Главная » Дизайн кухни » Гнусавые тоскующие звуки одиноко. Блог ларисы

Гнусавые тоскующие звуки одиноко. Блог ларисы

VII Генерала Секретева, приехавшего в Вешенскую со штабными офицерами и сотней казаков личного конвоя, встречали хлебом-солью, колокольным звоном. В обеих церквах весь день трезвонили, как на пасху. По улицам разъезжали на поджарых, истощенных переходом дончаках низовские казаки. На плечах у них вызывающе синели погоны. На площади около купеческого дома, где отвели квартиру генералу Секретеву, толпились ординарцы. Луща семечки, они заговаривали с проходившими мимо принаряженными станичными девками. В полдень к генеральской квартире трое конных калмыков пригнали человек пятнадцать пленных красноармейцев. Позади шла пароконная подвода, заваленная духовыми инструментами. Красноармейцы были одеты необычно: в серые суконные брюки и такие же куртки с красным кантом на обшлагах рукавов. Пожилой калмык подъехал к ординарцам, праздно стоявшим у ворот, спешился, сунул в карман глиняную трубочку. - Наши красных трубачей пригнала. Понимаешь? - Чего ж тут понимать-то? - лениво отозвался толстомордый ординарец, сплевывая подсолнечную лузгу на запыленные сапоги калмыка. - Чего ничего - прими пленных. Наел жирный морда, болтай зря чего! - Но-но! Ты у меня поговоришь, курюк бараний, - обиделся ординарец. Но доложить о пленных пошел. Из ворот вышел дебелый есаул в коричневом, туго затянутом в талии бешмете. Раскорячив толстые ноги, картинно подбоченясь, оглядел столпившихся красноармейцев, пробасил: - Комиссаров музыкой ус-слаж-дали, рвань тамбовская! Откуда серые мундиры? С немцев поснимали, что ли? - Никак нет, - часто мигая, ответил стоявший впереди всех красноармеец. И скороговоркой пояснил: - Еще при Керенском нашей музыкантской команде пошили эту форму, перед июньским наступлением... Так вот и носим с той поры... - Поносишь у меня! Поносишь! Вы у меня поносите! - Есаул сдвинул на затылок низко срезанную кубанку, обнажив на бритой голове малиновый незарубцевавшийся шрам, и круто повернулся на высоких стоптанных каблуках лицом к калмыку: - Чего ты их гнал, некрещеная харя? За каким чертом? Не мог по дороге на распыл пустить? Калмык весь как-то незаметно подобрался, ловко сдвинул кривые ноги и, не отнимая руки от козырька защитной фуражки, ответил: - Командир сотни приказала гони сюда надо. - "Гони сюда надо"! - передразнил франтовый есаул, презрительно скривив тонкие губы, и, грузно ступая отечными ногами, подрагивая толстым задом, обошел красноармейцев: долго и внимательно, как барышник - лошадей, осматривал их. Ординарцы потихоньку посмеивались. Лица конвойных калмыков хранили всегдашнюю бесстрастность. - Открыть ворота! Загнать их во двор! - приказал есаул. Красноармейцы и подвода с беспорядочно наваленными инструментами остановились у крыльца. - Кто капельмейстер? - закуривая, спросил есаул. - Нет его, - ответили сразу несколько голосов. - Где же он? Сбежал? - Нет, убит. - Туда и дорога. Обойдетесь и без него. А ну, разобрать инструменты! Красноармейцы подошли к подводе. Смешиваясь с назойливым перезвоном колоколов, во дворе робко и нестройно зазвучали медные голоса труб. - Приготовиться! Давайте "Боже, царя храни". Музыканты молча переглянулись. Никто не начинал. С минуту длилось тягостное молчание, а потом один из них, босой, но в аккуратно закрученных обмотках, глядя в землю, сказал: - Из нас никто не знает старого гимна... - Никто? Интересно... Эй, там! Полувзвод ординарцев с винтовками! Есаул отбивал носком сапога неслышный такт. В коридоре, гремя карабинами, строились ординарцы. За палисадником в густо разросшихся акациях чирикали воробьи. Во дворе жарко пахло раскаленными железными крышами сараев и людским едким потом. Есаул отошел с солнцепека в тень, и тогда босой музыкант с тоской глянул на товарищей, негромко сказал: - Ваше высокоблагородие! У нас все тут - молодые музыканты. Старое не приходилось играть... Революционные марши все больше играли... Ваше высокоблагородие! Есаул рассеянно вертел кончик своего наборного ремешка, молчал. Ординарцы выстроились возле крыльца, ждали приказания. Расталкивая красноармейцев, из задних рядов поспешно выступил пожилой с бельмом на глазу музыкант; покашливая, спросил: - Разрешите? Я могу исполнить. - И, не дожидаясь согласия, приложил к дрожащим губам накаленный солнцем фагот. Гнусавые тоскующие звуки, одиноко взметнувшиеся над просторным купеческим двором, заставили есаула гневно поморщиться. Махнув рукой, он крикнул: - Перестать! Как нищего за... тянешь! Разве это музыка? В окнах показались улыбающиеся лица штабных офицеров и адъютантов. - Вы им похоронный марш закажите! - юношеским тенорком крикнул до половины свесившийся из окна молоденький сотник. Надсадный звон колоколов на минуту смолк, и есаул, шевеля бровями, вкрадчиво спросил: - "Интернационал", надеюсь, исполняете? Давайте-ка! Да не бойтесь! Давайте, раз приказываю. И в наступившей тишине, в полуденном зное, словно зовя на бой, вдруг согласно и величаво загремели трубные негодующие звуки "Интернационала". Есаул стоял, как бык перед препятствием, наклонив голову, расставив ноги. Стоял и слушал. Мускулистая шея его и синеватые белки прищуренных глаз наливались кровью. - От-ста-вить!.. - не выдержав, яростно заорал он. Оркестр разом умолк, лишь валторна запоздала, и надолго повис в раскаленном воздухе ее страстный незаконченный призыв. Музыканты облизывали пересохшие губы, вытирали их рукавами, грязными ладонями. Лица их были усталы и равнодушны. Только у одного предательская слеза сбежала по запыленной щеке, оставив влажный след... Тем временем генерал Секретев отобедал у родных своего сослуживца еще по русско-японской войне и, поддерживаемый пьяным адъютантом, вышел на площадь. Жара и самогон одурманили его. На углу против кирпичного здания гимназии ослабевший генерал споткнулся, упал ничком на горячий песок. Растерявшийся адъютант тщетно пытался поднять его. Тогда из толпы, стоявшей неподалеку, поспешили на помощь. Двое престарелых казаков под руки почтительнейше приподняли генерала, которого тут же всенародно стошнило. Но в перерывах между приступами рвоты он еще пытался что-то выкрикивать, воинственно потрясая кулаками. Кое-как уговорили его, повели на квартиру. Стоявшие поодаль казаки провожали его долгими взглядами, вполголоса переговаривались: - Эк его, болезного, развезло-то! Не в аккурате держит себя, даром, что генерал. - Самогонка-то на чины-ордена не глядит. - Хлебать бы надо не всю, какую становили... - Эк, сваток, не всякий вытерпит! Иной в пьяном виде сразу наберется и зарекается сроду не пить... Да ить оно как говорится: зарекалась свинья чегой-то есть, бежит, а их два лежит... - То-то и оно! Шумни ребятишкам, чтобы отошли. Идут рядом, вылупились на него, враженяты, как скажи, сроду они пьяных не видали. ...Трезвонили и самогон пили по станице до самых сумерек. А вечером в доме, предоставленном под офицерское собрание, повстанческое командование устроило для прибывших банкет. Высокий статный Секретев - исконный казак, уроженец одного из хуторов Краснокутской станицы - был страстным любителем верховых лошадей, превосходным наездником, лихим кавалерийским генералом. Но он не был оратором. Речь, произнесенная им на банкете, была исполнена пьяного бахвальства и в конце содержала недвусмысленные упреки и угрозы по адресу верхнедонцев. Присутствовавший на банкете Григорий с напряженным и злобным вниманием вслушивался в слова Секретева. Не успевший протрезвиться генерал стоял, опираясь пальцами о стол, расплескивая из стакана пахучий самогон; говорил, с излишней твердостью произнося каждую фразу: - ...Нет, не мы вас должны благодарить за помощь, а вы нас! Именно вы, это надо твердо сказать. Без нас красные вас уничтожили бы. Вы это сами прекрасно знаете. А мы и без вас раздавили бы эту сволочь. И давим ее и будем давить, имейте в виду, до тех пор, пока не очистим наголо всю Россию. Вы бросили осенью фронт, пустили на казачью землю большевиков... Вы хотели жить с ними в мире, но не пришлось! И тогда вы восстали, спасая свое имущество, свою жизнь. Попросту - спасая свои и бычиные шкуры. Я вспоминаю о прошлом не для того, чтобы попрекнуть вас вашими грехами... Это не в обиду вам говорится. Но истину установить никогда не вредно. Ваша измена была нами прощена. Как братья, мы пошли к вам в наиболее трудную для вас минуту, пошли на помощь. Но ваше позорное прошлое должно быть искуплено в будущем. Понятно, господа офицеры? Вы должны искупить его своими подвигами и безупречным служением тихому Дону, понятно? - Ну, за искупление! - ни к кому не обращаясь в отдельности, чуть приметно улыбаясь, сказал сидевший против Григория пожилой войсковой старшина и, не дожидаясь остальных, выпил первый. У него - мужественное, слегка тронутое оспой лицо и насмешливые карие глаза. Во время речи Секретева губы его не раз складывались в неопределенную блуждающую усмешку, и тогда глаза темнели и казались совсем черными. Наблюдая за войсковым старшиной, Григорий обратил внимание на то, что тот был на "ты" с Секретевым и держался по отношению к нему крайне независимо, а с остальными офицерами был подчеркнуто сдержан и холоден. Он один из присутствовавших на банкете носил вшитые погоны цвета хаки на таком же кителе и нарукавный корниловский шеврон. "Какой-то идейный. Должно, из добровольцев", - подумал Григорий. Пил войсковой старшина, как лошадь. Не закусывал и не пьянел, лишь время от времени отпускал широкий английский ремень. - Кто это, насупротив меня, рябоватый такой? - шепотом спросил Григорий у сидевшего рядом Богатырева. - А черт его знает, - отмахнулся подвыпивший Богатырев. Кудинов не жалел для гостей самогона. Откуда-то появился на столе спирт, и Секретев, с трудом окончив речь, распахнул защитный сюртук, тяжело опустился на стул. К нему наклонился молодой сотник с ярко выраженным монгольским типом лица, что-то шепнул. - К черту! - побагровев, ответил Секретев и залпом выпил рюмку спирта, услужливо налитую Кудиновым. - А это кто с косыми глазами? Адъютант? - спросил Григорий у Богатырева. Прикрывая ладонью рот, тот ответил: - Нет, это его вскормленник. Он его в японскую войну привез из Маньчжурии мальчишкой. Воспитал и отдал в юнкерское. Получился из китайчонка толк. Лихой черт! Вчера отбил под Макеевкой денежный ящик у красных. Два миллиона денег хапнул. Глянь-ка, они у него изо всех карманов пачками торчат! Повезло же проклятому! Чистый клад! Да пей ты, чего ты их разглядываешь? Ответную речь держал Кудинов, но его почти никто уже не слушал. Попойка принимала все более широкий размах. Секретев, сбросив сюртук, сидел в одной нижней рубашке. Голо выбритая голова его лоснилась от пота, и безупречно чистая полотняная рубашка еще резче оттеняла багровое лицо и оливковую от загара шею. Кудинов что-то говорил ему вполголоса, но Секретев, не глядя на него, настойчиво повторял: - Не-е-ет, извини! Уж это ты извини! Мы вам доверяем, но постольку поскольку... Ваше предательство не скоро забудется. Пусть это зарубят себе на носу все, кто переметнулся осенью к красным... "Ну и мы вам послужим постольку поскольку!" - с холодным бешенством подумал опьяневший Григорий и встал. Не надевая фуражки, вышел на крыльцо, с облегчением, всей грудью, вдохнул свежий ночной воздух. У Дона, как перед дождем, гомонили лягушки, угрюмовато гудели водяные жуки. На песчаной косе тоскливо перекликались кулики. Где-то далеко в займище заливисто и тонко ржал потерявший матку жеребенок. "Сосватала нас с вами горькая нужда, а то и на понюх вы бы нам были не нужны. Сволочь проклятая! Ломается, как копеечный пряник, попрекает, а через неделю прямо начнет на глотку наступать... Вот подошло, так подошло! Куда ни кинь - везде клин. А ить я так и думал... Так оно и должно было получиться. То-то казаки теперь носами закрутят! Отвыкли козырять да тянуться перед их благородиями", - думал Григорий, сходя с крыльца и ощупью пробираясь к калитке. Спирт подействовал и на него: кружилась голова, движения обретали неуверенную тяжеловесность. Выходя из калитки, он качнулся, нахлобучил фуражку, - волоча ноги, пошел по улице. Около домика Аксиньиной тетки на минуту остановился в раздумье, а потом решительно шагнул к крыльцу. Дверь в сени была не заперта. Григорий без стука вошел в горницу и прямо перед собой увидел сидевшего за столом Степана Астахова. Около печи суетилась Аксиньина тетка. На столе, покрытом чистой скатертью, стояла недопитая бутылка самогона, в тарелке розовела" порезанная на куски вяленая рыба. Степан только что опорожнил стакан и, как видно, хотел закусить, но, увидев Григория, отодвинул тарелку, прислонился спиной к стене. Как ни был пьян Григорий, он все же заметил и мертвенно побледневшее лицо Степана, и его по-волчьи вспыхнувшие глаза. Ошеломленный встречей, Григорий нашел в себе силы хрипловато проговорить: - Здорово дневали! - Слава богу, - испуганно ответила ему хозяйка, безусловно осведомленная об отношениях Григория с ее племянницей и не ожидавшая от этой нечаянной встречи мужа и любовника ничего доброго. Степан молча гладил левой рукою усы, загоревшихся глаз не сводил с Григория. А тот, широко расставив ноги, стоял у порога, криво улыбался, говорил: - Вот, зашел проведать... Извиняйте. Степан молчал. Неловкая тишина длилась до тех пор, пока хозяйка не осмелилась пригласить Григория: - Проходите, садитесь. Теперь Григорию уж нечего было скрывать. Его появление на квартире у Аксиньи объяснило Степану все. И Григорий пошел напролом: - А где же жена? - А ты... ее пришел проведать? - тихо, но внятно спросил Степан и прикрыл глаза затрепетавшими ресницами. - Ее, - со вздохом признался Григорий. Он ждал в этот миг от Степана всего и, трезвея, готовился к защите. Но тот приоткрыл глаза (в них уже погас недавний огонь), сказал: - Я послал ее за водкой, она зараз прийдет. Садись, подожди. Он даже встал - высокий и ладный - и подвинул Григорию стул, не глядя на хозяйку, попросил: - Тетка, дайте чистый стакан. - И - Григорию: - Выпьешь? - Немножко можно. - Ну, садись. Григорий присел к столу... Оставшееся в бутылке Степан разлил поровну в стаканы, поднял на Григория задернутые какой-то дымкой глаза. - За все хорошее! - Будем здоровы! Чокнулись. Выпили. Помолчали. Хозяйка, проворная, как мышь, подала гостю тарелку и вилку с выщербленным черенком. - Кушайте рыбку! Это малосольная. - Благодарствую. - А вы кладите на тарелку, угощайтесь! - потчевала повеселевшая хозяйка. Она была донельзя довольна тем, что все обошлось так по-хорошему, без драки, без битья посуды, без огласки. Суливший недоброе разговор окончился. Муж мирно сидел за общим столом с дружком жены. Теперь они молча ели и не смотрели друг на друга. Предупредительная хозяйка достала из сундука чистый рушник и как бы соединила Григория со Степаном, положив концы его обоим на колени. - Ты почему не в сотне? - обгладывая подлещика, спросил Григорий. - Тоже проведать пришел, - помолчав, ответил Степан, и по тону его никак нельзя было определить, серьезно он говорит или с издевкой. - Сотня дома небось? - Все в хуторе гостюют. Что ж, допьем? - Давай. - Будем здоровы! - За все доброе! В сенцах звякнула щеколда. Окончательно отрезвевший Григорий глянул исподлобья на Степана, заметил, как бледность снова волной омыла его лицо. Аксинья, закутанная в ковровый платок, не узнавая Григория, подошла к столу, глянула сбоку, и в черных расширившихся глазах ее плеснулся ужас. Задохнувшись, она насилу выговорила: - Здравствуйте, Григорий Пантелевич! Лежавшие на столе большие узловатые руки Степана вдруг мелко задрожали, и Григорий, видевший это, молча поклонился Аксинье, не проронив ни слова. Ставя на стол две бутылки самогона, она снова метнула на Григория взгляд, полный тревоги и скрытой радости, повернулась и ушла в темный угол горницы, села на сундук, трясущимися руками поправила прическу. Преодолев волнение, Степан расстегнул воротник душившей его рубахи, налил дополна стаканы, повернулся лицом к жене: - Возьми стакан и садись к столу. - Я не хочу. - Садись! - Я ж не пью ее, Степа! - Сколько разов говорить? - Голос Степана дрогнул. - Садись, соседка! - Григорий ободряюще улыбнулся. Она с мольбой взглянула на него, быстро подошла к шкафчику. С полки упало блюдечко, со звоном разбилось. - Ах, беда-то какая! - Хозяйка огорченно всплеснула руками. Аксинья молча собирала осколки. Степан налил и ей стакан доверху, и снова глаза его вспыхнули тоской и ненавистью. - Ну, выпьем... - начал он и умолк. В тишине было отчетливо слышно, как бурно и прерывисто дышит присевшая к столу Аксинья. - ...Выпьем, жена, за долгую разлуку. Что же, не хочешь? Не пьешь? - Ты же знаешь... - Я зараз все знаю... Ну, не за разлуку! За здоровье дорогого гостя Григория Пантелевича. - За его здоровье выпью! - звонко сказала Аксинья и выпила стакан залпом. - Победная твоя головушка! - прошептала хозяйка, выбежав на кухню. Она забилась в угол, прижала руки к груди, ждала, что вот-вот с грохотом упадет опрокинутый стол, оглушительно грянет выстрел... Но в горнице мертвая стояла тишина. Слышно было только, как жужжат на потолке потревоженные светом мухи да за окном, приветствуя полночь, перекликаются по станице петухи.

Можно ли присвоить гениальное литературное произведение? Слухи о том, что Михаил Шолохов не настоящий автор «Тихого Дона», а плагиатор, пошли сразу после публикации первой книги в 1928 году. Сплетничали о том, что истинный автор - белый офицер - погиб в застенках ЧК, а книга досталась крутившемуся поблизости Мишеньке. По другой версии Шолохов обобрал в чистом поле мертвое тело, опять-таки белого офицера, и в сумке нашел бессмертную рукопись. Поговаривали о сидящем в погребе «литературном негре», исправно штампующем страницу за страницей. Назывались имена Федора Крюкова, Ивана Родионова, Сергея Голоушева, Романа Кумова. Времени с той поры утекло много, но литературоведческие копья так и продолжают ломаться вокруг, пожалуй, самого великого произведения (да, пожалуй, единственного такого уровня), которое подарила миру советская эпоха.

Признаюсь, «Тихий Дон» в 10 классе был прочитан целиком (а не "по критике" - ради оценки). Прочитал на одном дыхании! И тут же начал доводить до белого каления учительницу русской литературы, с пеной у рта доказывая, что не мог 22-летний пацан Михаил Шолохов «поднять» такую глыбищу. Литературоведческого багажа мне тогда явно не доставало, но этот недостаток компенсировался телячьей упертостью.Первого с тех пор уж очень сильно не прибавилось, второго, к сожалению, уменьшилось. Так что, помимо ссылки на Тётю Вику , где изложены основные моменты непрекращающегося до сих пор литературоведческого (или идеологического?) спора pro et contra , хочу предложить вниманию читателей мнение человека, который считает, что вполне определился в этом каверзном вопросе.

Знакомьтесь: Аба Канский (в миру Николай Денисович Дементенко) - автор работы «Бурный «Тихий Дон». Написанной еще в 80-е годы, когда интересующийся литературоведением профессиональный музыкант колесил по всему Советскому Союзуи слыхом еще не слыхав про Зеева Бар-Селлу и иже с ним. Писано было, разумеется, «в стол» да так там и осталось.

Интервью делалось десять лет назад, наткнулся, копаясь в архиве. Показалось, что некоторые соображения будут, по крайней мере, любопытными.

ГЕНИЙ ВОЗРАСТА НЕ ИМЕЕТ?

Николай Денисович, начнем с того, что вы, насколько я знаю, также весьма скептически относитесь к возможности написания произведения такого масштаба как «Тихий Дон» в столь юном возрасте?

Естественно. На первое января 1928 года, когда пошла публикация, Михаилу Шолохову исполнилось всего 22 года и семь с половиной месяцев! Правда, в таком приблизительно возрасте Гоголь написал «Вечера на хуторе близ Диканьки». Чехов написал рассказ «Толстый и тонкий». А Ершову вообще было 19 лет, когда создался бессмертный «Конек-Горбунок»! А если серьезно, то произведения, приближающиеся по масштабу к «Тихому Дону», в юношеском возрасте не создавались: «Война и мир» - Толстой начал роман в 35 лет, закончил в 41. «Евгений Онегин» Пушкина - 24 - 32 года. «Преступление и наказание» Достоевского - в 45 лет. «Божественную комедию» Данте писал 14 лет: с 42-х до 56.

И ШАШКОЙ, И ПЕРОМНУЖНО УМЕТЬ ВЛАДЕТЬ!

Помимо сомнений в том, что «молодым везде у нас дорога», должны ведь быть более веские аргументы?

Давайте бегло прикинем, что сообщает нам о своем авторе текст под названием «Тихий Дон», подписанный именем «Михаил Шолохов». Прежде всего это гигантский масштаб повествования. Повествования о трагической судьбе целого народа -казачества. Половодье военно-бытовых деталей, деталей мирного быта. Материал настолько огромен, что кажется - автор местами не может с ним совладать. На такую книгу надо потратить жизнь. Например, описание военных действий в «Тихом Доне» настолько велико, что его не выполнить человеку, далекому от профессии военного. Автор «Тихого Дона» знает системы оружия, приемы рукопашного боя и владения шашкой. Нельзя же приравнять два продотрядовских года юного Миши к огненному пути через две войны и революцию зрелого воина! Перечтите роман и пересчитайте сцены умирания людей - им несть числа.! И каждая сцена - законченная миниатюра. Вспомните, как по-разному висели казненные Подтелков и Кривошлыков! Запах пота, крови, дыма, винтовочная, пулеметная, артиллерийская пальба, крик людей и конское ржание водопадами хлещут со страниц романа. Водопады эти могли бы насмерть захлестнуть душу, если бы они не перемежались описаниями природы, равных которым надо еще поискать. Описание животных, птиц, рыб, особо - лошадей, травы, кустов деревьев! Каждое такое описание - стихотворение в прозе.

ЛЮБОВЬ ПО КНИЖКАМ НЕ ПОЗНАЕШЬ!

Коснемся теперь интимной сферы человеческого бытия - любви, ревности. Лермонтов и в 16 лет был гениальным человеком, но «Героя нашего времени» в этом возрасте он бы не смог написать. Поверить, что двадцатидвухлетний молодой человек, всего три года состоящий в счастливом супружестве, вот так запросто воплотил на страницах романа мучительные и неразрешимые эротические эпизоды и связки, невозможно. Григорий - Аксинья, Григорий -Наталья, Степан - Аксинья, Аксинья - Листницкий, Митька Коршунов - Лиза Мохова, Митька Коршунов - его сестра Наталья, Лиза Мохова - хозяин записной книжки, Дарья - Петро, Дарья - Пантелей Прокофьевич, похождения Дарьи, И все это воплощено с неслыханным литературным мастерством, простите, мальчишкой?! Есть вещи, которые невозможно познать, изучая литературу, анатомию, физиологию. Их должно только пережить, пройти, как говорится, «Крым и Рым», огонь, воду и медные трубы.

«ОДНОЙ ЛЮБВИ МУЗЫКА УСТУПАЕТ!»

Коснемся теперь музыки. Итак, книга первая. Пение казаков. Человеку, не имеющему тонкого музыкального слуха, таких страниц не написать. То же самое можно сказать о пляске казаков на свадьбе Григория и Натальи. Книга третья. Читаем: «За спинами их баритонисто зарокотал пулемет...». Здесь, как минимум, автору надо уметь различать баритон с басом и тенором . Теперь вот: «...За Матвеевым курганом октавой бухнуло орудие ». Даже иной музыкант не растолкует вам, как это - «октавой бухнуло»? Но кто профессионально пел, например, в церковном хоре, или руководил хором, знает, что существует довольно редкая разновидность баса - бас-октавист, то есть очень низкий бас, поющий октавой ниже обычного баса. Для человека, несведущего в хоровом пении, «бухнуло октавой» - пустые слова, для сведущего - блестящая метафора.

Еще одна музыкальная страница изчетвертой книги окончательно «уличает» автора «Тихого Дона» в великолепном знании музыки. В седьмой главе седьмой части описывается, как белый есаул требовал от пленных музыкантов-красноармейцев исполнить «Боже, царя храни». Никто из них не знал мелодии и дело запахло расстрелом. И вот: «Разрешите? Я могу исполнить. - И недожидаясь согласия, приложил к дрожащим губам накаленный солнцем фагот. Гнусавые тоскующие звуки, одиноко взметнувшиеся над просторным купеческим двором, заставили есаула гневно поморщиться. Махнув рукой, он крикнул: «Перестать! Как нищего за... тянешь! Разве это музыка?»

БЕЛОГО КОБЕЛЯ НЕ ОТМОЕШЬ ДОКРАСНА

Конечно. Литературные критики того времени, имея безошибочное «классовое» чутье, как красные дворовые псы, учуявшие белого волка, немедленно вслед за публикацией «стали шить» Шолохову «дело». Настоящий а втор «Тихого Дона» был вынужден разделитьсудьбу Вильяма Шекспира, не бог весть какого актера не бог весть какого театра, за именем которого скрылись высокородные «любители» драматургии и поэзии. В XVI веке было стыдно ставить свое имя на обложках «Гамлета» или «Короля Лира». Н у а в нашем случае ставить свое имя на обложке «Тихого Дона» было опасно для здоровья - к стенке могли поставить.

Если мы примем эту версию, то все загадочные обстоятельства решаются крайне просто. Начнем с 1922 года, когда Шолохов поехал в Москву поступать на рабфак. Не поступил! Не приняли! Через четыре года этот человек напишет роман века, где блеснет огромными познаниями в военном деле, в казацком быте, литературе, музыке, не говоря уже о чисто литературном гении, а пока его по необразованности не взяли на рабфак!.. Он где-то учится? Пополняет знания? Нет, работает грузчиком, каменщиком, счетоводом. В 1924 году Шолохов женится на Марии Громославской и возвращается на Дон. Образование закончено. Но некто, неведомый гений, находит не блещущего талантом юношу с претензией на писательство, и в 1925 году выходят «Донские рассказы», предшественники «Тихого Дона». Почему в 1925, а не раньше? Потому, что в 1925 году умер отец М. Шолохова, который не позволил бы сыну впутаться в темное и опасное дело - публиковать под своим именем чужие рассказы, произведения изгоя. По-видимому, сразу же началась лихорадочная работа над «Тихим Доном». Гражданская война закончилась совсем недавно, и едва ли к 1925 году роман был готов. Именно в лихорадке работы была допущена крупная неосторожность - обнародование чересчур молодым начинающим писателем сразу трех книг огромного романа.

Скорее всего первоначальный финал романа был готов (возможно в черновике) еще в те времена, когда можно было взять и ахнуть по читающей публике сразу тремя книгами романа века. Увы, но к концу 20-х звериный оскал власти только крепчал . Пришлось писать второй вариант. В первых трех главах восьмой части явственно видны следы первого варианта финала. Автор сделал книксен советской власти, нацепив на Григория буденновские звезды. Кое-как реабилитировал подонка и палача Мишку Кошевого: тот явно занял мудрую позицию взаимного примирения и возвращения к мирному труду. Но иллюзии рассеялись самое позднее в 1929 году, когда началась коллективизация, а скорее всего - гораздо раньше, так как в 1928-29 годах фигурируют только три книги, четвертая, видимо, пошла на переработку, ибо товарищ Сталин и свора красных литературных босяков не потерпели бы такого благостного финала. Они жаждали крови, и автор поставил героя к стенке. Заметьте, как резко меняется характер Кошевого в первых же строках четвертой главы, как меняется его отношение к труду; вспыхивает непримиримая злоба к Григорию, подсчеты, кто сколько крови пролил, угрозы ЧК, сожаления о «преждевременно» начатой мирной жизни. Дальше уже дело техники. Вместо торжественного, но окрашенного грустью из-за напрасно пролитой крови, финала, мы имеем узкую, как лисья нора, последнюю, бандитскую эпопею Григория Мелехова, не финал, а концовку романа.

Но как нам быть с «Поднятой целиной»? Вель именно она является главным аргументом сторонников шолоховского авторства «Тихого Дона».

Несомненно одно: «Тихий Дон» и первая книга «Поднятой целины» написаны одной рукой. Появление верноподданнического произведения было неизбежным, и оно появилось в 1932 году вместе с окончанием третьей книги «Тихого Дона».

В этом же году М. Шолохов вступил в партию, и теперь у врагов и недоброжелателей прыти поубавилось. В этот же знаменательный год случилось то, что предчувствовал автор «Тихого Дона», из-за чего он нервничал и торопился опубликовать свое великое творение, невзирая на угрозу разоблачения:. В 1932 году умер безымянный гений, создатель, быть может, величайшей после «Библии» и «Дон Кихота» книги. Почему с большой долей вероятности можно говорить об этой дате? В письме к П. Луговому (январь 1933) М. Шолохов с горечью сообщал, что «писать бросил, не до этого»». Бросил писать человек, всего два года назад хваставший, что «напишет лучше других»? Но «творить» М. Шолохов не бросил, ибо на руках у него оставалась четвертая книга «Тихого Дона» и расходовать ее на публикации надо было очень экономно. Лишь через пять лет в конце 1937-го в начале 1938-го годов была опубликована седьмая часть. Затем еще два года волынки (7 раз «переделывал» финал!) и опубликована заключительная восьмая часть. Неясно, как было жить дальше. Но спасала «кипучая» общественная деятельность, благовидная палочка-выручалочка. Некогда, дескать, писать… Затем началась война, во время которой «погибла» вторая книга «Поднятой целины», «погибли» и архивы.

Во время войны (1943-44 г.г.) явились миру главы из романа «Они сражались за Родину», главами они и остались, Надо же имитировать писательскую активность! С 1944 года и аж по 1956 - двенадцатилетнее молчание.

ПОСЛЕ ГРИГОРИЯ МЕЛЕХОВА - ДЕД ЩУКАРЬ?

Но после 1956 года появилась вторая книга «Поднятой целины». Ее то уж точно Шолохов писал?

О первой книге можно сказать: «резкое снижение уровня»». Книга написана под давлением обстоятельств, конъюнктурно, и, тем не менее, талантливой рукой. А если внимательно вглядеться, то сквозь дребедень соцреалистических декораций можно увидеть истинный, звериный оскал коллективизации. Но во второй книге никакого «резкого снижения уровня» нет, по той простой причине, что там вообще нет никакого уровня.

Из всех литературоведческих «измов» ко второй книге подходит только один -«щукаризм». «Щукаризма» не миновал Островнов (штаны, борщ, сундук), влип в него Нагульнов (петухи), споткнулся Разметнов (расстрел станичных котов). Ну и конечно - САМ, Апостол «щукаризма» - дед Щукарь. Половина книги посвящена его дешевым и малоприличным хохмам, из которых коронная -пресловутый «отлуп»,. по блистательности равный лишь знаменитому «А я после первой не закусываю»!

Убогое повествование зашло в безнадежный тупик: не выручал ни дед Щукарь, ни розовая свадьба Давыдова и Вари. Пришлось в лучших традициях Тургенева и Чехова шарахнуть по героям гранатой и очередью из пулемета.

КАЖДОМУ - СВОЕ МЕСТО В ИСТОРИИ

Так что же, свергать Михаила Шолохова со всех пьедесталов и лишать места в энциклопедиях? Ведь кроме далеко не шедевров «Они сражались за Родину», «Судьбы человека» и второй книги «Поднятой целины» у него ничего не остается!

Для начала простим Михаилу Шолохову его попытку закончить «Поднятую целину». С кем вздумал тягаться - с автором «Тихого Дона»!Тем более, что его настоящие заслуги перед русской литературой неизмеримы. Более полувека прикрывал он своим именем, партбилетом, званием академика, членством ЦК, лауреатством Сталинской, Ленинской, Нобелевской премий роман безымянного автора, не давая ему сгинуть с небосвода русской литературы.

Ординарцы выстроились возле крыльца, ждали приказания. Расталкивая красноармейцев, из задних рядов поспешно выступил пожилой с бельмом на глазу музыкант; покашливая, спросил:

– Разрешите? Я могу исполнить. – И, не дожидаясь согласия, приложил к дрожащим губам накаленный солнцем фагот.

Гнусавые тоскующие звуки, одиноко взметнувшиеся над просторным купеческим двором, заставили есаула гневно поморщиться. Махнув рукой, он крикнул:

– Перестать! Как нищего за … тянешь! Разве это музыка?

В окнах показались улыбающиеся лица штабных офицеров и адъютантов.

– Вы им похоронный марш закажите! – юношеским тенорком крикнул до половины свесившийся из окна молоденький сотник.

Надсадный звон колоколов на минуту смолк, и есаул, шевеля бровями, вкрадчиво спросил:

– «Интернационал», надеюсь, исполняете? Давайте-ка! Да не бойтесь!

Давайте, раз приказываю.

И в наступившей тишине, в полуденном зное, словно зовя на бой, вдруг согласно и величаво загремели трубные негодующие звуки «Интернационала».

Есаул стоял, как бык перед препятствием, наклонив голову, расставив ноги. Стоял и слушал. Мускулистая шея его и синеватые белки прищуренных глаз наливались кровью.

– От-ста-вить!.. – не выдержав, яростно заорал он.

Оркестр разом умолк, лишь валторна запоздала, и надолго повис в раскаленном воздухе ее страстный незаконченный призыв.

Музыканты облизывали пересохшие губы, вытирали их рукавами, грязными ладонями. Лица их были усталы и равнодушны. Только у одного предательская слеза сбежала по запыленной щеке, оставив влажный след…

Тем временем генерал Секретев отобедал у родных своего сослуживца еще по русско-японской войне и, поддерживаемый пьяным адъютантом, вышел на площадь. Жара и самогон одурманили его. На углу против кирпичного здания гимназии ослабевший генерал споткнулся, упал ничком на горячий песок.

Растерявшийся адъютант тщетно пытался поднять его. Тогда из толпы, стоявшей неподалеку, поспешили на помощь. Двое престарелых казаков под руки почтительнейше приподняли генерала, которого тут же всенародно стошнило. Но в перерывах между приступами рвоты он еще пытался что-то выкрикивать, воинственно потрясая кулаками. Кое-как уговорили его, повели на квартиру.

Стоявшие поодаль казаки провожали его долгими взглядами, вполголоса переговаривались:

– Эк его, болезного, развезло-то! Не в аккурате держит себя, даром, что генерал.

– Самогонка-то на чины-ордена не глядит.

– Хлебать бы надо не всю, какую становили…

– Эк, сваток, не всякий вытерпит! Иной в пьяном виде сразу наберется и зарекается сроду не пить… Да ить оно как говорится: зарекалась свинья чегой-то есть, бежит, а их два лежит…

– То-то и оно! Шумни ребятишкам, чтобы отошли. Идут рядом, вылупились на него, враженяты, как скажи, сроду они пьяных не видали.

…Трезвонили и самогон пили по станице до самых сумерек. А вечером в доме, предоставленном под офицерское собрание, повстанческое командование устроило для прибывших банкет.

Высокий статный Секретев – исконный казак, уроженец одного из хуторов Краснокутской станицы – был страстным любителем верховых лошадей, превосходным наездником, лихим кавалерийским генералом. Но он не был оратором. Речь, произнесенная им на банкете, была исполнена пьяного бахвальства и в конце содержала недвусмысленные упреки и угрозы по адресу верхнедонцев.

Присутствовавший на банкете Григорий с напряженным и злобным вниманием вслушивался в слова Секретева. Не успевший протрезвиться генерал стоял, опираясь пальцами о стол, расплескивая из стакана пахучий самогон; говорил, с излишней твердостью произнося каждую фразу:

– …Нет, не мы вас должны благодарить за помощь, а вы нас! Именно вы, это надо твердо сказать. Без нас красные вас уничтожили бы. Вы это сами прекрасно знаете. А мы и без вас раздавили бы эту сволочь. И давим ее и будем давить, имейте в виду, до тех пор, пока не очистим наголо всю Россию. Вы бросили осенью фронт, пустили на казачью землю большевиков…

Вы хотели жить с ними в мире, но не пришлось! И тогда вы восстали, спасая свое имущество, свою жизнь. Попросту – спасая свои и бычиные шкуры. Я вспоминаю о прошлом не для того, чтобы попрекнуть вас вашими грехами…

Это не в обиду вам говорится. Но истину установить никогда не вредно. Ваша измена была нами прощена. Как братья, мы пошли к вам в наиболее трудную для вас минуту, пошли на помощь. Но ваше позорное прошлое должно быть искуплено в будущем. Понятно, господа офицеры? Вы должны искупить его своими подвигами и безупречным служением тихому Дону, понятно?

– Ну, за искупление! – ни к кому не обращаясь в отдельности, чуть приметно улыбаясь, сказал сидевший против Григория пожилой войсковой старшина и, не дожидаясь остальных, выпил первый.

У него – мужественное, слегка тронутое оспой лицо и насмешливые карие глаза. Во время речи Секретева губы его не раз складывались в неопределенную блуждающую усмешку, и тогда глаза темнели и казались совсем черными. Наблюдая за войсковым старшиной, Григорий обратил внимание на то, что тот был на «ты» с Секретевым и держался по отношению к нему крайне независимо, а с остальными офицерами был подчеркнуто сдержан и холоден. Он один из присутствовавших на банкете носил вшитые погоны цвета хаки на таком же кителе и нарукавный корниловский шеврон. «Какой-то идейный.

Должно, из добровольцев», – подумал Григорий. Пил войсковой старшина, как лошадь. Не закусывал и не пьянел, лишь время от времени отпускал широкий английский ремень.

– Кто это, насупротив меня, рябоватый такой? – шепотом спросил Григорий у сидевшего рядом Богатырева.

– А черт его знает, – отмахнулся подвыпивший Богатырев.

Кудинов не жалел для гостей самогона. Откуда-то появился на столе спирт, и Секретев, с трудом окончив речь, распахнул защитный сюртук, тяжело опустился на стул. К нему наклонился молодой сотник с ярко выраженным монгольским типом лица, что-то шепнул.

– К черту! – побагровев, ответил Секретев и залпом выпил рюмку спирта, услужливо налитую Кудиновым.

– А это кто с косыми глазами? Адъютант? – спросил Григорий у Богатырева.

Прикрывая ладонью рот, тот ответил:

– Нет, это его вскормленник. Он его в японскую войну привез из Маньчжурии мальчишкой. Воспитал и отдал в юнкерское. Получился из китайчонка толк. Лихой черт! Вчера отбил под Макеевкой денежный ящик у красных. Два миллиона денег хапнул. Глянь-ка, они у него изо всех карманов пачками торчат! Повезло же проклятому! Чистый клад! Да пей ты, чего ты их разглядываешь?

Ответную речь держал Кудинов, но его почти никто уже не слушал. Попойка принимала все более широкий размах. Секретев, сбросив сюртук, сидел в одной нижней рубашке. Голо выбритая голова его лоснилась от пота, и безупречно чистая полотняная рубашка еще резче оттеняла багровое лицо и оливковую от загара шею. Кудинов что-то говорил ему вполголоса, но Секретев, не глядя на него, настойчиво повторял:

– Не-е-ет, извини! Уж это ты извини! Мы вам доверяем, но постольку поскольку… Ваше предательство не скоро забудется. Пусть это зарубят себе на носу все, кто переметнулся осенью к красным…

«Ну и мы вам послужим постольку поскольку!» – с холодным бешенством подумал опьяневший Григорий и встал.

Не надевая фуражки, вышел на крыльцо, с облегчением, всей грудью, вдохнул свежий ночной воздух.

У Дона, как перед дождем, гомонили лягушки, угрюмовато гудели водяные жуки. На песчаной косе тоскливо перекликались кулики. Где-то далеко в займище заливисто и тонко ржал потерявший матку жеребенок. «Сосватала нас с вами горькая нужда, а то и на понюх вы бы нам были не нужны. Сволочь проклятая! Ломается, как копеечный пряник, попрекает, а через неделю прямо начнет на глотку наступать… Вот подошло, так подошло! Куда ни кинь – везде клин. А ить я так и думал… Так оно и должно было получиться. То-то казаки теперь носами закрутят! Отвыкли козырять да тянуться перед их благородиями», – думал Григорий, сходя с крыльца и ощупью пробираясь к калитке.

Как говорил поэт: «Одной любви музы`ка уступает». Эротических страниц «Тихого Дона» мы слегка коснулись, коснемся теперь музы`ки. Немного выше мы уже разобрались, что автор знаком с оперой Чайковского «Евгений Онегин». Далее, для удобства, будет приводиться номер книги и страница (Библиотека «Огонек», Издательство «Правда», Москва, 1975 год). Итак, книга 1 страницы 36-38. Пение казаков. Человеку, не имеющему тонкого музыкального слуха, таких страниц не написать. То же самое можно сказать о пляске казаков на свадьбе Григория и Натальи (стр. 104). А теперь перечислим «профессиональные» термины, встречающиеся на этих страницах: «Эх, Гришка ваш дишкантит! Потянет, чисто нитка серебряная, не голос. Мы с ним на игрищах драли», «…заводит низким звучным голосом…», «…подхватывает тонким, стенящим подголоском», «Христоня … ревет, сотрясая брезентовую крышу будки…», «…ласково ведет песню, то снижая голос до шепота, то вскидывая до металлического звона…», «И снова колокольно-набатным гудом давит Христоня голоса», «…сыплет мельчайшей, подмывающей скороговоркой…», «Плелись голоса…», «…старческий, дребезжащий, как обруч на бочке, мужской голос…», «…резнула слух трехрядка. Гармонист заиграл казачка с басовыми переливами», «Гармонист пустил на нижних ладах мельчайшей дробью, смыла эта дробь Петра с места…», «Ноги его трепетали, выделывая неуловимую частуху коленец…». И еще страница 96: «На ухабах и кочках рвались голоса, затянувшие песню». «Рвались голоса» – попробуйте сказать точнее!

Вторая книга, стр. 49: «В австрийских окопах кто-то мастерски играл на мандолине. Тоненькие, колеблемые ветром звуки спешили оттуда, перебираясь через Стоход, легко семенили над землей, многократно политой людской кровью». Надо либо самому хорошо играть на мандолине, либо очень часто слушать игру хорошего мандолиниста, чтоб найти удивительные по точности определения характера звучания: «Тоненькие, колеблемые ветром звуки…», «…легко семенили над землей…». На стр. 147 находим: «пел тенорок бородатого» и «густой мазутный бас». «Мазутный бас» – сам по себе изумительный эпитет, но обратите внимание на аллитерацию: «густой мазутный бас». К сожалению, не записана страница, на которой есть насмешливо-злая фраза: «воровали под сурдинку». Сурдинка, вернее – сурдина, приспособление для уменьшения силы звука у смычковых и медных духовых инструментов. Стр. 158: «Будто в литавры ахнули». Литавры – инструмент симфонического и оперного оркестров. Стр. 165: «огрызнулась басовитая неприветливая тетка». На стр. 201 четвертой книги дается такая музыкальная характеристика артиллерийской канонады: «–Какую музыку-то? –А вот что на одних басах играет».

Музыкальность автора «Тихого Дона» воистину универсальна, она сказывается даже в такой мелочи, как описание аплодисментов: «Офицеры басисто захлопали в ладоши, и, глядя на них, неумело, негромко стали постукивать и казаки. От черных, выдубленных работой рук их звук получался сухой, трескучий, можно сказать – даже неприятный, глубоко противоположный той мягкой музыке аплодисментов, которую производили холеные подушечки барышень и дам, офицеров и учащихся…» (Третья книга, стр. 16). На стр. 82 читаем: «За спинами их баритонисто зарокотал пулемет…» Здесь, как минимум, автору надо уметь различать баритон с басом и тенором, а нам, читателям, следует восхититься изумительной аллитерацией: «баритонисто зарокотал». Стр. 103: «Не успели еще распахнуться дверцы пульмановского вагона, а капельмейстер уже свирепо взмахнул руками, и оркестр зычно дернул английский национальный гимн». Сколько музыкально-литературного соку и смаку в словах: «оркестр зычно дернул»! А «свирепо взмахнул руками»! Эти три слова – энциклопедия, и не только человек, далекий от музыки, даже сам Рахманинов или Скрябин не нарисуют тремя словами образ вечно пьяного или с похмелья армейского духовика-дирижера при исполнении особо ответственной профессиональной задачи! Теперь стр. 200: «…За Матвеевым курганом октавой бухнуло орудие». Даже иной музыкант не растолкует вам, как это – «октавой бухнуло»? Но кто профессионально пел, например, в церковном хоре, или руководил хором, знает, что существует довольно редкая разновидность баса – бас-октавист, то есть очень низкий бас, поющий октавой ниже обычного баса. Для человека, несведущего в хоровом пении, «бухнуло октавой» – пустые слова, для сведущего – блестящая метафора. Здесь следует вернуться к 1-й книге на страницы 36-38: «Эх, Гришка ваш дишкантит!». Дишкантит – значит поет дискантом, мальчишеским голосом. На церковных клиросах до сих пор партия сопрано именуется дискантом – атавизм времен, когда женщины в церковном хоре не пели.

Следующая фраза на той же странице лишь усиливает впечатление: «Густой полновесный звук вырвался из жерла комком и долго таял над степью…». И опять аллитерация: «густой полновесный звук». Еще одна страница третьей книги, стр. 244: «Орудийный гул могучей чужеродной гаммой вторгся и нарушил бледное очарование…» Ничего особенного, скажете? Как бы не так. Что такое гамма, знает каждый: до-ре-ми-фа-соль-ля-си, но ассоциировать гамму с орудийным гулом может далеко не каждый. Не может тот, кто не долбил часами эти занудные гаммы на скрипке, рояле, трубе или кларнете. Не сможет тот, кто долбил, но долбил медленно. И только музыканту, «гонявшему» их в стремительном темпе, может прийти мысль сравнить с гаммой гаммаобразный вой снаряда.

Еще одна музыкальная страница из четвертой книги окончательно «уличает» автора «Тихого Дона» в великолепном знании музыки. В седьмой главе седьмой части описывается, как есаул требовал от пленных музыкантов-красноармейцев исполнить «Боже, царя храни». Никто из них не знал мелодии гимна и дело запахло расстрелом. И вот:

«–Разрешите? Я могу исполнить. – И не дожидаясь согласия, приложил к дрожащим губам накаленный солнцем фагот.

–Перестать! Как нищего за … тянешь! Разве это музыка?»

Посмотрим, как много сведений об авторе можно извлечь из этого полуанекдотического абзаца. Во-первых, если автор и музыкант, то едва ли духовик, скорее пианист и певец. Дело в том, что прикладывают к губам такие духовые инструменты, как трубу, альт, баритон, тромбон, тубу, а такие инструменты, как кларнет, гобой и фагот – вкладывают в губы. Во-вторых, фагот – дорогой, хрупкий и очень громоздкий деревянный инструмент и в походном кавалерийском оркестре его не могло быть по двум причинам: попав на жаркое солнце или на мороз, он через три дня разлетелся бы на куски; способ звукоизвлечения на фаготе (двойная трость) неприемлем при движении хоть пешком, хоть верхом; музыкант-фаготист в несколько часов освоит относительно простую «альтушку», непременную составляющую любого духового оркестра и гораздо более полезную для него. Так что «накаленный солнцем фагот» – нонсенс. Но тогда почему – фагот? Почему такой прокол? Главное в этом эпизоде – характеристика звучания старого гимна: «Как нищего за … тянешь!». Автор статьи, сам музыкант-духовик, много лет зарабатывавший на пропитание игрой на кларнете и саксофоне, перебрал в уме тембры всех духовых инструментов симфонического и духового оркестров и не нашел ни одного гнусавого тембра, кроме тембра фагота, лучше всего подходившего под вышеприведенное определение исполнения «Боже, царя храни»! Отсюда следует, что познания автора «Тихого Дона» в музыке намного шире, чем можно заключить из вышеприведенного анализа, ибо, не зная специфических свойств инструментов, он великолепно знал и помнил их звучание. А для этого необходимо быть музыкантом самому и не один раз побывать в оперном театре или на выступлениях симфонического оркестра.

Рецензии

Музыкальный анализ впечатляющий. Вы как музыкант так разобрали эпизоды, сцены. Мне все же мне не хочется верить в подлог Шолохова, но сами статьи, особенно эта - просто блеск, настоящее литературное произведение, одновременно - пособие для незнающих.
"...прикладывают к губам такие духовые инструменты, как трубу, альт, баритон, тромбон, тубу, а такие инструменты, как кларнет, гобой и фагот – вкладывают в губы".
Хотя нет, столько сопоставлений, подетальные разборы Ваши. Наверное, был-таки белый офицер. Совсем другой культурный уровень автора вырисовывается. Вполне убедительны приведенные аргументы. Мрачная история.
С улыбкою,

Какие есть способы избавления от гнусавого голоса? Прежде всего, стоит разобраться, почему образуется гнусавый голос.

Все дело в носоглотке и, в первую очередь в носе человека. При неправильном его строении или работе – возникает гнусавость.

Почему образуется гнусавость.

Открытая гнусавость голоса может проявиться при повреждении неба, чаще всего при врожденной деформации неба – «волчьей пасти», а также после ожогов, различных проколов и прочих травм. Еще одной причиной появления открытой гнусавости может стать удаление гланд, если рубцы после операции стянули мягкое небо.

- Закрытая гнусавость голоса проявляется иначе. В таком случае происходит искажение носовых звуков, а также гласных.
Закрытая гнусавость может проявиться по нескольким причинам – полипозное образование в носу, утолщение слизистых оболочек, искривление перегородки, увеличение размера носовой раковины, аденоиды. Французский прононс зачастую появляется из-за подражания своеобразному произношению окружающих людей или родителей.

Как избавиться от гнусавого голоса.

Устранение эффекта гнусавости голоса и избавление от неё является трудоемким и сложным процессом, при котором необходимо проводить и логопедические, и медицинские мероприятия. Трудозатраты по избавлению от этих мероприятий, в итоге окупятся сторицей звонким и чистым голосом. Популярным, распространенным методом избавления от гнусавости является использование зеркала. Почему метод с зеркальцем против гнусавого голоса так популярен? Потому, что доступен каждому и несложен в использовании. Как избавиться от гнусавости при помощи зеркала? Ниже описание этой методики избавления от гнусавого голоса:
При использовании зеркальца необходимо произносить гласные звуки и внимательно следить, чтобы зеркальная поверхность оставалась сухой и не запотевшей. Если же зеркало запотевает – наверняка присутствует гнусавость голоса, и необходимо продолжать тренировки, добиваясь чистой поверхности зеркала. При ярко выраженном гнусавом голосе нужно начинать тренировки с контроля выдоха воздуха через рот. Можно тренироваться, дуя на различные легкие предметы – бумагу или вату, находящиеся в десяти-пятнадцати сантиметрах ото рта. После того, как выдох получается достаточно хорошо, можно перейти к тренировке по произношению звуков. Таким образом, можно избавиться от открытой гнусавости голоса.

Напечатать