Абсолютная свобода - полная вседозволенность

Блогер, журналист, теле- и радиоведущий, писатель

Если бы я был русским богом (сравнимым по могуществу с тем, кто, по Пушкину, прогнал Наполеона из страны), то своих соотечественников загнал бы в Лондон. На полгода или хотя бы на месяц.

У меня такой опыт был: я когда-то в Лондоне полгода работал, а совсем недавно месяц там отучился — шлифовал английский, а вместе с ним и представления о своем месте в мире. И об устройстве мира тоже. Лондон для этого как нельзя более подходит.

Например, после Лондона перестаешь говорить глупости типа «Запад признал крах мультикультурализма». Какой тут крах, если вон — индусы в чалмах (есть целый район, где все надписи на хинди), а вон — дамы в хиджабах или вообще наглухо закрывающих тело одеждах (по-английски это будет burka), а вон — ортодоксальные евреи с пейсами и в кипах, веревочки от нижних рубашек видны из-под лапсердаков (или как там они называются).

Еще после Лондона перестаешь повторять, как дурак, что «свобода не значит вседозволенность», потому что тут свобода как раз и означает вседозволенность. Послушать Вагнера в королевский Альберт-холл приходят и в бриллиантах, и в шортах (те, кто в шортах, еще и притаскивают коврики для йоги, чтобы лежать на галерее). У ирландского паба в Килбурне объявление приглашает на пятничный намаз в общественный сад (тут без ковриков вообще никуда). Стрит-артисты в Шордиче у всех на глазах раскрашивают километры заборов, и никакие коммунальные службы с ними борьбы не ведут. У церкви святой Анны в гейском Сохо, на бывшем чумном кладбище, уминает ланч из коробочек гетеросексуальный офисный люд в розовых рубашках и безумных расцветок носках. А в небе над Лондоном парит огромный надувной мэр в желтом бикини: так лондонцы выражают отношение к его попыткам запретить проезд в бикини в метро. И в суд за оскорбление и экстремизм их никто не тащит.

Не могу похвастаться, что точно знаю, на каких скрепах лондонское безумие держится. И подозреваю, что никто не знает. Лондон — это даже не город, а союз сотни довольно независимых районов-деревень (в каждой — свой local council, местный совет, утверждающий, кстати, ставку местного налога). В Лондоне даже нет центра и центральной улицы в нашем понимании, зато в каждом районе — своя high street.

Но кое-какие принципы, связанные, так сказать, с оборотом свободы в обществе, я все же отмечу.

Первый принцип — это своего рода радостно принимаемая неоимперская мультикультурность: гордость за то, что ты живешь в центре притяжения мира. Нечто похожее было в советской Москве, где встречались и таджик в полосатом халате, и украинский хуторянин в вышиванке, и кавказец в папахе: «у москвички две косички, у узбечки двадцать пять». Просто в Москве они воспринимались как гости, как имперский антураж, — а в Лондоне они и есть лондонцы. «Everyone is a Londoner» («каждый — лондонец») — такой огромный билборд встретил меня когда-то в Хитроу, и я сразу, как атлант, расправил плечи.

Когда Чарльз Боуман, лорд-мэр лондонского Сити, важнейшего делового центра планеты, говорит, что 40% бизнесменов из Сити не англичане по происхождению, он заявляет об этом с гордостью, как о цифре, превышающей средний показатель. Потому что 38% лондонцев — это «импорт». Больше всего (290 тысяч человек на 6,8 миллиона) индусов. Много поляков (178 тысяч). Далее следуют пакистанцы, бангладешцы, нигерийцы, румыны, шриланкийцы, итальянцы — всего в Лондоне 270 национальностей, говорящих на 300 языках. Когда-то были и сотни тысяч русских, и Лондон называли «Москвой-на-Темзе» — но время ушло, и соотечественники из top-10 вылетели.

Я понимаю, что слово «неоимпериализм» для объяснения работы этого котла очень неточно. Факт в том, что лондонцы гордятся своим многообразием, и к классическому чопорному англичанину из книг относятся с легкой иронией. Я прибегаю к слову «неоимпериализм», потому что сегодняшний Лондон — это и правда империя, но не насаждаемая государством, а устроенная самими лондонцами. К тому же без территориальных захватов. Они не нужны: зачем водружать флаг над колониями, если весь мир и так бежит к тебе?! Вот почему российская история с Крымом была воспринята Лондоном не просто как нарушение международных правил, но как возврат в давно ушедшие века. В XXI веке бьются не за земли, а за умы.

Второй важный принцип лондонской свободы — это постоянное сравнение себя с другими и отказ от предрассудков. Скажем, в моем языковом классе были две девочки в хиджабах: Бетул из Турции и Шеша из Кувейта. Я, признаюсь, вначале при их виде поежился. А потом к нам присоединилась сестра Умбритта из Италии — в полном католическом облачении, включая чепец-апостольник. И я подумал: а в чем, собственно, отличие? Почему меня пугает хиджаб, а апостольник — нет? Потому, что современный ислам связан с терроризмом? Ну так сегодняшняя Россия в представлении лондонца тоже связана с терроризмом: посылает в Солсбери убийц, использует оружие массового поражения, сбивает ракетами гражданские «Боинги»… Но ведь никто не шарахается при виде парня с крестом на шее или женщины в платке? Для описания таких страхов в английском существует слово «prejudice» — «предубеждение»…

Кстати, мои предубеждения окончательно меня покинули, когда мы с Бетул и Шешей решали учебную задачку: спланировать ограбление банка, но так, чтобы без жертв и насилия. И придумали, что нам нужно изобразить мусульманскую семью: муж в длинных белых одеждах и две жены, закутанные в бурки. Ну а дальше одна симулирует сердечный приступ, муж запрещает к ней прикасаться, суета, переполох, а вторая втихаря берет ключи от сейфа… Моих девушек сюжет ничуть не смутил. Как не смутило сестру Умбритту обсуждение сериала «Сайнфелд» — того эпизода, где герою подарили презервативы, оказавшиеся бракованными. При слове «condom» она не заикалась и не крестилась. А то, что я думал по поводу чужого prejudice, оказалось моим собственным предубеждением.

Третий принцип лондонской свободы — извлечение пользы из совместной жизни. Вероятно, сестра Умбритта не одобряет контрацепцию. Но в Италии она мечтает преподавать английский, а для этого ей нужен кембриджский сертификат. Чтобы его получить, надо отучиться в лондонской школе, где обсуждают любые темы из текущей жизни: от беременностей у девочек-подростков до разводов у геев. Если она откажется это обсуждать, ей придется распрощаться с мечтой.

Очень может быть, что парни из Саудовской Аравии (в моей школе их было полно) осуждают поедание лапши со свининой, а парни из Индии — говяжьих бургеров. Но если они откажутся жить в мире других ценностей, лондонский трамплин для них закроется. А меня могут раздражать в Лондоне толпы китайцев-туристов, ведущих себя как чайки на птичьем базаре, но я понимаю, что обед из китайского буфета, takeaway в бумажной коробке, — это спасение на фоне дорогущей и дико невкусной местной еды. И отношусь спокойно к тому, что рядом со мной на бывшем чумном кладбище будут ланчевать не только клерки, но и живописные бомжи, которые, если верить акройдовскому «Лондону», здесь обитают со времен Великого Пожара 1666 года.

Вариант нетерпимости к чужим нравам Лондоном тоже был опробован, но отвергнут. В 1960-х хранители английских скреп пытались навести шорох в районах Бейсуотер и Ноттинг-Хилл, в ту пору густо заселенных эмигрантами с Карибских островов. Однако в ответ получили восстание, окончившееся учреждением знаменитого ежегодного карнавала, где полуголые креолки со статью буйволиц несут на себе килограммы разноцветных перьев. Карнавал собирает больше миллиона человек, и лавочники на его пути закрывают витрины размалеванными тегами щитами (как бы чего не вышло). Но затем Ноттинг-Хилл снова превращается в буржуазный район из одноименного фильма: хоть сейчас вселяй сюда Хью Гранта и Джулию Робертс.

Четвертый принцип свободы — решение спорных вопросов в дискуссии. При лондонском разнообразии культур и субкультур все периодически задевают друг друга локтями, и некоторые задетые всерьез оскорбляются. Десяток лет назад в Лондоне появились плакаты, на которых итальянский лавочник развесил в вагоне подземки колбасы, а подпись гласила: «Запах может нравиться не всем». Дело в том, что еда на вынос здесь обыденна и некоторые обедают прямо в метро… Итальянская община возмутилась, последовало бурное обсуждение, — но тем и завершилось.

А в этом году экс-мэр Борис Джонсон в газете «Телеграф» написал, что мусульманские женщины в бурках похожи на почтовые ящики и на грабителей банков. Что тут началось! Актер Аткинсон, он же Мистер Бин, дал отповедь в «Таймс», барон лорд Мохаммед Шейх (кениец по происхождению, видный британский политик и пожизненный пэр) заявил, что Джонсона нужно исключать из его партии, в самой партии началось расследование… Но — никаких арестов и управлений «Э». Публичное о(б)суждение важнее наказания. Поэтому мэр Лондона Садик Хан (пакистанец по происхождению), глянув на себя надувного в бикини, лишь пфыкнул, сказав, что желтый цвет ему не идет.

Пятый принцип местной свободы — поддержка слабых и ограничение власти сильных. Я хорошо помню свой первый Лондон. В наиреспектабельнейшем журнале я прочитал про рекламные доходы футболиста Бэкхема, что он «sucks a corporate cock with no gag reflex» («сосет у корпораций и не давится»). О господи, как такое возможно?! Он же подаст за оскорбление в суд!!! Но мне объяснили, что Бэкхем — человек публичный, а потому каждый имеет право безнаказанно говорить о нем все, что думает. То же самое с политиками: весь Лондон покрыт стрит-артом, изображающим Терезу Мэй или королеву в довольно ехидных видах. Это никто не запрещает. Но если так изобразят обычного Джона Смита, и он оскорбится — картинку закрасят…

Мне все эти пять принципов ужасно нравятся, хотя они — не единственная комбинация, на которой может держаться свобода. И я понимаю, что бессмысленно призывать переносить Лондон в Россию. Я просто хочу отметить, что в большом городе этот механизм может работать. Если, конечно, город претендует на то, чтобы быть столицей мира.

Дмитрий Губин

Свобода – не вседозволенность

Саморегуляция означает право ребенка жить свободно, без внешнего давления – физического или психологического. Следовательно, ребенок ест, когда голоден, приобретает привычки чистоплотности, когда захочет, на него никогда не кричат и не поднимают руки, он всегда любим и защищен. Сказанное звучит легко, естественно и прекрасно, однако поразительно, как много молодых родителей, ревностно отстаивающих эту идею, умудряются понимать ее превратно.

Например, четырехлетний Томми лупит по клавишам соседского пианино деревянным молотком. Любящие родители оглядываются с торжествующей улыбкой, которая означает: разве не удивительна саморегуляция этого ребенка?

Другие родители считают, что их полуторагодовалого ребенка никогда не следует укладывать спать, поскольку это было бы насилием над природой. Пусть он бодрствует, сколько хочет, а когда рухнет, мать отнесет его в постель. На самом деле ребенок все больше устает и возбуждается. Он не может сказать, что хочет спать, ибо еще не умеет выражать свою потребность словами. В конце концов усталая и разочарованная мать хватает его на руки и тащит плачущего в постель. Одна молодая пара, считающая себя адептом моего учения, пришла ко мне с вопросом, хорошо ли будет, если они установят в детской пожарную сигнализацию. Приведенные примеры показывают, что любая идея, будь она старой или новой, опасна, если не сочетается со здравым смыслом.

Только полный идиот, если ему поручить маленьких детей, позволит оставить незарешеченными окна в спальне или открытым огонь в детской. И все же довольно часто молодые поборники саморегуляции, посещая мою школу, возмущаются недостаточной свободой у нас, потому что мы запираем ядовитые вещества в шкафах или запрещаем игры с огнем. Все движение за свободу детей омрачается и дискредитируется тем, что слишком многие поборники свободы витают в облаках.

Один такой адепт выразил мне недавно свое возмущение тем, что я накричал на трудного семилетнего мальчика, который стучал по двери моего кабинета. По мнению возмущавшегося, я должен улыбаться и терпеть шум, пока ребенок не изживет свое желание барабанить по дверям. Я действительно провел немало лет, терпеливо снося деструктивное поведение трудных детей, но делал это в качестве их психотерапевта, а не просто человека. Если молодая мать считает, что ее трехлетнему ребенку следует позволить разрисовать входную дверь красными чернилами на том основании, что таким образом он свободно самовыражается, значит, она не способна ухватить самый смысл саморегуляции.

Помню, мы с другом были в театре Ковент-Гарден. Во время первого отделения девочка, сидевшая перед нами, громко говорила что-то отцу. В антракте я нашел другие места. Друг спросил меня: «А что бы ты сделал, если бы так вел себя один из учеников Саммерхилла?» – «Велел бы ему заткнуться», – ответил я. «Тебе не пришлось бы этого делать, – сказал мой друг, – потому что они не стали бы так себя вести». И я думаю, что никто из них действительно не повел бы себя так.

Как-то одна женщина привела ко мне свою семилетнюю дочь. «Мистер Нилл, – сказала она, – я прочла каждую написанную вами строку, и еще до того, как Дафна родилась, я решила вырастить ее в точности по вашим идеям». Я взглянул на Дафну, которая стояла на моем рояле в грязных ботинках. Оттуда она совершила прыжок на софу и чуть не пробила ее насквозь. «Вы видите, как она естественна, – восхищенно прокомментировала мать. – Настоящий ребенок, воспитанный по Ниллу». Боюсь, я покраснел.

Именно различие между свободой и вседозволенностью и не могут ухватить многие родители. В строгой, суровой семье у детей нет никаких прав, в испорченной семье у них есть права на все. Хороша та семья, в которой у детей и взрослых равные права. Это справедливо и для школы. Еще и еще раз следует подчеркнуть, что предоставить ребенку свободу и портить ребенка – разные вещи. Если трехлетний ребенок хочет пройтись по обеденному столу, вы просто говорите ему, что он не должен этого делать. Он обязан подчиниться, это верно, но и вам следует подчиниться ему, когда это необходимо. Я ухожу из комнат малышей, если меня об этом просят.

Для того чтобы дети могли жить в согласии со своей внутренней природой, от взрослых требуется определенное самопожертвование. Здравые родители находят какой-то компромисс. Вздорные родители либо лютуют, либо портят детей, отдавая им все права.

На практике расхождение интересов между родителями и детьми может быть смягчено, если не вполне разрешено, честным обменом. Зоя уважала мой стол и не проявляла никаких поползновений поиграть с моей пишущей машинкой или бумагами. В ответ я уважал ее детскую и игрушки.

Дети очень мудры и рано принимают социальные правила. Их не следует эксплуатировать, как это часто делается, когда один из родителей кричит: «Джимми, принеси мне стакан воды!» – в тот момент, когда ребенок находится в самом разгаре увлекательной игры. Непослушание в большой мере связано с тем, что родители сами неправильно обращаются с детьми.

Зоя, когда ей было чуть больше года, прошла через период огромного интереса к моим очкам – она постоянно стаскивала их с моего носа, чтобы посмотреть, что это такое. Я не возражал, ни взглядом, ни голосом не показывал никакого беспокойства. Вскоре она потеряла всякий интерес к моим очкам и больше никогда их не трогала. Несомненно, прикажи я не трогать очки или, еще хуже, ударь по маленькой ручонке, ее интерес к очкам сохранился бы, смешавшись со страхом передо мной и протестом против меня. Моя жена позволяла брать свои хрупкие украшения. Девочка играла с ними осторожно и редко что-нибудь ломала. Она постепенно сама выясняла, как следует обращаться с вещами. Конечно, саморегуляция имеет пределы. Мы не можем позволить шестимесячному ребенку обнаружить на собственном опыте, что горящая сигарета больно жжется. Не нужно и предупреждающе кричать в подобном случае. Здраво – без шума устранить опасность.

Обычный аргумент против свободы для детей таков: жизнь сурова, и мы обязаны так воспитать детей, чтобы они впоследствии к ней приспособились, – стало быть, должны их вышколить. Если мы позволим им делать все, что они хотят, как же дети когда-нибудь смогут работать под чьим-то началом? По силам ли им будет конкуренция с теми, кто приучен к дисциплине, в состоянии ли они когда-нибудь выработать самодисциплину?

Возражающие против предоставления детям свободы используют этот аргумент и не понимают, что исходят из ничем не обоснованного и никак не доказанного допущения: что ребенок не будет ни расти, ни развиваться, если только не заставлять его это делать. В то же время все 39 лет моего опыта в Саммерхилле опровергают данное допущение.

Свобода необходима ребенку потому, что только тогда он может расти естественным образом, т. е. хорошо. Я вижу плоды несвободы и подавления в тех новых учениках, которых ко мне переводят из приготовительных и монастырских школ. Эти дети – смесь неискренности с невероятной вежливостью и фальшивыми манерами.

Их реакция на свободу стремительна и предсказуема. Первую пару недель они открывают дверь перед учителями, обращаются ко мне «сэр» и тщательно умываются. Они смотрят на меня с «уважением», в котором прочитывается страх. Через несколько недель свободы они показывают себя истинных: становятся грубыми, неумытыми, утрачивают все свои манеры. Они делают все то, что раньше им запрещали: сквернословят, курят, ломают вещи, при этом сохраняют неискреннюю вежливость в глазах и в голосе.

На то, чтобы расстаться с неискренностью, у них уходит, по крайней мере, полгода. По истечении этого срока они утрачивают и притворную почтительность обращения к тем, кого считали властью. Всего через 6 месяцев они становятся естественными здоровыми детьми, которые говорят то, что думают, без смущения или грубости. Когда ребенок достаточно рано обретает свободу, ему не приходится проживать эту стадию неискренности или притворства. Именно абсолютная искренность учеников больше всего поражает посетителей Саммерхилла.

Возможно, самое большое открытие, которое мы сделали в Саммерхилле, – ребенок рождается искренним существом. Мы решили у себя в школе предоставить детей самим себе, чтобы узнать, каковы они на самом деле, – это единственно возможный способ обращения с детьми. Новаторская школа будущего должна будет двигаться именно таким путем, если захочет внести свой вклад в знание о детях и, что гораздо важнее, в счастье детей.

Я понимаю и принимаю как должное, что искренность порой создает неловкие ситуации. Например, недавно трехлетняя девчушка, посмотрев на нашего бородатого посетителя, сказала: «Что-то мне не нравится твое лицо». Посетитель оказался на высоте. «А мне твое нравится», – отпарировал он, и Мэри улыбнулась.

Я не стану агитировать за предоставление свободы детям. Полчаса, проведенные со свободным ребенком, убеждают лучше, чем целая книга аргументов. Увидеть – значит поверить.

Дать свободу – значит позволить ребенку жить своей собственной жизнью. Только и всего! Но убийственная привычка поучать, формировать, читать нотации и попрекать лишает нас способности осознать простоту истинной свободы.

Как ребенок реагирует на свободу? И смышленые, и не слишком сообразительные дети приобретают кое-что почти неуловимое, чего у них не было прежде. Это выражается в том, что они становятся все более искренними и доброжелательными и все менее агрессивными. Когда отсутствует давление страха и дисциплины, дети не проявляют агрессии. Лишь один раз за 39 лет я видел в Саммерхилле драку, завершившуюся разбитыми носами. А ведь у нас всегда есть какой-нибудь маленький задира, потому что, какой бы свободной ни была школа, она не в силах полностью преодолеть влияние плохой семьи. Характер, приобретенный в первые месяцы или годы жизни, способен смягчиться в условиях свободы, но он никогда не изменится на противоположный. Главный враг свободы – страх. Если мы расскажем детям о сексе, не вырастут ли они распущенными? Если мы не будем подвергать пьесы цензуре, не восторжествует ли безнравственность?

Взрослые, которые боятся, что дети станут испорченными, на самом деле испорчены сами, аналогично тому, что именно люди с грязными мыслями требуют закрытых купальных костюмов. Если человека что-нибудь постоянно шокирует, то именно оно больше всего его интересует. Ханжа – это распутник, не имеющий мужества посмотреть в лицо своей обнаженной душе.

Учеников Саммерхилла нельзя шокировать не потому, что они погрязли в грехе. Они изжили свой интерес к шокирующим вещам и больше не нуждаются в них ни как в предметах для разговора, ни как в поводах для юмора.