Сочинение на тему: образ лирического героя в творчестве м. ю. лермонтова. «Валерик»(Я к вам пишу случайно, — право…), анализ стихотворения Лермонтова

Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам?- ничего!
Что помню вас?- но, Боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, все равно.

И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет;
Добро б еще морочить свет!
Да и при том что пользы верить
Тому, чего уж больше нет?..
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню - да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых потому, что много,
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаяньи бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию,- но вас
Забыть мне было невозможно.

И к мысли этой я привык,
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не все ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе как турок иль татарин
За все я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Все, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью...
И нет работы голове...
Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне;
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам;
И вижу я неподалеку
У речки, следуя Пророку,
Мирной татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету наговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Чу - дальний выстрел! прожужжала
Шальная пуля... славный звук...
Вот крик - и снова все вокруг
Затихло... но жара уж спала,
Ведут коней на водопой,
Зашевелилася пехота;
Вот проскакал один, другой!
Шум, говор. Где вторая рота?
Что, вьючить?- что же капитан?
Повозки выдвигайте живо!
Савельич! Ой ли - Дай огниво!-
Подъем ударил барабан -
Гудит музыка полковая;
Между колоннами въезжая,
Звенят орудья. Генерал
Вперед со свитой поскакал...
Рассыпались в широком поле,
Как пчелы, с гиком казаки;
Уж показалися значки
Там на опушке - два, и боле.
А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет - где отважный?
Кто выйдет с ним на смертный бой!..
Сейчас, смотрите: в шапке черной
Казак пустился гребенской;
Винтовку выхватил проворно,
Уж близко... выстрел... легкий дым...
Эй вы, станичники, за ним...
Что? ранен!..- Ничего, безделка...
И завязалась перестрелка...

Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало;
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них,
Без кровожадного волненья,
Как на трагический балет;
Зато видал я представленья,
Каких у вас на сцене нет...

Раз - это было под Гихами,
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов.
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом;
И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса;
Скликались дико голоса
Под их зелеными шатрами.
Едва лишь выбрался обоз
В поляну, дело началось;
Чу! в арьергард орудья просят;
Вот ружья из кустов [вы]носят,
Вот тащат за ноги людей
И кличут громко лекарей;
А вот и слева, из опушки,
Вдруг с гиком кинулись на пушки;
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан. Впереди же
Все тихо - там между кустов
Бежал поток. Подходим ближе.
Пустили несколько гранат;
Еще продвинулись; молчат;
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало;
Потом мелькнуло шапки две;
И вновь всё спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Не долго длилося оно,
Но [в] этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно.
Вдруг залп... глядим: лежат рядами,
Что нужды? здешние полки
Народ испытанный... В штыки,
Дружнее! раздалось за нами.
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди...
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня...
Ура - и смолкло.- Вон кинжалы,
В приклады!- и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.

На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов первый ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленах; мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью... на шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась, взоры
Бродили страшно, он шептал...
Спасите, братцы.- Тащат в торы.
Постойте - ранен генерал...
Не слышат... Долго он стонал,
Но все слабей и понемногу
Затих и душу отдал Богу;
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые...
И тихо плакали... потом
Его остатки боевые
Накрыли бережно плащом
И понесли. Тоской томимый
Им вслед смотрел [я] недвижимый.
Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Уже затихло все; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы - и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми.
- А сколько их дралось примерно
Сегодня?- Тысяч до семи.
- А много горцы потеряли?
- Как знать?- зачем вы не считали!
Да! будет, кто-то тут сказал,
Им в память этот день кровавый!
Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал.

Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть. В самозабвеньи
Не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденьи?

Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?-
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..

Я думал: «Жалкий человек. Чего он хочет!., небо ясно,

Под небом места много всем, Но беспрестанно и напрасно Один враждует он — зачем?»

М. Ю. Лермонтов. «Валерик»

М. Ю. Лермонтова, как поэта-лирика, интересовала «история души человеческой» более, чем «истории це­лого народа». Впервые в русской литературе лиричес­кий герой Лермонтова был поставлен над действитель­ностью, всем своим романтическим обликом выделен из среды, противопоставлен ей. Не случайно Лермонтов часто прибегает к логическим антитезам («Я или бог, или никто», «мне грустно… потому, что весело тебе»).

Лирический герой Лермонтова глубоко индивидуа­лен и носит автобиографический характер. Исследова­тели творчества поэта назвали его «лермонтовским че­ловеком», гордым, одиноким, «лишним» в окружающем его обществе. Это — поэт, мыслитель и гражданин, размышляющий о соотношении «земного» и «небесно­го», о свободе и рабстве, о жизни и смерти, о судьбе своей родины и вместе с тем придающий большое зна­чение любви к женщине. Такой образ лирического ге­роя возник в результате объединения в лирике Лер­монтова гражданской, философской и любовной линий («Мы случайно сведены судьбою…», «Не могу на роди­не томиться…», «Ужасная судьба отца и сына…» и очень многие произведения зрелой лирики) и поэтических жанров. Так, в «Думе» совмещены элегия и сатира, в «Смерти Поэта» — сатира, ода и элегия, в «Валери­ке» соединяются жанры стихотворного послания и прозаического военного очерка, а в сатире присутст­вуют лирические отступления («Булевар»).

В результате смешения жанров Лермонтову уда­лось полнее раскрыть образ своего лирического героя без подробного описания окружающей его среды. От­рицательная оценка темных сторон современной рус­ской действительности почти сливается в ранней ли­рике Лермонтова с критикой человеческого рода вооб­ще, так что герой оказывается жертвой не только «идолов света» и страны, где «рабство и цепи», но и уз­ником «земной неволи» и «жребия земного». В стихо­творении «1831-го января» Лермонтов пишет:

Чтоб бытия земного звуки

Не замешались в песнь мою,

Чтоб лучшей жизни на краю

Не вспомнил я людей и муки,

Чтоб я не вспомнил этот свет,

Где носит все печать проклятья,

Где полны ядом все объятья,

Где счастья без обмана нет.

Лирический герой ранней лирики Лермонтова роман­тичен, как и сам молодой поэт. Он наделен байроновскими чертами: у героя «бледное чело», на котором «печать глубоких дум», «пасмурный и недовольный взгляд», его «угасший взор на тучи устремлен», он стоит, «задумчи­вость питая», «близ моря на скале» или на холме, «завер­нут в плащ» и т. п. Иногда Лермонтов говорит о своем ге­рое, как о грандиозной личности, сравнивает его с богом, а его душу — с океаном («Нет, я не Байрон, я другой…»).

Кто может, океан угрюмый,

Твои изведать тайны? Кто Толпе мои расскажет думы?

Я — или бог — или никто!

В своих романтических поэмах Лермонтов выводит героя из обыденной среды. В произведениях поэта изо­бражены могучие, непокорные, безудержные, свободо­любивые герои и их «роковые» поступки. По своему содержанию лермонтовские поэмы не только оторваны от повседневной жизни эпохи, но и принципиально ей противопоставлены. Как правило, действие поэм при­крепляется к экзотической почве (Кавказ, романтичес­кие Испания и Италия) или переносится в древность (русская старина), а иногда и в «космическое простран­ство» (земля, небо). Большое значение в них имеет на­циональный колорит, хоть и условный.

Эти национальные особенности характерны для по­эм, основанных на изображении сильных, мужествен­ных людей и феодальной России («Олег», «Последний сын вольности», «Литвинка», позже — «Боярин Орша»), Но еще важнее роль национального колорита в лермон­товских поэмах, посвященных Кавказу («Демон», «Мцы­ри»), Борьба кавказских народов за свободу, их дикая простота и яркость быта, их близость к природе и сама по себе могучая и величественная природа Кавказа, — все это вдохновляло Лермонтова на создание образа свободолюбивой и гордой личности. Вокруг героя распо­ложены другие действующие лица этих немноголюдных поэм: возлюбленная героя и его противник, иногда со­перник, и один-два второстепенных персонажа.

Отношения между действующими лицами развива­ются у Лермонтова с грозно нарастающим драматичес­ким напряжением и в большинстве случаев приводят к кровавым развязкам. Герои стихов и поэм — бунта­ри и скитальцы, которые если еще не успели стать мстителями, то уже готовы в них превратиться.

Жалкость как качество личности – склонность влачить жалкое существование, возбуждать жалость, сострадание; выглядеть слабым, немощным, презренным, несчастным и ничтожным.

Один отшельник вел аскетический образ жизни и, практически не имея имущества, довольствовался лишь самым необходимым. Как-то ночью в хижину к нему забрался вор и долго обыскивал убогую лачугу, надеясь найти в ней хоть что-то ценное. Раздосадованный тщетностью своих поисков, он утратил осторожность, и старец проснулся от постороннего шума. Увидев в доме несчастного воришку, он сказал: — Бедный юноша! Ты не смог найти в моем жилище те сокровища, которыми я обладаю. А они поистине бесценны — это лунный свет, струящийся в окно, запах трав, растущих вокруг дома, мягкий плеск прибрежных волн. Как бы я хотел подарить тебе все это, но ты не сможешь унести это с собой. Но и с пустыми руками я не могу отпустить тебя. Возьми же от меня хотя бы этот жалкий подарок. — И старец, сняв с себя последнюю одежду и оставшись нагим, протянул ее изумленному юноше.

Жалок тот, кто видит в себе только грубое тело. Заглянул бы в себя глазом хирурга и спросил: — Неужели я – это только скелет, система кровообращения, куски мяса, которые после смерти протухнут, и их бросят в яму к червям? Неужели мир так цинично устроен? Не может такой сложный мир никем не управляться.

Человек – это не жалкое тело, создающее только одни проблемы своими жалкими желаниями и потребностями. Человек – это бессмертная душа. Когда человек осознаёт себя вечной душой, он становится бесстрашным, оптимистичным и радостным. В какую бы передрягу он ни попал, в какой бы экстремальной ситуации ни находился, человек не будет чувствовать себя жалким. Он осознаёт, что является частичкой, искоркой Бога. В любом состоянии, по мнению людей – жалком, Бог заботится о нём и примет его с любовью и пониманием.

Бога интересует душа человека. Душа может стать жалкой в силу своей обусловленности порочными наклонностями личности. Она привыкла прислушиваться к чувствам, уму, ложному эго и разуму. Если человек умеет контролировать свои чувства и ум, душа перестаёт волноваться. Она знает, что сильный разум её верный и надёжный союзник. Он сделает всё возможное, чтобы её энергия вечности, радости и счастья свободно выходила во внешний мир. Когда мускулист разум, душа застрахована от жалкого существования. Если душу обусловливает доброжелательность, бескорыстие, заботливость, простота и искренность, она с утроенной силой фонтанирует энергией радости и счастья. Жалкой душа становится, попадая под влияние жадности, зависти, корысти, гордыни и злобы.

Зачастую человек нарочито специально ставит себя в жалкое положение одинокого, брошенки и несчастного, у которого жизнь не сложилась, которому приходится нести тяжкий крест судьбы. Так ему удобнее: окружающие жалеют, сострадают, то есть оказывают реальную помощь. Иногда жалкого на вид человека охватывает странный вид жадности: он не хочет расставаться с законсервированными негативными эмоциями и бережно хранит в своём сердце память о страданиях. Например, брошенные женщины частенько избегают новых знакомств, боясь ещё раз пережить то состояние, когда тебя оставляет любимый человек. Страх перед словами: «Нам нужно расстаться» сидит занозой в сердце брошенки, и она упрямо не хочет ее удалять из раненого сердца.

Человек жалок, если вызывает у окружающих сострадание и ничего не имеет против проявления к нему жалости со стороны посторонних людей. Жалкое существо. Как его описывали русские литераторы?

— [Кузьма Иванович] существо очень жалкое, тщедушное, с разбитой грудью и слезящимися глазами. Короленко, История моего современника.

— Лицо ее задрожало и стало вдруг старым и жалким, и глаза покраснели. Чехов, Три года.

Жалкий вид наших близких разрывает сердце. Видеть любимого или любимую в жалком состоянии — жалкое зрелище не для слабонервных.

Жалок тот, кто опьянён самим собой. Это самый страшный вид жалкости. Алкоголик, наркоман, нищий могут (было бы желание) развиваться, идти по пути самосознания, личностного роста. Самодовольный человек, то есть опьянённый самим собой, влюблённый в самого себя, теряет способность к развитию. Но жизнь так устроена: если ты даже стоишь на месте – это иллюзия, на самом деле ты деградируешь. Жизнь – это не несколько дорог, это всегда либо дорога вверх, либо дорога вниз – в болото невежества и деградации. Человек, находясь в иллюзии (опьянении) думает, что он на вершине успешности. Для Бога и для духовно-развитых людей он – олицетворение жалкости.

Жизнь – это состояние влюблённости. Вопрос только в том, насколько возвышен или низок объект нашей влюблённости. Когда человек никого или ничего не любит – это равнодушие, это мёртвое состояние сознание. Это живой труп. Насколько велик объект влюблённости, настолько велико счастье человека. Маленький объект любви даёт маленькое счастье. Если мы любим возвышенное, и счастье у нас возвышенное. Но возвышенная любовь достижима. В этом есть что-то материальное, а, значит, обречённое на страдание, муки и бренность. Возвышенное может быть банальной идеализацией, иллюзией. То есть существует риск обмануться.

Поэтому многие духовные традиции рекомендуют влюбляться не в возвышенное, а в недостижимое. Недостижимый объект любви дарит бесконечное счастье. Представим на минутку, какой жалкий вид имеет тот, кто влюблён в драгоценности, тряпки, материальные блага. С наступлением старости он, испытывая муки разочарования, представляет собой жалкое зрелище. Он понимает, что с собой ничего не заберёшь, что все его цели, устремления, желания и мечты оказались жалкими. Смерть смоет их, как вода в унитазе смывает фекальные массы.

Порочный человек из зависти и жадности захотел чужого жениха, чужую невесту, чужого мужа, пожелал что-то украсть, кого-то подсидеть. Осуществив своё жалкое желание, он вроде добился, чего хотел. Теперь объект его влюблённости принадлежит ему. Но счастье оказывается жалким. Когда средства достижения цели жалки, достигается жалкое счастье, век бы такого не видать. Жалкие средства и цель делают жалкой.

Когда умирает духовный человек, на его лице нет жалкости, ведь он поставил свою жизнь на вечное и нетленное. Жалкое лицо можно увидеть у материалиста, ведь он понимает, что смерть – это его окончательный проигрыш. Всё продул: тело, деньги, материальные блага. Жизнь закончена. Как жалко! Конечно, жалко, но он сам стал жалким из-за своей привязанности к материальному. Материальное всегда умирает. Оно временно и тленно. Духовное вечно. Нужно привязываться к духовному объекту, например, к Богу, тогда мы никогда не испытаем страданий и не будем воплощать собой жалкость.

Жизнь – игра, в которой человек, идущий по духовному пути, не знает потерь.. Человек делает ставкой свою жизнь, и ставит её на недостижимое. Это его приз. В этой жизни он его не получит. Выигрыш всё ближе и ближе. Смерть – это получение приза. Поэтому духовно развитый человек умирает счастливым. Приз в студию!

Петр Ковалев

Сергей Безруков читает стихотворение М. Ю. Лермонтова «Валерик»

Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? – ничего!
Что помню вас? – но, боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, всё равно.

И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет;
Добро б еще морочить свет!
Да и притом что пользы верить
Тому, чего уж больше нет?..
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню – да и точно,
Я вас никак забыть не мог!

Во-первых потому, что много,
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаяньи бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, – но вас
Забыть мне было невозможно.

И к мысли этой я привык,
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не всё ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе как турок иль татарин
За всё я ровно благодарен;
У бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Всё, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью…
И нет работы голове…
Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне;
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам;
И вижу я неподалеку
У речки, следуя пророку,
Мирной татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету наговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Чу – дальний выстрел! прожужжала
Шальная пуля… славный звук…
Вот крик – и снова всё вокруг
Затихло… но жара уж спáла,
Ведут коней на водопой,
Зашевелилася пехота;
Вот проскакал один, другой!
Шум, говор. Где вторая рота?
Что, вьючить? – что же капитан?
Повозки выдвигайте живо!
Савельич! Ой ли – Дай огниво! –
Подъем ударил барабан –
Гудит музыка полковая;
Между колоннами въезжая,
Звенят орудья. Генерал
Вперед со свитой поскакал…
Рассыпались в широком поле,
Как пчелы, с гиком казаки;
Уж показалися значки
Там на опушке – два, и боле.
А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет – где отважный?
Кто выдет с ним на смертный бой!..
Сейчас, смотрите: в шапке черной
Казак пустился гребенской;
Винтовку выхватил проворно,
Уж близко… выстрел… легкий дым…
Эй вы, станичники, за ним…
Что? ранен!.. – Ничего, безделка…
И завязалась перестрелка…

Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало;
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них,
Без кровожадного волненья,
Как на трагический балет;
Зато видал я представленья,
Каких у вас на сцене нет…

Раз – это было под Гихами,
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов.
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом;
И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса;
Скликались дико голоса
Под их зелеными шатрами.
Едва лишь выбрался обоз
В поляну, дело началось;
Чу! в арьергард орудья просят;
Вот ружья из кустов <вы>носят,
Вот тащат за ноги людей
И кличут громко лекарей;
А вот и слева, из опушки,
Вдруг с гиком кинулись на пушки;
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан. Впереди же
Всё тихо – там между кустов
Бежал поток. Подходим ближе.
Пустили несколько гранат;
Еще подвинулись; молчат;
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало;
Потом мелькнуло шапки две;
И вновь всё спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Не долго длилося оно,
Но <в> этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно.
Вдруг залп… глядим: лежат рядами,
Что нужды? здешние полки
Народ испытанный… В штыки,
Дружнее! раздалось за нами.
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди…
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня…
Ура – и смолкло. – Вон кинжалы,
В приклады! – и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.

На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов первый ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленах; мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью… на шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась, взоры
Бродили страшно, он шептал…
Спасите, братцы. – Тащат в горы.
Постойте – ранен генерал…
Не слышат… Долго он стонал,
Но всё слабей и понемногу
Затих и душу отдал богу;
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые…
И тихо плакали… потом
Его остатки боевые
Накрыли бережно плащом
И понесли. Тоской томимый
Им вслед смотрел <я> недвижимый.
Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Уже затихло всё; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы – и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми.
– А сколько их дралось примерно
Сегодня? – Тысяч до семи.
– А много горцы потеряли?
– Как знать? – зачем вы не считали!
Да! будет, кто-то тут сказал,
Им в память этот день кровавый!
Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал.

Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть. В самозабвеньи
Не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденьи?

Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так? –
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..

Я к вам пишу случайно; право,
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? – ничего!
Что помню вас? – но, боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, всё равно.
И знать вам также нету нужды,
Где я? Что я? В какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет;
Добро б еще морочить свет!
Да и притом что пользы верить
Тому, чего уж больше нет?..
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню – да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, – но вас
Забыть мне было невозможно.
И к мысли этой я привык,
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не всё ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе, как турок иль татарин,
За всё я ровно благодарен;
У бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Всё, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью…
И нет работы голове…
Зато лежишь в густой траве
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз;
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне;
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам;
И вижу я неподалеку
У речки, следуя пророку,
Мирной татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Чу – дальний выстрел! Прожужжала
Шальная пуля… Славный звук…
Вот крик – и снова всё вокруг
Затихло… Но жара уж спа́ла,
Ведут коней на водопой,
Зашевелилася пехота;
Вот проскакал один, другой!
Шум, говор. Где вторая рота?
Что, вьючить? – что же капитан?
Повозки выдвигайте живо!
Савельич! Ой ли? – Дай огниво! –
Гудит музыка полковая;
Между колоннами въезжая,
Звенят орудья. Генерал
Вперед со свитой поскакал…
Рассыпались в широком поле,
Как пчелы, с гиком казаки;
Уж показалися значки
Там на опушке – два, и боле.
А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет – где отважный?
Кто выдет с ним на смертный бой!..
Сейчас, смотрите: в шапке черной
Казак пустился гребенской;
Винтовку выхватил проворно,
Уж близко… Выстрел… Легкий дым…
Эй вы, станичники, за ним…
Что? Ранен!.. – Ничего, безделка…
И завязалась перестрелка…
Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало;
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них
Без кровожадного волненья,
Как на трагический балет;
Зато видал я представленья,
Каких у вас на сцене нет…
Раз – это было под Гихами,
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов.
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом;
И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса;
Скликались дико голоса
Под их зелеными шатрами.
Едва лишь выбрался обоз
В поляну, дело началось;
Чу! В арьергард орудья просят;
Вот ружья из кустов выносят,
Вот тащат за ноги людей
И кличут громко лекарей;
А вот и слева, из опушки,
Вдруг с гиком кинулись на пушки;
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан. Впереди же
Всё тихо – там между кустов
Бежал поток. Подходим ближе.
Пустили несколько гранат;
Еще подвинулись; молчат;
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало;
Потом мелькнуло шапки две;
И вновь всё спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Не долго длилося оно,
Но в этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно.
Вдруг залп… Глядим: лежат рядами,
Что нужды? Здешние полки
Народ испытанный… В штыки,
Дружнее! Раздалось за нами.
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди…
Верхом помчался на завалы,
Кто не успел спрыгнуть с коня…
Ура – и смолкло. – Вон кинжалы,
В приклады! – и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.
На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов первый ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленах; мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью… На шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась, взоры
Бродили страшно, он шептал…
«Спасите, братцы. – Тащат в горы.
Постойте – ранен генерал…
Не слышат…» Долго он стонал,
Но всё слабей и понемногу
Затих и душу отдал богу;
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые…
И тихо плакали…. Потом
Его остатки боевые
Накрыли бережно плащом
И понесли. Тоской томимый,
Им вслед смотрел я недвижимый.
Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Уже затихло всё; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы – и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: «Валерик,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми».
– А сколько их дралось примерно
Сегодня? – Тысяч до семи.
– А много горцы потеряли?
– Как знать? – зачем вы не считали!
«Да! Будет, – кто-то тут сказал, –
Им в память этот день кровавый!»
Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал.
Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть. В самозабвенье
Не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденье?
Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так? –
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..

Валерик, или Валарик, – приток Сунжи, впадающей в Терек. Название происходит от чеченского «валлариг» – мертвый. Отсюда у Лермонтова Валерик – речка смерти.

«Я к вам пишу случайно; право». Впервые опубликовано (с пропусками) в 1843 г. в альманахе «Утренняя заря» (с. 66–78).
В черновом автографе заглавие отсутствует; оно имеется в копии из архива Ю. Ф. Самарина и в первопечатном издании.

В стихотворении описан бой на речке Валерик (11 июля 1840 г.), в котором Лермонтов принимал участие.

После стиха «Нам был обещан бой жестокий» в черновом автографе первоначально следовал другой текст:
Чечня восстала вся кругом;
У нас двух тысяч под ружьем
Не набралось бы. Слава [богу],
Выходит из кустов обоз,
В цепи стрельба; но началось
И в арьергарде понемногу;
Вот жарче, жарче… Крик! Глядим,
Уж тащат одного, – за ним
Других… и много… ружья носят
И кличут громко лекарей!
Уж им не в мочь – подмоги просят:
«Сюда орудие – скорей
Картечи»… тихо развернулся
Меж тем в поляне весь отряд.
Кругом зеленый лес замкнулся;
Дымится весь. Свистят, жужжат
Над нами пули. – Перед нами
Овраг, река, – по берегам
Валежник, бревна здесь и там –
Но ни души – кусты ветвями
Сплелись – мы ближе подошли,
Орудий восемь навели
На дерева, в овраг без цели.
Гранаты глухо загудели
И лопнули… Ответа нет,
Мы ближе… Что за притча, право!
Вот от ружья как будто свет,
Вот кто-то выбежал направо…
Мелькнул и скрылся враг лукавый.
Мы снова тронулись вперед,
Послали выстрел им прощальный –
И ружей вдруг из семисот
Осыпал нас огонь батальный
И затрещало… по бокам,
И впереди, и здесь, и там
Валятся целыми рядами…
Как птиц нас бьют со всех сторон…
Второй и третий батальон
[В штыки, дружнее, молодцами];
После стиха «Была тепла, была красна» вычеркнуто:
Тогда на самом месте сечи
У батареи я прилег
Без сил и чувств; я изнемог,
Но слышал, как просил картечи
Артиллерист. Он приберег
Один заряд на всякий случай.
Уж раза три чеченцы тучей
Кидали шашки наголо;
Прикрытье всё почти легло.
Я слушал очень равнодушно;
Хотелось спать и было душно.

Послание обращено, по всей вероятности, к В. А. Бахметевой (Лопухиной). Поэт рассказывает в нем о боевых действиях отряда генерал-лейтенанта Галафеева в Чечне. Сражение при Валерике стоило больших жертв той и другой стороне.

Лермонтову было поручено наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и держать связь с командиром, что было связано с величайшей опасностью, так как чеченцы скрывались в лесу. С первыми рядами храбрецов поэт ворвался в неприятельские завалы. Как вспоминает К. Х. Мамацев, Лермонтов, «заметив опасное положение артиллерии, подоспел… со своими охотниками.

Но едва начался штурм, как он уже бросил орудия и верхом на белом коне, ринувшись вперед, исчез за завалами» (Воспоминания, с. 258–259). За проявленное «отличное мужество» Лермонтов был представлен к ордену. Но высочайшим повелением опальному поэту было отказано в награде.

В «Журнале военных действий» отряда Галафеева подробно описано валерикское сражение. Рассказ Лермонтова в стихотворном послании до деталей совпадает с этими журнальными записями.

Реалистическая простота и точность повествования, ведущегося от лица участника событий, бытовые зарисовки, разговорный язык – все это очень сильно отличало стихотворение Лермонтова от традиционных образцов высокой батальной лирики. Первым опытом поэта в этом направлении было «Бородино». Та же подчеркнутая «сниженность» темы – в стихотворениях «Завещание» и «Родина».