Годы учения вильгельма мейстера. Годы учения Вильгельма Мейстера (Гёте) - Дмитрий Мурашев

12 Немецкий «Роман воспитания». «Годы учения Вильгельма Мейстера» (ВМ)

(Все цитаты из: Пинский. сентиментализм. // Пинский. Барокко. Просвещение.)

Изначально Гете задумал «театральный роман» под названием «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» и писал его с 1776 по 1782 год. Вернулся к рукописи в 1793 году и закончил роман в 1796. Изменил замысел: Мейстер утратил черты штюрмерского гения. Теперь герой в романе проходит долгий путь развития, на протяжении которого формируется его личность.

ВМ синтезировал в себе черты разных форм романа 18 века (Аникст):

Роман большой дороги: множество внешних событий и приключений, нередко опасных для героя. Но сходство чисто внешнее, т. к. классический роман такого типа (Смоллет, Филдинг) показывает героя с готовым характером, приключения которого никак не влияют на его жизненный опыт.

Воспитательный роман. Традиция пошла от «Телемаха» Фенелона, в Германии представлена в творчестве старшего современника Гете - Виланда, написавшего «Историю Агатона» (1767)

Роман о художнике. Вильгельм Хайнзе «Ардингелло» (1787) - первый немецкий.

Элементы нравоучительного семейно-бытового романа

Философский роман

>получается универсальный роман.

Романом восхищались Шиллер и Шлегель. Последний усматривает в романе зеркало мира и образ эпохи. Новалис сначала тоже приветствовал роман, но потом счел книгу «несносной», назвал ее «сатирой на поэзию».

Пинский относит роман к четвертому периоду творчества Гете, для которого характерно примирение с действительностью во всех сферах культуры, которое было одновременно бегством от действительности, упадком политической активности, что приближало этот период к романтизму.

Пинский: в романе дан синтез других произведений: неприятие мира («Рейнеке-Лис») и приятие его, поэтизация («Герман и Доротея») «Поэтичность здесь находится в союзе с умом».

Чувствуется биографическая основа: Вильгельм - Гете, увлечение кукольным театром, открытие Шекспира под влиянием Гердера, тоска по Италии, воплощенная в Миньоне, занятие театром.

Тема романа - юноша, вступающий в жизнь. Он не способен перевоплощаться и играет только те роли, которые ему нравятся. Постановка «Гамлета» - поворотный пункт в жизни Вильгельма; открытие того, что образ героя не соответствует его личности, убивает в нем актерский жар. > исцеление от прекраснодушия. Начинает видеть в актерах простых, мелких людей. Аврелия - «шарж на Вильгельма», тоже играет только себя. Ее смерть совпадает с концом его театрального призвания. «Признания прекрасной души» - это тоже бегство от жизни, но к религии. > критический взгляд на свою жизнь > оценивает значимость практической деятельности.

«От жизни для искусства к искусству жизни, к жизни как искусству - таков путь Вильгельма». К концу романа Вильгельм понимает, что он не актер и должен избрать себе практическую деятельность, чтобы сделать из самой жизни произведение искусства. Во второй части Вильгельм путешествует в поисках своего призвания и находит его в хирургии . Третья часть должна была изображать эту деятельность. Вся трилогия должна была показать, как человек нашел себя, как Вильгельм стал «мастером».

Мысль Гете реалистична, примат действительности над искусством.

Теория аббата о воспитании: свои ошибки предпочтительнее, чем чужие истины, истина приобретается только ценой собственных исканий. Нужно верить в человеческую природу и предоставить человеку право на заблуждение. > Мораль, направленная против всякой морали. «Когда человек действует в соответствии со своей природой, сам путь доставляет ему радость». - Такая снисходительность к человеку свойственна Просвещению.

В рамках своей теории аббат помогает Мейстеру в его театральной деятельности.

Специфика романа: Поэтизация самих исканий, мысль о необходимости блужданий. ВМ - прославление годов учения, они в любом случае приносят пользу. Искусство, в данном случае театральное, формирует жизнь, подготавливает человека к практической деятельности. Идея потакания желаниям символически выражена в истории с Феликсом, любящим пить из бутылки.

Но таким образом возникает противоречие между конечной идеей романа и концепцией его: ученические годы изображены как заблуждение, а концепция утверждает о необходимости этих блужданий. Первое стало причиной иронического, а второе - серьезного отношения к герою.

Ирония над «бюргерским сынком», над его штюрмерскими чертами, когда Вильгельм свои прихоти выдает за нечто роковое, говорит о судьбе, инстинкте (который его обманывает - Фридриха он принимает за Марианну). иронически показан театральный путь Мейстера, т. к. он не актер.

Система образов.

«Весь роман - это утверждение необходимости случайного», также и в образах. Случайные встречи обусловлены внутренней необходимостью. Герои показаны объективно, но при всей своей самостоятельности, они тяготеют к центру, к герою. С художественной т. з. они нужны для полного раскрытия образа героя. Все герои учат Вильгельма, сознательно или бессознательно.

«Филина и Миньона - земля и небо души Вильгельма».

Миньона - отчуждена от мира, воплощенная «прекрасная душа», ей свойственна «неправильность», наличие инстинкта, в практической жизни беспомощна. Ее образ романтичен, но воплощение романтического начала имеет реалистические обоснования, а не ореол загадочности, как у романтиков.

Филина - воплощенная женственность, воплощение обаяния светского общества 18 в., устремлена вовне, в общество, противостоит «прекрасным душам», которые только могут расстроить общество. труппа распадается, когда ее покидает Филина. Легкомысленна, противопоставлена типу Hausfrau.

В Миньоне воплощены соредоточенность Вильгельма в самом себе, его покорность внутренним влечениям. Но в нем есть и интерес к людям. В ходе своего развития Вильгельм отделяется от Миньоны и приходит к Филине, Миньона чахнет, когда Вильгельм изменяет своей романтической сущности и умирает. когда он обручается с Терезой.

Даже второстепенные персонажи повернуты к Вильгельму: Лаэрт учит его фехтовать, история Мелины - параллель его любви к Марианне, «Признания прекрасной души» попадают ему в руки тогда, когда он уже созрел для их понимания. Случайные фигуры в начале Аббат и Ярно раскрываются тогда, когда Вильгельм обнаруживает готовность к практической деятельности.

Наличие одного центра в романе и является характерным признаком воспитательного романа.

Это история образования героя, морального обретения себя. Герой в начале - существо с богатыми, но смутными задатками. семья изображается только в начале романа (как у Филдинга)

Принцип композиции: «семейные встречи»: в первой части герой проходит через мир близкий ему, но холодный, но уже со второй части он окружен на своем жизненном пути своими близкими друзьями. «Семейный оттенок сюжета Филдинга здесь сгущен».

Черты французского философского романа . В нем человек выступает по отношению к обществу, как политическому целому, а не просто маленькому кружку действующих лиц. «Роман Гете сознательно философский, тогда как Филдинг не любит философствовать».

Эпизод «башни» - спорный и «искусственный» - вырастает из концепции семейного романа. « Здесь - максимальное выражение того, что весь мир вокруг героя повернут к нему».

Если французский философский роман - прежде всего роман гражданского сознания, то в ВМ мы видим уже упадок такого сознания. «Конец «Агатона» - это примирение с миром, приводящее к Гете. Гете же создал моральный роман , роман нравственного самосовершенствования, содержательной душевной жизни (это шаг вперед по сравнению с Вольтером)» «Герой погружен в себя и через себя познает мир. Это придает роману рефлексии».

Форма немецкого романа - это синтез английского и немецкого романов. Здесь в какой-то мере присутствует английское богатство жизненных наблюдений, философичность французского, но форма эта более бедная (Пинский)

Любимая тема романа 18 в. - внутренняя гармония частного и общего интересов (начиная с «Робинзона Крузо») наиболее ярко выражена в ВМ. «Естественное влечение души Вильгельма приводит его к «миру с миром», а самого Гете - к классицизму, к «Ифигении», к гармонии между стихийным и разумным».

ВМ - роман, переходный к роману 19 века. Форма его архаична: обстоятельность, замедленность. Гете приходит к осознанию гибельности исключительного индивидуализма (арфист), поэтому изображение внутреннего принимает у него роковой характер. Так, ВМ приближается к романтическому роману, где тема зависимости личности от роковых сил становится главной. Социальный роман 18 в. уже ощущался как недостаточный.

August 7th, 2015

«Годы учения Вильгельма Мейстера» (Wilhelm Meisters Lehrjahre, 1795) — роман для души. Я прочел его с большим интересом в основном из-за обилия в нём множества познавательных изречений и мыслей, посетивших меня уже ранее, но здесь, облеченных в форму. Гёте роман писал много лет с перерывами. Может быть, поэтому роман неровный, иногда скучный, иногда захватывающий. Есть очень трагические моменты, есть комичные. Но создалось впечатление, что все герои в большой степени одинаковы; ярко выраженных характеров явно не хватает. Герои одинаково довольно умны. Это Гёте говорит с нами через своих героев, и все цитаты, которые я выделил для себя, это, по всей видимости, личное отношение Гёте ко многим вопросам: искусство и пошлость, ум и глупость, театр и телевидение, саморазвитие и даже мысль об оркестровой яме для оркестра, задолго до Вагнера.

Артур Шопенгауэр в своем эссе «Искусство литературы» причислил этот роман к одному из четырех лучших существующих романов, наряду с «Дон Кихотом» Сервантеса, «Юлией» Руссо и «Тристрамом Шенди» Стерна. Но это было тогда, в начале XIX-го века, и это был Шопенгауэр.

О том, что человек, если он стремится что-то создавать и берется за это, не обязательно это делать умеет. Вильгельм порывает с театром, уничтожает свои пьесы. Друг его Вернер рядом с ним.

— Я подтверждаю свою решимость отказаться от ремесла, для которого я не был рожден. — С этими словами Вильгельм бросил в огонь вторую пачку.
Вернер попытался его удержать, но опоздал.
— Не понимаю, к чему такие крайности, — сказал он, — пускай эти сочинения далеки от совершенства, но зачем их уничтожать?
— Затем, что стихи, если они несовершенны, не должны существовать вовсе; затем, что всякий, кому не дано создавать прекрасное, не имеет права соприкасаться с искусством и обязан неуклонно воздерживаться от подобного соблазна. В каждом человеке копошится смутная потребность воспроизводить то, что он видит; но такая потребность совсем не доказывает, что способность осуществить задуманное тоже живет в нас. Взгляни хотя бы на мальчишек: после того как в городе побывает канатный плясун, они ходят и балансируют по всем доскам и бревнам, пока новая приманка не привлечет их к другой сходной игре. А разве в кругу наших друзей ты не замечал этого? Как только у нас послушают музыканта-виртуоза, так сейчас же найдутся желающие обучаться играть на том же инструменте. И многие сбиваются с толку на этом пути. Счастлив тот, кто вовремя поймет несоответствие между своими желаниями и силами.

Это просто очень смешно и я бы даже взял выделенное ниже изречение на вооружение, когда им можно воспользоваться в случае нежелания кому-то что-то объяснять:

— То же было и со мной, — подхватил Вильгельм.
— Я бы не отпустил его, не настояв, чтобы он рассказал о себе поподробнее. Могу поручиться, что однажды уже беседовал с ним.
— Не ручайтесь, — возразила Филина.
— У него только видимость знакомого, потому что он похож на человека, а не на всякий сброд.
— Как так? — возмутился Лаэрт. — Мы что же — на людей не похожи?
— Я знаю, что говорю, — настаивала Филина, — если вам это непонятно, ничего не поделаешь. Недоставало еще, чтобы я объясняла свои слова.

О публике. Публика же она такая… Аврелия Вильгельму:

Когда я надеялась услышать тонкий комплимент своей игре, когда ждала, чтобы они похвалили высоко мною ценимого автора, они сыпали глупость за глупостью и называли пошлейшую пьесу, в которой желали бы увидеть мою игру. Прислушиваясь к разговорам в обществе, надеясь поймать какое-нибудь тонкое, остроумное, меткое замечание, которое могло быть подхвачено в подходящую минуту, я редко улавливала нечто подобное. Нечаянный промах, оговорка актера или сорвавшийся у него провинциализм — вот те важнейшие вопросы, за которые цеплялись мои собеседники и никак не могли отстать. Под конец я не знала, куда мне деваться. Занимать их было ни к чему — они считали, что и так достаточно умны, и полагали, что занимают меня как нельзя лучше, приставая ко мне с нежностями. Теперь я презирала их всех до глубины души, у меня было такое чувство, будто вся нация в лице своих представителей является ко мне с намерением себя замарать. Такой неловкой, такой невоспитанной, необразованной, настолько лишенной всякой привлекательности и всякого вкуса казалась она мне. «Неужто ни один немец не может башмак застегнуть, не обучившись у другого народа!» — восклицала я порой.

Конечно, это не только к немцам относится.

О пошлости, которая так легко овладевает человеком, и как с этим бороться. Зерло любил повторять:

Человека так тянет к пошлости, ум и чувства так легко становятся тупы к восприятию прекрасного и совершенного, что надо всячески оберегать в себе эту восприимчивость. Никто не может совсем обойтись без такого наслаждения, и только непривычка наслаждаться чем-то по-настоящему хорошим — причиной тому, что многие люди находят вкус в самой вульгарной чепухе, лишь бы она была внове. Надо бы, — говорил он, — каждый день послушать хоть одну песенку, прочитать хорошее стихотворение, посмотреть талантливую картину и, если возможно, высказать несколько умных мыслей.

Смешная фраза, в ответ на то, как Вильгельм представлял себе Гамлета.

— Вы отравляете мое воображение, — вскричала Аврелия, — прочь с вашим жирным Гамлетом!

О том, что публика сама не знает, чего хочет. Наряду с потаканием ей её надо направлять. Фрагмент диалога Вильгельма и Зерло об их постановке «Гамлета».

— Вы по-прежнему неумолимо требуете, чтобы Гамлет в конце умирал? — спросил Зерло.
— Как я могу сохранить ему жизнь, если вся пьеса гонит его к смерти? — отвечал Вильгельм.
— Мы уже столько раз это обсуждали.
— Но публика хочет, чтобы он жил.
— Я рад угодить ей в любых других случаях, но тут это невозможно; не раз приходится нам желать, чтобы достойный, приносящий пользу человек, который умирает от неизлечимой болезни, пожил бы подольше. Родные плачут, заклинают врача, но тот бессилен продлить его дни, и как врач не властен противостоять законам природы, так и мы не можем повелевать признанными законами искусства. Мы проявили бы неправильную уступчивость, пробуждая в толпе чувства, какие ей хочется испытать, а не те, какие она испытывать должна.
— Кто платит деньги, тот вправе требовать товар себе по вкусу.
— До известной степени. Но большая публика заслуживает, чтобы её уважали, а не уподобляли малым ребятам, у которых только и норовят выудить деньги. Давая публике то, что хорошо, надо постепенно прививать ей интерес и вкус к хорошему, и она с удвоенным удовольствием выложит свои денежки, потому что ни разум, ни даже благоразумие не поставит на вид эту трату. Публику можно ублажать, как любимого ребенка, и, ублажая, исправлять, а в дальнейшем и просвещать; но отнюдь не как вельможу и богача, с целью увековечить заблуждение, из которого сам извлекаешь пользу.

Кстати, Николай Гоголь придерживался того же мнения о публике, что её надо наставлять, и в своем письме театральному актеру Щепкину М. С. (3-го декабря 1842 г.) писал:«Публикою правит актер. Вы помните, что публика почти то же, что застенчивая и неопытная кошка, которая до тех пор, пока её, взявши за уши, не натолчешь мордою в соус и покамест этот соус не вымазал ей и нос и губ, она до тех пор не станет есть соуса, каких не читай ей наставлений».

Снова о публике. Филина спешит, хочет, чтобы пьесу сыграли скорее, завтра.

— Но больше мочи моей нет слушать бесконечные разговоры об одном и том же, когда в итоге получится всего-навсего спектакль, который забудется подобно сотням других. Бога ради, перестаньте вы мудрить! Гости, встав из-за стола, всегда найдут что осудить в каждом кушанье; а уж послушать их дома, так для них непостижимо, как они вынесли такую муку.

О самоопределении, делах человека. Из главы «Признания прекрасной души». Дядя героини:

— Что бы ни повелевало нам — разум или чувство — предпочесть одно другому, сделать выбор между тем или другим, — заявил он, — на мой взгляд, решимость и последовательность — достойнейшие качества человека. Нельзя одновременно иметь товар и деньги, и худо тому, кто льстится на товар, а деньги отдать жалеет; и одинаково худо тому, кто раскаивается в затрате, получив в руки товар. Но я и не думаю порицать людей за это, виноваты, в сущности, не они, а то сложное положение, в котором они находятся, не умея найти из него выход. Так, например, вы, как правило, встретите меньше плохих хозяев в деревне, чем в городе, и в мелких городах меньше, чем в крупных. Почему? Человек рожден с ограниченным кругозором; ему видны простые, близкие, определенные цели, он привыкает пользоваться теми средствами, что у него под руками; но, попав в менее ограниченные пределы, он перестает понимать, чего хочет, что от него требуется, и тут уж не имеет значения, теряется ли он от обилия новых предметов, или голова идет у него кругом от их великолепия и достоинства. Горе ему, если он вздумает домогаться того, с чем не может быть связан регулярной и самостоятельной деятельностью.
— Поистине, без должной серьезности ничего в мире не достигнешь, — продолжал он, — а у тех, кого мы именуем образованными людьми, немного видишь серьезности; я сказал бы, что к работе, к делам, к искусству и даже к развлечениям они подходят с опаской, словно обороняясь; люди живут, как прочитывают пачку газет, — лишь бы отделаться, и мне при этом приходит на память тот молодой англичанин в Риме, который вечером похвалялся перед собеседниками, что за нынешний день сбыл с плеч шесть церквей и две галереи. Люди хотят узнать и увидеть очень многое, но именно то, что их совсем не касается, а того не разумеют, что, глотая воздух, голода не утолишь. Знакомясь с человеком, я первым делом спрашиваю, чем он занимается и как, в каком порядке. А выслушав ответ, я на всю жизнь определяю свое отношение к нему.

О глупости и разуме. Ярно:

— Людская свора ничего так не боится, как разума; ей бы следовало страшиться глупости, если бы она понимала, что по-настоящему страшно; но разум стеснителен — его надо устранять, глупость же только вредна, а это можно претерпеть.

О родственных душах. Не каждому человеку в жизни выпадает счастье встретить в этом мире родственную душу. Я бы мог не писать «в этом мире», но так принято и даже атеисты так пишут. Кто ж знает, какой ещё мир существует? Тереза:

— Мир так пустынен, ежели представлять себе только горы, реки и города, но когда знаешь, что тут и там есть кто-то, с кем мы единодушны, кто безмолвно сопутствует нам, тогда земной шар становится для нас обитаемым садом.

Познание Бога не происходит через книги. Книги могут только помочь и то не всем. Тереза:

— Мне же вообще непостижимо, — продолжала она, — как можно было поверить, что бог говорит с нами через книги и легенды. Тот, кому мир не открывает прямо, какова их взаимная связь, кому сердце не подсказывает, каков его долг перед собой и людьми, тот вряд ли узнает это из книг, которые, собственно говоря, способны лишь давать имена нашим заблуждениям.

Ещё мнение о публике и об умении артиста самому отделять хорошее от плохого. Неизвестный пожилой мужчина:

— Публика многочисленна, подлинное понимание и умение чувствовать встречаются не так редко, как принято думать; только артисту нельзя ждать от публики безоговорочного одобрения всего, что бы он ни создавал, — именно безоговорочное-то недорого стоит, а оговорки господам артистам не по нутру. Я знаю, в жизни, как и в искусстве, прежде чем что-то сделать или создать, надо прислушаться к своему внутреннему голосу; когда же все кончено и завершено, вот тогда следует внимательно выслушать многих и при помощи навыка составить из этих многочисленных голосов полноценное суждение, ибо те, кто мог бы избавить нас от такого труда, предпочитают помалкивать.

О развитии, о примерах. Наталия, подруга Терезы, Вильгельму:

— Каждый образованный человек знает, как трудно ему бороться с некоторого рода грубостью в себе и в других, как дорого ему дается его образование и как много он в иных случаях думает о себе, забывая, чем обязан другим. Нередко хороший человек упрекает себя в неделикатности поведения; однако если прекрасная душа развивает в себе чрезмерную деликатность, чрезмерную совестливость, если, скажем так, она себя переразвивает, свет не знает к ней ни снисхождения, ни пощады. Тем не менее, люди такого рода во внешней жизни для нас то же, что идеалы в жизни внутренней, — образцы, которым мы должны бы не подражать, а следовать. Над чистоплотностью голландок принято смеяться, но была бы моя подруга Тереза тем, что она есть, если бы подобный идеал домоводства не стоял перед ее взором?

Об оркестровой яме до Вагнера. Наталия о своём дяде:

— При исполнении инструментальной музыки он тоже предпочитал, чтобы оркестр был по возможности скрыт, ибо механические усилия и вызванные необходимостью странные ужимки музыкантов рассеивают и смущают слушателя. Поэтому он имел обыкновение внимать музыке, закрыв глаза, дабы все свое существо сосредоточить на чистом наслаждении слуха.

О том, что человек, не умея навести порядок в себе, часто критикует истинное искусство, которое близко к природе, а взамен не может ничего предложить, кроме глупости пошлости. Аббат:

— Кто хочет творить или наслаждаться во всю полноту человеческой природы, кто хочет включить в такого рода наслаждение все, что находится вне его, тот будет тратить свое время на вечно не удовлетворенное стремление. Трудное дело, хоть и естественное с виду, созерцать прекрасную статую, превосходную картину как таковую, слушать пение ради пения, восторгаться актером в актере, ценить здание его соразмерности и долговечности ради. А вместо этого мы видим, что люди в большинстве своем смотрят на признанные создания искусства, как на мягкую глину. В угоду их вкусам, мнениям и капризам изваянный мрамор должен мигом менять свою форму, крепко сбитое здание должно расшириться или сжаться, картина обязана поучать, спектакль исправлять, и из всего нужно сделать все. На самом же деле люди по большей части аморфны и бессильны придать образ себе и своему существу, вот они и стараются отнять образ у предметов, дабы все обратить в рыхлую, расплывчатую массу, к которой принадлежат они сами. В конце концов они сводят все к пресловутому эффекту, все у них относительно, все и становится относительным, исключая глупость и пошлость, которые забирают абсолютную власть.

О том, что обычным работягам не до саморазвития, а вот богачи могут себе это позволить. Жаль только, что мало кто из богатых этого желает. Вильгельм другу Вернеру в письме:

— Не знаю, как в других странах, но в Германии только дворянину доступно некое всестороннее, я сказал бы, всецело личное развитие. Бюргер может приобрести заслуги и в лучшем случае образовать свой ум; но личность свою он утрачивает, как бы он ни исхищрялся. — Дворянин лично, своей персоной, являет все, бюргер же своей личностью не являет и не должен являть ничего. Первый может и должен чем-то казаться, второй должен только быть, а то, чем он хочет казаться, получается смешным и пошлым. Первый должен вершить и действовать, второй — выполнять и производить; дабы стать на что-то годным, он должен развивать в себе отдельные способности, и уже заранее предрешено, что в самом его существе нет и не может быть гармонии, ибо, желая стать годным на что-то одно, он вынужден пожертвовать всем остальным. Виной в этом разделении не гордыня дворян и не покорство бюргеров, а единственно лишь общественный строй.

Годы учения Вильгельма Мейстера

Мы встречаемся с юным героем, когда им безраздельно владеют две страсти - к театру и Мариане, а сам он полон счастливого энтузиазма и восторженных планов. Его отец, почтенный бюргер, создал себе начальный капитал, продав коллекцию отцовских картин, а затем нажил состояние успешной торговлей, теперь хочет, чтобы сын на том же поприще приумножил семейный капитал. Вильгельм решительно не согласен с уготованной ему судьбой коммерсанта. Юноша убежден, что его призвание - театр, который он полюбил с детства. Правда, когда он прикоснулся к миру городской богемы, то был несколько удивлен, что актеры оказались гораздо более земными созданиями, чем он предполагал ранее. Они ссорятся, сплетничают, интригуют, сводят счеты друг с другом по мелким поводам, завистливы и капризны. Однако все это не меняет решения Вильгельма посвятить себя творчеству. Его возлюбленная, актриса Мариана, кажется герою самим совершенством. Добившись её взаимности, Вильгельм проводит вечера в её объятиях, а в свободное время посвящает ей стихи и мечтает о новых встречах. Напрасно его сосед, сын отцовского компаньона Вернер, всячески предостерегает Вильгельма от этой пагубной страсти. Герой твердо решил предложить Мариане руку и сердце, вместе с ней уехать в другой город и попытать счастья в театре, руководимом его знакомым Зерло. Что касается холодного и расчетливого Вернера, то они с Вильгельмом антиподы, хотя и близкие приятели. Различие во взглядах и темпераменте лишь усиливает их искреннюю привязанность друг к другу.

Мариану тем временем тоже предостерегает её старая служанка, считающая, что Вильгельм «из числа тех любовников, которые могут принести в дар только свое сердце, а притязают невесть на что». Старуха убеждает смятенную девушку не порывать с богатым покровителем, о котором неведомо Вильгельму. И вот в один из вечеров, когда Вильгельм томится в блаженных мыслях о Мариане и покрывает поцелуями её шелковый платок, из него выпадает записка: «Как же я люблю тебя, дурочка!.. Нынче я к тебе приду… Разве не для того послал я тебе белое неглиже, чтобы держать в объятиях белую овечку?..»

…Все существо и все бытие Вильгельма сотрясается до основания после этого обрушившегося удара. Бесконечные терзания заканчиваются тяжелой лихорадкой. С трудом оправившись от нее, юноша подвергает переоценке не только былую любовь, но и свой поэтический и актерский талант. Вернеру не удается удержать друга, когда тот швыряет в печь пачки исписанных листов. Порвав с музами, юноша с усердной покорностью занимается отцовскими делами.’Так в тусклом однообразии проходят годы. Он ведет переписку и приходные книги, ездит с поручениями к должникам. В одной из таких поездок Вильгельм задерживается на несколько дней, чтобы немного отдохнуть. Душевная рана его к тому времени уже слегка затянулась. Теперь его все больше мучает совесть - не слишком ли резко он оставил девушку, так ни разу больше не встретившись с нею? А вдруг все оказалось бы легким недоразумением?

И все-таки юноша уже достаточно исцелился, чтобы открыться новым впечатлениям и увлечениям. На постоялом дворе, где он остановился, вскоре сложилась пестрая компания - в основном из актеров, которые сбрелись сюда, оставшись без ангажемента. Постепенно Вильгельм сближается с комедиантами, движимый давней любовью к театру. Его новыми друзьями становятся легкомысленная кокетка Филина, муж и жена Мелина, бородатый и нелюдимый старик арфист и другие служители богемы. Кроме того, он становится покровителем тринадцатилетней дикарки Миньоны, канатной плясуньи в мальчишеском одеянье. За несколько талеров Вильгельм освобождает девочку от злого хозяина. Здесь на постоялом дворе из уст случайного заезжего он узнает о том, что Мариана после их разлуки ушла из театра, бедствовала, родила ребенка и позже след её затерялся. Однажды на постоялый двор заезжают знатные господа, которые озабочены тем, как развлечь ожидаемого в гости принца. Они приглашают всю труппу в замок барона неподалеку, К этому времени на деньги, взятые в долг у Вильгельма, Мелина уже выкупил реквизит и декорации местного разорившегося театра. Все полны надежд стать независимым коллективом.

Пребывание в замке позволяет комедиантам отдохнуть от забот о хлебе насущном. Вильгельм же встречается здесь с людьми, которым предстоит сыграть важную роль в его судьбе. Прежде всего это помощник барона, некий Ярно, человек обширных познаний и острого скептического ума. Именно он приобщает Мейстера к миру шекспировской драматургии. Покровительствует молодому человеку и очаровательная графиня, которая со своим мужем графом гостит в замке. Она охотно слушает стихи и поэмы Вильгельма, из тех, что чудом уцелели. Наступает пора покинуть гостеприимный кров. Щедро награжденные и полные надежд комедианты направляются в город. Доброжелательный ко всем Вильгельм теперь их добрый гений и душа труппы. Но это ненадолго. Путешествие прерывает встреча с вооруженным отрядом, который совершает нападение на актеров. У них похищают все вещи, а Вильгельма тяжело ранят.

Он приходит в себя на поляне, видя рядом лишь филину, Миньону и арфиста. Остальные друзья бежали. Через некоторое время над раненым юношей наклоняется незнакомая ему прекрасная всадница. Она оказывает ему первую помощь, посылает за врачом, дает денег. Ее слуга доставляет Вильгельма и его спутников в ближайшую деревню, где дожидаются остальные актеры. На этот раз они обрушиваются на недавнего кумира с бранью, попрекая его во всех грехах, но Вильгельм стойко и кротко отвечает на их неблагодарность. Он клянется не оставлять их, пока положение труппы не станет вполне благополучным. Через некоторое время актеры, взяв у Мейстера рекомендательные письма, покидают его, чтобы устроиться в театр Зерло, находящийся в ближайшем городе. Вильгельм остается со стариком арфистом и Миньоной, которая ухаживает за ним. Он постепенно выздоравливает. В его душе живет образ прекрасной амазонки. Он овеян какой-то почти мистической дымкой, он словно двоится, временами напоминая милую графиню, с которой Вильгельм был дружен в замке, и в такие минуты юноше кажется, что он бредит. В конце концов Вильгельм «в странной компании Миньоны и старика поторопился бежать от бездействия, в котором его снова и слишком долго томила судьба».

Они добираются до театра Зерло, и здесь Вильгельм снова чувствует себя в родной стихии. При первой же встрече с директором театра он предлагает поставить «Гамлета» Шекспира, «высказав житейскую надежду, что превосходные шекспировские пьесы составят эпоху в Германии». Тут же, перед Зерло и его сестрой актрисой театра Аврелией, Вильгельм пылко развивает свое понимание трагедии. Он цитирует строки: «Разлажен жизни ход, и в этот ад закинут я, чтоб все пошло на лад», - поясняя, что они дают ключ ко всему поведению Гамлета. «Мне ясно, что хотел показать Шекспир: великое деяние, тяготеющее над душой, которой такое деяние не по силам… Здесь дуб посажен в драгоценный сосуд, которому назначено было лелеять в своем лоне только нежные цветы; корни растут и разрушают сосуд…»

Аврелия вскоре становится другом Вильгельма и однажды открывает свою тайну о несчастной любви к некоему Лотарио, благородному дворянину. Филина уже раньше сообщила Вильгельму, что трехлетний Феликс, живущий в доме Зерло, сын Аврелии, и Вильгельм мысленно полагает Лотарио отцом мальчика, не решаясь спросить об этом прямо. Старая нянька Феликса пока больна, и малыш привязывается к Миньоне, которая с радостью занимается с ним и учит его своим прелестным песенкам. Как и старый полубезумный арфист, девочка отличается ярким музыкальным дарованием.

В этот период Вильгельма настигает скорбная весть - после внезапной болезни скончался его отец. «Вильгельм почувствовал себя свободным в такой период, когда не успел еще прийти к согласию с самим собой. Помыслы его были благородны, цели ясны, и в намерениях, казалось бы, не было ничего предосудительного». Однако ему не хватало опыта, и он еще следовал «за светом чужих идей, как за путеводной звездой». В таком душевном состоянии он получает от Зерло предложение подписать с ним постоянный контракт. Зерло обещает в случае согласия Вильгельма дать работу и его друзьям-актерам, которых прежде не жаловал. После некоторых колебаний юноша соглашается принять предложение. «Он убедился, что лишь на театре сможет завершить то образование, какого для себя желал», лишь здесь сможет реализовать себя, то есть «достичь полного развития самого себя, такого, каков есть», к чему смутно стремился с юных лет. В подробном письме к Вернеру, которому он поручает пока заботу о своем наследстве, Вильгельм делится сокровенными мыслями. Он сетует, что в Германии только знатному человеку, дворянину, доступно всестороннее личностное развитие. Бюргер, каковым является по рождению Вильгельм, вынужден избрать определенный жизненный путь и пожертвовать целостностью. «Бюргер может приобрести заслуги и в лучшем случае образовать свой ум, но личность свою он утрачивает, как бы он ни исхищрялся». И лишь на подмостках, заключает Вильгельм, «человек образованный - такая же полноценная личность, как и представитель высшего класса…». Вильгельм подписывает контракт с Зерло, после чего в театр принимается и вся незадачливая труппа. Начинается работа над «Гамлетом» , перевод которого осуществил сам Вильгельм. Он исполняет роль принца, Аврелия - Офелии, Зерло - Полония. В радостных творческих волнениях приближается премьера. Она проходит с огромным успехом. Особенное впечатление на всех производит сцена встречи Гамлета с Призраком. Публике невдомек, что никто из актеров не догадывается, кто исполнил роль Призрака. Этот человек в капюшоне пришел перед самым началом спектакля, на сцене не снимал доспехов и незаметно удалился. В этой сцене Вильгельм испытал истинное содрогание, которое передалось зрителям. После этого эпизода воодушевление и уверенность уже не покидали актеров. Успех спектакля отмечается богемным пиршеством. А от исчезнувшего бесследно Призрака в руках Вильгельма остается лишь обрывок дымчатой ткани с надписью: «Беги, юноша, беги!», смысл которой пока остается для героя неясен.

Через несколько дней после премьеры в театре Зерло происходит пожар. Труппа с трудом восстанавливает разрушенные декорации. После пожара исчезает - с поклонником - Филина, тяжело заболевает Аврелия и почти окончательно повреждается в уме старый арфист. Вильгельм занят заботами о слабых и опекает детей - Миньону с Феликсом. Он поручает арфиста местному врачу. Пока он занят этими хлопотами, в театре, так сказать, меняется стиль управления. Теперь всем верховодят Зерло и Мелина. Последний смеется «над Вильгельмовыми… притязаниями вести за собой публику, а не идти у нее на поводу, и оба единодушно согласились между собой, что надобно лишь загребать деньги, богатеть и весело жить». Вильгельму не по себе в такой атмосфере. А тут появляется предлог, чтобы на время уйти из театра. Умирает Аврелия. Перед смертью она вручает Вильгельму письмо к Лотарио, добавив, что полностью простила того и желает ему всяческого счастья. Она просит Мейстера лично передать Лотарио её послание.

У постели умирающей Аврелии врач передает Вильгельму некую рукопись - это записки одной из его пациенток, уже умершей. А по сути это история прекрасной женской души, женщины, которой удалось обрести необыкновенную духовную независимость и отстоять свое право на избранный путь. Она смогла преодолеть светские условности, отвергнуть соблазны и посвятить себя целиком любви к ближним и Богу. На этом пути она обрела единомышленников в неком тайном обществе. Рукопись вводит Вильгельма в мир удивительной по благородству и красоте отношений знатной семьи. Он узнает о дядюшке покойной, человеке необыкновенного ума и благородства, о её младшей сестре, которая скончалась, оставив на попечение её и дядюшки четырех детей. Узнает, что одна из двух племянниц мемуаристки, Наталия, отличалась удивительной врожденной склонностью к деятельному добру… Эти «Признания прекрасной души» оказывают огромное впечатление на Вильгельма, словно подготавливая его к очередному витку в собственном самопознании.

И вот он у Лотарио, в старинном замке с башнями. Рассматривая портреты в гостиной, Вильгельм обнаруживает в одном из них сходство с прекрасной амазонкой, о которой не перестает грезить. Весть о смерти Аврелии вызывает у Лотарио скорбь, но он объясняет Вильгельму, что никогда не любил Аврелию. Вильгельм запальчиво напоминает хозяину о маленьком Феликсе, однако это еще больше поражает Лотарио. Он утверждает, что мальчик не мог быть его ребенком. Так чей же он сын, чувствуя какую-то тревогу, недоумевает Вильгельм. В замке у Лотарио он встречает старого своего знакомого Ярна и аббата, который рке когда-то попадался на его пути. Все относятся к Мейстеру с теплым дружелюбием и уговаривают погостить в имении подольше. Он возвращается на короткое время в театр, чтобы забрать Миньону и Феликса. Его ждет удивительное открытие. В выздоровевшей няньке Феликса он узнает старую служанку своей первой возлюбленной Марианы. И та рассказывает, что Феликс - его сын, дитя бедной Марианы. Они доказывают, что девушка осталась верна Вильгельму и простила его. Она много писала ему, но Вернер перехватывал все её послания - из лучших побуждений. Вильгельм потрясен до глубины души. Он осыпает Феликса поцелуями, моля Бога не лишить его этого сокровища. Он забирает с собой детей и опять едет в имение Лотарио. Миньону решено отдать сестре Лотарио, живущей неподалеку, так как она создала что-то вроде пансиона для девочек.

Вскоре новые друзья торжественно принимают Вильгельма в Общество башни. Это орден людей, всецело посвятивших себя нравственному совершенствованию жизни. Так, Лотарио размышляет о путях облегчения участи крестьян. Ярно, словно предостерегая Вильгельма от непосильного, «гамлетовского» мессианства, замечает, что человек, «достигнув определенной степени духовного развития… много выигрывает, если научится растворяться в толпе, если научится жить для других, трудясь над тем, что сознает своим долгом». В тесном башенном зале Мейстеру торжественно вручается свиток его судьбы, хранящийся среди подобных же свитков. Вильгельм наконец осознает, что он не одинок в этом мире, что его жизнь не случайное явление, что она вплетена в другие судьбы и в судьбу человечества. Он постигает, что жизнь шире и больше искусства. Ярно и аббат серьезно объясняют, что талант его, на который юноша так уповал, относителен и более важно реализовать себя на бескрайнем поприще человеческих отношений. «Годы твоего учения миновали», - заключает аббат. Оказывается, это он сыграл роль Призрака в памятном спектакле, чем помог тогда Вильгельму. Но истинное его предназначение - все же не театр, а жизнь, размышление и прямое деяние.

Вильгельму предстоит узнать и другие поразительные вещи. Оказывается, у Лотарио две сестры - одна из них графиня, с которой Вильгельм когда-то подружился, а другая, у которой воспитывается Миньона, оказывается… прекрасной амазонкой. Мало того, это та самая девочка Наталия, о которой шла речь в «Признании прекрасной души». Они встречаются, когда приходит известие о тяжелой болезни Миньоны. В доме Наталии - а это дом её покойного дядюшки - Вильгельм вдруг обнаруживает коллекцию картин своего деда, которые он помнил с раннего детства. Так соединяются какие-то важнейшие нити судеб. Миньона умирает у него на руках. И после её смерти открывается еще одна тайна - оказывается, девочка принадлежала к знатному итальянскому роду, а её отец - старый арфист, который силой непреодолимых обстоятельств был разлучен с возлюбленной и оттого потерял разум. Горькие события сближают Вильгельма с Наталией, к которой он испытывает благоговейное чувство. Они не решаются объясниться, но помогает брат - не Лотарио, а второй, веселый ветреник Фридрих. Вильгельм узнает в нем поклонника филины. Теперь Фридрих, счастливый с Филиной, устраивает помолвку Вильгельма со своей совершеннейшей сестрой. Герой обретает счастье, о котором не мог и мечтать.

"Вильгельм Мейстер" - самый значительный из романов, написанных на грани XVIIII и XIX вв. Это произведение заключает в себе черты обоих столетий. Не случайно, что окончательный текст романа относится к 1793–1795 гг., т. е. к тому времени, когда революционный кризис, разделяющий обе эпохи, достиг своего кульминационного пункта.

Правда, начало работы над созданием романа относится к значительно более раннему времени: его основная концепция сложилась уже к 1777 году. В 1785 году 6 книг "Театральных посланий Вильгельма Мейстера" были уже написаны. Эта первая редакция романа была утрачена и нашлась по счастливой случайности только в 1910 г. Она дает возможность выяснить то новое, что мы находим в окончательном варианте романа "Ученические годы Вильгельма Мейстера".

Первая редакция выдержана в духе молодого Гете. В центре этого произведения, так же как в "Тассо", стоит проблема отношения писателя к буржуазному миру; бунтарство Вертера здесь одновременно ослабевает и углубляется.

В первом наброске полностью господствует проблема театра и драмы. Театр знаменует собой освобождение поэтической души от прозаической узости буржуазного мира. Гете говорит о своем герое: "Разве сцена не должна стать для него одним из тех мест исцеления, где он в любую погоду мог бы удобно, словно под крышей, с изумлением созерцать мир как на ладони, разглядывать как в зеркале свои переживания и будущие деяния, образы своих друзей, братьев, героев и во всем своем блеске расстилающееся перед ним великолепие природы?"

В позднейшей редакции эта проблема расширяется до противоречия между гуманистическим воспитанием человеческой личности и буржуазным обществом. Решившись отдаться искусству, Вильгельм Мейстер ставит вопрос следующим образом: "Что пользы мне фабриковать хорошее железо, раз моя душа полна шлаков? И к чему мне приводить в порядок имение, когда я нахожусь в разладе с самим собою?" Он убежден в том, что полное развитие всех его способностей при существующих общественных условиях может дать только театр. Театр, драматическое творчество являются, следовательно, только средством для свободного и полного развития человеческой личности.

Этому взгляду вполне соответствует то обстоятельство, что "Ученические годы" выходят далеко за пределы театра и что театр для Вильгельма Мейстера отнюдь не становится призванием, а остается только переходным моментом.

Описанию театральной жизни, заполняющему в первой редакции все изложение, здесь отведена только первая часть романа. Более зрелый Вильгельм Мейстер рассматривает театральную жизнь лишь как временное заблуждение, как обходный путь к цели. Новая редакция более широка и заключает в себе картину общества. В "Вертере" эта картина показана лишь сквозь призму мятежного субъективного восприятия героя. "Театральные послания" в смысле изображения буржуазного мира много объективнее, но ограничиваются изображением только тех общественных сил и типов, которые прямо или косвенно связаны с театром и драмой. Переход к объективному изображению всего буржуазного общества происходит у Гете только в окончательном тексте "Ученических лет". Необходимо отметить, что этому произведению предшествовала небольшая сатирическая эпопея "Рейнеке Лис" (1793); этот шедевр, в котором Гете дает широкую ироническую картину возникающего буржуазного общества.

Тем самым театр становится лишь частью рассматриваемого целого. Гете черпает из первой редакции многое: большинство образов, схему действия, целый ряд отдельных сцен и т. д. Но с истинно художественной беспощадностью удаляет он из первой редакции все, что необходимо было только с точки зрения центрального значения театра. (Постановка драмы, написанной Вильгельмом Мейстером, и вообще подробное описание его поэтического развития, разбор французского классицизма и т. д.) Одновременно с этим многие моменты, имеющие в первой редакции лишь эпизодическое значение, углубляются и энергично выдвигаются на передний план. Сюда относится, прежде всего, постановка "Гамлета" и в связи с этим обсуждение вопроса о Шекспире.

Этим, казалось бы, еще сильнее подчеркивается значение театра и драмы. Но так только кажется, ибо вопрос о Шекспире выходит для Гете далеко за пределы театра. Шекспир для него - великий воспитатель всесторонне развитой личности, воспитатель человеческого достоинства. Его драмы дают образцы того, как происходило развитие личности в великие гуманистические периоды и как должно происходить оно в позднейшую эпоху. Постановка Шекспира на тогдашней сцене - это компромисс поневоле. Вильгельм Мейстер все время чувствует, как далеко выходит Шекспир за обязательные условные рамки. Стремления Вильгельма направлены к тому, чтобы по возможности спасти в Шекспире самое в существенное. Таким образом, кульминационный пункт театральных устремлений Вильгельма Мейстера - постановка "Гамлета" - превращена в отчетливое доказательство того положения, что театр и драма, поэзия вообще- только одна сторона, только часть огромного комплекса проблем развития личности, гуманизма.

Со всех точек зрения театр рассматривается здесь, как переходный этап. В "Театральных посланиях" любое изображение общества еще имело отношение к сцене. Критика узости буржуазной жизни давалась с точки зрения творческих стремлений Вильгельма Мейстера; дворянство изображалось с точки зрения меценатства и т. д. Наоборот, в окончательной редакции Ярно следующим образом увещевает Вильгельма, когда тот с раздражением говорит о своем разочаровании в театре: "…знаете ли вы, друг мой… что вы описали не театр, но весь мир, что я мог бы вам найти во всех сословиях немало лиц и поступков, подобных тем, которые вы нарисовали суровыми мазками вашей кисти". Это относится, конечно, не только ко второй половине романа, но и к переработке его театральной части. Так, непосредственно после появления "Ученических лет" выдающийся критик Фридрих Шлегель писал о сцене в замке: "Из чистого гримасничанья его (актера. - Г. Л.) через огромную пропасть сословных различий милостивым взором приветствует граф; барон своей духовной ограниченностью, баронесса своей нравственной пошлостью не уступят никому; сама графиня не более как обаятельный предлог для оправдания щегольства; и эти дворяне, если не говорить об их сословии, только тем предпочтительнее актеров, что пошлость их более основательная".

Осуществление гуманистического идеала в этом романе снова и снова показывает, говоря словами Шиллера, что: "Когда дело доходит до чего-нибудь чисто человеческого, происхождение и сословие вновь отбрасываются и сходят совсем на нет; это так и должно быть, на этот счет незачем терять лишних слов".

Изображение различных сословий и типов всегда исходит у Гете из этой основной точки зрения. Поэтому критика буржуазии не является здесь только критикой ее специфически немецкой мелочности, но в то же время и критикой капиталистического разделения труда, чрезмерной специализации, уничтожения целостности человеческой личности. Мещанин, говорит Вильгельм Мейстер, не может быть общественной личностью. "Бюргер может отличаться заслугами и, в крайнем случае, образовать свой ум, но личность его погибнет, как бы он там ни старался. Он не должен спрашивать: кто ты такой, а только: что ты имеешь? Что ты знаешь и что ты можешь, какое у тебя состояние?.. Он должен развить в себе отдельные способности, чтобы стать пригодным к чему-либо, и уж заранее предполагается, что в его натуре нет и не может быть никакой гармонии, ибо, чтобы сделать себя пригодным для чего-нибудь одного, он должен пренебречь всем остальным".

Отсюда, как это ни странно, происходит у Гете то "возвеличение дворянства", которое постоянно подчеркивает буржуазная история литературы. Верно, что Вильгельм Мейстер пространно говорит о том, что дворянское происхождение и образ жизни уничтожают препятствия для свободного и полного развития личности, те препятствия, которые присущи буржуазной среде. Но для Гете дворянство имеет значение только, как трамплин, как благоприятное условие для развития личности. И даже Вильгельм Мейстер - не говоря уже о самом Гете - ясно видит, что прыжок с этого трамплина вовсе не является чем-то вполне естественным и легким, что эти условия ни в коем случае сами собой не превращаются в действительность.

Наоборот. Гуманистическая критика общества направлена не только против капиталистического разделения труда, но и против сужающей, уродующей человеческую сущность сословной ограниченности. Покидая графский замок, Вильгельм Мейстер говорит о дворянстве: "Кому унаследованные богатства доставили совершенно беззаботное существование… тот большей частью привыкает видеть в этих благах самое главное и самое великое в жизни; достоинства человека, богато, одаренного природой, не так ему заметны. Отношения знатных к людям более низкого происхождения и друг к другу измеряются внешними преимуществами; позволяют они каждому красоваться своим титулом, положением, одеждой и обстановкой, но только не своими заслугами".

Правда, во второй части дворянское общество представляется уже совсем иначе. В особенности это относится к Лотарио и Наталии, в которых Гете воплощает свой гуманистический идеал. Оттого, быть может, эти фигуры и вышли много бледнее, чем те, которые изображены не столь совершенными. Но на примере жизненного пути Лотарио Гете показывает, каково должно быть использование тех возможностей, которые дает для всестороннего развития личности дворянское происхождение и полученное по "наследству состояние. Лотарио объездил весь свет, а в Америке участвовал в освободительной войне на стороне Вашингтона; вступив во владение своими поместьями, он ставит себе целью добровольно ликвидировать феодальные привилегии. Развитие действия во второй половине романа идет все время в том же направлении. В конце романа заключаются браки, являющиеся с сословной точки зрения "мезальянсами", браки между представителями дворянства и бюргерства. Поэтому Шиллер прав, усматривая здесь доказательство "ничтожности" сословных границ в свете гуманистического идеала.

Переработка первой редакции приносит с собой не только этот совершенно новый мир гуманизированного дворянства и слившегося с ним бюргерства, но захватывает также и первую часть - театральную. В первой редакции Филина является не слишком значительной, второстепенной фигурой. Во второй редакции ее образ углубляется. Это - единственная фигура в романе, обладающая стихийной, естественной человечностью и гармонией. Гете набросал ее образ реалистически, наделив ее чертами хитрости и умения приспособляться. Но это лукавство соединено у Филины с верным природным инстинктом: она никогда не изменяет себе, при всем ее легкомыслии она никогда не калечит, не обезображивает себя. И весьма интересно, что свое глубочайшее восприятие жизни, свое отношение к природе и человеку Гете вкладывает именно в уста Филины.

Когда спасенный Филиной Вильгельм хочет отослать ее, она высмеивает его моральную щепетильность; "Ты дурак, - говорит она, - и никогда не поумнеешь. Я лучше знаю, что хорошо для тебя. Я останусь здесь и с места не тронусь. На благодарность мужчин я никогда не рассчитывала, в том числе и на твою, и если я люблю тебя, то что тебе до этого?"

Подобным же образом, но с совершенно другой окраской, углубляется образ Варвары, старой сводницы, служанки первой возлюбленной Вильгельма - Марианны. В первых сценах ее несимпатичные черты проявляются резче и выразительнее. Однако в той сцене, где она сообщает Вильгельму о смерти Марианны, обвинение, бросаемое ею обществу, вынуждающему бедняков к моральному падению и губящему их, подымается до подлинного трагического величия.

Осуществление гуманистического идеала дает определенную меру для оценки отдельных классов и становится движущей силой и критерием действия всего романа.

У Вильгельма Мейстера и ряда других персонажей книг Гете осуществление этого идеала является более или менее осознанным мотивом поведения. Конечно, этого нельзя сказать о всех фигурах романа. Большинство из них действует из эгоистических побуждений, они преследуют свои более или менее значительные личные выгоды. Но то, как показано у Гете достижение этих целей или неудача, повсюду теснейшим образом связано с осуществлением гуманистического идеала.

Гете изображает в своем романе клубок переплетающихся между собой жизненных путей. Он рисует гибель одних, безвинную или заслуженную; он изображает людей, чья жизнь проходит как пустоцвет; он показывает фигуры, у которых специализация, обусловленная капиталистическим разделением труда, развивает, доводя до карикатурности, одну какую-нибудь черту, калеча все остальное в их человеческом образе; он показывает и тех, чья жизнь, лишенная связующего центра, утрачивается бесцельно. При всей этой путанице характеров и положений в центре внимания всегда остается человек, осуществление и развитие его личности. Само собой разумеется, что это гуманистическое мировоззрение не является персональной собственностью Гете. Напротив, оно господствует во всей европейской литературе со времен Возрождения, оно является центром всей литературы просветительной эпохи. Но особенность романа Гете заключается в том, что проблема развития человеческой личности вполне сознательно, с подчеркиванием ее философски-эмоционального характера, все время выдвигается в качестве центральной, что она становится сознательной, движущей силой всего воссозданного им мира образов. Гете показывает нам на примерах развития конкретных людей в конкретных обстоятельствах то осуществление идеала всесторонне развитой личности, о котором грезили Ренессанс и Просвещение и которое в буржуазном обществе всегда остается утопией. Произведения эпохи Возрождения и XVIII в. создавали образы определенных людей, которые в особо благоприятных условиях достигали многостороннего развития личности. В других случаях эти произведения вполне сознательно переносили читателя в царство утопической гармонии (Телемское аббатство у Рабле). Только в романе Гете мы находим конкретное изображение положительного идеала буржуазной революции в применении к человеческому характеру. (На первый план выдвигается действенная сторона осуществления этого идеала и его общественный характер. По мнению Гете личность человека может развиваться только в действии. А действие всегда означает активное взаимодействие людей внутри общества. Реалист Гете не может сомневаться в том, что буржуазное общество его времени и особенно жалкая, неразвитая Германия очень далеки от осуществления этого идеала. Реалистическое изображение буржуазного общества отнюдь не оправдывает веру в гуманистический идеал всесторонне развитой личности. С другой стороны, Гете с величайшей ясностью и глубиной ощущает, что идеал этот все же является необходимым продуктом развития общества. Как бы ни было враждебно гуманистическому идеалу буржуазное общество, он все же вырос на его собственной почве и в культурном отношении этот идеал является самым ценным из всего, что породило развитие капитализма.

Соответственно этой противоречивой основе своей общественной концепции Гете создает своего рода "островок" внутри буржуазного мира. Было бы поверхностно усматривать в этом только бегство от повседневной жизни. Конечно, в буржуазном мире изображение гуманистического идеала необходимо должно заключать в себе известные элементы утопии, т. е. бегства от действительности. Ни один писатель-реалист не в состоянии соединить осуществление этого идеала с изображением нормального хода вещей в буржуазном обществе. Однако "островок", созданный Гете, - это группа деятельных, действующих в обществе людей. Жизненный путь каждого из них вырастает из действительных общественных основ. И даже тот факт, что эти люди сходятся и объединяются, нельзя назвать голой выдумкой. Намеренная стилизация ограничивается тем, что этому соединению Гете придает определенные (правда, иронически преодолеваемые) твердые формы, что этот "островок" он пытается представить, как общество внутри общества, как зародыш постепенного перерождения всего буржуазного мира. Позднее великий утопический социалист Фурье мечтал о том, что если бы легендарный миллионер дал ему возможность основать один фаланстер, то это привело бы к распространению социализма по всей земле.

Добиться того, чтобы созданный Гете "островок" действовал убеждающе можно было лишь путем, конкретного изображения человеческого развития. Мастерство Гете проявляется в том, что гуманистический идеал нигде не облечен у него в завершенную форму утопии, но всегда выполняет весьма определенные действенные и психологические функции, как элемент дальнейшего подъема определенных людей на определенных поворотных пунктах их личного развития.

Это вовсе не означает исключения сознательного взгляда в будущее. Наоборот, Гете в этом отношении является последовательным продолжателем Просвещения; он приписывает исключительное значение сознательному руководству человеческим развитием, воспитанию; очень тонко и сдержанно, несколькими короткими сценами он дает понять, что развитие Вильгельма Мейстера с самого начала находится под таинственным наблюдением и определеннным образом направляется.

Правда, это воспитание своеобразное: оно стремится совершенствовать людей, развивающих все свои свойства свободно и самопроизвольно. В жизни человека Гете ищет единства планомерности и случая, сознательного руководства и свободной самопроизвольности во всех поступках людей. Поэтому в романе все время проповедуется ненависть к идее фаталистической покорности. Поэтому в романе воспитатели непрерывно подчеркивают презрение к моральным "заповедям". Не рабски подчиняться навязанной морали должен человек, но становиться общественным человеком на основе свободной органической самодеятельности, должен уметь сочетать разностороннее развитие своей индивидуальности с интересами и счастьем ближних.

Соответственно этому центральным моментом романа является идеал "прекрасной души". Впервые ясно выступает этот идеал в названии 6-й книги: "Признания прекрасной души". Однако тот, кто захочет увидеть идеал самого Гете в образе канониссы, совершит глубокую ошибку. Для Гете "прекрасная душа" - это гармоническое соединение сознательного воздействия и самопроизвольности, светской активности и гармонично построенной внутренней жизни. Канонисса, напротив, это чисто субъективная, углубленная в себя до крайности натура, как и большинство образов первой части, как сам Вильгельм Мейстер, как Аврелия. Их искания образуют в романе прямой и односторонний контраст по отношению к пустому практицизму какого-нибудь Вернера, Лаэрта и даже Зерло. Поворот в развитии Вильгельма Мейстера состоит именно в отходе от чистого погружения во внутреннюю жизнь, которое с точки зрения Гете, как и с точки зрения Гегеля в "Феноменологии духа", абстрактно и бесплодно. Правда, критическое отношение к образу канониссы дается у Гете очень сдержанно и тонко. Но уже самое место "Признаний" в общей композиции романа, то обстоятельство, что они появляются в момент кризиса прежнего, чисто субъективного развития Вильгельма, в момент трагической гибели Аврелии до известной степени показывает направление критики Гете. В конце "Признаний" Гете высказывается уже довольно ясно: аббат, являющийся воплощением принципа воспитания, держит юных родственников канониссы - Лотарио, Наталию и др. - вдали от нее, следит за тем, чтобы они не могли попасть под ее влияние. И только в таких образах, как Лотарио и Наталия, только в том, к чему стремится сам Вильгельм Мейстер, воплощается характер действительно "прекрасной души", преодолевающей противоречие между двумя крайностями: погружением в собственный внутренний мир, с одной стороны, и светской активностью, с другой.

Но эта образная полемика Гете направлена не только (против двух указанных крайностей; роман провозглашает также борьбу за преодоление романтических тенденций. Той новой поэзии жизни, поэзии гармоничного, активно созидающего жизнь человека, которую так страстно мечтал осуществить Гете, угрожает проза капитализма. Идеал гуманности противостоит обыденной жизни. Но Гете осуждает не только прозу буржуазной действительности, но и слепое восстание против нее. Фальшь романтического ухода в мир мечтаний состоит, по мысли Гете, именно в ее беспочвенности. Этой беспочвенности присуща соблазнительная поэтическая сила непосредственного стихийного восстания против прозы буржуазной жизни. Именно благодаря этой непосредственности она лишь соблазнительна, но не плодотворна; она не является преодолением прозы, а только проходит мимо нее, оставляет ее в стороне и тем самым дает этой прозе процветать без всякой помехи.

Весь роман заполнен преодолением бесплодной романтики. Стремление Вильгельма к театру - вот первый этап этой борьбы. Романтика религии в "Признаниях прекрасной души" - второй этап. Через все повествование проходят бесприютные, романтические образы Миньоны и арфиста, как в высшей степени поэтическое олицетворение романтики. В одном из писем к Гете Шиллер делает очень тонкое замечание по поводу полемической окраски этих образов: "Как хорошо задумано то, что практически чудовищное, патетически страшное в судьбе Миньоны и арфиста вы выводите из теоретически чудовищного, из порождений рассудка… Только в чреве глупого суеверия может быть выкована та чудовищная судьба, которая преследует Миньону и арфиста". Соблазнительная красота этих образов является причиной того, что большинство романтиков проглядели тонко выраженную полемику Гете против немецкого романтизма, и "Вильгельм Мейстер" стал прообразом для многих романтических романов. Только наиболее последовательный в своем мышлении Новалис ясно понял антиромантическую тенденцию романа Гете и ожесточенно боролся против нее. Приведем несколько весьма характерных замечаний Новалиса по поводу "Вильгельма Мейстера": "Это в основе своей противная и неумная книга… по духу своему в высшей степени непоэтическая, как бы поэтично ни было изображение… Экономическая сущность - вот что в конце концов остается… Поэзия же - арлекин во всем этом фарсе… Герой несколько задерживает внедрение евангелия экономии… Вильгельм Мейстер, собственно говоря, Кандид, обращенный против поэзии". В этой озлобленной критике антиромантические тенденции Гете поняты во многом более правильно, чем в многочи сленных восторженных подражаниях образам Миньоны и арфиста.

Новалис пытается поэтически преодолеть "Вильгельма Мейстера", т. е. написать роман, в котором поэзия жизни одержала бы действительную победу над прозой. Его роман "Генрих фон Офтердинген" остался лишь фрагментом. Но и так достаточно ясно, что могло получиться в случае его завершения: туманное царство магической мистики, в котором затерялись всякие следы реального понимания мира, путешествие в страну безжизненных и бесформенных грез.

Против такого растворения действительности в грезах, в чисто субъективных представлениях или идеалах и направлена борьба гуманиста Гете. Как всякий крупный писатель, Гете в основном рисует борьбу идеалов с действительностью, борьбу за их претворение в жизнь. Мы уже видели, что решительный поворот в развитии Вильгельма Мейстера заключается именно в том, что он отказывается от чисто внутреннего, чисто субъективного подхода к миру и пробивается к пониманию объективной действительности, к деятельности в действительном мире, таком, каков он есть.

"Ученические годы Вильгельма Мейстера" - это роман воспитания человека, воспитания для практической деятельности в мире. Впоследствии эту идею воспитания человека для действительной жизни поставил в центр своей теории романа Гегель. "Это романтическое начало есть не что иное, как рыцарство, которое снова приобрело серьезное значение и действительное содержание. Случайность внешнего бытия превратилась в прочный, обеспеченный порядок буржуазного общества и государства. Так что теперь полиция, суды, войско, государственное управление стали на место химерических целей, которые выдвигал перед собой рыцарь. Тем самым, изменяется и рыцарство действующих в новых романах героев. Они в качестве индивидов, с их субъективными целями любви, чести, честолюбия или с их идеалами улучшения мира, противостоят существующему порядку и прозе действительности, которая со всех сторон ставит на их пути препятствия". Гегель подробно изображает, возникающие на этой почве конфликты и приходит к следующему заключению: "Однако эта борьба в современном мире есть не более, как ученические годы, воспитание индивида на существующей действительности и в этом приобретает она свой истинный смысл. Ибо завершение этих ученических лет состоит в том, что субъект приходит к необходимости остепениться; он проникается в своих желаниях и мнениях существующими отношениями и их разумностью, вступает в сцепление обстоятельств в мире и завоевывает себе в нем соответствующее положение".

Совершенно очевидно, что Гегель намекает здесь на роман Гете. И действительно, его рассуждения касаются самого существа "Ученических лет Вильгельма Мейстера". Но эти рассуждения возникли на почве иной, гораздо более развитой ступени буржуазного общества, той ступени борьбы между поэзией и прозой, когда победа прозы была уже решена, и осуществление человеческих идеалов должно было представляться совсем иначе. Для произведений реалистической литературы первой половины ХIХ века, - включая сюда позднейшие романы Гете - "Избирательное сродство" и "Страннические годы Вильгельма Мейстера", - гегелевский взгляд на соотношения между поэзией и прозой, идеалом и действительностью является совершенно правильным.

Но "Ученические годы Вильгельма Мейстера" заключают в себе еще совершенно иное воззрение на результат борьбы между поэзией сердца и прозой действительной жизни.

Создатель "Ученических лет" верит не только в идеалы гуманизма, коренящиеся в самых сокровенных основах природы человека. Он верит и в то, что, хотя осуществление этих идеалов затруднительно и требует долгого времени, оно все же возможно. Правда, Гете периода "Ученических лет" уже видит конкретные противоречия между идеалами гуманизма и реальностью капиталистического общества, но эти противоречия не являются для него принципиально неразрешимыми.

В этом сказывается глубокое влияние французской революции. Оно сказывается на всех представителях классической философии и поэзии Германии. Еще старый Гегель писал о революции 1789 г.: "Это был великолепный восход солнца. Все мыслящие существа праздновали эту эпоху. В то время господствовали трогательные чувства, энтузиазм духа охватил весь мир, как будто бы теперь впервые настало действительное примирение божественного начала с миром".

И Гете сам в "Германе и Доротее", произведении, написанном тотчас же за "Вильгельмом Мейстером", заставляет одного очень спокойного и рассудительного человека произносить следующие слова:

Кто не сознается, как трепетало в нем весело сердце,

Как в свободной груди все пульсы забились живее

В ту минуту, когда засветилось новое солнце,

Как услыхали впервые об общих правах человека,

О вдохновенной свободе и равенстве также похвальном?

Всякий в то время надеялся жить для себя и, казалось,

Все оковы в руках эгоизма и лени, так долго

Многие страны собой угнетавшие, разом распались.

В эту годину не все ли народы равно обратили

Взоры свои на столицу вселенной, которая долго

Ею была и теперь название вполне оправдала?

Не были ль те имена провозвестников радости равны,

Самым ярко блестящим, подъятым на звездное небо?

Разом отваги, и духу, и речи прибавилось в каждом.

Гете также полон веры в живительные последствия французской революции для развития человеческой личности. Отношения между гуманистическим идеалом и действительностью в "Вильгельме Мейстере" определяются именно этой верой. Правда, Гете не верит в плебейские методы самой французской революции; он их отрицает резко и безоговорочно. Но у него это вовсе не означает отрицания общественного и человеческого содержания буржуазной революции. Наоборот, именно в эту эпоху его вера в способность человечества к возрождению становится сильнее, чем когда-либо в его жизни. Идея воспитания а "Вильгельме Мейстере" - это раскрытие тех методов, с помощью которых дремлющие силы каждого отдельного человека пробуждаются к плодотворной деятельности, к такому познанию действительности и к такому противоречию с ней, которые "способствуют воспитанию личности.

Аббат, истинный носитель идеи воспитания в "Вильгельме Мейстере", наиболее ясно высказывает эту концепцию Гете: "Только все люди создают человечество и только все силы в своей совокупности - мир. Силы эти часто приходят между собой в столкновение; они стремятся друг друга уничтожить, и этим природа сдерживает их и вновь воссоздает", Гете делает последовательные выводы из этого понимания сущности человека и связи человеческих страстей с историческим развитием. Он говорит устами сельского священника: "Долг воспитания людей не в том, чтобы предостерегать от заблуждений, а в том, чтоб руководить заблуждающимися, даже дать ему выпить полную чашу своего заблуждения: вот мудрость наставника. Кто лишь отведал заблуждений, тот долго тянется к ним и радуется им как редкому счастью; но тот, кто выпил эту чашу до дна, сознает свое заблуждение, если он не безумный".

Тот взгляд, что свободное развитие человеческих сил, под влиянием правильного, а не насилующего их руководства, должно привести к гармонии личности и к гармоничному взаимодействию свободных людей друг с другом, является старой идеей всех великих мыслителей со времен Ренессанса и эпохи Просвещения. В очень узких границах свобода человеческого развития осуществляется и при капитализме, в т. наз. "свободной конкуренции" раннего буржуазного строя. Освобождение экономической деятельности от оков феодального общества нашло свое рациональное выражение в экономических системах физиократов и классиков. Однако в практическом и в теоретическом воплощении той части гуманистического идеала, которая осуществима в условиях буржуазного общества, яснее всего проявляется противоречие между свободой человеческого развития и социально-экономической основой буржуазного строя. Признание неразрешимости этого противоречия заполняет великую реалистическую литературу более позднего времени - произведения Бальзака и Стендаля. Это противоречие теоретически формулируется Гегелем в последние годы его жизни. Попытки разрешить или уничтожить это противоречие чисто логическим путем и создать в соответствии с этим "гармонию личности", приспособленную к миру капиталистической свободной конкуренции, приводят к лживой апологетике и пустому академизму XIX в.

Но этим не исчерпываются возможные позиции по отношению к вышеочерченной проблеме. Сознание все более растущей остроты противоречий приводило к попыткам утопического разрешения этой проблемы. Попытки такого рода связаны с более или менее ясным требованием социалистической перестройки общества, как предпосылки гармоничного развития человеческих способностей, порождающего богатство полноценной личности. Фурье является самым значительным представителем этого направления. С большим упорством и настойчивостью он снова и снова повторяет, что нет таких человеческих страстей, которые сами по себе были бы плохи или вредны. Существовавшее до сих пор общество не было в состоянии осуществить гармоническое взаимодействие страстей. И социализм, по мнению Фурье, в первую очередь должен заботиться об осуществлении этой гармонии.

Разумеется, у Гете утопический социализм отсутствует. И всякий, кто когда-либо пытался обнаружить его в произведениях Гете, должен был притти к искажению взглядов великого писателя. Гете доходит только до глубокого сознания общественных противоречий и только в общих чертах отражает действительно существовавшие попытки разрешить эти противоречия в рамках буржуазного общества. В его поэтическом творчестве очерчены те тенденции общественного развития, которые как-то направлены в сторону осуществления гуманистического идеала. Надежда на обновление человечества, пробужденная в умах буржуазной революцией во Франции, предопределила общий характер "Вильгельма Мейстера"; она создала в воображении Гете ту малочисленную группу выдающихся людей, тот "островок", который должен стать зародышем будущего.

Противоречие, лежащее в основе этой концепции, нигде открыто не выражено в "Вильгельме Мейстере". Однако, ощущение противоречия заложено во всем художественном построении второй части. Оно выступает в исключительно тонкой и глубокой иронии, которая проникает собой всю поэтическую ткань этой части произведения.

Гуманистический идеал осуществляется у Гете путем сознательного взаимодействия группы людей, старающихся воспитывать друг друга. После всего изложенного выше, ясно, что содержание этих стремлений и надежда на их осуществление относятся к самым глубоким убеждениям Гете. Вышеприведенные рассуждения аббата являются взглядами самого Гете и находятся в тесной связи с его пониманием природы и общества. В то же самое время Гете иронически освещает эти убеждения аббата, пользуясь речами таких значительных персонажей своего произведения, как Наталия и Ярно. И отнюдь случайно, что сознательное руководство воспитанием Вильгельма со стороны общества башни Гете делает самым важным фактором действия, а с другой стороны, рассматривает это руководство, как своеобразную игру, нечто принятое обществом всерьез, но затем потерявшее в его глазах свое серьезное значение.

Этой иронией Гете подчеркивает реальный и в то же время фантастический характер осуществления гуманистического идеала в обществе его времени. Он совершенно ясно представляет себе, что в этом пункте он вынужден черпать из воображения, а не из действительной жизни. Но у него заметна глубокая уверенность в том, что он дает здесь синтез лучших тенденций человечества, которые снова и снова проявляются у самых выдающихся людей. Известная стилизация заключается у него лишь в том, что все эти тенденции он объединяет в рамках небольшого общества второй части романа, и этот утопический синтез противопоставляет остальному буржуазному обществу. Ирония служит Гете для того, чтобы снова низвести на уровень действительности стилизованный синтез этих элементов и тенденций.

Таким образом, "Вильгельм Мейстер" стоит на грани двух эпох: он выражает кризис гуманистического идеала буржуазии и начало, пока еще утопического, перерастания гуманистического идеала за пределы буржуазного общества. То, что этот кризис воспроизведен у Гете в светлых тонах завершенного искусства, изложен оптимистически, является, как мы уже видели, рефлексом французской революции. Но это сияние красок не заставляет забыть о трагической пропасти, открывшейся, перед глазами лучших представителей революционной буржуазии. По всему своему содержанию "Вильгельм Мейстер" является результатом кризиса, произведением весьма кратковременной переходной эпохи. У него было мало прямых предшественников и так же мало могло быть и действительных художественных повторений. Высокий peaлизм первой половины XIX столетия возникает уже после завершения "героического периода", после краха противоречивых надежд, связанных с этой эпохой.

Эстетика Шеллинга, возникшая в самом начале XIX в., справедливо оценивает "Мейстера", как произведение единственное в своем роде. Только "Дон Кихота" и "Вильгельма Мейстера" Шеллинг признает романами в высоком эстетическом смысле. И не без основания, поскольку в этих произведениях две переходных эпохи, два грандиозны: кризиса человеческого общества достигли своего высшего художественного выражения.

Стиль "Вильгельма Мейстера" несет на себе прямо отпечаток этого переходного характера. С одной стороны, он заключает в себе много элементов XVIII века. Из просветительного романа, из т. наз. "искусственного эпоса" предшествующей эпохи Гете воспринимает развитие действия при помощи "машинерии" (башня и прочее). Он часто связывает действие при помощи бледных приемов XVII и XVIII столетий, как неожиданно выясняющееся "недоразумение" (происхождение Терезы), искусственно придуманная "случайная встреча" и т. д.

Но более внимательно рассматривая творческие ycилия Гете при переработке "Театральных посланий" в "Годы учения", мы можем заметить развитие тех тенденций, которые позднее, в лучших романах XIX столетия стали решающими. Это в первую очередь - концентрация действия в драматических сценах, а также более тесная, приближающаяся к драме, связь лиц и событий, тенденция, которую позднее теоретически провозгласил практически воплотил Бальзак, как существенную черту современного романа в противовес романистике XVII–XVIII столетий.

Сравнивая введение таких фигур, как Филина и Миньона в "Театральных посланиях" и в "Вильгельме Мейстере", мы совершенно ясно видим драматическую тенденцию Гете. В позднейшей обработке она вовсе не является чем-то внешним. С одной стороны, Гете создает теперь более подвижные и богатые конфликтами фигуры, придает их характерам большую внутреннюю широту и большую напряженность. Напомним, хотя бы ранее набросанную заключительную сцену "Варвары". С другой стороны, Гете стремится к более концентрированному выражению самого существенного, причем это существенное становится теперь во всех отношениях более сложным, чем прежде. Поэтому он урезывает эпизодические части, а то, что от них остается, более строго и многообразно связывает основным развитием действия. Основные принципы этой переработки можно совершенно точно проследить в разговорах о "Гамлете"; в беседе с Зерло о постановке "Гамлета" на сцене Вильгельм Мейстер делает предложение сократить у Шекспира то, что по его мнению является эпизодическим.

В "Вильгельме Мейстере" заметно приближение к принципам классического реализма первой половины XIX столетия. Но только приближение. Гете хочет показать более сложные характеры и более сложные отношения между людьми, чем это делали писатели XVII и XVIII вв., чем это было намечено у самого Гете в первом варианте его произведения. Но эта сложность построения имеет еще очень мало общего с аналитическим характером реализма Стендаля и Бальзака; во всяком случае гораздо меньше, чем поздний роман Гете "Избирательное сродство".

Гете создает свои фигуры и положения с большой легкостью и все же придает им пластичность и четкость классических образов. Такие фигуры, как Филина или Миньона, намеченные немногими штрихами и в то же время достигающие высокой внешней и внутренней выразительности, трудно найти в мировой литературе. Гете творит несколько небольших, крайне насыщенных сцен, в которых проявляется все богатство этих характеров. Все эти сцены полны внутреннего действия; они имеют эпический оттенок. Тем самым открываются большие возможности для нарастания действия, и Гете рисует это нарастание очень тонкими средствами, без особого акцентирования. При всяком изменении событий он дает почувствовать скрытое богатство содержания и в зависимости от обстоятельств сознательно выдвигает какую-нибудь важную черту. Так например, после того как Филина с Фридрихом покинули труппу актеров, Гете замечает, что ее уход послужил причиной начавшегося распада труппы. До этого момента ни слова не было сказано о том, что легкомысленная Филина была связующим элементом труппы. Однако, оглянувшись назад, читатель сразу поймет, что именно легкость характера и подвижность Филины играли связующую роль в труппе актеров.

По этой способности - без всякого напряжения выдвинуть самое значительное и духовно сложное, сделать все это ощутимо ярким, незабываемым, жизненным - "Вильгельм Мейстер" является одним из высших достижений в истории повествовательного искусства. И до появления "Вильгельма Мейстера" и особенно после него общество изображалось в литературе с большей широтой и с более определенным реализмом. В этом отношении "Вильгельма Мейстера" нельзя сравнить ни с произведениями Лесажа и Дефо, ни с творчеством Бальзака и Стендаля. Однако, по сравнению с классической завершенностью искусства Гете, этой богато оживленной гибкостью композиции и отдельных характеристик Лесаж - сух, а Бальзак - запутан и перегружен.

В своей переписке Шиллер несколько раз очень тонко характеризует стилистические особенности этой единственной в своем роде книги. Однажды он написал по поводу "Вильгельма Мейстера": "Спокойно и глубоко, ясно и все же непостижимо, как природа".

Высокая творческая культура Гете покоится на его обычном, действительном понимании жизни. Изображение может быть таким нежным и мягким, таким пластическим и ясным только потому, что понимание человека и взаимоотношений людей друг с другом в самой жизни отличается у Гете глубоко продуманной, действительной культурой чувства. Ему не нужно прибегать ни к грубо чувственным, ни к псевдо-щепетильным приемам анализа, для того чтобы изобразить конфликты, возникающие между людьми, показать изменения чувств человеческих взаимоотношений. Шиллер правильно указывает на это отличие Гете от других писателей. Об осложнениях между Лотарио и Терезой, Вильгельмом и Наталией в последней книге "Мейстера" он пишет следующее: "Я не представлял себе, как это ложное взаимоотношение могло быть разрешено более мягко, тонко и благородно. Как хотелось бы, верно, Ричардсоном и всем остальным сделать из этого сцену и как они, копаясь в деликатных чувствах, были бы сугубо неделикатны".

Мастерство Гете - в глубоком охвате самых существенных особенностей людей, в выработке типически общих и индивидуально различных черт отдельных персонажей, в продуманной систематизации родства, контрастов и различных оттенков их взаимоотношения, в способности претворить все эти черты отдельных людей в живое, характерное действие. Действующие лица этого романа группируются в борьбе за осуществление гуманистического идеала вокруг двух противоположных тенденций: практицизма и мечтательности. Остановившись с особой любовью на образах Лотарио и Наталии (представляющих преодоление этих крайностей), Гете создает целую галлерею "практицистов" от Ярно и Терезы до Вернера и Мелины. В этой галлерее ни один человек не походит на другого, и без всяких комментариев совершенно непринужденно возникает целая иерархия человеческого достоинства в зависимости от степени приближения личности к гуманистическому идеалу. В этом способе изображения, недоступном даже лучшим представителям европейского реализма, как бы ни превосходили они Гете в других отношениях, заключается непреходящее достоинство "Вильгельма Мейстера". Это достоинство делает роман Гете исключительно ценным для нас, поскольку единство спокойной гармонии и чувственной выразительности является одной из великих задач, которые должен решить социалистически реализм.

Герман и Доротея перевод Фета.

А от исчезнувшего бесследно Призрака в руках Вильгельма остается лишь обрывок дымчатой ткани с надписью: «Беги, юноша, беги!», смысл которой пока остается для героя неясен.

Через несколько дней после премьеры в театре Зерло происходит пожар. Труппа с трудом восстанавливает разрушенные декорации. После пожара исчезает - с поклонником - Филина, тяжело заболевает Аврелия и почти окончательно повреждается в уме старый арфист. Вильгельм занят заботами о слабых и опекает детей - Миньону с Феликсом. Он поручает арфиста местному врачу. Пока он занят этими хлопотами, в театре, так сказать, меняется стиль управления. Теперь всем верховодят Зерло и Мелина. Последний смеется «над Вильгельмовыми… притязаниями вести за собой публику, а не идти у нее на поводу, и оба единодушно согласились между собой, что надобно лишь загребать деньги, богатеть и весело жить». Вильгельму не по себе в такой атмосфере. А тут появляется предлог, чтобы на время уйти из театра. Умирает Аврелия. Перед смертью она вручает Вильгельму письмо к Лотарио, добавив, что полностью простила того и желает ему всяческого счастья. Она просит Мейстера лично передать Лотарио её послание.

У постели умирающей Аврелии врач передает Вильгельму некую рукопись - это записки одной из его пациенток, уже умершей. А по сути это история прекрасной женской души, женщины, которой удалось обрести необыкновенную духовную независимость и отстоять свое право на избранный путь. Она смогла преодолеть светские условности, отвергнуть соблазны и посвятить себя целиком любви к ближним и Богу. На этом пути она обрела единомышленников в неком тайном обществе. Рукопись вводит Вильгельма в мир удивительной по благородству и красоте отношений знатной семьи. Он узнает о дядюшке покойной, человеке необыкновенного ума и благородства, о её младшей сестре, которая скончалась, оставив на попечение её и дядюшки четырех детей. Узнает, что одна из двух племянниц мемуаристки, Наталия, отличалась удивительной врожденной склонностью к деятельному добру… Эти «Признания прекрасной души» оказывают огромное впечатление на Вильгельма, словно подготавливая его к очередному витку в собственном самопознании.

И вот он у Лотарио, в старинном замке с башнями. Рассматривая портреты в гостиной, Вильгельм обнаруживает в одном из них сходство с прекрасной амазонкой, о которой не перестает грезить. Весть о смерти Аврелии вызывает у Лотарио скорбь, но он объясняет Вильгельму, что никогда не любил Аврелию. Вильгельм запальчиво напоминает хозяину о маленьком Феликсе, однако это еще больше поражает Лотарио. Он утверждает, что мальчик не мог быть его ребенком. Так чей же он сын, чувствуя какую-то тревогу, недоумевает Вильгельм. В замке у Лотарио он встречает старого своего знакомого Ярна и аббата, который рке когда-то попадался на его пути. Все относятся к Мейстеру с теплым дружелюбием и уговаривают погостить в имении подольше. Он возвращается на короткое время в театр, чтобы забрать Миньону и Феликса. Его ждет удивительное открытие. В выздоровевшей няньке Феликса он узнает старую служанку своей первой возлюбленной Марианы. И та рассказывает, что Феликс - его сын, дитя бедной Марианы. Они доказывают, что девушка осталась верна Вильгельму и простила его. Она много писала ему, но Вернер перехватывал все её послания - из лучших побуждений. Вильгельм потрясен до глубины души. Он осыпает Феликса поцелуями, моля Бога не лишить его этого сокровища. Он забирает с собой детей и опять едет в имение Лотарио. Миньону решено отдать сестре Лотарио, живущей неподалеку, так как она создала что-то вроде пансиона для девочек.

Вскоре новые друзья торжественно принимают Вильгельма в Общество башни. Это орден людей, всецело посвятивших себя нравственному совершенствованию жизни. Так, Лотарио размышляет о путях облегчения участи крестьян. Ярно, словно предостерегая Вильгельма от непосильного, «гамлетовского» мессианства, замечает, что человек, «достигнув определенной степени духовного развития… много выигрывает, если научится растворяться в толпе, если научится жить для других, трудясь над тем, что сознает своим долгом». В тесном башенном зале Мейстеру торжественно вручается свиток его судьбы, хранящийся среди подобных же свитков. Вильгельм наконец осознает, что он не одинок в этом мире, что его жизнь не случайное явление, что она вплетена в другие судьбы и в судьбу человечества. Он постигает, что жизнь шире и больше искусства. Ярно и аббат серьезно объясняют, что талант его, на который юноша так уповал, относителен и более важно реализовать себя на бескрайнем поприще человеческих отношений. «Годы твоего учения миновали», - заключает аббат. Оказывается, это он сыграл роль Призрака в памятном спектакле, чем помог тогда Вильгельму. Но истинное его предназначение - все же не театр, а жизнь, размышление и прямое деяние.

Вильгельму предстоит узнать и другие поразительные вещи. Оказывается, у Лотарио две сестры - одна из них графиня, с которой Вильгельм когда-то подружился, а другая, у которой воспитывается Миньона, оказывается… прекрасной амазонкой. Мало того, это та самая девочка Наталия, о которой шла речь в «Признании прекрасной души». Они встречаются, когда приходит известие о тяжелой болезни Миньоны. В доме Наталии - а это дом её покойного дядюшки - Вильгельм вдруг обнаруживает коллекцию картин своего деда, которые он помнил с раннего детства. Так соединяются какие-то важнейшие нити судеб. Миньона умирает у него на руках. И после её смерти открывается еще одна тайна - оказывается, девочка принадлежала к знатному итальянскому роду, а её отец - старый арфист, который силой непреодолимых обстоятельств был разлучен с возлюбленной и оттого потерял разум. Горькие события сближают Вильгельма с Наталией, к которой он испытывает благоговейное чувство. Они не решаются объясниться, но помогает брат - не Лотарио, а второй, веселый ветреник Фридрих. Вильгельм узнает в нем поклонника филины. Теперь Фридрих, счастливый с Филиной, устраивает помолвку Вильгельма со своей совершеннейшей сестрой. Герой обретает счастье, о котором не мог и мечтать.