«После смерти нам стоять почти что рядом
Актуализация темы памятника именно в это время объяснялась не только смертью Ленина; здесь была и личная подоплека. В свои тридцать лет Маяковский являлся самым успешным и знаменитым советским поэтом. Его современниками были Борис Пастернак и Сергей Есенин , Осип Мандельштам и Анна Ахматова - все выдающиеся поэты. Среди них он был, может быть, не лучшим, но, несомненно, одним из лучших; однако, в отличие от них, после первоначальных сомнений он активно встал на сторону нового общественного строя. Высшее руководство советского государства в свою очередь удостаивало его милости, сначала Ленин и Луначарский , а в последнее время и военный комиссар Лев Троцкий , один из самых блестящих умов революции, высоко ценивший "огромный талант" Маяковского, у которого "принятие революции естественнее, чем у кого бы то ни было из русских поэтов".
Опасность, что сам Маяковский превратится в памятник, была достаточно велика. Весной 1924 года, в то время, когда он раздумывал над поэмой о Ленине, он работал еще над одним стихотворением на тему памятников и юбилеев. 6 июня 1924 года отмечался 125-летний юбилей Александра Пушкина - событие, заставившее Маяковского лишний раз сформулировать собственное отношение к своему коллеге. Если для самого Маяковского его отношение к Пушкину было раз и навсегда определено, то другим вопрос не казался столь очевидным. В декабре 1918 года в стихотворении "Радоваться рано" Маяковский нападал на коллегу-поэта со словами:
"А почему / не атакован Пушкин? / А прочие / генералы классики?" Формулировка задела Луначарского, считавшего, что такое презрение к классикам противоречит интересам рабочего класса: вместо того чтобы механически отбраковывать великих писателей прошлого, у них следует учиться. Маяковский возразил, что он атаковал не поэта Пушкина, а памятник и что он, как и другие футуристы, ополчился не против старой литературы, а против того, что она выдвигается в качестве образца для литературы современной.
Кроме того, подчеркивал он, нельзя воспринимать его слова буквально. В действительности Маяковский очень любил Пушкина. Когда он работал над стихотворением "Юбилейное", Осип читал ему вслух "Евгения Онегина", и хотя Маяковский знал его наизусть, он отключил телефон, чтобы им не мешали.
Однако в эстетической атмосфере, рожденной революцией и активно создаваемой самими лефовцами, открыто признаться в любви к Пушкину было нелегко. Чтобы оправдать свою любовь к Пушкину, Маяковскому пришлось сделать его соратником по перу, лефовцем. На самом деле, утверждается в стихотворении, Пушкин вел в 1820-е годы такую же борьбу за обновление поэтического языка, какую Маяковский ведет сейчас, сто лет спустя, и если бы Пушкин был его современником, то Маяковский позвал бы его в соредакторы по "Лефу" и дал бы ему писать и агитационную поэзию, и рекламные стихи...
Эта мысль была подхвачена "младоформалистом" Юрием Тыняновым в эссе о современной литературе "Промежуток", написанном в том же 1924 году. Тынянов рассматривал рекламные стихи Маяковского как необходимую языковую лабораторную работу, которая напрямую соответствовала пушкинским экспериментам с "низкими жанрами", таким, например, как альбомные стихи. В названии "Юбилейное" отражено ироническое отношение Маяковского к подобным праздникам. Стихотворение написано в форме разговора с Пушкиным, которого Маяковский стаскивает с пьедестала на Тверском бульваре, чтобы с ним поговорить: "У меня, / да и у вас, / в запасе вечность. / Что нам / потерять /часок-другой?!" Затем стихотворение развивается по двум основным линиям. Первая - страх превратиться в памятник, судьба, которая постигла Пушкина и угрожает ему самому: Может я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых. Мне при жизни с вами сговориться б надо. Скоро вот и я умру и буду нем. После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ.
Маяковский любит Пушкина "живого, а не мумию", как поэта, тоже прожившего бурную жизнь, прежде чем на него "навели хрестоматийный глянец". Когда в конце стихотворения он возвращает Пушкина на пьедестал, он делает это с заклинанием:
Мне бы памятник при жизни полагается по чину.
Заложил бы динамиту - ну-ка, дрызнь!
Ненавижу всяческую мертвечину!
Обожаю всяческую жизнь! Вторая основная линия касается извечно актуального противостояния лирика и общественного поэта. "Вред - мечта, - пишет Маяковский, "бесполезно грезить", когда "надо весть служебную нуду": Только жабры рифм топырит учащённо у таких, как мы, на поэтическом песке. Футуристами "лирика / в штыки / неоднократно атакована" в поисках "речи / точной / и нагой", Но поэзия? пресволочнейшая штуковина: существует - и ни в зуб ногой. Поэзия существует, поскольку существует любовь, - в новом обществе тоже, вопреки всем аскетичным идеалам:
Говорят -
я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous... чтоб цензор не нацикал.
Передам вам - говорят - видали даже двух влюбленных членов ВЦИКа.
Тон ироничен, но размышления Маяковского о любви и поэзии имели вполне конкретный фон.
Не каждый любит отмечать юбилеи. Но всегда найдутся те, кто о них вспомнит. Вот и Владимир Маяковский , прогуливаясь в 1924 году возле памятника Александру Сергеевичу Пушкину на Тверском бульваре, ненароком вспомнил, что грядет 125 лет со дня рождения великого русского поэта, и решил написать ему посвящение – стихотворение «Юбилейное». Об анализе этого произведения и пойдет речь далее.
Стихотворение начинается в свойственной Маяковскому манере – диалогом. Это одна из излюбленных форм, ведь поэт неоднократно посвящал целые письма друзьям, любимым, просто знакомым. А уж в диалог мог вступать с кем угодно, даже с солнцем («Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче»).
Вот и в «Юбилейном» поэт запросто начинает диалог с Пушкиным, как с давним знакомым:
Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
Ситуация, по меньшей мере, странная, ведь когда-то Маяковский, будучи футуристом, вместе с остальными соратниками по перу в своем манифесте «Пощечина общественному вкусу» призвал «бросить Пушкина с Парохода Современности». Но сейчас обращается к нему дружески, называя «дорогой» , и приглашает к задушевному разговору одного великого поэта с другим.
Что могут обсуждать поэты? Весну, луну, поэзию, любовь. Маяковский, переживавший в 1924 году не лучшие времена в своей личной жизни, многое переосмыслил. Главное, что поняли поэт и его alter ego лирический герой стихотворения, что
Но поэзия -
пресволочнейшая штуковина:
существует -
и ни в зуб ногой.
Очевидно, только сейчас поэт понял, что лирика, которая была им «в штыки неоднократно атакована» нужна, особенно, когда нет возможности выразить свои чувства другим способом.
И вот тут-то он вспоминает, правда, с иронией, пушкинского Онегина, приводя его слова «я утром должен быть уверен, что с Вами днем увижусь я» в слегка искаженном виде, хотя многие современники Маяковского отмечали, что тот знал «Онегина» почти наизусть.
И вновь герой, как на исповеди, признается самому Пушкину, что у него тоже бывало всякое – «когда и горевать не в состоянии» . Поэтому, дескать, только он по-настоящему понимает, за что погиб Александр Сергеевич от руки «великосветского шкоды» , «сукина сына Дантеса» . Более того, он «один действительно жалеет, что сегодня нету вас в живых» .
Теперь, когда все точки над «и» в отношениях между ними расставлены, впору подумать и о вечности, ведь
После смерти
нам
стоять почти что рядом:
вы на Пе,
а я
на эМ.
Вот они-то уж воистину великие, потому что выстрадали свое право на народную память, а сейчас «страна моя поэтами нища» . Дальше следует довольно-таки циничное перечисление тех, кто достоин находиться на одной поэтической полке с ними – между М и П. В число таких попадают только «Некрасов Коля , сын покойного Алеши» и «Асеев Колька» . Странно слышать нелестную оценку творчества Сергея Есенина , которого поэт называет «балалаечником из хора» , хотя буквально через год, после гибели Есенина, Маяковский посвятит ему очень проникновенное стихотворение.
Посетовав, что «только вот поэтов, к сожаленью, нету» , Владимир Владимирович уверяет:
Хорошо у нас
в Стране Советов.
Можно жить,
работать можно дружно.
И если бы Пушкин жил именно сейчас, в ХХ веке, то стал бы «по Лефу соредактор» , а Маяковский бы ему «агитки доверить мог» и «рекламу б выдал гумских дам» . Только придется мастеру лирических произведений XIX века «бросить ямб картавый» , ведь «наши перья – штык» , да и «битвы революций посерьезнее «Полтавы» , а уж что касается любви, то она «пограндиознее онегинской любви» .
По мнению героя стихотворения, Пушкин бы пришелся ко двору сейчас, в ХХ веке, ведь он, африканец, тоже бушевал при жизни, только на него «навели хрестоматийный глянец» , а он, герой, любит поэта «живого, а не мумию» .
По иронии судьбы, на самого Маяковского потом, в советское время, действительно наведут хрестоматийный глянец, и он превратится в мумию, точнее говоря, в живой памятник. Как напишет потом Марина Цветаева , «двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта».
Возможно, именно поэтому поэт с иронией пишет в конце, что хотя и полагается по чину ему памятник при жизни, но он «заложил бы динамиту – ну-ка, дрызнь!» , потому что «ненавидит всяческую мертвечину» и «обожает всяческую жизнь» .
Самосадкина Екатерина
- «Лиличка!», анализ стихотворения Маяковского
- «Прозаседавшиеся», анализ стихотворения Маяковского
Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
Дайте руку!
Вот грудная клетка.
Слушайте,
уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем,
в щенка смиренном львенке.
Я никогда не знал,
что столько
тысяч тонн
в моей
позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
Больно?
Извините, дорогой.
У меня,
да и у вас,
в запасе вечность.
Что нам
потерять
часок-другой?!
Будто бы вода -
давайте
мчать, болтая,
Будто бы весна -
свободно
и раскованно!
В небе вон
луна
такая молодая,
что ее
без спутников
и выпускать рискованно.
Я
теперь
свободен
от любви
и от плакатов.
Шкурой
ревности медведь
лежит когтист.
Можно
убедиться,
что земля поката,-
сядь
на собственные ягодицы
и катись!
Нет,
не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
ни с кем.
Только
жабры рифм
топырит учащенно
у таких, как мы,
на поэтическом песке.
Вред - мечта,
и бесполезно грезить,
надо
весть
служебную нуду.
Но бывает -
жизнь
встает в другом разрезе,
и большое
понимаешь
через ерунду.
Нами
лирика
в штыки
неоднократно атакована,
ищем речи
точной
и нагой.
Но поэзия -
пресволочнейшая штуковина:
существует -
и ни в зуб ногой.
Например
вот это -
говорится или блеется?
Синемордое,
в оранжевых усах,
Навуходоносором
библейцем -
«Коопсах».
Дайте нам стаканы!
знаю
способ старый
в горе
дуть винище,
но смотрите -
из
выплывают
Red и White Star"ы1
с ворохом
разнообразных виз.
Мне приятно с вами,-
рад,
что вы у столика.
Муза это
ловко
за язык вас тянет.
Как это
у вас
говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
из письма
Онегина к Татьяне.
- Дескать,
муж у вас
дурак
и старый мерин,
я люблю вас,
будьте обязательно моя,
я сейчас же
утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я.-
Было всякое:
и под окном стояние,
письма,
тряски нервное желе.
Вот
когда
и горевать не в состоянии -
это,
Александр Сергеич,
много тяжелей.
Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь -
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
не старость этому имя!
Тушу
вперед стремя,
я
с удовольствием
справлюсь с двоими,
а разозлить -
и с тремя.
Говорят -
я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous..2
чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам -
говорят -
видали
даже
двух
влюбленных членов ВЦИКа.
Вот -
пустили сплетню,
тешат душу ею.
Александр Сергеич,
да не слушайте ж вы их!
Может,
я
один
действительно жалею,
что сегодня
нету вас в живых.
Мне
при жизни
с вами
сговориться б надо.
Скоро вот
и я
умру
и буду нем.
После смерти
нам
стоять почти что рядом:
вы на Пе,
а я
на эМ.
Кто меж нами?
с кем велите знаться?!
Чересчур
страна моя
поэтами нища.
Между нами
- вот беда -
позатесался Надсон3.
Мы попросим,
Два необыкновенных поэта. Один – с неукротимым «негрским» темпераментом. Другой – с неуемной казацкой вольностью. И тот, и другой – «бич жандармов, бог студентов». Оба не вынесли оскорблений и погибли. И навсегда остались ровесниками.
Пророческими окажутся слова Велимира Хлебникова, произнесенные им за год до собственной кончины: «Люди моей задачи часто умирают тридцати семи лет».
Но в беспокойном 1912 году мало кто из молодых людей помышлял о смерти. Конечно, она была частой и модной «гостьей» в богемных салонах, на литературных вечерах, художественных выставках… Только принимали ее как данность, как образ печальной дамы, но связывать с ней судьбу и умирать взаправду было некогда – потому что юность рвалась в будущее и горела нетерпением покончить со старым миром, с его укладом, традициями, искусством; перекроить всё и вся на свой лад, по своему разумению и вкусу. Пафосной риторики и заготовленных лекал было предостаточно.
Так 18 декабря 1912 года в альманахе «Пощечина общественному вкусу» был опубликован под тем же названием манифест российских футуристов.
Под манифестом поставили подписи Давид Бурлюк, Велимир Хлебников, Алексей Крученых и Владимир Маяковский – самый младший в этой компании.
Справа налево: A. Крученых, Д. Бурлюк, B. Маяковский, Н. Бурлюк, Б. Лившиц
600 экземпляров скандального издания мгновенно разлетелись по Москве, стали бестселлером, поводом для полемических ристалищ – неотъемлемой части общественной жизни того времени, а главное – привлекли внимание к молодым авторам-реформаторам.
Надо отдать должное сочинителям манифеста: каждый из них был незаурядной личностью.
Хлебников и Крученых – «отцы» поэтической зауми, провозгласившие: «Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим языком, но и личным языком, не имеющим определенного значения (не застывшим), заумным. Общий язык связывает, свободный - позволяет выразиться полнее. Заумь пробуждает и дает свободу творческой фантазии, не оскорбляя ее ничем конкретным».
Коллективную декларацию Крученых подкрепил индивидуальным «образцом иного звука и словосочетания»:
дыр бул щыл
убещур
скум
вы со бу
р л эз
И ничтоже сумняшеся заявил: «…в этом пятистишии более русского национального, чем во всей поэзии Пушкина».
Поразительно, но сие, с позволения сказать, стихотворение вызвало жаркие споры и обсуждения. По мнению Владислава Ходасевича, дыр бул щыл «было исчерпывающим воплощением этого течения (футуризма – М.Г.), его началом и концом, первым криком и лебединой песней. Дальше идти было некуда, да и не нужно, ибо все прочее в том же роде было бы простым „перепевом “».
Итак, личности. Центральной фигурой русского футуризма, несомненно, являлся Давид Бурлюк – «лучший художник среди поэтов и лучший поэт среди художников», как он сам себя обычно величал.
На вид вальяжный господин с неизменной серьгой в ухе и декоративным татуажем на лице. В детстве младший брат Николай в драке выбил ему глаз, с тех пор Давид носил вставное стеклянное око, ставшее частью его творческого имиджа.
Отгородившись лорнетом, который якобы принадлежал наполеоновскому маршалу Даву, он с оскорбительным равнодушием взирал на публику, возмущенную его картинами на художественной выставке или негодующую на литературных чтениях, которые по обыкновению заканчивались скандалом после его заявлений вроде: «Толстой - светская сплетница, а Пушкин - мозоль русской жизни».
При этом Давид Бурлюк был талантливым и успешным «пиарщиком и промоутером» начала ХХ века. Нет сомнений в том, что именно он «открыл» Маяковского. По словам одного из основателей имажинизма, поэта Вадима Шершеневича, Маяковского «он поднес на блюде публике, разжевал и положил в рот. Он был хорошим поваром футуризма и умел “вкусно подать” поэта».
Бог весть, какая блажь нашла на Маяковского, но он с малолетства увлекся марксистскими идеями, в пятнадцатилетнем возрасте вступил в партию большевиков и – что вполне закономерно – был вскоре арестован за распространение политических прокламаций и одиннадцать месяцев провел в Бутырской тюрьме. Там он написал первую тоненькую тетрадь стихов, которую на выходе отобрали надзиратели.
Освободившись из заключения, юный бунтарь отказался от партийной деятельности и загорелся благородной мыслью «делать социалистическое искусство», а для достижения своей цели поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с Давидом Бурлюком – «полифемом» - организатором футуристической группы «Гилея». Через три года неразлучную парочку Маяковский–Бурлюк исключат из училища за неподобающие публичные выступления.
Футуристы не могли, да и не желали существовать спокойно. Они обязательно должны были бурлить, творить поэзию и живопись, демонстрировать и эпатировать, рядиться в желтую кофту и малиновые сюртуки, вдевать пучки редиски в петлицы, досаждать общественному вкусу и непременно выбрасывать классиков за борт корабля современности… Юношеский максимализм правил бал!
За пять лет до Октябрьского переворота в том же номере альманаха со скандальным манифестом была напечатана составленная Велимиром Хлебниковым таблица «Взор на 1917 год», в которой он предсказал «падение государства».
Так и случилось.
Изменилось всё. Изменился и Маяковский.
Поэт Ярослав Смеляков пишет: «После Октябрьской революции, с первых дней её Маяковский идёт в передовых рядах борцов за социализм, он отдаёт советской власти и коммунистической партии весь свой многогранный талант. В одном из выступлений последних лет жизни поэт с гордостью отмечал, что советская цензура не вычеркнула у него ни одной строчки, – всё, что он написал, было нужно, полезно советскому строю, строительству социализма».
Кто тут отступил от истины?
Хорошо известно и много раз говорено о том, как действительно страстно предался Маяковский «деланию социалистического искусства» и какой травле подвергался. Была ли кампания «Довольно Маяковщины!» инициирована Л.Д. Троцким – вопрос недоказанный. Но то, что нашелся большой отряд критиков, фельетонистов, радетелей за чистоту «социалистической литературы», факт неоспоримый.
Поэта обвиняли в приспособленчестве, выискивали «нелады между Маяковским и революцией»; газетные статьи были нашпигованы штампами типа: «единственными строками Маяковского, имеющими к революции отношение, являются строки о революции до революции» – в поэме «Облако в штанах», все остальное объявлялось «малограмотной халтурой».
Профессор литературы (?) П. Коган в книге «Литература этих лет», вышедшей в 1924-1925 годах тремя изданиями, писал: «Маяковский слишком от прошлого, слишком индивидуален в старом буржуазном смысле этого слова».
В журнале «На литературном посту» появляется статья «Идти ли нам с Маяковским?». Автор, критик Зеленский, пишет: «Безвкусным, опустошённым и утомительным выходит мир из-под пера Маяковского». И далее подчеркивает, что «к новому пониманию революции можно прийти, уже перешагнув через Маяковского».
Вот же когда аукнулась, ударила бумерангом «Пощечина общественному вкусу»: «…Бросить... с парохода Современности»!
Что ж, ангажированная «критика отказывала в понимании и признании самым талантливым русским писателям». Еще Пушкин в стихотворении «Дельвигу» сетовал:
Бывало, что ни напишу,
Всё для иных не Русью пахнет.
Поэт и литературовед Георгий Чулков в книге «Жизнь Пушкина», изданной в 1938 году, пишет: «Поэта убили, когда он не успел осуществить и половины замыслов... Надо удивляться душевной твердости, с какою Пушкин продолжал свой великий труд в страшных условиях тогдашней семейной его жизни, подлых дворцовых интриг, журнальной ненависти и унизительной материальной нужды.
Пушкин продолжал, однако, обдумывать новые повести и драмы. Его к себе влекут и темы лирические – темы смерти, нравственной ответственности, творческого подвига, последнего смысла бытия. А в это время светская титулованная чернь изощрялась в своих сплетнях и глумлениях над честью поэта. Пушкина травили. Входя в салон, где тотчас же толпа светских поклонников окружала Наталью Николаевну, Пушкин чувствовал, что он для этих пустых и суетных людей не более как неловкий и смешной муж красавицы, и он заставлял вспоминать о себе как о поэте опасным огнем эпиграмм».
Накануне празднования 125-летия со дня рождения А.С. Пушкина Маяковский, прогуливаясь по Тверскому бульвару, остановился перед памятником поэту. Долго смотрел снизу вверх.
«Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский».
Стихотворение «Юбилейное» сметает прочь любую полемику со всеми аргументами о том, что Маяковский всегда принимал Пушкина в «штыки». Вероятно, так было когда-то, во времена «Пощечины» – поначалу, по юношеской браваде, по огульному разгуляйству… А потом, с годами, хлебнув несправедливости, непонимания, одиночества, поэт понял, что идти-то ему со своей болью, кроме как к чугунному человеку, больше некуда…
Вот – пустили сплетню, тешат душу ею.
Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их!
Может я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых.
Мне при жизни с вами сговориться б надо.
Скоро вот и я умру и буду нем.
После смерти нам стоять почти что рядом!
Вы на Пе, а я на эМ.
Из воспоминаний от третьего лица: «Маяковский в Петроградском Пролеткульте при всех наших товарищах сознался, что Пушкина читает по ночам и оттого его ругает, что, быть может, сильно любит».
Я люблю вас, но живого, а не мумию.
Навели хрестоматийный глянец.
Вы, по-моему, при жизни – думаю – тоже бушевали.
Африканец!
Маяковский уверен, что Пушкину непременно нашлось бы достойное место в ХХ веке, и работа бы нашлась хорошая, как минимум «по Лефу соредактор».
Эх, Владимир Владимирович, с характером и вольнодумством Александра Сергеевича, в тридцатые годы вашего столетия определили бы его в расстрельный подвал Питерских «Крестов» либо вдавили в вечную магаданскую мерзлоту.
Но Маяковский верил в лучшее и убеждал своего «собеседника»:
Хорошо у нас в Стране Советов.
Можно жить, работать можно дружно.
«Никакой державный цензор так не расправлялся с Пушкиным, как Владимир Маяковский с самим собой, – писала Марина Цветаева. – Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый - поэт встал и человека убил».
…В своей рабочей комнате в Лубянском проезде Владимир Владимирович оставил письмо, адресованное «Всем»: «В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил».
Через год после смерти поэта Марина Цветаева напишет: «Пушкин с Маяковским бы сошлись, уже сошлись, никогда по существу и не расходились. Враждуют низы, горы – сходятся».
