сделать доброе дело? Нельзя. Завтра вечером я войду в атмосферу Земли".
"Я сгорю, - думал он, - и рассыплюсь прахом по всем материкам. Я принесу пользу. Чуть-чуть, но прах есть прах, земли прибавится".
Он падал быстро, как пуля, как камень, как железная гиря, от всего отрешившийся, окончательно отрешившийся. Ни грусти, ни радости в душе, ничего, только желание сделать доброе дело теперь, когда всему конец, доброе дело, о котором он один будет знать.
"Когда я войду в атмосферу, - подумал Холлис, - то сгорю, как метеор".
Хотел бы я знать, - сказал он, - кто-нибудь увидит меня?
Мальчуган на проселочной дороге поднял голову и воскликнул:
Смотри, мама, смотри! Звездочка падает!
Яркая белая звездочка летела в сумеречном небе Иллинойса.
Загадай желание, - сказала его мать. - Скорее загадай желание.
Перво-наперво, обязательно почитайте рассказал «Каледоскоп», перед прочтением статьи, так как тут будут спойлеры .В рассказе «Калейдоскоп
» ведётся повествование о том, что в Космосе, не очень далеко от Земли, произошла разгерметизация и разрушение космической ракеты. Впоследствии чего, весь экипаж корабля был выброшен во вне, в пустоту космоса. Каждый был далек друг от друга и не мог ничего предпринять. Каждый космонавт был предоставлен самому себе, своим мыслям, своему сознанию. Единственным способом связи между друг другом была радиосвязь, которая продержалась и то не очень долго. И так каждый по-своему принял всё это, свою беспомощность и свою скоротечную смерть. В последствии чего, рассказ заканчивается тем, что каждый из них и умирал по-своему, отделяясь от других…
Это был лишь сюжет. Но при внимательном чтении, даже не сильно вчитываясь, понимаешь, что это не просто какой-то небольшой рассказ о космических странствиях людей в космосе, это и самая что ни на есть глубокая философская мысль автора. «Калейдоскоп
» не просто рассказ, это рассказ о вечном. Здесь видно противостояния и осознания, и понятия, что такое Добро и Зло. Понимание ценности - любви, дружбы и жизни.
Разберёмся более глубже, начиная с самого начала. Здесь, Калейдоскоп выражен, как Космос. Красивый безмятежный, по-своему, мир, наполненный красками, узорами. Те космонавты так же были частичками этой красоты, были частью всего этого, но не в силах что-либо изменить.
Калейдоскоп, я так же думаю, можно сравнить со временем, нас к этому подстрекает и сам автор. Калейдоскоп, как огромное длинное время, наша жизнь, со своими красками, порой тусклыми, порой яркими, порой вообще тёмными как тьма. А порой - ЩЁЛК! И всё резко изменилось, всё стало наоборот, одно становится другим, яркое - тёмным, тёмное - ярким. Всё это неуправляемо, всё будто само приходит и уходит, а нам лишь остаётся наблюдать за всем этим и быть частью этой радуги, стараясь устоять и приспособиться. Люди стараются погасить сами эти краски, и зажечь потухшие. В рассказе, Калейдоскоп -- это безгранная, слоёная, многомерная, причудливо-восхитительная картина. Как же всё разнообразно в этом мире…
Но это лишь самое малое что можно заметить. Самая главная мысль автора подводит нас к фундаментальному вопросу, над которым в свою очередь пришлось задумать космонавту: «Все мы ли равны, когда умираем?» .
С точки зрения биологии ответ «да». Ведь мы рождаемся, живём, отживаем, умираем. И в начале и в конце по сути все равные: не было человека -- появился, был человек - исчез. Тогда возникает так же ряд вопросов, на которые люди постоянно ищут ответы: «Зачем искать смысл жизни, если в итоге не будет ничего?», «Зачем достигать чего-то если в итоге мы будем равные по сравнению друг с другом?» и самое главное «Зачем к чему-то стремится, если тому телу, лежащему в гробу, или тому праху, беспристрастно лежавшему в земле, будет уже всё равно?». Рассказ калейдоскоп помогает над этим подумать и порассуждать, на совсем простом примере космоса, человека и бездействия к этому, давая нам и космонавту время подумать над этим вопросами.
Холлис, космонавт, центральная фигура рассказа, думает об этом, но сначала не осознав. Сразу он утверждал себе то, что его коллега и он равны: они в космосе, они умирают, они скоро умрут. Потому повода и сожалеть нету. Но он ошибался лишь в одном, Леспер не желал то что он умирает, ему было жалко лишь в том что всё это заканчивается и он не сможет дальше наслаждаться жизнью. Он успел многое, он достиг многое, он умрёт с чувством удовлетворения жизнью, умрёт с радостью в душе и спокойствием в разуме. Холлис был поражён этим. Ему было не знакомо это, он всю жизнь плыл по течению, делал как все, и было хорошо…но почему ему так жалко умирать, почему он умирает с чувством сожаления он не понимал.
Почему он жалел о прожитой жизни? И почему люди, в принципе, жалеют о многом перед смертью? Зачем корить себя, если через минуту будет всё равно?
Для начала нужно разобраться: Зачем вообще смерть? Не лучше ли было бы если бы её не существовало?
Как бы парадоксально не звучало, но Смерить - двигатель жизнь. То, что заставляет нас жить. Без смерти и не было бы понятия - Жить. Было бы просто существование. Если бы люди жили бесконечно долго, то люди бы жили без какой-либо цели. Ведь зачем к чему-то стремиться или куда-то торопиться, если время более чем предостаточно. Зачем оставлять о себе след в истории или в умах людей, если ты и так существуешь и ты есть. Можно привести кучу фактов о том что смерть, неотъемлемая и важная часть завершения жизни.
Я думаю, то что каждый человек умирает не с чувством сожаления лишь тогда, когда у него есть счастливые моменты, которые он может вспомнить, которыми он гордится и может радоваться, когда он может смирится и принять смерть. Ведь многие и даже очень многие люди, не задумываются, о хороших моментах в жизни, о том что они вспомнятся, или постараются вспомнить, их в конце пути. Автор показывает, что Счастье человека не в работе, не в учёбе, не в творчестве и даже не в достижениях, а в эмоциях. Зачастую люди ставят на себя клеймо, того, кто занимается работой всю жизнь, забывая жить. А Счастье в свою очередь, это то, что удовлетворяет человека морально. Ведь Счастье - это ни предмет, ни цель, Счастье - это состояние души. У каждого свои ценности. Некоторые счастливы тогда, когда достигли своих намеченных целей, некоторые когда оставили хоть что-то после себя (предмет, мысль, идею) и знание о том что его будут помнить, некоторые, когда есть вера(в кого-то или во что-то)... И как говорится в пословице « Счастье в нас, а не вокруг нас » , ведь у каждого своё счастье, свои моральные ценности от которых и зависит счастье. Люди могут быть удовлетворены на протяжении жизни, принимая это за истинное счастье. НО, ПО-МОЕМУ, ИСТИННОЕ СЧАСТЬЕ - ЭТО ЛИШЬ ТО КОГДА ЧЕЛОВЕК НЕ ЖАЛЕЕТ О ТОМ ЧТО ОН УМИРАЕТ. Счастливый может жалеть о незавершённом, но не о том что он умирает.
Холлис умер с надеждой в добро, которое он хотел и надеялся совершить, в то что, когда его бренное тело будет пронизывать атмосферу и в итоге сгорит, что хоть кто-нибудь заметит его в роли «падающей звезды» и возрадуется, восхитится красивому пейзажу. Ведь зачем деньги, предметы, которые тебя радуют физичечки, зачем эти материальный блага, если они тебе уже не понадобятся и не имеют уже ценности, если ты можешь сделать добро другому. Дочитывая рассказ до конца и размышляя о том, о чём человек жалеет перед смертью, можно сделать вывод что Холлис, космонавт разбитой космической ракеты, смирился, поверил в добро, и в совершаемое добро им, и умер счастливым.
Взрыв огромным консервным ножом вспорол корпус ракеты. Людей выбросило в космос, подобно дюжине трепещущих серебристых рыб. Их разметало в черном океане, а корабль, распавшись на миллион осколков, полетел дальше, словно рой метеоров в поисках затерянного Солнца.— Беркли, Беркли, ты где?
— Вуд, Вуд!
— Капитан!
— Холлис, Холлис, я Стоун.
— Стоун, я Холлис. Где ты?
— Не знаю. Разве тут поймешь? Где верх? Я падаю. Понимаешь, падаю.
Они падали, падали, как камни падают в колодец. Их разметало, будто двенадцать палочек, подброшенных вверх исполинской силой. И вот от людей остались только одни голоса — несхожие голоса, бестелесные и исступленные, выражающие разную степень ужаса и отчаяния.
— Нас относит друг от друга.
Так и было. Холлис, медленно вращаясь, понял это. Понял и в какой-то мере смирился. Они разлучились, чтобы идти каждый своим путем, и ничто не могло их соединить. Каждого защищал герметический скафандр и стеклянный шлем, облекающий бледное лицо, но они не успели надеть силовые установки. С маленькими двигателями они были бы точно спасательные лодки в космосе, могли бы спасать себя, спасать других, собираться вместе, находя одного, другого, третьего, и вот уже получился островок из людей, и придуман какой-то план... А без силовой установки на заплечье они — неодушевленные метеоры, и каждого ждет своя отдельная неотвратимая судьба.
Около десяти минут прошло, пока первый испуг не сменился металлическим спокойствием. И вот космос начал переплетать необычные голоса на огромном черном ткацком стане; они перекрещивались, сновали, создавая прощальный узор.
— Холлис, я Стоун. Сколько времени можем мы еще разговаривать между собой?
— Это зависит от скорости, с какой ты летишь прочь от меня, а я-от тебя.
— Что-то около часа.
— Да, что-нибудь вроде того, — ответил Холлис задумчиво и спокойно.
— А что же все-таки произошло? — спросил он через минуту.
— Ракета взорвалась, только и всего. С ракетами это бывает.
— В какую сторону ты летишь?
— Похоже, я на Луну упаду.
— А я на Землю лечу. Домой на старушку Землю со скоростью шестнадцать тысяч километров в час. Сгорю, как спичка.
Холлис думал об этом с какой-то странной отрешенностью. Точно он видел себя со стороны и наблюдал, как он падает, падает в космосе, наблюдал так же бесстрастно, как падение первых снежинок зимой, давным-давно.
Остальные молчали, размышляя о судьбе, которая поднесла им такое: падаешь, падаешь, и ничего нельзя изменить. Даже капитан молчал, так как не мог отдать никакого приказа, не мог придумать никакого плана, чтобы все стало по-прежнему.
— Ох, как долго лететь вниз. Ох, как долго лететь, как долго, долго, долго лететь вниз, — сказал чей-то голос. — Не хочу умирать, не хочу умирать, долго лететь вниз...
— Кто это?
— Не знаю.
— Должно быть, Стимсон. Стимсон, это ты?
— Как долго, долго, сил нет. Господи, сил нет.
— Стимсон, я Холлис. Стимсон, ты слышишь меня?
Пауза, и каждый падает, и все порознь.
— Стимсон.
— Да. — Наконец-то ответил.
— Стимсон, возьми себя в руки, нам всем одинаково тяжело.
— Не хочу быть здесь. Где угодно, только не здесь.
— Нас еще могут найти.
— Должны найти, меня должны найти, — сказал Стимсон. — Это неправда, то, что сейчас происходит, неправда.
— Плохой сон, — произнес кто-то.
— Замолчи! — крикнул Холлис.
И Холлис впервые ощутил всю невыносимость своего положения. Он захлебнулся яростью, потому что в этот миг ему больше всего на свете хотелось поквитаться с Эплгейтом. Он много лет мечтал поквитаться, а теперь поздно, Эплгейт — всего лишь голос в наушниках.
Они падали, падали, падали...
Двое начали кричать, точно только сейчас осознали весь ужас, весь кошмар происходящего. Холлис увидел одного из них: он проплыл мимо него, совсем близко, не переставая кричать, кричать...
— Прекрати!
Совсем рядом, рукой можно дотянуться, и все кричит. Он не замолчит. Будет кричать миллион километров, пока радио работает, будет всем душу растравлять, не даст разговаривать между собой.
Холлис вытянул руку. Так будет лучше. Он напрягся и достал до него. Ухватил за лодыжку и стал подтягиваться вдоль тела, пока не достиг головы. Космонавт кричал и лихорадочно греб руками, точно утопающий. Крик заполнил всю Вселенную.
«Так или иначе, — подумал Холлис. — Либо Луна, либо Земля, либо метеоры убьют его, зачем тянуть?»
Он раздробил его стеклянный шлем своим железным кулаком. Крик захлебнулся. Холлис оттолкнулся от тела, предоставив ему кувыркаться дальше, падать дальше по своей траектории.
Падая, падая, падая в космос, Холлис и все остальные отдались долгому, нескончаемому вращению и падению сквозь безмолвие.
— Холлис, ты еще жив?
Холлис промолчал, но почувствовал, как его лицо обдало жаром.
— Это Эплгейт опять.
— Ну что тебе, Эплгейт?
— Потолкуем, что ли. Все равно больше нечем заняться.
Вмешался капитан:
— Довольно. Надо придумать какой-нибудь выход.
— Эй, капитан, молчал бы ты, а? — сказал Эплгейт.
— То, что слышал. Плевал я на твой чин, до тебя сейчас шестнадцать тысяч километров, и давай не будем делать из себя посмешище. Как это Стимсон сказал: нам еще долго лететь вниз.
— Эплгейт!
— А, заткнись. Объявляю единоличный бунт. Мне нечего терять, ни черта. Корабль ваш был дрянненький, и вы были никудышным капитаном, и я надеюсь, что вы сломаете себе шею, когда шмякнетесь о Луну.
— Приказываю вам замолчать!
— Давай, давай, приказывай. — Эплгейт улыбнулся за шестнадцать тысяч километров. Капитан примолк. Эплгейт продолжал: — Так на чем мы остановились, Холлис? А, вспомнил. Я ведь тебя тоже терпеть не могу. Да ты и сам об этом знаешь. Давно знаешь.
Холлис бессильно сжал кулаки.
— Послушай-ка, что я скажу, — не унимался Эплгейт. — Порадую тебя. Это ведь я подстроил так, что тебя не взяли в «Рокет компани» пять лет назад.
Мимо мелькнул метеор. Холлис глянул вниз: левой кисти как не бывало. Брызнула кровь. Мгновенно из скафандра вышел весь воздух. Но в легких еще остался запас, и Холлис успел правой рукой повернуть рычажок у левого локтя; манжет сжался и закрыл отверстие. Все произошло так быстро, что он не успел удивиться. Как только утечка прекратилась, воздух в скафандре вернулся к норме. И кровь, которая хлынула так бурно, остановилась, когда он еще сильней повернул рычажок — получился жгут.
Все это происходило среди давящей тишины. Остальные болтали. Один из них, Леспер, знай себе, болтал про свою жену на Марсе, свою жену на Венере, свою жену на Юпитере, про свои деньги, похождения, пьянки, игру и счастливое времечко. Без конца тараторил, пока они продолжали падать. Летя навстречу смерти, он предавался воспоминаниям и был счастлив.
До чего все это странно. Космос, тысячи космических километров — и среди космоса вибрируют голоса. Никого не видно, только радиоволны пульсируют, будоражат людей.
— Ты злишься, Холлис?
Он и впрямь не злился. Вернулась отрешенность, и он стал бесчувственной глыбой бетона, вечно падающей в никуда.
— Ты всю жизнь карабкался вверх, Холлис. И не мог понять, что вдруг случилось. А это я успел подставить тебе ножку как раз перед тем, как меня самого выперли.
— Это не играет никакой роли, — ответил Холлис.
Совершенно верно. Все это прошло. Когда жизнь прошла, она словно всплеск кинокадра, один миг на экране; на мгновение все страсти и предрассудки сгустились и легли проекцией на космос, но прежде чем ты успел воскликнуть: «Вон тот день счастливый, а тот несчастный, это злое лицо, а то доброе», — лента обратилась в пепел, а экран погас.
Очутившись на крайнем рубеже своей жизни и оглядываясь назад, он сожалел лишь об одном: ему всего-навсего хотелось жить еще. Может быть, у всех умирающих такое чувство, будто они и не жили? Не успели вздохнуть как следует, как уже все пролетело, конец? Всем ли жизнь кажется такой невыносимо быстротечной — или только ему, здесь, сейчас, когда остался всего час-другой на раздумья и размышления?
— А что, я пожил всласть. Одна жена на Марсе, вторая на Венере, третья на Юпитере. Все с деньгами, все меня холили. Пил, сколько влезет, раз проиграл двадцать тысяч долларов.
«Но теперь-то ты здесь, — подумал Холлис. — У меня ничего такого не было. При жизни я завидовал тебе, Леспер, пока мои дни не были сочтены, завидовал твоему успеху у женщин, твоим радостям. Женщин я боялся и уходил в космос, а сам мечтал о них и завидовал тебе с твоими женщинами, деньгами и буйными радостями. А теперь, когда все позади и я падаю вниз, я ни в чем тебе не завидую, ведь все прошло, что для тебя, что для меня, сейчас будто никогда и не было ничего». Наклонив голову, Холлис крикнул в микрофон:
— Все это прошло, Леспер!
Молчание.
— Будто и не было ничего, Леспер!
— Холлис.
Он подлец. В душу ему вошла подлость, бессмысленная подлость умирающего. Эплгейт уязвил его, теперь он старается сам кого-нибудь уязвить. Эплгейт и космос — и тот и другой нанесли ему раны.
— Теперь ты здесь, Леспер. Все прошло. И точно ничего не было, верно?
— Когда все прошло, то будто и не было. Чем сейчас твоя жизнь лучше моей? Сейчас — вот что важно. Тебе лучше, чем мне? Ну?
— Да, лучше!
— Это чем же?
— У меня есть мои воспоминания, я помню! — вскричал Леспер где-то далеко-далеко, возмущенно прижимая обеими руками к груди свои драгоценные воспоминания.
И ведь он прав. У Холлиса было такое чувство, словно его окатили холодной водой. Леспер прав. Воспоминания и вожделения не одно и то же. У него лишь мечты о том, что он хотел бы сделать, у Леспера воспоминания о том, что исполнилось и свершилось. Сознание этого превратилось в медленную, изощренную пытку, терзало Холлиса безжалостно, неумолимо.
— А что тебе от этого? — крикнул он Лесперу. — Теперь- то? Какая радость от того, что было и быльем поросло? Ты в таком же положении, как и я.
— У меня на душе спокойно, — ответил Леспер. — Я свое взял. И не ударился под конец в подлость, как ты.
— Подлость? — Холлис повертел это слово на языке.
Сколько он себя помнил, никогда не был подлым, не смел быть подлым. Не иначе, копил все эти годы для такого случая. «Подлость». Он оттеснил это слово в глубь сознания. Почувствовал, как слезы выступили на глазах и покатились вниз по щекам. Кто-то услышал, как у него перехватило голос.
— Не раскисай, Холлис.
В самом деле, смешно. Только что давал советы другим, Стимсону, ощущал в себе мужество, принимая его за чистую монету, а это был всего-навсего шок и — отрешенность, возможная при шоке. Теперь он пытался втиснуть в считанные минуты чувства, которые подавлял целую жизнь.
— Я понимаю, Холлис, что у тебя на душе, — прозвучал затухающий голос Леспера, до которого теперь было уже тридцать тысяч километров. — Я не обижаюсь.
«Но разве мы не равны, Леспер и я? — недоумевал он. — Здесь, сейчас? Что прошло, то кончилось, какая теперь от этого радость? Так и так конец наступил». Однако он знал, что упрощает: это все равно что пытаться определить разницу между живым человеком и трупом. У первого есть искра, которой нет у второго, эманация, нечто неуловимое.
Так и они с Леспером: Леспер прожил полнокровную жизнь, он же, Холлис, много лет все равно что не жил. Они пришли к смерти разными тропами, и если смерть бывает разного рода, то их смерти, по всей вероятности, будут различаться между собой, как день и ночь. У смерти, как и у жизни, множество разных граней, и коли ты уже когда-то умер, зачем тебе смерть конечная, раз навсегда, какая предстоит ему теперь?
Секундой позже он обнаружил, что его правая ступня начисто срезана. Прямо хоть смейся. Снова из скафандра вышел весь воздух. Он быстро нагнулся: ну, конечно, кровь, метеор отсек ногу до лодыжки. Ничего не скажешь, у этой космической смерти свое представление о юморе. Рассекает тебя по частям, точно невидимый черный мясник. Боль вихрем кружила голову, и он, силясь не потерять сознание, затянул рычажок на колене, остановил кровотечение, восстановил давление воздуха, выпрямился и продолжал падать, падать — больше ничего не оставалось.
— Холлис?
Он сонно кивнул, утомленный ожиданием смерти.
— Я подумал. Слышал, что ты говорил. Не годится так. Во что мы себя превращаем! Недостойная смерть получается. Изливаем друг на друга всю желчь. Ты слушаешь, Холлис?
— Я соврал. Только что. Соврал. Никакой ножки я тебе не подставлял. Сам не знаю, зачем так сказал. Видно, захотелось уязвить тебя. Именно тебя. Мы с тобой всегда соперничали. Видишь — как жизнь к концу, так и спешишь покаяться. Видно, это твое зло вызвало у меня стыд. Так или не так, хочу, чтобы ты знал, что я тоже вел себя по- дурацки. В том, что я тебе говорил, ни на грош правды. И катись к черту.
Холлис снова ощутил биение своего сердца. Пять минут оно словно и не работало, но теперь конечности стали оживать, согреваться. Шок прошел, прошли также приступы ярости, ужаса, одиночества. Как будто он только что из-под холодного душа, впереди завтрак и новый день.
— Спасибо, Эплгейт.
— Не стоит. Выше голову, старый мошенник.
— Эй, — вступил Стоун.
— Что тебе? — отозвался Холлис через просторы космоса; Стоун был его лучшим другом на корабле.
— Попал в метеорный рой, такие миленькие астероиды.
— Метеоры?
— Это, наверно, Мирмидоны, они раз в пять лет пролетают мимо Марса к Земле. Меня в самую гущу занесло. Кругом точно огромный калейдоскоп... Тут тебе все краски, размеры, фигуры. Ух ты, красота какая, этот металл!
— Лечу с ними, — снова заговорил Стоун. — Они захватили меня. Вот чертовщина!
Он рассмеялся.
Холлис напряг зрение, но ничего не увидел. Только крупные алмазы и сапфиры, изумрудные туманности и бархатная тушь космоса, и глас всевышнего отдается между хрустальными бликами. Это сказочно, удивительно: вместе с потоком метеоров Стоун будет много лет мчаться где-то за Марсом и каждый пятый год возвращаться к Земле, миллион веков то показываться в поле зрения планеты, то вновь исчезать. Стоун и Мирмидоны, вечные и нетленные, изменчивые и непостоянные, как цвета в калейдоскопе — длинной трубке, которую ты в детстве наставлял на солнце и крутил.
— Счастливо! — крикнул Холлис через пятьдесят тысяч километров.
— Не смеши, — сказал Стоун и пропал.
Звезды подступили ближе.
— Прощай.
— Не унывай.
— Прощай, Холлис. — Это Эплгейт.
Многочисленные: «До свидания». Отрывистые:
«Прощай». Большой мозг распадался. Частицы мозга, который так чудесно работал в черепной коробке несущегося сквозь космос ракетного корабля, одна за другой умирали; исчерпывался смысл их совместного существования. И как тело гибнет, когда перестает действовать мозг, так и дух корабля, и проведенные вместе недели и месяцы, и все, что они означали друг для друга, — всему настал конец. Эплгейт был теперь всего-навсего отторженным от тела пальцем; нельзя подсиживать, нельзя презирать. Мозг взорвался, и мертвые никчемные осколки разбросало, не соберешь. Голоса смолкли, во всем космосе тишина. Холлис падал в одиночестве.
Они все очутились в одиночестве. Их голоса умерли, точно эхо слов всевышнего, изреченных и отзвучавших в звездной бездне. Вон капитан улетел к Луне, вон метеорный рой унес Стоуна, вон Стимсон, вон Эплгейт на пути к Плутону, вон Смит, Тэрнер, Ундервуд и все остальные; стеклышки калейдоскопа, которые так долго составляли одушевленный узор, разметало во все стороны.
«А я? — думал Холлис. — Что я могу сделать? Есть ли еще возможность чем-то восполнить ужасающую пустоту моей жизни? Хоть одним добрым делом загладить подлость, которую я накапливал столько лет, не подозревая, что она живет во мне! Но ведь здесь, кроме меня, никого нет, а разве можно в одиночестве сделать доброе дело? Нельзя. Завтра вечером я войду в атмосферу Земли».
«Я сгорю, — думал он, — и рассыплюсь прахом по всем материкам. Я принесу пользу. Чуть-чуть, но прах есть прах, земли прибавится».
Он падал быстро, как пуля, как камень, как железная гиря, от всего отрешившийся, окончательно отрешившийся. Ни грусти, ни радости в душе, ничего, только желание сделать доброе дело теперь, когда всему конец, доброе дело, о котором он один будет знать.
«Когда я войду в атмосферу, — подумал Холлис, — то сгорю, как метеор».
— Хотел бы я знать, — сказал он, — кто-нибудь увидит меня?
Мальчуган на проселочной дороге поднял голову и воскликнул:
— Смотри, мама, смотри! Звездочка падает!
Яркая белая звездочка летела в сумеречном небе Иллинойса.
— Загадай желание, — сказала его мать. — Скорее загадай желание.
МАЙ-ИЮНЬ 2017 года
Закрыть окно
Я лежал в кровати и болел с утра до вечера. Ужасно скучно.
Вечером пришел с работы папа и принес мне подарок — калейдоскоп. Папа вечно принесет что-нибудь такое… Ну зачем мне калейдоскоп, что я, маленький?
— Держи, брат, — сияя, папа протянул мне упаковку с подарком. — Пользоваться умеешь?
Папа зовет меня по-мужски «брат», а дарит всякую малышовую муру.
— Спасибо, папа, — сказал я, делая вид, что страшно рад. — Ой, какая вещь!
Папа погладил меня по голове и объяснил:
— Это, брат, калейдоскоп. Я, когда в детстве болел, всегда смотрел в калейдоскоп, чтобы грустно не было. Ты посмотри в глазок. Там красивые узоры из стеклышек.
Я посмотрел, что мне, жалко, что ли? Стеклышек не было. Ясно, папе продали бракованную вещь. Как обычно. Вместо цветных стеклышек я увидел в глазке собственные старые обои на стенке, выцветшие, с утятами в камышах.
— Что видишь? — спросил папа и широко улыбнулся.
— Красивые узоры, — сказал я, чтобы не огорчать папу.
— Молодец! — похвалил меня папа. — А если ты повернешь калейдоскоп, то картинка поменяется. Это, брат, волшебная штука!
Тут мама позвала папу на кухню, и он вышел.
— Если ты повернешь, то картинка поменяется, — с досады передразнил я папу и положил подарок на тумбочку, рядом с лекарствами. Делать мне нечего, только в бесполезный калейдоскоп смотреть, который без стеклышек к тому же.
Мама и папа снова ссорились на кухне.
— И что ты ему даришь всякую ерунду? — тихо сердилась мама под грозное шипение котлет на сковородке. — Принес бы полезное что-нибудь, книжку какую-нибудь.
— Я принес сыну подарок от души! — ответил папа, тоже тихо, но тоже сердито. — Ему скучно! Ему праздника хочется, яркого, цветного, веселого! Если бы я сидел с ним дома, он бы не скучал!
— А белье я должна погладить!.. А обед приготовить!.. А в магазины! А за квартиру!.. В поликлинику!..
Засвистел чайник.
На следующий день я опять лежал и болел. А во дворе стоял шум и гам. Напротив наших окон был детский садик. Горки, домики, лошадки, качельки… И дети. Чего это они так разорались? Гораздо громче обычного. А ведь обычно они так орут, что автомобильных сигнализаций не слышно… Любопытно, по какому поводу такой поросячий визг?
Я вылез из-под одеяла и прошлепал к окну, наступая на концы шерстяного шарфа. Ничего не понятно, что у них там стряслось. Столпились все в углу площадки и галдят. Бинокль бы какой-нибудь… Такая вещь полезная, а у нас нет! Лучше бы папа вчера вместо калейдоскопа бинокль купил.
Я вернулся к тумбочке и взял папин подарок. Все-таки у бесполезного калейдоскопа есть глазок, может быть, сквозь него будет лучше видно.
Уселся у окна на стул и нацелил синий цилиндрик на площадку. Ух ты! Да у них там весело! Один мелкий на березу залез и плачет, второй к нему пополз и за ветку чем-то зацепился, ни туда, ни сюда. Остальные руками машут. Во, воспитательница бежит…
Я машинально повернул синий тубус, чтобы наладить резкость. Забыл, что это не бинокль. Тут оболтус с верхней ветки раскачался и совершил прыжок на соседний клен. Ну прямо белка-летяга! Ай, класс! Он вцепился в верхушку клена и заревел так, что я прикрыл форточку.
Воспитательница растопырила руки, пытаясь одновременно поймать своих чебурашек с березы и с клена. Кричала она тоже будьте-нате. Кажется, я ее знаю. Соседка наша, что ли?
Я опять машинально повернул синий тубус, не отрываясь от глазка. Воспитательница подпрыгнула, как кенгуру, и сдернула застрявшего на березе! Во дает! Пантера, а не воспитательница!
От неожиданности я крутанул калейдоскоп, а воспитательница сиганула на клен за другим клиентом и скинула его на веревочную сетку, натянутую зачем-то на площадке на манер батута. «Белка-летяга» подпрыгнул два раза и затих в сетке. К нему полезли еще желающие попрыгать.
Я покрутил калейдоскоп еще немного. Супервоспитательница залезла на клен повыше, устроилась в ветках, как русалка, и захныкала, вытирая кулаком слезы…
И тут я догадался... Я все понял! Как там папа сказал? «А если ты повернешь калейдоскоп, то картинка поменяется. Это, брат, волшебная штука!» Еще и какая волшебная… Вот это да… У меня даже температура поднялась от восторга. Ничего себе игрушки стали делать… Да с таким калейдоскопом такого можно наворотить! Только крутить надо аккуратней. На чем бы еще проверить?
Я забрался обратно в постель и навел синий цилиндрик калейдоскопа на противоположную стенку. Повернул… Картинка поменялась! В стеклянный глазок я увидел, как старые обои перекрасились. Вместо выцветших утят появились классные парусники, пушки, якоря, канатные бухты и старинные карты. Я бы сам только такие обои и выбрал!
Я опустил руку с калейдоскопом и уставился на стену. Среди осточертевших утят в пруду действительно плавал шикарный парусник! Так…
Через полчаса напряженной работы я заменил обои во всей комнате. Не обошлось без брака. Иногда я слишком резко крутил трубку, и тогда получался не парусник, а крокодил. А если крутануть на 180 градусов, то вместо прудика и утят в камышах будут пустыня и верблюды. Так что над столом у меня верблюд меланхолично жевал старинную карту, а у шкафа крокодил стоял на якоре. Но ничего, даже прикольно. Я полюбовался на свои новые обои и на правах больного уснул.
— Я же говорила — ав-то-мат! — по слогам возмущалась мама. — А ты купил для детских вещей! А мне для стиральной ма-ши-ны надо!
— А этот для машины не подойдет, что ли? — немедленно рассердился папа. — Это что, не стиральный порошок? Ну не какао же! Чем они таким отличаются?
— Да уж отличаются, раз написано — для детских вещей или для автомата! — ругалась мама. — Зря не напишут!
Я тихо-тихо выбрался из кровати и вышел в коридор. В руке у меня был мой драгоценный синий калейдоскоп.
Я прицелился, навел глазок на маму с папой и чуть-чуть повернул трубку. Я старался действовать очень осторожно, мне совсем не хотелось получить вместо родителей двух крокодилов или верблюдов…
— А еще ты… — повернулась мама к папе, — …еще ты устал, наверное. Ты извини, что я тебя за этим порошком попросила зайти. Сама виновата, надо было сбегать в магазин, когда Виталик уснул, и все дела…
— Это ты меня прости, — улыбнулся папа и обнял маму. — Я торопился, не посмотрел на коробку, схватил первый попавшийся. Спешил домой после работы. К тебе.
Мама тоже улыбнулась. А я заткнул пальцем стеклянный глазок, чтобы картинка нечаянно не поменялась, и тихо-тихо вернулся в комнату.
Я зажил припеваючи! На следующий день, когда больное горло совсем меня достало, я направил калейдоскоп на собственную шею и слегка повернул трубку. Боль исчезла.
— Тра-ля-ля! — запел я от радости. — Тра-ля-ля-ля!
В комнату вошла мама и уставилась на меня.
— Что с тобой?
— Мама, у меня горло не болит! — воскликнул я и вывел голосом целую руладу.
— Погоди, болит — не болит… — мама смотрела на меня так, будто я перекрасил волосы. — Это ты сейчас пел?
— А то кто же! — весело согласился я и с готовностью пропел: — А кто же, кто же, кто же, если не я, если не я!
— Лемешев, — сказала мама. — Карузо. Робертино Лоретти.
Она поцеловала меня в лоб и побежала звонить папе.
Раз я больше не болел, то надо было идти в школу. Но с моим калейдоскопом школы я больше не боялся.
— А вот работа Виталия Караваева, — произнесла Ольга Валерьевна и с неприязнью взяла со стола мой диктант. — Столько ошибок, столько пропущенных запятых и недописанных букв! Надо же так написать: «Ласточка поранила рыло о терновый куст»! — Ольга Валерьевна подождала, пока утихнет смех. — Надо же перечитывать, что ты пишешь, Виталий. Это, конечно, «два»…
Я ловко навел под партой свой чудо-калейдоскоп на Ольгу Валерьевну и стал поворачивать. — …было бы, — продолжила Ольга Валерьевна. — Да, было бы, наверное, «два», если бы Виталик не проболел несколько дней. Конечно, он слегка отстал, но он догонит, он такой способный мальчик! Я поставила тебе «четыре», Виталик, — улыбнулась Ольга Валерьевна и положила мою работу мне на парту. Под диктантом красовалась жирная четверка.
Эх! Чуть-чуть до пятерки не довернул! Надо еще потренироваться, поработать, поэкспериментировать. Волшебные штуки — они такие, они ленивых не любят.
На перемене я решил наконец разобраться со своей личной жизнью. Огляделся вокруг. За первой партой сидели Маша и Полина. Я прикинул варианты и быстро нашел правильное решение.
— Полина! — не теряя времени, спросил я у самой красивой девочки во всем классе или даже во всей школе. — Ты меня любишь?
— Чокнулся, Караваев? — удивленно посмотрела на меня Полина и добавила через секунду: — Конечно, люблю. Разве непонятно?
На глазах изумленных одноклассников она поцеловала меня в щеку, потом в другую, потом села ко мне на колени и крепко обняла за шею, чуть не задушила! В классе воцарилась мертвая тишина, было слышно, как кто-то уронил учебник. Это я, пожалуй, перекрутил… Еле вырвался! Выходя из класса, заметил, как обалдела Маша. Ну еще бы.
Пашка Рублев, конечно, подкарауливал меня за школой. Как раз мы с Полиной вместе вышли. Полина хотела проводить меня до дома, закутать в теплый плед и напоить сиропом шиповника. А тут Пашка! Я так и думал. Они вместе с Полиной уже два раза в кино ходили…
Конечно, Пашка был не один. С двумя дружбанами из параллельного. Увидели меня — сразу стойку сделали. Ладно, сейчас картинка поменяется…
— Подожди меня, пожалуйста, на качелях, я быстро, — приказал я Полине. Она послушно села на сиденье, взволнованно прошептала вполне подходящий текст: «Не ходи, Виталик, я боюсь», а я сбросил свой рюкзак, чтоб не мешал, зажал в кулаке калейдоскоп и пошел разбираться.
Метра за три до них я навел свое оружие, посмотрел в глазок и повернул сразу на 180 градусов, чего там церемониться.
— Иди, иди, чего встал! — заорал было Пашка, делая шаг навстречу, и два других тоже отлипли от стены и двинулись ко мне. — Иди, разговор есть…
Тут его прервали дружбаны. Один толкнул Пашку в грудь, другой заехал рюкзаком по спине, поэтому Пашка не упал, а только выпрямился, торжественно протянул мне руку и сказал:
— Я тебя жду, чтобы сказать важную вещь. Давай с тобой дружить, Витал! Ты классный чел!
— Я подумаю, — важно ответил я. — Посмотрю на твое поведение.
Я сурово глянул на дружбанов, они вытянулись по струнке, как на физкультуре. Ладно, хватит с них. Я зажал пальцем глазок, убрал калейдоскоп в карман и пошел к качелям.
— У меня шоколадка есть, хочешь? — умоляюще крикнул вслед Пашка.
— Завтра съем, — пообещал я, оглянувшись.
Пашка радостно закивал. Полина упала с качелей.
Мама решила записать меня в хор мальчиков. Вообще-то, я хотел на карате, но это мы на месте разберемся. Мне теперь сделать спортивную секцию из хоровой студии ничего не стоит!
Полина ходит за мной как пришитая! Пригласила меня в кино, обещала сама попкорн купить и колу. Выспрашивает, какие я фильмы люблю. А я так думаю, что в зале с фильмом разберусь. Не понравится мультик — поменяю на комедию или боевик. Картинка же меняется!
Погода скверная, дождина поливает, и ветер, а Полина меня пригласила в парк аттракционов… Так, сейчас исправим. Сейчас накрутим безоблачное небо и плюс двадцать…
— Мама! — выскочил я из комнаты. — Мама, ты когда уборку делала, калейдоскоп мой не видела?!
Мама замерла на секунду с поднятым утюгом, а потом медленно покачала головой.
— Не видела… Какой калейдоскоп?
— Да тот, что мне папа подарил на прошлой неделе! — заорал я и схватился за голову.
— Виталечка, не видела… Да ты не волнуйся так, другой купим…
Но я уже тыкал в кнопки, набирая папу.
— Папа… возьми трубку, папа… Папа! — завопил я в телефон. — Ты мой калейдоскоп не видел?.. Твой подарок?.. Как?! Почему выбросил?.. Без стеклышек… А когда?! Утром… и ведро вынес… А… ладно, ничего… спасибо, пап, другой не надо… Пока, пап.
Я вышел на улицу и раскрыл зонт. Дворника, конечно, не было, и дверь в мусорку закрыта на замок. Да и как бы я его там нашел? Кто бы мне разрешил в мусоре копаться?
Полная безнадега. Серый, мокрый двор, и эта картинка не поменяется. Я побрел по лужам. Как теперь жить-то? Что я буду делать без моего калейдоскопа…
Что я буду делать? Вот поругаются мама с папой — и что? «Да ничего! — вдруг подумал кто-то в моей голове. — Помиришь их. Они же любят друг друга, значит, их можно помирить!» Хорошо, а на уроках? «А что на уроках? Подумаешь, большое дело! Будешь себя проверять, диктант перечитаешь, параграф выучишь, пример сам решишь. Ерунда! Хорошо ведь учился и раньше!» А хор? Что я там буду делать, мне же это пение до фонаря! Не хочу я петь! «Ну и не пой, иди сразу на карате! И другим петь не будешь мешать». А с Полиной что делать? «А она тебе так нужна, что ли, эта Полина-павлина? Тебе же скучно с ней. И вообще, тебе Маша всегда очень нравилась, забыл? Ты же мечтал с ней вместе на горный туризм пойти… Вон она идет, кстати…»
Мне навстречу по двору действительно шла Маша! Увидела меня и заулыбалась. Вот это да! И дождь перестал, а лужи стали голубыми и солнечными! Жизнь прекрасна, никакой безнадеги! Вон какое все чудесное, яркое! Меня этот калейдоскоп совсем заморочил, превратил в жулика, в дурака! Хватит! Я сам буду жить, без картинок! У меня и так все получится очень даже замечательно. Вот идет Маша. И в кармане куртки очень кстати оказались мои карманные деньги, на два билета в кино хватит, а может, и на попкорн! Я помахал Маше рукой, я ловко перепрыгнул через лужу, я расправил плечи и закрыл ненужный зонт, я…
Я случайно его заметил. На детской площадке, на горке, стоял маленький мальчик и смотрел в зеленую пластмассовую трубку. Он уставился на меня стеклянным глазком и крутил зеленый цилиндр. Менял картинку… Потом зажал стеклянный глазок пальцем, опустил руку и улыбнулся во весь рот.
Зеленый калейдоскоп. Не синий. Значит, не мой. Еще один калейдоскоп, купленный в простом игрушечном магазине.
— Привет! — обрадовалась мне Маша. — Здорово как, встретились, надо же! Ты тут живешь?
— Ага… — с трудом ответил я, следя за мальчиком. — Здорово… Маш, я сейчас тут… Мне срочно надо в магазин, мама просила… Я потом тебе… Ну, пока!
Я вбежал в игрушечный магазин и чуть не сбил выходившую тетю с огромным пакетом. Извиняться было некогда.
— Калей… доско… пы… есть? — тяжело выдохнул я у прилавка.
— Есть немного, — сказала продавщица.
— А можно… можно сначала в них… посмотреть?
— Товар упакован, — хмуро ответила продавщица, глядя на часы.
— Мне… на все… все, — решился я, вытаскивая из кармана деньги. Зазвенели раскатившиеся монеты.
А вдруг?..
