Описание карла ивановича из повести детство толстого. Cочинение «Николенька Иртеньев и Карл Иванович (по повести Л. Н. Толстого «Детство»)" (2). Сочинение про учителя Карла Ивановича
Учитель Карл Иванович Мауер хоть и не является главным героем повести, играет очень важную роль в жизни Николеньки и, конечно же, влияет на дальнейшее мировоззрение героя. В повести Льва Николаевича Толстого «Детство» этому герою посвящена отдельная глава.
Карл Иванович в семье Иртеньевых служит домашним учителем. Раньше он служил у генерала и в минуты обиды любит повторять, что там, где он раньше работал, его ценили больше, нежели у Иртеньевых. В семье нашего героя старый немец служит уже больше десяти лет и детей этой семьи любит как родных. Он сидел у постели Володи, когда мальчик болел, что говорит о его беззаветной и чистой любви к ребенку. Немец очень привязан к детям и, когда отец решает увезти их из родового гнезда, старый учитель воспринимает это как личное оскорбление. Он не знает, что ему делать дальше и готов беззаветно служить Иртеньевым даже если ему не будут за это платить. Маленький Николай же любит учителя почти также сильно как родного отца.
Персонаж родом из Германии. В повести часто повторяется, что старый немец глубоко несчастен. Он сирота и на его жизнь выпала нелегкая доля. Николенька говорит, что это единственный человек из его окружения, который был несчастен.
Когда Карл Иванович ходит в домашней одежде, он обычно одет в пестрый халат и козьи сапоги. В классной же комнате он надевает сюртук. Неизменной остается лишь красная вязаная шапочка-ермолка с кисточкой, из-под которой выбивается редкая седина. Эту шапочку он надевает, потому что боится простудить голову, а еще она служит ему для прикрытия лысины. Он не снимает своей шапочки, но всегда при входе в гостиную просит на это разрешения.
У старого учителя больная рука. Об этом читатель узнает, когда Николенька в поисках перчаток, так необходимых ему для танцев, находит перчатку, на которой не хватает среднего пальца. Маленький мальчик рассуждает, что Карл Иванович отрезал его для своей больной руки. А еще учитель глуховат на одно ухо.
Герой очень добр и любит всех детей, которых воспитывает и учит уже двенадцать лет. У него очень добрый голос и он совершенно тронут выдуманным сном Николеньки. Однако в классной комнате добрый немец становится требовательным учителем, который дает детям знания. Здесь его голос становится строгим, он может наказать нашего героя, поставить его в угол.
Карл Иванович очень аккуратен и любит во всем порядок. На его рабочем месте в классной комнате все всегда на своих местах. Учитель любит читать, у него есть несколько любимых книг и он чтением даже посадил тебе зрение и потому носит очки. А еще Карл Иванович любит стихи и даже иногда сам их пишет. Одно из стихотворений Николенька находит в бумагах старого немца.
Карл Иванович – это пример человека, который, пройдя множество жизненных испытаний, сумел сохранить добрую душу и не разучился любить.
Сочинение про учителя Карла Ивановича
Карл Иванович является одним из героев первой повести автобиографической трилогии Льва Николаевича Толстого «Детство». Он работал гувернером в доме у Иртеньевых, занимался обучением и воспитанием Николеньки и его брата Володи, был немцем по происхождению. На жизненном пути он постоянно преодолевал встречающиеся сложности.
Впервые читатель знакомится с Карлом Ивановичем уже в самом начале повести. Он прерывает сон Николеньки и будит его своим нежным голосом. Мальчик был очень злым и расстроенным тем, что его разбудили. Но из-за чрезвычайного доброго характера учителя и его трепетного отношения к мальчикам, Николенька просыпается с хорошим настроением. В свободное от учебы время Карл Иванович имел добрый и ласковый характер, веселился с детьми, расслаблялся в любимом кресле и читал книги. А в классе он становился более суровым и требовательным, потому что по-настоящему хотел обучить детей наукам. Каждое утро дети в сопровождении учителя встречались со своей маменькой, которая любила спрашивать об их сне и разговаривала с учителем по-немецки. Карл Иванович придерживался мнения о том, что все дети должны воспитываться в окружении любви, но не быть избалованными различными искушениями. Для детей мужчина был в одном лице другом, учителем, помощником и просто добрым человеком с широкой душой, за советом к которому можно обратиться в любое время.
Возможно, характер Карла Ивановича каким-либо образом связан с его печальной историей жизни. Для начала нужно сказать, что он был незаконнорожденным ребенком, из-за чего терпел много ограничений. За долгую жизнь он успел побыть на войне вместо своего старшего брата, в плену, поработать на фабрике и сбежать из ареста на родном месте. На работу в дом Иртеньевых, который стал для него родным, он попал после работы у русского генерала.
Карл Иванович является, несомненно, положительным героем повести «Детство» и примером настоящего человека, с которого стоит брать пример. Не каждый человек способен сохранять человечность и доброту, пройдя через трудности в виде войны, ареста и плена, а тем более полюбить чужих детей, как и своих собственных.
Несколько интересных сочинений
С детства меня приучали к тому, что свободное время создано для того, чтобы проводить его с пользой, в первую очередь для себя. Свободное время в будние дни у меня начинается во второй половине дня. Приходя со школы я иду на тренировку по баскетболу
Знакомая всем с детства сказка А.С.Пушкина «О мертвой царевне и семи богатырях» описывает чудеса любви, доброты, нравственности, верности.
Сочинение на тему: Образ Карла Ивановича в повести Л.Толстого «Детство»
Уже первая глава повести Л.Н.Толстого привлекла моё внимание. Мы привыкли к тому, что встречаемся с учителями только в школе. Если случайно мы сталкиваемся с ними на улице, то, конечно, здороваемся, но они все равно для нас остаются учителями.
А вот Карл Иванович, которому поручены учеба и воспитание Николеньки Иртеньева и его брата Володи, — домашний учитель, гувернер. Для меня это необычно и непривычно. Знаю, что бывают репетиторы, но это совсем другое: дополнительные занятия за отдельную плату. А вот так, чтобы жить в семье, отчасти заменять детям и няньку, и даже родителей – это совсем другое.
Карл Иванович – человек необычайной доброты. На него даже рассердиться невозможно: рассердишься, что не дал выспаться, точнее, понежиться в кровати – и тут же сам на себя досадуешь – как ты мог?
Как истинный немец, Карл Иванович умеет разделять личное и деловое. Как бы он ни любил вверенных его попечению детей, он зорко следит, чтобы те не были чересчур избалованными, следовали правилу «делу время – потехе час».
Он одинок, история его жизни ужасная и в чужих детях – весь смысл его теперешней жизни. Всю нерастраченную ласку и нежность он дарит им, и нежные детские сердца не могут горячо не откликаться на эти непосредственные проявления сердечных чувств.
Детство – Что может быть интереснее и прекраснее открытия мира детскими глазами? Именно они всегда широко открыты, очень внимательны и на редкость проницательны. Поэтому Лев Толстой взглянул вокруг глазами маленького дворянина Николеньки Иртеньева и еще раз показал чистоту и низменность чувств, искренность и ложь, красоту и уродство…
Из серии: «Детство. Отрочество. Юность»
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Детство (Л. Н. Толстой, 1852) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .
Учитель Карл Иваныч
12-го августа 18…, ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой – из сахарной бумаги на палке – по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.
«Положим, – думал я, – я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, – прошептал я, – как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка – какие противные!»
В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.
– Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, – крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. – Nu, nun, Faulenzer! – говорил он.
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем думать!»
Мне было досадно и на самого себя, и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.
– Ach, lassen Sie, Карл Иваныч! – закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек.
Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон – будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.
Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай – маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь: Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:
– Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.
Я совсем развеселился.
– Sind Sie bald fertig? – послышался из классной голос Карла Иваныча.
Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке, приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.
Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна – наша, детская, другая – Карла Иваныча, собственная . На нашей были всех сортов книги – учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages», в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом и пошли, длинные, толстые, большие и маленькие книги, – корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту – без переплета, один том истории Семилетней войны – в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это – кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.
Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь – Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он – один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю – ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна – изрезанная, наша, другая – новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой – черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками – маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.
Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, – а каково мне?» – и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю – право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, – а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает.
В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой – стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз – здороваться с матушкой.
/ / / Образ Карла Ивановича в повести Толстого «Детство»
Автобиографичная повесть Льва Николаевича Толстого – произведение, в котором и второстепенные герои играют значительные роли. Одним из таких персонажей является домашний учитель Иртеньевых, Карл Иванович Мауер.
Гувернер был немцем по происхождению. Родом он из Саксонии. В его обязанности входило обучение и воспитание двух братьев, Николеньки и Володи.
Знакомство с этим героем происходит в самом начале произведения, когда Карл Иванович, зайдя утром в комнату Николеньки, будит мальчика, пытаясь убить муху.
Мальчик очень рассердился, даже подумал про себя о том, какой же этот Карл Иванович противный. Но все гневные мысли тут же вылетели из головы, когда учитель стал щекотать ему пятки и поднимать с кровати, приговаривая своим добреньким голосом.
В классной комнате же этот голос становился совершенно другим: требовательным и строгим. И дети его слушали внимательно, не шаля и не отвлекаясь. Тут уже Карл Иванович выступал не просто в роли учителя, он наставник детей, ведущий их по жизненному пути.
Хорошо запомнил внешность гувернера, и часто на страницах повести он обращает на это внимание. Немец всегда носил шапочку, заходя в гостиную, он спрашивал разрешение на то, чтобы ее не снимать. Мальчик часто предлагает читателю рассмотреть портрет своего учителя: длинная фигура, доброе лицо, большой орлиный нос, редкие седые волосы, голубые глаза, больная рука с недостающим средним пальцем.
Его костюм зависит от ситуации, которую описывает Николенька: это либо пестрый ваточный халат, подпоясанный поясом из такой же ткани, в котором мальчик видит гувернера перед сном, домашний наряд, либо синий фрак со сборками на плечах и пышным бантом-галстуком, наряд парадный.
Карл Иванович всегда проводил свободное время за чтением. Он сидел в своем любимом кресле с книгой в руках. Этим занятием он и испортил зрение, причем круг его любимых книг постоянен и достаточно ограничен.
Как любой немец, гувернер любит порядок и аккуратность. На его столике чинно и в строгой последовательности лежат такие предметы: часы, клетчатый платок, табакерка, футляр для очков, щипцы.
Существовал в семье и особый ритуал, в котором принимал участие домашний учитель Карл Иванович: он каждое утро водил братьев поздороваться с маменькой, Натальей Николаевной. Барышня говорила с гувернером на его родном языке, расспрашивали, как спали дети.
Что касается отношения самого Карла Ивановича к детям, которых он воспитывал и обучал, то можно сказать следующее: он их, конечно, сильно любил, но эти чувства не были слепыми, учитель зорко следил за шалостями и провинностями, не допускал излишней избалованности. Он мог быть добрым дядюшкой, а мог вдруг стать строгим наставником, не терпящим возражений.
История жизни гувернера семьи Иртеньевых печальна и тяжела. По происхождению он был незаконнорожденным. Мест работы Карл Иванович сменил немало, даже участвовал в военных действиях и был в плену. Но жизнь в этой семье стала для него настоящим утешением и постоянным местом жительства, он быстро ко всем привязался и считал их родными.
12 августа 18..., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра - Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой - из сахарной бумаги на палке - по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.
«Положим, - думал я, - я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володи ной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, - прошептал я, - как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает... противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка - какие противные!»
В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.
Auf, Kinder, auf!.. s"ist Zeit. Die Mutter ust schon im Saal, - крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. - Nun, nun, Faulenzer! - говорил он.
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем подумать!»
Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.
Ach, lassen sie, Карл Иваныч! - закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек.
Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон, - будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.
Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай - маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь. Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:
Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.
Я совсем развеселился.
Sind sie bald fertig? - послышался из классной голос Карла Иваныча.
Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.
Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна - наша, детская, другая - Карла Иваныча, собственная. На нашей были всех сортов книги - учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages», в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом пошли длинные, толстые, большие и маленькие книги, - корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту - без переплета, один том истории Семилетней войны - в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это - кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.
Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь - Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он - один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю, - ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подкленные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна - изрезанная, наша, другая - новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой - черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками - маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.
Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, - а каково мне?» - и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю - право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, - а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает.
В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой - стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, Бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз - здороваться с матушкой.
