Какая болезнь была у ваньки тепляшина
Ванька Тепляшин молодой деревенский парень. Он трудится шофером. Однажды у него обнаружили болезнь, язву двенадцатиперстной кишки. Шофера положили в больницу, сначала его лечили в родном селе, а потом перевели в город.
Веселый неугомонный парень, постоянно нарушал больничный режим своими выходками. Ванька частенько курил в уборной лечебного заведения. Соседей по палате он развлекал историями, приключившимися с ним в жизни. Больные с интересом слушали его рассказы. Некоторые полагали, что он выдумывает эти истории, а другие относились серьезно.
Проходя лечение в больнице, веселый парень постоянно тосковал. Глядя из окна больницы, Тепляшин наблюдал за суетливой жизнью городских жителей, разглядывал девушек в коротких платьицах. Однажды за окном он увидел свою мать. Старушка приехала из деревни проведать своего сыночка. Тепляшин запрыгал и закричал от радости, как маленький, чем вызвал бурю смеха соседей по палате.
Ванька побежал навстречу к матери. Но ее не впускают в больницу. Дежурный вахтер говорит старушке, о том, что сегодня не приемный день. Больные давно невзлюбили этого худого мужичонку с красными глазами, за его скверный характер и взяточничество. Старушка умоляет вахтера, впустить ее к сыну, но он неумолим. Спускается Ванька, и видя всю ситуацию, самовольно проводит мать в приемный покой. Обезумевший от такой наглости вахтер пытается задержать Тепляшина, зовет на помощь кладовщика Евстигнеева, но даже вдвоем они не могут остановить парня. На шум сбегаются врачи и санитарки. Ваньку успокаивает и уводит к себе лечащий врач Сергей Николаевич. Доктор стыдит пациента за стычку с вахтером и уговаривает продолжить лечение. Сергей Николаевич даже разрешает Ванькиной матери пожить в больнице, но тот уже твердо решил уехать домой раньше времени. Врач его отпустил.
Евстигнеев, выдавая Ванькины вещи, сказал ему, что скандала с вахтером можно было избежать, сунув ему денег, а Ванька несмышленый не догадался.
Выходя из больницы, мать сетует, что ее непутевый сын нигде не может закрепиться, однажды уже вылетел с училища, и вот опять. Ванька молчком берет вещи, и они едут домой.
Этот рассказ был написан весной 1972 г., как раз в это время Шукшин проходил лечение в больнице. В этом герое, в какой – то степени отражена сущность самого писателя, простого, добродушного русского парня. Произведение учит нас быть людьми.
Картинка или рисунок Ванька Тепляшин
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Овальный портрет Эдгара По
Меня мучила сильная лихорадка. За мной ухаживал лишь мой слуга. В этот заброшенный замок слуга вломился и затащил меня, раненного бандитами, чтобы я не замёрз на улице. В качестве временного ночлега мы выбрали одну из маленьких тёмных комнат.
- Краткое содержание Томас Мор Утопия
Общение с читателем в повествовании Томаса Мора ведётся от его собственного лица. Однажды по прибытию во Фландрию ему посчастливилось познакомиться с человеком, который всю свою жизнь посвятил мореплаванию.
- Краткое содержание Виннипегский волк Сетона-Томпсона
- Краткое содержание Иосиф и его братья Томас Манн
Основой книги является библейская история об Израилевой семье. Исаак и Ревекка имели сыновей близнецов Иакова и Исава. Ревекка сильнее всего любила Иакова. Старый и слабый Исаак позвал старшего сына и попросил приготовить дичь
Матильда мечтает о богатстве и высшем свете, но выходит замуж за простого чиновника. Она не счастлива. Семью приглашают на балл. Матильда берет у богатой подруги бриллиантовое ожерелье и теряет его
Василий Шукшин
ВАНЬКА ТЕПЛЯШИН
Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине… Поговорили о чем-то между собой и сказали Ваньке:
Поедешь в городскую больницу?
Зачем? - не понял Ванька.
Лежать. Также лежать, как здесь лежишь. Вот… Сергей Николаевич лечить будет.
Ванька согласился.
В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали называть «тематический больной».
А где тематический больной-то? - спрашивала сестра.
Курит, наверно, в уборной, - отвечали соседи Ванькины. - Где же еще.
Опять курит? Что с ним делать, с этим тематическим…
Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной…
Лед впереди уже о так от горбатится - горкой… Я открыл дверцу, придавил газку. Вдруг - вниз поехал!.. - Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками, перескакивает с одного на другое. - Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода - хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из кабины-то и начинаю осматриваться…
Ты прямо, как это… как в баню попал: «вылез, начинаю осматриваться». Меньше ври-то.
Ванька на своей кровати выпучил честные глаза.
Я вру?! - некоторое время он даже слов больше не находил. - Хот… Да ты что? Как же я врать стану! Хот…
И верно, посмотришь на Ваньку - и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже - уметь надо.
Я, значит, смотрю вверх - вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился… Я туда погреб.
Да сколько ж ты под водой-то был?
А я откуда знаю? Небось недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают…
Ну, вылез… Ко мне уже бегут. Завели в первую избу…
Сразу - водки?
Одеколоном сперва оттерли… Я целую неделю потом «красной гвоздикой» вонял. Потом уж за водкой сбегали.
…Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди одинаковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то загадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице - по людям, по машинам… Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так - все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко.
И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается - боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то.
Мама идет! - закричал он всем в палате радостно. Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись.
Где, Ваня?
Да вон! Вон, с сумкой-то! - Ванька свесился с подоконника и закричал: - Ма-ам!
Ты иди встреть ее внизу, - сказали Ваньке. - А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то.
Да пустят! Скажет - из деревни… - гадать стали.
Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными глазами, этот сроду не пустит.
Ванька побежал вниз.
А мать уже стояла возле этого худого с красными глазами, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее.
Это ко мне! - издали еще сказал Ванька. - Это моя мать.
В среду, субботу, воскресенье, - деревянно прокуковал красноглазый.
Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее.
Да ко мне она! - закричал Ванька. - Ты что?!
В среду, субботу, воскресенье, - опять трижды отстукал этот… вахтер, что ли, как их там называют.
Да не знала я, - взмолилась мать, - из деревни я… Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, маленько хоть…
Ваньку впервые поразило, - он обратил внимание, - какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу перескочила на этот голос… И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать:
Помолчи, мам.
Да я вот объясняю товарищу… Чего же?
Помолчи! - опять велел Ванька. - Товарищ, - вежливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер даже не посмотрел в его сторону. - Товарищ! - повысил голос Ванька. - Я к вам обращаюсь!
Вань, - предостерегающе сказала мать, зная про сына, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки.
Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди.
Пойдем вон там посидим, - изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него.
Наз-зад, - как-то даже брезгливо сказал тот. И хотел развернуть Ваньку за рукав.
Ванька точно ждал этого. Только красноглазый коснулся его, Ванька движением руки вверх резко отстранил руку вахтера и, бледнея уже, но еще спокойно, сказал матери:
Вот сюда вот, на эту вот скамеечку.
Но и дальше тоже ждал Ванька - ждал, что красноглазый схватит его сзади. И красноглазый схватил. За воротник Ванькиной полосатой пижамы. И больно дернул. Ванька поймал его руку и так сдавил, что красноглазый рот скривил.
Еще раз замечу, что ты свои руки будешь распускать… - заговорил Ванька ему в лицо негромко, не сразу находя веские слова, - я тебе… я буду иметь с вами очень серьезный разговор.
Вань, - чуть не со слезами взмолилась мать. - Господи, господи…
Ванька Тепляшин
Василий Макарович Шукшин
Василий Шукшин
Ванька Тепляшин
Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине… Поговорили о чем-то между собой и сказали Ваньке:
– Поедешь в городскую больницу?
– Зачем? – не понял Ванька.
– Лежать. Также лежать, как здесь лежишь. Вот… Сергей Николаевич лечить будет.
Ванька согласился.
В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали называть "тематический больной".
– А где тематический больной-то? – спрашивала сестра.
– Курит, наверно, в уборной, – отвечали соседи Ванькины. – Где же еще.
– Опять курит? Что с ним делать, с этим тематическим…
Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной…
– Лед впереди уже о так от горбатится – горкой… Я открыл дверцу, придавил газку. Вдруг – вниз поехал!.. – Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками, перескакивает с одного на другое. – Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода – хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из кабины-то и начинаю осматриваться…
– Ты прямо, как это… как в баню попал: "вылез, начинаю осматриваться". Меньше ври-то.
Ванька на своей кровати выпучил честные глаза.
– Я вру?! – некоторое время он даже слов больше не находил. – Хот… Да ты что? Как же я врать стану! Хот…
И верно, посмотришь на Ваньку – и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже – уметь надо.
– Я, значит, смотрю вверх – вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился… Я туда погреб.
– Да сколько ж ты под водой-то был?
– А я откуда знаю? Небось недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают…
– Ну, вылез… Ко мне уже бегут. Завели в первую избу…
– Сразу – водки?
– Одеколоном сперва оттерли… Я целую неделю потом "красной гвоздикой" вонял. Потом уж за водкой сбегали.
…Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди одинаковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то загадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице – по людям, по машинам… Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так – все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко.
И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается – боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то.
– Мама идет! – закричал он всем в палате радостно. Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись.
– Где, Ваня?
– Да вон! Вон, с сумкой-то! – Ванька свесился с подоконника и закричал: – Ма-ам!
– Ты иди встреть ее внизу, – сказали Ваньке. – А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то.
– Да пустят! Скажет – из деревни… – гадать стали.
– Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными глазами, этот сроду не пустит.
Ванька побежал вниз.
А мать уже стояла возле этого худого с красными глазами, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее.
– Это ко мне! – издали еще сказал Ванька. – Это моя мать.
– В среду, субботу, воскресенье, – деревянно прокуковал красноглазый.
Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее.
– Да ко мне она! – закричал Ванька. – Ты что?!
– В среду, субботу, воскресенье, – опять трижды отстукал этот… вахтер, что ли, как их там называют.
– Да не знала я, – взмолилась мать, – из деревни я… Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, маленько хоть…
Ваньку впервые поразило, – он обратил внимание, – какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу перескочила на этот голос… И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать:
– Помолчи, мам.
– Да я вот объясняю товарищу… Чего же?
– Помолчи! – опять велел Ванька. – Товарищ, – вежливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер даже не посмотрел в его сторону. – Товарищ! – повысил голос Ванька. – Я к вам обращаюсь!
– Вань, – предостерегающе сказала мать, зная про сына, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки.
Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди.
– Пойдем вон там посидим, – изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него.
– Наз-зад, – как-то даже брезгливо сказал тот. И хотел развернуть Ваньку за рукав.
Ванька точно ждал этого. Только красноглазый коснулся его, Ванька движением руки вверх резко отстранил руку вахтера и, бледнея уже, но еще спокойно, сказал матери:
– Вот сюда вот, на эту вот скамеечку.
Но и дальше тоже ждал Ванька – ждал, что красноглазый схватит его сзади. И красноглазый схватил. За воротник Ванькиной полосатой пижамы. И больно дернул. Ванька поймал его руку и так сдавил, что красноглазый рот скривил.
– Еще раз замечу, что ты свои руки будешь распускать… – заговорил Ванька ему в лицо негромко, не сразу находя веские слова, – я тебе… я буду иметь с вами очень серьезный разговор.
– Вань, – чуть не со слезами взмолилась мать. – Господи, господи…
Красноглазый на какое-то короткое время оторопел, потом пришел в движение и подал громкий голос тревоги.
– Стигаеев! Лизавета Сергеевна!.. – закричал он. – Ко мне! Тут произвол!.. – и он, растопырив руки, как если бы надо было ловить буйно помешанного, пошел на Ваньку. Но Ванька сидел на месте, только весь напружинился и смотрел снизу на красноглазого. И взгляд этот остановил красноглазого. Он оглянулся и опять закричал: – Стигаеев!
Из боковой комнаты, из двери выскочил квадратный Евстигнеев в белом халате, с булочкой в руке.
– А? – спросил он, не понимая, где тут произвол, какой произвол.
– Ко мне! – закричал красноглазый. И, растопырив руки, стал падать на Ваньку.
Ванька принял его… Вахтер отлетел назад. Но тут уже и Евстигнеев увидел "произвол" и бросился на Ваньку.
…Ваньку им не удалось сцапать… Он не убегал, но не давал себя схватить, хоть этот Евстигнеев был мужик крепкий и старались они с красноглазым во всю силу, а Ванька еще стерегся, чтоб поменьше летели стулья и тумбочки. Но все равно, тумбочка вахтерская полетела, и с нее полетел графин и раскололся. Крик, шум поднялся… Набежало белых халатов. Прибежал Сергей Николаевич, врач Ванькин… Красноглазого и Евстигнеева еле-еле уняли. Ваньку повели наверх. Сергей Николаевич повел. Он очень расстроился.
– Ну как же так, Иван?..
Ванька, напротив, очень даже успокоился. Он понял, что сейчас он поедет домой. Он даже наказал матери, чтоб она подождала его.
– На кой черт ты связался-то с ним? – никак не мог понять молодой Сергей Николаевич. Ванька очень уважал этого доктора.
– Он мать не пустил.
– Да сказал бы мне, я бы все сделал! Иди в палату, я ее приведу.
– Не надо, мы счас домой поедем.
– Как домой? Ты что?
Но Ванька проявил непонятную ему самому непреклонность. Он потому и успокоился-то, что собрался домой. Сергей Николаевич стал его уговаривать в своем кабинетике… Сказал даже так:
– Пусть твоя мама поживет пока у меня. Дня три. Сколько хочет! У меня есть где пожить. Мы же не довели дело до конца. Понимаешь? Ты просто меня подводишь. Не обращай внимания на этих дураков! Что с ними сделаешь? А мама будет приходить к тебе…
– Нет, – сказал Ванька. Ему вспомнилось, как мать униженно просила этого красноглазого… – Нет. Что вы!
– Но я же не выпишу тебя!
– Я из окна выпрыгну… В пижаме убегу ночью.
– Ну-у – огорченно сказал Сергей Николаевич. – Зря ты.
– Ничего, – Ваньке было даже весело. Немного только жаль, что доктора… жалко, что он огорчился. – А вы найдете кого-нибудь еще с язвой… У окна-то лежит, рыжий-то, у него же тоже язва.
– Не в этом дело. Зря ты, Иван.
– Нет, – Ваньке становилось все легче и легче. – Не обижайтесь на меня.
– Ну, что ж… – Сергей Николаевич все же очень расстроился. – Так держать тебя тоже бесполезно. Может, подумаешь?.. Успокоишься…
– Нет. Решено.
Ванька помчался в палату – собрать кой-какие свои вещички. В палате его стали наперебой ругать:
– Дурак! Ты бы пошел…
– Ведь тебя бы вылечили здесь, Сергей Николаевич довел бы тебя до конца.
Они не понимали, эти люди, что скоро они с матерью сядут в автобус и через какой-нибудь час Ванька будет дома. Они этого как-то не могли понять.
– Из-за какого-то дурака ты себе здоровье не хочешь поправить. Эх ты!
– Надо человеком быть, – с каким-то мстительным покоем, даже, пожалуй, торжественно сказал Ванька. – Ясно?
– Ясно, ясно… Зря порешь горячку-то, зря.
– Ты бы полтинник сунул ему, этому красноглазому, и все было бы в порядке. Чего ты?
Ванька весело со всеми попрощался, пожелал всем здоровья и с легкой душой поскакал вниз.
Надо было еще взять внизу свою одежду. А одежду выдавал как раз этот Евстигнеев. Он совсем не зло посмотрел на Ваньку и с сожалением даже сказал:
– Выгнали? Ну вот…
А когда выдавал одежду, склонился к Ваньке и сказал негромко, с запоздалым укором:
– Ты бы ему копеек пятьдесят дал, и все – никакого шуму не было бы. Молодежь, молодежь… Неужели трудно догадаться?
– Надо человеком быть, а не сшибать полтинники, – опять важно сказал Ванька. Но здесь, в подвале, среди множества вешалок, в нафталиновом душном облаке, слова эти не вышли торжественными; Евстигнеев не обратил на них внимания.
– Ботинки эти? Твои?
– Не долечился и едешь…
– Дома долечусь.
– До-ома! Дома долечисся…
– Будь здоров, Иван Петров! – сказал Ванька.
– Сам будь здоров. Попросил бы врача-то… может, оставют. Зря связался с этим дураком-то.
Ванька не стал ничего объяснять Евстигнееву, а поспешил к матери, которая небось сидит возле красноглазого и плачет.
И так и было: мать сидела на скамеечке за вахтером и вытирала полушалком слезы. Красноглазый стоял возле своей тумбочки, смотрел в коридор – на прострел. Стоял прямо, как палка. У Ваньки даже сердце заколотилось от волнения, когда он увидел его. Он даже шаг замедлил – хотел напоследок что-нибудь сказать ему. Покрепче. Но никак не находил нужное.
– Будь здоров! – сказал Ванька. – Загогулина.
Красноглазый моргнул от неожиданности, но головы не повернул – все смотрел вдоль своей вахты.
Ванька взял материну сумку, и они пошли вон из хваленой-прехваленой горбольницы, где, по слухам, чуть ли не рак вылечивают.
– Не плачь, – сказал Ванька матери. – Чего ты?
– Нигде ты, сынок, как-то не можешь закрепиться, – сказала мать свою горькую думу. – Из ФЗУ тада тоже…
– Да ладно!.. Вались они со своими ФЗУ. Еще тебе одно скажу: не проси так никого, как давеча этого красношарого просила. Никогда никого не проси. Ясно?
– Много так сделаешь – не просить-то!
– Ну… и так тоже нельзя. Слушать стыдно.
– Стыдно ему!.. Мне вон счас гумажки собирать на пенсию – побегай-ка за имя, да не попроси… Много соберешь?
– Ладно, ладно… – мать никогда не переговорить. – Как там, дома-то?
– Ничо. У себя-то будешь долеживать?
– Та-а… не знаю, – сказал Ванька. – Мне уже лучше. Через некоторое время они сели у вокзала в автобус и поехали домой.
Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Василий Шукшин
Ванька Тепляшин
Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине… Поговорили о чем-то между собой и сказали Ваньке:
– Поедешь в городскую больницу?
– Зачем? – не понял Ванька.
– Лежать. Также лежать, как здесь лежишь. Вот… Сергей Николаевич лечить будет.
Ванька согласился.
В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали называть "тематический больной".
– А где тематический больной-то? – спрашивала сестра.
– Курит, наверно, в уборной, – отвечали соседи Ванькины. – Где же еще.
– Опять курит? Что с ним делать, с этим тематическим…
Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной…
– Лед впереди уже о так от горбатится – горкой… Я открыл дверцу, придавил газку. Вдруг – вниз поехал!.. – Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками, перескакивает с одного на другое. – Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода – хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из кабины-то и начинаю осматриваться…
– Ты прямо, как это… как в баню попал: "вылез, начинаю осматриваться". Меньше ври-то.
Ванька на своей кровати выпучил честные глаза.
– Я вру?! – некоторое время он даже слов больше не находил. – Хот… Да ты что? Как же я врать стану! Хот…
И верно, посмотришь на Ваньку – и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже – уметь надо.
– Я, значит, смотрю вверх – вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился… Я туда погреб.
– Да сколько ж ты под водой-то был?
– А я откуда знаю? Небось недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают…
– Ну, вылез… Ко мне уже бегут. Завели в первую избу…
– Сразу – водки?
– Одеколоном сперва оттерли… Я целую неделю потом "красной гвоздикой" вонял. Потом уж за водкой сбегали.
…Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди одинаковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то загадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице – по людям, по машинам… Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так – все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко.
И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается – боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то.
– Мама идет! – закричал он всем в палате радостно. Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись.
– Где, Ваня?
– Да вон! Вон, с сумкой-то! – Ванька свесился с подоконника и закричал: – Ма-ам!
– Ты иди встреть ее внизу, – сказали Ваньке. – А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то.
– Да пустят! Скажет – из деревни… – гадать стали.
– Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными глазами, этот сроду не пустит.
Ванька побежал вниз.
А мать уже стояла возле этого худого с красными глазами, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее.
– Это ко мне! – издали еще сказал Ванька. – Это моя мать.
– В среду, субботу, воскресенье, – деревянно прокуковал красноглазый.
Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее.
– Да ко мне она! – закричал Ванька. – Ты что?!
– В среду, субботу, воскресенье, – опять трижды отстукал этот… вахтер, что ли, как их там называют.
– Да не знала я, – взмолилась мать, – из деревни я… Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, маленько хоть…
Ваньку впервые поразило, – он обратил внимание, – какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу перескочила на этот голос… И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать:
– Помолчи, мам.
– Да я вот объясняю товарищу… Чего же?
– Помолчи! – опять велел Ванька. – Товарищ, – вежливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер даже не посмотрел в его сторону. – Товарищ! – повысил голос Ванька. – Я к вам обращаюсь!
– Вань, – предостерегающе сказала мать, зная про сына, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки.
Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди.
– Пойдем вон там посидим, – изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него.
– Наз-зад, – как-то даже брезгливо сказал тот. И хотел развернуть Ваньку за рукав.
Ванька точно ждал этого. Только красноглазый коснулся его, Ванька движением руки вверх резко отстранил руку вахтера и, бледнея уже, но еще спокойно, сказал матери:
– Вот сюда вот, на эту вот скамеечку.
Но и дальше тоже ждал Ванька – ждал, что красноглазый схватит его сзади. И красноглазый схватил. За воротник Ванькиной полосатой пижамы. И больно дернул. Ванька поймал его руку и так сдавил, что красноглазый рот скривил.
– Еще раз замечу, что ты свои руки будешь распускать… – заговорил Ванька ему в лицо негромко, не сразу находя веские слова, – я тебе… я буду иметь с вами очень серьезный разговор.
– Вань, – чуть не со слезами взмолилась мать. – Господи, господи…
Красноглазый на какое-то короткое время оторопел, потом пришел в движение и подал громкий голос тревоги.
– Стигаеев! Лизавета Сергеевна!.. – закричал он. – Ко мне! Тут произвол!.. – и он, растопырив руки, как если бы надо было ловить буйно помешанного, пошел на Ваньку. Но Ванька сидел на месте, только весь напружинился и смотрел снизу на красноглазого. И взгляд этот остановил красноглазого. Он оглянулся и опять закричал: – Стигаеев!
Из боковой комнаты, из двери выскочил квадратный Евстигнеев в белом халате, с булочкой в руке.
– А? – спросил он, не понимая, где тут произвол, какой произвол.
– Ко мне! – закричал красноглазый. И, растопырив руки, стал падать на Ваньку.
Ванька принял его… Вахтер отлетел назад. Но тут уже и Евстигнеев увидел "произвол" и бросился на Ваньку.
…Ваньку им не удалось сцапать… Он не убегал, но не давал себя схватить, хоть этот Евстигнеев был мужик крепкий и старались они с красноглазым во всю силу, а Ванька еще стерегся, чтоб поменьше летели стулья и тумбочки. Но все равно, тумбочка вахтерская полетела, и с нее полетел графин и раскололся. Крик, шум поднялся… Набежало белых халатов. Прибежал Сергей Николаевич, врач Ванькин… Красноглазого и Евстигнеева еле-еле уняли. Ваньку повели наверх. Сергей Николаевич повел. Он очень расстроился.
– Ну как же так, Иван?..
Ванька, напротив, очень даже успокоился. Он понял, что сейчас он поедет домой. Он даже наказал матери, чтоб она подождала его.
– На кой черт ты связался-то с ним? – никак не мог понять молодой Сергей Николаевич. Ванька очень уважал этого доктора.
– Он мать не пустил.
– Да сказал бы мне, я бы все сделал! Иди в палату, я ее приведу.
– Не надо, мы счас домой поедем.
– Как домой? Ты что?
Но Ванька проявил непонятную ему самому непреклонность. Он потому и успокоился-то, что собрался домой. Сергей Николаевич стал его уговаривать в своем кабинетике… Сказал даже так:
– Пусть твоя мама поживет пока у меня. Дня три. Сколько хочет! У меня есть где пожить. Мы же не довели дело до конца. Понимаешь? Ты просто меня подводишь. Не обращай внимания на этих дураков! Что с ними сделаешь? А мама будет приходить к тебе…
– Нет, – сказал Ванька. Ему вспомнилось, как мать униженно просила этого красноглазого… – Нет. Что вы!
– Но я же не выпишу тебя!
– Я из окна выпрыгну… В пижаме убегу ночью.
– Ну-у – огорченно сказал Сергей Николаевич. – Зря ты.
– Ничего, – Ваньке было даже весело. Немного только жаль, что доктора… жалко, что он огорчился. – А вы найдете кого-нибудь еще с язвой… У окна-то лежит, рыжий-то, у него же тоже язва.
– Не в этом дело. Зря ты, Иван.
– Нет, – Ваньке становилось все легче и легче. – Не обижайтесь на меня.
– Ну, что ж… – Сергей Николаевич все же очень расстроился. – Так держать тебя тоже бесполезно. Может, подумаешь?.. Успокоишься…
Версия
Санька Журавлев рассказал диковинную историю. Был он в городе (мотоцикл ездил покупать), зашел там в ресторан покушать. Зашел, снял плащ в гардеробе, направился в зал… А не заметил, что зал отделяет стеклянная стена – пошел на эту стенку. И высадил ее. Она прямо так стоймя и упала перед Санькой и со звоном разлетелась в куски. Ну, сбежались. Санька был совершенно трезв, поэтому милицию вызывать не стали, а повели его к директору ресторана на второй этаж. Человек, который вел его по мягкой лестнице, подсчитал:
– Зарплаты две выложишь. А то и три.
– Я же не нарочно.
– Мало ли что!
Зашли в кабинет директора… И тут-то и начинается диковина, тут сельские люди слушали и переглядывались – не верили. Санька рассказывал так:
– Заходим – сидит молодая женщина. Пышная, глаза маленько навыкате, губки бантиком, при золотых часиках. «Что случилось?» Товарищ этот начинает ей докладывать, что вот, мол, стенку решили… А эта на меня смотрит. – Тут Санька всякий раз хотел показать, как она на него смотрела: делал губы куриной гузкой и выпучивал глаза. И смотрел на всех. Люди смеялись и продолжали не верить.
– Она этому товарищу говорит: «Ну хорошо, – говорит, – идите. Мы разберемся». А кабинет!.. Ну, ё-мое, наверно, у министров такие: кругом мягкие креслы, диваны, на стенах картины… «Вы откуда?» – спрашивает. Я объяснил. «Так-так, – говорит. – Как же это вы так?» А сама на меня смо-отрит, смо-отрит… До-олго смотрела.
Еще потому не верили земляки Саньке, что смотреть-то на него, да еще, как он уверяет, долго, да еще городской женщине – зачем, господи?! Чего там высматривать-то? Длинный, носатый, весь в морщинах раньше времени… Догадывались, что Саня потому и выдумал эту историю, чтобы хоть так отыграться за то, что деревенские девки его не любили.
– Дальше мы едем с ней в ее трехкомнатную квартиру и гужуемся. Три дня! Я просыпаюсь, от так от шарю возле кровати, нахожу бутылку шампанского – буль-буль-буль!.. Она мне: «Ты бы хоть из фужера, Санек, вон же фужеров полно!» Я говорю: «Имел я в виду эти фужеры!» Гужуемся три дня и три ночи! Как во сне жил. Она на работу вечером сходит, я пока один в квартире. Ванну принимаю, в туалете сижу… Ванна отделана голубым кафелем, туалет – желтым. Все блестит, мебель вся лакирована. Я сперва с осторожностью относился, она заметила, подняла на смех. «Брось ты, – говорит, – Санек! Надо, чтоб вещи тебе служили, а не ты вещам. Что же, говорит, я все это с собой, что ли, возьму?» Шторы такие зеленые, с листочками… Задернешь – полумрак такой в комнатах. Кто-нибудь спал из вас в спальне из карельской березы? Мы же фраера! Мы думаем, что спать на панцирной сетке – это мечта жизни. Счас я себе делаю кровать из простой березы… город давно уже перешел на деревянные кровати. Если ты каждый день получаешь гигантский стресс, то выспаться-то ты должен!
– Ну-ну, Сань?
– Так проходят эти три дня. Вечером она привозит на такси курочек, разные заливные… Они мне сигналют, я спускаюсь, беру переносной такой холодильничек, несу… И мы опять гужуемся. Включаем радиолу на малую громкость, попиваем шампанское… Чего только моя левая нога захочет, я то немедленно получаю. Один раз я говорю: «А вот я видел в кино: наливает человек немного виски в стакан, потом туда из сифончика… Ты можешь так?» – «Это, – говорит, – называется виски с содовой. Сифон у меня есть, виски счас привезут». Точно, минут через пятнадцать привезли виски. Они мне, кстати, не поглянулись. Я пил водку с содовой. От так от нажимаешь курочек на сифончике, оттуда как даст в стакан… Прелесть.
– А как со стеклом-то?
– С каким стеклом?
– Ну, разбил-то…
– А-а. А никак. Она меня потом разглядывала всего и удивлялась: «Как ты, – говорит, – не порезался-то?» А мотоцикл – я ей деньги отдал, мне его прямо к подъезду подкатили…
Вот такая история случилась будто бы с Санькой Журавлевым. Из всего этого несомненной правдой было: Санька в самом деле ездил в город; не было его три дня; мотоцикл привез именно такой, какой хотел и на какой брал деньги; лишних денег у него с собой не было. Это все правда. В остальное односельчане никак не могли поверить. Санька нервничал, злился… Говорил мужикам про такие поганые подробности, каких со зла не выдумаешь. Но считали, что всего этого Санька где-то наслышался.
– Ну, ё-мое! – психовал Санька. – Да где же я эти три дня был-то?! Где?!
– Может, в вытрезвителе.
– Да как я в вытрезвитель-то попаду?! Как? У меня лишнего рубля не было!
– Ну, это… Свинья грязи найдет.
– Иди найди! Иди хоть пятак найди за так-то. На что же бы я жил-то три дня?
Этого не могли объяснить. Но и в пышного директора ресторана и в ее трехкомнатную квартиру – тоже не могли поверить. Это уж черт знает что такое – таких дур и на свете-то не бывает.
– Дистрофики! – обзывал всех Санька. – Жуки навозные. Что вы понимаете-то? Ну, что вы можете понимать в современной жизни?
Слушал как-то эту историю Егорка Юрлов, мрачноватый, бесстрашный парень, шофер совхозный. Дослушал до конца, усмехнулся ядовито. К нему все повернулись, потому что его мнение – как-то так повелось – уважали. И, надо сказать, он и вправду был парень неглупый.
– Что скажешь, Егорка?
– Версия, – кратко сказал Егорка.
– Какая версия? – не понял Санька.
– Что ты дурачка-то из себя строишь? – прямо спросил Егорка. – Чего ты людей в заблуждение вводишь?
Санька аж побелел… Думали, что они подерутся. Но Санька прищемил обиду зубами. И тоже прямо спросил:
– У тебя машина на ходу?
– Я спрашиваю: у тебя машина на ходу? – Санька угрожающе придвинулся к Егорке. – Ну?
Егорка подождал, не кинется ли на него Санька; подождал и ответил:
– На ходу.
– Поедем, – приказным голосом сказал Санька. – Надоела мне эта комедия: им рассказываешь как добрым, а они, стерва, хаханьки строют. Поедем к ней, я покажу тебе, как живут люди в двадцатом веке. Предупреждаю: без моего разрешения никого не лапать и не пить дорогое вино стаканами. Возможно, там соберется общество – может, подруги ее придут. Кто еще хочет ехать, фраера? – Саньку повело на спектакль – он любил иногда «выступить», но при всем том… При всем том он предлагал проверить, правду ли он говорит или врет. Это серьезно.
Егорка, недолго думая, сказал:
– Поехали.
– Кто еще хочет? – еще раз спросил Санька.
Никто больше не пожелал ехать. История сама по себе довольно темная, да еще два таких едут… Недолго и того… угореть.
А Санька с Егоркой поехали.
Дорогой еще раз ругнулись. Санька опять начал учить Егорку, чтоб никого не лапал в городе и не пил дорогое вино стаканами.
– А то я ж вас знаю…
– Да пошел ты к такой-то матери! – обозлился Егорка. – Строит из себя, сидит… «Я – ва-ас…» Кого это «вас»-то? А ты-то кто такой?
– Я тебя учу, как лучше ориентироваться в новой обстановке, понял?
– Научи лучше себя – как не трепаться. Не врать. А то звону наделал… Счас, если приедем и там никакой трехкомнатной квартиры не окажется, – Егорка постучал пальцем по рулю, – обратно пойдешь пешком.
– Ладно. Но если все будет, как я говорил, я те… Ты принародно, в клубе, скажешь со сцены: «Товарищи, зря мы не верили Саньке Журавлеву – он не врал». Идет?
– Едет, – буркнул мрачный Егорка.
– Черти! – в сердцах сказал Санька. – Сами живут… как при царе Горохе, и других не пускают.
Приехали в город засветло.
«Направо», «налево», «прямо!» – командовал Санька. Он весь подсобрался, в глазах появилась решимость: он слегка трусил. Егорка искоса взглядывал на него, послушно поворачивал «влево», «вправо»… Он видел, что Санька вибрирует, но помалкивал. У него у самого сердце раза два сжалось в недобром предчувствии.
– Узнаю ресторан «Колос», – торжественно сказал Санька. – Тут, по-моему, опять налево. Да, иди налево.
– Адрес-то не знаешь, что ли?
– Адресов я никогда не помнил – на глаз лучше всего.
Еще покрутились меж высоких спичечных коробков, поставленных стоймя… И подъехали к одному, и остановились.
– Вот он, подъездик, – негромко сказал Санька. – Голубенький, с козырьком.
Посидели немного в кабине.
– Ну? – спросил Егорка.
– Счас… Она, наверно, на работе, – неуверенно сказал Санька. – Сколько счас?
– Без двадцати девять.
– У нее самый разгар работы…
– Ну-у… начинается. Уже очко работает?
– Пошли! – скомандовал Санька. – Пошли, теленочек, пошли. Если дома нет, поедем в ресторан.
Поднялись на четвертый этаж пешком.
– Так, – сказал Санька. Он волновался. – Следи за мной: как я, так и ты, но малость скромнее. Как будто ты мой бедный родственник… Фу! Волнуюсь, стерва. А чего волнуюсь? Упэред! – И он нажал беленький пупочек звонка.
За дверью из тишины послышались остренькие шажочки…
– Паркет, знаешь, какой!.. – успел шепнуть Санька.
В двери очень долго поворачивался и поворачивался ключ – может, не один?
Санька нервно подмигнул Егорке.
Наконец дверь приоткрылась… Санька растянул большой рот в улыбке, хотел двинуть дверь, чтоб она распахнулась приветливее, но она оказалась на цепочке.
– Кто это? – тревожно и недовольно спросили из-за двери. Женщина спросила.
– Ира… это я! – сказал Санька ненатуральным голосом. И улыбку растянул еще шире. Можно сказать, что на лице его в эту минуту были – нос и улыбка, остальное – морщины.
Санька ошалел… Посмотрел растерянно на Егорку.
– Ё-мое! – сказал он. – Она что, озверела?
– Может, не узнала? – без всякого ехидства подсказал Егорка.
Санька еще раз нажал на белый пупочек. За дверью молчали. Санька давил и давил на кнопочку. Наконец послышались шаги – тяжелые, мужские. Дверь опять открылась, но опять мешал цепок. Выглянуло розовое мужское лицо. Мужчина боднул строгим взглядом Саньку… Потом глаза его обнаружили мрачноватого Егорку и – быстро-быстро – поискали, нет ли еще кого? И, стараясь, чтоб вышло зло и страшно, спросил:
– В чем дело?
– Позови Ирину, – сказал Санька.
Мужчина мгновенье решал, как поступить… Из глубины квартиры ему что-то сказали. Мужчина резко захлопнул дверь. Санька тут же нажал на кнопку звонка и не отпускал. Дверь опять раскрылась.
– Что, выйти накостылять, что ли?! – уже всерьез злобно сказал мужчина.
Санька подставил ногу под дверь, чтобы мужчина не сумел ее закрыть.
– Выйди на минутку, – сказал он. – Я спрошу кое-что.
Мужчина чуть отступил и всем телом ринулся на дверь… Санька взвыл. Егорка с этой стороны – точно так, как тот за дверью, – откачнулся и саданул дверь плечом. Санька выдернул ногу и тоже навалился плечом на дверь.
– Семен! – заполошно крикнул мужчина.
Пока Семен бежал в тапочках на зов товарища, молодые деревенские бычки поднатужились тут… Цепочка лопнула.
– Руки вверх! – заорал Санька, ввалившись в коридор.
Мужчина с розовым лицом попятился от них… Мужчина в тапочках тоже резко осадил бег. Но тут вперед с визгом вылетела коротконогая женщина с могучим торсом.
– Вон-он! – Странно, до чего она была легкая при своей тучности, и до чего же пронзительно она визжала. – Вон отсюда, сволочи!! Звоните в милицию! Я звоню в милицию! – Женщина так же легко ускакала звонить.
– Пошли, Санька, – сказал Егорка.
Санька не знал, как подумать про все это.
– Пошли, – еще сказал Егор.
– Нет, не пошли-и, – свирепо сказал розоволицый. И стал надвигаться на Саньку. – Нет, не пошли-и… Так просто, да? Семен, заходи-ка с той стороны. Окружай хулиганов!
Человек в тапочках пошел было окружать. Но тут вернулся от двери Егор…
…Из «окружения» наши орлы вышли, но получили по пятнадцать суток. А у Егорки еще и права на полгода отняли – за своевольную поездку в город. Странно, однако, что деревенские после всего этого в Санькину историю полностью поверили. И часто просили рассказать, как он гужевался в городе три дня и три ночи. И смеялись.
Не смеялся только Егорка: без машины стал меньше зарабатывать.
– Дурак – поперся, – ворчал он. – На кой черт?
– Егор, а как баба-то? Правда, что ли, шибко красивая?
– Да я и разглядеть-то не успел как следует: прыгал какой-то буфет по квартире…
– А квартира-то, правда, что ли, такая шикарная?
– Квартира шикарная. Квартиру успел разглядеть. Квартира шикарная.
Санька долго еще ходил по деревне героем.
Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине… Поговорили о чем-то между собой и сказали Ваньке:
– Поедешь в городскую больницу?
– Зачем? – не понял Ванька.
– Лежать. Так же лежать, как здесь лежишь. Вот… Сергей Николаевич лечить будет.
Ванька согласился.
В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали называть «тематический больной».
– А где тематический больной-то? – спрашивала сестра.
– Курит, наверно, в уборной, – отвечали соседи Ванькины. – Где же еще.
– Опять курит? Что с ним делать, с этим тематическим…
Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной…
– Лед впереди уже о так от горбатится – горкой… Я открыл дверцу, придавил газку. Вдруг – вниз поехал!.. – Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками, перескакивает с одного на другое. – Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода – хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из кабины-то и начинаю осматриваться…
– Ты прямо, как это… как в баню попал: «вылез, начинаю осматриваться». Меньше ври-то.
Ванька на своей кровати выпучил честные глаза.
– Я вру?! – Некоторое время он даже слов больше не находил. – Хот… Да ты что? Как же я врать стану! Хот…
И верно, посмотришь на Ваньку – и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже – уметь надо.
– Я, значит, смотрю вверх – вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился… Я туда погреб.
– Да сколько ж ты под водой-то был?
– А я откуда знаю? Небось недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают…
– Ну, вылез… Ко мне уже бегут. Завели в первую избу…
– Сразу – водки?
– Одеколоном сперва оттерли… Я целую неделю потом «Красной гвоздикой» вонял. Потом уж за водкой сбегали.
…Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди одинаковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то загадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице – по людям, по машинам… Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так – все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко.
И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается – боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то.
– Мама идет! – закричал он всем в палате радостно.
Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись.
– Где, Ваня?
– Да вон! Вон, с сумкой-то! – Ванька свесился с подоконника и закричал: – Ма-ам!
– Ты иди встреть ее внизу, – сказали Ваньке. – А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то.
– Да пустят! Скажет – из деревни… – Гадать стали.
– Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными глазами, этот сроду не пустит.
Ванька побежал вниз.
А мать уже стояла возле этого худого с красными глазами, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее.
– Это ко мне! – издали еще сказал Ванька. – Это моя мать.
– В среду, субботу, воскресенье, – деревянно прокуковал красноглазый.
Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее.
– Да ко мне она! – закричал Ванька. – Ты что?!
– В среду, субботу, воскресенье, – опять трижды отстукал этот… вахтер, что ли, как их там называют.
– Да не знала я, – взмолилась мать, – из деревни я… Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, маленько хоть…
Ваньку впервые поразило – он обратил внимание, – какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу перескочила на этот голос… И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать:
– Помолчи, мам.
– Да я вот объясняю товарищу… Чего же?
– Помолчи! – опять велел Ванька. – Товарищ, – вежливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер даже не посмотрел в его сторону. – Товарищ! – повысил голос Ванька. – Я к вам обращаюсь!
– Вань, – предостерегающе сказала мать, зная про сына, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки.
Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди.
– Пойдем вон там посидим, – изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него.
– Наз-зад, – как-то даже брезгливо сказал тот. И хотел развернуть Ваньку за рукав.
Ванька точно ждал этого. Только красноглазый коснулся его, Ванька движением руки вверх резко отстранил руку вахтера и, бледнея уже, но еще спокойно, сказал матери:
– Вот сюда вот, на эту вот скамеечку.
Но и дальше тоже ждал Ванька – ждал, что красноглазый схватит его сзади. И красноглазый схватил. За воротник Ванькиной полосатой пижамы. И больно дернул. Ванька поймал его руку и так сдавил, что красноглазый рот скривил.
– Еще раз замечу, что ты свои руки будешь распускать… – заговорил Ванька ему в лицо негромко, не сразу находя веские слова, – я тебе… я буду иметь с вами очень серьезный разговор.
– Вань, – чуть не со слезами взмолилась мать. – Господи, господи…
Красноглазый на какое-то короткое время оторопел, потом пришел в движение и подал громкий голос тревоги.
– Стигнеев! Лизавета Сергеевна!.. – закричал он. – Ко мне! Тут произвол!.. – И он, растопырив руки, как если бы надо было ловить буйно помешанного, пошел на Ваньку. Но Ванька сидел на месте, только весь напружинился и смотрел снизу на красноглазого. И взгляд этот остановил красноглазого. Он оглянулся и опять закричал: – Стигнеев!
Из боковой комнаты, из двери выскочил квадратный Евстигнеев в белом халате, с булочкой в руке.
– А? – спросил он, не понимая, где тут произвол, какой произвол.
– Ко мне! – закричал красноглазый. И, растопырив руки, стал падать на Ваньку.
Ванька принял его… Вахтер отлетел назад. Но тут уже и Евстигнеев увидел «произвол» и бросился на Ваньку.
…Ваньку им не удалось сцапать… Он не убегал, но не давал себя схватить, хоть этот Евстигнеев был мужик крепкий и старались они с красноглазым во всю силу, а Ванька еще стерегся, чтоб поменьше летели стулья и тумбочки. Но все равно, тумбочка вахтерская полетела, и с нее полетел графин и раскололся. Крик, шум поднялся… Набежало белых халатов. Прибежал Сергей Николаевич, врач Ванькин… Красноглазого и Евстигнеева еле-еле уняли. Ваньку повели наверх. Сергей Николаевич повел. Он очень расстроился.
– Ну как же так, Иван?..
Ванька, напротив, очень даже успокоился. Он понял, что сейчас он поедет домой. Он даже наказал матери, чтоб она подождала его.
– На кой черт ты связался-то с ним? – никак не мог понять молодой Сергей Николаевич. Ванька очень уважал этого доктора.
– Он мать не пустил.
– Да сказал бы мне, я бы все сделал! Иди в палату, я ее приведу.
– Не надо, мы счас домой поедем.
– Как домой? Ты что?
Но Ванька проявил непонятную ему самому непреклонность. Он потому и успокоился-то, что собрался домой. Сергей Николаевич стал его уговаривать в своем кабинетике… Сказал даже так:
– Пусть твоя мама поживет пока у меня. Дня три. Сколько хочет! У меня есть где пожить. Мы же не довели дело до конца. Понимаешь? Ты просто меня подводишь. Не обращай внимания на этих дураков! Что с ними сделаешь? А мама будет приходить к тебе…
– Нет, – сказал Ванька. Ему вспомнилось, как мать униженно просила этого красноглазого… – Нет. Что вы!
– Но я же не выпишу тебя!
– Я из окна выпрыгну… В пижаме убегу ночью.
– Ну-у, – огорченно сказал Сергей Николаевич. – Зря ты.
– Ничего. – Ваньке было даже весело. Немного только жаль, что доктора… жалко, что он огорчился. – А вы найдете кого-нибудь еще с язвой… У окна-то лежит, рыжий-то, у него же тоже язва.
– Не в этом дело. Зря ты, Иван.
– Нет. – Ваньке становилось все легче и легче. – Не обижайтесь на меня.
– Ну, что ж… – Сергей Николаевич все же очень расстроился. – Так держать тебя тоже бесполезно. Может, подумаешь?.. Успокоишься…
– Нет. Решено.
Ванька помчался в палату – собрать кой-какие свои вещички. В палате его стали наперебой ругать:
– Дурак! Ты бы пошел…
– Ведь тебя бы вылечили здесь, Сергей Николаевич довел бы тебя до конца.
Они не понимали, эти люди, что скоро они с матерью сядут в автобус и через какой-нибудь час Ванька будет дома. Они этого как-то не могли понять.
– Из-за какого-то дурака ты себе здоровье не хочешь поправить. Эх ты!
– Надо человеком быть, – с каким-то мстительным покоем, даже, пожалуй, торжественно сказал Ванька. – Ясно?
– Ясно, ясно… Зря порешь горячку-то, зря.
– Ты бы полтинник сунул ему, этому красноглазому, и все было бы в порядке. Чего ты?
Ванька весело со всеми попрощался, пожелал всем здоровья и с легкой душой поскакал вниз.
Надо было еще взять внизу свою одежду. А одежду выдавал как раз этот Евстигнеев. Он совсем не зло посмотрел на Ваньку и с сожалением даже сказал:
– Выгнали? Ну вот…
А когда выдавал одежду, склонился к Ваньке и сказал негромко, с запоздалым укором:
– Ты бы ему копеек пятьдесят дал, и все – никакого шуму не было бы. Молодежь, молодежь… Неужели трудно догадаться?
– Надо человеком быть, а не сшибать полтинники, – опять важно сказал Ванька. Но здесь, в подвале, среди множества вешалок, в нафталиновом душном облаке, слова эти не вышли торжественными; Евстигнеев не обратил на них внимания.
– Ботинки эти? Твои?
– Не долечился и едешь…
– Дома долечусь.
– До-ома! Дома долечисся…
– Будь здоров, Иван Петров! – сказал Ванька.
– Сам будь здоров. Попросил бы врача-то… может, оставют. Зря связался с этим дураком-то.
Ванька не стал ничего объяснять Евстигнееву, а поспешил к матери, которая небось сидит возле красноглазого и плачет.
И так и было: мать сидела на скамеечке за вахтером и вытирала полушалком слезы. Красноглазый стоял возле своей тумбочки, смотрел в коридор – на прострел. Стоял прямо, как палка. У Ваньки даже сердце заколотилось от волнения, когда он увидел его. Он даже шаг замедлил – хотел напоследок что-нибудь сказать ему. Покрепче. Но никак не находил нужное.
– Будь здоров! – сказал Ванька. – Загогулина.
Красноглазый моргнул от неожиданности, но головы не повернул – все смотрел вдоль своей вахты.
Ванька взял материну сумку, и они пошли вон из хваленой-прехваленой горбольницы, где, по слухам, чуть ли не рак вылечивают.
– Не плачь, – сказал Ванька матери. – Чего ты?
– Нигде ты, сынок, как-то не можешь закрепиться, – сказала мать свою горькую думу. – Из ФЗУ тада тоже…
– Да ладно!.. Вались они со своими ФЗУ. Еще тебе одно скажу: не проси так никого, как давеча этого красношарого просила. Никогда никого не проси. Ясно?
– Много так сделаешь – не просить-то!
– Ну… и так тоже нельзя. Слушать стыдно.
– Стыдно ему!.. Мне вон счас гумажки собирать на пенсию – побегай-ка за имя, да не попроси… Много соберешь?
– Ладно, ладно… – Мать никогда не переговорить. – Как там, дома-то?
– Ничо. У себя-то будешь долеживать?
– Та-а… не знаю, – сказал Ванька. – Мне уже лучше.
Через некоторое время они сели у вокзала в автобус и поехали домой.
