Преступление и наказание часть 1 глава 3. Преступление и наказание

Автор знакомит читателей с бывшим студентом, красивым, но чрезвычайно бедным молодым человеком. Это главный герой романа. Его имя пока не упоминается. В летний день мужчина отправляется по делу, суть которого также еще не ясна.

Герой приходит в дом к старухе-процентщице. Он намерен заложить здесь свои часы. Но из поведения молодого человека становится ясно, что не это главная причина визита. Посетитель нервничает, не может на что-то решиться.

По дороге домой герой заходит в распивочную и встречает там отставного титулярного советника Семена Захаровича Мармеладова, известного пристрастием к алкоголю. Мармеладов рассказывает о своей жизни.

Несколько лет назад он пожалел молодую вдову с тремя детьми Катерину Ивановну и женился на ней. От первой супруги у Мармеладова дочь Соня. Сначала дела у семьи шли неплохо, несмотря на тяжелый характер Катерины Ивановны. Она вспыльчива, часто выплескивает свой гнев на мужа, падчерицу и своих детей.

Серьезные проблемы начались, когда Мармеладова уволили. С горя он стал прикладываться к рюмке. Семен Захарович пропил все, что было в доме, довел семью до полной нищеты. И Катерина, и Соня работали, но денег все равно не хватало. От полной безысходности и упреков мачехи дочь чиновника решила пойти на панель.

Тогда Мармеладов обратился с просьбой к бывшему начальнику. Из сострадания и за былые заслуги титулярного советника вновь приняли на службу. Но Семен Захарович уже не мог обходиться без спиртного. Молодой человек встретил его на пятый день запоя, когда Мармеладов пропил мундир и все наличные. Последние рюмки он заказывал уже на копейки, выпрошенные у дочери.

Мармеладов горько раскаивается, но бросить пить не помышляет. Он просит героя отвести его домой. Там взору молодого человека предстает ужасающая картина: в нищенской квартире плачут голодные дети. Катерина Ивановна в гневе стала таскать мужа за волосы под насмешки собравшихся соседей. Герой незаметно оставляет в доме небольшую сумму денег и спешит покинуть это место.

Утром молодого человека разбудила кухарка, которая принесла письмо от матери. Наконец становится известно, что молодого человека зовут Родион Раскольников. В письме описываются события, которые произошли с сестрой героя Авдотьей Романовной. Девушка служила гувернанткой в семье богатого купца Аркадия Ивановича Свидригайлова. Однажды тот стал приставать к красавице, предлагая ей совместную поездку в столицу. Но Дуня в гневном письме отказала настойчивым просьбам хозяина. Жена купца случайно услышала их разговор и обвинила во всем девушку. С позором Дуню выгнали из дома и ославили на всю округу. Бедную девушку едва не затравили. Но вдруг купец раскаялся и предъявил жене письмо бывшей гувернантки. Вскоре Дуня была оправдана, и госпожа Свидригайлова стала ее всячески восхвалять.

После этого случая к Дуне посватался состоятельный, но очень скупой делец Петр Петрович Лужин. Девушка, надеясь, что он поможет карьере брата, дала согласие. Скоро молодые должны прибыть в Петербург.

Раскольников приходит в ярость. Он не позволит сестре вступить в этот брак, не допустит, чтобы она жертвовала ради него! Вне себя от ярости Родион бежит из дома. На торговой площади он случайно подслушивает разговор, из которого становится ясно, что младшая сестра старухи-процентщицы Лизавета завтра вечером уйдет из дома.

Раскольников понимает, что другой такой случай вряд ли представится. Дома он сразу засыпает и приходит в себя только вечером следующего дня. Все приготовления Родион выполняет в спешке. Взять топор ему мешает кухарка, но затем орудие убийства удается спрятать под пальто.

Старуха очень недоверчиво отнеслась к визиту Раскольникова, но Родиону удалось отвлечь ее внимание и ударить топором по голове. Забрав ключи убитой, Раскольников открыл сундук с драгоценностями и набил ими карманы. С шеи старухи Родион срезал кошелек. На свою беду, вернулась сестра старухи Лизавета. Опасаясь, что женщина поднимет шум, Раскольников убивает и ее.

Отмыв руки и топор на кухне, он спешит покинуть квартиру. Но неожиданно в дверь звонят – к старухе пришли два посетителя. Поскольку никто не отвечает, они подозревают неладное и уходят за дворником. Родион выскакивает из комнаты, но не успевает выйти во двор – по лестнице уже идут. Тогда он забегает в открытую квартиру этажом ниже и там прячется. В этой квартире идет ремонт, рабочие ненадолго вышли. Родион дожидается пока дворник и другие люди поднимутся выше, а затем благополучно уходит.

Дома он, не раздеваясь, падает на кровать и засыпает.

Часть вторая

С утра убийца пребывает в бредовом состоянии. Он плохо воспринимает действительность, но догадывается спрятать награбленное. Приходит дворник и сообщает, что Раскольникова вызывают в околоток. Решив, что его хотят арестовать, Родион отправляется туда со смешанным чувством страха и облегчения. Но выясняется, что вызвали его совсем по другому делу – хозяйка квартиры подала в суд за неуплату.

Пока Родион пишет ответ на заявление, появляется один из жандармов и рассказывает о произошедшем убийстве. Раскольников падает без сознания. Вокруг него хлопочут, подозревая лихорадку. С трудом добравшись домой, Родион принимает решение выбросить награбленное в Неву. Набив драгоценностями карманы, молодой человек идет на берег. Но по дороге находит пустой двор и прячет там свою добычу под камнем. Плохо соображая, куда несет его рок событий, Родион приходит к своему приятелю Дмитрию Разумихину. Раскольников выглядит ужасно, как тяжелобольной человек.

Только на третьи сутки Родион приходит в сознание и обнаруживает, что находится в своей квартире. Он даже не помнит, как добрался домой. Все это время Разумихин был рядом.

На деньги от матери Родиона Разумихин покупает больному приличную одежду и еду. Врач Зосимов считает, что Родион находится на грани сумасшествия. Случайно Раскольников узнает, что дело об убийстве процентщицы поручено следователю Порфирию Иванову. Это родственник Разумихина. Выясняется также, что один из ремонтников в квартире, куда забегал Раскольников, нашел коробку с драгоценностями и пропил их. Теперь этот человек является главным подозреваемым в резонансном убийстве.

Неожиданно появляется жених Дуни Лужин, которого Раскольников прогоняет в гневе. Родиона тянет на место преступления, и он снова идет в дом старухи. Но в квартире убитой уже делают ремонт. Раскольников, как в лихорадке, бегает по комнате, дергает звонок и страшно пугает ремонтников. Они считают, что барин сильно пьян или не в своем уме.

В полном смятении Родион бежит на улицу, где попадает в толпу зевак, которые собрались на месте происшествия. Говорят, что экипаж раздавил какого-то пьяницу. В пострадавшем Раскольников узнает Мармеладова. Молодой человек помогает доставить несчастного домой. На руках у Сони Семен Захарович умирает. Родион дает деньги на похороны. За событиями наблюдает Лужин. Оказывается, он снимает в этом доме квартиру.

Раскольников чувствует себя настолько больным и разбитым, что не решается идти домой один. Он заходит к Разумихину и просит провести его. Дома Родиона ожидают приехавшие мать и сестра.

Часть третья

Раскольников требует, чтобы Дуня отказалась от брака с Лужиным. Девушка производит большое впечатление на Разумихина, который сразу в нее влюбляется и буквально боготворит. Дуня приглашает всех провести вместе вечер. Должен прийти и Лужин для окончательного объяснения.

Неожиданно появляется Соня, чтобы позвать Раскольникова на похороны отца. Мать и сестра Родиона знакомятся с бедной девушкой и проникаются к ней симпатией. Оказывается, скряга Лужин снял для них самые дешевые комнаты в доме, который пользуется скверной репутацией. Узнав об этом, Раскольников еще больше ненавидит ухажера сестры.

Родион хочет вернуть часы и кольцо, которые отдал старухе, поскольку опасается, что мать узнает о закладе. Ведь это подарок сестры и последняя вещь, оставшаяся от отца. Но денег на выкуп нет. В спешке Раскольников принимает необдуманное решение: обратиться за помощью к Порфирию Иванову как к родственнику Разумихина. Вместе с другом Родион идет к сыщику. Оказывается, Иванов читал статью Раскольникова, где излагаются идеи о том, что существует высший вид людей, для которых нет законов. Они имеют право даже убивать «во благо». Сыщик обещает помочь с возвращением заклада. Раскольников напуган проницательностью и хитростью Порфирия.

Родион все больше погружается в тягостные мысли, ему снятся кошмары. Неожиданно в гости к молодому человеку приходит купец Свидригайлов, тот самый, из-за которого пострадала Дуня. Он уже вдовец.

Часть четвертая

Свидригайлов оказывается довольно умным человеком. Он приехал сообщить, что его покойная жена завещала три тысячи рублей Дуне, а сам хочет отдать девушке в виде компенсации десять тысяч. Но Раскольников с негодованием отвергает эту «помощь».

Вечером у Дуни сходятся Разумихин, Лужин и Родион. Наглость и жадность Петра Петровича вызывают всеобщее возмущение. Девушка выставляет Лужина вон, и отвергнутый жених решает отомстить. После его ухода Родион заявляет, что хочет порвать отношения с сестрой и матерью, он поручает Разумихину позаботиться о них. Затем Раскольников приходит проститься к Соне. Их разговор слышит через стену Свидригайлов.

Родион вновь идет к Иванову решать вопрос заложенных вещей. Порфирий заводит с ним хитрый и опасный разговор. Он не обвиняет Раскольникова явно, но намекает, что правда ему известна. Родион впадает в злобное отчаяние, но тут неожиданно является с повинной один из ремонтников. Порфирий явно разочарован прерванной беседой, но обещает, что они с Раскольниковым еще встретятся.

Часть пятая

Катерина Иванова пригласила на поминки мужа Петра Лужина. Но, не желая встречаться с Раскольниковым, тот не пришел на обед, однако вызвал Соню и вручил ей десять рублей «из сострадания».

На поминках разразился скандал между Катериной Ивановой и хозяйкой квартиры, которая пренебрежительно высказывалась о Соне. В разгар этой перепалки пришел Лужин и объявил, что Соня украла у него сто рублей. Оскорбленная Катерина Иванова бросилась выворачивать карманы падчерицы, чтобы доказать ее невиновность. Но неожиданно из кармана выпала сторублевая купюра.

Все потрясены. Ситуацию спас сосед Лужина Лебезятников, который видел, как Петр Петрович подложил деньги в карман девушки. Месть не удалась, и Лужин уходит, угрожая, что заявит на воровку в полицию. Соня в страхе бежит домой.

Квартирная хозяйка решает, что скандалов из-за семейства Мармеладовых с нее довольно и велит всем немедленно убираться. В это время Родион приходит к Соне и признается в убийстве. «Разве я старушонку убил? Я себя убил…», – произносит он, раскаявшись.

Прибегает Лебезятников и сообщает, что Катерина Иванова сошла с ума. Все спешат на улицу, где несчастная вдова заставляет петь и танцевать детей. Уговоры вернуться домой не помогают. Перепуганные дети убегают, а Катерина Иванова бросается за ними вдогонку. Внезапно она падает, у женщины горлом идет кровь. Ее приносят на квартиру Сони, где на руках у девушки несчастная умирает.

К потрясенному Родиону неожиданно подходит Свидригайлов. Он уверяет, что потратит обещанные Дуне десять тысяч на устройство похорон, а также на Соню и детей. Купец намекает, что слышал, как Раскольников признавался Соне в убийстве. Родион в ужасе.

Часть шестая

К Раскольникову приходит Порфирий Иванов, чтобы обвинить Родиона в убийстве. Дело в том, что рабочий, взявший на себя вину, воспитывался среди раскольников. А для них пострадать от властей – богоугодное дело. Сыщик признается, что у него почти нет доказательств, но есть одна улика, поэтому он предлагает Родиону прийти с повинной. Раскольников отказывается. Тогда Порфирий дает убийце «погулять» еще денька два на свободе, а затем обещает арестовать.

Раскольников идет на встречу со Свидригайловым, чтобы выяснить его намерения. Купец предлагает устроить Родиону побег. Раскольников в ответ угрожает убить Свидригайлова, если тот не оставит Дуню в покое.

Оказывается, вдовец написал Дуне письмо, в котором попросил о встрече, так как он знает страшную тайну ее брата. Свидригайлов рассказывает девушке, что подслушал, как Родион признавался в убийстве. За свое молчание он требует, чтобы Дуня, в которую безумно влюблен, осталась с ним. Дуня выхватывает револьвер и угрожает застрелить шантажиста, если тот приблизится. Свидригайлов бросается к ней, девушка стреляет, но пуля лишь царапает купца. Второго выстрела не получилось – осечка. Дуня в отчаянии бросает оружие на пол.

Неожиданно Свидригайлов отпускает Дуню. Купец уже понимает, что девушка никогда его не полюбит. После ухода Дуни Свидригайлов поднимает револьвер и заходит попрощаться к Соне. Он оставляет девушке три тысячи рублей и объявляет, что уезжает в Америку.

Затем Свидригайлов идет в гостиницу, где проводит кошмарную ночь. Ранним туманным утром он выходит из гостиницы на улицу и стреляет себе в висок.

В эту минуту дверь тихо отворилась, и в комнату, робко озираясь, вошла одна девушка. Все обратились к ней с удивлением и любопытством. Раскольников не узнал ее с первого взгляда. Это была Софья Семеновна Мармеладова. Вчера видел он ее в первый раз, но в такую минуту, при такой обстановке и в таком костюме, что в памяти его отразился образ совсем другого лица. Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще молоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным лицом. На ней было очень простенькое домашнее платьице, на голове старая, прежнего фасона шляпка; только в руках был, по-вчерашнему, зонтик. Увидав неожиданно полную комнату людей, она не то что сконфузилась, но совсем потерялась, оробела, как маленький ребенок, и даже сделала было движение уйти назад.

— Ах. это вы. — сказал Раскольников в чрезвычайном удивлении и вдруг сам смутился.

Ему тотчас же представилось, что мать и сестра знают уже вскользь, по письму Лужина, о некоторой девице «отъявленного» поведения. Сейчас только он протестовал против клеветы Лужина и упомянул, что видел эту девицу в первый раз, и вдруг она входит сама. Вспомнил тоже, что нисколько не протестовал против выражения: «отъявленного поведения». Все это неясно и мигом скользнуло в его голове. Но, взглянув пристальнее, он вдруг увидел, что это приниженное существо до того уже принижено, что ему вдруг стало жалко. Когда же она сделала было движение убежать от страху, — в нем что-то как бы перевернулось.

— Я вас совсем не ожидал, — заторопился он, останавливая ее взглядом. — Сделайте одолжение, садитесь. Вы, верно, от Катерины Ивановны. Позвольте, не сюда, вот тут сядьте.

При входе Сони Разумихин, сидевший на одном из трех стульев Раскольникова, сейчас подле двери, привстал, чтобы дать ей войти. Сначала Раскольников указал было ей место в углу дивана, где сидел Зосимов, но, вспомнив, что этот диван был слишком фамильярное место и служит ему постелью, поспешил указать ей на стул Разумихина.

— А ты садись здесь, — сказал он Разумихину, сажая его в угол, где сидел Зосимов.

Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.

— Я. я. зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, — заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого. А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром. за обедней. на Митрофаниевском, а потом у нас. у ней. откушать. Честь ей сделать. Она велела просить.

Соня запнулась и замолчала.

— Постараюсь непременно. непременно, — отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая. — Сделайте одолжение, садитесь, — сказал он вдруг, — мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, — вы, может быть, торопитесь, — сделайте одолжение, подарите мне две минуты.

И он пододвинул ей стул. Соня опять села и опять робко, потерянно, поскорей взглянула на обеих дам и вдруг потупилась.

Бледное лицо Раскольникова вспыхнуло; его как будто всего передернуло; глаза загорелись.

— Маменька, — сказал он твердо и настойчиво, — это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил.

Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.

— Я хотел вас спросить, — обратился к ней поскорей Раскольников, — как это у вас сегодня устроилось? Не обеспокоили ли вас. например, от полиции.

— Нет-с, все прошло. Ведь уж слишком видно, отчего смерть была; не беспокоили; только вот жильцы сердятся.

— Что тело долго стоит. ведь теперь жарко, дух. так что сегодня, к вечерне, на кладбище перенесут, до завтра, в часовню. Катерина Ивановна сперва не хотела, а теперь и сама видит, что нельзя.

— Она просит вас сделать нам честь на отпевании в церкви быть завтра, а потом уж к ней прибыть, на поминки.

— Она поминки устраивает?

— Да-с, закуску; она вас очень велела благодарить, что вы вчера помогли нам. без вас совсем бы нечем похоронить. — И губы и подбородок ее вдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась, поскорей опять опустив глаза в землю.

Между разговором Раскольников пристально ее разглядывал. Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.

— Но неужели Катерина Ивановна могла обойтись такими малыми средствами, даже еще закуску намерена. — спросил Раскольников, настойчиво продолжая разговор.

— Гроб ведь простой будет-с. и все будет просто, так что недорого. мы давеча с Катериной Ивановной все рассчитали, так что и останется, чтобы помянуть. а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзя же-с. ей утешение. она такая, ведь вы знаете.

— Понимаю, понимаю. конечно. Что это вы мою комнату разглядываете? Вот маменька говорит тоже, что на гроб похожа.

— Вы нам все вчера отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.

— Родя, — сказала она, вставая, — мы, разумеется, вместе обедаем. Дунечка, пойдем. А ты бы, Родя, пошел, погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи скорее. А то мы тебя утомили, боюсь я.

— Да, да, приду, — отвечал он, вставая и заторопившись. — У меня, впрочем, дело.

— Да неужели ж вы будете и обедать розно? — закричал Разумихин, с удивлением смотря на Раскольникова, — что ты это?

— Да, да, приду, конечно, конечно. А ты останься на минуту. Ведь он вам сейчас не нужен, маменька? Или я, может, отнимаю его?

— Ох, нет, нет! А вы, Дмитрий Прокофьич, придете обедать, будете так добры?

— Пожалуйста, придите, — попросила Дуня.

Разумихин откланялся и весь засиял. На одно мгновение все как-то странно вдруг законфузились.

— Прощай, Родя, то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья. ах, опять «прощай» сказала.

Пульхерия Александровна хотела было и Сонечке поклониться, но как-то не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты.

Но Авдотья Романовна как будто ждала очереди и, проходя вслед за матерью мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, какое-то даже болезненное ощущение отразилось в лице ее, как будто вежливость и внимание Авдотьи Романовны были ей тягостны и мучительны.

— Дуня, прощай же! — крикнул Раскольников уже в сени, — дай же руку-то!

— Да ведь я же подавала, забыл? — отвечала Дуня, ласково и неловко оборачиваясь к нему.

— Ну что ж, еще дай!

И он крепко стиснул ее пальчики. Дунечка улыбнулась ему, закраснелась, поскорее вырвала свою руку и ушла за матерью, тоже почему-то вся счастливая.

— Ну вот и славно! — сказал он Соне, возвращаясь к себе и ясно посмотрев на нее, — упокой господь мертвых, а живым еще жить! Так ли? Так ли? Ведь так?

Соня даже с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее лицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался: весь рассказ о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его памяти.

— Господи, Дунечка! — заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, — вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли: легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому буду радоваться!

— Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть снисходительным и многое, многое можно простить.

— А вот ты и не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные. Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимается!

— Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть.

— Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется? — неосторожно высказала вдруг бедная Пульхерия Александровна.

— Так чего ж он будет стоить после того! — резко и презрительно ответила Дунечка.

— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил: пусть пройдется, воздухом хоть подышит. ужас у него душно. а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право. как толкаются. Этой девицы я тоже очень боюсь.

— Какой девицы, маменька?

— Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была.

— Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь или нет, как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит.

— Совсем ничего не сидит! — с досадой вскрикнула Дуня. — И какие вы с вашими предчувствиями, мамаша! Он только со вчерашнего дня с ней знаком, а теперь, как вошла, не узнал.

— Ну, вот и увидишь. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога!

— Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли, что ль? А я уверена, что она. прекрасная и что все это — вздор!

— А Петр Петрович негодный сплетник, — вдруг отрезала Дунечка.

Пульхерия Александровна так и приникла. Разговор прервался.

— Вот что, вот какое у меня до тебя дело. — сказал Раскольников, отводя Разумихина к окошку.

— Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придете. — заторопилась Соня, откланиваясь, чтоб уйти.

— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не мешаете. Я бы хотел вам еще два слова сказать. Вот что, — обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. — Ты ведь знаешь этого. Как его. Порфирия Петровича?

— Еще бы! Родственник. А что такое? — прибавил тот каким-то взрывом любопытства.

— Ведь он теперь это дело. ну, вот, по этому убийству. вот вчера-то вы говорили. ведет?

— Да. ну? — Разумихин вдруг выпучил глаза.

— Он закладчиков спрашивал, а там у меня тоже заклады есть, так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Все стоит рублей пять-шесть, но мне дорого, память. Так что мне теперь делать? Не хочу я, чтоб вещи пропали, особенно часы. Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на них, когда про Дунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца уцелела. Она больна сделается, если они пропадут! Женщины! Так вот как быть, научи! Знаю, что надо бы в часть заявить. А не лучше ли самому Порфирию, а? Как ты думаешь? Дело-то поскорее бы обделать. Увидишь, что еще до обеда маменька спросит!

— Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! — крикнул в каком-то необыкновенном волнении Разумихин. — Ну, как я рад! Да чего тут, идем сейчас, два шага, наверно застанем!

— А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой познакомиться! Я много говорил ему о тебе, в разное время. И вчера говорил. Идем. Так ты знал старуху? То-то. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось. Ах да. Софья Ивановна.

— Софья Семеновна, — поправил Раскольников. — Софья Семеновна, это приятель мой, Разумихин, и человек он хороший.

— Если вам теперь надо идти. — начала было Соня, совсем и не посмотрев на Разумихина, а от этого еще более сконфузившись.

— И пойдемте! — решил Раскольников, — я к вам зайду сегодня же, Софья Семеновна, скажите мне только, где вы живете?

Он не то что сбивался, а так, как будто торопился и избегал ее взглядов. Соня дала свой адрес и при этом покраснела. Все вместе вышли.

— Не запираешь разве? — спросил Разумихин, сходя по лестнице вслед за ними.

— Никогда. Впрочем, вот уж два года хочу все замок купить, — прибавил он небрежно. — Счастливые ведь люди, которым запирать нечего? — обратился он, смеясь, к Соне.

На улице стали в воротах.

— Вам направо, Софья Семеновна? Кстати: как вы меня отыскали? — спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое. Ему все хотелось смотреть в ее тихие, ясные глаза, и как-то это все не так удавалось.

— Да ведь вы Полечке вчера адрес сказали.

— Поля? Ах да. Полечка! Это. маленькая. это ваша сестра? Так я ей адрес дал?

— Да разве вы забыли?

— А я об вас еще от покойника тогда же слышала. Только не знала тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал. А теперь пришла. и как узнала вчера вашу фамилию. то и спросила сегодня: тут господин Раскольников где живет. И не знала, что вы тоже от жильцов живете. Прощайте-с. Я Катерине Ивановне.

Она ужасно рада была, что наконец ушла; пошла потупясь, торопясь, чтоб поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться наконец одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство. Никогда, никогда она не ощущала ничего подобного. Целый новый мир неведомо и смутно сошел в ее душу. Она припомнила вдруг, что Раскольников сам хотел к ней сегодня зайти, может, еще утром, может, сейчас!

— Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! — бормотала она с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в испуге. — Господи! Ко мне. в эту комнату. он увидит. о господи!

И, уж конечно, она не могла заметить в эту минуту одного незнакомого ей господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее по пятам. Он провожал ее с самого выхода из ворот. В ту минуту, когда все трое, Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав слова Сони: «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно оглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня; потом посмотрел на дом и заметил его. Все это сделано было в мгновение, на ходу, и прохожий, стараясь не показать даже виду, пошел далее, убавив шагу и как бы в ожидании. Он поджидал Соню; он видел, что они прощались и что Соня пойдет сейчас куда-то к себе.

«Так куда же к себе? Видел где-то это лицо, — думал он, припоминая лицо Сони. — надо узнать».

Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, и ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу. Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.

Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно-пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.

Когда Соня вышла на канаву, они очутились вдвоем на тротуаре. Наблюдая ее, он успел заметить ее задумчивость и рассеянность. Дойдя до своего дома, Соня повернула в ворота, он за ней и как бы несколько удивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ее квартиру. «Ба!» — пробормотал незнакомый барин и начал взбираться вслед за ней по ступеням. Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий этаж, повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было написано мелом: «Капернаумов портной». «Ба!» — повторил опять незнакомец, удивленный странным совпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери были шагах в шести одна от другой.

— Вы у Капернаумова стоите! — сказал он, смотря на Соню и смеясь. — Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!

Соня посмотрела на него внимательно.

— Соседи, — продолжал он как-то особенно весело. — Я ведь всего третий день в городе. Ну-с, пока до свидания.

Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела.

Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденном состоянии.

— Это, брат, славно, — повторял он несколько раз, — и я рад! Я рад!

«Да чему ты рад?» — думал про себя Раскольников.

— Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И. и. давно это было? То есть давно ты был у ней?

«Экой ведь наивный дурак!»

— Когда. — приостановился Раскольников, припоминая, — да дня за три до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, — подхватил он с какой-то торопливою и особенною заботой о вещах, — ведь у меня опять всего только рубль серебром. из-за этого вчерашнего проклятого бреду.

О бреде он произнес особенно внушительно.

— Ну да, да, да, — торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, — так вот почему тебя тогда. поразило отчасти. а знаешь, ты и в бреду об каких-то колечках и цепочках все поминал. Ну да, да. Это ясно, все теперь ясно.

«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему я о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех. «

— А застанем мы его? — спросил он вслух.

— Застанем, застанем, — торопился Разумихин. — Это, брат, славный парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я в другом отношении говорю неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый, только какой-то склад мыслей особенный. Недоверчив, скептик, циник. надувать любит, то есть не надувать, а дурачить. Ну и материальный старый метод. А дело знает, знает. Он одно дело, прошлого года, такое об убийстве разыскал, в котором почти все следы были потеряны! Очень, очень, очень желает с тобой познакомиться!

— Да с какой же стати очень-то?

— То есть не то чтобы. видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать. Ну, он слушал. и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил. то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов. Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли. так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь.

— Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, и правда.

Он напряженно усмехнулся.

— Да. да. то есть тьфу, нет. Ну, да все, что я говорил (и про другое тут же), это все было вздор и с похмелья.

— Да чего ты извиняешься! Как это мне все надоело! — крикнул Раскольников с преувеличенною раздражительностию. Он, впрочем, отчасти притворился.

— Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно и говорить даже.

— А коль стыдно, так и не говори!

Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, чт`о Разумихин сейчас говорил о Порфирии.

«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет, усиленно было бы опять ненатурально. Ну, да там как обернется. посмотрим. сейчас. хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо. «

— В этом сером доме, — сказал Разумихин.

«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был. и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че. хоть пропаду, да узнаю!»

— А знаешь что? — вдруг обратился он к Разумихину с плутоватою улыбкой, — я, брат, сегодня заметил, что ты с утра в каком-то необыкновенном волнении состоишь? Правда?

— В каком волнении? Вовсе ни в каком не в волнении, — передернуло Разумихина.

— Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел так, как никогда не сидишь, как-то на кончике, и все тебя судорога дергала. Вскакивал ни с того, ни с сего. То сердитый, а то вдруг рожа как сладчайший леденец отчего-то сделается. Краснел даже; особенно, когда тебя пригласили обедать, ты ужасно покраснел.

— Да ничего я; врешь. Ты про что это?

— Да что ты, точно школьник, юлишь! Фу, черт, да он опять покраснел!

— Какая ты свинья, однако ж!

— Да ты чего конфузишься? Ромео! Постой, я это кое-где перескажу сегодня, ха-ха-ха! Вот маменьку-то посмешу. да и еще кой-кого.

— Послушай, послушай, послушай, ведь это серьезно, ведь это. Что ж это после этого, черт! — сбился окончательно Разумихин, холодея от ужаса. — Что ты им расскажешь? Я, брат. Фу, какая же ты свинья!

— Просто роза весенняя! И как это к тебе идет, если б ты знал; Ромео десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь отчистил, а? Когда это бывало? Да ей-богу же ты напомадился! Нагнись-ка!

Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать себя не мог, так со смехом и вступили в квартиру Порфирия Петровича. Того и надо было Раскольникову: из комнат можно было услышать, что они вошли смеясь и все еще хохочут в прихожей.

— Ни слова тут, или я тебя. размозжу! — прошептал в бешенстве Разумихин, хватая за плечо Раскольникова.

Преступление и наказание (часть 3, глава 1)

Раскольников приподнялся и сел на диване.

Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.

Авдотья Романовна была бледна; рука ее дрожала в руке брата.

— Ступайте домой. с ним, — проговорил он прерывистым голосом, указывая на Разумихина, — до завтра; завтра все. Давно вы приехали?

— Вечером, Родя, — отвечала Пульхерия Александровна, — поезд ужасно опоздал. Но, Родя, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь подле.

— Не мучьте меня! — проговорил он, раздражительно махнув рукой.

— Я останусь при нем! — вскричал Разумихин, — ни на минуту его не покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядя президентом.

— Чем, чем я возблагодарю вас! — начала было Пульхерия Александровна, снова сжимая руки Разумихина, но Раскольников опять прервал ее:

— Я не могу, не могу, — раздражительно повторял он, — не мучьте! Довольно, уйдите. Не могу.

— Пойдемте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту, — шепнула испуганная Дуня, — мы его убиваем, это видно.

— Да неужели ж я и не погляжу на него, после трех-то лет! — заплакала Пульхерия Александровна.

— Постойте! — остановил он их снова, — вы все перебиваете, а у меня мысли мешаются. Видели Лужина?

— Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, — с некоторою робостию прибавила Пульхерия Александровна.

— Да. был так добр. Дуня, я давеча Лужину сказал, что его с лестницы спущу, и прогнал его к черту.

— Родя, что ты! Ты, верно. ты не хочешь сказать, — начала было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.

Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та могла понять и передать, и исстрадались в недоумении и ожидании.

— Дуня, — с усилием продолжал Раскольников, — я этого брака не желаю, а потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать, чтоб и духу его не пахло.

— Боже мой! — вскричала Пульхерия Александровна.

— Брат, подумай, что ты говоришь! — вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. — Ты, может быть, теперь не в состоянии, ты устал, — кротко сказала она.

— В бреду? Нет. Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо. с отказом. Утром дай мне прочесть, и конец!

— Я этого не могу сделать! — вскричала обиженная девушка. — По какому праву.

— Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра. Разве ты не видишь. — перепугалась мать, бросаясь к Дуне. — Ах, уйдемте уж лучше!

— Бредит! — закричал хмельной Разумихин, — а то как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит. А сегодня он действительно его выгнал. Это так и было. Ну, а тот рассердился. Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав.

— Так это правда? — вскричала Пульхерия Александровна.

— До завтра, брат, — с состраданием сказала Дуня, — пойдемте, маменька. Прощай, Родя!

— Слышишь, сестра, — повторил он вслед, собрав последние усилия, — я не в бреду; этот брак — подлость. Пусть я подлец, а ты не должна. один кто-нибудь. а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин! Ступайте.

— Да ты с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.

— Я ни за что не могу уйти! — шептала она Разумихину, чуть не в отчаянии, — я останусь здесь, где-нибудь. проводите Дуню.

— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это? Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой.

— Ах, что вы говорите!

— Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам квартиру. А впрочем, знаете, я немного пьян и потому. обругал; не обращайте.

— Но я пойду к здешней хозяйке, — настаивала Пульхерия Александровна, — я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить его так, не могу!

Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою хозяйкиною дверью. Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был в необыкновенном возбуждении. Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова, он был хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти свеж, несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто все выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову. Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью, и, вероятно для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь. От боли они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к себе. Если б они велели ему сейчас, для своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас же бы это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он был для нее провидение, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни был настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело.

— Невозможно к хозяйке, и вздор ужаснейший! — вскричал он, убеждая Пульхерию Александровну. — Хоть вы и мать, а если останетесь, то доведете его до бешенства, и тогда черт знает что будет! Слушайте, вот что я сделаю: теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому что вам одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на этот счет. Ну, наплевать. Потом от вас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, мое честнейшее слово, принесу вам донесение: каков он? спит или нет? и все прочее. Потом, слушайте! Потом от вас мигом к себе, — там у меня гости, все пьяные, — беру Зосимова — это доктор, который его лечит, он теперь у меня сидит, не пьян; этот не пьян, этот никогда не пьян! Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам, значит, в час вы получите о нем два известия, — и от доктора, понимаете, от самого доктора; это уж не то что от меня! Коль худо, клянусь, я вас сам сюда приведу, а хорошо, так и ложитесь спать. А я всю ночь здесь ночую, в сенях, он и не услышит, а Зосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы был под рукой. Ну что для него теперь лучше, вы или доктор? Ведь доктор полезнее, полезнее. Ну, так и идите домой! А к хозяйке невозможно; мне возможно, а вам невозможно: не пустит, потому. потому что она дура. Она меня приревнует к Авдотье Романовне, хотите знать, да и к вам тоже. А уж к Авдотье Романовне непременно. Это совершенно, совершенно неожиданный характер! Впрочем, я тоже дурак. Наплевать! Пойдемте! Верите вы мне? Ну, верите вы мне или нет?

— Пойдемте, маменька, — сказала Авдотья Романовна, — он верно так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор согласиться здесь ночевать, так чего же лучше?

— Вот вы. вы. меня понимаете, потому что вы — ангел! — в восторге вскричал Разумихин. — Идем! Настасья! Мигом наверх и сиди там при нем, с огнем; я через четверть часа приду.

Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не сопротивлялась более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил с лестницы. Впрочем, он ее беспокоил: «хоть и расторопный, и добрый, да в состоянии ли исполнить, что обещает? В таком ведь он виде. «

— А, понимаю, вы думаете, что я в таком виде! — перебил ее мысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал. — Вздор! то есть. я пьян, как олух, но не в том дело; я пьян не от вина. А это, как я вас увидал, мне в голову и ударило. Да наплевать на меня! Не обращайте внимания: я вру; я вас недостоин. Я вас в высшей степени недостоин. А как отведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе на голову два ушата воды, и готов. Если бы вы только знали, как я вас обеих люблю. Не смейтесь и не сердитесь. На всех сердитесь, а на меня не сердитесь! Я его друг, а стало быть, и ваш друг. Я так хочу. Я это предчувствовал. прошлого года, одно мгновение такое было. Впрочем, вовсе не предчувствовал, потому что вы как с неба упали. А я, пожалуй, и всю ночь не буду спать. Этот Зосимов давеча боялся, чтоб он не сошел с ума. Вот отчего его раздражать не надо.

— Что вы говорите! — вскричала мать.

— Неужели сам доктор так говорил? — спросила Авдотья Романовна, испугавшись.

— Говорил, но это не то, совсем не то. Он и лекарство такое дал, порошок, я видел, а вы тут приехали. Эх. Вам бы завтра лучше приехать! Это хорошо, что мы ушли. А через час вам обо всем сам Зосимов отрапортует. Вот тот так не пьян! И я буду не пьян. А отчего я так нахлестался? А оттого, что в спор ввели, проклятые! Заклятье ведь дал не спорить. Такую чушь городят! Чуть не подрался! Я там дядю оставил, председателем. Ну, верите ли: полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается. И хоть бы врали-то они по-своему, а то.

— Послушайте, — робко перебила Пульхерия Александровна, но это только поддало жару.

— Да вы что думаете? — кричал Разумихин, еще более возвышая голос, — вы думаете, я за то, что они врут? Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь — до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему — ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица! Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были. Ну, что мы теперь? Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться — въелись! Так ли? Так ли я говорю? — кричал Разумихин, потрясая и сжимая руки обеих дам, — так ли?

— О боже мой, я не знаю, — проговорила бедная Пульхерия Александровна.

— Так, так. хоть я и не во всем с вами согласна, — серьезно прибавила Авдотья Романовна и тут же вскрикнула, до того больно на этот раз стиснул он ей руку.

— Так? Вы говорите, так? Ну так после этого вы. вы. — закричал он в восторге, — вы источник доброты, чистоты, разума и. совершенства! Дайте вашу руку, дайте. вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас, на коленах!

И он стал на колени середи тротуара, к счастью, на этот раз пустынного.

— Перестаньте, прошу вас, что вы делаете? — вскричала встревоженная до крайности Пульхерия Александровна.

— Встаньте, встаньте! — смеялась и тревожилась тоже Дуня.

— Ни за что, прежде чем не дадите рук! Вот так, и довольно, и встал, и пойдемте! Я несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь. Любить я вас недостоин, но преклоняться пред вами — это обязанность каждого, если только он не совершенный скот! Я и преклонился. Вот и ваши нумера, и уж тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра Петровича выгнал! Как он смел вас в такие нумера поместить? Это скандал! Знаете ли, кого сюда пускают? А ведь вы невеста! Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш жених подлец после этого!

— Послушайте, господин Разумихин, вы забылись. — начала было Пульхерия Александровна.

— Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! — спохватился Разумихин, — но. но. вы не можете на меня сердиться за то, что я так говорю! Потому я искренно говорю, а не оттого, что. гм! это было бы подло; одним словом, не оттого, что я в вас. гм. ну, так и быть не надо, не скажу отчего, не смею. А мы все давеча поняли, как он вошел, что этот человек не нашего общества. Не потому, что он вошел завитой у парикмахера, не потому, что он свой ум спешил выставлять, а потому что он соглядатай и спекулянт; потому что он жид и фигляр, и это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак, дурак! Ну, пара ли он вам? О боже мой! Видите, барыни, — остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович. не на благородной дороге стоит. Я хотя их сейчас и ругал ругательски, но я ведь их всех уважаю; даже Заметова хоть не уважаю, так люблю, потому — щенок! Даже этого скота Зосимова, потому — честен и дело знает. Но довольно, все сказано и прощено. Прощено? Так ли? Ну, пойдемте. Знаю я этот коридор, бывал; вот тут, в третьем нумере, был скандал. Ну, где вы здесь? Который нумер? Восьмой? Ну, так на ночь запритесь, никого не пускайте. Через четверть часа ворочусь с известием, а потом еще через полчаса с Зосимовым, увидите! Прощайте, бегу!

— Боже мой, Дунечка, что это будет? — сказала Пульхерия Александровна, тревожно и пугливо обращаясь к дочери.

— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для брата.

— Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли! И как я могла решиться оставить Родю. И совсем, совсем не так воображала его найти! Как он был суров, точно он нам не рад.

Слезы показались на глазах ее.

— Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы все плакали. Он очень расстроен от большой болезни — вот всему и причина.

— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль, и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.

— А я так уверена, что он и завтра будет то же говорить. об этом, — отрезала Авдотья Романовна, и, уж конечно, это была загвоздка, потому что тут был пункт, о котором Пульхерия Александровна слишком боялась теперь заговаривать. Дуня подошла и поцеловала мать. Та крепко молча обняла ее. Затем села в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании, стала ходить взад и вперед по комнате, раздумывая про себя. Такая ходьба из угла в угол, в раздумье, была обыкновенною привычкой Авдотьи Романовны, и мать всегда как-то боялась нарушать в такое время ее задумчивость.

Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии. Авдотья Романовна была замечательно хороша собою — высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, — что высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех, веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный как богатырь и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову. К тому же случай, как нарочно, в первый раз показал ему Дуню в прекрасный момент любви и радости свидания с братом. Он видел потом, как дрогнула у ней в негодовании нижняя губка в ответ на дерзкие и неблагодарно-жестокие приказания брата, — и не мог устоять.

Он, впрочем, правду сказал, когда проврался давеча спьяну на лестнице, что эксцентрическая хозяйка Раскольникова, Прасковья Павловна, приревнует его не только к Авдотье Романовне, но, пожалуй, и к самой Пульхерии Александровне. Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить все это есть единственное средство не потерять красоты своей даже с старости. Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить.

Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались два негромкие, но поспешные удара в дверь; он воротился.

— Не войду, некогда! — заторопился он, когда отворили дверь, — спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.

И он пустился от них по коридору.

— Какой расторопный и. преданный молодой человек! — воскликнула чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна.

— Кажется, славная личность! — с некоторым жаром ответила Авдотья Романовна, начиная опять ходить взад и вперед по комнате.

Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук в дверь. Обе женщины ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Разумихина; и действительно, он успел притащить Зосимова. Зосимов тотчас же согласился бросить пир и идти посмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с большою недоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину. Но самолюбие его было тотчас же успокоено и даже польщено: он понял, что его действительно ждали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успел убедить и успокоить Пульхерию Александровну. Говорил он с необыкновенным участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор на важной консультации, и ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил ни малейшего желания войти в более личные и частные отношения с обеими дамами. Заметив еще при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не примечать ее вовсе, во все время визита, и обращался единственно к Пульхерии Александровне. Все это доставляло ему чрезвычайное внутреннее удовлетворение. Собственно о больном он выразился, что находит его в настоящую минуту в весьма удовлетворительном состоянии. По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, «есть, так сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей. и прочего». Заметив вскользь, что Авдотья Романовна стала особенно внимательно вслушиваться, Зосимов несколько более распространился на эту тему. На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве» он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, — так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и. и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, «если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», — прибавил он значительно. Затем встал, солидно и радушно откланялся, сопровождаемый благословениями, горячею благодарностию, мольбами и даже протянувшеюся к нему для пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи Романовны, и вышел чрезвычайно довольный своим посещением и еще более самим собою.

— А говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! — скрепил Разумихин, уходя с Зосимовым. — Завтра, как можно раньше, я у вас с рапортом.

— Однако, какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна! — заметил Зосимов, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу.

— Восхитительная? Ты сказал восхитительная! — заревел Разумихин и вдруг бросился на Зосимова и схватил его за горло. — Если ты когда-нибудь осмелишься. Понимаешь? Понимаешь? — кричал он, потрясая его за воротник и прижав к стене, — слышал?

— Да пусти, пьяный черт! — отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин стоя перед ним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье.

— Разумеется, я осел, — проговорил он, мрачный как туча, — но ведь. и ты тоже.

— Ну нет, брат, совсем не тоже. Я о глупостях не мечтаю.

Они пошли молча, и, только подходя к квартире Раскольникова, Разумихин, сильно озабоченный, прервал молчание.

— Слушай, — сказал он Зосимову, — ты малый славный, но ты, кроме всех твоих скверных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще из грязных. Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не можешь, — а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит до грязи. Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем. На перине спит (доктор-то!), а по ночам встает для больного! Года через три ты уж не будешь вставать для больного. Ну да, черт, не в том дело, а вот в чем: ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне: вот вам случай познакомиться покороче! Не то, что ты думаешь! Тут, брат, и тени этого нет.

— Да я вовсе и не думаю.

— Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и при всем этом — вздохи, и тает как воск, так и тает! Избавь ты меня от нее, ради всех чертей в мире! Преавенантненькая. Заслужу, головой заслужу!

Зосимов захохотал пуще прежнего.

— Ишь тебя разобрало! Да зачем мне ее?

— Уверяю, заботы немного, только говори бурду какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими. » Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, метр, Рубинштейн. Уверяю, не раскаешься!

— Да что ты ей обещаний каких надавал, что ли? Подписку по форме? Жениться обещал, может быть.

— Ничего, ничего, ровно ничего этого нет! Да она и не такая совсем; к ней было Чебаров.

— Ну, так брось ее!

— Да нельзя так бросить!

— Да почему же нельзя?

— Ну да, как-то так нельзя, да и только! Тут, брат, втягивающее начало есть.

— Так зачем же ты ее завлекал?

— Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечен, по глупости моей, а ей решительно все равно будет, ты или я, только бы подле кто-нибудь сидел и вздыхал. Тут, брат. Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю. ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду. Я ей, между прочим, очень долго, дня два сряду, про прусскую палату господ говорил (потому что о чем же с ней говорить?), — только вздыхала да прела! О любви только не заговаривай, — застенчива до судорог, — но и вид показывай, что отойти не можешь, — ну, и довольно. Комфортно ужасно; совершенно как дома, — читай, сиди, лежи, пиши. Поцеловать даже можно, с осторожностью.

— Да на что мне она?

— Эх, не могу я тебе разъяснить никак! Видишь: вы оба совершенно друг к другу подходите! Я и прежде о тебе думал. Ведь ты кончишь же этим! Так не все ли тебе равно — раньше иль позже? Тут, брат, этакое перинное начало лежит, — эх! да и не одно перинное! Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом! Ну, брат, черт, заврался, пора спать! Слушай: я ночью иногда просыпаюсь, ну, и схожу к нему посмотреть. Только ничего, вздор, все хорошо. Не тревожься и ты особенно, а если хочешь, сходи тоже разик. Но чуть что приметишь, бред например, али жар, али что, тотчас же разбуди меня. Впрочем, быть не может.

dostoevskiy.niv.ru

Смотрите так же:Размер минимальная пенсия в омске в 2018 году ЧТО ВАЖНО ЗНАТЬ О НОВОМ ЗАКОНОПРОЕКТЕ О ПЕНСИЯХ Подписка на новости Письмо для подтверждения подписки отправлено на указанный вами e-mail. 18 декабря 2017 Новый календарный и финансовый […]

Сообщества › ГАЗ Волга › Блог › Как выкорчевать шпильки выпускного коллектора (штанов)? Проблема собственно в том что устал уже от этого постоянного гемороя.то они не выкручиваюццо, то […]

Федеральный закон "Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации" Федеральный закон от 6 октября 2003 г. N 131-ФЗ"Об общих принципах организации местного […]

Вашему вниманию представляем произведение «Преступление и наказание» в кратком его исполнении. Это позволит вам быстро познакомиться с работой Достоевского, узнать о героях романа и подготовиться к контрольной работе.

Роман Достоевского «Преступление и наказание» по главам

Часть первая

Глава 1
Действие происходит жарким июльским днем. В этот день мы впервые знакомимся с главным героем, молодым человеком, что вышел из своей каморки и направился к своей кредиторше – старой женщине Алене Ивановне. Это и есть Родион Раскольников – бедный студент, что учится на юридическом. Сам по себе это хороший собой парень, темноглазый, темноволосый, стройный, рост его выше среднего. Живет в небольшой съемной каморке, за которую задолжал. Он уже несколько дней не ест, а одежда его похожа больше на клочья. Направился он к кредиторше, а по дороге раздумывает об одном деле, которое уже задумал, но для этого нужно пробить почву, подготовиться, ведь, дело серьезное и здесь важна каждая мелочь. Когда Родион пришел к Алене Ивановне, что проживала не так уж и далеко, всего семьсот шагов их разделяли, он закладывает серебряные отцовские часы, а позже принесет папиросницу. После ухода, парень никак не мог поверить, что он задумал плохое дело, немыслимо и он это никогда не сделает. По дороге зашел в распивочную, где заказал пива. В распивочной было мало народа и среди всех посетителей он заприметил человека, что был похож на отставного чиновника.
Глава 2
Вообще, Раскольников в последнее время старался избегать людей, но в этот день ему захотелось задержаться в пивной. И именно мужчина, что сидел в отдалении и напоминал чиновника, привлек внимание парня. Мужчине было уже за пятьдесят, волосы с проседью, да еще и на голове образовалась залысина. Лицо от пьянства стало уже желтым, веки припухшие. Одежда его была старой. Мужчина был чем-то обеспокоен и, увидев Раскольникова, заговорил с ним. Подсев к парню, он представился Мармеладовым – титулярным советником. За разговором он рассуждал о нищете и бедности, после чего и вовсе стал откровенничать, рассказывая о своей семье. О том, что жена его Катерина Ивановна, вышла за него замуж от безысходности. Сам же Мармеладов стал пить, тратя на это все деньги, а чтобы прокормить семью, его дочь, Соня, пошла на панель. В то время как сам Мармеладов валялся пьяным, его дочь приносила деньги.
Мармеладов уходит, Раскольников вызвался его проводить. Там уже дома у Мармеладова, Родион встречается с Катериной, которая была худой, стройной и высокой. С женщиной были дети. Катерина ругается с Мармеладовым, так как тот вновь пропил деньги. Раскольников уходит, но прежде, оставляет на окне мелочь, что осталась от рубля. Сначала он хотел вернуться за ними, ведь там и Соня заработает деньги, а у него это последние, но потом передумал.
Глава 3
Проснувшись утром, Родион рассматривает свою маленькую комнату и то, в какой бедности он живет. Когда к нему в комнату зашла кухарка Настасья, она сообщила о намерениях хозяйки, у которой Раскольников снимал комнату, вызвать полицию, так как Родион уже давно не платил. Девушка также передала письмо от матери, в котором она извиняется за то, что не прислала денег и где сообщает о намерениях Лужина — сорокапятилетнего мужчины с небольшим капиталом, жениться на Дуне, сестре Родиона. Сама же Дуня потеряла работу, так как хозяин Свидригайлов, где она работала гувернанткой, стал к ней приставать. Жена его выгнала Дуню, еще и оклеветала, правда, потом все стало на свои места, но Дуня так и осталась без работы. Так же мать сообщает о скором приезде в Петербург, ведь Лужин хочет как можно скорее сыграть свадьбу. Письмо из дома вызвало слезы у Родиона и он выбежал на улицу подышать воздухом.
Глава 4
Прогуливаясь по улице. Раскольников анализировал письмо и стало ему понятно, что свадьба эта из-за него, чтобы ему помочь финансово и ему захотелось помешать этому браку. Но тут он понимает, что взамен же он ничего предложить не может, так как сам беден и тут вновь у него появляются мысли о том, чтобы совершить убийство старухи. Когда он гулял по улице, заметил девушку, молоденькую, красивую, но пьяную, что было очень странно. Он все понял, ведь это кто-то ее споил и воспользовался ситуацией, теперь она сидит на скамейке, ведь домой-то страшно возвращаться. Тут к ней пристал какой-то господин, но Раскольников заступился, а когда приехал городовой, девушку отправили домой. Сам же Раскольников направился к другу Разумихину.
Глава 5
Но не пошел он к Разумихину, который когда-то обещал ему подкинуть работы, решил пойти потом, после дела. И тут Раскольников понимает, что о своем намерении думает всерьез. Гуляя улицами Петербурга, он зашел в харчевню, где выпил водки, закусив пирогом. Сразу опьянел и не дойдя до дома, уснул в кустах. Там сниться страшный сон, где он гуляет с отцом и видит, как пьяная толпа забивает лошадь до смерти. Он подбежал к лошади и стал ее обнимать, целовать. Проснулся Родион в поту и вновь подумал об убийстве старухи, которое он вряд ли сможет совершить. Но, возвращаясь домой, встречает сестру процентщицы Лизавету, от которой узнает, что старуха завтра вечером будет одна дома. Так что, все решилось само собой, все-таки дело он доведет до конца.
Глава 6
Лизавету часто приглашали в гости, так как она торговала вещами, скупая их у приезжих, о ростовщице Раскольников узнал от студента Покорева, который и дал адрес старухи Родиону. Раскольников в трактире, куда он зашел выпить и закусить, услышал разговор двух посетителей, что говорили о старухе ростовщице. И офицер, и студент ее называют с одной стороны славной, но в то же время стервой ужасной, которая в порабощении держит свою сестру Лизавету и которую они бы убили справедливости ради. И тут Раскольников также подумал и к нему пришла новая мысль, убить старуху во имя справедливости.
Раскольников в бредовом состоянии приходит домой и начал подготовки, дабы совершить все-таки убийство. Надев пальто и сделав там петлю для топора, он стал искать топор на кухне, а не найдя его там, украл топор из дворницкой.
По улице Родион идет обычно, чтобы не привлекать к своей персоне внимания, а придя к нужной квартире, он несколько раз позвонил, пока не услышал, как открывают засов.
Глава 7
Когда процентщица впустила Раскольникова, он дал ей папиросницу. Чтобы разглядеть ее ближе, старуха подошла к окну и в этот момент к ней сзади подошел Родион, нанеся первый удар топором, после и второй. Когда убедился, что старуха мертва, он схватил ключи и пошел в комнату набивать свои карманы богатством. Но, к несчастью, в квартиру входит Лизавета, поэтому Раскольникову ничего не оставалось, как убить и ее. Когда после свершившегося Раскольников взял себя в руки, он смывает кровь с себя и хочет уходить. Но пришли посетители, которые настойчиво стали стучать в дверь. Когда они спустились за дворником, Родион выбегает из квартиры стремглав несется домой, где кладет на место топор и ложиться на диван в забытьи.

Часть вторая

Глава 1
Раскольников проспал до трех часов. А когда проснулся, все вспомнил. Спрятал украденное, а далее стал себя рассматривать, чтобы скрыть и избавиться от всех улик. Тут в комнату приходит Настасья и сообщает, что его вызывают в полицию. Раскольников нервничает, однако напрасно, так как вызвали его за квартирные долги. Написав расписку, Раскольникова отпускают. Перед выходом из отделения он слышит разговор, где обсуждают убийство ростовщицы. Раскольников уходит домой.
Глава 2
Раскольников переживает, и думает, что у него могут произвести обыск. Чтобы не нашли накраденное, он выносит все из каморки и идет улицами в поисках подходящего места, но везде многолюдно. Однако, ему удается отыскать подходящее место, где он и прячет сокровища, при этом, он даже не знал сколько он украл. По возвращении домой, он наведался к другу Разумихину, который подумал, что Родион болен. Когда Родион пошел домой, чуть не попал под колеса коляски. Дома он лег спать и проспал до утра в каком-то бреду.
Глава 3
Только через три дня Раскольников пришел в себя и увидел рядом Разумихина и Настасью. Спросив о том, не разговаривал ли он в бреду, Разумихин сказал, что говорил о каких-то серьгах, носках, бахроме. В комнате также был артельщик, который принес перевод от матери в сумме 35 рублей. Кроме того, Родион узнает, что пока он был в беспамятстве, к нему приходил полицейский Заметов, интересовался вещами Родиона. Родион просит Разумихина принести ему новую одежду, а когда все ушли, Раскольников еще раз осмотрел комнату, убеждаясь, что ничего нет, доказывающего его вину. Разумихин входит с новой одеждой. Настасья делиться своими замечаниями по поводу покупок.
Глава 4
К Раскольникову приходит Зосимов, который учитася на медицинском и осматривает больного. Вновь разговоры о двойном убийстве. Обсуждают подозреваемых, среди которых и красильщика Миколая, у которого нашли серьги. Но он божится, что все это нашел, да и Разумихин с Зосимовым сомневаются в том, что найден настоящий убийца.
Глава 5
К Раскольникову явился Лужин, весь чопорный, принаряженный и сообщает, что мать с сестрой Роскольникова будут скоро в городе и для них он уже снял комнаты. Раскольников против брака Лужина и Дуни ведь он жениться на ней потому, что хочет, чтобы Дуня была до конца дней ему благодарна, но Лужин отрицает. Происходит сора и Раскольников прогоняет Лужина. Также идет вновь разговор о ростовщице. Зосимов сообщает, что будут допрашивать всех тех, кто сдавал старухе предметы. Кроме того, приятели Раскольникова заметили, что Родиона ничто так не волнует, как вопросы убийства, от которых он выходит из себя. Зосимов у Разумихина интересуется более подробной жизнью Родиона.
Глава 6
Когда все ушли, Раскольников также отправился гулять по улицам города, а зайдя в трактир, встретил там Заметова, того полицейского, который был в участке, а после навещал Родиона. Они разговорились и речь пошла об убийстве. Раскольников, как всегда, был не свой и почти признался в убийстве, но Заметов посчитал его сумасшедшим. Когда Раскольников вышел из трактира и проходил рядом с Невой, его голову посетила мысль о самоубийстве, но потом он передумал и направился в ту самую квартиру, где и произошло убийство. Там шел ремонт, спускаясь по лестнице, он столкнулся с дворником, который также подумал. что Родион не в себе.
Глава 7
Направляясь к Разумихину, Родион увидел кричащую толпу. Когда подошел ближе, увидел, что коляска переехала Мармеладова. Назвав им адрес, они отнесли мужчину домой, куда уже прибыл доктор. Шансов выжить у Мармеладова не было, перед смертью он просит у дочери Сони прощение. Раскольников, оставляет все свои деньги на похороны и идет к Разумихину. Когда Разумихин провожал Родиона домой, то рассказал, что и Родион был под подозрением, но потом подозрения отклонили, но следователь хочет с ним встретиться. Уже возле дома они увидели свет в каморке, а когда зашли, то Родион увидел мать и сестру и упал в обморок.

Часть третья

Глава 1
Родион приходит в себя и у него с сестрой завязывается разговор о Лужине и о том, что Дуня не должна выходить за него замуж, что эта жертва никому не принесет добра. Разумихин обещает все уладить и идет провожать женщин до их номеров. Дуня приглянулась Разумихину, поэтому, когда к женщинам пришел Зосимов поговорить о Родионе и когда тот отметил красоту Дуни, Разумихин пришел в гнев.
Глава 2
На следующий день Разумихин решил навестить вновь женщин, так как чувствовал, что нужно извиниться за свое поведение. В разговоре мать расспрашивает о сыне, а после говорит о записке от Лужина, где он предупреждает о своем визите, но чтобы в этот момент самого Родиона не было. Женщины направляются к Раскольникову.
Глава 3
Когда женщины приехали к Родиону, их встретил Зосимов, сам же Раскольников был почти здоров. В разговоре он рассказывает матери о смерти Мармеладова и о том, что он отдал все деньги на похороны, хотя он прекрасно понимал, его семье эти деньги не лишние. Когда Зосимов уходит, Раскольников интересуется у Дуни о том, нравится ли ей Разумихин, на что девушка дает положительный ответ. Тут Раскольников вспомнил и о своей девушке, на которой собирался жениться, но которая умерла. Дуня говорит брату, что выходит замуж не по нужде и ради себя, после показывает письмо Лужина и Родион дает возможность матери и сестре самостоятельно решать. Женщины приглашают Родиона на вечер, еще зовут Разумихина.
Глава 4
В комнату вошла Соня, чтобы пригласить Родиона на похороны отца. Раскольников пообещал прийти и представил девушку своим родным, хотя Соня по своему призванию не могла общаться с ними на равных. Уже на улице мать признается дочери, что побаивается эту Соню. Раскольников же говорит Разумихину, что у ростовщицы остались его вещи, которые он хотел бы забрать. Поэтому они отправляются к следователю Порфирию Петровичу. По пути Раскольников провожает до угла Соню, которая, оставшись одна, почувствовала, как за ней следят и этим незнакомцем оказался ее сосед.
Раскольников же с Рузумихиным направились к следователю.
Глава 5
Когда парни пришли к следователю, завелся разговор о том, как можно забрать вещи Родиона, а также пошел разговор об убийстве. Следователь упомянул о написанной ранее Родионом статье «О преступлении», где студент пишет, что люди делятся на обыкновенных и они не имеют право на ошибки и необыкновенных и эти люди могут свершать преступления, а их действия будут оправданы величием цели. Следователь интересуется, мог ли Родион совершить преступление, на что Раскольников ответил, что все может быть. Затем следователь спрашивает о том, когда был Раскольников у старухи-ростовщицы и видел ли он красителей. Но, Раскольников сказал, что приходил около восьми, и никаких красителей не было. Разумихин тут же рассказывает, что Родион был за три дня до убийства у старухи, а красители работали в день убийства.
Глава 6
Возвращаясь от следователя, приятели обсуждают встречу с Порфирием, где Родион говорит, что против него нет никаких улик. Затем парень говорит Разумихину идти к его матери и сестре одному, а он подойдет позже. Сам он пошел домой, чтобы убедиться, что в комнате ничего из украденного не осталось. Здесь он встречает незнакомца, который называет Родиона убийцей и убегает. Сам Раскольников в отчаянии, чувствует недомогание. А когда засыпает, видит сон, где он вновь у ростовщицы и бьет ее по голове, но уже в присутствии целой толпы людей. Но тут он проснулся, и увидел стоящего над ним мужчину. Это был Свидригайлов.

Четвертая часть

Глава 1
Пока Раскольников просыпался, Свидригайлов рассказал свою цель визита и это желание расторгнуть свадьбу Дуни и Лужина, так как Свидригайлов и сам хочет жениться на Дуни, ведь теперь он вдовец. Раскольникову не по душе этот тип, ведь именно из-за него была подпорчена репутация сестры. Свидригайлов хочет передать Дуне 3 тыс. руб., которые завещала ей жена, а от себя хочет дать 10 тыс. в качестве извинений. Просит устроить встречу и уходит, столкнувшись в дверях с Разумихиным.
Глава 2
По дороге к матери и сестре Рузумихин поинтересовался о незнакомце, вот Родион и рассказал, кто это был. Когда они пришли к съемной комнате, где жили временно мать и сестра Родиона, они столкнулись с Лужиным. Все втроем и зашли в комнату. Лужин был не в себе, так как пренебрегли его просьбой, к тому же Лужин начинает рассказывать о том, какой не хороший этот Свидригайлов и всех доводит до самоубийства, однако Дуня стала на его защиту. Раскольников также рассказал о визите Свидригайлова к нему и о том, что он желает встретиться в Дуней, которой хочет передать деньги.
Между Лужиным и Раскольниковым возникает спор. Лужин ставит условие Дуни, однако Дуня выбирает сторону брата. А жениха выставляет за дверь. Лужин не расстраивается, так как уверен, что все образуется.
Глава 3
Когда Лужин ушел, Мать и дочь не могли нарадоваться разрыву помолвки. Разумихин рад вдвойне. После того, как Родион рассказал о Свидригайлове, Дуня хочет с ним встретиться. Далее все начинают рассуждать о будущем и о том, куда можно потратить деньги. Разумихин предлагает заняться книгоизданием, и эта идея всем пришлась по нраву.
Мысли Раскольникова вернулись к убийству, он решает уйти. При этом говорит, что эта встреча будет последней и им лучше больше не видится. Разумихин успокаивает родных Раскольникова.
Глава 4
Раскольников идет к Соне, которая жила в убогой комнатушке. Там он ей предлагает пойти с ним, но Соня не может бросить свою мать и сестер. А когда Раскольников предположил, что его сестры пойдут по ее пути, она сказала, что Бог этого ужаса не допустит. После, Раскольников поцеловал ноги девушки, сказав, что склоняется перед страданиями человечества. Потом Родион видит Евангелие, подаренное убиенной Лизаветой. Оказывается, девушки дружили. Он просит почитать воскресение Лазаря. Далее он пообещал прийти к Соне на следующий день и сказать, кто убийца ростовщицы. Весь разговор подслушал Свидригайлов.
Глава 5
С утра Родион направляется к следователю, которого в душе ненавидит. Родион заявил, что пришел на допрос, но спешит на похороны, однако Порфирий никуда не спешил и вопросы долго не задавал, пытаясь проникнуть в психологию Родиона. Следователь косвенно стал обвинять студента, который не выдержал и съязвил, сказав, чтобы тот либо уже обвинял, либо нет, арестовывал его, либо нет. После Порфирий заявил, что в соседней комнате находится сюрпризик, что сидит под замком и с которым Родиону нужно встретиться.
Глава 6
В комнате услышали шум и в кабинет заведи красильщика Николая, который признался в убийстве. Вспомнив о Родионе, Порфирий его отпускает, но говорит, что еще вызовет. Родион же прекрасно понимает, что Николай принял его вину на себя, и когда выявят ложь, примутся за него. Придя домой, к Расклольникову постучались, и вошел тот самый неизвестный, что некогда назвал Родиона убийцей. Он видел в тот день Родиона, поэтому и подумал, что Раскольников убил. Этот человек и был тем сюрпризом, о котором говорил следователь. Но так как убийца нашелся, незнакомец понял свою ошибку и пришел извиниться.
Раскольников почувствовал себя намного лучше.

Пятая часть

Глава 1
Самолюбие Лужина задето отказом Дуни, хотя Лужин уверен, он сможет найти новую невесту для себя. Но Раскольникову решил отомстить, ведь именно его он считает виновным в расторжении брака. Являясь приглашенным на похороны, Лужин просит хозяина комнаты, у которого Лужин остановился, привести Соню. Ей дает 10 рублей, извиняясь за то, что не может быть на поминках. Однако Лебезятников в этих действиях видит недобрый замысел.
Глава 2
Поминки уже организованы, ожидаются люди, вот только, если на похоронах было мало народу, то сейчас сбежалась одна беднота. Приходит Раскольников, которому очень рада Катерина Ивановна, жена покойного. Приходит Соня, которая передает извинения Лужина. На поминках вдова делится своими планами. Рассказывая об открытии института благородных девиц, затем происходит ссора Екатерины и Амалии, хозяйки комнаты, которую снимают Мармеладовы. Амалия требует, чтобы те съехали с квартиры. Приходит Лужин.
Глава 3
Лужин, который вошел только что в комнату, подошел к Амалии и обвинил Соню в воровстве, сказав, что девушка украла у него 100 рублей. Но Соня все отрицала, сказав лишь о 10 рублях. Но, когда вывернули карманы, оттуда выпала купюра, номиналом в сто рублей. Соню называют воровкой, но Лебезятников поставил все точки, сказав, что видел, как Лужин подбросил сам купюру в карман. Раскольников понял, что таким образом Лужин хотел поссорит его с матерью и сестрой, а сам хотел вернуть таким образом их расположение к себе. Лужина прогоняют. Раскольников идет к Соне.
Глава 4
Раскольников размышляет над тем, стоит ли говорить Соне о настоящем убийстве или нет и тут он говорит ей, что этого убийцу знает и это его хороший знакомый. Соня все понимает и просит раскаяться Родиона, при этом она готова за ним идти, хоть на каторгу.
Глава 5
Приходит Свидригайлов и рассказывает о том, что мать Сони помешалась. Она заставляет детей выступать на улице в качестве попрошаек и сама с ними ходит по улице и бьет в сковороду. Соня просит мать вернуться домой, но та отказывается, а когда ее дети разбежались, она побежала за ними и тут у нее открылось горловое кровотечение, после того, как она упала. Мать Сони умирает. Похоронами занялся Свидригайлов, он же пристроил в приют детей Катерины Мармеладовой и пообещал позаботиться о Соне. Дуне же передал, что предназначавшиеся ей 10 тысяч он таким образом и потратил. Почему решил он помочь, потому что все разговоры Родиона и Сони слышал, так как жил через стенку.

Часть шестая

Глава 1
Раскольников пребывает в непонятном состоянии. Он убедился, что Свидригайлов все выполнил, как и обещал. Похороны состоялись, дети пристроены, панихида заказана. Раскольников ждет следователя. Ему уже хочется, чтобы все закончилось. Приходит Разумихиин и сообщает, что мать Родиона заболела. Заходит разговор о Дуне, после чего Раскольников говорит, что все секреты раскроет позже. Приходит следователь.
Глава 2
Следователь говорит о том, что уверен, убийца как раз и есть Раскольников. Вот только доказательств пока этому нет. Он предлагает явиться с повинной, но Родион не признает своей вины.
Глава 3
В трактире Родин встречает Свидригайлова, с которым и хотел поговорить. К этому человеку Родион испытывал нехорошее чувства, он был неприятным типом для Родиона, несмотря даже на то, что он помог детям Катерины. Родион думает, что Свидригайлова до сих пор интересует его сестра, но для Свидригайлова был интересен сам Родион «как любопытный субъект для наблюдения».
Глава 4
Свидригайлов стал рассказывать истории из своей жизни и о своих похождениях. Родион не понимает, зачем он это рассказывает. Они выходят из трактира. Попрощавшись с Раскольниковым, Сидригайлов направляется к Сенной, Раскольников идет за ним.
Глава 5
Когда Родион догнал Свидригайлова, то рассказал о том, что слышал все разговоры его и Сони. После идет на тайную встречу с Дуней. Он заманивает девушку к себе в комнату и запирает двери. Там он ей рассказывает о том, что Родион подозреваемый и его он может спасти, и сделает он это, если Дуня выйдет за него. Девушка хочет уйти, но двери закрыты. Она достает револьвер, что припрятала заранее и стреляет. Но не попадает. Бросив револьвер и открыв двери, девушка убегает, а револьвер поднимает Свидригайлов.
Глава 6
Вечер Свидригайлов ходит по трактирам, затем пошел к Соне и дал ей три тысячи рублей, сказав ей, что собирается уехать. Раскольнику же советует явиться с повинной. Поселившись в гостинице, Свидригайлов уснул и ему приснилась девочка, которая когда-то наложила на себя руки из-за него. Проснувшись, вышел на улицу и выстрели себе в голову из того самого револьвера, что поднял ранее.
Глава 7
Раскольников идет к матери и сестре, наведаться, но сестру не застал. Матери признается в сыновней любви и просит не держать на него зла и не отворачиваться от него, если они узнают о нем что-то плохом. Придя домой, он застал Дуню, рассказывает о преступлении и о том, что хотел утопиться, но не смог. Дуня говорит, что нужно признаться в убийстве, на что Родион говорит, что убийство гадкой старухи преступлением не является. Они выходят, Родион сворачивает за угол.
Глава 8
Придя к Соне, Родион просит у Сони крест. Затем направляется к следователю, там он узнает о самоубийстве Свидригайлова. Хотел уйти, так и не признавшись в убийстве, но. Увидев в толпе Соню, возвратился и во всем признался.

Преступление и наказание

Часть 3

V

Тот уже входил в комнаты. Он вошел с таким видом, как будто изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный как пион, долговязо и неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Лицо его и вся фигура действительно были в эту минуту смешны и оправдывали смех Раскольникова. Раскольников, еще не представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно глядевшему на них хозяину, протянул и пожал ему руку всё еще с видимым чрезвычайным усилием подавить свою веселость и по крайней мере хоть два-три слова выговорить, чтоб отрекомендовать себя. По едва только он успел принять серьезный вид и что-то пробормотать – вдруг, как бы невольно, взглянул опять на Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался тем неудержимее, чем сильнее до сих пор сдерживался. Необыкновенная свирепость, с которою принимал этот «задушевный» смех Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней веселости и, главное, натуральности. Разумихин, как нарочно, еще помог делу.

– Фу, черт! – заревел он, махнув рукой, и как раз ударил ее об маленький круглый столик, на котором стоял допитый стакан чаю. Всё полетело и зазвенело.

– Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток! – весело закричал Порфирий Петрович.

Преступление и наказание. Художественный фильм 1969 г. 1 серия

Сцена представлялась таким образом: Раскольников досмеивался, забыв свою руку в руке хозяина, но, зная мерку, выжидал мгновения поскорее и натуральнее кончить. Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом, смотря в окно и ничего не видя. Порфирий Петрович смеялся и желал смеяться, но очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов, привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот, но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а на Раскольникова даже с каким-то замешательством. Неожиданное присутствие Заметова неприятно поразило Раскольникова.

«Это еще надо сообразить!» – подумал он.

– Извините, пожалуйста, – начал он, усиленно законфузившись, – Раскольников…

– Помилуйте, очень приятно-с, да и приятно вы так вошли… Что ж, он и здороваться уж не хочет? – кивнул Порфирий Петрович на Разумихина.

– Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился. Я сказал ему только дорогой, что он на Ромео похож, и… и доказал, и больше ничего, кажется, не было.

– Свинья! – отозвался, не оборачиваясь, Разумихин.

– Значит, очень серьезные причины имел, чтобы за одно словечко так рассердиться, – рассмеялся Порфирий.

– Ну, ты! следователь!.. Ну, да черт с вами со всеми! – отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом, как ни в чем не бывало, подошел к Порфирию Петровичу.

– Шабаш! Все дураки; к делу: вот приятель, Родион Романыч Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? Да разве вы знакомы? Давно ль сошлись?

«Это что еще!» – тревожно подумал Раскольников.

Заметов как будто законфузился, но не очень.

– Вчера у тебя же познакомились, – сказал он развязно.

– Значит, от убытка бог избавил: на прошлой неделе ужасно просил меня, чтобы как-нибудь тебе, Порфирий, отрекомендоваться, а вы и без меня снюхались… Где у тебя табак?

Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.

Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием. Но Раскольников в коротких и связных словах, ясно и точно изъяснил свое дело и собой остался доволен так, что даже успел довольно хорошо осмотреть Порфирия. Порфирий Петрович тоже ни разу не свел с него глаз во всё время. Разумихин, поместившись напротив, за тем же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с того на другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.

«Дурак!» – ругнул про себя Раскольников.

– Вам следует подать объявление в полицию, – с самым деловым видом отвечал Порфирий, – о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.

– То-то и дело, что я, в настоящую минуту, – как можно больше постарался законфузиться Раскольников, – не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда будут деньги…

– Это всё равно-с, – ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, – а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих вещах, прошу…

– Это ведь на простой бумаге? – поспешил перебить Раскольников, опять интересуясь финансовой частью дела.

– О, на самой простейшей-с! – и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего.

«Знает!» – промелькнуло в нем как молния.

– Извините, что такими пустяками беспокоил, – продолжал он, несколько сбившись, – вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особенно дороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я, как узнал, очень испугался…

– То-то ты так вспорхнулся вчера, когда я Зосимову сболтнул, что Порфирий закладчиков опрашивает! – ввернул Разумихин, с видимым намерением.

Это уже было невыносимо. Раскольников не вытерпел и злобно сверкнул на него загоревшимися гневом черными своими глазами. Тотчас же и опомнился.

– Ты, брат, кажется, надо мной подсмеиваешься? – обратился он к нему, с ловко выделанным раздражением. – Я согласен, что, может быть, уже слишком забочусь об этакой дряни, на твои глаза; но нельзя же считать меня за это ни эгоистом, ни жадным, и, на мои глаза, эти две ничтожные вещицы могут быть вовсе не дрянь. Я тебе уже говорил сейчас, что эти серебряные часы, которым грош цена, единственная вещь, что после отца осталась. Надо мной смейся, но ко мне мать приехала, – повернулся он вдруг к Порфирию, – и если б она узнала, – отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожал голос, – что эти часы пропали, то, клянусь, она была бы в отчаянии! Женщины!

– Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершенно напротив! – кричал огорченный Разумихин.

«Хорошо ли? Натурально ли? Не преувеличил ли? – трепетал про себя Раскольников. – Зачем сказал: «женщины»?»

– А к вам матушка приехала? – осведомился для чего-то Порфирий Петрович.

– Когда же это-с?

– Вчера вечером.

Порфирий помолчал, как бы соображая.

– Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, – спокойно и холодно продолжал он. – Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.

И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницу Разумихину, беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников вздрогнул, но Порфирий как будто и не глядел, всё еще озабоченный папироской Разумихина.

– Что-о? Поджидал! Да ты разве знал, что и он там закладывал? – крикнул Разумихин.

Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову:

– Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней под одну бумажку завернуты, и на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число месяца, когда она их от вас получила…

– Как это вы так заметливы?.. – неловко усмехнулся было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза; но не смог утерпеть и вдруг прибавил – Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень много было закладчиков… так что вам трудно было бы их всех помнить… А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и… и…

«Глупо! Слабо! Зачем я это прибавил!»

– А почти все закладчики теперь уж известны, так что вы только одни и не изволили пожаловать, – ответил Порфирий с чуть приметным оттенком насмешливости.

– Я не совсем был здоров.

– И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?

– Совсем не бледен… напротив, совсем здоров! – грубо и злобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон. Злоба в нем накипала, и он не мог подавить ее. «А в злобе-то и проговорюсь! – промелькнуло в нем опять. – А зачем они меня мучают!..»

– Не совсем здоров! – подхватил Разумихин. – Эвона сморозил! До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись – оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!

– И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите пожалуйста! – с каким-то бабьим жестом покачал головою Порфирий.

– Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не верите! – слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович как будто не расслышал этих странных слов.

– Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? – разгорячился вдруг Разумихин. – Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе говорю!

– Надоели они мне очень вчера, – обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, – я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор?

Он бы, кажется, так и задушил в эту минуту Заметова. Слишком уж взгляд его и молчание ему не нравились.

– По-моему, вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с, только раздражительны были уж слишком, – сухо заявил Заметов.

– А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, – ввернул Порфирий Петрович, – что встретил вас вчера, уж очень поздно, в квартире одного, раздавленного лошадьми, чиновника…

– Ну вот хоть бы этот чиновник! – подхватил Разумихин, – ну, не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь – дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!

– А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот я вчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, – обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, – что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?

– Помилуйте-с, напротив, на-а-против! Если бы вы знали, как вы меня интересуете! Любопытно и смотреть, и слушать… и я, признаюсь, так рад, что вы изволили, наконец, пожаловать…

– Да дай хоть чаю-то! Горло пересохло! – вскричал Разумихин.

– Прекрасная идея! Может, и все компанию сделают. А не хочешь ли… посущественнее, перед чаем-то?

– Убирайся!

Порфирий Петрович вышел приказать чаю.

Мысли крутились как вихрь в голове Раскольникова. Он был ужасно раздражен.

«Главное, даже и не скрываются, и церемониться не хотят! А по какому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с Никодимом Фомичом? Стало быть, уж и скрывать не хотят, что следят за мной, как стая собак! Так откровенно в рожу и плюют! – дрожал он от бешенства. – Ну, бейте прямо, а не играйте, как кошка с мышью. Это ведь невежливо, Порфирий Петрович, ведь я еще, может быть, не позволю-с!.. Встану, да и брякну всем в рожу всю правду; и увидите, как я вас презираю!.. – Он с трудом перевел дыхание. – А что, если мне так только кажется? Что, если это мираж, и я во всем ошибаюсь, по неопытности злюсь, подлой роли моей не выдерживаю? Может быть, это всё без намерения? Все слова их обыкновенные, но что-то в них есть… Всё это всегда можно сказать, но что-то есть. Почему он сказал прямо «у ней»? Почему Заметов прибавил, что я хитро говорил? Почему они говорят таким тоном? Да… тон… Разумихин тут же сидел, почему ж ему ничего не кажется? Этому невинному болвану никогда ничего не кажется! Опять лихорадка!.. Подмигнул мне давеча Порфирий аль нет? Верно, вздор; для чего бы подмигивать? Нервы, что ль, хотят мои раздражить али дразнят меня? Или всё мираж, или знают!.. Даже Заметов дерзок… Дерзок ли Заметов? Заметов передумал за ночь. Я и предчувствовал, что передумает! Он здесь как свой, а сам в первый раз. Порфирий его за гостя не считает, к нему задом сидит. Снюхались! Непременно из-за меня снюхались! Непременно до нас обо мне говорили!.. Знают ли про квартиру-то? Поскорей бы уж!.. Когда я сказал, что квартиру нанять вчера убежал, он пропустил, не поднял… A это я ловко про квартиру ввернул: потом пригодится!.. В бреду, дескать!.. Ха-ха-ха! Он про весь вечер вчерашний знает! Про приезд матери не знал!.. А ведьма и число прописала карандашом!.. Врете, не дамся! Ведь это еще не факты, это только мираж! Нет, вы давайте-ка фактов! И квартира не факт, а бред; я знаю, что им говорить… Знают ли про квартиру-то? Не уйду, не узнав! Зачем я пришел? А вот что я злюсь теперь, так это, пожалуй, и факт! Фу, как я раздражителен! А может, и хорошо; болезненная роль… Он меня ощупывает. Сбивать будет. Зачем я пришел?»

Всё это, как молния, пронеслось в его голове.

Порфирий Петрович мигом воротился. Он вдруг как-то повеселел.

– У меня, брат, со вчерашнего твоего голова… Да и весь я как-то развинтился, – начал он совсем другим тоном, смеясь, к Разумихину.

– А что, интересно было? Я ведь вас вчера на самом интересном пункте бросил? Кто победил?

– Да никто, разумеется. На вековечные вопросы съехали, на воздусех парили.

– Вообрази, Родя, на что вчера съехали: есть или нет преступление? Говорил, что до чертиков доврались!

– Что ж удивительного? Обыкновенный социальный вопрос, – рассеянно ответил Раскольников.

– Вопрос был не так формулирован, – заметил Порфирий.

– Не совсем так, это правда, – тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь по обыкновению. – Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства – и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, – и ничего!..

– Вот и соврал! – крикнул Порфирий Петрович. Он видимо оживлялся и поминутно смеялся, смотря на Разумихина, чем еще более поджигал его.

– Н-ничего не допускается! – с жаром перебил Разумихин, – не вру!.. Я тебе книжки ихние покажу: всё у них потому, что «среда заела» , – и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю: «безобразия одни в ней да глупости» – и всё одною только глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, – зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется! И выходит в результате, что всё на одну только кладку кирпичиков да на расположение коридоров и комнат в фаланстере свели! Фаланстера-то и готова, да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище! С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и всё на один вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи! Соблазнительно ясно, и думать не надо! Главное – думать не надо! Вся жизненная тайна на двух печатных листках умещается!

– Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, – смеялся Порфирий. – Вообразите, – обернулся он к Раскольникову, – вот так же вчера вечером, в одной комнате, в шесть голосов, да еще пуншем напоил предварительно, – можете себе представить? Нет, брат, ты врешь: «среда» многое в преступлении значит; это я тебе подтвержу.

– И сам знаю, что много, да ты вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, – среда, что ль, его на это понудила?

– А что ж, оно в строгом смысле, пожалуй, что и среда, – с удивительною важностью заметил Порфирий, – преступление над девочкой очень и очень даже можно «средой» объяснить.

Разумихин чуть в бешенство не пришел.

– Ну, да хочешь я тебе сейчас выведу, – заревел он, – что у тебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральным оттенком? Берусь! Ну, хочешь пари!

– Принимаю! Послушаем, пожалуйста, как он выведет!

– Да ведь всё притворяется, черт! – вскричал Разумихин, вскочил и махнул рукой. – Ну стоит ли с тобой говорить! Ведь он это всё нарочно, ты еще не знаешь его, Родион! И вчера их сторону принял, только чтобы всех одурачить. И что ж он говорил вчера, господи! А они-то ему обрадовались!.. Ведь он по две недели таким образом выдерживает. Прошлого года уверил нас для чего-то, что в монахи идет: два месяца стоял на своем! Недавно вздумал уверять, что женится, что всё уж готово к венцу Платье даже новое сшил. Мы уж стали его поздравлять. Ни невесты, ничего не бывало: всё мираж!

– А вот соврал! Я платье сшил прежде. Мне по поводу нового платья и пришло в голову вас всех поднадуть.

– В самом деле вы такой притворщик? – спросил небрежно Раскольников.

– А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу – ха-ха-ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, – а впрочем, и всегда интересовала меня, – одна ваша статейка: «О преступлении».. или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.

– Моя статья? В «Периодической речи»? – с удивлением спросил Раскольников, – я действительно написал, полгода назад, когда из университета вышел, по поводу одной книги, одну статью, но я снес ее тогда в газету «Еженедельная речь», а не в «Периодическую».

– А попала в «Периодическую».

– Да ведь «Еженедельная речь» перестала существовать , потому тогда и не напечатали…

– Это правда-с; но, переставая существовать, «Еженедельная речь» соединилась с «Периодическою речью», а потому и статейка ваша, два месяца назад, явилась в «Периодической речи». А вы не знали?

Раскольников действительно ничего не знал.

– Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за статью! Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей, до вас прямо касающихся, не ведаете. Это ведь факт-с.

– Браво, Родька! И я тоже не знал! – вскричал Разумихин. – Сегодня же в читальню забегу и нумер спрошу! Два месяца назад? Которого числа? Всё равно разыщу! Вот штука-то! И не скажет!

– А вы почему узнали, что статья моя? Она буквой подписана.

– А случайно, и то на днях. Через редактора; я знаком… Весьма заинтересовался.

– Я рассматривал, помнится, психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления.

– Да-с, и настаиваете, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию. Очень, очень оригинально, но… меня, собственно, не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая мысль, пропущенная в конце статьи, но которую вы, к сожалению, проводите только намеком, неясно… Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан.

Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей идеи.

– Как? Что такое? Право на преступление? Но ведь не потому, что «заела среда»? – с каким-то даже испугом осведомился Разумихин.

– Нет, нет, не совсем потому, – ответил Порфирий. – Всё дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?

– Да как же это? Быть не может, чтобы так! – в недоумении бормотал Разумихин.

Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем дело и на что его хотят натолкнуть; он помнил свою статью. Он решился принять вызов.

– Это не совсем так у меня, – начал он просто и скромно. – Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно верно… (Ему точно приятно было согласиться, что совершенно верно). Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите. Мне кажется даже, что такую статью и в печать бы не пропустили. Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Вы изволите говорить, что статья моя неясна; я готов ее вам разъяснить, по возможности. Я, может быть, не ошибусь, предполагая, что вам, кажется, того и хочется; извольте-с. По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре. Далее, помнится мне, я развиваю в моей статье, что все… ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами , Солонами , Магометами , Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, – более или менее, разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться. Одним словом, вы видите, что до сих пор тут нет ничего особенно нового. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частью они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, – смотря, впрочем, по идее и по размерам ее, – это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление. (Вы припомните, у нас ведь с юридического вопроса началось). Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд – господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те, и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и – vive la guerre éternelle , – до Нового Иерусалима, разумеется!

– Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?

– Верую, – твердо отвечал Раскольников; говоря это и в продолжение всей длинной тирады своей, он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.

– И-и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую.

– Верую, – повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.

– И-и в воскресение Лазаря веруете?

– Ве-верую. Зачем вам всё это?

– Буквально веруете?

– Буквально.

– Вот как-с… так полюбопытствовал. Извините-с. Но позвольте, – обращаюсь к давешнему, – ведь их не всегда же казнят; иные напротив…

– Торжествуют при жизни? О да, иные достигают и при жизни, и тогда…

– Сами начинают казнить?

– Если надо и, знаете, даже большею частью. Вообще замечание ваше остроумно.

– Благодарю-с. Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?.. Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут…

– О, это весьма часто бывает! Это замечание ваше еще даже остроумнее давешнего..

– Благодарю-с..

– Не стоит-с; но примите в соображение, что ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей (как я, может быть очень неудачно, их назвал). Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны; иные друг дружке эту услугу оказывают, а другие сами себя собственноручно… Покаяния разные публичные при сем на себя налагают, – выходит красиво и назидательно, одним словом, вам беспокоиться нечего… Такой закон есть.

– Ну, по крайней мере с этой стороны, вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а?

– О, не беспокойтесь и в этом, – тем же тоном продолжал Раскольников. – Вообще людей с новою мыслию, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей, всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать и известным. Огромная масса людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить наконец на свет, ну хоть из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностию рождается, может быть, из десяти тысяч один (я говорю примерно, наглядно). Еще с более широкою – из ста тысяч один. Гениальные люди – из миллионов, а великие гении, завершители человечества, – может быть, по истечении многих тысячей миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой всё это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая.

– Да что вы оба, шутите, что ль? – вскричал наконец Разумихин. – Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя?

Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия.

– Ну, брат, если действительно это серьезно, то… Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на всё, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, – и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, – это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…

– Совершенно справедливо, – страшнее-с, – отозвался Порфирий.

– Нет, ты как-нибудь да увлекся! Тут ошибка. Я прочту… Ты увлекся! Ты не можешь так думать… Прочту.

– В статье всего этого нет, там только намеки, – проговорил Раскольников.

– Так-с, так-с, – не сиделось Порфирию, – мне почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с, но… уж извините меня за мою назойливость (беспокою уж очень вас, самому совестно!) – видите ли-с: успокоили вы меня давеча очень-с насчет ошибочных-то случаев смешения обоих разрядов, но… меня всё тут практические разные случаи опять беспокоят! Ну как иной какой-нибудь муж, али юноша, вообразит, что он Ликург али Магомет… – будущий, разумеется, – да и давай устранять к тому все препятствия… Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны… ну и начнет добывать себе для похода… знаете?

Заметов вдруг фыркнул из своего угла. Раскольников даже глаз на него не поднял.

– Я должен согласиться, – спокойно отвечал он, – что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности.

– Вот видите-с. Ну так как же-с?

– Да и так же, – усмехнулся Раскольников, – не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина) говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, – чего же беспокоиться? И ищите вора!..

– Ну, а коль сыщем?

– Туда ему и дорога.

– Вы-таки логичны. Ну-с, а насчет его совести-то?

– Да какое вам до нее дело?

– Да так уж, по гуманности-с.

– У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, – опричь каторги.

– Ну а действительно-то гениальные, – нахмурясь, спросил Разумихин, – вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?

– Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца . Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть , – прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.

Он поднял глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и взял фуражку. Он был слишком спокоен сравнительно с тем, как вошел давеча, и чувствовал это. Все встали.

– Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, – заключил опять Порфирий Петрович, – позвольте еще вопросик один (очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить, единственно только чтобы не забыть-с…

– Хорошо, скажите вашу идейку, – серьезный и бледный стоял перед ним в ожидании Раскольников.

– Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не может, хе-хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, – тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, – в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?

– Очень может быть, – презрительно ответил Раскольников.

Разумихин сделал движение.

– А коль так-с, то неужели вы бы сами решились – ну там ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству – перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..

И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом и рассмеялся неслышно, – точь-в-точь как давеча.

– Если б я и перешагнул, то уж, конечно, бы вам не сказал, – с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.

– Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно, для уразумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с…

«Фу, как это явно и нагло!» – с отвращением подумал Раскольников.

– Позвольте вам заметить, – отвечал он сухо, – что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.

– Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.

– Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? – брякнул вдруг из угла Заметов.

Раскольников молчал и пристально, твердо смотрел на Порфирия. Разумихин мрачно нахмурился. Ему уж и прежде стало как будто что-то казаться. Он гневно посмотрел кругом. Прошла минута мрачного молчания. Раскольников повернулся уходить.

– Вы уж уходите! – ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. – Очень, очень рад знакомству А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Всё и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… – прибавил он с добродушнейшим видом.

– Вы хотите меня официально допрашивать, со всею обстановкой? – резко спросил Раскольников.

– Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не так поняли. Я, видите ли, не упускаю случая и… и со всеми закладчиками уже разговаривал… от иных отбирал показания… а вы, как последний… Да вот, кстати же! – вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, – кстати вспомнил, что ж это я!.. – повернулся он к Разумихину, – вот ведь ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, – повернулся он к Раскольникову, – что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?

– В восьмом, – отвечал Раскольников, неприятно почувствовав в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить.

– Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видали ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной – помните? – двух работников или хоть одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень, очень важно для них!..

– Красильщиков? Нет, не видал… – медленно и как бы роясь в воспоминаниях отвечал Раскольников, в тот же миг напрягаясь всем существом своим и замирая от муки поскорей бы отгадать, в чем именно ловушка, и не просмотреть бы чего? – Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой, что-то не заметил… а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой и торжествовал) – так помню, что чиновник один переезжал из квартиры… напротив Алены Ивановны… помню… это я ясно помню… солдаты диван какой-то выносили и меня к стене прижали… а красильщиков – нет, не помню, чтобы красильщики были… да и квартиры отпертой нигде, кажется, не было. Да; не было…

– Да ты что же! – крикнул вдруг Разумихин, как бы опомнившись и сообразив, – да ведь красильщики мазали в самый день убийства, а ведь он за три дня там был? Ты что спрашиваешь-то?

– Фу! перемешал! – хлопнул себя по лбу Порфирий. – Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! – обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, – нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом-то часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!

– Так надо быть внимательнее, – угрюмо заметил Разумихин.

Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…

Преступление и наказание

Часть третья

Глава первая

Когда Раскольников очнулся, он был слаб и не мог стоять на ногах. Мать и Дуня были удивлены и разочарованы состоянием своего сына и брата. Родион не хотел ни с кем говорить, поэтому Разумихин, хотя мать и не хотела оставлять сына одного, уговорил их уйти и оставить сына в тишине. Чтобы им было спокойнее Разумихин провожал их до их квартирки. Так как Разумихин был очень пьян, он наговорил Дуне, что она ангельское существо и что Лужин её недостоин.

Он рассказал также и о ссоре Родиона с Петром Петровичем. Дуня и Пульхерия Александровна считали Разумихина подарком судьбы, они понимали, что это человек чести. Разумихин обещал вернуться к ним через 15 минут и отчитаться о состоянии Роди. Обещание своё он выполнил. Когда он во второй раз пришёл к Дуне и Пульхерии Александровне вместо с доктором Зосимовым, и тот успокоил волновавшихся женщин, Пульхерия и Дуня легли спать. Зосимов же и Разумихин решили оставить новоселье и ночевать возле Раскольникова.

Глава вторая

Разумихин, проснувшись утром, вспомнил, что он вчера наговорил очень много глупостей Дуне, за что ему стало стыдно, и, узнав, что Раскольников в порядке, направился сообщить об этом матери и сестре. Когда он пришёл к ним он, в первую очередь извинился за своё вчерашнее поведение, а потом рассказал им о жизни Раскольникова всё, что знал. Утром Пульхерия Александровна получила письмо от Лужина. Это письмо она отдала прочитать Разумихину, чтобы посоветоваться, что делать. В письме Лужин написал, что Раскольников его оскорбил, а также он писал, что вчера Раскольников поступил, как сумасшедший, дав девушке, занимающейся проституцией, Соне Мармеладовой, 25 рублей, полученные от матери. Разумихин посоветовал пойти к Раскольникову и им всем поговорить об этом. Они втроём пошли к Родиону.

Глава третья

Когда они пришли к Родиону, в его комнатке сидел Зосимов. Пульхерия Александровна очень боялась говорить с сыном и, разговор у них совсем не клеился. Пульхерия Александровна рассказала сыну о смерти Марфы Петровны и, хотя она и умерла от сердечного удара, все думают, что её убил муж, Свидригайлов. Пульхерия Александровна дала Раскольнику прочитать письмо Лужина. Прочитав письмо, Родя начал обвинять Лужина в неграмотности, в его деловитой манере письма. Раскольников понял, что Лужин хочет рассорить мать и сестру с ним, так как он очень вульгарно писал о Соне, совсем её не зная. Он сказал матери, что он дал деньги не Соне, а Катерине Ивановне, жене погибшего, и что Лужин пытается его оклеветать. Дуня уже сейчас начала сомневаться в благородности Лужина, но она всё равно хотела видеть своего брата и жениха вместе, чтоб они поговорили и помирились. С этим намерением она пригласила Раскольников и Разумихина сегодня в 8 часов к ним на ужин и сказала, что там будет Лужин.

Глава четвёртая

Тут в комнату входит девушка и, увидев, что в комнате много народу, пятиться назад, чтобы уйти. Раскольников, чуть погодя, понял, что это Соня и остановил её. Раскольников посадил её на стул возле своей сестры и матери. Соня вела себя очень сдержанно, даже боязливо, она вся побагровела. Тихим голосом она поблагодарила Родиона от лица своей мачехи и от её же лица пригласила его на поминки, которые будут проводиться завтра утром. Раскольников поблагодарил её, и в это время мать и сестра встали, чтоб уйти, на выходе из комнаты Дуня протянула Соне руку на прощанье, чему Соня была удивлена. Дуня увидела в этой девушке прекрасное создание, а Пульхерия Александровна имела какое-то неприятное предчувствие насчёт этой дамы. Немного погодя, Разумихин и Раскольников вышли на улицу, где они простились с Соней и направились прямиком к Порфирию Петровичу, следователю, который занимался делом старухи. Они пошли к нему, чтоб Раскольников вернул свои отцовские часы, которые он заложил недавно старухе. Когда Соня шла домой, она совершенно не замечала, как за ней следует незнакомый мужчина. Она поняла это только тогда, когда стала открывать дверь в свою квартиру. Этим мужчиной оказался её сосед.

Глава пятая

По дороге к Порфирию Раскольников подметил то, что сегодня Разумихин как-то сильно напомажен и ухожен. Раскольникову показалось смешным то, что Разумихин сделал это для Дуни, и, входя в квартиру к Порфирию Родион вовсю смеялся над другом. Разумихин познакомил их, они пожали друг другу руки, и Раскольников начал выражать свою просьбу. Он говорил, что, так как старухе уже не нужны его часы, то он хочет вернуть их себе, так как это память об отце. Порфирий сказал, что нужно пойти в контору и написать официальное заявление, чтобы вернуть часы. Они сидели втроём и разговаривали. Всё это время Раскольникову казалось, что Порфирий подозревает его в убийстве, и он старался скрыть своё волнение. Порфирий упомянул о статье Раскольникова месячной давности, которую он недавно прочитал. В этой статье Раскольников писал о делении людей на обычных и необычных. Порфирий спросил, что это значит, на что Раскольников отвечал, что есть обычные люди, которые живут обыденной жизнью и ничего примечательного не делают, но также есть и необычные люди, которые иногда, когда им захочется, могут наплевать на закон и на моральные нормы, ради того, чтобы совершить какой-то важный поступок, который в его время будет считаться за преступление, но через несколько десятков лет этого человека будут уважать и преклоняться перед ним. Раскольников привёл в пример Наполеона. Порфирий, как бы хотя подловить Раскольникова, когда тот уходил, спросил его не видел ли он тогда, две недели назад, когда заходил к старухе, маляров, которые красили на втором этаже. Но Раскольников, поняв уловку, отвечал, что не понимает о каких малярах идёт речь, так как тогда на втором этаже он ничего не видел. Раскольников и Разумихин оставили Порфирия и пошли на ужин к Пульхерии Александровне и Дуне.

Глава шестая

По дороге на ужин Разумихин был недоволен и взволнован тем, что этот подлый Порфирий подозревает его друга и задаёт такие каверзные вопросы. Раскольников сказал, что он сразу понял, что Порфирий своим последним вопросом хочет его запутать, и поэтому он ответил умно. Раскольников остановился посреди дороги и решил пойти домой, сказав Разумихину, что он придёт позже. Раскольников, придя домой, сразу же посмотрел под обои, чтобы проверить нет ли там золотых вещиц. Когда он выходил из комнаты, он увидел человека, идущего к нему, но как только этот человек увидал Родиона он пошёл обратно на улицу. Дворник сказал Родиону, что этот человек искал его и спрашивал, где он живёт. Родион решил проследовать за мужчиной и спросить, что ему нужно. Но как только Родион наклонился к лицу человека, тот прошептал «Ты убийца». Раскольников замер посреди тротуара и стоял так минут пять, не смотря вслед этому мужчине. Он вернулся к себе в каморку и лёг на диван. Вдруг он оказался на улице и следовал за тем мужчиной. Мужчина зашёл в дом старухи-процентщицы, и Родион проследовал за ним. Неожиданно мужчина куда-то пропал, а на стуле посреди квартиры сидела старуха-процентщица. Раскольников взял топор и начал бить старуху по голове, но старуха не реагировала, а она плавно поднимала голову и смотрела на Раскольникова. Она сначала начала тихо смеяться, потом смех усиливался, и она уже начинала вовсю хохотать. Внезапно Раскольников проснулся. Это был всего лишь сон. Родион услышал, как кто-то поднимается по лестнице в его каморку, и Раскольников притворился спящим. В комнату вошёл мужчина и сел возле кровати. Это был Свидригайлов и он понял, что Родион притворяется.

Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) -