Женщины арестованные нквд и кгб. Пытки от сталина

Архивы ФСБ, ссылаясь на Закон «О государственной тайне», продолжают держать под грифом «Секретно» уголовные дела бывших сотрудников НКВД, осужденных в том числе и за «неправомерные методы ведения следствия и фальсификацию дел». Однако кое-какие свидетельства таких действий становятся известными из архивных дел реабилитированных граждан.

Репрессии коснулись людей всех национальностей, проживавших в те трагические годы на территории СССР, не миновали они и китайцев, проживавших и работавших в Москве и окрестностях.

В феврале 1938 года был арестован китаец, гражданин СССР, Андрей Андреевич Сун-Жун-Дю, слесарь фабрики «Красный Труженик». Он приехал в Россию в 1910 году после заключения «Русско-Китайского займа рабочей силы». В конце 1917 года в партизанском отряде, а в 1918 году добровольно вступил в РККА, где и прослужил до 1923 года. С 1920 года - член ВКП(б). Одним словом - «советский» человек.

Арестованный в феврале 1938 года как проводящий «среди окружающих контрреволюционную агитацию, направленную против Соввласти и ее руководителей», Сун-Жун-Дю получил 10 лет лагерей - уже как агент японской разведки, проводивший шпионскую работу на территории СССР.

Дело Андрея Андреевича вело Управление НКВД по Московской области, начальником которого в то время был комиссар ГБ 1-го ранга Заковский, а непосредственными исполнителями - сотрудники 2-го отделения 3-го отдела УГБ УНКВД.

Руководил 3-м отделом капитан госбезопасности (ГБ) Сорокин, а 2-м его отделением - лейтенант ГБ Вольфсон. Сотрудниками отделения являлись: оперуполномоченная, мл. лейтенант ГБ Шлихт, Свирский (его должность и звание не удалось установить), оперуполномоченные, сержанты ГБ Воденко, Мочнов и др. Во всех документах дел сотрудники НКВД обозначены только фамилией, ни инициалов, ни тем более имен и отчеств не указано…

Обвинение было построено на «показаниях» арестованного ранее китайца, гражданина СССР, «японского шпиона» Ярославского Николая Андреевича (он же Ян-Гин-Фун, он же Ван-Лин, он же Ван-Ван-Лен), который на допросах виновным себя не признавал. Он «был изобличен показаниями других обвиняемых», в числе которых был и некий китаец Ли-Мин…

В августе 1938 года Берия был назначен первым заместителем наркома внутренних дел и 25 ноября 1938 года сменил на посту наркома Ежова (которого, после небольшой паузы, 10 апреля 1939 года арестовали), а уже в сентябре 1938-го Берия начинает очередную «чистку» в НКВД. Многих чекистов арестовывают, а многих просто увольняют…

3 мая 1939-го заключенный Сун-Жун-Дю пишет заявление на имя наркома Внутренних дел СССР Берия, в котором указывает, что на следствии он не признавался в своей троцкистской и шпионской деятельности до тех пор, пока к нему не начали применять физические меры воздействия…

Это заявление не было оставлено без внимания, и проводилась проверка, оставившая нам бесценные документы о методах работы сотрудников НКВД в фальсификации уголовных дел и получении признательных показаний.

Сначала составлялись списки лиц, намеченных к аресту.

Из протокола допроса в качестве свидетеля бывшего сотрудника 2-го отделения Свирского Ильи Марковича от 29 января 1939 года (орфография и пунктуация документов сохранены):

«Аресты проводились по спискам, без наличия компрометирующих материалов, примером могут служить такие факты: арест около 40 человек китайцев по заданию Вольфсона, справки писал Рязанцев - б.[ывший] зам. нач. 3 Отдела… причем для сбора компрометирующего материала по месту жительства лиц, намеченных к аресту, посылались сотрудники отделения в ЖАКТ’ы [жилищно арендное кооперативное товарищество] для опроса дворников и домоуправов». (ГА РФ, ф. 10035, оп.1, д. 23350, л. 67)

А так это отражено в справке по архивно-следственному делу Вольфсона:

«Из показаний свидетелей, изобличавших ВОЛЬФСОНА в преступной деятельности, видно, что китайцы арестовывались по списку, просто по установочным данным, не редко арестовывались не те лица, на которых были выписаны справки на арест». (ГА РФ, ф. 10035, оп. 1, д. П-23350, л. 66)

Затем, несмотря на то что на людей не имелось компрометирующего материала, выписывались «справки на арест», содержание этих справок носило стандартный характер.

«…Оперативники, проводившие операцию, перепутали адреса и вместо Дангауэровская ключица, попали в адрес Дангауэровская слобода и случайно к китайцу на квартиру. Китаец этот был арестован и доставлен в Отдел. На первом допросе мною было установлено, что произошла ошибка с арестом, о чем я доложил Вольфсону и предложил его освободить. Вольфсон ответил: «Освобождать не будем, надо его колоть, он должен дать диверсионную группу…»

Мы можем улыбнуться и вспомнить из популярного новогоднего фильма «Третью улицу Строителей, дом 25, квартира…», но в данном случае - за этим стояла жизнь человека…

В ходе допросов арестованных избивали, причем каждый следователь делал это по-своему.

Оперуполномоченная, младший лейтенант госбезопасности Шлихт (Ершова Феодосия Алексеевна), например, «…избивала арестованных резиновой палкой, вырезанной из шины конной пролетки. Палка у нее была длинной около 50 см. Притом она также практиковала избиение арестованных пряжкой своего ремня». (ГА РФ, ф. 10035, оп. 1. Д. П35500, л.48)

Из протокола допроса от 13 декабря 1956 года (ГА РФ, фонд 10035, оп. 1. д. П35500, л.л. 48-50) свидетеля, бывшего в 1938 году сержантом госбезопасности, Мочнова Ивана Георгиевича:

«В ходе следствия по их делам к заключенным применялись меры физического воздействия, а некоторых арестованных, которые упорно не давали показаний, направляли в Лефортовскую тюрьму на особый режим.

Я лично сам видел, как применялись меры физического воздействия к арестованным. Как в самом здании Управления в служебном помещении, так и в тюрьмах Таганской и Бутырской. Обычно применение мер физического воздействия практиковалось в служебных помещениях Управления, куда арестованных привозили из тюрьмы и здесь помогали сотрудники отделения допрашивать и применять меры физического воздействия. Меры физического воздействия к арестованным, как я помню, применяли все сотрудники отделения. Бывая на допросах в тюрьме, я так же видел лично сам, как меры физического воздействия к арестованным применяли и другие сотрудники других отделений и отделов Управления. В тюрьме как правило допрос производился ночью и в следственной, где работали следователи, были слышны крики и стоны арестованных, и арестованным, которые не давали нужных показаний, приходилось говорить «Слышите, и с вами такое может случиться». После этого в ряде случаев арестованные давали нужные признательные показания. При этом, поскольку меры физического воздействия в тот период применялись ко многим арестованным и арестованные, находясь в камере это видели - избитых своих однокамерников, то на допросы они часто приходили испуганные и готовые к даче показаний.

Показания лиц, к которым применялись меры физического воздействия и запугивание, часто служили материалами для ареста других лиц, а потом в дальнейшем ходе следствия с ними уже делались очные ставки».

«…Меры физического воздействия, как я помню, к арестованным применяли Косырев, Шлихт Феодосия Алексеевна, Морозов, Иваненко, Вершинин и Вольфсон».

«…Работая в 3-м отделе, я также к арестованным применял меры физического воздействия, но к кому конкретно, ввиду давности времени, я сейчас не помню».

…«Кроме указанных мною лиц меры физического воздействия к арестованным применял также Свирский».

Сам Мочнов «применял кулаки» и, по его словам, «посторонними предметами не пользовался». «Показания…, с которыми я ознакомился и, что я его во время следствия якобы сажал копчиком на угол стула, я это отрицаю, т.к. этим методом я никогда не пользовался. Работая в органах, я на работу ходил всегда в форме и во время допроса арестованных даже ремня с себя не снимал, считая это неприличным, а пользовался только кулаками» - так ответил Мочнов, ознакомившись с показаниями одного из своих подследственных…

А вот Воденко Николай Ильич, бывший оперуполномоченный 2-го отделения 3-го отдела, принимавший участие в допросах Сун-Жун-Дю и составивший на него обвинительное заключение, - не признал своей вины в избиении подследственных. Уже будучи младшим лейтенантом госбезопасности, заместителем начальника 3-го отдела 121-й стрелковой дивизии, давая объяснения по этому делу, 15 марта 1941 года писал:

«По архивно-следственному делу на обвиняемого Сун-Жун-Дю, объективное объяснение по существу интересующих вопросов следственной части г. Москвы, за давностью времени дать не могу.

Применения к СУН-ЖУН-ДЮ физических мер воздействия с моей стороны не было, это просто клевета». (ГА РФ ф.10035, оп, 1, д. П-23350, л. 73)

Вольфсон также отрицает свое участие в избиениях, но охотно «сдает» своих подчиненных:

«Лично мною физические меры воздействия в отношении арестованных не применялись, а вообще это практиковалось в УНКВД по Московской области. Допускал физические меры воздействия мой подчиненный оперуполномоченный Мочнов, но я запрещал ему, в моем присутствии не позволял этого делать, вообще не разрешал» (ГАРФ, ф. 10035, оп. 1, д. П-37962, л. 147)

Вполне возможно, что Вольфсону и не требовалось избивать арестованных, ведь он пользовался более «простым» способом получения нужных показаний - выдумывал их сам:

«Так же нагло Вольфсон проводил операции по харбинцам и китайцам в феврале-марте месяце 1938 г. Когда я [Сорокин] проверял следственные дела на китайцев и пытался часть из них передопросить, то из этого у меня ничего не вышло, так как они очень слабо знают русский язык, но не глядя на это, Вольфсон их допрашивал без переводчика, после чего передавал их дела на Тройку НКВД СССР, которая приговаривала их к заключению в лагеря на разные сроки…» (ГА РФ, ф. 10035, оп. 1, д. П-32596, л. 63)

Использовал Вольфсон и другой метод получения нужных показаний:

«… В практике своей работы Вольфсон применял методы обмана - подписывать заранее составленные им признательные протоколы, путем уговаривания. Этим методом Вольфсон «уговорил» арестованного китайца Ли-Мин подписать составленный заранее им протокол о его к/р шпионской деятельности, в который были включены десятки фамилий китайцев, не известных Ли-Мин. Данный протокол был размножен на ротаторе в количестве 300 экземпляров и вкладывался в каждое дело на арестованных китайцев, как компоментирующий материал». (ГА РФ, ф.10035, оп. 1, д. П-23350, л. 66)

Протоколы не соответствовали показаниям арестованных, данным в ходе допроса, писались не с их слов, а сочинялись следователем и давались им на подпись. В такие протоколы нередко включались большие группы лиц, не известных арестованному, но это позволяло создать «громкое» дело. Вот что пишет об этом в своем рапорте Мочнов в феврале 1939 года, правда, уже после ареста Сорокина и Вольфсона:

«… со стороны ВОЛЬФСОНА давались например такие установки: всех арестованных китайцев, являвшихся до ареста заведующими китайскими прачечными, записывать участниками контрреволюционной троцкистской шпионско-террористической и диверсионной организации китайцев, «созданной» Ли-Мином. Фактически такой организации вскрыто не было. Протокол допроса Ли-Мина, трактующий о такой организации - плод фантазии Вольфсона, который обманным путем получил на протоколе подпись обвиняемого Ли-Мина и на этом деле рассчитывал создать себе карьеру, предвкушая вполне реально получить орден.

В протокол допроса Ли-Мина Вольфсон приписал группу лиц из числа ранее осужденных по другим делам, в результате чего этот протокол получил облик документа пошлой фальсификации следствия.

Эти вписанные «мертвые души» придали такому протоколу эффективность, которая позволила размножить его на ротаторе до 400 (четырехсот) экземпляров.

Задание Вольфсона по этой части было таково: вкладывать Лиминовский протокол в следственное дело каждого китайца, как арестованных ранее, а так же и в дела тех китайцев, которые будут арестованы, для так называемой ориентировки.

Осудить вторично одних и тех же лиц за одни и те же преступления». (ГА РФ, ф.10035, оп.1, д. П-23350, л. 70)

Практиковалось и составление так называемых «корректирующих» и «обобщающих» протоколов. Вот что об этом показывает Мочнов в 1956 году:

«Как начальник отдела он корректировал некоторые протоколы допросов арестованных, после чего давал указания передопрашивать арестованных. Практиковали и такие случаи, когда он корректировал так называемые обобщенные протоколы по некоторым делам, которые после корректировки переписывались и давались на подпись арестованным». (ГА РФ, фонд 10035, оп. 1, д. П-35500, л. 50)

Итак, когда необходимые, уличающие показания получены, составлялось обвинительное заключение, и дело направлялось на рассмотрение, как в случае с Сун-Жун-Дю, «судебной инстанции, согласно приказа НКВД за «№ 00593 от 19.09.1937» (ГА РФ, ф.10035, оп.1, д. П-23350, л. 16), каковой была внесудебная комиссия НКВД и прокурора СССР…

Это печально известный так называемый приказ о харбинцах, преамбула которого гласит:«Органами НКВД учтено до 25.000 человек, так называемых «харбинцев» (бывшие служащие Китайско-Восточной железной дороги и реэмигранты из Манчжоу-Го), осевших на железнодорожном транспорте и в промышленности Союза.

Учетные агентурно-оперативные материалы показывают, что выехавшие в СССР харбинцы, в подавляющем большинстве, состоят из бывших белых офицеров, полицейских, жандармов, участников различных эмигрантских шпионско-фашистских организаций и т.п. В подавляющем большинстве они являются агентурой японской разведки, которая на протяжении ряда лет направляла их в Советский Союз для террористической, диверсионной и шпионской деятельности.

Доказательством этого могут служить также и следственные материалы. Например, на железнодорожном транспорте и промышленности за последний год репрессировано за активную террористическую и диверсионно-шпионскую деятельность до 4.500 харбинцев. Следствие по их делам вскрывает тщательно подготовленную и планомерно выполнявшуюся работу японской разведки по организации на территории Советского Союза диверсионно-шпионских баз из числа харбинцев».

Приказом предписывалось всех арестованных харбинцев разбить на две категории:

Какое отношение мог иметь к «харбинцам» Сун-Жун-Дю, приехавший из Китая в еще царскую Россию?

Кстати, рассылаемое вместе с этим приказом «ЗАКРЫТОЕ ПИСЬМО

О ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ ДИВЕРСИОННОЙ И ШПИОНСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЯПОНСКОЙ АГЕНТУРЫ ИЗ ХАРБИНЦЕВ» до настоящего времени носит в России гриф «Секретно» и будет таковым как минимум до 2044 года…

Но вернемся к жалобе Сун-Жун-Дю, вернее, к ее разрешению. В октябре 1942 года в Постановлении по его делу Секретариата Особого Совещания при НКВД СССР отмечается, что в связи с поступившим заявлением от осужденного Сун-Жун-Дю были проведены дополнительные следственные мероприятия, вновь допрошено шесть свидетелей, которые охарактеризовали Сун-Жун-Дю положительно, каких-либо антисоветских суждений и проявлений со стороны последнего не привели, но одна свидетельница показала, что квартиру Сун-Жун-Дю посещали китайцы.

В своем заявлении Андрей Андреевич отказался от данных на предварительном следствии показаний, заявляя, что они были даны «под влиянием физических воздействий со стороны следствия».

Было проверено и дело осужденного Ярославского, который, по мнению следствия, завербовал Андрея Андреевича, и выяснилось, что Сун-Жун-Дю в его показаниях не фигурирует. Также уже известно, что арестованы и осуждены за фальсификацию уголовных дел и неправомерные методы ведения следствия капитан ГБ Сорокин и лейтенант ГБ Вольфсон.

И какое решение принимается? Пересмотреть дело? Освободить? Нет, основываясь на приведенных данных, «жалобы осужденного и его жены о пересмотре дела оставить без удовлетворения…»

Вот так, зная все факты о преступном ведении следствия, НКВД не пожелал признать осуждение Сун-Жун-Дю незаконным. Защитил «честь мундира», хотя какая у НКВД может быть честь…

Сергей ПРУДОВСКИЙ -
специально для «Новой»

ДОКУМЕНТЫ, ПОКАЗЫВАЮЩИЕ МЕТОДЫ НКВД ПРИ ФАЛЬСИФИКАЦИИ «ДЕЛ»

Истязания и пытки

Если вспомнить все уже сказанное, едва ли явится сомнение в том, что в застенках чрезвычайных комиссий не только могли, но и должны были существовать пытки в полном смысле этого слова.

Едва ли было хоть какое-нибудь преувеличение в обращении к общественному мнению Европы Исполнительного Комитета членов бывшего Учредительного Собрания в Париже (27-го октября 1921 г.), протестовавшего против вакханалии политических убийств в России и применения насилия и пыток. Трудно бывает иногда даже разграничить пытку моральную от пытки физической, ибо то и другое подчас сплетается. В сущности длительной своего рода пыткой являются сами по себе условия содержания в большевистской тюрьме.

Все, что мы знаем о старых русских тюрьмах, о «русской Бастилии», как звалась обычно, напр., Шлиссельбургская крепость - место заключения важных политических преступников - все это бледнеет перед тюрьмами и режимом, установленным коммунистической властью в некоторых местах заключения. Разве не пыткой почти физической является содержание в таких тюрьмах, иногда месяцами без допроса, без предъявления обвинения, под постоянной угрозой расстрела, которая в конце концов и осуществляется. Возрождением пыток назвал П. А. Кропоткин в таких условиях институт заложников. Но этими заложниками фактически являлись и являются все вообще заключенные в тюрьмах.

Когда я был в заключении в Бутырской тюрьме, я встретился здесь с московским доктором Мудровым. Я не знаю, в чем он обвинялся. Но, очевидно, никаких значительных реальных обвинений ему не было предъявлено. Он был переведен из тюрьмы Чека в общую тюрьму и здесь находился уже несколько месяцев. Он обжился как бы в тюрьме, и тюремная администрация с разрешения следователя при отсутствии необходимого в тюрьме медицинского персонала привлекала Мудрова к выполнению обязанностей тюремного врача. В тюрьме была тифозная эпидемия, и доктор Мудров самоотверженно работал как врач. Его больше не вызывали на допросы. Можно было думать, что дело его будет ликвидировано, во всяком случае, ясно было, что прошла уже его острота. Однажды, во время исполнения Мудровым своих врачебных обязанностей, его вызвали на допрос в Чека. Он оттуда не вернулся, и мы узнали через несколько дней, что он расстрелян. Казалось, не было повода для такой бессмысленной жестокости. За что был расстрелян доктор Мудров - этого так никто и не узнал. В официальной публикации о нем 17-го октября в «Известиях» было сказано лишь то, что он «бывший член кадетской партии».

Я помню другую встречу, быть может, произведшую на меня еще большее впечатление. Это было уже летом 1922 г. Я был арестован в качестве свидетеля по делу социалистов-революционеров. Однажды меня вызвали из камеры на суд. Вели меня с каким-то пожилым изнуренным человеком. По дороге мне удалось перекинуться с ним двумя-тремя словами. Оказалось, что это был полковник Перхуров, участник восстания против большевиков, организованного Савинковым в Ярославле в 1918 г. Перхуров сидел в тюрьме Особого Отдела В.Ч.К., - полуголодный, без книг, без свиданий, без прогулок, которые запрещены в этой якобы следственной тюрьме. Забыли ли его, или только придерживали на всякий случай - не знаю. Вели его на суд также, как свидетеля, но… на суде он превратился вновь в обвиняемого. Его перевели в Ярославль и там через месяц, как прочел я в официальных газетных извещениях, он был расстрелян. Один офицер просидел полтора года в этой ужасной по обстановке тюрьме Особого Отдела и, быть может, еженощно ждал своего расстрела.

Я взял лишь два примера, которые прошли перед моими глазами. А таких сотни! И, если это совершалось в центре и в дни, когда анархия начала большевистского властвования сменилась уже определенно установленным порядком, то что же делалось где-нибудь в отдаленной провинции? Тут произвол царил в ужасающих формах. Жить годами в ожидании расстрела - это уже не физическая пытка. Такой же пыткой является и фиктивный расстрел, столь часто и повсеместно применяемый следователями Ч.К. в целях воздействия и получения показаний. Много таких рассказов зарегистрировал я в течение своего пребывания в Бутырской тюрьме. У меня не было оснований не верить этим повествованиям о вынесенных переживаниях - так непосредственны были эти впечатления. Такой пытке подвергались, напр., некоторые подсудимые в деле петербургских кооператоров, рассматривавшемся осенью 1920 г. в Москве в Верховно-Революционном Трибунале. Следствие шло в Петербурге. Одного из подсудимых несколько раз водили ночью на расстрел, заставляли раздеваться догола на морозе, присутствовать при реальном расстреле других - ив последний момент его вновь уводили в камеру для того, чтобы через несколько дней вновь прорепетировать с ним эту кошмарную сцену. Люди теряли самообладание и готовы были все подтвердить, даже несуществовавшее, лишь бы не подвергаться пережитому. Присужденный к расстрелу по делу Локкарта американец Калматьяно в Бутырской тюрьме рассказывал мне и В. А. Мякотину, как его, и его сопроцессника Фриде, дважды водили на расстрел, объявляя при этом, что ведут на расстрел. Калматьяно осужден был в 1918 г., и только 10-го мая 1922 г. ему сообщили, что приговор отменен. Все это время он оставался под угрозой расстрела.

Находившаяся одновременно со мной в тюрьме русская писательница О. Е. Колбасина в своих воспоминаниях передает о таких же переживаниях, рассказанных ей одной из заключенных. Это было в Москве, во Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, т. е. в самом центре. Обвиняли одну женщину в том, что она какого-то офицера спасла, дав взятку в 100 тыс. рублей. Передаем ее рассказ так, как он занесен в воспоминания Колбасиной. На расстрел водили в подвал. Здесь «несколько трупов лежало в нижнем белье. Сколько, не помню. Женщину одну хорошо видела и мужчину в носках. Оба лежали ничком. Стреляют в затылок… Ноги скользят по крови… Я не хотела раздеваться - пусть сами берут, что хотят. „Раздевайся!“ - гипноз какой-то. Руки сами собой машинально поднимаются, как автомат расстегиваешься… сняла шубу. Платье начала расстегивать… И слышу голос, как будто бы издалека - как сквозь вату: „на колени“. Меня толкнули на трупы. Кучкой они лежали. И один шевелится еще и хрипит. И вдруг опять кто-то кричит слабо-слабо, издалека откуда-то: „вставай живее“ - и кто-то рванул меня за руку. Передо мной стоял Романовский (известный следователь) и улыбался. Вы знаете его лицо - гнусное и хитрую злорадную улыбку.

Что, Екатерина Петровна (он всегда по отчеству называет) испугались немного? Маленькая встряска нервов? Это ничего. Теперь будете сговорчивее. Правда?» Пытка то или нет, когда мужа расстреливают в присутствии жены? Такой факт рассказывает в своих одесских воспоминаниях Н. Давыдова. «Узнали сегодня, что… баронесса Т-ген не была расстреляна. Убит только муж, и не сколько человек с ним. Ей велено было стоять и смотреть, ждать очереди. Когда все были расстреляны, ей объявили помилование. Велели убрать помещение, отмыть кровь. Говорят, у нее волосы побелели».

В сборнике Че-Ка зарегистрировано немало аналогичных эпизодов. Все это свидетельства как бы из первоисточника. Вот все тот же Саратовский овраг, куда сбрасываются трупы жертв местной Чека. Здесь на протяжении 40–50 сажень сотнями навалены трупы. На этот овраг в октябре 1919 г. ведут двух молодых женщин и «у раздетых под угрозой револьверов над зияющей пропастью» требуют сказать, где один из их родственников. Тот, кто рассказывает это, видел двух совершенно седых молодых женщин.

«Хоть и редко, но все-таки часть несчастных, подвергавшихся физическим и нравственным мукам, оставалась жива и своими изуродованными членами и седыми, совершенно седыми не от старости, а от страха и мучений волосами лучше всяких слов свидетельствовала о перенесенном. Еще реже, но и это бывало - узнавали о последних муках перед расстрелом и сообщали те, кому удалось избежать смерти.

Так узнали об ужасной пытке над членом Учредительного Собрания Иваном Ивановичем Котовым, которого вытащили на расстрел из трюма барки с переломанной рукой и ногой, с выбитым глазом (расстрелян в 1918 г.)».

А вот Екатеринодарская Чека, где в 1920 г. в ходу те же методы воздействия. Доктора Шестакова везут в автомобиле за город на реку Кубань. Заставляют рыть могилу, идут приготовления к расстрелу и… дается залп холостых выстрелов. То же проделывается несколько раз с неким Корвин-Пиотровским после жестокого избиения. Хуже - ему объявляют, что арестована его жена и десятилетняя дочь. И ночью проделывают перед глазами отца фальшивую инсценировку их расстрела.

«Пытки совершаются путем физического и психического воздействия. В Екатеринодаре пытки производятся следующим образом: жертва растягивается на полу застенка. Двое дюжих чекистов тянут за голову, двое за плечи, растягивая таким путем мускулы шеи, по которой в это время пятый чекист бьет тупым железным орудием, чаще всего рукояткой нагана или браунинга. Шея вздувается, изо рта и носа идет кровь. Жертва терпит невероятные страдания…

В одиночке тюрьмы истязали учительницу Домбровскую, вина которой заключалась в том, что у нее при обыске нашли чемодан с офицерскими вещами, оставленными случайно проезжавшим еще при Деникине ее родственником офицером. В этой вине Домбровская чистосердечно созналась, но чекисты имели донос о сокрытии Домбровской золотых вещей, полученных ею от родственника, какого-то генерала. Этого было достаточно, чтобы подвергнуть ее пытке. Предварительно она была изнасилована и над нею глумились. Изнасилование происходило по старшинству чина. Первым насиловал чекист Фридман, затем остальные. После этого подвергли пытке, допытываясь от нее признания, где спрятано золото. Сначала у голой надрезали ножом тело, затем железными щипцами, плоскозубцами отдавливали конечности пальцев. Терпя невероятные муки, обливаясь кровью, несчастная указала какое-то место в сарае дома № 28, по Медведевской улице, где она жила. В 9 часов вечера 6-го ноября она была расстреляна, а часом позже в эту же ночь в указанном ею доме производился чекистами тщательный обыск, и, кажется, действительно, нашли золотой браслет и несколько золотых колец.

В станице Кавказской при пытке пользуются железной перчаткой. Это массивный кусок железа, надеваемый на правую руку, со вставленными в него мелкими гвоздями. При ударе, кроме сильнейшей боли от массива железа, жертва терпит невероятные мучения от неглубоких ран, оставляемых в теле гвоздями и скоро покрывающихся гноем. Такой пытке, в числе прочих, подвергся гражданин Ион Ефремович Лелявин, от которого чекисты выпытывали будто бы спрятанные им золотые и николаевские деньги. В Армавире при пытке употребляется венчик. Это простой ременный пояс с гайкой и винтом на концах. Ремнем перепоясывается лобная и затылочная часть головы, гайка и винт завинчиваются, ремень сдавливает голову, причиняя ужасные физические страдания». В Пятигорске заведующий оперативным Отделом Ч.К. Рикман «порет» допрашиваемых резиновыми плетьми: дается от 10–20 ударов. Он же присудил несколько сестер милосердия к наказанию в 15 плетей за оказание помощи раненым казакам.. В этой же Ч.К. втыкали шпильки под ногти - «система допросов при помощи кулаков, плетей, шомполов» здесь общепринята. Ряд свидетелей удостоверяют о жестоком избиении при допросе адмирала Мязговского в Николаеве (1919 г.). В «Общем Деле» приводятся показания мещанина г. Луганска, как пытали его: здесь и поливание голого ледяной водой, отворачивание плоскозубцами ногтей, поддевание иглами, резанье бритвой и т. д. В Симферополе - рассказывает корреспондент той же газеты - в Ч.К. «применяют новый вид пытки, устраивая клизмы из битого стекла и ставя горящие свечи под половые органы». В Царицыне имели обыкновение ставить пытаемого на раскаленную сковороду, там же применяли железные прутья, резину с металлическими наконечниками, «вывертывали руки», «ломали кости».

Пыткам в Одессе посвящена специальная глава в книге Авербуха. Кандалы, арест в темном карцере, телесное наказание розгами и палками; пытки в виде сжимания рук клещами, подвешивания и пр. - все существовало в одесской Ч.К. Среди орудий сечения встречаем и «палки толщиною в сантиметр» и «сплетенную из ремней плеть» и пр. По материалам Деникинской Комиссии можно пополнить картину, нарисованную Авербухом. Вот фиктивный расстрел: кладут в ящик, в котором уже лежит убитый, и стреляют. Пожгли даже ухо и уводят, может быть, только до следующего раза; другого заставляют рыть себе могилу в том же погребе, где он сидит - это «камера смертников», есть даже такая надпись: здесь уже зарыто 27 трупов… но все это только прием устрашения; к третьему каждую ночь является палач: «выходи», и на дворе: «веди обратно - пусть еще эту ночь протянет»… В Одессе сотрудники Ч.К. несколько раз в день посещали камеры и издевались над заключенными: «вас сегодня разменяют». В Москве в период ликвидации Ч.К. крупного политического дела в 1919 г. в камеры заключенных была посажена вооруженная стража; в камеры постоянно являлись коммунистки, заявлявшие страже: это шпионы, при попытке к бегству вы можете их убить.

В Пензе председательницей Чека была женщина Бош, зверствовавшая так в 1919 г., что была даже отозвана центром. В Вологде председатель Ч.К. двадцатилетний юноша любил такой прием (и не в 1918 г., а уже в 20 г.). Он садился на стул у берега реки; приносили мешки; выводили из Ч.К. допрашиваемых, сажали их в мешки и опускали в прорубь. Он признан был в Москве ненормальным, когда слух о его поведении дошел до центра. Знаю о нем от достаточно авторитетного свидетеля.

В Тюмени также «пытки и порка» резиной. В уральской Ч.К. - как свидетельствует в своем докладе упомянутая уже Фрумкина - допрашивают так: «Медера привели в сарай, поставили на колени к стене и стреляли то справа, то слева. Гольдин (следователь) говорил: „если не выдадите сына, мы вас не расстреляем, а предварительно переломаем вам руки и ноги, а потом прикончим“». (Этот несчастный Медер на другой день был расстрелян). В Новочеркасской тюрьме следователь, всунув в рот дула двух наганов, мушками цеплявшихся за зубы, выдергивал их вместе с десной.

Об этих застенках Ч.К. собраны огромные материалы «Особой Комиссией» ген. Деникина. Пыткой или нет является та форма казни, которая, как мы уже говорили, была применена в Пятигорске по отношению к ген. Рузскому и другим? «Палачи приказывали своим жертвам становиться на колени и вытягивать шеи. Вслед за этим наносились удары шашками. Среди палачей были неумелые, которые не могли нанести смертельного удара с одного взмаха, и тогда заложника ударяли раз по пяти, а то и больше». Рузского рубил «кинжалом» сам Атарбеков - руководитель Ч.К. Другим «рубили сначала руки и ноги, а потом уже головы».

Приведем описание подвигов коменданта Харьковской Ч.К. Саенко, получившего особенно громкую известность при занятии и эвакуации Харькова большевиками в 1919 г. В руки этого садиста и маньяка были отданы сотни людей. Один из свидетелей рассказывает, что, войдя в камеру (при аресте), он «обратил внимание на перепуганный вид заключенных. На вопрос: „что случилось?“ получился ответ: „Был Саенко и увел двух на допрос, Сычева и Белочкина, и обещал зайти вечером, чтобы „подбрить“ некоторых заключенных“. Прошло несколько минут, распахнулась дверь и вошел молодой человек, лет 19, по фамилии Сычев, поддерживаемый двумя красногвардейцами. Это была тень, а не человек. На вопрос: „что с вами?“ кроткий ответ: „меня допрашивал Саенко“. Правый глаз Сычева был сплошным кровоподтеком, на правой скуловой кости огромная ссадина, причиненная рукояткой нагана. Недоставало 4 передних зубов, на шее кровоподтеки, на левой лопатке зияла рана с рваными краями; всех кровоподтеков и ссадин на спине было 37». Саенко допрашивал их уже пятый день. Белочкин с допроса был свезен в больницу, где и умер. Излюбленный способ Саенко: он вонзал кинжал на сантиметр в тело допрашиваемого и затем поворачивал его в ране. Все истязания Саенко производил в кабинете следователя «особого отдела», на глазах Якимовича, его помощников и следователя Любарского.

Дальше тот же очевидец рассказывает о казни нескольких заключенных, учиненной Саенко в тот же вечер. Пьяный или накокаиненный Саенко явился в 9 час. вечера в камеру в сопровождении австрийского штабс-капитана Клочковского, «он приказал Пшеничному, Овчеренко и Белоусову выйти во двор, там раздел их до нага и начал с товарищем Клочковским рубить и колоть их кинжалами, нанося удары сначала в нижние части тела и постепенно поднимаясь все выше и выше. Окончив казнь, Саенко возвратился в камеру весь окровавленный со словами: „Видите эту кровь? То же получит каждый, кто пойдет против меня и рабоче-крестьянской партии“. Затем палач потащил во двор избитого утром Сычева, чтобы тот посмотрел на еще живого Пшеничного, здесь выстрелом из револьвера добил последнего, а Сычева, ударив несколько раз ножнами шашки, втолкнул обратно в камеру».

Что испытывали заключенные в подвалах чрезвычайки, говорят надписи на подвальных стенах. Вот некоторые из них: «четыре дня избивали до потери сознания и дали подписать готовый протокол; и подписал, не мог перенести больше мучений». «Перенес около 800 шомполов и был похож на какой-то кусок мяса… расстрелян 28-го марта в 7 час. вечера на 23 году жизни». «Комната испытаний». «Входящий сюда, оставь надежды».

Живые свидетели подтвердили ужасы этой «комнаты испытаний». Допрос, по описанию этих вышедших из чрезвычайки людей, производился ночью и неизменно сопровождался угрозами расстрела и жестоких побоев, с целью заставить допрашиваемого сознаться в измышленном агентами преступлении. Признание своей вины вымогалось при неуспешности угроз битьем шомполами до потери сознания. Следователи Мирошниченко, бывший парикмахер, и Иесель Манькин, 18-летний юноша, были особенно настойчивы. Первый под дулом револьвера заставил прислугу Канишеву «признать себя виновной в укрывательстве офицеров», второй, направив браунинг на допрашиваемого, говорил: «от правильного ответа зависит ваша жизнь». Ко всем ужасам с начала апреля «присоединились еще новые душевные пытки»: «казни начали приводить в исполнение почти что на глазах узников; в камеры явственно доносились выстрелы из надворного чулана-кухни, обращенного в место казни и истязаний. При осмотре 16 июня этого чулана, в нем найдены были две пудовые гири и отрез резинового пожарного рукава в аршин длиною с обмоткою на одном конце в виде рукоятки. Гири и отрез служили для мучения намеченных чрезвычайкою жертв. Пол чулана оказался покрытым соломою, густо пропитанною кровью казненных здесь; стены против двери испещрены пулевыми выбоинами, окруженными брызгами крови, прилипшими частичками мозга и обрывками черепной кожи с волосами; такими же брызгами покрыт пол чулана».

Вскрытие трупов, извлеченных из могил саенковских жертв в концентрационном лагере в числе 107, обнаружило страшные жестокости: побои, переломы ребер, перебитые голени, снесенные черепа, отсеченные кисти и ступни, отрубленные пальцы, отрубленные головы, держащиеся только на остатках кожи, прижигание раскаленным предметом, на спине выжженные полосы, и т. д. и т. д. «В первом извлеченном трупе был опознан корнет 6-го Гусарского полка Жабокритский. Ему при жизни были причинены жестокие побои, сопровождавшиеся переломами ребер; кроме того в 13 местах на передней части тела произвели прижигание раскаленным круглым предметом и на спине выжгли целую полосу». Дальше: «У одного голова оказалась сплющена в плоский круг, толщиной в 1 сантиметр; произведено это сплющение одновременным и громадным давлением плоских предметов с двух сторон». Там же: «Неизвестной женщине было причинено семь колотых и огнестрельных ран, брошена она была живою в могилу и засыпана землею».

Обнаружены трупы облитых горячей жидкостью - с ожогами живота и спины, - зарубленных шашками, но не сразу: «казнимому умышленно наносились сначала удары несмертельные с исключительной целью мучительства». И где трупы не отыскивались бы в более или менее потаенных местах, везде они носили такой же внешний облик. Будь то в Одессе, Николаеве, Царицыне. Пусть черепа трупов, извлеченных из каменоломен в Одессе, и могли быть разбиты от бросания в ямы; пусть многие внешние признаки истязаний произошли от времени пребывания тел в земле; пусть люди, исследовавшие трупы, в том числе врачи, не умели разобраться в посмертных изменениях и потому «принимали мацерации за ожоги, а разбухшие от гниения половые органы за прижизненные повреждения» - и тем не менее многочисленные свидетельства и многочисленные фотографии (несколько десятков), лежащие перед нашими глазами, показывают наглядно, что естественным путем эти трупы не могли приобрести тот внешний облик, который обнаружился при их расследовании. Пусть рассказы о физических пытках типа испанской инквизиции будут всегда и везде преувеличены - нашему сознанию не будет легче от того, что русские пытки двадцатого века менее жестоки, менее бесчеловечны.

С некоторым моральным облегчением мы должны подчеркнуть, что все без исключения рабочие анатомического театра в Одессе, куда нередко привозили трупы расстрелянных из Ч.К., свидетельствуют об отсутствии каких-либо внешних признаков истязаний. Пытали, конечно, относительно немногих, и вряд ли трупы этих немногих могли попасть в анатомический театр.

Многое рассказанное свидетелями в показаниях, данных Деникинской Комиссии, подтверждается из источников как бы из другого лагеря, лагеря враждебного белой армии. Возьмем хотя бы Харьков и подвиги Саенко. Левый соц. - рев., заключенный в то время в тюрьму, рассказывает: «По мере приближения Деникина, все больше увеличивалась кровожадная истерика чрезвычайки. Она в это время выдвинула своего героя. Этим героем был знаменитый в Харькове комендант чрезвычайки Саенко. Он был, в сущности мелкой сошкой - комендантом Чека, но в эти дни паники жизнь заключенных в Ч.К. и в тюрьме находилась почти исключительно в его власти. Каждый день к вечеру приезжал к тюрьме его автомобиль, каждый день хватали несколько человек и увозили. Обыкновенно всех приговоренных Саенко расстреливал собственноручно. Одного, лежавшего в тифу приговоренного, он застрелил на тюремном дворе. Маленького роста, с блестящими белками и подергивающимся лицом маньяка, бегал Саенко по тюрьме с маузером со взведенным курком в дрожащей руке. Раньше он приезжал за приговоренными. В последние два дня он сам выбирал свои жертвы среди арестованных, прогоняя их по двору своей шашкой, ударяя плашмя.

В последний день нашего пребывания в Харьковской тюрьме звуки залпов и одиночных выстрелов оглашали притихшую тюрьму. И так весь день… В этот день было расстреляно 120 человек на заднем дворике нашей тюрьмы». Таков рассказ одного из эвакуированных. Это были лишь отдельные «счастливцы» - всего 20–30 человек. И там же его товарищ описывает эту жестокую сортировку перед сдачей города «в течение трех кошмарных часов». «Мы ждали в конторе и наблюдали кошмарное зрелище, как торопливо вершился суд над заключенными. Из кабинета, прилегающего к конторе, выбегал хлыщеватый молодой человек, выкрикивал фамилию и конвой отправлялся в указанную камеру. Воображение рисовало жуткую картину. В десятках камер лежат на убогих койках живые люди».

«И в ночной тиши, прорезываемой звуками канонады под городом и отдельными револьверными выстрелами на дворе тюрьмы, в мерзком закоулке, где падает один убитый за другим - в ночной тиши двухтысячное население тюрьмы мечется в страшном ожидании.

Раскроются двери коридора, прозвучат тяжелые шаги, удар прикладов в пол, звон замка. Кто-то светит фонарем и корявым пальцем ищет в списке фамилию. И люди, лежащие на койках, бьются в судорожном припадке, охватившем мозг и сердце. „Не меня ли?“ Затем фамилия названа. У остальных отливает медленно, медленно от сердца, оно стучит ровнее: „Не меня, не сейчас!“

Названный торопливо одевается, не слушаются одеревеневшие пальцы. А конвойный торопит.

- „Скорее поворачивайся, некогда теперь“… Сколько провели таких за 3 часа. Трудно сказать. Знаю, что много прошло этих полумертвых с потухшими глазами. „Суд“ продолжался недолго… Да и какой это был суд: председатель трибунала или секретарь - хлыщеватый фенчмен - заглядывали в список, бросали: „уведите“. И человека уводили в другую дверь».

В «Материалах» Деникинской комиссии мы находим яркие, полные ужаса сцены этой систематической разгрузки тюрем. «В первом часу ночи на 9-го июня заключенные лагеря на Чайковской проснулись от выстрелов. Никто не спал, прислушиваясь к ним, к топоту караульных по коридорам, к щелканью замков и к тяжелой тянущейся поступи выводимых из камер смертников».

«Из камеры в камеру переходил Саенко со своими сподвижниками и по списку вызывал обреченных; уже в дальние камеры доносился крик коменданта: „выходи, собирай вещи“. Без возражений, без понуждения, машинально вставали и один за другим плелись измученным телом и душой смертники к выходу из камер к ступеням смерти». На месте казни «у края вырытой могилы, люди в одном белье или совсем нагие были поставлены на колени; по очереди к казнимым подходили Саенко, Эдуард, Бондаренко, методично производили в затылок выстрел, черепа дробились на куски, кровь и мозг разметывались вокруг, а тело падало бесшумно на еще теплые тела убиенных. Казни длились более трех часов…» Казнили более 50 человек. Утром весть о расстреле облетела город, и родные и близкие собрались на Чайковскую; «внезапно открылись двери комендатуры и оттуда по мостику направились два плохо одетых мужчины, за ними следом шли с револьверами Саенко и Остапенко. Едва передние перешли на другую сторону рва, как раздались два выстрела и неизвестные рухнули в вырытую у стены тюрьмы яму». Толпу Саенко велел разогнать прикладами, а сам при этом кричал: «не бойтесь, не бойтесь, Саенко доведет красный террор до конца, всех расстреляет». И тот же эвакуированный «счастливец» в своем описании переезда из Харькова к Москве опять подтверждает все данные, собранные комиссией о Саенко, который заведовал перевозкой и но дороге многих из них расстрелял. (Этот свидетель - небезызвестный левый с.-р. Карелин). «Легенды, ходившие про него в Харькове, не расходились с действительностью. При нас в Харьковской тюрьме он застрелил больного на носилках». «При нашем товарище, рассказывавшем потом этот случай, Саенко в камере заколол кинжалом одного заключенного. Когда из порученной его попечению партии заключенных бежал один, Саенко при всех застрелил первого попавшего - в качестве искупительной жертвы». «Человек с мутным взглядом воспаленных глаз, он, очевидно, все время был под действием кокаина и морфия. В этом состоянии он еще ярче проявлял черты садизма».

Нечто еще более кошмарное рассказывает о Киеве Нилостонский в своей книге «Кровавое похмелье большевизма», составленной, как мы говорили уже, главным образом, на основании данных комиссии Рерберга, которая производила свои расследования немедленно после занятия Киева Добровольческой армией в августе 1919 г.

«В большинстве чрезвычаек большевикам удалось убить заключенных накануне вечером (перед своим уходом). Во время этой человеческой кровавой бани, в ночь на 28 августа 1919 г. на одной бойне губернской чрезвычайки, на Садовой № 5 убито 127 человек. Вследствие большой спешки около 100 чел. были просто пристрелены в саду губернской чрезвычайки, около 70-ти, - в уездной чрезвычайке на Елисаветинской, приблизительно столько же - в „китайской“ чрезвычайке; 51 железнодорожник в железнодорожной чрезвычайке и еще некоторое количество в других многочисленных чрезвычайках Киева…»

Сделано это было, во первых, из мести за победоносное наступление Добровольческой армии, во вторых, из нежелания везти арестованных с собой.

В некоторых других чрезвычайках, откуда большевики слишком поспешно бежали, мы нашли живых заключенных, но в каком состоянии! Это были настоящие мертвецы, еле двигавшиеся и смотревшие на вас неподвижным, непонимающим взором (9).

«… Весь цементный пол большого гаража (дело идет о „бойне“ губернской Ч.К.) был залит уже не бежавшей вследствие жары, а стоявшей на несколько дюймов кровью, смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими остатками. Все стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи. Из середины гаража в соседнее помещение, где был подземный сток, вел желоб в четверть метра ширины и глубины и приблизительно в 10 метров длины. Этот желоб был на всем протяжении до верху наполнен кровью… Рядом с этим местом ужасов в саду того же дома лежали наспех поверхностно зарытые 127 трупов последней бойни… Тут нам особенно бросилось в глаза, что у всех трупов размозжены черепа, у многих даже совсем расплющены головы. Вероятно они были убиты посредством размозжения головы каким-нибудь блоком. Некоторые были совсем без головы, но головы не отрубались, а… отрывались… Опознать можно было только немногих по особым приметам, как-то: золотым зубам, которые „большевики“ в данном случае не успели вырвать. Все трупы были совсем голы.

В обычное время трупы скоро после бойни вывозились на фурах и грузовиках за город и там зарывались. Около упомянутой могилы мы натолкнулись в углу сада на другую более старую могилу, в которой было приблизительно 80 трупов. Здесь мы обнаружили на телах разнообразнейшие повреждения и изуродования, какие трудно себе представить. Тут лежали трупы с распоротыми животами, у других не было членов, некоторые были вообще совершенно изрублены. У некоторых были выколоты глаза и в то же время их головы, лица, шеи и туловища были покрыты колотыми ранами. Далее мы нашли труп с вбитым в грудь клином. У нескольких не было языков. В одном углу могилы мы нашли некоторое количество только рук и ног. В стороне от могилы у забора сада мы нашли несколько трупов, на которых не было следов насильственной смерти. Когда через несколько дней их вскрыли врачи, то оказалось, что их рты, дыхательные и глотательные пути были заполнены землей. Следовательно, несчастные были погребены заживо и, стараясь дышать, глотали землю. В этой могиле лежали люди разных возрастов и полов. Тут были старики, мужчины, женщины и дети. Одна женщина была связана веревкой со своей дочкой, девочкой лет восьми. У обеих были огнестрельные раны» (21–22).

«Тут же во дворе, - продолжает исследователь, - среди могил зарытых нашли мы крест, на котором за неделю приблизительно до занятия Киева распяли поручика Сорокина, которого большевики считали добровольческим шпионом»… «В губернской Чека мы нашли кресло (то же и в Харькове) вроде зубоврачебного, на котором остались еше ремни, которыми к нему привязывалась жертва. Весь цементный пол комнаты был залит кровью, а к окровавленному креслу прилипли остатки человеческой кожи с волосами…»

В уездной Чека было то же самое, такой же покрытый кровью с костями и мозгом пол и пр. «В этом помещении особенно бросалась в глаза колода, на которую клалась голова жертвы и разбивалась ломом, непосредственно рядом с колодой была яма, вроде люка, наполненная до верху человеческим мозгом, куда при размозжении черепа мозг тут же падал…»

Вот пытка в так называемой «китайской» Чека в Киеве:

«Пытаемого привязывали к стене или столбу; потом к нему крепко привязывали одним концом железную трубу в несколько дюймов ширины»… «Через другое отверстие в нее сажалась крыса, отверстие тут же закрывалось проволочной сеткой и к нему подносился огонь. Приведенное жаром в отчаяние животное начинало въедатся в тело несчастного, чтобы найти выход. Такая пытка длилась часами, порой до следующего дня, пока жертва умирала» (25). Данные комиссии утверждают, что применялась и такого рода пытка: «пытаемых зарывали в землю до головы и оставляли так до тех пор, пока несчастные выдерживали. Если пытаемый терял сознание, его вырывали, клали на землю, пока он приходил в себя и снова так же зарывали»… «Перед уходом из Киева большевики зарыли так многих несчастных и при спешке оставили их зарытыми - их откопали добровольцы…» (23–24).

Специальность Харьковской Чека, где действовал Саенко, было, например, скальпирование и снимание перчаток с кистей рук.

Каждая местность в первый период гражданской войны имела свои специфические черты в сфере проявления человеческого зверства.

В Воронеже пытаемых сажали голыми в бочки, утыканные гвоздями, и катали. На лбу выжигали пятиугольную звезду; священникам надевали на голову венок из колючей проволоки.

В Царицыне и Камышине - пилили кости. В Полтаве и Кременчуге всех священников сажали на кол (26–28). «В Полтаве, где царил „Гришка проститутка“ в один день посадили на кол 18 монахов» (28). «Жители утверждали, что здесь (на обгорелых столбах) Гришка-проститутка сжигал особенно бунтовавших крестьян, а сам… сидя на стуле, потешался зрелищем» (28).

В Екатеринославе предпочитали и распятие и побивание камнями (29). В Одессе офицеров истязали, привязывая цепями к доскам, медленно вставляя в топку и жаря, других разрывали пополам колесами лебедок, третьих опускали по очереди в котел с кипятком и в море, а потом бросали в топку (31).

Формы издевательств и пыток неисчислимы. В Киеве жертву клали в ящик с разлагающимися трупами, над ней стреляли, потом объявляли, что похоронят в ящике заживо. Ящик зарывали, через полчаса снова открывали и… тогда производили допрос. И так делали несколько раз подряд. Удивительно ли, что люди действительно сходили с ума.

О запирании в подвал с трупами говорит и отчет киевских сестер милосердия. О том же рассказывает одна из потерпевших гражданок Латвии, находившаяся в 1920 г. в заключении в Москве в Особом Отделе и обвинявшаяся в шпионаже. Она утверждает, что ее били нагайкой и железным предметом по ногтям пальцев, завинчивали на голову железный обруч. Наконец, ее втолкнули в погреб! Здесь - говорит рассказчица - «при слабом электрическом освещении я заметила, что нахожусь среди трупов, среди которых опознала одну мне знакомую, расстрелянную днем раньше. Везде было забрызгано кровью, которой я и испачкалась. Эта картина произвела на меня такое впечатление, что я почувствовала, - в полном смысле слова, что у меня выступает холодный пот… Что дальше со мной было, не помню - пришла я в сознание только в своей камере».

Почему разные источники разного происхождения, разных периодов рисуют нам столь однородные сцены? Не служит ли это само по себе доказательством правдоподобия всего рассказанного?

Вот заявление Центрального Бюро партии с.-р.: «В Керенске палачи чрезвычайки пытают температурой: жертву ввергают в раскаленную баню, оттуда голой выводят на снег; в Воронежской губ., в селе Алексеевском и др. жертва голой выводится зимой на улицу и обливается холодной водой, превращаясь в ледяной столб… В Армавире применяются „смертные венчики“: голова жертвы на лобной кости опоясывается ремнем, концы которого имеют железные винты и гайку… Гайка завинчивается, сдавливает ремнем голову… В станице Кавказской применяется специально сделанная железная перчатка, надеваемая на руку палача, с небольшими гвоздями». Читатель скажет, что это единичные факты - добавляет в своей работе «Россия после четырех лет революции» С. С. Маслов. К ужасу человечества - нет. Не единичные. Превращение людей в ледяные столбы широко практиковалось в Орловской губ. при взыскании чрезвычайного революционного налога; в Малоархангельском уезде одного торговца (Юшкевича) коммунистический отряд за «невзнос налога посадил на раскаленную плитку печи» (стр. 193). По отношению к крестьянам Воронежской губ. (1920) за неполное выполнение «продразверстки» употребляли такие приемы воздействия: спускали в глубокие колодцы и по многу раз окунали в воду, вытаскивали наверх и предъявляли требования о выполнении продразверстки полностью. Автор брал свои данные не из источников «контрреволюционных», автор цитирует показания не каких-либо реставраторов и идеологов старого режима, а показания, собранные им в период тюремного сидения, показания потерпевших, свидетельства очевидцев - людей демократического и социалистического образа мысли…

Хотелось бы думать, что все это преувеличено. Ведь мы живем в век высокоразвитой культуры!

Повторяю, я лично готов отвергнуть такие «легенды», о которых повествует крестьянин из с. Белобордки: сажали в большой котел, который раскаливали до красна; помещали в трубу с набитыми гвоздями и сверху поливали кипятком. Пусть даже останется только пытка «горячим сургучом», о которой рассказывают очень многие в своих воспоминаниях о Киеве…

Время течет. На очереди Грузия - страна, где Ч.К. водворяется последней. Осведомленный корреспондент «Дней» так описывает «работу» Ч.К. в Закавказье:

«В глухих, сырых и глубоких подвалах помещения Че-Ка целыми неделями держат арестованного, предназначенного для пытки, без пищи, а часто и без питья. Здесь нет ни кроватей, ни столов, ни стульев. На голой земле, по колено в кровавой грязи, валяются пытаемые, которым ночью приходится выдерживать целые баталии с голодными крысами. Если эта обстановка оказывается недостаточной, чтобы развязать язык заключенного, то его переводят этажом ниже, в совершенно темный подвал. Через короткое время у подвергнутого этой пытке стынет кровь и уже бесчувственного его выносят наверх, приводят в сознание и предлагают выдать товарищей и организации. При вторичном отказе его снова ввергают в подвал и так действуют до тех пор, пока замученный арестованный или умирает, или скажет что-нибудь компрометирующее, хотя бы самого неправдоподобного свойства. Бывает и так, что в подвал в час ночи к арестованному внезапно являются агенты - палачи Че-ка, выводят их на двор и открывают по ним стрельбу, имитируя расстрел. После нескольких выстрелов, живого мертвеца возвращают в подвал. За последнее время в большом ходу смертные венчики, которыми пытали между прочим социал-демократа Какабадзе и вырвали у него согласие стать сотрудником Че-ка. Выпущенный из подвалов на волю, Какабадзе рассказал подробно товарищам обо всем и скрылся».

Даже в советскую печать проникали сведения о пытках при допросах, особенно в первое время, когда истязания и насилия в «социалистической» тюрьме были слишком непривычны для некоторых по крайней мере членов правящей партии.

«Неужели средневековый застенок?» под таким заголовком поместили, напр., «Известия» письмо одного случайно пострадавшего коммуниста: «Арестован я был случайно, как раз в месте, где, оказалось, фабриковали фальшивые керенки. До допроса я сидел 10 дней и переживал что-то невозможное (речь идет о следственной комиссии Сущево-Мариинского района в Москве)… Тут избивали людей до потери сознания, а затем выносили без чувств прямо в погреб или холодильник, где продолжали бить с перерывом по 18 часов в сутки. На меня это так повлияло, что я чуть с ума не сошел». Через два месяца мы узнаем из «Правды», что есть во Владимирской Ч.К. особый «уголок», где «иголками колят пятки».

Опять случайно попался коммунист, который взывает к обществу: «страшно жить и работать, ибо в такое положение каждому ответственному работнику, особенно в провинции, попасть очень легко». На это дело обратили внимание, потому что здесь был коммунист. Но в тысячах случаев проходят мимо лишь молчаливо. «Краснею за ваш застенок» - писала Л. Рейснер про петербургскую Ч. К. в декабре 1918 г. Но все это «сентиментальности», и редкие протестующие голоса тонули в общем хоре. Петроградская «Правда» в феврале 1919 года очень красочно описывает пользу приемов допроса путем фиктивного расстрела: в одном селе на кулака наложили 20 пудов чрезвычайного налога. Он не заплатил. Его арестовали - не платит. Его повели на кладбище - не платит. Его поставили к стенке - не платит. Выстрелили под ухом. О чудо! Согласился!

Мы имеем в качестве непреложного исторического свидетельства о пытках изумительный документ, появившийся на столбцах самого московского «Еженедельника Ч.К.» Там была напечатана статья под характерным заголовком: «Почему вы миндальничаете?» «Скажите, - писалось в статье, подписанной председателем нолинской Ч.К. и др. - почему вы не подвергли его, этого самого Локкарта самым утонченным пыткам, чтобы получить сведения, адреса, которых такой гусь должен иметь очень много? Скажите, почему вы вместо того, чтобы подвергнуть его таким пыткам, от одного описания которых холод ужаса охватил бы контрреволюционеров, скажите, почему вместо этого позволили ему покинуть Ч.К.? Довольно миндальничать!.. Пойман опасный прохвост… Извлечь из него все, что можно, и отправить на тот свет!»… Это было напечатано в № 3 официального органа, имевшего, как мы говорили, своею целью «руководить» провинциальными чрезвычайными комиссиями и проводить «идеи и методы» борьбы В,Ч.К. Что же удивительного, что на 6 съезде советов представители Ч.К. уже говорят: «теперь признано, что расхлябанность, как и миндальничание и лимонничание с буржуазией и ее прихвостнями не должны иметь места».

Ч.К. «беспощадна ко всей этой сволочи» - таков лозунг, который идет в провинцию и воспринимается местными деятелями, как призыв к беспощадной и безнаказанной жестокости. Тщетны при такой постановке предписания (больше теоретические) юридическим отделам губисполкомов следить за «законностью». Провинция берет лишь пример с центра. А в центре, в самом подлинном центре, как утверждает одно из английских донесений, пытали Канегиссера, убийцу Урицкого. Пытали ли Каплан, как то усиленно говорили в Москве? Я этого утверждать не могу. Но помню свое впечатление от первой ночи, проведенной в В.Ч.К. после покушения на Ленина: кого-то здесь пытали - пыткой недавания спать…

Редко проникали и проникают сведения из застенков, где творятся пытки. Я помню в Москве процесс о сейфах, август 1920 г., когда перед Верховным Рев. Трибуналом вскрыта была картина пыток (сажание в лед и др.). Еще ярче эта картина предстала во время одного политического процесса в Туркестане в октябре 1919 г. «Обвиняемые в количестве десяти человек отрекались от сделанных ими на следствии в Чеке показаний, указав, что подписи были даны ими в результате страшных пыток. Трибунал опросил отряд особого назначения при Чеке… Оказалось, что истязания и пытки обычное явление и применялись в Чека, как общее правило». В зале заседаний раздавались «плач и рыдания многочисленной публики» - передает корреспондент «Воли России». «Буржуазные рыдания», как назвал их обвинитель, в данном случае подействовали на судей, и протестовал сам трибунал… Не так давно в московских «Известиях» мы могли прочесть о заседании омского губернского суда, где 29-го ноября разбиралось дело начальника первого района уездной милиции Германа, милиционера Щербакова и доктора Троицкого, обвинявшихся в истязании арестованных… Жгли горячим сургучом ладони, предплечья, лили сургуч на затылок и на шею, а затем срывали вместе с кожей. «Такие способы воздействия, напоминающие испанскую инквизицию, совершенно недопустимы», - морализовал во время процесса председатель суда. Но пытки эти в сущности узаконены. «Социалистический Вестник» дает в этой области исключительную иллюстрацию. Корреспондент журнала пишет:

«В связи с давними слухами и обнаруживающимися фактами весной этого года губернским трибуналом г. Ставрополя была образована комиссия для расследования пыток, практикуемых в уголовном розыске. В комиссию вошли - общественный обвинитель при трибунале Шапиро и следователь-докладчик Ольшанский.

Комиссия установила, что помимо обычных избиений, подвешиваний и других истязаний, при ставропольском уголовном розыске существуют:

1) „горячий подвал“, состоящий из глухой, без окон, камеры в подвале, - 3 шага в длину, 1? в ширину. Пол состоит из двух-трех ступенек. В эту камеру, в виде пытки, заключают 18 человек, так что все не могут одновременно поместиться, стоя ногами на полу, и некоторым приходится повисать, опираясь на плечи других узников. Естественно, воздух в этой камере такой, что лампа моментально гаснет, спички не зажигаются. В этой камере держат по 2–3 суток, не только без пищи, но и без воды, не выпуская ни на минуту, даже для отправления естественных надобностей. Установлено, что в „горячий подвал“, вместе с мужчинами сажали и женщин (в частности, Вейцман).

2) „Холодный подвал“. Это - яма от бывшего ледника. Арестованного раздевают почти донага, спускают в яму по передвижной лестнице, затем лестницу вынимают, а на заключенного сверху льют воду. Практикуется это зимой в морозы. Установлены случаи, когда на заключенного выливали по 8 ведер воды (в числе других этому подвергались Гурский и Вайнер).

3) „Измерение черепа“. Голову допрашиваемого туго обвязывают шпагатом, продевается палочка, гвоздь или карандаш, от вращения которого окружность бечевки суживается. Постепенным вращением все сильнее сжимают череп, вплоть до того, что кожа головы вместе с волосами отделяется от черепа.