Суходол анализ. «Суходол»: повесть и фильм, лубок и история

Недавно я посмотрел художественный фильм по мотивам повести Ивана Алексеевича Бунина «Суходол». Фильм появился в 2011-м году. Сам факт, что по мотивам произведения И.А. Бунина сняли новый фильм, меня обрадовал. Бунина вообще экранизировали достаточно мало. В советские времена это было невозможно, но и в постсоветское время экранизаций тоже – наперечёт. Видимо, это связано с тем, что в произведениях И.А. Бунина большей частью отсутствует динамичный сюжет. Попробуйте, кратко перескажите «Суходол» или «Чашу жизни», что получится? Жили люди, ругались, мирились, влюблялись, ошибались, старились, умирали. Вместе с ними умирало и их жилище, в легенду превращался их быт. А в остатке – лишь воспоминания о счастливой юности, о каком-нибудь оправленном в серебро зеркальце и горечь от мимолётности и невозвратности этого счастья. Как экранизировать воспоминания о невозвратном счастье?

У кинематографа свои законы, здесь динамика важна. Наверное, именно поэтому кинематографисты не так часто брались за Бунина. А из того что сняли, радует далеко не всё. Из художественных фильмов-экранизаций произведений Ивана Алексеевича хочу отметить замечательную работу режиссёра Игоря Максимчука, фильм «Холодная осень». Вот где действительно имеет место уважительное отношение к авторскому тексту, что, конечно же, само по себе не является самоцелью. Важно, что режиссеру удаётся передать бунинское настроение, какие-то неуловимые нюансы и чёрточки, дух времени. Ту самую горечь от мимолётности и невозвратности. «Ты поживи, порадуйся и приходи ко мне…». Как сладко и больно… Думаю, что Игорь Евгеньевич Максимчук не ставил перед собой никаких сверхзадач. Задача и без того у него была очень сложная – перенести гениальный рассказ Бунина на экран, сохранив атмосферу рассказа. И у режиссера это отлично получилось. Люблю этот фильм.

Итак, имея определённые ориентиры и ожидания, субъективные конечно, я приступил к просмотру художественного фильма режиссёра Александры Стреляной «Суходол». Хватило меня минут на десять непрерывного просмотра, ещё минут десять я потратил на просмотр этого фильма, что называется на перемотке. В конце концов, раздраженный, бросил и это занятие. Ну не нашёл я того Ивана Бунина, которого давно знаю и глубоко уважаю. Отсюда и раздражение. Но спустя некоторое время мне всё-таки захотелось просмотреть фильм полностью. В сражении между неприязнью и любопытством победило любопытство. Захотелось понять, шо воно цэ такэ, что это за трактовка такая интересная одного из любимых моих произведений. Заодно я и передачу «Закрытый показ», в которой обсуждают фильм Александры Стреляной, тоже посмотрел.

Если охарактеризовать мои ощущения одним словом, то лучше всего подойдёт слово «недоумение». Думаешь – это что, может стёб или юмор такой? Да вроде бы нет. На «Двенадцать стульев» не похоже. Автор нам это всё преподносит на полном серьёзе. Может быть, это поклёп на наше прошлое? После просмотра «Закрытого показа» я и от этой мысли отказался. Режиссер – милая девушка, как мне показалось искренняя, очень даже симпатичная. Что же это за фильм у неё, такой милой и симпатичной получился? Похоже, что автор не кривит душой. То есть молодая девушка, Александра Стреляная, режиссер этой картины, считает, что Россия в ХIХ веке была именно такой, какой она показана в её фильме.

Теперь попробую объяснить, что меня так задело за живое в этом фильме. В телепередаче «Закрытый Показ» режиссёр-документалист Ирина Уральская порекомендовала нам смотреть и пересмотреть этот фильм. И некоторые эпизоды я действительно пересмотрел по нескольку раз. Потому что это настоящие перлы. Фильм начинается с такого эпизода – некое существо, видимо женщина, видимо немолодая по высохшей траве куда-то гонит корову. Идёт дождь, существо вопит непотребным голосом, корова испугана и как будто удивлена. Судя по тому, что на берёзках в кадре нет ни единого листочка, время года – поздняя осень, а может уже и начало зимы, просто снег ещё не выпал. Корову можно понять, нет никаких причин в конце осени выгонять под дождь несчастное животное из тёплого стойла, если только пожар не случился, или не приключились съёмки фантастического фильма.

Смею предположить, что прототипом некоего существа послужила тётя Тоня из бунинской повести. Есть у Бунина и сцена с коровой: Аркадий Петрович Хрущёв с семейством после серьёзной ссоры и десяти лет разлуки на большой дороге встречает свою полоумную сестру, которая гонит корову. Сестра, та самая тётя Тоня, видимо от возбуждения начинает громко кричать, пугая своим криком барчука: «Уж не сама ли это Баба-Яга?» Трактовка бунинского текста в этом эпизоде слишком вольная, впрочем, как и во всём фильме. Нет в этом эпизоде, да и во всём фильме, ни Аркадия Петровича, ни маленького барчука, ни его сестры, но речь не о трактовке. Пропускаем несколько незначительных моментов, из тех, что вызвали у меня саркастическую улыбку.

А вот то, что пропустить уже нельзя: как раз между сценами с разоблачением воровства Натальи и публичным объявлением о её ссылке есть несколько секунд, которые резко поднимают интерес к фильму у зрителя. На экране баба, крестьянка, косит траву. Казалось бы, ничего особенного, ну косит и косит, таково её предназначение – косить, пахать, грудью кормить. Но дело в том, что трава эта не простая. Нет, и не волшебная. Она – высохшая и пересохшая. Смысла в таком покосе не больше, чем в обучении английскому языку аквариумных рыбок. Осенний сухостой косить можно только с одной целью, чтобы согреться. И я, видимо, очень близок к истине, потому как на заднем плане виднеются всё те же берёзки, совершенно голые. Предзимье, не дать не взять. Наверное, очень холодно, вот и греется бедолага. Почему у крестьянки пар изо рта не идёт? Загадка. Но это ещё не всё. Не заметно, что бы крестьянка что-то выкосила, её со всех сторон окружает высокая трава. Сразу становится понятно, что суровые русские бабы не только коня на скаку могли остановить, но и фитнесс изобрели задолго до появления лосин. Думаю, что этот эпизод, уже не просто вольное авторское прочтение, это уже тянет на метафору. Типа – коси не коси, всё равно зимой голодать, или что-нибудь в этом духе. Пока немного перематываем, ага, я всё-таки пар нашёл. Крестьянин Евсей Бодуля греется у костра, а пар так и валит изо рта, так и валит. Зима, зима… или предзимье!

Далее, моё внимание привлёк забавный эпизод на дальнем хуторе Сошки с запорожским казаком времён Тараса Бульбы. Каким образом сей персонаж попал в крепостные к господам Хрущёвым, одним только создателям фильма известно. У Бунина это просто неразговорчивый немолодой хохол, седой и коротко стриженный. У Александры Стреляной хохол почему-то имеет наголо бритый череп и залихватский атаманский чуб. Зачем нужен был этот маскарад с запорожцем? По этой логике француза нужно непременно показывать поедающим лягушек, чтобы не было сомнений: лягушек жрёт – значит, точно француз.

Думаете это всё? Нет! Впереди ещё много интересного. Вот ещё любопытный момент. Наталья на дальнем хуторе, будучи птичницей, руководит четырьмя гусями. Даже летать их учит. Гуси возмущены не меньше той коровы – понаехали тут из столиц, покою нет. Возникает вопрос, это снова метафора или, может, аллегория, или съёмочной группе большее количество гусей не доверили селяне? Ну, объяснил бы голос за кадром, что Наталья в Сошках исполняла работу птичницы, и всё было бы понятно. А теперь возникает вообще куча неразрешимых вопросов. Например, зачем господам Хрущёвым дальний хутор, на который надо ехать день и ещё ночь. Четырёх гусей можно было и в Суходоле учить летать. Или для Хрущёвых всё это сельское хозяйство с полями, покосами и дальним хутором, это только отмазка? Может, у них какой-нибудь криминальный доход имеется, к примеру, подпольная нефтяная скважина? Быт-то у Хрущёвых устроен основательно: мебель антикварная, и одеты они с иголочки. С четырёх гусей так не разживёшься. Что-то там у них не чисто.

Вот что Иван Алексеевич Бунин пишет о смерти матери Натальи, тоже птичницы: «…матушка веку не дожила из-за индюшат господских. Я-то, конечно, не помню-с, где мне, а на дворне сказывали: была она птишницей, индюшат под ее начальством было несть числа, захватил их град на выгоне и запорол всех до единого…». Эй, создатели фильма – птицы было «несть числа», понимаете! Помещики в те времена занимались зарабатыванием денег, тем, что сегодня называется словом бизнес, а вовсе не дрессировкой гусей.

И такие ляпы встречаются на протяжении всего фильма. Ну, не имеете вы возможность снимать лето именно летом, значит, делайте камерный фильм. Так нет, нас ещё и непрерывно пытаются удивить видовыми съёмками. Кстати, видовые съёмки получились очень даже интересными. Как говорил герой Аркадия Райкина, к пуговицам претензий нет. Правда, к бунинскому «Суходолу» эти пейзажи имеют очень отдалённое отношение. Вернёмся к лету. Игорь Максимчук, например, понятия не имел, что лето можно снимать зимой. Он в своём фильме «Холодная осень» июнь снимал в июне, июль в июле, сентябрь в сентябре, а октябрь в октябре. Это явно видно: в июле, когда обсуждается новость о начале Первой Мировой войны – цветут луговые цветы, а когда в октябре пришла новость о гибели героя Андрея Соколова – листья на деревьях, где желтые, где красные, а где-то ещё зелёные. И Центральную полосу России он снимал в Центральной полосе России. Всё узнаваемо, пейзаж бунинский…

У Ивана Алексеевича есть примечательная реплика в дневниковых записях от 27 июля 1917 г: «Еще утро, легкий ветерок проходит иногда по комнате, – открыты все окна. Которое нынче число? Если бы я даже не знал какое, я бы и так, кажется, мог сказать, что это конец июля, – так хорошо знаю я все малейшие особенности воздуха, солнца всякой поры года… В другие окна я вижу прежде всего ветви и сучья старых деревьев – серебристого тополя, сосен и пихт, – и бледно-голубое небо среди них, а ниже, между стволами, деревенскую даль: слегка синеющий на горизонте вал леса, желтизну уже скошенных и покрытых копнами полей, ближе – раскинувшееся по склону к мелкой речке поместье Бахтеярова, а затем, уже совсем близко, – старую низкую ограду нашей усадьбы, молодые елки, идущие вдоль нее, и часть двора, густо заросшую крапивой, – и глухой и жгучей, – которую припекает солнце и над которой реет крупная белая бабочка. Уже по одному тому, как высока крапива, мог бы я безошибочно определить, какое сейчас время лета. А кроме того, сколько едва уловимых, но мне столь знакомых, родных с детства, совсем особых запахов, присущих только рабочей поре, косьбе, ржаным копнам!».

Хочется сказать, господа создатели фильма «Суходол», моя ирония – это не занудство. Снимая фильм о сороковых-пятидесятых годах двадцатого века, вам бы никогда не пришло в голову одеть молодых девушек в короткие юбки, вы прекрасно понимаете, что это, по меньшей мере, смешно. В фильме «Суходол» ваши вольности идут гораздо дальше, при том, что Иван Алексеевич Бунин в художественных произведениях терпеть не мог фальши и искусственности. Бунин, кроме всех прочих его достоинств, чрезвычайно документален в своих произведениях. По его книгам можно историю его времени изучать.

Вернёмся к фильму. Дальше в коллекции нелепостей следует длинный блок лубочного фольклора. Вот насмотрятся школьники такого «Суходола» и ведь родится у них убеждение, что тоскливей и монотонней русской народной песни ничего в мире не существует. И что скучнее и «фольклорней» Бунина писателя нет на белом свете. И что русскую народную песню поют исключительно дребезжащими визгливыми голосами и обязательно рядом с нотами. Все эти выступления «суходольских бабушек» подытоживает фраза Евсея Бодули. «До чего ж красиво!» – восклицает он. Интересно, создатели картины зрителя пытаются убедить или сами себя уговаривают, что это – «красиво»? Хотя последний музыкальный номер с женским и мужским многоголосьем мне очень даже приглянулся. Всё подряд ругать не буду.

Вишенкой на торте в этом театре абсурда является поход Натальи за ягодами. Смотреть и пересмотреть – призывает нас Ирина Уральская. Пересмотрел раз пять. Смеялся до упаду. Опять же, за ягодой Наталья ходила по жухлой траве, среди голых берёз, с паром изо рта. Уходя, Наталья предупредила барыню, я, мол, за ягодами. На дворне тоже слышали. И никто ведь не остановил, не образумил: Натальюшка, чай у тебя жар, тебе бы в постель и срочно лекарство выпить, ну какие теперь ягоды. И Наталья пошла, и на полном серьёзе искала ягоды под абсолютно голыми кустами во весь экран. Фитнес-покос – это ещё цветочки, ягодки посерьезней будут. Опять возникает вопрос к создателям фильма: господа, почему вы своих зрителей считаете идиотами? По всем признакам у вас исторический фильм, экранизация. Ну какие ягоды в ноябре? Рябина с шиповником если только.

Иван Алексеевич Бунин, уча молодых начинающих писателей, в частности Валентина Катаева, в Одессе в 19-м году, наставлял: недостаточно в своём произведении назвать дерево просто деревом, цветок цветком, а птицу птицей, у каждого дерева есть своё название, порода, нужно вникнуть, узнать, разобраться, изучить. Это Бунин. Для него были важны детали, важна точность описания, он сам таких условностей никогда бы не принял. Если хочется снять притчу, фантастический фильм, сказку, утопию, антиутопию, фильм в стиле фэнтези, снимайте, это всё очень интересно, только не трогайте Бунина. К вам тогда претензий не будет у зрителя, и недоумения тоже не будет.

На самом деле, я могу предположить, откуда взялись в фильме «Суходол» все эти фитнес-покосы: бюджет минимальный, возможности отъехать от родного Питера нет, собрать всю съёмочную группу удалось только к середине осени, вот и пришлось исходить из того, что имеешь. Замечательно! Уберите из титров ссылку на Бунина, измените название, и все будут довольны. В противном случае, у зрителя возникает непреодолимое желание защищать правду и любимое произведение от посягательств.

Хочется несколько слов сказать о сюжете и о характерах героев и о России ХIХ века глазами Александры Стреляной и её команды. Я уже указывал на то, что в фильме от бунинского текста и сюжета мало что осталось. Тут я не могу быть столь же категоричным, как в обсуждении различной несуразицы с покосами и ягодами. Материя тонкая. В наше время сплошь и рядом художественный фильм оказывается очень далёким по содержанию от первоисточника, от произведения, по мотивам которого фильм снят. Есть множество примеров, когда такие фильмы становятся событиями, гораздо более заметными, чем первоисточник. Само по себе новое толкование знакомого материала – это привычное явление. Это норма. Но фильм Александры Стреляной – это нечто иное, нежели чем просто вольное толкование. В этом фильме, на мой взгляд, кроме очевидных нестыковок, описанных выше, существует подмена смысла. Попробую объяснить.

Начну издалека. Повесть Ивана Алексеевича Бунина «Суходол», сразу после её выхода в свет, в основном была встречена обществом очень тепло, но были и весьма нелестные отзывы. Бунина обвиняли чуть ли не в симпатии к крепостничеству. Конечно же, всё это – совершенно безосновательные обвинения. Но логику обвинителей понять можно. Причина проста. Помещиков-крепостников, своего деда, отца, дядю, и время их молодости, их благополучия, их рассвета, Иван Алексеевич описывает с определённой ностальгией, с любовью. Но это – любовь к своим предкам, отнюдь не любовь к крепостному праву. Крепостничество – сложная тема. В любом случае, оно часть нашей истории, назад уже не отмотаешь и не перепишешь набело. Точно так же и Александра Сергеевича Пушкина можно в крепостники записать. По формальным признакам он подходит. Да и много ещё кого. Бунин чувствовал неразрывную связь со временем своих дедушек и бабушек, временем Пушкина, временем своего родственника, поэта Жуковского, и естественно не мог не ностальгировать, не мечтать о том «золотом веке».

Вот что пишет Иван Алексеевич о молодости своей матери, Людмилы Александровны в эссе «Думая о Пушкине»: «Ничего для моих детских, отро¬ческих мечтаний не могло быть прекрасней, поэтичней ее молодости и того мира, где росла она, где в усадьбах было столько чудесных альбомов с пушкинскими стихами, и как же было не обожать и мне Пушкина и обожать не просто, как поэта, а как бы еще и своего, нашего?». Собственно, вся повесть «Суходол» этим обожанием пропитана, и мыслию, что нет, и не могло быть прекрасней и поэтичней времён бабушкиных и дедушкиных. Но «Суходол» – это не елей, не взгляд сквозь розовые очки. «Суходол» – это детские грёзы писателя. Арина Родионовна вдохновила Александра Сергеевича Пушкина на цикл сказок, а у Ивана Алексеевича была своя Арина Родионовна. В «Руслане и Людмиле» – чудеса и леший бродит, а в «Суходоле» – почерневший образ Меркурия Смоленского, обезглавленного, с собственной головой в руках, филин, ухающий по ночам под самыми окнами, великие громы с огненными змеями молний, тёмный и сумрачный суходольский дом из почерневших дубовых брёвен, и главное, обитатели этого дома, описанные поэтично, страстно, увлекательно. Можно сказать, что эта повесть есть хроника увядания русской усадьбы. И здесь речь идёт не только о дворянском семействе, речь идёт обо всех живущих в усадьбе и ближайшей деревне, о дворне, о крестьянах.

Точно так же, как пушкинский роман в стихах «Евгений Онегин» – не только гениальная поэзия, запоминающиеся образы и лёгкие, летящие строфы, это, кроме всего прочего, энциклопедия, исторический документ, касающийся определённой эпохи, «Суходол» помимо огромной художественной ценности, так же важен и интересен в качестве исторического документа. Повторяю, это документ, это хроника, объективная и подробная. И речь в этом документе идёт о том, что стало с внуками Онегиных, Ленских, Ростовых, Болконских, может быть не с ними, с их соседями, но в общем и целом о том, как изменялась Россия, уклад жизни в России, о том, что «за полвека почти исчезло с лица земли целое сословие, что столько выродилось, сошло с ума, наложило руки на себя, спилось, опустилось и просто потерялось где-то!». В бунинском «Суходоле» показана динамика этого саморазрушения, в «Суходоле» Александры Стреляной речь идёт в основном о взрослении дворовой Натальи и апофеоз этой истории, сцена изнасилования Натальи Юшкой.

Утрирую, но по большому счёту, я недалёк от истины. Использование лишь одной сюжетной линии, из всего того многообразия, что имеется в повести, это не беда, не трагедия, не преступление. Это обычное дело. Но то, что искажён, изменён смысл, посыл литературного первоисточника, лично меня покоробило и возмутило. По причине упрощения сюжета некоторые главные герои повести в фильме, напрочь отсутствуют. Нет Аркадия Петровича, его отца Петра Кирилыча. Историю Натальиного взросления эти персонажи сильно перегрузили бы. Не нужны. Лишние. Лакей Герваська, незаконнорожденный сын Петра Кирилыча, в повести «измывается» над барином и барчуком, которые «в нём души не чают», и, в конце концов, Герваська случайно убивает Петра Кирилыча. Сложная фигура, сложная история семейных взаимоотношений, несправедливости, обид. Как результат этих обид – Герваськины хамство и дерзость по отношению к Хрущёвым. В общем, всё как у людей – запутанно и неоднозначно. А в фильме Герваська больше похож на идейного революционера-социалиста, нежели на обиженного на несправедливую долю незаконнорожденного. И, чтобы изображаемое выглядело логичным, оставленные в фильме Хрущёвы превращены в законченных монстров. Получилось некое подобие «Муму». Наследники Салтычихи, да и только. Это, к слову, о подмене смысла.

Вот диалог Петра Кирилыча и Герваськи: «Лакеи! Лакеи! Вы спите?» А Герваська подымет голову с ларя, да и спрашивает: «А хочешь, я тебе сейчас крапивы в мотню набью?» — «Да ты кому ж это говоришь-то, бездельник ты этакий?» — «Домовому, сударь: спросонья…». А вот сцена из фильма, где угрюмый Петр Петрович шикает на свою сестру Антонину: «кричи громче, с холопами породнились. Из-за него здесь теперь много таких вострых…». Ну не вяжется одно с другим. У Бунина всё наоборот: «Но ведь кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку. Кто дал жизнь Петру Кириллычу? Разно говорят о том предания. Кто был родителем Герваськи, убийцы его? С ранних лет мы слышали, что Петр Кириллыч. Откуда истекало столь резкое несходство в характерах отца и дяди? Об этом тоже разно говорят. Молочной же сестрой отца была Наталья, с Герваськой он крестами менялся… Давно, давно пора Хрущевым посчитаться родней с своей дворней и деревней!» И ещё: «Дворня, деревня и дом в Суходоле составляли одну семью. Правили этой семьей еще наши пращуры. А ведь и в потомстве это долго чувствуется. Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна…».

В фильме идёт явная подмена. Произведение, которое критики в своё время обвиняли в симпатии к крепостничеству, каким-то чудом породило к жизни фильм о жестокостях крепостничества, почти что о революционной ситуации, о неизбежности революции. Недаром одна из молодых зрительниц на «Закрытом показе» заметила: «Теперь-то я поняла, почему произошла революция». Но, на самом деле, повесть «Суходол» не о крепостниках и их холопах. Тема социальной несправедливости, угнетения, это очень важная тема, но в бунинском «Суходоле» речь идёт о «жизни семьи, узловатой и таинственной». Эта повесть не о жестокостях крепостников, она о живых людях, у которых всё противоречиво и сложно. Она о том, например, что Хрущёвы были самыми добрыми в мире, но и они же «за можай загнали» Натальиных родителей. В книге Наталья говорит: «— Диковинное дело! — — Над барчуком и дедушкой Герваська измывался, — а надо мной — барышня. Барчук, — а, по правде-то сказать, и сами дедушка, — в Герваське души не чаяли, а я — в ней…».

В фильме же Наталья в своей, не очень похожей на православную, молитве камушкам или с камушками упоминает «окаянную Тоню». У Бунина, между прочим, никакого язычества Натальи, никаких молений «крынке у дороги» и в помине нет. Зачем всё это притянули в фильме? Вот цитата из повести об отношении Натальи к тронувшейся умом Антонине: «Вскоре после приезда узнала она, что барышня ждала ее «как света белого»: барышня-то и вспомнила о ней – все глаза проглядела, не едут ли из Сошек, горячо уверяла всех, что будет совсем здорова, как только вернется Наташка. Наташка вернулась – и встречена была совершенно равнодушно. Но не были ли слезы барышни слезами горького разочарования? У Наташки дрогнуло сердце, когда она сообразила все это». Никакой «окаянной Тони» здесь и близко нет! На мой взгляд, кинематографисты снимали свой фильм по мотивам «Суходола», а получилась у них экранизация то ли «Отцов и детей», то ли «Муму».

В самом деле, из главных героев фильма только Наталья – это живой и последовательный понятный образ. Остальные, за небольшим исключением, либо изверги (семейство Хрущевых), либо истуканы (все немолодые крестьяне). Явно прослеживается противоречие между поколениями. Кроме Натальи, сочувствие и понимание в фильме должны вызывать – Герваська, девочка-сподручница Натальи, возмущённая несправедливым наказанием последней, может быть ещё невеста на свадьбе, той самой свадьбе, которой восхищается Евсей Бодуля. Сам Евсей Бодуля, немолодой крестьянин, скорее вызывает жалость – тихий добрый человек, смирившийся и незамечающий произвола злодеев Хрущёвых. «На всё господская воля». С невестой тоже неоднозначный эпизод: на предсвадебном обряде пожилые крестьянки убеждают невесту, что обязательно нужно перед свадьбой поплакать, а та удивлённо спрашивает, а зачем, я же к любимому иду. То есть пожилые люди – лицемерят, их традиции – мертвы и закостенелы, а молодая невеста всё ещё открыта для правды, и она видит всю нелепость ситуации, так что ли получается?

Это, конечно, хорошо, но у меня вопрос к товарищам режиссерам и авторам сценария: а ничего, что молодая невеста навсегда шла в чужую семью от родных батюшки и матушки, навсегда шла жить в чужой дом, под одну крышу не только с родителями жениха, но и, возможно, с золовкой и мужней невесткой. И всё это в тесной избе, где на одной печи, зимой, могло ночевать до десятка ребятишек и родных друг другу и двоюродных. Я написал в начале своей заметки, что у меня возникло сомнение, не очерняют ли авторы наше прошлое. Ну так вот, у нашего народа было такое прошлое, что его и очернить-то не так легко. Правда суровее всякого вымысла. Шутка ли, кое-где в полуземлянках чуть не до ХХ века жили.

Но не надо придумывать нам историю в стиле фэнтези или в виде лубочной картинки. И не надо примерять современную логику мышления на людей, которые жили сто пятьдесят лет назад. Имелся, имелся повод у молодой невесты всплакнуть самой, без напоминаний старших наставников. Ну не было тогда ипотеки и других благ цивилизации: метро, хайвэев, седанов, планшетов, горячего ароматного кофе в сетевой кафешке с маленькой книжкой в мягкой обложке в руке. Не нужно тех людей с нашей колокольни судить. Нет, кофе и книжки уже всё-таки были, но не у всех.

Илья Рыльщиков

В Наталье всегда поражала нас ее привязанность к Суходолу. Молочная сестра нашего отца, выросшая с ним в одном доме, целых восемь лет прожила она у нас в Луневе, прожила как родная, а не как бывшая раба, простая дворовая. И целых восемь лет отдыхала, по ее же собственным словам, от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать. Но недаром говорится, что, как волка ни корми, он все в лес смотрит: выходив, вырастив нас, снова воротилась она в Суходол. Помню отрывки наших детских разговоров с нею: — Ты ведь сирота, Наталья? — Сирота-с. Вся в господ своих. Бабушка-то ваша Анна Григорьевна куда как рано ручки белые сложила! Не хуже моего батюшки с матушкой. — А они отчего рано померли? — Смерть пришла, вот и померли-с. — Нет, отчего рано? — Так бог дал. Батюшку господа в солдаты отдали за провинности, матушка веку не дожила из-за индюшат господских. Я-то, конечно, не помню-с, где мне, а на дворне сказывали: была она птишницей, индюшат под ее начальством было несть числа, захватил их град на выгоне и запорол всех до единого... Кинулась бечь она, добежала, глянула — да и дух вон от ужасти! — А отчего ты замуж не пошла? — Да жених не вырос еще. — Нет, без шуток? — Да говорят, будто госпожа, ваша тетенька, заказывала. За то-то и меня, грешную, барышней ославили. — Ну-у, какая же ты барышня! — В аккурат-с барышня! — отвечала Наталья с тонкой усмешечкой, морщившей ее губы, и обтирала их темной старушечьей рукой. — Я ведь молочная Аркадь Петровичу, тетенька вторая ваша... Подрастая, все внимательнее прислушивались мы к тому, что говорилось в нашем доме о Суходоле: все понятнее становилось непонятное прежде, все резче выступали странные особенности суходольской жизни. Мы ли не чувствовали, что Наталья, полвека своего прожившая с нашим отцом почти одинаковой жизнью, — истинно родная нам, столбовым господам Хрущевым! И вот оказывается, что господа эти загнали отца ее в солдаты, а мать в такой трепет, что у нее сердце разорвалось при виде погибших индюшат! — Да и правда, — говорила Наталья, — как было не пасть замертво от такой оказии? Господа за Можай ее загнали бы! А потом узнали мы о Суходоле нечто еще более странное: узнали, что проще, добрей суходольских господ «во всей вселенной не было», но узнали и то, что не было и «горячее» их; узнали, что темен и сумрачен был старый суходольский дом, что сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был убит в этом доме незаконным сыном своим, Герваськой, другом отца нашего и двоюродным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума — от несчастной любви — и тетя Тоня, жившая в одной из старых дворовых изб возле оскудевшей суходольской усадьбы и восторженно игравшая на гудящем и звенящем от старости фортепиано экосезы; узнали, что сходила с ума и Наталья, что еще девчонкой на всю жизнь полюбила она покойного дядю Петра Петровича, а он сослал ее в ссылку, на хутор Со́шки... Наши страстные мечты о Суходоле были понятны. Для нас Суходол был только поэтическим памятником былого. А для Натальи? Ведь это она, как бы отвечая на какую-то свою думу, с великой горечью сказала однажды: — Что ж! В Суходоле с татарками за стол садились! Вспомнить даже страшно. — То есть с арапниками? — спросили мы. — Да это все едино-с, — сказала она. — А зачем? — А на случай ссоры-с. — В Суходоле все ссорились? — Борони бог! Дня не проходило без войны! Горячие все были — чистый порох. Мы-то млели при ее словах и восторженно переглядывались: долго представлялся нам потом огромный сад, огромная усадьба, дом с дубовыми бревенчатыми стенами под тяжелой и черной от времени соломенной крышей — и обед в зале этого дома: все сидят за столом, все едят, бросая кости на пол, охотничьим собакам, косятся друг на друга — и у каждого арапник на коленях: мы мечтали о том золотом времени, когда мы вырастем и тоже будем обедать с арапниками на коленях. Но ведь хорошо понимали мы, что не Наталье доставляли радость эти арапники. И все же ушла она из Лунева в Суходол, к источнику своих темных воспоминаний. Ни своего угла, ни близких родных не было у ней там; и служила она теперь в Суходоле уже не прежней госпоже своей, не тете Тоне, а вдове покойного Петра Петровича, Клавдии Марковне. Да вот без усадьбы-то этой и не могла жить Наталья. — Что делать-с: привычка, — скромно говорила она. — Уж куда иголка, туда, видно, и нитка. Где родился, там годился... И не одна она страдала привязанностью к Суходолу. Боже, какими страстными любителями воспоминаний, какими горячими приверженцами Суходола были и все прочие суходольцы! В нищете, в избе обитала тетя Тоня. И счастья, и разума, и облика человеческого лишил ее Суходол. Но она даже мысли не допускала никогда, несмотря на все уговоры нашего отца, покинуть родное гнездо, поселиться в Луневе: — Да лучше камень в горе бить! Отец был беззаботный человек; для него, казалось, не существовало никаких привязанностей. Но глубокая грусть слышалась и в его рассказах о Суходоле. Уже давным-давно выселился он из Суходола в Лунево, полевое поместье бабки нашей Ольги Кирилловны. Но жаловался чуть не до самой кончины своей: — Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот не в Суходоле! Правда, нередко случалось и то, что, вслед за такими словами, задумывался он, глядя в окна, в поле, и вдруг насмешливо улыбался, снимая со стены гитару. — А и Суходол хорош, пропади он пропадом! — прибавлял он с тою же искренностью, с какой говорил и за минуту перед тем. Но душа-то и в нем была суходольская, — душа, над которой так безмерно велика власть воспоминаний, власть степи, косного ее быта, той древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле. Правда, столбовые мы, Хрущевы, в шестую книгу вписанные, и много было среди наших легендарных предков знатных людей вековой литовской крови да татарских князьков. Но ведь кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку. Кто дал жизнь Петру Кириллычу? Разно говорят о том предания. Кто был родителем Герваськи, убийцы его? С ранних лет мы слышали, что Петр Кириллыч. Откуда истекало столь резкое несходство в характерах отца и дяди? Об этом тоже разно говорят. Молочной же сестрой отца была Наталья, с Герваськой он крестами менялся... Давно, давно пора Хрущевым посчитаться родней с своей дворней и деревней! В тяготенье к Суходолу, в обольщении его стариною долго жили и мы с сестрой. Дворня, деревня и дом в Суходоле составляли одну семью. Правили этой семьей еще наши пращуры. А ведь и в потомстве это долго чувствуется. Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна. Но темной глубиной своей да вот еще преданиями, прошлым и сильна-то она. Письменными и прочими памятниками Суходол не богаче любого улуса в башкирской степи. Их на Руси заменяет предание. А предание да песня — отрава для славянской души! Бывшие наши дворовые, страстные лентяи, мечтатели, — где они могли отвести душу, как не в нашем доме? Единственным представителем суходольских господ оставался наш отец. И первый язык, на котором мы заговорили, был суходольский. Первые повествования, первые песни, тронувшие нас, — тоже суходольские, Натальины, отцовы. Да и мог ли кто-нибудь петь так, как отец, ученик дворовых, — с такой беззаботной печалью, с таким ласковым укором, с такой слабовольной задушевностью про «верную-манерную сударушку свою»? Мог ли кто-нибудь рассказывать так, как Наталья? И кто был роднее нам суходольских мужиков? Распри, ссоры — вот чем спокон веку славились Хрущевы, как и всякая долго и тесно живущая в единении семья. А во времена нашего детства случилась такая ссора между Суходолом и Луневым, что чуть не десять лет не переступала нога отца родного порога. Так путем и не видали мы в детстве Суходола: были там только раз, да и то проездом в Задонск. Но ведь сны порой сильнее всякой яви. И смутно, но неизгладимо запомнили мы летний долгий день, какие-то волнистые поля и заглохшую большую дорогу, очаровавшую нас своим простором и кое-где уцелевшими дуплистыми ветлами; запомнили улей на одной из таких ветел, далеко отошедшей с дороги в хлеба, — улей, оставленный на волю божью, в полях, при заглохшей дороге; запомнили широкий поворот под изволок, громадный голый выгон, на который глядели бедные курные избы, и желтизну каменистых оврагов за избами, белизну голышей и щебня по их днищам... Первое событие, ужаснувшее нас, тоже было суходольское: убийство дедушки Герваськой. И, слушая повествования об этом убийстве, без конца грезили мы этими желтыми, куда-то уходящими оврагами: все казалось, что по ним-то и бежал Герваська, сделав свое страшное дело и «канув как ключ на дно моря». Мужики суходольские навещали Лунево не с теми целями, что дворовые, а насчет земельки больше; но и они как в родной входили в наш дом. Они кланялись отцу в пояс, целовали его руку, затем, тряхнув волосами, троекратно целовались и с ним, и с Натальей, и с нами в губы. Они привозили в подарок мед, яйца, полотенца. И мы, выросшие в поле, чуткие к запахам, жадные до них не менее, чем до песен, преданий, навсегда запомнили тот особый, приятный, конопляный какой-то запах, что ощущали, целуясь с суходольцами; запомнили и то, что старой степной деревней пахли их подарки: мед — цветущей гречей и дубовыми гнилыми ульями, полотенца — пуньками, курными избами времен дедушки... Мужики суходольские ничего не рассказывали. Да что им и рассказывать-то было! У них даже и преданий не существовало. Их могилы безыменны. А жизни так похожи друг на друга, так скудны и бесследны! Ибо плодами трудов и забот их был лишь хлеб, самый настоящий хлеб, что съедается. Копали они пруды в каменистом ложе давно иссякнувшей речки Каменки. Но пруды ведь ненадежны — высыхают. Строили они жилища. Но жилища их недолговечны: при малейшей искре дотла сгорают они... Так что же тянуло нас всех даже к голому выгону, к избам и оврагам, к разоренной усадьбе Суходола? И. А. Бунина называют последним русским классиком, представителем уходящей дворянской культуры. Его произведения действительно проникнуты трагическим ощущением обреченности старого мира, близкого и дорогого писателю, с которым он был связан происхождением и воспитанием. Художнику были особенно дороги те черты прошлого, которые несли на себе печать утонченного дворянского восприятия красоты и гармонии мира. “Дух этой среды, романтизированный моим воображением, казался мне тем прекраснее, что навеки исчезал на моих глазах”, - написал он впоследствии. Но несмотря на то, что для Бунина прошлое России стало неким идеальным образцом духовности, он принадлежал своему противоречивому, дисгармоничному времени. И реальные черты этого времени с замечательной силой воплотились в его “Деревне”. В этой “жестокой” повести на примере судьбы братьев Красовых автором показаны разложение и гибель крестьянского мира, причем разложение и внешнее, бытовое, и внутреннее, нравственное. Крестьянская жизнь полна уродства и дикости. Разорение и нищета большинства мужиков еще ярче оттеняют стремительное обогащение таких, как Тихон Красов, подчинивший всю свою жизнь погоне за деньгами. Но жизнь мстит герою: материальное благополучие не делает его счастливым и, кроме того, оборачивается опасной деформацией личности.
Повесть Бунина насыщена событиями поры первой русской революции. Бурлит многоголосая мужицкая сходка, разносятся невероятные слухи, пылают помещичьи усадьбы, отчаянно гуляет беднота. Все эти события в “Деревне” вносят разлад и смятение в души людей, нарушают естественные человеческие связи, искажают вековые нравственные понятия. Солдат, знающий о связи Тихона Красова с его женой, униженно просит хозяина не выгонять его со службы, зверски избивая Молодую. Весь свой век/ищет правду поэт-самоучка Кузьма Красов, мучительно переживая бессмысленное и жестокое поведение мужиков. Все это говорит о разобщенности крестьян, их неспособности разумно устроить свою судьбу.
Стремясь разобраться в причинах подобного состояния на: рода, Бунин обратился к крепостническому прошлому России в повести “Суходол”. Но писатель был далек от идеализации той эпохи. В центре изображения - судьба обедневшего дворянского рода Хрущевых и их дворовых. В жизни героев, как и в “Деревне”, много странного, дикого, ненормального. Показательна судьба Натальи, бывшей крепостной няни молодых Хрущевых. Эта незаурядная, одаренная натура лишена возможности реализовать себя. Жизнь крепостной девушки нещадно излома на господами, которые обрекают ее на позор и унижение за такой “страшный” проступок, как любовь к молодому барину Петру Петровичу. Ведь именно это чувство явилось причиной кражи складного зеркальца, поразившего дворовую девчонку своей красотой. Велик контраст между ощущением невиданного счастья, которое переполняет Наташку, сурьмившую брови перед зеркалом, чтобы понравиться своему кумиру, и тем позорным стыдом, который испытывает деревенская девушка с опухшим от слез лицом, которую на глазах всей дворни посадили на навозную телегу и отправили на далекий хутор. После возвращения Наталья подвергается жестоким издевательствам барышни, которые переносит со стоической покорностью судьбе. Любовь, семейное счастье, теплота и гармония человеческих отношений недоступны крепостной женщине. Поэтому вся сила и глубина чувств Натальи реализуется в ее трогательной привязанности к господам, преданности Суходолу.
Значит, поэзия “дворянских гнезд” скрывает трагедию душ, изуродованных жестокостью и бесчеловечностью крепостнических отношений, с суровой правдивостью воспроизведенной писателем в “Суходоле”. Но антигуманный общественный строй калечит и представителей дворянской среды. Нелепа и трагична судьба Хрущевых. Сходит с ума барышня Тоня, погибает под копытами коня Петр Петрович, умирает от руки крепостного слабоумный дедушка Петр Кириллович. Извращенность и уродство отношений господ и слуг очень точно выразила Наталья: “Над барчуком и дедушкой Герваська измывался, а надо мной - барышня. Барчук, - а по правде сказать, и сами дедушка, - в Герваське души не чаяли, а я в ней”. Нарушение нормальных, естественных понятий приводит даже к деформации любовного чувства. То, что наполняет жизнь влюбленного человека радостью, нежностью, ощущением гармонии, в “Суходоле” приводит к слабоумию, сумасшествию, позору, опустошенности.
В чем же причина искажения нравственных понятий? Конечно, во многом здесь повинна крепостническая действительность. Но повесть Бунина, не заостряя социальных противоречий, более широко и глубоко раскрывает эту проблему, переводя ее в плоскость человеческих отношений, свойственных любому времени. Дело не только в общественно-политическом строе, но и в несовершенстве человека, которому нередко недостает силы бороться с обстоятельствами. Тем не менее даже в “Суходоле” проявляется поразительная способность крестьянки на большое безответное и самоотверженное чувство.

Бездны русской души в повести И. А. Бунина «Суходол»
В повести "Суходол" И. А. Бунин рисует безумную российскую действительность, которая порождает русскую душу, полную причудливых контрастов: то щедрую и отзывчивую, то безудержную и страстную.

Как писал позже сам Иван Алексеевич, "Суходол" относится к произведениям, "резко рисовавшим русскую душу, ее своеобразные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические основы".

Удивительно уже то, какими страстными приверженцами Суходола были его обитатели. Так, дворовая девушка Наталья "целых восемь лет отдыхала... от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать", но все-таки при первой же возможности возвращается туда. "Барышня" тетя Тоня прозябала в нищете, в бедной крестьянской избе, но не допускала даже мысли о жизни в другом месте, хотя "и счастья, и разума, и облика человеческого лишил ее Суходол". Глубоко тоскует по родным местам беззаботный и легкомысленный Аркадий Петрович. "Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот не в Суходоле!" - говорит он.

В чем же причина такой сильной привязанности к этому глухому месту, к "...голому выгону, к избам и оврагам, и разоренной усадьбе Суходола"? Писатель объясняет это особенностью "суходольской" души, над которой огромную власть имеют воспоминания, очарование степных просторов и древняя семейственность. В повести показаны кровные и тайные узы, "незаконно" связывающие дворовых и господ. Все, в сущности, родственники в Суходоле. "...Кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку". Согласно семейным преданиям, в жилах дедушки Петра Кирилловича течет не только кровь, знатных и легендарных предков, "людей вековой литовской крови да татарских князьков". Лакей Герваська является его незаконным сыном, а Наталья, нянька молодых господ Хрущевых, воспринимается ими как истинно родной человек. Может, поэтому так причудливо переплетаются в характере суходольцев вспыльчивость, доходящая до неистовства, и отходчивость, крайняя жестокость и мягкость, сентиментальность, мечтательность. Быт тоже оказал свое влияние на душевное состояние людей. Даже дом сухо дольский был сумрачен и страшен: темные бревенчатые стены, темные полы и потолки, темные тяжелые двери, черные иконы, которые жутко озарялись сполохами и отблесками молний в ненастные грозовые ночи. "По ночам в доме было страшно. А днем - сонно, пусто и скучно". Даже заветная дедовская икона святого Меркурия, "мужа знатного", обезглавленного врагами, вызывает страх: "И жутко было глядеть на суздальское изображение безглавого человека, державшего в одной руке мертвенно-синеватую голову в шлеме, а в другой икону Путеводительницы, - на этот, как говорили, заветный образ дедушки, переживший несколько страшных пожаров, расколовшийся в огне, толсто скованный серебром и хранивший на оборотной стороне своей родословную Хрущевых, писанную под титлами".

Вокруг барского дома широко раскинулась деревня - "большая, бедная и беззаботная". Жители ее "все в господ" - не отличаются хозяйственностью и практичностью. На них тоже оказали влияние упадок и вырождение помещичьей жизни, ненормальность ее. Быт Суходола - уродливый, праздный и расхлябанный, мог располагать только к безумию. Так, потомки господ Хрущевых узнают из рассказов своей няни Натальи, что "...сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был убит в этом доме незаконным сыном своим Герваськой, другом отца нашего и двоюродным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума - от несчастной любви - и тетя Тоня; ...узнали, что сходила с ума и Наталья, что еще девчонкой на всю жизнь полюбила она покойного дядю Петра Петровича, а он сослал ее в ссылку, на хутор Сошки..."

Не удивительно, что Горький назвал повесть "Суходол" одной "из самых жутких русских книг". Это повесть о сокрушительных страстях, тайных и явных, безгрешных и порочных. Против этих страстей бессильны любые доводы рассудка, они всегда разбивают жизни.

"Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть". Вот дедушка Петр Кириллович, впавший в детство и доживающий свои дни в тихом помешательстве. Романтики из дворовых объясняли его слабоумие любовной тоской по умершей красавице жене. Погибает Петр Кириллович внезапно и нелепо от руки своего незаконного отпрыска Герваськи, страшного человека, которого боятся и дворовые, и сами господа. "У господ было в характере то же, что и у холопов: или властвовать, или бояться".

Следующей жертвой роковых страстей стала дочь Петра Кирилловича - барышня Тонечка. Влюбившись в товарища брата, она "тронулась" и "обрекла себя в невесты Иисусу сладчайшему". Жила, переходя от тупого равнодушия к приступам бешеной раздражительности. Но и в ее безумии все видели что-то мистическое и страшное. "Уже все понимали теперь: по ночам вселяется в дом сам дьявол. Все понимали, что именно, помимо гроз и пожаров, с ума сводило барышню, что заставляло ее сладко и дико стонать во сне, а затем вскакивать с такими ужасными воплями, перед которыми ничто самые оглушительные удары грома".

Доживала свои дни барышня в крестьянской избе, заставленной обломками старой мебели, заваленной черепками битой посуды, загроможденной рухнувшим на бок фортепьяно". На этом фортепьяно юная Тонечка, смуглая и черноглазая, в платье из оранжевого щелка, когда-то играла для Него...

Трагически сложилась и судьба Натальи, дворовой девушки. Не удивительно - ведь Суходол присушил ее душу, овладел всей ее жизнью. А самым прекрасным и удивительным в ее жизни была любовь к барину Петру Петровичу, которую она пронесла до конца своих дней. Со сказочным аленьким цветочком сравнивает ее сама Наталья. Но не суждено цвести аленькому цветочку в Суходоле. Сказка кончилась очень скоро, кончилась стыдом и позором: "Аленьким цветочком, расцветшим в сказочных садах, была ее любовь. Но в степь, в глушь, еще более заповедную, чем глушь Суходола, увезла она любовь свою, чтобы там, в тишине и одиночестве, побороть первые, сладкие и жгучие муки ее, а потом надолго, навеки, до самой гробовой доски схоронить ее в глубине своей суходольской души".

Душу Натальи Бунин называет "прекрасной и жалкой". Наверное, красота ее внутреннего мира в том, что она способна на глубокие и благородные чувства. Хотя Петр Петрович жестоко поступил с ней, она не затаила злобу, а пронесла свою любовь через всю жизнь. Нет у нее зла и на барышню, которая "измывается" над ней: то говорит, как с равной, то набрасывается за малейшую провинность, "жестко и с наслаждением" вырывая ей волосы. Но Наталья не испытывает ненависть к своей мучительнице. Более того, она "души в ней не чает", жалеет ее, считает себя ответственной за нее, ее нянькой и подругой. Наталья готова разделить несчастную судьбу барышни: "...видно, на роду написано ей погибать вместе с барышней", "...сам Бог отметил их с барышней губительным перстом своим". Наверное, это одна из особенностей славянской души - стремление к самопожертвованию, к страстной самоотверженной любви, покорности и даже обожанию своих обидчиков. Точно так же дедушка Петр Кириллович и Аркадий Петрович любят Герваську, который издевается над ними, ведет себя грубо и дерзко.

Эти чувства трудно объяснить. Они не поддаются логике и здравому смыслу. Немец, англичанин или француз не смог бы вести себя так, может быть, поэтому и возник миф о загадочной русской душе.

Для обитателей Суходола характерны также фатализм - "чему быть, тому не миновать" - и религиозность.

У барышни Антонины религиозность носит истерический оттенок, чем-то напоминающий кликушество. Наталье же вера в Бога приносит покорность и смирение перед судьбой: "У Бога всего много". У прохожих богомолок она научилась терпению и надежде, безропотному принятию всех жизненных испытаний. После того, что ей пришлось пережить, она охотно берет на себя роль "чернички, смиренной и простой слуги всех": "И так как любят суходольцы играть роли, внушать себе непреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и выдумывают это должное, то взяла на себя роль и Наташка". Наверное, из-за этой безропотной покорности, безволия, непротивления судьбе Бунин и считает жалкой душу этой женщины.

По мнению писателя, уродства российской действительности вызывают к жизни бездны русской души. Бунин не навязывает эту мысль, она напрашивается сама. Почему столько страданий приходится перенести обитателям Суходола, почему так нелепо и трагически складываются их судьбы и так же нелепо и страшно они умирают? По мнению писателя, в этом повинны и вековая отсталость России, и русская непроходимая лень, и привычка к дикости. Позже он писал: "Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность, - вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Это род нервной болезни..."

Слабы, "жидки на расправу" оказались суходольцы, потомки степных кочевников. Быстро обнищал, выродился и начал исчезать с лица земли их род. Их дети и внуки застали уже не жизнь, а предания, воспоминания о ней. Чужим стал для них степной край, ослабела связь с бытом и сословием, из которого они вышли. Возможно, это и к лучшему. В них, молодых, заключались все надежды России, стремление к переменам и к лучшей жизни.

Бунин Иван Алексеевич

Иван Алексеевич Бунин

В Наталье всегда поражала нас ее привязанность к Суходолу.

Молочная сестра нашего отца, выросшая с ним в одном доме, целых восемь лет прожила она у нас в Луневе, прожила как родная, а не как бывшая раба, простая дворовая. И целых восемь лет отдыхала, по ее же собственным словам, от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать. Но недаром говорится, что, как волка ни корми, он все в лес смотрит: выходив, вырастив нас, снова воротилась она в Суходол.

Помню отрывки наших детских разговоров с нею:

Ты ведь сирота, Наталья?

Сирота-с. Вся в господ своих. Бабушка-то ваша Анна Григорьевна куда как рано ручки белые сложила! Не хуже моего батюшки с матушкой.

А они отчего рано померли?

Смерть пришла, вот и померли-с.

Нет, отчего рано?

Так бог дал. Батюшку господа в солдаты отдали за провинности, матушка веку не дожила из-за индюшат господских. Ято, конечно, не помню-с, где мне, а на дворне сказывали: была она птишницей, индюшат под ее начальством было несть числа, захватил их град на выгоне и запорол всех до единого... Кинулась бечь она, добежала, глянула -да и дух вон от ужасти!

А отчего ты замуж не пошла?

Да жених не вырос еще.

Нет, без шуток?

Да говорят, будто госпожа, ваша тетенька, заказывала. За то-то и меня, грешную, барышней ославили.

Ну-у, какая же ты барышня!

В аккурат-с барышня! - отвечала Наталья с тонкой усмешечкой, морщившей ее губы, и обтирала их темной старушечьей рукой. - Я ведь молочная Аркадь Петровичу, тетенька вторая ваша...

Подрастая, все внимательнее прислушивались мы к тому, что говорилось в нашем доме о Суходоле: все понятнее становилось непонятное прежде, все резче выступали странные особенности суходольской жизни. Мы ли не чувствовали, что Наталья, полвека своего прожившая с нашим отцом почти одинаковой жизнью,- истинно родная нам, столбовым господам Хрущевым! И вот оказывается, что господа эти загнали отца ее в солдаты, а мать в такой трепет, что у нее сердце разорвалось при виде погибших индюшат!

Да и правда, - говорила Наталья, - когда было не пасть замертво от такой оказии? Господа за Можай ее загнали бы!

А потом узнали мы о Суходоле нечто еще более странное: узнали, что проще, добрей суходольских господ "во всей вселенной не было", но узнали и то, что не было и "горячее" их; узнали, что темен и сумрачен был старый суходольский дом, что сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был убит в этом доме незаконным сыном своим, Герваськой, другом отца нашего и двоюродным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума - от несчастной любви - и тетя Тоня, жившая в одной из старых дворовых изб возле оскудевшей суходольской усадьбы и восторженно игравшая на гудящем и звенящем от старости фортепиано экосезы; узнали, что сходила с ума и Наталья, что еще девчонкой на всю жизнь полюбила она покойного дядю Петра Петровича, а он сослал ее в ссылку, на хутор Сошки...

Наши страстные мечты о Суходоле были понятны. Для нас Суходол был только поэтическим памятником былого. А для Натальи? Ведь это она, как бы отвечая на какую-то свою думу, с великой горечью сказала однажды:

Что ж! В Суходоле с татарками за стол садились! Вспомнить даже страшно.

То есть с арапниками? - спросили мы.

Да это все едино-с,- сказала она.

А зачем?

А на случай ссоры-с.

В Суходоле все ссорились?

Борони бог! Дня не проходило без войны! Горячие все были - чистый порох.

Мы-то млели при ее словах и восторженно переглядывались: долго представлялся нам потом огромный сад, огромная усадьба, дом с дубовыми бревенчатыми стенами под тяжелой и черной от времени соломенной крышей - и обед в зале этого дома: все сидят за столом, все едят, бросая кости на пол, охотничьим собакам, косятся друг на друга - и у каждого арапник на коленях: мы мечтали о том золотом времени, когда мы вырастем и тоже будем обедать с арапниками на коленях. Но ведь хорошо понимали мы, что не Наталье доставляли радость эти арапники. И все же ушла она из Лунева в Суходол, ^источнику своих темных воспоминаний. Ни своего угла, ни близких родных не было у ней там; и служила она теперь в Суходоле уже не прежней госпоже своей, не тете Тоне, а вдове покойного Петра Петровича, Клавдии Марковне. Да вот без усадьбы-то этой и не могла жить Наталья.

Что делать-с: привычка,- скромно говорила она.- Уж куда иголка, туда, видно, и нитка. Где родился, там годился...

И не одна она страдала привязанностью к Суходолу. Боже, какими страстными любителями воспоминаний, какими горячими приверженцами Суходола были и все прочие суходольцы!

В нищете, в избе обитала тетя Тоня. И счастья, и разума, и облика человеческого лишил ее Суходол. Но она даже мысли не допускала никогда, несмотря на все уговоры нашего отца, покинуть родное гнездо, поселиться в Луневе:

Да лучше камень в горе бить!

Отец был беззаботный человек; для него, казалось, не существовало никаких привязанностей. Но глубокая грусть слышалась в его рассказах о Суходоле. Уже давным-давно выселился он из Суходола в Лунево, полевое поместье бабки нашей Ольги Кирилловны. Но жаловался чуть не до самой кончины своей:

Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот не в Суходоле!

Правда, нередко случалось и то, что, вслед за такими словами, задумывался он, глядя в окна, в поле, и вдруг насмешливо улыбался, снимая со стены гитару.

А и Суходол хорош, пропади он пропадом! - прибавлял он с тою же искренностью, с какой говорил и за минуту перед тем.

Но душа-то и в нем была суходольская, - душа, над которой так безмерно велика власть воспоминаний, власть степи, косного ее быта, той древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле. Правда, столбовые мы, Хрущевы, в шестую книгу вписанные, и много было среди наших легендарных предков знатных людей вековой литовской крови да татарских князьков. Но ведь кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку. Кто дал жизнь Петру Кириллычу? Разно говорят о том предания. Кто был родителем Герваськи, убийцы его? С ранних лет мы слышали, что Петр Кириллыч. Откуда истекало столь резкое несходство в характерах отца и дяди? Об этом тоже разно говорят.

Молочной же сестрой отца была Наталья, с Герваськой он крестами менялся... Давно, давно пора Хрущевым посчитаться родней с своей дворней и деревней!

В тяготенье к Суходолу, в обольщении его стариною долго жили и мы с сестрой. Дворня, деревня и дом в Суходоле составляли одну семью. Правили этой семьей еще наши пращуры. А ведь и в потомстве это долго чувствуется. Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна. Но темной глубиной своей да вот еще преданиями, прошлым и сильна-то она. Письменными и прочими памятниками Суходол не богаче любого улуса в башкирской степи. Их на Руси заменяет предание. А предание да песня отрава для славянской души! Бывшие наши дворовые, страстные лентяи, мечтатели, - где они могли отвести душу, как не в нашем доме?