В. Распутин Прощание с Матерой. Анализ повести «Прощание с Матерой» В.Г. Распутина

В «Прощании с Матёрой» с наибольшей полнотой воплотилась дорогая для В. Распутина русская идея соборности, слиянности человека с миром, Вселенной, родом.

Вновь перед нами «старинные старухи» с типичными русскими именами и фамилиями: Дарья Васильевна Пи-нигина, Катерина Зотова, Настасья Карпова, Сима. Среди имен эпизодических персонажей выделяется имя еще одной старухи - Аксиньи (быть может, дань уважения героине «Тихого Дона»). Наиболее колоритному персонажу, похожему на лешего, дано полусимволическое имя Богодул. У всех героев за плечами трудовая жизнь, прожитая ими по совести, в дружбе и взаимопомощи. «Греть и греться» - эти слова старухи Симы в разных вариантах повторяют все любимые герои писателя.

В повесть включен ряд эпизодов, поэтизирующих общую жизнь миром. Один из смысловых центров повести - сцена сенокоса в одиннадцатой главе. Распутин подчеркивает, что главное для людей не сама работа, а благостное ощущение жизни, удовольствие от единства друг с другом, с природой. Очень точно подметил отличие жизни материнцев от суетной деятельности строителей ГЭС внук бабки Дарьи Андрей: «Они там живут только для работы, а вы здесь вроде как наоборот, вроде как работаете для жизни». Работа для любимых персонажей писателя не самоцель, а участие в продолжении семейного рода и - шире - всего человеческого племени. Вот почему не умел беречься, а работал на износ отец Дарьи, вот почему и сама Дарья, ощущая за собой строй поколений предков, «строй, которому нет конца», не может смириться, что их могилы уйдут под воду - и она окажется одна: порвется цепь времен.

Именно поэтому для Дарьи и других старух дом не только место для жилья и вещи - не только вещи. Это одушевленная предками часть их жизни. Дважды расскажет Распутин, как прощаются с домом, с вещами сначала Настасья, а потом Дарья. Двадцатая глава повести, в которой Дарья через силу белит свой уже обреченный назавтра на сжигание дом, украшает его пихтой, - точное отражение христианских обрядов соборования (когда перед смертью наступает духовное облегчение и примирение с неизбежностью), обмывания покойника, отпевания и погребения.

«Все, что живет на свете, имеет один смысл - смысл службы». Именно эта мысль, вложенная писателем в монолог загадочного зверька, символизирующего хозяина острова, руководит поведением старух и Богодула. Все они осознают себя ответственными перед ушедшими за продолжение жизни. Земля, по их мнению, дана человеку «на подержание»: ее надо беречь, сохранить для потомков.

Распутин находит очень точную метафору для выражения раздумий Дарьи Васильевны о течении жизни: род - это нитка с узелками. Одни узелки распускаются, умирают, а на другом конце завязываются новые. И старухам отнюдь не безразлично, какими будут эти новые люди, приходящие на смену. Вот почему Дарья Пинигина все время размышляет о смысле жизни, об истине; вступает в спор с внуком Андреем; задает вопросы умершим.

В этих спорах, размышлениях и даже в обвинениях - и праведная торжественность, и тревога, и - непременно - любовь. «Э-эх, до чего же мы все добрые по отдельности люди и до чего же безрассудно и много, как нарочно, все вместе творим зла», - рассуждает Дарья. «Кто знает правду о человеке: зачем он живет? - мучается героиня. - Ради жизни самой, ради детей или ради чего-то еще? Вечным ли будет это движение?.. Что должен чувствовать человек, ради которого жили многие поколения? Ничего он не чувствует. Ничего не понимает. И ведет он себя так, будто с него первого началась жизнь и им она навсегда закончится».

Размышления о продолжении рода и своей ответственности за него перемешиваются у Дарьи с тревогой о «полной правде», о необходимости памяти, сохранения ответственности у потомков - тревогой, сопряженной с трагическим осознанием эпохи.

В многочисленных внутренних монологах Дарьи писатель вновь и вновь говорит о необходимости каждому человеку «самому докапываться до истины», жить работой совести. Сильнее всего и автора, и его стариков и старух тревожит желание все большей части людей «жить не оглядываясь», «облегченно», нестись по течению жизни. «Пуп не надрываете, а душу потратили», - бросает в сердцах Дарья своему внуку. Она не против машин, облегчающих труд людям. Ho неприемлемо для мудрой крестьянки, чтобы человек, обретший благодаря технике огромную силу, искоренял жизнь, бездумно подрубал сук, на котором сидит. «Человек - царь природы», - убеждает бабушку Андрей. «Вот-вот, царь. По-царюет, по-царюет, да загорюет», - ответствует старуха. Только в единстве друг с другом, с природой, со всем Космосом может смертный человек победить смерть, если не индивидуальную, то родовую.

Космос, природа - полноценные действующие лица повестей В. Распутина. В «Прощании с Матёрой» тихое утро, свет и радость, звезды, Ангара, ласковый дождь являют собой светлую часть жизни, благодать, дают перспективу развития. Ho они же в тон мрачным мыслям стариков и старух, вызванным трагическими событиями повести, создают атмосферу тревоги, неблагополучия.

Драматическое противоречие, сгущенное до символической картины, возникает уже на первых страницах «Прощания с Матёрой». Согласию, покою и миру, прекрасной полнокровной жизни, которой дышит Матёра (читателю ясна этимология слова: мать-родина-земля), противостоят запустение, оголение, источение (одно из любимых слов В. Распутина). Стонут избы, сквозит ветер, хлопают ворота. «Темь пала» на Матёру, утверждает писатель, многократными повторами этого словосочетания вызывая ассоциации с древнерусскими текстами и с Апокалипсисом. Именно здесь, предваряя последнюю повесть В. Распутина, появляется эпизод пожара, а перед этим событием «звезды срываются с неба».

Носителям народных нравственных ценностей писатель противопоставляет современных «обсевков», нарисованных в весьма жесткой манере. Лишь внука Дарьи Пинигиной наделил писатель более или менее сложным характером. С одной стороны, Андрей уже не чувствует себя ответственным за род, за землю предков (не случайно он так и не обошел родную Матёру в свой последний приезд, не простился с ней перед отъездом). Его манит суета большой стройки, он до хрипоты спорит с отцом и бабушкой, отрицая то, что для них является извечными ценностями.

И в то же время, показывает Распутин, «минутное пустое глядение на дождь», завершивший семейную дискуссию, «сумело снова сблизить» Андрея, Павла и Дарью: не умерло еще в парне единство с природой. Объединяет их и работа на сенокосе. Андрей не поддерживает Клавку Стригунову (для писателя характерно наделять уничижительными именами и фамилиями персонажей, изменивших национальным традициям), радующуюся исчезновению родной Матёры: ему жалко остров. Более того, ни в чем не соглашаясь с Дарьей, он ищет бесед с ней, «ему для чего-то нужен был ее ответ» о сущности и предназначении человека.

Другие антиподы «старинных старух» показаны в «Прощании с Матёрой» совсем иронично и зло. Сорокалетний сын Катерины, болтун и пьяница Никита Зотов, за свой принцип «лишь бы прожить сегодняшний день» лишен народным мнением своего имени - превращен в Петруху. Писатель, с одной стороны, видимо, обыгрывает здесь традиционное имя балаганного персонажа Петрушки, лишая его, правда, той положительной стороны, которая все-таки была у героя народного театра, с другой - создает неологизм «петрухать» по сходству с глаголами «громыхать», «воздыхать». Пределом падения Петрухи является даже не сожжение родного дома (кстати, это сделала и Клавка), но издевательство над матерью. Интересно отметить, что отвергнутый деревней и матерью Петруха стремится новым бесчинством привлечь к себе внимание, чтобы хоть так, злом, утвердить свое существование в мире.

Исключительно злом, беспамятством и бесстыдством утверждают себя в жизни «официальные лица». Писатель снабжает их не только «говорящими» фамилиями, но и емкими символическими характеристиками: Воронцов - турист (беззаботно шагающий по земле), Жук - цыган (т. е. человек без родины, без корней, перекати-поле). Если речь стариков и старух выразительна, образна, а речь Павла и Андрея - литературно правильна, но сбивчива, полна неясных для них самих штампов, - то Воронцов и ему подобные говорят рублеными, не по-русски построенными фразами, любят императив («Понимать будем или что будем?», «Кто позволил?», «И никаких», «Вы мне опять попустительство подкинете», «Что требуется, то и будем делать. Тебя не спросим»).

В финале повести две стороны сталкиваются. Автор не оставляет сомнений в том, за кем правда. Заблудились в тумане (символика этого пейзажа очевидна) Воронцов, Павел и Петруха. Даже Воронцов «затих», «сидит с опущенной головой, бессмысленно глядя перед собой». Все, что остается им делать, - подобно детям, звать мать. Характерно, что делает это именно Петруха: «Ма-а-ать! Тетка Дарья-а-а! Эй, Матёра-а!» Впрочем, делает, по словам писателя, «глухо и безнадежно». И, прокричав, вновь засыпает. Уже ничто не может разбудить его (вновь символика!). «Стало совсем тихо. Кругом были только вода и туман и ничего, кроме воды и тумана». А матёринские старухи в это время, в последний раз объединившись друг с другом и маленьким Колюней, в глазах которого «недетское, горькое и кроткое понимание», возносятся на небеса, равно принадлежа и живым, и мертвым.

Этот трагический финал просветлен предварявшим его рассказом о царском листвене - символе неувядаемости жизни. Пожегщикам так и не удалось ни сжечь, ни спилить стойкое дерево, держащее, по преданию, на себе весь остров, всю Матёру. Несколько ранее В. Распутин дважды (в девятой и тринадцатой главах) скажет, что, как бы тяжело ни сложилась дальнейшая жизнь переселенцев, как бы ни издевались над здравым смыслом безответственные «ответственные за переселение», построившие новый поселок на неудобных землях, без учета крестьянского распорядка, - «жизнь... она все перенесет и примется везде, хоть и на голом камне и в зыбкой трясине, а понадобится если, то и под водой». Человек своим трудом сроднится с любым местом. В этом - еще одно его назначение во Вселенной.

А у Дарьи вечерами подолгу за разговорами не спали. Ложились в
сумерках, не добывая огня, и поначалу говорили о том, с чем легли,- после
раздольного чаевничанья и неспешных последних хлопот. Как водится,
жаловались на старые кости, возились, кряхтели, укладывались помягче, чтобы
услужить им; коротко, как расписываясь, подтверждая, что знали его, были в
нем, поминали только что канувший день. Но все больше и больше мерк за
окнами и изникал свет, замирали шумы, отступали мелкие заботы, и разговор
успокаивался, выбираясь на вольную волю, становился задумчивей, печальней,
откровенней. Старухи уже и не видели, а только слышали друг друга; сладко
посапывал во сне возле Симы мальчишка, леденисто мерцали окна, огромной,
одна на весь белый свет, казалась изба, в которой все еще стоял слабый,
дразнящий, с кислинкой, запах дотлевающих в самоваре углей - и слова
возникали как бы сами собой, без усилий, память была легкой и покладистой. О
чем говорили? А о чем можно говорить? Куда заносил разговор, то и пытали, но
от Матеры да от самих себя отворачивали редко, так одно по одному на разные
лады и толкли.
На этот раз должно было икаться Петрухе: начали с него. Клава
Стригунова, ездившая в район получать за избу деньги, встретила его на
пристани в Подволочной. Петруха, рассказывала она, там при деле: занимается
пожогом оставленных домов. У своих руки на такую работу не поднимаются, в
это можно поверить, а Петрухе она - дело знакомое, он с ней управляется
почем зря. Клавка уверяла, что за каждую сожженную постройку Петрухе платят,
и платят вроде неплохо, он не жалуется. "Сытый, пьяный, и нос в табаке",-
будто хвалился он Клавке, и верно, неизвестно, сытый ли, но пьяный был, а на
пароход прибегал за новой бутылкой. Он звал угоститься и Клавку, но она
якобы отказалась, потому что мужик, который стоял с Петрухой, показался ей
ненадежным, а она была при деньгах.
Катерина, примирившаяся с потерей своей избы, не могла простить Петрухе
того, что он жжет чужие. Весь день после разговора с Клавкой она ахала со
стыдом и страхом:
- Ой, какой страм! Ой, страм какой! Он че, самдели последнюю голову
потерял?! Как он опосле того в глаза людям хочет смотреть?! Как он по земле
ходить хочет? О-е-ей!
Днем Дарья, и сама возмущаясь Петрухой, поддакивала:
- Нашел все ж таки по себе работенку. А то никак не мог сыскать. Ну
дак: жегчи - не строить. Соломки подложил, спичку чиркнул, от той же спички
ишо папиресу запалил, и грейся - куды тебе с добром! Подволошна - деревня
большая, версты на три, однако что, растянулась... Там ему работенки хватит.
Но Катерина не успокаивалась, и вечером, когда улеглись, Дарья на ее
причитанья сказала:
- Че ты расстоналась? Че ты себя так маешь? Не знала ты, ли че ли,
какой он есть, твой Петруха? Али только он один у тебя такой? Мы с тобой на
мельницу ходили, ты рази не видала, сколь их там было? Скажи им: хлеб
убирать али избы жегчи - кто на поле-то останется? Заладила: страм, страм...
Не он, дак другой бы сжег. Свято место пусто не бывает - прости, господи! -
Пущай другой... пущай другой. Он-то пошто? Он на себя до смерти славушку
надел, ему не отмыть ее будет.
- А начто ему отмывать? Он и с ей проживет нe хуже других. Ишо и
хвалиться будет. Ты об ем, Катерина, сильно не печалься. Ты об себе
попечалься. А он че: эта работенка кончится, другая такая же найдется.
- Дак я мать ему или не мать? Ить он и на меня позор кладет. И в меня
будут пальцем тыкать...
- Не присбирывай. Кто в тебя будет пальцем тыкать, кому ты нужна? То
тебя и не знают. Ты сколько жить собралась - сто годов, ли че ли?
- Может, поехать туды? - не отвечая, осторожно подала на совет
Катерина.- Очурать его? Сказать: че ты делаешь?
Дарья с удовольствием подхватила:
- Поезжай, поезжай. Погляди, чьи избы лутче горят - подволошенские али
материнские? Он тебе за-ради праздничка, что ты приехала, две, а то и все
три зараз запалит - ох, хорошо будет видать. Опосле нам расскажешь, чью
деревню солнышко больше грело. Утресь подымешься и собирайся, не тяни. Для
этого дела тебя на катере отвезут. Очурай его. Че это он чужие избы жгет,
ежли свои ишо не все погорели. Ох, Катерина, пошто мы с тобой такие
простофили? Жили, жили и нисколь ума не нажили. Что дети малые, что мы...
Ну?
И замолчали, оставив бесполезный разговор. Катерина знала, что никуда
она не поедет и ничем Петруху не проймет и не вразумит: был Петруха и
останется Петруха. Так, видно, до смерти своей и не бросит петрухаться,
такая ему судьба. А ей судьба - быть матерью Петрухи. Надо ее бессловесно
нести, смириться с нею и ни на что не роптать. Люди... Катерина стала
думать, следует ли ей стыдиться перед людьми, знакомыми и незнакомыми, за
себя и за Петруху, если сам он не ведает стыда? И если она теперь стала
никому не нужной - ни сыну, ни, тем паче, чужим людям, будто ее и нет на
свете? А может, и верно, сделать вид, что ее нет, а то, что ходит в ее
шкуре, ни для чего не годится - ни для совести, ни для стыда? Что толку
мучиться и стыдиться, если никому твой стыд не надобен, никто его не ждет и
ни одна душа, перед которой хотелось бы повиниться, на него не ответит? Что
толку? Дарья... Она все понимает. Дарья ее не осудит. Замереть и жить только
собой... и жить-то уж ничего не осталось...
А Дарья думала о том, что она чувствовала бы на месте Катерины, какими
защищалась бы словами. То же самое, наверное, и чувствовала бы, то же и
говорила. И так же отвечала бы, наверно, Катерина на ее, на Дарьином, месте.
Это что же такое? Дарья впервые так близко задумалась над тем, что значит в
жизни человека положение, место, на котором он стоит. Вот ей не надо
стыдиться своих детей, и она уже взяла за право спрашивать с Катерины за
Петруху, поучать ее, чуть ли не виноватить. И так же, получается,
разговаривала бы с нею Катерина, окажись Дарья матерью Петрухи. А где же
тогда характер человека, его собственная, ни на какую другую не похожая
натура, если так много зависит от того, повезло тебе или нет? И стань она,
Дарья, в положение Симы, живущей в чужой деревне, без родни и защиты, с
малолетним внучонком на руках - тоже была бы тише воды, ниже травы? А что
поделаешь? - наверно, была бы. Как мало, выходит, в человеке своего, данного
ему от рождения, и сколько в нем от судьбы, от того, куда он на сегодняшний
день приехал и что с собой привез. Неужели правда она могла бы быть такой
же, как Сима? - совсем ведь разные люди. Сима что-то тихонько нашептывала
засыпающему Кольке. Вечерний свет погас, и теперь после недолгой темноты
всходил ночной: ярче обозначались окна, мертвым сиянием дробился мутный
воздух, выплывали, покачиваясь, из невиди предметы, ложились слабые дроглые
тени. Где-то на другом конце деревни, как нанялась, гавкала давно и
безостановочно собака - устало, беззлобно, лишь бы не дать о себе забыть. Из
Симиного шепота доносились отдельные бессвязные слова - будто тоже тени слов
настоящих, такими они были тихими и одинокими. И опять Катерина негромко и
печально начала:
- А много ли, кажись, надо... Царица небесная, послушай. Только и надо:
чтоб пристроился он, беспутный, куды... Занялся человечьим делом. Оно и без
Матеры, поди, жить можно. Дали бы ему где угол, а туды и на меня, глядишь,
такой же от топчан бы влез. Я бы его утром будила: вставай, Петруха,
вставай, на работу пора. Собирала бы узелок на обед. Пущай бы он на меня
ругался, пущай хошь че - я бы стерпела. Я бы не то стерпела, а знать бы, что
на путь он стал.
- Женить его надо,- недовольно сказала Дарья: опять она, Катерина, о
Петрухе.- Ежли ты с ним не можешь сладить, такую бы бабу ему, чтоб она его в
ежовые рукавицы взяла. Иначе толку не будет.
- Кто за его, беспутного, пойдет...
- Дак ежли бы он маленько за ум взялся - пошто не подти?!
- Он так-то добрый,- обрадовалась Катерина тому, что вот и Дарья,
значит, не считает его совсем пропащим человеком, что и она видит для него
пусть слабое, ненадежное, но спасение.- Сердце у его мягкое...
Дарья наверху, на печке, хмыкнула: как не мягкое... мягче некуда.
- Нет, правда. Когды нечем, я его выгораживать не стану. А тут правда.
У нас телка была... не доглядишь ежли - весь хлебушко ей скормит. Режет на
ломти, солью сластит и ей. Она уж его знала: подойдет вечером под ворота и
кричит, кричит: это она его зовет. Я отгоню - она со двора зайдет и тошней
того кричит. Дашь ей из своих рук такой же ломоть - съест, а не успокоится,
надо, чтоб он вышел. А он даст - самдели уйдет. И раньше корова была...
увидит, что она мое сено подчистила, тайком от меня, чтоб я не ругалась, ишо
ей кинет. Тоже подкармливал. А сколько этих щенков перетаскал! Где он их
только подбирал?! Особливо ежли нетрезвый - ну обязательно щенка под пазухой
тащит. У нас одно время четыре, однако что, собаки собралось. Я надселась на
их кричать. Кажной кусок надо бросить, и их, кусков-то, на себя не хватало.
Нет, он ничего не понимал.
- Ишь, до чего добрый! - не утерпела, ковырнула Дарья.- Собак блудящих
он кормил, жалел, а мать родную кинул. Как хошь, так и живи. Это не его
дело.
- Беспутный. Я говорю, что беспутный,- привычно ответила Катерина.- Он
и корове подбрасывал, не думал, а хватит ей до весны или не хватит. Я даю,
чтоб растянуть, по норме даю, а он как попало. А потом, под весну, и росить
нечего.
- Че ты мне опеть про корову? Ты-то, христовенькая, че делать будешь,
как сгонют нас отсель? Сгонют ить. Ты-то куда? Ты об етим подумала? Она мне
про корову толкует, коровы уж сто годов в живых нету.
- Я и говорю... - Сказать Катерине было нечего, голос ее без твердости
и надежды звучал пусто.- Ежли бы он куды пристроился... дали бы угол...
Дарья громко, на всю избу вздохнула: ах, кабы не цветы да не морозы...
Но, видно, так уж направился разговор, и не завернуть: вступила, усыпив
Кольку, Сима, и она потянула его туда же, в ту же сторону.
Сима сказала:
- Каждому свое. Тебе, Катерина, возле сына бы жить, хлопотать за ним.
Внучонка бы дождаться, нянчиться...
- Ой, не говори, Сима,- простонала Катерина, не смея и надеяться на
такое счастье.- Не говори.
- У меня тоже от дочери помочи ждать не приходится. Тоже не знаю, куда
голову приклонить. У меня хоть Коляня есть. Для него из последних сил надо
жить. А как жить? День и ночь думаю, день и ночь думаю: как жить? куда
двинуться? Нашелся бы старичок какой...
- Господи! - взмолилась Дарья.- Ить это надо! У самой уж... а она все
про старичка! Ну... Какого тебе ишо старичка, невеста ты, прости господи, на
семьдесят семь дырок. И из каждой песок сыпится. Че ты у старичка делать
будешь?
Сима обиженно молчала.
- Ну, на что он тебе? По каку холеру он тебе потребовался? - добивалась
Дарья.- Пошто ты нам не скажешь?
- Мне, Дарья Васильевна, скрывать нечего.- Если "Дарья Васильевна", не
на шутку, значит, разобижена Сима.- А мечтать никому не запрещается, да.
Катерина мечтает возле сына жить, и я мечтаю. Мне тоже охота свой угол
иметь. Я не так чтоб совсем старая, на домашнюю работу сгожусь. Вошла бы в
дом, никто не пожалел бы. Мне много, Дарья Васильевна, не надо. В мои годы
люди сходятся не детишек рожать, а полегче друг возле дружки старость
принять. И Колька бы рос, у меня об Кольке забота. Я об чем попало не
мечтаю. А на что гожусь, на то гожусь. И постирала бы, и сготовила.
- Годисься, годисься...
- А если тебе мечтать не о чем - че ж... Не наше кукованье. Дети в люди
вышли, не отказывают. Это нам на сирую голову... Не все же плакать...
- И песенку старичку бы спела?
- А славный старик бы попался, и песенку бы спела. Он бы послушал.
Теперь замолчала, отступив, Дарья, смущенная позабытым словом
"мечтать". Симе ли его говорить? Дарье ли его слушать? Мечтают в девичестве,
приготовляясь к жизни, ничего о ней еще толком не зная, а как почал тебя
мужик да обзавелась семьей - остается только надеяться. Но и надежды с
каждым годом все меньше, и она тает, как снег, пока не истает совсем,
впитавшись в землю,- и вот уже перед тобой не надежда, а парком дымящиеся
из-под земли воспоминания. Ну так Сима - что с нее взять! В мечтания
ударилась! Сирая голова, да не головкой звать. Вольная птица, да присесть
некуда, все места заняты. А летать - крылышки не те. "Хошь Сима - да мимо",-
вспомнила Дарья дразнилку. Мимо и будет, не иначе. Но, размышляя об этом,
Дарья с тоской подумала, что, пожалуй, Сима говорит правду, что ничего ей,
Дарье, от завтрашнего дня не надо... Не то что мечтать - куда там! - не то
что надеяться, но и самых простых желаний, кажется, не осталось. Все сошло в
одну сторону. На что ей, верно, надеяться? На смерть? Этого не минуешь, на
это можно не тратить надежду. А на что еще? Не на что. Стало быть, скоро и
помирать, если жить больше не с чем. А Сима с Катериной подержатся, поживут,
и не потому, что они помоложе, силенки у ней тоже не все еще вышли, а
потому, что есть у них тут дело: Симе - поднимать мальчонку, Катерине -
беспокоиться о Петрухе, надеяться на его выправление. Они кому-то нужны,
этой нуждой в себе они и станут шевелиться, от нее же никому ничего не
требуется. Сейчас она в сторожах, а переедут, и этого не понадобится. Без
дела, без того, чтобы в нем нуждались, человек жить не может. Тут ему и
конец. И не такие люди, как она, и не в таких годах, оставшись без
надобности, без полезного служения, крест-накрест складывали на груди лапки.
Стало еще светлей и неспокойней - вышла в окно луна. Все бренчала и
бренчала жестяным голосом одуревшая собака - прямо в уши вонзался этот
невредный лай. Чтобы перебить в себе какое-то давящее, неизвестно с чего
взявшееся удушливое беспокойство, Дарье захотелось встать - и так
захотелось, настолько показалось необходимым, что она, понимая, что незачем
это, все-таки торопливо опустила ноги в носках на приступку, сошла по голбцу
на пол и приблизилась к окну. Пол-ограды было залито ярким и полным лунным
светом, деревянные мостки у крыльца купались в нем, как в воде; пол-ограды
лежало в тяжелой, сплошной тени от амбаров. "Как вареный",- вздрогнув,
подумала Дарья о лунном свете и отвернулась от окна. Сима, наблюдая за
Дарьей, приподняла от подушки голову, и Дарья - надо было что-то сказать -
спросила:
- Уснул мальчонка-то?
- Уснул,- услужливо ответила Сима.- Давно уснул. А ты че?
- Так. Спина затерпла на печи, на девятом кирпичи. Промялась маленько,
посмотрела, вы со мной говорели али не вы. Полезу назадь.
- Ну и кто с тобой говорел? - спросила Катерина.- Мы, нет?
- Кто вас разберет? По голосу навроде вы, а по словам - каки-то
молоденькие. Ох, че щас Настасья наша - спит, не спит? Может, так же вот
лежит, нас поминает. Она ить не знает, что мы теперь в одной избе ночуем.
Ох, Настасья, Настасья! Скорей бы приехала, посмотреть ишо на ее, побалакать
с ей. Лежала бы тут у нас ишо Настасья - от и коммуния, никого боле не надо.
Ей-то, поди-ка, есть о чем порассказать. Столь насмотрелась, че и за всю
жизнь не видывала. За себя и за нас насмотрелась. До утра хватило бы
слушать.
Она с кряхтеньем стала взбираться обратно на печь и, одолев ее,
отдышавшись, отозвалась оттуда о себе:
- Ох, свежий человек поглядел бы: и вправду баба-яга. Ни кожи, ни рожи.
А хужей того - злиться стала. Вот это совсем нехорошо. Я раньче навроде
незлая была. А потеперь то не по мне, это не по мне. Нет, пора помирать,
дале ходу нету. Че злиться?! Оне делают как хочут - ну и пущай. Оне хозяева,
ихное время настало. Схоронить меня, поди-ка, схоронют, поверх земли не
бросют, а боле мне ниче и не надо. Так, нет я, девки, говорю?
"Девки", не зная, хорошо ли соглашаться, отмолчались.
- Уснули, ли че ли? Ну спите, когда уснули. Скоро, однако что,
рассветать зачнет. А рассветет, белый день выйдет - ишо потопчемся. Оно,
может, так и надо. Спи, Дарьюшка, и ты. Не об чем, люди говорят, твоему
сердцу болеть. Только пошто оно так болит? Хорошо, ежли об чем одном болит -
поправить можно, а ежли не об чем, обо всем вместе? Как на огне оно,
христовенькое, горит и горит, ноет и ноет... Никакого спасу. Сильно,
выходит, виноватая. Что виноватая, я знаю, а сказал бы кто, в чем виноватая,
в чем каяться мне, многогрешливой? Рази можно без покаяния? Ох, да спи,
спи... Утром солнышко придет, оно тебе много че скажет. За-ради солнышка,
когда боле ниче бы и не было, можно жить.

Убрали хлеб, и на три дня опять напросился дождь. Но был он тихий и
услужливый - унять пыль, помягчить усталую затвердевшую землю, промыть леса,
которые под долгим солнцем повяли и засмурились, подогнать на свет божий
рыжики, которые нынче опаздывали, пригасить чадящие дымы и горькие, разорные
запахи пожарищ. И падал этот дождь светло и тихо, не забивая воздуха и не
закрывая далей, не давая лишней воды,- сквозь неплотные, подтаивающие тучи
вторым, прореженным светом удавалось сочиться солнцу. Все три дня было
тепло, мякотно, дождь не шумел, приникая к земле, и не набирался, после него
и луж не осталось, и подсохло быстро. А когда подсохло, оказалось, что
пришла пора копать картошку.
Приезжие, покончив с хлебом, слава богу, снялись - после них и прошел
этот благодатный, очистной дождик. Стало полегче, поспокойней, можно было
без страха выйти за ворота, прогуляться по острову. Но прощание они устроили
шумное, опять дрались, гонялись друг за другом с криком по деревне; верещали
бабешки, кого-то успокаивая, а когда успокаивают бабешки, значит, больше
того стравливая, сшибая злость со злостью; всю ночь как полоумные
шарашились, всю ночь держали деревню в дрожи, а утром, перед отплытием, на
жаркую память подожгли вслед за собой контору, в которой квартировали.
Только они отчалили, вышел из кустов на верхней протоке еще один из этого же
войска - покорябанный, грязный и страшный в свежих лохмотьях на одежонке,
имевший какую-то причину скрываться от своих. Завидев огонь, он кинулся в
деревню - как бежал, не обрываясь, влетел в конторскую дверь, за которой у
него, видать, что-то осталось, каким-то чудом сумел развернуться внутри и
выскочил ни с чем обратно. Поплясал, поплясал поджаренно и успокоился, стал,
отойдя, смотреть, как горит.
Горело на удивление долго, только под вечер опал огонь, но еще в
темноте горячим, накальным жаром полыхала высокая горка углей - то, что
осталось от конторы. Никто не догадался эту горку посторожить, и утром,
когда проснулись, горела уже стоявшая поблизости конюховка. Но грешить на
отставшего от орды парня нельзя было: он уплыл еще днем. От конюховки
занялся и горько, смрадно зачадил слежавшийся, спрессованный под ногами
назем на конном дворе. Тут и пошел дождь, но ему не удалось совсем прибить
дым - дым больше так и не сходил с Матеры.
На совхозную картошку стали привозить школьников. Это шумное, шныристое
племя, высыпав на берег, первым делом устремлялось искать по курятникам и
закуткам птичье перо. Не дай бог, попадется на глаза живая курица - загоняют
и отеребят. Вера Носарева едва спасла своего петуха: зажав вдвоем меж ног,
его уже доканывали. После этого чудо какой голосистый, петух уже и не
кукарекал, а только жалобно по-утиному крякал,- смертный страх даром ему не
прошел. Куриное перо работнички втыкали в картофелины и с силой подбрасывали
вверх - игрушка летела обратно со свистящим красивым рулением. А всего
потешней, если она находила цель, угадывала на чью-нибудь склоненную спину.
Просто швырять картошку - хулиганство, а с пером - игра. Играли - такой
народ! Что с него взять? Но, рассыпавшись по полю, иногда для чего-то и
нагибались, что-то подбирали, что-то отвозила на берег машина. Наверно, и
старшие, кто был с ними, присматривали и подгоняли. Дарья однажды издали
наблюдала: галдят, жгут костры и, окружив, караулят их, чтобы ненароком не
убежали, но кто работает - подвигается споро, вырывает ботву как коноплю. А
что там остается в земле, знает одна земля. Раньше, оберегая, чистя себя,
готовясь к новому урожаю, она сама выказывала худую работу на глаза, а
теперь, перед смертью, и ей было все равно.
В помощь ребятишкам снимали с разных служб в поселке женщин - из
конторы, больницы, детсада, столовой - откуда только можно. Совхозное
начальство, не без понуканий, конечно, со стороны, считало нужным прежде
всего прибраться на дальней и неудобной Матере, сюда и гнали людей. И
прибрались, верно, быстро: в прежние годы самая бы страда, самая работа, и
нынче - все, конец, хоть праздник справляй. За центнерами не гнались:
сколько окажется, столько и ладно, была бы очищена земля. За центнеры никто
не спрашивал. Новому совхозу разрешили в первые годы вести хозяйство не в
прибыток, а в убыток - чего ж было на приговоренных, затопляемых пашнях
подбирать колоски или выколупывать всю до единой картошку? Пришло время
обходиться без того, что давала эта земля.
Из материнских баб на совхозную картошку мало кто ходил: сидели на
собственной. В последний раз собрался в деревне свой народ. Но теперь в
отличие от сенокоса не сходились вместе, не пели песен, не вели о
подступающей жизни бесед - торопились, каждый жил в своем доме, в своем
огороде своим, а подступающее затопление уже и без бесед брало за горло.
Отрывали от школы ребятишек, нанимали работниц: четвертый куль - твой, но
скорей, скорей... Люди приберутся, перестанет ходить катер, таскать за собой
паром - и будешь прыгать, кричать перевозу. Совхозное добро вон уже
отплавили, поля за выгоном опустели и примолкли, все больше оголялась и
сквозила Матера. Да и какие песни - полдеревни сгорело, а уцелевшие,
расцепленные, раздерганные на звенья избенки до того потратились и вжались в
землю от страха, до того казались жалкими и старыми, что и понять нельзя
было, как в них жили. Какие песни! Горели уже материнские леса, и в иной
день остров, окутанный дымом, с чужого берега было не видать - туда, на дым,
и плыли.
Леспромхозовские пожогщики, управившись с Подмогой, не мешкая,
перебрались на Матеру. Было их то пятеро, то семеро - мужики, не в пример
прежней орде, немолодые, степенные, не шумливые. Поселились они в
колчаковском бараке, через стенку от Богодула, больше на Матере устроиться
было негде, и по утрам проходили по деревне с верхнего края на нижний и
дальше на работу, а вечером с нижнего на верхний возвращались обратно.
Работой своей и казались они страшными - той последней окончательной
работой, которой на веки вечные и суждено закрыть Матеру. Они вышагивали
молча, ни с кем не заговаривая, ни на что не обращая внимания, но твердо,
посреди дороги, с хозяйской уверенностью в себе, и один их вид, одно их
присутствие заставляли торопиться: скорей, скорей - пока не поджарили. Они
ждать не станут. Собаки и те чувствовали, что за люди эти чужие, и, завидев
их, с поджатыми хвостами лезли в подворотни. А тут еще прошел слух, что
"поджигатели", как их называли, подрядились заодно с лесом спалить и
деревню. И верно, Богодул приметил, как к ним в барак приходили и долго
толковали о чем-то Воронцов и кто-то из районного начальства. Что ж, на то
они и поджигатели. И хоть злиться на них, рассудить если, было не за что, не
они, так другие сделали бы то, что положено делать, но и водиться,
разговаривать с ними никто из деревенских желания не испытывал: делали-то
они, глаза видели перед собой их.
Картошка напоследок наросла не просто богатая, а дурная: два куста -
ведро, два куста - ведро. А ведра, конечно, не базарные - свои. И так у
всех, кто хоть мало-мальски присматривал за ней, тяпал, окучивал, берег. Но,
охая над белыми и чистыми в песочке, крупными, как поросята, картофелинами,
охали и над мешками, которые приходилось ворочать по многу раз, прежде чем
отправить с острова, не говоря уж о том, как доставить их до места. С
огорода на телегу ворочай, с телеги под яр ворочай, с берега на паром или
катер ворочай, а подводу надо караулить, потому что на деревню осталась одна
кобыленка, всех остальных увезли, а машин не осталось уже ни одной. Паром
тоже не ждет под берегом. Мучились, ох мучились с этим богатством! Но самое
страшное оханье: куда ссыпать там, в поселке? Совхоз, правда, чтобы выйти из
положения, предложил свое овощехранилище, едва заполненное до половины, но
это только подумать хозяйке: в одну огромную общую яму ссыпать свою
картошку, которая кажется лучше, роднее и вкуснее любой другой, и достать
потом неизвестно что. Да и набегаешься разве с котелком или ведром куда-то к
черту на кулички, а он, черт с ключом, то ли у дверей сидит, то ли дома на
печке спит! Что тут говорить! Не у себя - не свое. Да на двенадцать деревень
никакого и подземелья не хватит.
Но это там, там, впереди... Здесь же надо было поскорей выкопать и
увезти, чтоб не унесло водой.
Пинигины управились со своей картошкой в три дня, на четвертый остался
небольшой докопок. Отпросился с работы Павел, впервые за лето приехала Соня,
но приехала зато не одна, с работницей, с которой они вместе постукивали в
конторе на счетах, с молодой рыжей хохотушкой по имени Мила. Смеясь, эта
Мила запрокидывала кудрявую, папашью голову и закатывала глаза, ну и раз
смеялась она почти беспрерывно, то и глаза были как бельмастые, слепые. Что
ни скажи - ей смешно, а того, где она, хорошо ли тут мыть зубы, не понимает.
Потому она поначалу и не понравилась Дарье.
- Как, как, говоришь, ее зовут? - нарочно переспрашивала она у Сони,
чтобы слышала приезжая.
- Мила.
- Мила? Рази есть такое имя?
- Есть,- смеялась приезжая.- Есть, бабушка, есть. А что?
- Ишo не легче! Раньше это парень любую девку мог так скликать. Все
милки. Частушки про их складывали. Нешто не слыхала? А теперь телок так
зовут.
- Телок? - пуще того заливалась работница.- Ты, бабушка, скажешь...
Значит, я телка? Похожа я на телку?
- Однако что, похожая,- с удовольствием соглашалась Дарья.- Тогды
правда что Милка.
Работница копала два дня, и копала старательно, поэтому Дарья смирилась
потом и с беспричинным ее смехом, и с несерьезным, под смех ее, именем. А
особенно смирилась, когда, расспросив, узнала, что Мила замужем и у нее, как
у нормальной, как у всякой бабы, есть ребенок. Это, выходит, мужик годами
терпит такую дребезжалку - пускай, христовенький, отдохнет маленько. К концу
второго дня, когда Мила собралась уезжать, Дарья сказала ей:
- Ты бы все ж таки поменялась с телкой с какой... У их хорошие бывают
наклички. У нас, помню, Зойка была - куды с добром! Глядишь, и хаханькать
стала бы помене. Че это тебе все смешно-то?
Мила закатилась и, покуда Соня провожала ее на берег, покуда слышно
было, смеялась не переставая, будто кто-то неуемный дергал за веревочку - и
звенькал, заходясь, колокольчик. А Дарья думала: может, это и хорошо, может,
так и надо, чтоб не знать ни тревог, ни печалей Есть они - ха-ха, и нет -
ха-ха! К таким и горе придет - не поймут, что горе, отсмеются от него, как
от непоглянувшегося ухажера; никакая напасть не пристанет близко к сердцу,
все в леготочку, все жизнь - потеха, И верно - чем плохо? Где бы такому
научиться?
Павел на третий день повез картошку. Пятнадцать мешков нагребли, во всю
имеющуюся тару, а наваленная в огороде куча едва поджалась лишь с одного
края. Да еще сколько копать! Это значит, возить не перевозить. Дарья
намекала, что надо бы помочь Катерине, увезти и от нее мешков пять; на
Петруху надеяться нельзя, то ли он покажется, то ли нет, а старухе где-то
жить, что-то жевать.
- Куда я их?! - не отказываясь, не зная действительно, что с ними
делать, пожимал Павел плечами.
- А свою куда?
- Что не войдет, придется пока на веранду высыпать.
"Не войдет" - это в подполье. Павел промучился с ним с месяц: привез с
Ангары песочку, сделал настил и избавился-таки от воды (хорошо еще, что дом
угадал на взгорке: у кого в низине - там не избавиться), но теперь оно стало
заметно меньше, много в него не столкаешь. Отрывать в сторону - возни не
оберешься: подполье цементированное, а отроешь - как знать, не забулькает ли
снова вода. Уж лучше от греха подальше довольствоваться тем, что есть.
Соня, копавшая два дня внаклонку, на третий опустилась на коленки. На
подмогу ей и Дарье, как бы отрабатывая за поночевство, пришли Сима с
Катериной. Пока у Дарьи был народ, они квартировали в Настасьиной избе, но
только Соня уехала, вернулись обратно. Соня вечером уезжала с пристоном:
успела в конторе отвыкнуть от плотной работы и, насилившись, видать,
надорвалась. Там, в новом поселке, она так за лето изменилась, что Дарья
порой смотрела на нее как на незнакомую: потолстела, одрябла, остригла на
городской манер и закручивала в колечки волосы, отчего лицо сделалось больше
и круглей; глаза заплыли и казались прищуренными и маленькими. Она научилась
разбираться в болезнях и говорила о них с большим понятием, называя по
именам и помня, чем от чего лечиться. В Матере не до болезней было, тут и
фельдшерицы не усиживали: приедут, поглядят, что кругом вода, а народ
занятой, не хворый, и назад.
- Кто там - ндравится? - осторожно спросила у Сони Дарья.
- Да уж не здесь,- не объясняя, с какой-то злостью ответила она. А что
"не здесь" - хуже, лучше? - поди разберись.
И представила Дарья, что и отношение к ней, к старухе, там будет
другим. Тут она жила в своей избе, все кругом на десять рядов было своим,
идущим от нее, и над всем она почиталась хозяйкой. Пусть даже и не старалась
показывать себя ею - это признавалось само собой. Там хозяйкой выступит
Соня. Тоже не молодуха, понимает, что недолго осталось ей быть в силе,- пора
выходить вперед, чтобы не ей слушаться, а слушались ее. Человек не может без
того, чтоб над кем-нибудь не командовать, это ему самая сладкая служба, и
чем дольше он просидел под началом другого, тем больше старается потом
наверстать свое.
Катер таскал паром каждый день, а то и по два раза на дню. Вывозили
картошку, вывозили, у кого оставался, скот, подбирали последнее, что еще
могло пригодиться. Отставлять наперед больше было некуда: наступила та
самая, объявленная крайним сроком, середина сентября. Многих выручила
нежданно подчалившая к берегу самоходная баржа, с которой закупали
картошку,- по четыре рубля за мешок. Подумав, а пуще того устав,
надломившись возиться с нею, продал последние двадцать кулей Павел. И без
того сделал три ездки, каждый раз по пятнадцать мешков, хватит с головой.
Катерине он советовал сбыть все, а что понадобится на жизнь, обещал из своих
запасов, картошка одинаковая. Но три куля Катерина все-таки оставила - мало
ли что! Разбогатела на двадцать рублей и Сима - этой совсем некуда ничего
девать, не то что рассчитывать, а огородишко, хоть и некорыстненький, что
прошено было у него и даже сверх того, принес. После Сима охала, что надо
было продать больше, а она придержалась, половину картошки для чего-то
сберегла, и та теперь лежала в сенцах на свету и зеленела.
Старухи долго не знали, что делать с Настасьиным огородом. Настасья не
ехала. Летом Дарья присматривала за ним, подпалывала, подгребала, гоняла из
него куриц - неужто пропадать трудам и добру? Он оставался на всю деревню
последним: опустели кормильцы. Только кой-где торчала еще морковка, да
свекла, да редька. Капусту, зная, что не дадут ей затвердеть, мало кто
сажал. Не видя больше надобности в себе, заваливалась городьба, ветер
позванивал на высоких грядах высохшей тонкой огуречной травой, ерошил
бесполезную картофельную ботву. Только Вера Носарева для порядка стаскала
ее, как и раньше, в копну, а увезти, пустить в корм скотине отказалась и
она: больше того мороки. Не до ботвы - хорошо хоть сено переправила, и тому
не могла нарадоваться.
Не ехала Настасья, и старухам ничего не оставалось, как приняться и за
ее огород. Что делать? Закрыли в Настасьиной избе ставни и ссыпали картошку
на пол, а для чего копали, для чего ссыпали - чтобы сгореть ей вместе с
избой или чтобы пойти все-таки в пользу, не знали. Рассказывали же о
мужиках-пожогщиках, что хвалятся они жаренными на корню рыжиками, которые
подбирают, когда палят лес,- вот так же, может случиться, испекут и
картошку. Но в земле оставлять совестно - как, правда, допустить, чтоб не
выкопать, это уж совсем из рук вон. Должна все-таки Настасья приехать, раз
сулилась,- как им там без картошки? Может, что задержало, может, вынырнет из
Ангары в самый последний момент, когда будет не до копки, а сгрести времени
много не потребуется, сгрести они ей пособят. И выкопали - нет Настасьи...
Вывезли скот; Павел приехал за коровой едва ли не последним. Корова,
умница и послушница Майка, напуганная разором, огнем, одиночеством и
суматохой, уже несколько дней не выходила со двора. Дарья гнала ее на траву
- Майка мычала и забивалась в грязную и темную стайку. Только ночью
осмеливалась она выбраться из нее, да и то не на вольную волю, а в огород
рядом, чтобы подкормиться там ботвой, и обратно. Долгими часами стояла
стоймя с наклоненной, вытянутой вперед, к дверке, головой, все время чего-то
в напряжении ожидая, к чему-то готовясь. И когда Павел накинул ей на шею
веревку и повел, Майка послушно пошла - куда угодно, на что угодно, но
прочь, прочь с этой страшной земли. И послушно поднялась по доскам на паром,
дала себя привязать, отвернувшись от Матеры, кося глазами на далекий
противоположный берег.
Дарья, провожая ее, заплакала.
- Ну что, мать,- еще дома сказал ей Павел,- может, и тебя сразу
соберем? Больше как будто тут делать нечего.
- Нет,- твердо отказалась Дарья.- Меня уж ты покуль не трогай. Я не
корова, чтоб просто так с Матеры съехать. Это вам тут делать нечего. Мне
есть че делать.
- Подожгут скоро, мать...
- Пущай поджигают.
И не сдержалась, с упреком и обидой спросила, зная, что поздно и не к
чему спрашивать:
- Могилки, значитца, так и оставим? Могилки наши, изродные? Под воду?
Павел сник, на него было жалко смотреть.
- Видишь, как все нынче получилось,- стал оправдываться он.- Собирались
же... если б не эта... А теперь когда? Я три дня сменщику задолжал. Наверно,
не выйдет, мать. Не мы одни...
- Ежли мы кинули, нас с тобой не задумаются кинут,- предрекла она.-
О-ох, нелюди мы, боле никто. Да как же без родных-то могилок?!
Когда Павел уехал, она пошла, еще не остыв, не успокоившись после этого
разговора, на кладбище. День опускался, солнце скатилось больше чем
наполовину и грело сухим остывающим зноем. Сильно и удушливо пахло гарью:
снималась с земли, отлетая в небо, сосновая пустошка за поскотиной, и
бесцветное, словно пустое, похожее на большой игривый солнечный зайчик пламя
то выскакивало вверх, то опадало. Если бы не треск и гул, доходящий оттуда,
и не понять бы, что пустошка горит: дыма от нее почти не отличить было от
приносного, стелющегося над Ангарой, чужого дымления. Дул слабый, угарный
верховик, в горле у Дарьи першило, голова кружилась, ноги ступали наугад.
Справа, за поворотным мысом, все еще доносился стукоток катера, с которым
поехала Майка. Вот и Майка поехала, чуя беду здесь и не чуя ее там, где
теперь встала забота, как докормить ее до мороза, чтоб не испортилось мясо.
Воротца на кладбище были распахнуты, а сразу за воротцами, на первой же
полянке, чернела большим пятном выжженная земля. Дарья вскинула голову и не
увидела на могилках ни крестов, ни тумбочек, ни оградок - то, чему помешали
старухи в начале лета, выступив войной против незнакомых мужиков, потихоньку
под один огонь и дым сделано было теперь. Но теперь Дарья не почувствовала
ни возмущения, ни обиды - один конец. Много чего было видано и вынесено с
той поры - сердце закаменело. Дождалась она, значит, еще и этого - ну и
ладно, что дождалась, так ей написано на роду. Озлиться нельзя: она шла к
своим, а идти туда со смутливой, несогласной душой не годится, пришлось бы
поворачивать назад. Один, один конец...
Она повернула влево и отыскала в глубине леска холмик, под которым
лежали отец и мать, те, кто дал ей жизнь. Холмик был запачкан землей от
вывернутого креста. Слева, ее клали первой, покоилась мать, справа отец. В
изголовье, но не на холмике, а на соступе с него, росла рябина, посаженная
когда-то ею же, Дарьей, на траве валялись клеванные птицей красные ягоды. А
в изножье стояла сосна; в ту пору, когда отрывали могилы, ее здесь и в
помине не было, она взошла позже от вольного упавшего семени. Холмик давно
уже казался Дарье чересчур коротким, она не раз удерживала себя, чтобы не
прилечь, вытянувшись, и не примериться к нему, понять н

Очень кратко Старух насильно выселяют из родной деревни, подлежащей затоплению. Вынужденные оставить родные дома и могилы, они тяжело прощаются с родными краями.

1 - 3

Для деревни Матёры, стоящей на острове с таким же названием, наступила последняя весна. Ниже по течению строили плотину для гидроэлек­тро­станции, и на месте острова разольётся огромное водохранилище. В этом году хлеба сеяли не на всех полях, а многие матёринцы уже жили на два дома, наезжая в деревню только чтобы посадить картошку. Деревня «повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода».

Остров в форме утюга растянулся по Ангаре на пять вёрст. С нижнего конца к нему притулился островок Подмога, где у матёринцев были дополни­тельные поля и сенокосы. На своём веку Матёра повидала и бородатых казаков, и торговых людей, и каторжников. От колчаковцев на верхнем конце острова остался барак. Была и церквушка, построенная на деньги похороненного здесь же купца, которую «в колхозную пору приспособили под склад», и мельница. На старом пастбище дважды в неделю садился самолёт - возил народ в город.

И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нeт и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые.

Так и жила Матёра более трёхсот лет, пока не пришла пора умирать.

К лету в деревне остались только дети да старики. Три старухи - Дарья, Настасья и Сима - любили пить чай из медного красавца-самовара. Чаёвничая, они вели долгие беседы. Часто к ним присоединялся старик Богодул, живший в колчаковском бараке. Дед был дремучим, как леший, и разговаривал в основном матом.

Дарья и Настасья были местными, а Сима приехала на Матёру в поисках «старика, возле которого она могла бы греться», но единственный в деревне бобыль испугался немой Симиной дочки Вальки. Сима поселилась в пустующей избушке на краю деревни. Валька выросла, родила неизвестно от кого сына и бросила его, бесследно исчезнув. Так и осталась Сима с пятилетним внучком Колькой, диким и молчаливым.

Настасья с мужем Егором остались на старости лет одни - двух сыновей забрала война, третий провалился с трактором под лёд и утонул, а дочь умерла от рака. Настасья начала «чудить» - наговаривать невесть что на своего старика: то он угорел до смерти, то кровью истёк, то плакал всю ночь. Добрые люди не замечали Настасьиной «свихнутости», злые издевались. «Со зла или от растерянности» дед Егор поменял свой дом не на посёлок, а на квартиру в городе, где строились дома для одиноких стариков. Ему и бабке Настасье предстояло первыми попрощаться с Матёрой.

Бабки мирно чаёвничали, когда в дом ворвался Богодул и крикнул, что чужие грабят кладбище. Старухи ворвались на сельское кладбище, где незнакомые рабочие уже заканчивали стаскивать в кучу кресты, ограды, тумбочки. Это была санитарная бригада, присланная санэпид­станцией, чтобы очистить затопляемые территории.

Собравшийся со всей деревни народ остановил рабочих. Напрасно председатель сельсовета Воронцов объяснял, что так положено. Матёринцы отстояли кладбище и весь вечер прилаживали обратно кресты на родных могилках.

4 - 6

Богодула знали давно - он менял в окрестных деревнях мелкую бакалею на продукты. Матёру он выбрал своим последним пристанищем. Зимой Богодул жил то у одной, то у другой старухи, а летом перебирался в колчаковский барак. Несмотря на постоянную матерщину, бабки любили его и наперебой привечали, а старики недолюбливали.

Внешне Богодул не менялся много лет и был похож на дикого лесного человека. Ходили слухи, что он поляк и бывший каторжник, сосланный за убийство, но доподлинно о нём ничего не знали. О переселении Богодул и слушать не хотел.

Дарья тяжело пережила разорение кладбища, ведь там лежали все её предки. Она не доглядела, допустила разорение, а скоро и вовсе всё водой зальёт, и ляжет Дарья в чужую землю, вдали от родителей и дедов.

Родители Дарьи умерли в один год. Мать - внезапно, а отец, придавленный мельничным жерновом, долго болел. Об этом Дарья рассказывала зашедшему на чай Богодулу, сетовала, что истончили, истрепали люди совесть так, что «и владеть ей не способно», только для показу и хватает.

Сильно большие дела творят, про маленькие забыли, а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем её не укусить.

Потом Дарья пустилась в воспоминания о Матёре и своей семье. Её мать была не местной, отец привёз её «с бурятской стороны». Воды она боялась всю жизнь, но теперь только Дарья поняла, к чему был тот страх.

Дарья родила шестерых детей. Старшего забрала война, младшего зашибло деревом на лесоповале, дочь умерла при родах. Осталось трое - два сына и дочь. Старший сын, пятидяси­тилетний Павел, теперь жил на два дома и приезжал изредка, уставший от царившего в свежеис­печённом совхозе беспорядка. Дарья просила сына перенести к посёлку могилки родителей, тот обещал, но как-то неуверенно.

Посёлок, в который съедутся люди из двенадцати подлежащих затоплению деревень, состоял из двухэтажных домиков, в каждом - по две квартиры в два уровня, соединённых крутой лесенкой. При домиках - крохотный участок, погребок, курятник, закуток для свиньи, а вот корову поставить было негде, да и покосов с выгонами там не было - посёлок окружала тайга, которую сейчас усиленно корчевали под пашни.

Тем, кто переезжал в посёлок, выплачивали хорошую сумму при условии, что они сами сожгут свой дом. Молодые дождаться не могли, чтобы «подпалить отцову-дедову избу» и поселиться в квартире со всеми удобствами. Получить деньги за избу спешил и Петруха, беспутный сын старухи Катерины, но его дом объявили памятником деревянного зодчества и обещали увезти в музей.

Хозяин Матёры, «маленький, чуть больше кошки, ни на какого другого зверя не похожий зверёк», которого не могли увидеть ни люди, ни звери, тоже предчув­ствовал, что острову приходит конец. По ночам он обходил деревню и окрестные поля. Пробегая мимо барака Богодула, Хозяин уже знал, что старик живёт последнее лето, а у хаты Петрухи он почувствовал горький запах гари - и этот древний дом, и остальные избы готовились к неминуемой гибели в огне.

7 - 9

Пришла пора уезжать Настасье. Со своим домом она прощалась трудно, не спала всю ночь, и вещи не все забрала - в сентябре она собиралась вернуться, чтобы выкопать картошку. В доме остался весь нажитый дедами скарб, ненужный в городе.

Утром дед Егор увёз плачущую Катерину, а ночью загорелась Петрухина изба. Накануне он вернулся на остров и велел матери съезжать. Катерина ночевала у Дарьи, когда начался пожар. Дарья была старухой с характером, крепкой и авторитетной, вокруг которой собрались оставшиеся в Матёре старики.

Столпившиеся вокруг горящего дома матёринцы молча смотрели на огонь.

Так человек с исступленным вниманием вонзается глазами в мёртвого, пытаясь заранее представить в том же положении, которого ему не миновать, себя.

Петруха бегал между ними и рассказывал, что изба загорелась внезапно, а он чуть не сгорел заживо. Народ знал Петруху как облупленного и не верил ему. Только Хозяин видел, как Петруха поджог родной дом, и чувствовал боль старой избы. После пожара Петруха исчез вместе с полученными за дом деньгами, а Катерина осталась жить у Дарьи.

Зная, что мать теперь не одна, Павел приезжал ещё реже. Он понимал, что плотину построить необходимо, но, глядя на новый посёлок, только руками разводил - настолько нелепо он был построен. Аккуратный ряд домиков стоял на голом камне и глине. Для огорода нужен был привозной чернозём, а неглубокие погреба сразу же затопило. Видно было, что посёлок строили не для себя и меньше всего думали, удобно ли будет в нём жить.

Сейчас Павел работал бригадиром, распахивал «бедную лесную землицу», жалел о богатых землях Матёры и думал, не слишком ли это большая цена за дешёвую электро­энергию. Он смотрел на ни в чём не сомневающуюся молодёжь и чувствовал, что стареет, отстаёт от слишком быстрой жизни.

Жена Павла, Соня, была в восторге от «городской» квартиры, но Дарье здесь никогда не привыкнуть. Павел знал это и боялся того дня, когда ему придётся увозить мать с Матёры.

10 - 15

Петруха убрался с Матёры, не оставив матери ни копейки. Катерина осталась жить «на Дарьиных чаях», но не теряла надежды, что сын остепенится, устроится на работу, и у неё будет свой угол.

Катерина, никогда не бывшая замужем, прижила Петруху от женатого матёринского мужика Алёши Звонникова, погибшего на войне. Петруха взял от отца «лёгкость, разговорную тароватость», но если у Алёши она была после дела, то у Петрухи - вместо него. Окончив курсы трактористов, он сел на новенький трактор и по пьяни крушил на нём деревенские заборы. Трактор отобрали, и с тех пор Петруха переходил с работы на работу, нигде долго не задерживаясь.

Семьи у Петрухи не было - бабы, которых он привозил из-за Ангары, сбегали через месяц. Даже имя его не было настоящим. Петрухой Никиту Зотова прозвали за разгиль­дяйство и никчёмность.

Дарья сурово винила Катерину в том, что та вконец распустила сына, та тихо оправдывалась: никто не знает, как такие люди получаются, а её вины в том нет. Сама Дарья тоже немного с детьми возилась, однако все людьми выросли. На себя Катерина уже рукой махнула - «куды затащит, там и ладно».

Незаметно проходили летние дни, которые старухи и Богодул коротали за долгими разговорами. А потом начался сенокос, на Матёру съехалось полдеревни, и остров ожил в последний раз. Павел снова вызвался в бригадиры, народ работал с радостью, а домой возвращались с песней, и навстречу этой песне выползали из домов самые древние старики.

На Матёру приехали не только свои, из совхоза - наезжали из дальних краёв те, кто жил здесь когда-то, чтобы попрощаться с родной землёй. То и дело происходили встречи давних друзей, соседей, одноклассников, а за деревней вырос целый палаточный городок. По вечерам, забывая об усталости, матёринцы собирались на долгие посиделки, «помня, что не много остаётся таких вечеров».

Не думалось о жизни прожитой, и небоязно было того, что грядёт; только это, как обморочное, сном-духом чаянное, состояние и представлялось важным, только в нём и хотелось оставаться.

После двухнедельного отсутствия явился в Матёру и Петруха, одетый в нарядный, но уже порядком замызганный костюм. Выделив матери немного денег, он таскался то по деревне, то по посёлку, и всем рассказывал, какой он «до зарезу» необходимый человек.

Во второй половине июля начались затяжные дожди, и работу пришлось прервать. К Дарье приехал внук Андрей, младший сын Павла. Его старший сын женился «на нерусской» и остался на Кавказе, а средний учился в Иркутске на геолога. Андрей, год назад вернувшийся из армии, работал в городе, на заводе. Теперь он уволился, чтобы поучаствовать в постройке ГЭС.

Андрей считал, что сейчас у человека в руках великая сила, он всё может. Дарья возражала внуку: людей жалко, потому что они «про своё место под богом забыли», вот только бог их место не забыл и следит за загордившимся не в меру человеком. Сила-то большая людям дана, но люди так и остались маленькими - не они хозяева жизни, а «она над ними верх взяла». Суетится человек, пытается догнать жизнь, прогресс, но не может, оттого и жалеет его Дарья.

Андрея привлекала известная на весь Советский Союз стройка. Он считал, что должен поучаствовать в чём-то великом, пока молод. Павел не пытался переубедить сына, но и понять его он тоже не мог, осознав, что сын его - «из другого, из следующего поколения». Дарья же, вдруг поняв, что это её внук будет «пускать воду» на Матёру, неодобрительно замолчала.

Дождь продолжался, и от затяжного ненастья на душе у матёринцев стало смутно и тревожно - они начали осознавать, что Матёры, казавшейся вечной, скоро не будет.

Истинный человек выказывается едва ли не только в минуты прощания и страдания.

Собираясь у Дарьи, матёринцы толковали об острове, о затоплении и новой жизни. Старики жалели родину, молодёжь стремилась в будущее. Приходила сюда и Тунгуска, женщина «древних тунгусских кровей», которую незамужняя дочь, директор местного зверосовхоза, временно поселила в пустующем доме. Тунгуска молча курила трубку и слушала. Павел чувствовал, что правы и старики, и молодёжь, и невозможно здесь найти «одной, коренной правды».

Приехавший на Матёру Воронцов заявил, что к середине сентября картошка должна быть выкопана, а остров полностью очищен от построек и деревьев. Двадцатого числа ложе будущего водохранилища будет принимать государ­ственная комиссия.

На следующий день выглянуло солнце, подсушило размокшую землю, и сенокос продолжился, но дождь унёс рабочий «азарт и запал». Теперь люди спешили поскорей закончить работу и устроиться на новом месте.

Дарья ещё надеялась, что Павел успеет перенести могилки её родителей, но его срочно вызвали в посёлок - один из рабочих его бригады сунул руку в станок. Через день Дарья отправила в посёлок Андрея, разузнать об отце, и снова осталась одна - копалась в огороде, собирала никому теперь ненужные огурцы. Вернувшись, Андрей доложил, что отца, который отвечал за технику безопасности, «таскают по комиссиям» и самое большее влепят выговор.

Внук уехал, даже не попрощавшись с родными местами, а Дарья окончательно поняла, что родные могилки останутся на Матёре и уйдут вместе с ней под воду. Вскоре исчез и Петруха, старухи снова стали жить вместе. Наступил август, урожайный на грибы и ягоды, - земля словно чувствовала, что родит в последний раз. Павла сняли с бригадирства, перевели на трактор, и он снова начал приезжать за свежими овощами.

Глядя на усталого, сгорбленного сына, Дарья размышляла, что не хозяин он себе - подхватило их с Соней и несёт. Можно уехать ко второму сыну в леспромхоз, но там «сторона хоть и не дальняя, но чужая». Лучше уж проводить Матёру и отправиться на тот свет - к родителям, мужу и погибшему сыну. У мужа Дарьи могилы не было - он пропал в тайге за Ангарой, и она редко о нём вспоминала.

Как легко расстаётся человек с близкими своими, как быстро он забывает всех, кто не дети ему…

16 - 18

На уборку хлеба нагрянула «орда из города» - три десятка молодых мужиков и три подержанные бабёнки. Они перепились, начали буйствовать, и бабки боялись выходит вечером из дому. Не боялся работничков только Богодул, которого те прозвали «Снежным человеком».

Матёринцы начали потихоньку вывозить с острова сено и мелкую живность, а на Подмогу прибыла санбригада и подожгла островок. Потом кто-то поджёг старую мельницу. Остров заволокло дымом. В день, когда сгорела мельница, к Дарье переехала Сима с внуком, и снова начались долгие разговоры - перемывали кости Петрухе, который нанялся поджигать чужие дома, обсуждали будущее Симы, которая всё ещё мечтала об одиноком старичке.

Убрав хлеб, «орда» съехала, на прощание спалив контору. Колхозную картошку убирали школьники - «шумное, шныристое племя». Очистив Подмогу, санбригада перебралась на Матёру и поселилась в колчаковском бараке. Матёринцы съехались выбирать свою картошку, приехала и Соня, окончательно ставшая «городской». Дарья понимала, что в посёлке хозяйкой будет она.

Человек не может без того, чтоб над кем-нибудь не командовать, это ему самая сладкая служба, и чем дольше он просидел под началом другого, тем больше старается потом наверстать своё.

Настасья не приехала, и старухи сообща убрали её огород. Когда Павел увёз корову, Дарья отправилась на кладбище, оказавшееся разорённым и выжженным. Найдя родные холмики, она долго жаловалась, что именно ей выпало «отделиться», и вдруг словно услышала просьбу прибрать избу, перед тем как проститься с ней навсегда. Представилось Дарье, что после смерти она попадёт на суд своего рода. Все будут сурово молчать, и заступится за неё только погибший в малолетстве сын.

19 - 22

Cанбригада подступилась, наконец, к вековой лиственнице, росшей возле села. Местные называли могучее дерево, с которым было связано множество легенд, «лиственем» и считали его основой, корнем острова. Древесина лиственя оказалась твёрдой как железо, не брали его ни топор, ни бензопила, ни огонь. Пришлось рабочим отступиться от непокорного дерева.

Пока санбригада воевала с лиственем, Дарья прибирала избу - белила печь и потолки, скребла, мыла.

Не обмыв, не обрядив во всё лучшее, что только есть у него, покойника в гроб не кладут - так принято.

Сима, Катерина и Богодул тем временем свозили в барак Настасьину картошку. Завершив свой тяжкий и скорбный труд, Дарья осталась ночевать одна и молилась всю ночь. Утром, собрав вещи и позвав пожогщиков, она ушла, бродила неведомо где весь день, и чудилось ей, что рядом бежит невиданный зверёк и заглядывает в глаза.

Вечером Павел привёз Настасью. Та рассказала, что дед Егор долго болел, отказывался от еды, не выходил из квартиры и недавно умер - не прижился на чужом месте. Зная Настасьины странности, старухи долго не могли поверить, что крепкого и сурового Егора больше нет. Настасья по подсказке Дарьи предложила Симе жить вместе. Теперь бабки ютились в Богодуловом бараке, дожидаясь, пока за ними приедет Павел.

Глядя на догорающую избу, Павел не чувствовал ничего, кроме неловкого удивления - неужели он здесь жил, а приехав в посёлок, ощутил «облегчающую, разрешившуюся боль» - наконец-то всё кончилось, и он начнёт обживать новый дом.

Вечером к Павлу явился Воронцов в сопровождении Петрухи и отругал за то, что старухи до сих пор не вывезены с острова - утром нагрянет комиссия, а барак ещё не сожжён. Воронцов решил самолично отправиться на Матёру и взял Павла и Петруху с собой.

Переправляясь на катере через Ангару, они заблудились в густом тумане. Пробовали кричать, надеясь, что старухи услышат, но туман гасил все звуки. Павел жалел, что согласился на эту поездку - он знал, что бабки испугаются ночного выселения.

Старухи проснулись в окружённом туманом бараке, словно на том свете. С острова слышался тоскливый вой - плач Хозяина, а с реки - слабый шум мотора.

В этой статье мы обратимся к творчеству выдающегося писателя XX века - Валентина Григорьевича Распутина. А точнее, мы разберем программную повесть автора и ее краткое содержание по главам. «Прощание с Матерой», как вы убедитесь, - произведение с глубоким нравственно-философским смыслом.

О книге

Повесть увидела свет в 1976 году. В центре сюжета - деревенская жизнь. Но Распутин описал не просто идиллическую картину и прелести русской природы, он затронул куда более острые темы. Перед читателем предстает картина гибели деревни. Вместе с исчезновением места, где жило не одно поколение людей, уходит и память о предках, связь с корнями. Распутин изображает постепенную деградацию человека, стремление к новому в ущерб старому. По мнению автора, разрушение нравственности и природы в угоду индустриализации неминуемо приведет человечество к гибели. Именно эту идею иллюстрирует повесть «Прощание с Матерой».

Краткое содержание по главам: «Прощание с Матерой»

Матера - название деревни и острова, на котором она расположена. Но недолго осталось жить поселению - вскоре его должны затопить. Весна. Многие семьи разъехались, другие не стали сажать огороды и засеивать поля. Да и дома запустили: не белят, не прибираются, увозят из них вещи.

Только старики живут прежней жизнью, как будто никуда и не собираются уезжать. Вечерами они собираются вместе и подолгу беседуют. Деревня многое пережила, были хорошие и плохие времена. Однако неизменно люди рождались и умирали, жизнь не останавливалась ни на минуту. Но теперь осенью достроят плотину для электростанции, вода поднимется и затопит Матеру.

Главы 2-3

Повесть «Прощание с Матерой» (краткое содержание по главам в частности) рассказывает о вечерах за чаем, что проводили деревенские старухи. Собирались у самой старой - Дарьи. Несмотря на возраст, она была высокой и справной, вела хозяйство и справлялась с немалой работой. Ее сын с невесткой успели уехать и теперь изредка навещали Дарью.

Приходила сюда и Сима, поселившаяся в Матере всего лет десять назад. Прозвали ее Московишной за то, что рассказывала про то, как видела Москву. Судьба у нее была тяжелая. К тому же родилась у нее немая девочка. А к старости остался на ее попечении внук Колька. Из-за того, что у Симы нет своего дома, ее должны отправить в дом престарелых и забрать внука. Но старушка всячески пытается отсрочить этот момент.

Пожилых Настасью и Егора, подписавших переезд в город, постоянно торопят, просят быстрее съехать.

Начали разбирать кладбище: спиливать тумбочки, убирать памятники. Это вызвало у стариков праведный гнев. Богодул даже обозвал работников «чертями».

Главы 4-5

Большое внимание представителям старшего поколения уделяет Валентин Распутин. «Прощание с Матерой» (краткое содержание по главам позволяет в этом убедиться) изобилует подобным персонажами. Один из них - Богодул. Никто не помнил, как старик появился в деревне. Одно время он был менялой, периодически привозил в Матеру товары, а потом остался здесь насовсем. Богодул выглядел глубоким стариком, но с годами не менялся.

Он не собирается покидать деревню - живых топить право не имеют. Однако его беспокоит то, как он будет оправдываться перед предками за разрушение Матеры. Богодул считает, что он назначен присматривать за деревней, и если ее затопят - вина на нем.

Приезжает Павел, сын Дарьи. Он рассказывает о поселке, куда переселяют деревенских. Оказывается, что это место совершенно не приспособлено для крестьянской жизни.

Главы 6-7

Продолжаем описывать краткое содержание по главам («Прощание с Матерой). Распутин вносит в свое произведение и мифологические образы. Так, по ночам появляется Хозяин леса - небольшой зверек, ни на кого не похожий. Ему ведомо все, что происходит деревне, обо всех известно, но его самого никто никогда не видел. Хозяин предчувствует скорый конец Матеры и своего существования, но покорно принимает это. А еще он точно знает, что вместе с ним погибнет и Богодул.

Проходит Троица, и уезжают Егор с Настасьей. Им приходится бросить утварь - все, что нажито за долгие годы. Старики, словно потерянные, ходят по избе. На прощанье Настасья просит Дарью приглядеть за и отдает ключи от дома.

Главы 8-9

Петруха сжигает свою избу - та же судьба ждет дома и остальных материнцев.

Визиты Павла становятся редкими. Теперь он назначен бригадиром в совхозе - работы сильно прибавилось. Недоумевал Павел относительно постройки нового поселка - несуразного, странного, не для людской жизни. Не понимал он и то, почему нужно перебираться жить именно в него. И все чаще посещали воспоминания об ухоженной Матере, в которой прожило несколько поколений его предков.

Главы 10-11

Изображается разрушение не только деревни, но и человеческих жизней в повести «Прощание с Матерой». Краткое содержание по главам (анализ произведения может это подтвердить) рисует изломанную жизнь Катерины, оставшейся после сожжения дома с сыном Петрухой на улице. У героини не осталось ничего от прежнего быта. Да и вина за неправильно воспитанного сына оказывается на ее плечах.

Наступление сенокоса словно возродило Матеру. Деревня вновь ожила. Жизнь вернулась в привычное русло, и работалось людям с невероятной радостью.

Главы 12-13

Начинаются дожди. К Дарье приезжает Павел с Андреем, младшим сыном. Представитель молодого поколения не сожалеет о необходимости покидать Матеру. Наоборот, он рад возможности посмотреть мир, попробовать себя в другом деле. Андрей уверен, что человек должен сам распоряжаться своей жизнью. Выясняется, что он собирается участвовать в затоплении деревни.

Приезжает председатель из района Пасенный и требует, чтобы к середине сентября (всего через каких-то полтора месяца) деревня была очищена от всех построек. Поэтому рекомендуется сейчас начинать поджигать пустые дома.

Главы 14-15

Конфликт старшего и младшего поколений - одна из основных тем повести «Прощание с Матерой». Краткое содержание по главам подробно расписывает отношения Дарьи с внуком. Андрей убежден в том, что человек сам управляет своей судьбой. Он уверен в том, что будущее за техникой и за прогрессом, а о прошлом можно и забыть. Дарья же жалеет современного человека, который губит себя, обрывая связь со своими корнями, с природой.

Павла вызывают на работу - один из его подчиненных спьяну сунул в станок руку, и отвечать за это бригадиру. Вслед за отцом уезжает и Андрей.

Главы 16-17

Далее рассказывает о прибытии группы городских жителей краткое содержание по главам. «Прощание с Матерой» - произведение, указывающее на бездоходность и безнравственность людей, утративших связь с прошлым. Именно поэтому городские, приехавшие сжигать деревенские постройки, изображаются как разнузданные и бездушные существа. Их поведение до смерти пугает всех жителей Матеры.

Деревенские потихоньку начинают собираться, а по округе вспыхивают пожары. Первой жертвой стала мельница. Из материнских особое старание в разрушениях принимает Петруха. Катерина мучается и не знает, как ей реагировать на действия сына.

Главы 18-19

Заканчиваются уборка хлеба и сбор урожая. Городские уезжают обратно, напоследок устраивая жуткую драку. Деревенские на знали, куда деть собственный урожай - увозили понемногу, но его не убывало. Пришлось продавать. Началась перевозка скотины.

Краткое содержание по главам («Прощание с Матерой») изображает картину постепенно угасающей жизни. Пустеет понемногу деревня. И только старики не желают покидать дома, беспокоятся о могилках, которые придется затопить - а на такое способны только нелюди. Дарья идет на кладбище, думая о том, что теперь ее правнуки, утратив связь с корнями, даже не будут знать, зачем появились на свет.

Главы 20-22

Подходит к концу повесть «Прощание с Матерой» (краткое содержание по главам). Автор рисует картину запустения - не осталось в деревне строений, кроме барака Богодула, где теперь собрались старухи и внучек Симы. Вернулась и Настасья - ее старик не пережил переезда.

Павел решает вернуться за оставшимися через два дня. Но начальник Воронцов отправляет его в ночь на Матеру - завтра комиссия, и на острове не должно быть ни одного человека.

Павел, Петруха и Воронцов садятся в катер и отплывают. Их накрывает облако густого тумана, в котором ничего невозможно разглядеть. Туманом накрывает и Матеру.

И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матёры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденнo открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по речке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Все это бывало много раз, и много раз Матёра была внутри происходящих в природе перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня. Вот и теперь посадили огороды – да не все: три семьи снялись еще с осени, разъехались по разным городам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в первые же годы, когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, посеяли хлеба – да не на всех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, на острову, где поближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в одни сроки, а как пришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, между которыми добрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались пополам. Та Матёра и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали на дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Все на месте, да не все так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна в опустевших избах и растворились ворота во дворы – их для порядка закрывали, но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило, скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилились стайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски – поправляющая, подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним. Во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено, что-то уже увезено в новое жилье, обнажив угрюмые пошарпанные углы, и что-то оставлено для нужды, потому что и сюда еще наезжать, и здесь колупаться. А постоянно оставались теперь в Матёре только старики и старухи, они смотрели за огородом и домом, ходили за скотиной, возились с ребятишками, сохраняя во всем жилой дух и оберегая деревню от излишнего запустения. По вечерам они сходились вместе, негромко разговаривали – и все об одном, о том, что будет, часто и тяжело вздыхали, опасливо поглядывая в сторону правого берега за Ангару, где строился большой новый поселок. Слухи оттуда доходили разные.

Тот первый мужик, который триста с лишним лeт назад надумал поселиться на острове, был человек зоркий и выгадливый, верно рассудивший, что лучше этой земли ему не сыскать. Остров растянулся на пять с лишним верст и не узенькой лентой, а утюгом, – было где разместиться и пашне, и лесу, и болотцу с лягушкой, а с нижней стороны за мелкой кривой протокой к Матёрe близко подчаливал другой остров, который называли то Подмогой, то Подногой. Подмога – понятно: чего нe хватало на своей земле, брали здесь, а почему Поднога – ни одна душа бы не объяснила, а теперь не объяснит и подавно. Вывалил споткнувшийся чей-то язык, и пошло, а языку, известно, чем чудней, тем милей. В этой истории есть еще одно неизвестно откуда взявшееся имечко – Богодул, так прозвали приблудшего из чужих краев старика, выговаривая слово это на хохлацкий манер как Бохгодул. Но тут хоть можно догадываться, с чего началось прозвище. Старик, который выдавал себя за поляка, любил русский мат, и, видно, кто-то из приезжих грамотных людей, послушав его, сказал в сердцах: богохул, а деревенские то ли не разобрали, то ли нарочно подвернули язык и переделали в богодула. Так или не так было, в точности сказать нельзя, но подсказка такая напрашивается.

Деревня на своем веку повидала всякое. Мимо нее поднимались в древности вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к ней на ночевку торговые люди, снующие в ту и другую стороны; везли по воде арестантов и, завидев прямо по носу обжитой берег, тоже подгребали к нему: разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов. От колчаковцев остался в Матёре срубленный ими на верхнем краю у голомыски барак, в котором в последние годы по красным летам, когда тепло, жил, как таракан, Богодул. Знала деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой – она была положе и ровней – и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары, голод, разбой.

Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте, хорошо видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору приспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла еще раньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему поклоны. Потом и кроет сбили. Была мельница на верхней носовой проточке, специально будто для нее и прорытой, с помолом хоть и некорыстным, да нeзаемным, на свой хлебушко хватало. В последние годы дважды на неделе садился на старой поскотине самолет, и в город ли, в район народ приучился летать по воздуху.

Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего мeста на яру у левого берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нeт и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнем мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, что дальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит многие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матёру. Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой, и места потом не показать, где там силились люди. Придется переезжать. Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что край света, которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Через год после первых слухов приехала на катере оценочная комиссия, стала определять износ построек и назначать за них деньги. Сомневаться больше в судьбе Матёры не приходилось, она дотягивала последние годы. Где-то на правом берегу строился уже новый поселок для совхоза, в который сводили все ближние и даже не ближние колхозы, а старые деревни решено было, чтобы не возиться с хламьем, пустить под огонь.

Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода.

Старухи втроем сидели за самоваром и то умолкали, наливая и прихлебывая из блюдца, то опять как бы нехотя и устало принимались тянуть слабый, редкий разговор. Сидели у Дарьи, самой старой из старух; лет своих в точности никто из них не знал, потому что точность эта осталась при крещении в церковных записях, которые потом куда-то увезли – концов не сыскать. О возрасте старухи говорили так:

– Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на свет родилась. – Это Дарья Настасье. – Я уж в памяти находилась, помню.

– Ты, однако, и будешь-то года на три меня постаре.

– Но, на три! Я замуж-то выходила, ты кто была – оглянись-ка! Ты ишо без рубашонки бегала. Как я выходила, ты должна, поди-ка, помнить.

– Я помню.

– Ну дак от. Куды тебе равняться! Ты супротив меня совсем молоденькая.

Третья старуха, Сима, не могла участвовать в столь давних воспоминаниях, она была пришлой, занесенной в Матёру случайным ветром меньше десяти лет назад, – в Матёру из Подволочной, из ангарской же деревни, а туда – откуда-то из-под Тулы, и говорила, что два раза, до войны и в войну, видела Москву, к чему в деревне по извечной привычке не очень-то доверять тому, что нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-то непутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них не видел? Ну и что, если рядом жила? – в Москву, поди, всех подряд не пускают. Сима, не злясь, не настаивая, умолкала, а после опять говорила то же самое, за что схлопотала прозвище «Московишна». Оно ей, кстати, шло: Сима была вся чистенькая, аккуратная, знала немного грамоте и имела песенник, из которого порой под настроение тянула тоскливые и протяжные песни о горькой судьбе. Судьба ей, похоже, и верно досталась не сладкая, если столько пришлось мытариться, оставить в войну родину, где выросла, родить единственную и ту немую девчонку и теперь на старости лет остаться с малолетним внучонком на руках, которого неизвестно когда и как поднимать. Но Сима и сейчас не потеряла надежды сыскать старика, возле которого она могла бы греться и за которым могла бы ходить – стирать, варить, подавать. Именно по этой причине она и попала в свое время в Матёру: услышав, что дед Максим остался бобылем и выждав для приличия срок, она снялась из Подволочной, где тогда жила, и отправилась за счастьем на остров. Но счастье не вылепилось: дед Максим заупрямился, а бабы, не знавшие Симу как следует, не помогли: дед хоть никому и не надобен, да свой дед, под чужой бок подкладывать обидно. Скорей всего деда Максима напугала Валька, немая Симина девка, в ту пору уже большенькая, как-то особенно неприятно и крикливо мычавшая, чего-то постоянно требующая, нервная. По поводу неудавшегося сватовства в деревне зубоскалили: «Хоть и Сима, да мимо», но Сима не обижалась. Обратно в Нодволочную она не поплыла, так и осталась в Матёре, поселившись в маленькой заброшенной избенке на нижнем краю. Развела огородишко, поставила кросна и ткала из тряпочных дранок дорожки для пола – тем и пробавлялась. А Валька, пока она жила с матерью, ходила в колхоз.