«Кто не записывает своих мыслей, тот не бальзамирует своего Духа…»: Книги Давида Бурлюка. Литературный авангард. эгофутуризм
Молоко кобылиц
Велимир Хлебников
Вместо предисловия
Из одного письма Велимира Хлебникова:
Дорогой Вячеслав Иванович!
Я задался вопросом, не время ли дать Вам очерк моих работ, разнообразием и разбросанностью которых я отчасти утомлен. Мне иногда казалось, что если бы души великих усопших были обречены, как возможности, скитаться в этом мире, то они, утомленные ничтожеством других людей, должны были избирать как остров душу одного человека, чтобы отдохнуть и перевоплотиться в ней. Таким образом, душа одного человека может казаться целым собранием великих теней. Но если остров, возвышающийся над волнами, несколько тесен, то не удивительно, если они время от времени сталкивают одного из бессмертных опять в воду. И таким образом, состав великих постоянно меняется. Но к делу!
Уже Бисмарк и Оствальд были отчасти русскими. Мы переживаем время «сечи и натиска». Собственно европейская наука сменяется наукой материка . Человек материка выше человека лукоморья и больше видит. Вот почему в росте науки предвидится пласт – Азийский, слабо намечаемый и сейчас. Было бы желательно, чтобы часть ударов молота в этой кузне Нового Века принадлежала русским. Но русские несколько холодны к подвигам своих соотчичей и не заботятся о первенстве. Я вообще сомневаюсь, чтобы в России можно было что-нибудь напечатать кроме переводов и подражаний…
«Я негеишна негута смтеявистая смеявица…»
Я негеишна негута смтеявистая смеявица
Милых негочей зову вы бегите ко мне
Резвой стопой милачи любцы меня
Теплорукой золотистой косохвостом
– Я милош к тебе бегу
Я милыню тела алчу.
Старик :
добро к себе, мечи к врагам
Лелиря в видире идя
Я зову за вас бежать
Да на конях страсти сидя
Нивы страсти жать.
. . . . . . . . . . . . . . .
«Когда рога оленя подымаются над зеленью…»
Когда рога оленя подымаются над зеленью
Они кажутся засохшее дерево
Когда Сердце божие обнажено в словах
Бают: он безумен.
«Осиновый скук кол…»
Осиновый скук кол
Вошел в видение под гробом
И сорит лучшая из кукол
Труху рассыпанную зобом
«Мои глаза бредут, как осень…»
Мои глаза бредут, как осень
По лиц чужим полям
Но я хочу сказать вам мира осям
«Не позволям»
Хотел, бы шляхтичем на сейме
Руку положив на рукоятку сабли
Тому, отсвет желаний чей мы
Крикнуть, чтоб узы воль ослабли
Так ясневельможный пан Сапега
В гневе изумленном возрастая
Видит, как на плечо белее снега
Меха надеты горностая…
. . . . . . . . . . . . . . .
Погода по го́да Сени
Птица стремясь ввысь
Летит к небу
Панна, стремясь ввысь
Носит высокие каблуки
Когда у меня нет обуви
Я иду на рынок и покупаю ее
Когда у кого-нибудь нет носу
Он покупает воску
Когда у народа нет души
Он идет к соседнему
И за плату приобретает ее
Он лишенный души!..
Песнь Мирязя (продолжение)
(См. «Пощечину общественному вкусу»)
Написано 1907 году
Синатое небо. Синючие воды. Краснючие сосны, нагие…чьи локтероги тела.
Зеленохвостый переддевичий змей. Морезыбейная чешуя.
Нагавый кудрявый ребенок. Чья ладонь – телокудря на заре.
Пронизающие материнский дом во взорах девушки, чье рядно и одеймо небесаты голубевом, тихомирят ребенка.
И умнядь толпоногая.
И утроликая, ночетелая телом, днерукая девушка.
И на гудно зова летит умиральный злодей и казнит сон и милует явь.
Наступили учины: смерть училась быть жизнью, иметь губы и нос.
И утролик и ясью взорат он.
И яснота синих глаз.
И веселоша емлет свирель из пука игралей.
И славноша думновзорен.
И смех лил ручьем. Смехливел текучий.
И ясноша взорами чаровал всех. И нас и женянок.
Добрявая чаща мук.
И мучоба во взорах ясавицы.
И, читая резьмо лешего, прочли: сила – видеть Бога без закопченного стекла, ваше сердце – железо копья. И резак заглядывал тонким звериным лицом через плечо.
И моя неинь сердитючие делала глаза и шествовала, воркуя як голубь, вспять. И гроб, одев время, (клюв) и очки, – о, гробастое поле – с усердием читал – Способ возделывания и пробы вкусных овощей –.
Резьмодей же побег за берестой содеять новое тисьмо.
О, сами трепетным ухом к матери сырой земле!
Не передоверяйте никому: может быть стар, может быть глух, может быть враг, может быть раб…О, вникайте в топот дальних коней!
И сами выхчие звезды согласны были.
И в глазах несли любязи голубые повязки, младший же брат, согнувшись, ковал широкий меч, чтобы было на что опереться, требуя выдела. И взяв взываль и взывал к знобе и чтобы сильных быть силачом. И засвирель была легка и узывна; пьянила.
И в мыслоке сил затерялся, я-мень.
И давучая клики немда была безжалостно растоптана конями чужаков…без узды и наездников.
И ясивый звездный взор.
И, взяв за руку, повел в гордешницу: здесь висели ясные лики предков. О земле родущей моленья, и небомехий зверь и будущеглавая ясавица, и – голубчик – мироперый и – спасибо – величиной ли с воробышка, величиной ли с голубя, величиной ли с вселенную?
И спасиборогий вол и вселеннохвостая (увы: есть и такая) кошка.
И все лишь ступог к имени, даже ночная вселенная.
И голубой беззвучно скользнул таень.
И сонняга и соняжеская мечта овсеннелым. И сонязев рок – узнать явь.
И соннязь бросает всеннеющую тень над всем, и земь, воздух брал струнами, подсобниками в туманных делах славянина.
И не устает меня пленять, мая, маень; и я – тихая, грустная весть мира с сирым, бедучим взором.
И в звучешнице верховенство взяли гусли.
Ах, прошла красивея, пленяя нас: не забыть!
И в прожив от устоя рода до мородстоя плыли мары, яснева хмары. И небее неба славянская девушка.
И ярозеленючая кружавица, овеваемая и нагучая локтями и палешницей, и нагеющая и негеющая полуразверзстыми бесстыдными устами, и мертвлявая полузакрытыми глазами.
И теневой забочий и котелкоцветная серейная лужайка, и зыбкая и зыбучая на ней плясавица.
И хвостозеленый и передодевичий под веткой лег змей и вехчий смехом век стариканьши. И трое белых стоем, полукругом на синеве, у зеленева.
И пожарно-косичный, темнохвостый кур!
И мучины страдязя и бой юнязя. Хоробров буй, буй юника.
И юнежь всклекотала, и юникане прозорливыми улыбками засмеялись.
И юнежеустая кое-когда правда. И любавица и бегуша в сны двоимя спимые, ты была голубошь крыла.
И игрец в свирель и дружбы мечты. И святоч юнвовзорый.
И вселенатые гривой кони и палица у глаз; две разделенные днем ночи.
Смехдомёт из мальчишеской свирели и бессильные запереть смех уста. И смехучий вид старца; нес в мешке вечность.
И давчий красу и любу – отнял. И заведенные часы.
И деблы слетались, деблиные велись речи.
И ясно было тихо. И яро.
И грясло ясна на небо. И хохотуха с смелым лицом пролетала по ясневу.
Сумрак и мгла – два любна меня.
Красивейно рядится душа в эти рядна.
И в венке дружества пчел пророк.
И дымва зыбетелая делает лики и кажет роги.
И взорлапая снедь.
И улыбальями голубянноперыми завернулись, смеючись, немницы. И умнота и сумнота голубых очей голубого села радостна.
И шли знатцы. И безумноклювые сорвались личины. И повязанные слепинами и неминами шествовали кроткие бухи.
И плыли небеснатости рокотом.
И Мещей добрядинного пути.
И разверзстые бездны уста. Любноперый птица-морок.
– Умун ты наш –, баяли зори.
И соколом – тучевом взлетел к ясям неон.
Дядя Боря на ноги надел вечностяные сапожки, на голову-темя пернатую солнцем шляпу. Но и здесь с люлькою не расстался.
И голубьмо неба не таяло и не исчезало.
И дело мовевая и золотучие-золотнянные струны, и звучмо его нежных, звенеющих нежно рук, и смехотва неясных уст, неготливых, милоши смехотливых, улыбчивых.
И улыбчивяный брег, и печальные струны, и веселые березки по брегу по высокому, и дикие печальные стволы.
И грозы и немва из тростников белюси лики кажет. И празднико-языковый конь.
И ваймо и ваяльня слов; там ваймодей и каменская псивь.
И [?]ашу и улыбково-грустные, и волосатый старец, и девопеси в синих чертах. И груды делогов мертворукого мертвобописца. И духом повеяло над письмобой и письмежом уже.
И лепьмо и лепеж, и грустящий грустень в грустинах, и грустинник с всегда грустными печальными глазами, и любучий-любучий груститель – взгляд жарких любовных вежд; но уста – садок немвянок и порхучая в нем немва.
И весенел чей-то юный лик.
И земва и небесва негасючин шепотом перешептывались; и многозвугодье и инозвучобица звучобо особь.
Скакотствует плясавица вокруг весеннего цветка.
Но немотствуют люди:
Алферово
Не мало славных полководцев,
Сказавших «счастлив», умирая,
Знал род старинных новгородцев
В потомке гордом догорая.
На белом мохнатом коне
Тот в Польше разбил короля.
Победы, коварны оне
Над прежним любимцем шаля.
Тот сидел под старой липой,
Победитель в Измаиле,
И, склонен над приказов бумажною кипой,
Шептал, умирая: «Мы победили!»
Над пропастью дядя скакал,
Когда русские брали Гуниб.
И от раны татарскою шашкой стекал
Ручей. – Он погиб.
То бобыли, то масть вороная
Под гулкий звон подков
Носила седоков
Вдоль берега Дуная.
Конюшен дедовских копыта,
Шагами русская держава
Была походами покрыта,
Товарищами славы.
Тот на Востоке служил
И, от пули смертельной не сделав изгиба,
Руку на сердце свое положил
И врагу, улыбаясь, молвил: «Спасибо».
Теперь родовых его имений
Горят дворцы и хутора,
Ряды усадебных строений
Всю ночь горели до утра.
Но, предан прадедовским устоям,
Заветов страж отцов,
Он ходит по покоям
И теребит концы усов.
В созвездье их войдет он сам!
Избранники столицы,
Нахмурив свои лица,
Глядят из старых рам.
Сельская дружба
Как те виденья тихих вод,
Что исчезают, лишь я брызну,
«Пастушка, встань, спаси отчизну!»
Вид спора молний с жизнью мушки
Сокрыт в твоих красивых взорах
И перед дланию пастушки
Ворча, реветь умолкнут пушки
И ляжет смирно копий ворох.
Так, в пряже таинственной с счастьем и бедами
Прекрасны, смелы и неведомы
Юношей двое явились однажды,
С смелыми лицами, взорами жажды.
Наутро пришли они, мокрые, в росах,
В руке был у каждого липовый посох
То вестники блага – подумал бы каждый.
Смелы, зорки, расторопны
В русые кудрей покрытые копны,
К труду привычны и охотники,
Они просилися в работники
Какой-то пришли они тайной томя,
Волнуемы подвигом общим
На этих приход мы не ропщем.
Так голубь порою крылами двумя
В время вечернее мчится и серое.
И каждый взглянул на них, сразу им веруя.
Но голубь летит все ж единый.
Пришли они к нам урожая годиной.
Сюда их тропа привела,
Два шумных и легких крыла.
С того напрасно снят, казалось, шлем.
Покрыт хвостом на медной скрепе
Он был бы лучше и свирепей.
Он русый стог на плечах нес
Для слабых просьб и тихих слез.
Другой же, кроток, чист и нем
Мечтатель был и ясли грез.
Как лих и дик был тот в забрале
Иные сны другого ум избрали
Ему был спутником ручей
И он умел в тиши часами
Дружить с ночными небесами.
Как строк земли иным созвучие,
Как одеянье сердцу лучшее.
Село их весело приемлет
И сельский круг их сказкам внемлет.
Твердят на все спокойно: да!
Не только наши города.
Они вошли в семью села,
Им сельский быт был дан судьбой.
И как два серые крыла
Где был один, там был другой.
Друг с другом жизни их сплелись;
С иными как-то не сошлись.
И все приветствуют их.
Умолкли злые языки.
Хотя ворчали старики:
Тот слишком лих, тот слишком тих.
Они прослыли голубки
(К природе образы близки),
И парубки, хотя раней косились,
Но и те угомонились.
Не знаю, что тому виною, –
Решенье жен совсем иное.
Они, наверное, правы.
Кто был пред ними наяву
Осколком века Святослава
И грозных слов «иду на вы».
Пред тем, склонив свою главу,
Проходит шумная орава.
Так, дикий шорох чуть услышат
В ночном пасущиеся кони,
Прядут ушами, робко дышат:
Ведь все есть в сумрака законе.
Когда сей воин, отцов осколок,
Встречался, меряя проселок,
На ее быстрый взор спускали полог.
Перед другим же, подбоченясь,
Смелы, бойки, как новый пенязь,
Играя смело прибаутками
И смело-радостными шутками,
Стояли весело толпой,
На смех и дерзость не скупой.
Бранили отрока за то,
Что, портя облик молодой,
Спускался клок волос седой
На мысли строгое чело,
Был сирота меж прядей черных.
Казнили стаей слов задорных
За то, что рано поседел,
Храня другой судьбы удел,
Что пустяки ему важны
И что ему всегда немного нездоровится,
А руки слабы и нежны,
Породы знак, гласит пословица.
Ходила бойкая молва,
Что несправедлив к нему закон
За тайну темную рождения,
И что другой судьбы права
На жизнь, счастье, наслаждение
Хранил в душе глубоко он.
Хоть отнял имя, дав позор,
Но был отец Ивана важен
Где-то. То, из каких-то жизни скважин
Все разузнал болтливый взор.
Враждуя с правом и тоской,
С своей усмешкой удальской,
Стаю молний озорницы
Бросали в чистые зарницы.
«Не я, не мы» кричали те,
В безумца, верного мечте,
Весною красненький цветок,
Зимой холодный лед снежка
Порой оттуда, где платок,
Когда летал исподтишка.
Позднее с ними примирились
И называть их договорились:
Наш силач
(Пропащая головушка),
И наш скрипач,
И нам соловушка.
Ведь был силен, чьи кудри были русы,
А тот на скрипке знал искусы.
Был сельский быт совсем особый.
В селе том жили хлеборобы.
В верстах двенадцати
Военный жил; ему покой давно был велен:
В местах семнадцати
Он был и ранен и прострелен,
То верной, то шальною пулей
(Они летят, как пчелы в улей).
И каждый вечер, вод низами,
К горбунье с жгучими глазами
Сквозь луга и можжевельник
С громкой песней ходил мельник.
Идя тропою ивняка,
Свою он «песню песней» пел,
Тогда село наверняка,
Смеясь, шептало:
«Свой труд окончить он успел».
Копыто позже путь топтало.
Но осенью, когда пришли морозы,
Сверкнули прежние угрозы
В глазах сердитых стариков,
Как повесть жизни и грехов,
И раздавалось бранное слово.
Потом по-старому пошло все снова,
Только свадьбы стали чаше,
С хмелем ссоры и смятений.
Да порой в вечерней чаще
Замечали пляску теней.
Но что же?
Недолго длилось все и то же,
Однажды рев в деревне раздался,
Он вырос, рос и на небо взвился.
Забилась сторожа доска!
В том крике – смертная тоска.
Набат? Иль бешеные волки?
«Ружье подай мне! Там, на полке».
Притвор и ствол поспешно выгнув,
В окошко сада быстро прыгнув,
Бегут на помощь не трусы.
Бог мой! От осаждаюшей толпы
Оглоблей кто-то отбивался.
В руках полена и цепы,
Но осажденный не сдавался.
За ним толпой односельчане,
Забыв свирели и заботы,
Труды, обычай и работы,
На мясе, квасе и кочане
Обеды скудные прервав,
Идут в защиту своих прав.
Излишни выстрел и заряд.
Слова умы не озарят.
На темный бой с красавцем пришлым
Бегут, размахивающим дышлом.
Тогда, кто был лишь грез священник,
Сбежал с крыльца семи ступенек.
Молва далеко рассказала
Об этом крике: «Не боюсь!»
Какая сила их связала,
Какое сердце и союз!
В его руке высокий шест
Полетом страшным засвистал
И круг по небу начертал.
Он им по воздуху провел,
Он, хищник в стае голубей.
Умолкли возгласы: «Убей!»
И отступили люди мест,
И побежали люди сел.
«В тихом омуте-то черт!» –
Молвил тот, кто был простерт.
Наверно, месяц пролежал
Борис, кругом покрытый льдом, –
Недуг кончиной угрожал.
Он постарел и поседел.
Иван, гордясь своим трудом,
Сестрою около сидел,
И в темный час по вечерам,
Скорбна, как будто войдя в храм,
Справлялась не одна села красавица,
Когда Борис от ран поправится.
И он окрепнул наконец,
Но вышел слабый, как чернец.
Меж тем и сельских людей гнев
Улегся, явно присмирев.
Борис однажды клятву дал
Реку Остер двенадцать раз,
Не отдыхая, переплыть,
Указ судьбы его не спас.
Он на седьмом погиб. Не плакал, не рыдал
Иван, но, похоронив, решил уйти.
Иных дней жребий темный вынул
И, незамеченный, покинул
Нас. Не знаю, где решил он жить.
Быть может, он успел забыть
Тот край, как мы его забыли,
Забвенью предали пути.
Но голубь их скитаний, хром,
Отныне сломанным крылом
Дрожит и бьется, узник пыли.
Так тяжко падает на землю
Свинцом пронзенный дикий гусь.
Но в их сердцах устало внемлю
Слова из книги общей: «Русь» .
Давид Бурлюк
Небо над парком
Древний блеклый щит героя
Сжатый снегом облаков
Нам дарит качаясь хвоя
Над строителем углов
Мы взглянули лишь случайно
И смотри уже открыт
Четко зло необычайно
Исступленный синий щит
Сеткой плавной позолоты
Исчерненный как спина
Ты сквозишь над нами годы
Юность вечность вышина.
Первые взгляды
Окно открыл и посмотрел на грядки
Вон ветер шевелит материю гардин
Все ново вкруг везде плывут загадки
Как эти шорохи уже размытых льдин
Чтож измерять я стану напряженно
Сей храмный свод немую высоту
Иль лот изменчивый заброшу я бездонно
За грани трепетов за саванов черту.
Заметил девушку и улыбнулся иве
Первичный пух чуть наклонял Зефир
А я дрожал в тончайших чувств приливе
Глядя на мирный сей осуществленный пир.
Молитвенно сложил свои больные руки
Весна весна шепнул зеленый день
А там ловцы свои сгибали руки
И птица падала в еще сквозную сень.
«В голубые просторы…»
В голубые просторы
Где-то впаяны льды
Заморожены взоры
Отдаленной слюды
Закалдованы слезы
Огневеющий взмах
Ледниковые розы
На небесных устах
Кто то сбросил наряды
И предстал весь горя
На лучистые гряды
Твоего янтаря.
Я видел девы пленные уста
К ним розовым она свою свирель прижала
И где то арок стройного моста
От тучи к туче тень бежала
Под мыльной пеной нежилась спина
А по воде дрожали звуки весел
И кто то вниз из горнего горна
Каких то смол пахучих капли бросил.
Посул осени
Туман разит цветы
Мертвец глухой седой
Средь тусклой высоты
Рожденный над водой
Ты как река течешь
Как белый дым скользишь
Твой шаг как хладный нож
Как обморок как тишь!
Как саван как крыло
Везде везде взмахнул
Ты вкрадчивое зло
Ты осени посул.
Цветы как оазисы яркости…
Камень знойный одноглаз
Тебя мы видим ведь не раз
Тебя мы видим каждый день
Но всеж хвала тебе не лень!
В лазури кто встает столь зримо
Готовно светит так другим
Кто так торжественно умрет
Чтоб снова жить как час придет.
Слепишь ты окна
Пестришь неровность вод
Тянуть волокна
Умеешь каждый год.
Никто не взглянет
Внутрь в огненный зрачок
Свет в душу прянет
Как к мухе паучок.
Рисунок Владимира Бурлюка
«Ушедших мигов тайный вред…»
Ушедших мигов тайный вред
Сгибает медные власы
Тоскливый бесконечный плед
След убегающей лисы
Под остывающий помост
Сокрылись мертвенные лица
Мигнул златоволосый хвост
Ушедших мигов вереница
Смотри вокруг везде беда
Упали башенны фронтоны
Исчезли стены без следа
Ты пень сухой лишеный кроны.
Млечный путь
Какие то огни мерцают из пучины
Зазвездные дерев роскошные вершины
Ведомых зданий крайние леса!
«Из бледно желтой старины…»
Из бледно желтой старины
Кропя росою тонкой пыли
Власы посмертные ковыли
Дала объятиям весны…
Под голубое небо дня
Пред острия пушистых копий
Благословляя век холопий
И с ним на миг соеденя.
(Внучка рассматривающая ларец).
В трамвае
Там где девушки сидели
Сели стройные мужчины
Там где звонко ране пели
Сохнут вянут от кручины
Щеки где так сочно рдели
Скрыв округло жемчуга
Седины взвились метели
Бровь нахмуренно строга.
Весна («Ты растворила затхлый дом…»)
Ты растворила затхлый дом
Метнув живительный огонь
И тени скованные сном
Зажаты в хилую ладонь
Дом усыпальницею был
Трусливо шатких рубежей
Гнетущий изотлевший пыл
Под взором робких сторожей.
Вечер в России
Затуманил взоры
Свет ушел угас
Струйные дозоры
Иглист скудный час
Зазвенели медью
Седина-ковыль
Пахнет свежей снедью:
Под копытом пыль
Затуманил взоры
И уходит прочь
Струйные дозоры
Нега сон и ночь
Прянул без оглядки
Все темно вокруг
Будто игры в прятки
Жаждущий супруг
(ветров упадающих груды)
Мечтанье трепет тишина
Игриво кудрая полянка
Звон жемчуг лепет и беглянка
Для мачты годная сосна
Покрытый мохом сгнивший крест
Как далеки воспоминанья
И изотлевшие желанья
Так бушевавшие окрест.
«Прозрачный день, зеленое объятье…»
Прозрачный день, зеленое объятье
Ты растворил, чтоб воспринять меня
И знойное твое рукопожатье –
Живу безвременно кляня.
Чудовищность своих зрачков зеленых,
Скрывавший тщетно роем облаков.
Я погружен в природу сих бездонных,
Носитель блещущих оков!
«Играл в полях пушистым роем туч…»
Играл в полях пушистым роем туч
Жемчужные мячи по голубому полю –
Вдымая палицу блестящий страстный луч
И их гоня небесной жгучей болью
Внизу паслись зеленые стада
Их тучный рев немолчно славил волю
Поправшие витые города
И сонмы душ изъеденные молью.
«Луна цветет средь облаков невнятных…»
Луна цветет средь облаков невнятных
Какие странные далекие шаги
Обрывки запахов листов пахучих мятных
Склоненных на чело ее ночной дуги
Осенний дождь мутнит стекло светлицы
Едва живут как робкий вздох огни
. . . . . . . . . . . . . . .
Весна («В холодной мгле в смертельном подземелья…»)
В холодной мгле в смертельном подземелья
Ростут туманные как призраки цветы
Безрадостный у вожделенной цели
Простерший Мертвые персты
Тогда стоявшая у сомкнутого входа
Тихонько подняла пустующую длань
Шепнула мне «пастух несчастный встань
Укройся от дождя в приюте темном грота».
«Сгоревший мотылек на беспощадной свечке…»
Сгоревший мотылек на беспощадной свечке
Низринутый листок влекомый в быстрой речке
Над вами взвился рок Ваш бесполезен ропот
Ах еслибы я мог судьбы отринуть хобот!
«Всегда капризный немного точный…»
Всегда капризный немного точный
Приходит и смеется вдруг
Как плод румяный пушистый сочный
Владетель множества супруг.
Над синим озером ликуя
Проносится твой резвый крик
Сияет радостная сбруя
Что чистил медленный старик
Непостоянством не уверить
Не оживишь возможность дней
Ты ведь проходишь все измерить
Всегда упорней и ясней.
Зима («Луна скользит как с корабля Мертвец…»)
Луна скользит как с корабля Мертвец
Я за решеткою в тюрьме
Молюсь обглоданной зиме
Ей палачу живых сердец!
Какой ужасный мерзлый труп
Чернеет смутно за окном
Я затопить хочу вином
Находку пристальную луп!
На белом теле черных ран
Зияют мрачные следы
Мы дождались и сей беды
Стерпев осенний ураган.
Летний инок («Звон цветов лобзанье пчел…»)
Звон цветов лобзанье пчел
Жидкий мед прямых тычинок
Стройный пряный круглый дол
В келье седовласый инок
Машет сморщенной рукой
Нежность дух благословенье
Свет и трепет и покой
Насекомых звонких пенье
Океан разверстых крыл
Сонмы вопиющих глоток
Лето солнце жизни пыл
Как Ваш миг стократ короток.
Облаков сплетенных рой
Облаков шумящих стая
Зачарована игрой
Их бесчисленность витая
Облака сквозное небо
Будто синие цветы…
Но вокруг все пьяно слепо
Как стоглазые листы.
«Все уходят быстро годы…»
Все уходят быстро годы
Нет возврата нет назад
Ночи мучат непогоды
Каждому огню так рад
«Ты ведь молод ты ведь молод
И тебе не страшен холод
Посмотри я стар я сед
Мне тяжеле иго бед»
И смеется он беззвучно
Спутник ночи неразлучной
Кажет мне гниющий зуб
Из за мерзлых синих губ
Он идет все рядом рядом
Он гонитель тайных нег
И под этим тусклым взглядом
Мерзнет сонный свежий снег
«Из домов и в дома выходили входили фигуры…»
Из домов и в дома выходили входили фигуры
Была тьма на земле на верху облака были хмуры
Я на улице ночь проводил прислоняся к согретой стене
Ветер ныл ветер выл на фонарном сгорая огне
Предо мной на до мной возносился громаднейший дом
Весь окутанный мглой отуманенный тьмой
Многоцветом сияя окон.
«Знаешь край где плещет влага…»
Знаешь край где плещет влага
Дух объемлет леденя
Край зеленый бело пенный
Седовласый пенный лик
Пролетают альбатросы
Луг зеленый луг внизу
С хриплой песнею матросы
Якорь ржавленный везут
«Над зелено пенной зыбью…»
Над зелено пенной зыбью
Пролетают альбатросы
Чайки ловят стаю рыбью
В снасти впутались матросы
В море зыблются медузы
Меж цветными кораблями
О порви с брегами узы
Взвейся сильный над морями.
«Над кружевами юных вод…»
Над кружевами юных вод
Краснеешь твердыми боками
Пронзаешь исступленно свод
И веешь флаг под облаками.
А уходя роняешь стон
Неужто ранен ты разлукой
Ты подыматель стольких тонн
Рожденный точною наукой.
«Нас было двое мы слагали…»
Нас было двое мы слагали
Из слов тончайший минарет
В лазурь мы путь тогда искали
Взойдя на холм прозрачных лет
И возлагая новый камень
Мы каждый раз твердили вслух
Что близок уж небесный пламень
Что близок идеальный дух
И что же!.. кто взлелеял зависть
К творенью нашему тогда
Кто бросил жгучую ненависть
Смешав языки навсегда.
«Как сказочны леса под новым сим убором…»
Как сказочны леса под новым сим убором
Как гармонично все единостью окраски
И небо и земля и липы за забором
И кровли снежные напялившие маски
Земля подобна стала рыхлым тучам
Утратилась ее земная твердость
И первый ветер облаком летучим
Поднимет понесет зимы морозной гордость.
«Ты нас засыпал белым белым…»
Ты нас засыпал белым белым
Все ветки стали вдруг видны
Как четко черная ворона
Спокойные смущает сны
С землею слит край небосклона
Я не хочу желать весны
Под этим снегом белым белым…
Часовня встреч разлук вокзал
Дрожащий гул бег паровоза
Тревожность оживленных зал
Разлуки пламенная роза
На плечи брошенные тальмы
Последний взгляд последний зов
И вверх искусственные пальмы
От хладной белизны столов
Ведь каждый день к твоим путям
Бегут несчастнейшие лица
К кому безжалостна столица
И никнут в стали звонкой там
И утром каждым в эту дверь
Стремятся свежие надежды
Все те на ком столица зверь
Не съела новые одежды
А ты гирляндами горелок
Блестя на миг один приют
Подъемлешь свой дорожный кнут
Живую неуклонность стрелок.
(Кто вырвал жребий из оправы…)
В безмолвной гавани за шумным волнорезом
Сокрылся изумрудный глаз
Окован камнем и железом
Цветно меняющийся газ.
В сырой пустыне где ветер влажный
Средь бесконечной ряби вод
Широкий путь пловца отважный
Дымящий шумный пароход
Там цель прямая по карте точной
Всех этих пассажиров влечь
Быть может к гибели урочной…
(Приблизит роковая течь)
Рисунок Владимира Бурлюка
Александра Экстер. Натюр-морт
Ты истомленному в пустыне
Глаза свои преподнесла
Что свято предаешь ты ныне
В долинах бедствий мраков зла
Какие нежные запястья
С пугливой груди отстегнув
Исторгнешь клики сладострастья
Химер безумный хор вспугнув
Или мечом туманно алым
Победно грудь рассечена
Душа вспорхнула птичкой малой
И жизнь конечно не видна.
«По неуклонности железной…»
По неуклонности железной
Блестящих рельс стальных
Путем уходишь звездным
Для рубежей иных
Смеется и стремится
Иной иной удел
И сумрак тихий длится
Как серебристый мел
Пади раскрыв колени
И утоли любовь
В высоко жгучем пеньи
Поверь всевластная кровь
Собиратель камней
Седой ведун
Как много разных камней
Ты затаил в суровой башне лет
Зеленых лун
Там плесень стала давней
Но солнца в гранях стоек свет
Своих одежд
Украсил ты узоры
Их огранив в узилище оправ
Огонь надежд
Лишь к ним клонятся взоры
Седой ведун ты в гранях вечных прав
Зима («Как скудны дни твои…»)
Как скудны дни твои
Какой полны тоскою
Отчаянья бесстрастною рукою
Сгибают рамена мои!
В окне замерзлом бледная денница
За беспросветностью черневшей ночи
Казалось замерзающая птица
Ко мне пробиться в душу хочет.
«На улицах ночные свечи…»
На улицах ночные свечи
Колеблют торопливый свет
А ты идешь сутуля плечи
Во власти тягостных примет
В уме твоем снуют догадки
О прошлом изнурившем дне
А фонари тебе так гадки
Как змей глаза во сне.
Сумерки («Веселый час! я посетил кладбище…»)
Веселый час! я посетил кладбище
Первоначальных дней (упавших навсегда),
Как мот скитался там как безотрадный нищий
Что даже смерть ему не нанесет вреда
Следил внимательно гробниц следы кривые
Надежды робкие сокрыли склепы их
Порывы дерзкие восторги боевые
И многих не узнал среди льстецов своих
«Четвероногое созданье…»
Четвероногое созданье
Лизало белые черты
Ты как покинутое зданье
Укрыто в черные листы
Пылают светозарно маки
Над блеском распростертых глаз
Чьи упоительные знаки
Как поколебленный алмаз.
Наездница
На фоне пьяных коней закатных
Сереброзбруйные гонцы
А вечер линий ароматных
Развивший длинные концы
На гривах черных улыбки розы
Раскрыли нежно свои листы
И зацелованные слезы
Средь изумленной высоты.
«О желанный сугроб чистота…»
О желанный сугроб чистота
О бесстрастная зим чернота
Ты владетель покорнейших слуг
Породил ароматов испуг
Под кобальтовой синью небес
Тонким цинком одеты поля
Ты лепечешь персты оголя
Эти струи несозданных месс.
Весна («Дрожат бледнеющие светы…»)
Дрожат бледнеющие светы
И умирают без конца
Легки их крохкие скелеты
У ног сокрытого тельца
Тускнеют матовые стекла
Закрыто белое крыльцо
Душа озябшая намокла
И исказилося лицо
И вдруг разбужен ярым криком
Извне ворвавшийся простор…
В сияньи вешнем бледным ликом
Встречаю радостный топор
Слежу его лаская взором
И жду вещательных гонцов
Я научен своим позором
Свершивший множество концов.
«Волн змеистый трепет…»
Волн змеистый трепет
Скалы острова
Ветра нежный лепет
Влажная трава
Брошены простыни кто то вдаль уплыл
Небо точно дыни полость спелой вскрыл
День сраженный воин обагрил закат
Кто то успокоен блеском светлых лат.
Руби канат ушла ладья
Напрасны слезы и платок
Что в ручке трепетной измок
Пурпурных обещаний дня
Оставь оставь пускай одна
Влачится ариадны нить
Я знаю рок сулил мне жить
Пасть-лабиринтова смешна.
«Богиня Сехт жар пламени и битвы…»
Богиня Сехт жар пламени и битвы
Пыл гнева с головою льва
В тебе гранитные молитвы
В тебе гранитные слова
Из сна веков дошла неотразимо
Ты вечное и прежде и теперь
Телесна страсть тебе прямое имя
К реальной вечности приятственная дверь.
Сумерки («Возможность новая усталым взорам мрак…»)
Истлевшие заката очаги о синяя возможность ночи
Возможность новая усталым взорам мрак
О тьма свинцовая пастух дневных гуляк
Бросая полог свой по всем путям бредешь
О сумрак час немой туманность, нега ложь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты обещал сдержать неистовое слово
Темнела улица вечерний топот рос
Обыденная муть вливалась в сердце ново
А где то веяли кристаллы рос
Отравы мучили и сумерки томили
Искал доверчивых и пригвожденных глаз
Неслись далекие устало ныли мили
Под грохот рухнувших испепеленных ваз
Давид Давидович Бурлюк – художник, отец русского футуризма.
Родился 21 июля 1882 года на хуторе Семиротовщина Харьковской губернии в семье агронома. У него было два брата и три сестры – Владимир, Николай, Людмила, Марианна и Надежда. В детстве в драке с Николаем Давид Давидович потерял глаз и всю жизнь проходил со стеклянным левым глазом. В 1894-98 годах Давид учится в Сумской, Тамбовской и Тверской гимназиях. Во время учебы в Тамбовской гимназии знакомится с художником Константиновым и вскоре решает стать профессиональным художником. Учится в Казанском (1898-1999) и Одесском (1999-1900, 1910-1911) художественных училищах. Именно Одесское училище он закончил. В печати дебютировал в 1899 году и всю жизнь совмещал занятия живописью и литературой. В 1902 году после неудачной попытки поступить в Академию художеств уезжает в Мюнхен. Занимается в Королевской академии Мюнхена (1902-1903), в студии Кормона в Париже (1904). С 1908 года активно включается в современную художественную жизнь и вскоре становится одним из лидеров литературно-художественного авангарда. Фактически братья Давид и Владимир (также учился в Одесском художественном училище) Бурлюки стали первыми российскими футуристами. В 1908 году Бурлюк публикует свою первую декларацию “Голос Импрессиониста в защиту живописи”.
Давид Бурлюк участвует в большинстве первых выставок “нового искусства” (“Звено”, “Венок-Стефанос” и “Бубновый валет”). В 1906 и 1907 годах он участвует в выставках Товарищества Южнорусских художников в Одессе, где вместе с братом Владимиром выставляет большое количество работ, а в 1909-10 годах участвует в знаменитых “Салонах Издебского”. Во время жизни в Одессе Бурлюк, как всегда, очень активен, принимает участие в организации выставок, дружит с Исааком Бродским и Митрофаном Мартыщенко (Грековым).
Имение графа Мордвинова Чернянка, где в 1900-1910-х годах работает его отец, стало своеобразной “штаб-квартирой” молодых новаторов. В разное время там побывали Ларионов, Хлебников, Лифшиц, Лентулов и другие представители авангардного искусства. Именно там впервые возникла идея создания самостоятельной литературно-художественной группы, ориентированной на создание нового искусства. К 1910 году складывается круг единомышленников с оригинальной философско-эстетической программой – Д. Бурлюк, В. Каменский, М. Матюшин, Е. Гуро – которым Велимир Хлебников дал имя “будетлян”. Познакомившись в 1911 г. с Владимиром Маяковским и Бенедиктом Лифшицем, Давид Бурлюк создает новое литературное объединение – “Гилея”.
Андрей Шемшурин, Давид Бурлюк, Владимир Маяковский. Москва, 1914 г.
В 1911-1914 годах Давид Бурлюк занимался вместе с Владимиром Маяковским в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Бурлюк фактически раскрыл в Маяковском поэта и в дальнейшем поддерживал его морально и материально. Маяковский считал Бурлюка своим учителем.
В 1912 году Бурлюк совместно с Маяковским, Крученых и Хлебниковым выпускает программный манифест футуризма “Пощечина общественному вкусу”. Текст манифеста был сочинен авторами в течение одного дня. Обладая редкими организаторскими способностями, Бурлюк быстро аккумулирует основные силы футуризма. При его непосредственном участии выходят поэтические сборники, издаются брошюры, организуются выставки и устраиваются диспуты. Для современников имя Давида Бурлюка начинает ассоциироваться с наиболее радикальными выступлениями футуристов. В 1913-1914 годах он организует знаменитое турне футуристов по городам России, выступает с лекциями, чтениями стихов и прокламациями. Одесса была одной из самых ярких остановок в этом турне. Как автор и иллюстратор принимает участие в издании футуристических книг (“Садок судей”, “Рыкающий Парнас”, “Требник троих”, “Дохлая Луна”, “Сборник единственных футуристов в мире”, “Затычка”, “Молоко кобылиц”, “Первый журнал русских футуристов”, “Ржаное слово” и других), в 1914 году – редактор “Первого футуристического журнала”.
В 1918 году Давид Бурлюк становится одним из издателей “Газеты футуристов”. Он является членом многих литературно-художественных объединений (помимо “Гилеи” и “Бубнового валета”, это “Синий всадник”, “Союз молодежи”, “Общество Изобразительных Искусств”). Как художник Бурлюк одним из первых начал использовать в своих работах коллажи – вклеенные куски фанеры, шестеренки, металлические пластины. Первая персональная выставка работ Давида Бурлюка состоялась в 1917 г. в Самаре. В 1919 году в Кургане выходит книга его стихов “Лысеющий хвост”. В 1918-1920 годах Давид Бурлюк гастролирует вместе с В. Каменским и В. Маяковским по Уралу, Сибири, Дальнему Востоку. В 1920 году эмигрирует с семьей в Японию, где он провел два года. Там собралась неплохая компания русских художников – Малевич, Татлин, Пальмов... Первая в Стране восходящего солнца выставка западного искусства имела громкий успех. Из 473 картин 150 принадлежали кисти Бурлюка. Он был очень плодовит: за два года пребывания в Японии написал почти 450 полотен. Бурлюк оказал большое влияние на современную японскую живопись, и историки искусства считают его одним их родоначальников японского футуризма.
В 1922 году Давид Бурлюк перебирается в США, где вместе с женой он организовал издательство, под маркой которого выпускал прозу, стихи, публицистику и мемуары. В 1920-х работает в газете “Русский голос”, входит в литературную группу “Серп и молот”. В 1930 году издает теоретический труд “Энтелехизм”, в том же году начинает выпускать журнал “Color and Rhyme”. Ежегодно участвует в выставках, занимается фотоискусством.
В 1950-х в Хэмптон-Бейс (Лонг-Айленд) открыл собственную галерею. Он мечтал организовать свою выставку на родине и издать сборник стихов. Тогда, разумеется, ни о какой выставке не могло быть и речи. Лишь в середине 90-х годов были устроены первые выставки его работ – в Уфе, где он жил в 1915-1918 годах; в Киеве, а также в двух столицах – в Петербурге в Русском музее и в московском центре искусств.
В одной из анкет Давид Бурлюк так охарактеризовал себя: “Один из основоположников футуристической группы в России. Учитель Маяковского. Издатель В. Хлебникова и неистовый проповедник новой революционной литературы в России”. Он величал себя “отцом российского футуризма” и “американским Ван Гогом”, а известный американский искусствовед А. Барр сравнил его роль в мировом искусстве с ролью Поля Гогена.
РУССКИЙ ФУТУРИЗМ.ДАВИД БУРЛЮК и другие...Приветы ветреной весны,
В тюрьме удушных летних дней,
Завяли; и места лесны
И степь и облака над ней
Стареют в солнечных лучах.
И, как привычная жена,
Земля, с покорством дни влача,
– Усталостью окружена
Немеют в небе тополя,
Кристально реют коромысла
И небо, череп оголя,
Дарует огненные числа.
Во всем повторенная внешность
Кует столетьям удила, –
Вотще весне прошедшей нежность
Надежду смены родила.
Николай БУРЛЮК(брат худ. Дмитрия Бурлюка)
1910
Футуризм (от лат. futurum - будущее) - общее название художественных авангардистских движений 1910-х - начала 1920-х гг. XX в., прежде всего в Италии и России.главным идеологом итальянского и мирового футуризма стал известный литератор Филиппо Томмазо Маринетти (1876-1944), выступивший 20 февраля 1909 года на страницах субботнего номера парижской газеты «Фигаро» с первым «Манифестом футуризма», в котором была заявлена «антикультурная, антиэстетическая и антифилософская» его направленность.
В принципе, любое модернистское течение в искусстве утверждало себя путем отказа от старых норм, канонов, традиций. Однако футуризм отличался в этом плане крайне экстремистской направленностью. Это течение претендовало на построение нового искусства - «искусства будущего», выступая под лозунгом нигилистического отрицания всего предшествующего художественного опыта. Маринетти провозгласил «всемирно историческую задачу футуризма», которая заключалась в том, чтобы «ежедневно плевать на алтарь искусства».
Футуристы проповедовали разрушение форм и условностей искусства ради слияния его с ускоренным жизненным процессом XX века. Для них характерно преклонение перед действием, движением, скоростью, силой и агрессией; возвеличивание себя и презрение к слабому; утверждался приоритет силы, упоение войной и разрушением. В этом плане футуризм по своей идеологии был очень близок как правым, так и левым радикалам: анархистам, фашистам, коммунистам, ориентированным на революционное ниспровержение прошлого.
Николай Кульбин. «Портрет Ф. Т. Маринетти»
Прием эпатажа широко использовался всеми модернистскими школами, для футуристов он был самым главным, поскольку, как любое авангардное явление, футуризм нуждался в повышенном к себе внимании. Равнодушие было для него абсолютно неприемлемым, необходимым условием существования являлась атмосфера литературного скандала. Преднамеренные крайности в поведении футуристов провоцировали агрессивное неприятие и ярко выраженный протест публики. Что, собственно, и требовалось.
Заколите всех телят
Аппетиты утолять
Изрубите дерева
На горючие дрова
Иссушите речек воды
Под рукой и далеке
Требушите неба своды
Разъярённом гопаке
Загасите все огни
Ясным радостям сродни
Потрошите неба своды
Озверевшие народы...
Давид Бурлюк
Давид Бурлюк- "Портрет песнебойца фигуриста Василия Каменского".
"МЁРТВОЕ НЕБО"
«Небо - труп»!! не больше!
Звезды - черви - пьяные туманом
Усмиряю больше - лестом обманом.
Небо - смрадный труп!
Для (внимательных) миопов,
Лижущих отвратный круп
Жадною (ухваткой) эфиопов.
Звезды - черви (гнойная живая) сыпь!
Я охвачен вязью вервий
Крика выпь.
Люди-звери!
Правда-звук!
Затворяйте же часы предверий
Зовы рук
Паук.
Бурлюк, Давид Давидович 
Творческая экспансия российских футуристов, достигшая пика своей активности в начале XX века, не обошла стороной, практически, ни одной области искусства и, вряд ли бы это авангардное движение получило столь широкую известность, не будь в его первых рядах Давида Давидовича Бурлюка – гениального самородка из глухой сельской глубинки.
Родился «первый футурист» России 9 (21) июля 1882 г. в многодетной семье, которая постоянно меняла место жительства и, наверное, поэтому Бурлюк на протяжении жизни придерживался этой «традиции», а география его переездов охватывала как пределы Российской империи, так и страны ближнего и дальнего зарубежья. На момент рождения Давида, семейство Бурлюков проживало на хуторе Семиротовщина Харьковской губернии (ныне Сумская область).
В Сумах, Тамбове, и Твери – городах, поочередно избираемых семьей для проживания, Давид получал гимназическое образование, а живописи он обучался в Казанской художественной школе (1898-99), затем в Одесском художественном училище (1899-1901, 1909-11), где и получил диплом.
В 1902 г., после неудачной попытки стать учеником Академии художеств, Бурлюк отправляется в Мюнхен в Королевскую академию искусств, затем посещает школу А. Ашбе, а в 1904г. начинает обучение в мастерской Ф. Кормона в Париже.
Время, проведенное Бурлюком в Мюнхене и Париже, совпало с периодом, когда живопись ключевых европейских центров культуры испытывала мощную трансформацию под влиянием новых открытий, и «жадный» до всего нового художник, имел возможность «с первых рук» ознакомиться с авангардными течениями.
Кажется, что молодое русское искусство, «томилось» в ожидании неординарной личности, способной организовать и повести за собой передовое художественное общество, и возвратившемуся в 1907 г. в Россию Бурлюку, больше всех подошла роль такого «мессии».
Много дала художнику учеба в МУЖВЗ (1910-14), как в плане художественного образования, так и знакомства с такими же прогрессивно мыслящими талантами – В. Маяковский, В. Хлебников, Н. Гуро; среди сложной по характеру группы ярких индивидуальностей, его лидерство и авторитет были абсолютными. Благодаря непосредственному участию Бурлюка, создавалось и стало популярным объединение живописцев «Бубновый валет» (1910 г.). Художники этой группы не воспринимали академизма и реализма, больше ориентируясь на кубизм и постимпрессионизм, и чуть позже привнесли в эти направления элементы национального колорита, сочетая их с народным искусством. Следуя своей эпатажной «линии», объединению было подобрано соответствующее название – «Ослиный хвост».
Мысли Бурлюка о творческом объединении, которое продвигало бы новое национальное искусство, привели к созданию в 1908 г. футуристической группы «Гилея», но официально о ней услышали в 1910 г. Впоследствии, участники объединения стали называться кубофутуристами.
Именно там впервые возникла идея создания самостоятельной литературно-художественной группы, ориентированной на создание нового национального искусства. К 1910 г. складывается круг единомышленников с оригинальной философско-эстетической программой - Д.Бурлюк, В. Каменский, М. Матюшин, Е.Гуро - которым Хлебников дал имя "будетлян". Познакомившись в 1911 г. с В.Маяковским и Б.Лифшицем, Давид Бурлюк создает новое литературное объединение - "Гилея". В 1912 году совместно с Маяковским, Крученых и Хлебниковым выпускает программный манифест футуризма "Пощечина общественному вкусу". Обладая редкими организаторскими способностями Давид Бурлюк быстро аккумулирует основные силы футуризма. При его непосредственном участии выходят поэтические сборники, издаются брошюры, организуются выставки и устраиваются диспуты. Для современников имя Давида Бурлюка начинает ассоциироваться с наиболее радикальными выступлениями футуристов. В 1913-1914 годах он организует знаменитое турне футуристов по городам России, выступает с лекциями, чтениями стихов и прокламациями. Пропагандируя кубизм в живописи, Бурлюк считал своим долгом донести идеалы нового искусства и до окраин России, и в 1913-1914 гг. своеобразная «агитбригада», в которую вошли и В. Маяковский с В. Каменским, посетила 27 городов империи. Лекционная деятельность стоила художнику отчисления из МУЖВЗ.
Как автор и иллюстратор принимает участие в издании футуристических книг ("Рыкающий Парнас", "Требник троих", "Дохлая Луна", "Сборник единственных футуристов в мире"), в 1914 году - редактор "Первого футуристического журнала". В 1918 становится одним из издателей "Газеты футуристов". Член многих литературно-художественных объединений ("Синий всадник", "Союз молодежи", "Гилея", "Бубновый валет", "Общество Изобразительных Искусств"). После посещения в 1918 г. Москвы, чуть не попав под расстрел с анархистами, художник возвращается в Башкирию, а оттуда отправляется в очередное турне по городам Урала и Сибири; в 1920-1922 гг. живет в Японии, где параллельно с творчеством, изучает искусство и обычаи Востока. Благодаря упорному труду (создано около 300 работ), Бурлюк получает финансовую возможность переехать в Америку, и с 1922 г. он становится жителем Нового Света, успешно ассимилировавшись в общество, После посещения в 1918 г. Москвы, чуть не попав под расстрел с анархистами, художник возвращается в Башкирию, а оттуда отправляется в очередное турне по городам Урала и Сибири; в 1920-1922 гг. живет в Японии, где параллельно с творчеством, изучает искусство и обычаи Востока. Благодаря упорному труду (создано около 300 работ), Бурлюк получает финансовую возможность переехать в Америку, и с 1922 г. он становится жителем Нового Света, успешно ассимилировавшись в общество, и проведя здесь остаток своих дней.
В 1930 году художник издает теоретический труд "Энтелехизм", в том же году начинает выпускать журнал "Color and Rhyme". Ежегодно участвует в выставках, занимается фотоискусством. В 1950-х в Хэмптон-Бейс (Лонг-Айленд) открывает собственную галерею.
В США ритм творческой жизни Бурлюка остается прежним – живопись, литература, выставки, издательская деятельность. Художник не забывает о своей настоящей родине, его работы участвуют в выставках советских живописцев.
Преклонные года не сказались на работоспособности Бурлюка, в 1960-х годах он посещает Австралию, где экспонируются его работы, после чего направляется в Чехию и Италию.
Стремясь подтвердить свою неординарность не только в творчестве, но и в жизни, вернее, после нее, Бурлюк завещал кремировать свое тело, а прах развеять над водами Атлантики, что и было сделано после его кончины 15 января 1967 г. Место смерти художника – г. Хэмптон-Бейз, штат Нью-Йорк.
"ПРИЁМ ХЛЕБНИКОВА"
Я старел, на лице взбороздились морщины -
Линии, рельсы тревог и волнений,
Где взрывных раздумий проносились кручины -
Поезда дребезжавшие в исступленьи.
Ты старел и лицо уподобилось карте
Исцарапанной сетью путей,
Где не мчаться уже необузданной нарте,
И свободному чувству где негде лететь!..
А эти прозрачные очи глазницы
Все глубже входили, и реже огня
Пробегали порывы, очнувшейся птицы,
Вдруг вспоминавшей ласку весеннего дня…
И билось сознанье под клейкою сетью
Морщин, как в сачке голубой мотылек
А время стегало жестокою плетью
Но был деревянным конек.
Бурлюк, Давид Давидович
"КАРУСЕЛЬ" - Давид Бурлюк
– одно из универсальных художественных движений начала двадцатого века. С ним связан эстетический бунт. Футуристов отличал порыв к свободному творению новых форм, способных выразить существо грядущего искусства и жизнеустройства; футуризм породил немало новаторских идей и значительных движений в литературе, живописи, музыке, театре. Первый манифест футуризма был провозглашен итальянским поэтом Филиппо Томмазо Маринетти. Манифесты русских футуристов: «Садок судей» (1909), «Пощечина общественному вкусу» (1912). Понятие «русский футуризм» включало в себя целый спектр явлений: чрезвычайная интенсивность новаторских выступлений, борьба за первенство, страстная полемика; словотворческие опыты В.Хлебникова, заумный язык Крученых, использование «ноль-формы» Василиском Гнедовым значительно углубляли эксперимент в поэзии. Особый интерес к фольклору заставлял критиков писать о том, что «бедетлянство не есть футуризм, в то время как последний вовсе отрицает традицию, будетлянство есть новотворчество, вскормленной великолепными традициями русской древности». «Грядущее обрисует фигуру футуризма во весь рост», - заявлял В.Маяковский в 1918 году. Кубофутуризм. «Живопись и поэзия впервые осознали свою свободу» - с этого утверждения ведет начало кубофутуризм, уникальное движение, органично объединившее литературу и изобразительное искусство в поисках нового.
Лекция № 15. Маяковский-футурист. (1893-1930)
Поэт, художник, драматург, критик, дебютировал в альманахе «Пощечина общественному вкусу». Д.Бурлюк вспоминал: «Маяковский, подобно Афине Палладе, явился законченным поэтом, со щитом своей манеры и копьем своего слова, чтобы поразить весь мир…» Стихотворение Маяковского «Разговариваю с солнцем у Сухаревой башни» появилось сначала без заглавия в листовке «Пощечина общественному вкусу» как иллюстрация достижений будетлян в поэзии. Окончательное заглавие: «Из улицы в улицу». Эти стихи К.Малевич считал лучшим примером «стихотворного кубизма». Первыми публикациями стали напечатаные в альманахе «Пощечина общественному вкусу» (1912г.) стихотворения «Ночь» и «Утро», а также манифест футуристов, написанный совместно с Д.Бурлюком и А.Крученых, В.Хлебниковым. В 1913-1915гг. стихи Маяковского печатались в альманахах группы «Гилея» («Садок судей-2», «Требник троих», «Дохлая луна» и др.). Д.Бурлюк писал о Маяковском: «Дикий самородок, горит самоуверенностью». Манера изъясняться исключительно в тоне вызова, рискованный антиэстетизм, поэтика кличей и вогласов, словесный эксперимент, броский гиперболизм и намеренное «косноязычие» определяют стиль юного Маяковского. Акцентированное внимание к внутренней жизни слова, энергия стиха ищут соответствия в жесте, в стиле поведения, во внешнем облике поэта-футуриста (желтая блуза, розовый фрак, бульварные манеры, безбытный образ жизни). Гастрольное турне футуристов по городам России в 1913 году сопровождается полицейскими доносами и запретами. В 1913 году вышла первая книга Маяковского – четыре стихотворения, составившие цикл «Я», в 300 экз. Начало литературного пути Маяковского было связано с футуристической группой «будетлян» - «Гилея». Лирический герой – «сумасшедший», «рыжий» среди толпы («Ничего не понимают», 1913), «грубый гунн», «паяц», и в то же время поэт с трепетным и хрупким, как «бабочка», сердцем («Нате!»,1913). В 1913-1817гг. Маяковский создает, помимо большого числа лирических стихотворений, трагедию «Владимир Маяковский», поэмы «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Война и мир», «Человек». В них – трагическое ощущение человека, заневоленного «веревками грязных дорог», опутанного нитями земной предопределенности. Ему тесно в узких пределах улиц, площадей, перекрестков. Чувствуя силу своего кровного родства с пленниками современного города-вавилона, поэт, «тринадцатый апостол», берет на себя ответственность за нравственное состояние мира – словно ему одному дано решать судьбу человеческого рода и тем раздвинуть рамки земного существования: «Я – поэт, и разницу стер между лицами своих и чужих» - в этой поэтической формуле вся суть этики Маяковского. Отсюда берут начало и его «криворотый» мятеж, и его неистовая попытка «омыть» человека в «купели» своей необъятной души. Новый период в творчестве Маяковского связан с началом первой мировой войны. Тема войны, занимающая центральное место в лирике Маяковского 1914-1915 годов, воплощается в неприятии войны, этой «новой чумы», обрушившейся на мир («Война объявлена», 1914). В сентябре 1915 года Маяковский призван на военную службу, он оставлен в Петрограде в Военно-автомобильной школе, имея возможность продолжать творческую работу. В ходн разработки военной темы протест лирического героя приобретал социальную окраску. Обращение к социальной проблематике раскрыло сатирическое дарование поэта. В 1915 году в журнале «Новый сатирикон» был опубликован цикл сатирических «гимнов»: «Гимн судье», «Гимн ученому», «Гимн критику», «Гимн обеду». В 1915 году Маяковский познакомился с Лилей Брик, и с той поры любовь для лирического героя – испытание, «крест», «тяжкая гиря», «горечь» («Лиличке! Вместо письма», 1916). В предреволюционные годы Маяковский обратился к теме России: «Россия», 1916; «Надоело»; «Последняя петербургская сказка», 1916; «Себе, любимому, посвящает эти строки автор», 1916. В первые дни революции 1917 году, как отмечает сам поэт, он начал писать «поэтохронику», в которой отражены его личные впечатления и передано ощущение «невероятного», «нерукотворного», «первого дня рабочего потопа» («Революция. Поэтохроника», 1917). Неукротимый дух Маяковского и дух революционного времени совпали. Непримиримость мечты о «едином человечьем общежитье» и морали «уродца века» - движущая пружина большинства произведений поэта, обусловившая полярность утверждаемого и отрицаемого, «громаду любовь и громаду ненависть». Идеалы неведомого мироустройства и задачи нового искусства, как их понимали футкристы, слились в сознании Маяковского воедино. Жанр урбанистического пейзажа-состояния перерастал в жанр социальной инвективы. Октябрьскую революцию Маяковский принял сразу, в ней увидел некую возможность соединить искусство и идеологию: «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось…» Поэт активно работает в «окнах» РОСТА (Российском телеграфном агентстве) 1919-1921, пишет плакаты, рисует карикатуры, сочиняет к ним подписи. В 1927 году Маяковский побывал в 40 городах страны, кроме того, – в Праге, Берлине, Париже, Варшаве. Посетив Америку, побывав в Нью-Йорке, Маяковский пишет стихотворение «Бруклинский мост». В последние годы жизни Маяковский обратился к драматургии. В 1930 году Маяковский пишет поэму «Во весь голос», отрывок поэмы был прочитан автором на открытии выставки «20 лет работы». В конце 1929 – начале 1930 гг., он готовит выставку: «20 лет работы», открывшуюся 1 февраля в клубе писателей в Москве. На выставке были представлены книги, публикации в журналах и газетах, «Окна сатиры» РОСТА.Лекция № 16. Сергей Есенин (1895-1925)
С 1910г. по 1916г. Есениным было написано около шестидесяти стихотворений и поэм. В 1914-1916гг. стихи Есенина получают широкую известность. В конце 1914 года поэт вошел в число организаторов журнала «суриковцев» «Друг народа». В марте 1915г. Есенин приехал в Петроград, познакомился с Блоком, Городецким, Клюевым, с этого времени он становится участником литературной жизни Петербурга. А.Блок дал высокую оценку есенинским стихам, назвав их «свежими, чистыми, голосистыми». Есенин читает стихи на поэтических вечерах и в литературных салонах Петербурга, печатается в журналах «Северные записки», «Русская мысль», «Ежемесячный журнал», «Голос жизни», в газетах, сблизился со старшим «крестьянским» поэтом Клюевым. Издал первую книгу стихов «Радуница» (1916). В апреле 1916г. поэт был призван в армию, служил в санитарном поезде №143 им. Императрицы Александры Федоровны, в это время дважды выезжал с поездом в госпиталя, был на Юго-Западном фронте, читал стихи раненым. Есенин готовит к печати новый стихотворный сборник «Голубень» (1918). Февральскую революцию Сергей Есенин встретил восторженно, он увидел в революционных событиях бунтарский и богоборческий смысл. Все эти настроения отразились в десяти небольших поэмах 1917-1919гг., в которых современность изображается как «утро», «чудо», «новая купель» («Певущий зов», 1917), борьба русского «люда за волю», «за равенство и труд» («Товарищ», 1917), «час преображенья» («Преображение», 1917). Наряду с восславлением «воспрянувшей Руси» («О Русь, взмахни крылами...») в настроении лирического героя Есенина не только слышны ноты растерянности, но и заметно смутное ощущение потери своего места в «златой Руси» («О верю, верю, счастье есть!...»), появляются ноты отчаяния, вызванные осознанием ненужности жертвы поэта («Проплясал, проплакал дождь весенний...», 1917). 0-е годы – период наиболее плодотворного творчества Есенина. За пять лет (1920-1925)семь новых сборников стихов, поэм, художественная и критическая проза. Радостное приятие мира сменилось чувством обреченности, ожиданием «осени» жизни («Закружилась листва золотая», 1918). В 20-е годы Есенин становится «знаменитым русским поэтом» («Разбуди меня завтра рано...», 1917). В 1918-1924гг. он был одним из деятельных участников группы имажинистов, провозгласивших внимание к слову «только в образном значении». В 1924г. Есенин пишет стихотворение «Я последний поэт деревни...», посвященное А.Мариенгофу.
Лекция № 17. Марина Цветаева (1882-1941)
Первая книга стихов «Вечерний альбом» (1910), «Волшебный фонарь» (1912), за ним последовал сборник «Из двух книг» (1913). Молодого поэта поддержали В.Брюсов, М.Волошин. В 1915-1916гг. Цветаева создала замечательные циклы «Стихи о Москве», «Бессонница», «Стенька Разин». В 1922г. Марина Цветаева эмигрировала, жила в Чехии, во Франции. Возвратилась в Россию в 1939 году. Трагически погибла в 1941 году в Елабуге.
Модуль 7 (10/4 часа).
Лекция №1 .Русская литература советского периода и проблема художественных ценностей: основные итоги ХХ века.
Проблема национальных, общечеловеческих и вечных ценностей. Русская литература после Октябрьской революции 1917 года. Периодизация литературного процесса ХХ века во всей его сложности и противоречивости. Два потока русской литературы (внутри СССР и за рубежом). Несостоятельность взгляда на советскую литературу как на целиком литературу социалистического реализма. Наличие разных творческих методов на всех этапах развития советской литературы при наличии официального метода (соц. реализм). Русская классическая традиция на основных этапах развития литературы (А.С. Пушкин, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой). Проблема классики ХХ века (советский период): М. Горький, В. Маяковский, С. Есенин, М.Булгаков, А. Платонов, М. Шолохов, Л. Леонов, А. Толстой, А. Ахматова, Б. Пастернак, М. Пришвин. «Идея пути»: А.А. Блок как ключевая фигура в поэтическом сознании двух десятилетий ХХ в.. Партийная политика в области культуры и литературы. Кризис гуманизма. Судьбы дооктябрьских направлений и школ. Разрушение русской православной церкви, вытеснение понятий «Россия», «русский», «русская литература» понятием «советская литература». Идеологизация литературного процесса. Поляризация позиций русских писателей (А. Блок, М. Горький, И. Бунин, З. Гиппиус, И. Шмелев, В. Брюсов, С. Есенин, Н. Клюев, В. Маяковский, А. Ахматова и др.). Два потока литературы: в СССР и за рубежом. Власть и проблема «внутренней эмиграции» (Е. Замятин, «Я боюсь», 1921). Декларация свободы творчества и высылка писателей за границу (1922). 2 часа
Лекция № 2. Литературные группировки 1920-х годов.
ПРОЛЕТКУЛЬТ. История организации, теоретики пролеткульта (А. Богданов) и поэты (М. Герасимов, В. Кириллов, А. Гастев). Образ-миф «Мы». Издания: «Горн», «Грядущее», «Твори». Письмо ЦК РКП (б) «О Пролеткультах» (1920), осуждение сепаратизма. Закрытие изданий Пролеткульта (1921). Неправомерность обвинения Богданова в отрицании культурного наследия.
РАПП. Основные этапы. Издания: «На посту» (1923), «Октябрь», «Молодая гвардия». Первый период: напостовцы Г. Лелевич, С. Родов, Б. Волин. Творческие программы и лозунги РАППа: «столбовая дорога пролетарской литературы», преодоление классики и учеба у классики, призыв ударников в литературу, создание образа «живого человека», «диалектико-материалистический метод» – метод советской литературы, «союзник или враг». Идеологи и ведущие критики РАППа: Авербах, Фадеев, Ермилов, Селивановский. Борьба Д. Фурманова с установками рапповцев. Журнал «На литературном посту». Борьба с «буржуазными тенденциями» в русской литературе на страницах изданий РАППа (оценки творчества Замятина, Пильняка, Зощенко, М. Горького, Федина, Платонова и др.). Позиция Фадеева «Долой Шиллера!», отрицание романтизма. Термин «рапповщина». Ликвидация РАПП в 1932 году.
ПЕРЕВАЛ. История организации. Издания: «Красная новь», «Круг», «Романтики». Работы Воронского 1920-х годов, полемика с РАПП. Эстетические лозунги: искренность, моцартианство, эстетическая культура, новый гуманизм. РАПП и «Перевал» в год великого перелома. (1929). Дискуссия о «Перевале» в Комакадемии (1930). Разгром «Перевала» и социологической школы Переверзева.
ЛЕФ. Футуризм и ЛЕФ: история ЛЕФа. Футуристы во Владивостоке. (Д. Бурлюк, Н. Асеев, С. Третьяков). Издания: журнал «ЛЕФ», сборник «Литература факта». Эстетические теории «искусства жизнестроения», «литературы факта», социального заказа, производственного искусства. Теоретики и практики ЛЕФа (Маяковский, Третьяков, Шкловский, Насимович-Чужак (в Чите и Владивостоке), Арватов, О. Брик и др.)
СЕРАПИОНОВЫ БРАТЬЯ. (1921 – 1932). Его писатели: Е. Замятин, Вс. Иванов, Н. Тихонов, Лев Лунц, М. Зощенко, К. Федин, В. Каверин и др. Аполитичность, стилизация, поиск формы. Литературные произведения.
КОНСТРУКТИВИСТЫ, ОБЭРИУТЫ.
Их программы. Критические работы В. Шкловского, Ю. Тынянова, Е. Замятина и др. Антиесенинские «Злые заметки» Н. Бухарина (1927).
Лекция № 3. Пути русской литературы после 1917 года в оценке русской эмиграции (Г. Адамович, К. Мочульский, В. Ходасевич, М. Слоним и др.).
Литература и партийное руководство, формы воздействия на литературный процесс. Письмо о Пролеткультах (1920). Постановление ЦК ВКП (б) «О политике партии в области художественной литературы» (1925) и «О перестройке литературно-художественных организаций» (1932).. Первый съезд советских писателей (1934). Роль М.Горького. Организация писательских коллективов и поездок на стройки и «котлованы» социализма, партийный контроль над изданиями, выступления деятелей партии по вопросам искусства на 1 съезде СП, полемика поэтов с Бухариным о Маяковском, о гуманизме и др. Создание Комитета по делам искусств.
Лекция № 4. Основные дискуссии 1920-х годов
Проблема «пролетарской культуры» и ее отношения к культурному наследию прошлого, вопрос о социальном назначении искусства, о соотношении объективности и субъективности, интуиции и мировоззрения в художественном творчестве. Основные дискуссии 1930-х годов: «Какой писатель нам нужен» (1931), о герое и жизни, «соревновании с действительностью» (1933), о языке (1934), о формализме и народности (1936), о журнале «Литературный критик» (1939-1940), об историческом романе, о трагическом в советской литературе (1940, выход последней книги «Тихого Дона»), о месте Маяковского и его традициях (1940, десятилетие смерти поэта). Русская классика в 1930- е годы. Пушкинское наследие в 1937 году
Лекция № 5. Пути развития русской поэзии в 1920-е годы.
О поэтической ситуации 1917 – 1920-х гг. Полемика вокруг поэмы Блока «Двенадцать». Поэма-трагедия: трагизм революционного преобразования мира. Судьбы старых школ и направлений.
СИМВОЛИЗМ. Попытка возродить символизм как направление после 1917 года. Журнал «Записки мечтателей», роль в нем А. Белого. Образ нового мира в поэме А. Белого «Христос воскрес». Трагические мотивы.
Заключительный этап творческой эволюции В. Брюсова. Опыт эстетического освоения современности (сб. «В такие дни»). Старое и новое в поэтике Брюсова. Историческая ретроспектива, мотивы созидания, «встреча времен», образы «любимцев веков», от Перикла до Ленина. Поэтизация идей государственности. Опыт научной поэзии. Работы по поэтике. Брюсов как деятель русской культуры.
Поздняя поэзия Ф. Сологуба. Творческая активность в начале 1920-х годов. Трагические мотивы в поздней лирике. Судьбы других русских символистов (Вяч. Иванова, К. Бальмонта, З. Гиппиус, Дм. Мережковского).
