451 градус по фаренгейту полностью. Читать книгу «451 градус по Фаренгейту» онлайн полностью — Рэй Брэдбери — MyBook
Роман «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери написал в 1953 году. Произведение является одним из ярчайших примеров научно-фантастической антиутопии в мировой литературе. Расшифровку названия в эпиграфе дает сам Брэдбери: «451 градус по Фаренгейту - температура, при которой воспламеняется и горит бумага». В произведении автор размышляет над тем, есть ли у человечества будущее, изображая мир, в котором сжигаются книги, а люди живут только поверхностными, материальными ценностями.
Главные герои
Гай Монтэг – пожарный, который сжигал книги; после знакомства с Клариссой пересмотрел свои взгляды на жизнь.
Кларисса Маклеллан – девушка 17-ти лет, сильно отличалась от сверстников, была любопытной, интересовалась миром; подруга Монтэга.
Другие персонажи
Брандмейстер Битти – начальник Монтэга.
Милред – женщина 30-ти лет, жена Монтэга.
Фабер – бывший профессор английского языка.
Часть 1. Очаг и саламандра
«Жечь было наслаждением». Монтэг – пожарный, у него черный шлем с цифрой 451, он сжигает дома и книги. Возвращаясь домой, Монтэг встретил девушку. Мужчина догадался, что это его новая соседка. Девушка рассказала, что ее зовут Кларисса Маклеллан, ей семнадцать лет, и она «помешанная» . Она призналась, что любит «смотреть на вещи, вдыхать их запах», бродить всю ночь на пролет до рассвета.
Монтэг рассказал девушке, что работает пожарником уже 10 лет, но не читает книг, которые сжигает, ведь это карается законом. Девушка спросила, правда ли, что раньше пожарники тушили пожары, а не разжигали их. Монтэг рассмеялся и ответил, что это неправда – дома всегда были несгораемыми.
Девушка поделилась, что ей кажется, словно те, кто ездит на ракетных автомобилях, «не знают, что такое трава и цветы» , потому что проезжают мимо на слишком большой скорости. Сама же Кларисса очень редко смотрит телевизионные передачи и не ходит в парки развлечений.
Прощаясь Кларисса спросила у Монтэга, счастлив ли он, и убежала. Возвращаясь домой, мужчина думал над ее вопросом: «Конечно, я счастлив. Как же иначе? А она что думает - что я несчастлив?». Мужчина подумал, что лицо девушки похоже на зеркало. «Люди больше похожи <…> на факелы, которые полыхают во всю мочь, пока их не потушат. Но как редко на лице другого человека можно увидеть отражение <…> твоих сокровенных трепетных мыслей!».
Войдя в спальню, напоминавшую «облицованный мраморный склеп» , Монтэг подумал, что на самом деле несчастен. Мужчина был женат, его жена Милред спала с наушниками в ушах – миниатюрными «Ракушками» – радиоприемниками-втулками.
Зацепив ногой пустой флакончик из-под снотворного, Монтэг понял, что жена выпила все таблетки. Он позвонил в больницу неотложной помощи. Милред промыли желудок, сделали переливание крови и плазмы. Санитар рассказал, что за последние годы подобные случаи сильно участились.
Утром Милред даже не поняла, что случилось. Женщина всегда ходила с «Ракушками» в ушах, поэтому за десять лет их знакомства научилась читать по губам. Она все дни проводит смотря телешоу – в гостиной у них установлены три телевизорные стены, и она просит четвертую: «Если бы мы поставили четвёртую стену, эта комната была уже не только наша. В ней жили бы разные необыкновенные, занятые люди». Монтэг отмечает, что хотя Милред 30 лет, Кларисса кажется ему гораздо старше жены.
У пожарников был механический пес с восемью лапами и высовывающейся стальной иглой с морфием или прокаином. Его обонятельную систему могли настроить на любую жертву. Монтэгу показалось, что пес пытался на него наброситься.
Монтэг и Кларисса виделись ежедневно. Мужчина поделился с девушкой, что у него нет детей, потому что Милред их не хотела. Кларисса не ходила в школу, потому что ученики там никогда не задают вопросов. Она призналась, что боится своих сверстников, которые убивают друг друга – в этом году 6 были застрелены, а 10 погибли в автокатастрофах.
Неожиданно Кларисса исчезла. Монтэг начинает думать о том, что было бы, если бы другие пожарные сожгли его дом и его книги. У него на работе висел список запрещенных книг, а также существовала «краткая история пожарных команд Америки» , где было указано, что пожарные жгли книги с 1790 года.
Монтэг едет на очередной вызов – дневной. Его сильно впечатлило, когда хозяйка дома, пожилая женщина, не захотела бросать книги и сгорела вместе с ними. Незаметно для всех Монтэг украл одну книгу.
Ночью Монтэг спросил у жены, помнит ли, когда и где они встретились, но ни он, ни она не помнили. Впрочем, они мало общались – когда бы Монтэг не зашел в гостиную, «стены разговаривали с Милред» .
Милред сказала, что семья Клариссы уехала, а сама девушка умерла – попала 4 дня назад под машину. С утра Монтэг понял, что заболел. Он поделился с женой тем, что случилось вчера: должно быть, в книгах было что-то важное, раз пожилая женщина пошла за них на смерть. Однако Милред попросила, чтобы муж оставил ее в покое.
К Монтэгу приехал брандмейстер Битти. Он рассказал, что с 19 века до реальных дней люди все меньше и меньше читали, так как темп жизни постоянно ускорялся. «Жизнь коротка. Что тебе нужно? Прежде всего работа, а после работы развлечения, а их кругом сколько угодно, на каждом шагу, наслаждайтесь». «Больше фильмов. А пищи для ума всё меньше». «Книга - это заряженное ружьё в доме соседа. Сжечь её!». «Набивайте людям головы цифрами, начиняйте их безобидными фактами, пока их не затошнит, ничего, зато им будет казаться, что они очень образованные».
На прощание Брандмейстер отметил, что в книгах нет ничего такого, «чему стоило бы научить других» . Битти сказал, что если пожарный случайно унесет с собой книгу, то ему ничего не будет, если он сожжет ее в течение суток.
Монтэг показал жене, что за вентиляционной решеткой уже год прятал книги. Испуганная Милред хотела их сжечь. Монтэг сказал, что хочет только заглянуть в книги, и если в них действительно ничего нет, то они сожгут их вместе.
Часть 2. Сито и песок
«Весь долгий день они читали». Милред не понравились книги – люди с экранов были для нее более реальными, объемными.
Монтэг вспомнил, как год назад встретил в парке старика Фабера. Тот читал Монтэгу наизусть стихи и написал свой адрес. Монтэг пришел к Фаберу. Он поделился со стариком своей надеждой, что книги помогут стать ему счастливым. Фабер ответил, что этого не будет: «книги - только одно из вместилищ, где мы храним то, что боимся забыть» .
Фабер дал Монтэгу подслушивающий аппарат – зеленую втулку, которую сам изобрел.
«В ту ночь даже небо готовилось к войне». Монтэг вернулся домой. К ним пришли две женщины – подруги Милред. Неожиданно Гай выключил экраны и спросил у них о войне. Женщины ответили, что война будет короткой – всего 48 часов, а потом все будет как раньше. Не выдержав того, насколько поверхностно рассуждали обо всем женщины, Монтэг принес книгу и начал читать им стихи. Милред пыталась всех успокоить, но женщины быстро ушли.
Фабер уговорил Монтэга пойти на пожарную станцию на смену. Во время игры в карты Битти смеялся над Монтэгом, цитируя отрывки из произведений, чем сильно взволновал мужчину. Пожарные отправились на вызов. Монтэг всю дорогу был погружен в свои мысли и только когда они приехали, понял, что Битти привез их к дому Гая.
Часть 3. Огонь горит ярко
Из дома выбежала Милред с чемоданом. Монтэг догадался, что это она вызвала пожарных. Гай по приказу Битти сам начал сжигать свой дом. «И, как и прежде, жечь было наслаждением - приятно было дать волю своему гневу».
Битти заметил в ухе Монтэга зеленую пульку – наушник Фабера, и забрал ее. Тогда Гай, не раздумывая, направил дуло огнемета на брандмейстера и сжег его. Остальных пожарных Гай оглушил. Из темноты появился механический пес и прыгнул на Монтэга. Мужчина успел выпустить на него струю пламени. Пес зацепил иглой только ногу Монтэга. Мужчина забрал уцелевшие книги и хромая пошел прочь. Гай понял, что Битти сам хотел умереть. Монтэг вставил в ухо «Ракушку» – его уже объявили в розыск.
Зайдя в уборную на заправке, Гай услышал, что началась война. Монтэг прячась добрался до дома Фабера. Фабер посоветовал Монтэгу найти лагерь бродяг, среди которых «немало бывших питомцев Гарвардского университета» . Монтэг пробежал город, добрался до реки и переплыл ее. Выбравшись на берег, мужчина оказался в лесу.
Ориентируясь по железнодорожным рельсам, Монтэг вышел к поляне, где вокруг костра сидели люди – пять стариков. «Этот огонь ничего не сжигал - он согревал». Гая заметили и позвали к костру. По телевизору они увидели, как полиция вместо Монтэга поймала кого-то другого, так как иначе погоня была бы слишком затянутой и неинтересной зрителям.
«- Смотрите! - воскликнул вдруг Монтэг. В это мгновенье началась и окончилась война». «Спустя несколько секунд грохот далёкого взрыва принёс Монтэгу весть о гибели города». Лежа на земле, Монтэг вспомнил главы из Экклезиаста и Откровения. Один из мужчин отметил, что человек похож на птицу Феникс – «сгорев, она всякий раз снова возрождалась из пепла» .
Мужчины отправились вверх по реке на север. Идя впереди, Гай «чувствовал, что и в нём пробуждаются и тихо оживают слова» .
«Всему своё время. Время разрушать и время строить. Время молчать и время говорить».
«…И по ту и по другую сторону реки древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее каждый месяц плод свой и листья древа - для исцеления народов».
Заключение
Роман «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери был удостоен в 1954 году премии Американской академии искусств и литературы, а также золотой медали Клуба Содружества Калифорнии. Произведение было дважды экранизировано, по его мотивам были поставлены театральные спектакли, телеспектакль.
Тест по роману
Проверьте запоминание краткого содержания тестом:
Рейтинг пересказа
Средняя оценка: 4.9 . Всего получено оценок: 406.
Дону Конгдону с благодарностью
451° по Фаренгейту – температура, при которой воспламеняется и горит бумага
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек.
Хуан Рамон Хименес
Copyright © 1953 by Ray Bradbury
© Шинкарь Т., перевод на русский язык, 2011
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013
Часть 1
Очаг и саламандра
Жечь было наслаждением. Какое-то особое наслаждение видеть, как огонь пожирает вещи, как они чернеют и меняются. Медный наконечник брандспойта зажат в кулаках, громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю керосина, кровь стучит в висках, а руки кажутся руками диковинного дирижера, исполняющего симфонию огня и разрушения, превращая в пепел изорванные, обуглившиеся страницы истории. Символический шлем, украшенный цифрой 451, низко надвинут на лоб; глаза сверкают оранжевым пламенем при мысли о том, что должно сейчас произойти: он нажимает воспламенитель – и огонь жадно бросается на дом, окрашивая вечернее небо в багрово-желто-черные тона. Он шагает в рое огненно-красных светляков, и больше всего ему хочется сделать сейчас то, чем он так часто забавлялся в детстве, – сунуть в огонь прутик с леденцом, пока книги, как голуби, шелестя крыльями-страницами, умирают на крыльце и на лужайке перед домом; они взлетают в огненном вихре, и черный от копоти ветер уносит их прочь.
Жесткая улыбка застыла на лице Монтэга, улыбка-гримаса, которая появляется на губах у человека, когда его вдруг опалит огнем и он стремительно отпрянет назад от его жаркого прикосновения.
Он знал, что, вернувшись в пожарное депо, он, менестрель огня, взглянув в зеркало, дружески подмигнет своему обожженному, измазанному сажей лицу. И позже в темноте, уже засыпая, он все еще будет чувствовать на губах застывшую судорожную улыбку. Она никогда не покидала его лица, никогда, сколько он себя помнит.
Он тщательно вытер и повесил на гвоздь черный блестящий шлем, аккуратно повесил рядом брезентовую куртку, с наслаждением вымылся под сильной струей душа и, насвистывая, сунув руки в карманы, пересек площадку верхнего этажа пожарной станции и скользнул в люк. В последнюю секунду, когда катастрофа уже казалась неизбежной, он выдернул руки из карманов, обхватил блестящий бронзовый шест и со скрипом затормозил за миг до того, как его ноги коснулись цементного пола нижнего этажа.
Выйдя на пустынную ночную улицу, он направился к метро. Бесшумный пневматический поезд поглотил его, пролетел, как челнок, по хорошо смазанной трубе подземного туннеля и вместе с сильной струей теплого воздуха выбросил на выложенный желтыми плитками эскалатор, ведущий на поверхность в одном из пригородов.
Насвистывая, Монтэг поднялся на эскалаторе навстречу ночной тишине.
Не думая ни о чем, во всяком случае ни о чем в особенности, он дошел до поворота. Но еще раньше, чем выйти на угол, он вдруг замедлил шаги, как будто ветер, налетев откуда-то, ударил ему в лицо или кто-то окликнул его по имени.
Уже несколько раз, приближаясь вечером к повороту, за которым освещенный звездами тротуар вел к его дому, он испытывал это странное чувство. Ему казалось, что за мгновение до того, как ему повернуть, за углом кто-то стоял. В воздухе была какая-то особая тишина, словно там, в двух шагах, кто-то притаился и ждал и лишь за секунду до его появления вдруг превратился в тень и пропустил его сквозь себя.
Может быть, его ноздри улавливали слабый аромат, может быть, кожей лица и рук он ощущал чуть заметное повышение температуры вблизи того места, где стоял кто-то невидимый, согревая воздух своим теплом. Понять это было невозможно. Однако, завернув за угол, он всякий раз видел лишь белые плиты пустынного тротуара. Только однажды ему показалось, будто чья-то тень мелькнула через лужайку, но все исчезло прежде, чем он смог вглядеться или произнести хоть слово.
Сегодня же у поворота он так замедлил шаги, что почти остановился. Мысленно он уже был за углом – и уловил слабый шорох. Чье-то дыхание? Или движение воздуха, вызванное присутствием кого-то, кто очень тихо стоял и ждал?
Он завернул за угол.
По залитому лунным светом тротуару ветер гнал осенние листья, и казалось, что идущая навстречу девушка не переступает по плитам, а скользит над ними, подгоняемая ветром и листвой. Слегка нагнув голову, она смотрела, как носки ее туфель задевают кружащуюся листву. Ее тонкое, матовой белизны лицо светилось ласковым, неутолимым любопытством. Оно выражало легкое удивление. Темные глаза так пытливо смотрели на мир, что, казалось, ничто не могло от них ускользнуть. На ней было белое платье; оно шелестело. Монтэгу чудилось, будто он слышит каждое движение ее рук в такт шагам, будто он услышал даже тот легчайший, неуловимый для слуха звук – светлый трепет ее лица, – когда, подняв голову, она увидела вдруг, что лишь несколько шагов отделяют ее от мужчины, стоящего посреди тротуара.
Ветви над их головами, шурша, роняли сухой дождь листьев. Девушка остановилась. Казалось, она готова была отпрянуть назад, но вместо того она пристально поглядела на Монтэга, и ее темные, лучистые, живые глаза так просияли, как будто он сказал ей что-то необыкновенно хорошее. Но он знал, что его губы произнесли лишь простое приветствие. Потом, видя, что девушка как завороженная смотрит на изображение саламандры на рукаве его тужурки и на диск с фениксом, приколотый к груди, он заговорил:
– Вы, очевидно, наша новая соседка?
– А вы, должно быть… – она наконец оторвала глаза от эмблемы его профессии, – пожарник? – Голос ее замер.
– Как вы странно это сказали.
– Я… я догадалась бы даже с закрытыми глазами, – тихо проговорила она.
– Запах керосина, да? Моя жена всегда на это жалуется. – Он засмеялся. – Дочиста его ни за что не отмоешь.
Монтэгу казалось, будто она кружится вокруг него, вертит его во все стороны, легонько встряхивает, выворачивает карманы, хотя она не двигалась с места.
– Запах керосина, – сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание. – А для меня он все равно что духи.
– Неужели правда?
– Конечно. Почему бы и нет?
Она подумала, прежде чем ответить:
– Не знаю. – Потом она оглянулась назад, туда, где были их дома. – Можно, я пойду с вами? Меня зовут Кларисса Маклеллан.
– Кларисса… А меня – Гай Монтэг. Ну что ж, идемте. А что вы тут делаете одна и так поздно? Сколько вам лет?
Теплой ветреной ночью они шли по серебряному от луны тротуару, и Монтэгу чудилось, будто вокруг веет тончайшим ароматом свежих абрикосов и земляники. Он оглянулся и понял, что это невозможно – ведь на дворе осень.
Нет, ничего этого не было. Была только девушка, идущая рядом, и в лунном свете лицо ее сияло, как снег. Он знал, что сейчас она обдумывает его вопросы, соображает, как лучше ответить на них.
– Ну вот, – сказала она, – мне семнадцать лет, и я помешанная. Мой дядя утверждает, что одно неизбежно сопутствует другому. Он говорит: если спросят, сколько тебе лет, отвечай, что тебе семнадцать и что ты сумасшедшая. Хорошо гулять ночью, правда? Я люблю смотреть на вещи, вдыхать их запах, и бывает, что я брожу вот так всю ночь напролет и встречаю восход солнца.
Некоторое время они шли молча. Потом она сказала задумчиво:
– Знаете, я совсем вас не боюсь.
– А почему вы должны меня бояться? – удивленно спросил он.
– Многие боятся вас. Я хочу сказать, боятся пожарников. Но ведь вы, в конце концов, такой же человек…
В ее глазах, как в двух блестящих капельках прозрачной воды, он увидел свое отражение, темное и крохотное, но до мельчайших подробностей точное – даже складки у рта, – как будто ее глаза были двумя волшебными кусочками лилового янтаря, навеки заключившими в себе его образ. Ее лицо, обращенное теперь к нему, казалось хрупким, матово-белым кристаллом, светящимся изнутри ровным, немеркнущим светом. То был не электрический свет, пронзительный и резкий, а странно успокаивающее, мягкое мерцание свечи. Как-то раз, когда он был ребенком, погасло электричество, и его мать отыскала и зажгла последнюю свечу. Этот короткий час, пока горела свеча, был часом чудесных открытий: мир изменился, пространство перестало быть огромным и уютно сомкнулось вокруг них. Мать и сын сидели вдвоем, странно преображенные, искренне желая, чтобы электричество не включалось как можно дольше.
Вдруг Кларисса сказала:
– Можно спросить вас?.. Вы давно работаете пожарником?
– С тех пор, как мне исполнилось двадцать. Вот уже десять лет.
– А вы когда-нибудь читаете книги, которые сжигаете?
Он рассмеялся:
– Это карается законом.
– Да-а… Конечно.
– Это неплохая работа. В понедельник жечь книги Эдны Миллей, в среду – Уитмена, в пятницу – Фолкнера. Сжигать в пепел, затем сжечь даже пепел. Таков наш профессиональный девиз.
Они прошли еще немного. Вдруг девушка спросила:
– Правда ли, что когда-то давно пожарники тушили пожары, а не разжигали их?
– Нет. Дома всегда были несгораемыми. Поверьте моему слову.
– Странно. Я слыхала, что было время, когда дома загорались сами собой, от какой-нибудь неосторожности. И тогда пожарные были нужны, чтобы тушить огонь.
Он рассмеялся. Девушка быстро вскинула на него глаза.
– Почему вы смеетесь?
– Не знаю. – Он снова засмеялся, но вдруг умолк. – А что?
– Вы смеетесь, хотя я не сказала ничего смешного. И вы на все отвечаете сразу. Вы совсем не задумываетесь над тем, что я спросила.
Монтэг остановился.
– А вы и правда очень странная, – сказал он, разглядывая ее. – У вас как будто совсем нет уважения к собеседнику!
– Я не хотела вас обидеть. Должно быть, я просто чересчур люблю приглядываться к людям.
– А это вам разве ни о чем не говорит? – Он легонько похлопал пальцами по цифре 451 на рукаве своей угольно-черной куртки.
– Говорит, – прошептала она, ускоряя шаги. – Скажите, вы когда-нибудь обращали внимание, как вон там, по бульварам, мчатся ракетные автомобили?
– Меняете тему разговора?
– Мне иногда кажется, что те, кто на них ездит, просто не знают, что такое трава или цветы. Они ведь никогда их не видят иначе как на большой скорости, – продолжала она. – Покажите им зеленое пятно, и они скажут: ага, это трава! Покажите розовое – они скажут: а, это розарий! Белые пятна – дома, коричневые – коровы. Однажды мой дядя попробовал проехаться по шоссе со скоростью не более сорока миль в час. Его арестовали и посадили на два дня в тюрьму. Смешно, правда? И грустно.
– Вы слишком много думаете, – заметил Монтэг, испытывая неловкость.
– Я редко смотрю телевизионные передачи, и не бываю на автомобильных гонках, и не хожу в парки развлечений. Вот у меня и остается время для всяких сумасбродных мыслей. Вы видели на шоссе за городом рекламные щиты? Сейчас они длиной в двести футов. А знаете ли вы, что когда-то они были длиной всего в двадцать футов? Но теперь автомобили несутся по дорогам с такой скоростью, что рекламы пришлось удлинить, а то их никто и прочитать бы не смог.
– Нет, я этого не знал! – Монтэг коротко рассмеялся.
– А я еще кое-что знаю, чего вы, наверно, не знаете. По утрам на траве лежит роса.
Он попытался вспомнить, знал ли он это когда-нибудь, но так и не смог и вдруг почувствовал раздражение.
– А если посмотреть туда, – она кивнула на небо, – то на луне можно увидеть человечка.
Но ему уже давно не случалось глядеть на небо…
Они подошли к ее дому. Все окна были ярко освещены.
– Что здесь происходит? – Монтэгу никогда еще не приходилось видеть такое освещение в жилом доме.
– Да ничего. Просто мама, отец и дядя сидят вместе и разговаривают. Сейчас это редкость, все равно как ходить пешком. Говорила я вам, что дядю еще раз арестовали? Да, за то, что он шел пешком. О, мы очень странные люди.
– Но о чем же вы разговариваете?
Девушка засмеялась.
– Спокойной ночи! – сказала она и повернула к дому. Но вдруг остановилась, словно что-то вспомнив, опять подошла к нему и с удивлением и любопытством вгляделась в его лицо.
– Вы счастливы? – спросила она.
– Что?! – воскликнул Монтэг.
Но девушки перед ним уже не было – она бежала прочь по залитой лунным светом дорожке. В доме тихо затворилась дверь.
– Счастлив ли я? Что за вздор!
Монтэг перестал смеяться. Он сунул руку в специальную скважину во входной двери своего дома. В ответ на прикосновение его пальцев дверь открылась.
– Конечно я счастлив. Как же иначе? А она что думает – что я несчастлив? – спрашивал он у пустых комнат. В передней взор его упал на вентиляционную решетку. И вдруг он вспомнил, что там спрятано. Оно как будто поглядело на него оттуда. И он быстро отвел глаза.
Какая странная ночь и какая странная встреча! Такого с ним еще не случалось. Разве только тогда, в парке, год назад, когда он встретился со стариком и они разговорились…
Монтэг тряхнул головой. Он взглянул на пустую стену перед собой, и тотчас на ней возникло лицо девушки – такое, каким оно сохранилось в его памяти, – прекрасное, даже больше, удивительное. Это тонкое лицо напоминало циферблат небольших часов, слабо светящийся в темной комнате, когда, проснувшись среди ночи, хочешь узнать время и видишь, что стрелки точно показывают час, минуту и секунду, и этот светлый молчаливый лик спокойно и уверенно говорит тебе, что ночь проходит, хотя и становится темнее, и скоро снова взойдет солнце.
– В чем дело? – спросил Монтэг у своего второго, подсознательного «я», у этого чудака, который временами вдруг выходит из повиновения и болтает неведомо что, не подчиняясь ни воле, ни привычке, ни рассудку.
Он снова взглянул на стену. Как похоже ее лицо на зеркало! Просто невероятно! Многих ли ты еще знаешь, кто мог бы так отражать твой собственный свет? Люди больше похожи на… он помедлил в поисках сравнения, потом нашел его, вспомнив о своем ремесле, – на факелы, которые полыхают во всю мочь, пока их не потушат. Но как редко на лице другого человека можно увидеть отражение твоего собственного лица, твоих сокровенных, трепетных мыслей!
Какой невероятной способностью перевоплощения обладала эта девушка! Она смотрела на него, Монтэга, как зачарованный зритель в театре марионеток, предвосхищала каждый взмах его ресниц, каждый жест руки, каждое движение пальцев.
Сколько времени они шли рядом? Три минуты? Пять? И вместе с тем как долго! Каким огромным казалось ему теперь ее отражение на стене, какую тень отбрасывала ее тоненькая фигурка! Он чувствовал, что, если у него зачешется глаз, она моргнет, если чуть напрягутся мускулы лица, она зевнет еще раньше, чем он сам это сделает.
И, вспомнив об их встрече, он подумал: «Да ведь, право же, она как будто знала наперед, что я приду, как будто нарочно поджидала меня там, на улице, в такой поздний час…»
Он открыл дверь спальни.
Ему показалось, что он вошел в холодный, облицованный мрамором склеп, после того как зашла луна. Непроницаемый мрак. Ни намека на залитый серебряным сиянием мир за окном. Окна плотно закрыты, и комната похожа на могилу, куда не долетает ни единый звук большого города. Однако комната не была пуста.
Он прислушался.
Чуть слышный комариный звон, жужжание электрической осы, спрятанной в своем уютном и теплом розовом гнездышке. Музыка звучала так ясно, что он мог различить мелодию.
Он почувствовал, что улыбка соскользнула с его лица, что она подтаяла, оплыла и отвалилась, словно воск фантастической свечи, которая горела слишком долго и, догорев, упала и погасла. Мрак. Темнота. Нет, он не счастлив. Он не счастлив! Он сказал это самому себе. Он признал это. Он носил свое счастье как маску, но девушка отняла ее и убежала через лужайку, и уже нельзя постучаться к ней в дверь и попросить, чтобы она вернула ему маску.
Не зажигая света, он представил себе комнату. Его жена, распростертая на кровати, неукрытая и холодная, как надгробное изваяние, с застывшими глазами, устремленными в потолок, словно притянутыми к нему невидимыми стальными нитями. В ушах у нее плотно вставлены миниатюрные «Ракушки», крошечные, с наперсток, радиоприемники-втулки, и электронный океан звуков – музыка и голоса, музыка и голоса – волнами омывает берега ее бодрствующего мозга. Нет, комната была пуста. Каждую ночь сюда врывался океан звуков и, подхватив Милдред на свои широкие крылья, баюкая и качая, уносил ее, лежащую с открытыми глазами, навстречу утру. Не было ночи за последние два года, когда Милдред не уплывала бы на этих волнах, не погружалась бы в них с готовностью еще и еще раз.
В комнате было холодно, но Монтэг чувствовал, что задыхается.
Однако он не поднял шторы и не открыл балконную дверь – он не хотел, чтобы сюда заглянула луна. С обреченностью человека, который в ближайший же час должен погибнуть от удушья, он ощупью направился к своей раскрытой, одинокой и холодной постели.
За мгновение до того, как его нога наткнулась на предмет, лежавший на полу, он уже знал, что так будет. Это чувство отчасти было похоже на то, которое он испытал, когда завернул за угол и чуть не налетел на девушку, шедшую ему навстречу.
Его нога, вызвав своим движением колебание воздуха, получила отраженный сигнал о препятствии на пути и почти в ту же секунду ударилась обо что-то. Какой-то предмет с глухим стуком отлетел в темноту.
Монтэг резко выпрямился и прислушался к дыханию той, что лежала на постели в кромешном мраке комнаты: дыхание было слабым, чуть заметным, в нем едва угадывалась жизнь – от него мог бы затрепетать лишь крохотный листок, пушинка, один-единственный волосок.
Он все еще не хотел впустить в комнату свет с улицы. Вынув зажигалку, он нащупал саламандру, выгравированную на серебряном диске, нажал…
Два лунных камня глядели на него при слабом свете прикрытого рукой огонька; два лунных камня, лежащих на дне прозрачного ручья, – над ними, не задевая их, мерно текли воды жизни.
– Милдред!
Ее лицо было как остров, покрытый снегом; если дождь прольется над ним, оно не ощутит дождя; если тучи бросят на него свою вечно движущуюся тень, оно не почувствует тени. Недвижность, немота… Только жужжание ос-втулок, плотно закрывающих уши Милдред, только остекленевший взор и слабое дыхание, чуть колеблющее крылья ноздрей, – вдох и выдох, вдох и выдох, – и полная безучастность к тому, что в любую минуту даже и это может прекратиться навсегда.
Предмет, который Монтэг задел ногой, тускло светился на полу возле кровати – маленький хрустальный флакончик, в котором еще утром было тридцать снотворных таблеток. Теперь он лежал открытый и пустой, слабо поблескивая при свете крошечного огонька зажигалки.
Вдруг небо над домом заскрежетало. Раздался оглушительный треск, как будто две гигантские руки разорвали вдоль кромки десять тысяч миль черного холста. Монтэга словно раскололо надвое; словно ему рассекли грудь и разворотили зияющую рану. Над домом пронеслись ракетные бомбардировщики – первый, второй, первый, второй, первый, второй. Шесть, девять, двенадцать – один за другим, один за другим, сотрясая воздух оглушительным ревом. Монтэг открыл рот, и звук ворвался в него сквозь оскаленные зубы. Дом сотрясался. Огонек зажигалки погас. Лунные камни растаяли в темноте. Рука рванулась к телефону.
Бомбардировщики пролетели. Его губы, дрогнув, коснулись телефонной трубки:
– Больницу неотложной помощи.
Шепот, полный ужаса…
Ему казалось, что от рева черных бомбардировщиков звезды превратились в пыль и завтра утром земля будет вся осыпана этой пылью, словно диковинным снегом.
Эта нелепая мысль не покидала его, пока он стоял в темноте возле телефона, дрожа всем телом, беззвучно шевеля губами.
Они привезли с собой машину. Вернее, машин было две. Одна пробиралась в желудок, как черная кобра на дно заброшенного колодца в поисках застоявшейся воды и загнившего прошлого. Она пила зеленую жижу, всасывала ее и выбрасывала вон. Могла ли она выпить всю темноту? Или весь яд, скопившийся там за долгие годы? Она пила молча, по временам захлебываясь, издавая странные чмокающие звуки, как будто шарила там на дне, что-то выискивая. У машины был глаз. Обслуживающий ее человек с бесстрастным лицом мог, надев оптический шлем, заглянуть в душу пациента и рассказать о том, что видит глаз машины. Но человек молчал. Он смотрел, но не видел того, что видит глаз. Вся эта процедура напоминала рытье канавы в саду. Женщина, лежащая на постели, была всего лишь твердой мраморной породой, на которую наткнулась лопата. Ройте же дальше, запускайте бур поглубже, высасывайте пустоту, если только может ее высосать эта подрагивающая, причмокивающая змея!
Санитар стоял и курил, наблюдая за работой машины.
Вторая машина тоже работала. Обслуживаемая вторым таким же бесстрастным человеком в красновато-коричневом комбинезоне, она выкачивала кровь из тела и заменяла ее свежей кровью и свежей плазмой.
– Приходится очищать их сразу двумя способами, – заметил санитар, стоя над неподвижной женщиной. – Желудок – это еще не все, надо очистить кровь. Оставьте эту дрянь в крови, кровь, как молотком, ударит в мозг – этак тысячи две ударов, – и готово! Мозг сдается, просто перестает работать.
– Замолчите! – вдруг крикнул Монтэг.
– Я только хотел объяснить, – ответил санитар.
– Вы что, уже кончили? – спросил Монтэг.
Они бережно укладывали в ящики свои машины.
– Да, кончили. – Их нисколько не тронул его гнев. Они стояли и курили; дым вился, лез им в нос и глаза, но ни один из санитаров ни разу не моргнул и не поморщился. – Это стоит пятьдесят долларов.
Рэй Брэдбери
451 градус по Фаренгейту
451° по Фаренгейту - температура, при которой воспламеняется и горит бумага.
ДОНУ КОНГДОНУ С БЛАГОДАРНОСТЬЮ
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес
Предисловие к изданию романа «451 градус по Фаренгейту», 1966 год
С девяти лет и до подросткового возраста я проводил по крайней мере два дня в неделю в городской библиотеке в Уокигане (штат Иллинойс). А летними месяцами вряд ли был день, когда меня нельзя было найти там, прячущимся за полками, вдыхающим запах книг, словно заморских специй, пьянеющим от них ещё до чтения.
Позже, молодым писателем, я обнаружил, что лучший способ вдохновиться - это пойти в библиотеку Лос Анджелеса и бродить по ней, вытаскивая книги с полок, читать - строчку здесь, абзац там, выхватывая, пожирая, двигаться дальше и затем внезапно писать на первом попавшемся кусочке бумаги. Часто я стоял часами за столами-картотеками, царапая на этих клочках бумаги (их постоянно держали в библиотеке для записок исследователей), боясь прерваться и пойти домой, пока мной владело это возбуждение.
Тогда я ел, пил и спал с книгами - всех видов и размеров, цветов и стран: Это проявилось позже в том, что когда Гитлер сжигал книги, я переживал это так же остро как и, простите меня, когда он убивал людей, потому что за всю долгую историю человечества они были одной плоти. Разум ли, тело ли, кинутые в печь - это грех, и я носил это в себе, проходя мимо бесчисленных дверей пожарных станций, похлопывая служебных собак, любуясь своим длинным отражением в латунных шестах, по которым пожарники съезжают вниз. И я часто проходил мимо пожарных станций, идя и возвращаясь из библиотеки, днями и ночами, в Иллинойсе, мальчиком.
Среди записок о моей жизни я обнаружил множество страниц с описанием красных машин и пожарных, грохочущих ботинками. И я вспоминаю одну ночь, когда я услышал пронзительный крик из комнаты в доме моей бабушки, я прибежал в ту комнату, распахнул дверь, чтобы заглянуть вовнутрь и закричал сам.
Потому что там, карабкаясь по стене, находился светящийся монстр. Он рос у меня на глазах. Он издавал мощный рёвущий звук, словно из печи и казался фантастически живым, когда он питался обоями и пожирал потолок.
Это был, конечно, огонь. Но он казался ослепительным зверем, и я никогда не забуду его и то как он заворожил меня, прежде чем мы убежали, чтобы наполнить ведро и убить его насмерть.
Наверное эти воспоминания - о тысячах ночей в дружелюбной, тёплой, огромной темноте, с лужами зелёного света ламп, в библиотеках, и пожарных станциях, и злобном огне, посетившем наш дом собственной персоной, соединившись позже со знанием о новых несгораемых материалах, послужили тому, чтобы «451 градус по Фаренгейту» вырос из записок в абзацы, из абзацев в повесть:
«451 градус по Фаренгейту» был полностью написан в здании библиотеки Лос-Анджелеса, на платной пишущей машинке, которой я был вынужден скармливать десять центов каждые полчаса. Я писал в комнате, полной студентов, которые не знали, что я там делал, точно так же как я не знал что они там делали. Наверное, какой-то другой писатель работал в этой комнате. Мне нравиться так думать. Есть ли лучшее место для работы, нежели глубины библиотеки?
Но вот я ухожу, и передаю Вас в руки самого себя, под именем Монтэг, в другой год, с кошмаром, с книгой, зажатой в руке, и книгой спрятанной в голове. Пожалуйста, пройдите с ним небольшой путь.
ОЧАГ И САЛАМАНДРА
Жечь было наслаждением. Какое-то особое наслаждение видеть, как огонь пожирает вещи, как они чернеют и меняются. Медный наконечник брандспойта зажат в кулаках, громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю керосина, кровь стучит в висках, а руки кажутся руками диковинного дирижёра, исполняющего симфонию огня и разрушения, превращая в пепел изорванные, обуглившиеся страницы истории. Символический шлем, украшенный цифрой 451, низко надвинут на лоб, глаза сверкают оранжевым пламенем при мысли о том, что должно сейчас произойти: он нажимает воспламенитель - и огонь жадно бросается на дом, окрашивая вечернее небо в багрово-жёлто-чёрные тона. Он шагает в рое огненно-красных светляков, и больше всего ему хочется сделать сейчас то, чем он так часто забавлялся в детстве, - сунуть в огонь прутик с леденцом, пока книги, как голуби, шелестя крыльями-страницами, умирают на крыльце и на лужайке перед домом, они взлетают в огненном вихре, и чёрный от копоти ветер уносит их прочь.
Жёсткая улыбка застыла на лице Монтэга, улыбка-гримаса, которая появляется на губах у человека, когда его вдруг опалит огнём и он стремительно отпрянет назад от его жаркого прикосновения.
Он знал, что, вернувшись в пожарное депо, он, менестрель огня, взглянув в зеркало, дружески подмигнёт своему обожжённому, измазанному сажей лицу. И позже в темноте, уже засыпая, он всё ещё будет чувствовать на губах застывшую судорожную улыбку. Она никогда не покидала его лица, никогда, сколько он себя помнит.
Он тщательно вытер и повесил на гвоздь чёрный блестящий шлем, аккуратно повесил рядом брезентовую куртку, с наслаждением вымылся под сильной струёй душа и, насвистывая, сунув руки в карманы, пересёк площадку верхнего этажа пожарной станции и скользнул в люк. В последнюю секунду, когда катастрофа уже казалась неизбежной, он выдернул руки из карманов, обхватил блестящий бронзовый шест и со скрипом затормозил за миг до того, как его ноги коснулись цементного пола нижнего этажа.
Выйдя на пустынную ночную улицу, он направился к метро. Бесшумный пневматический поезд поглотил его, пролетел, как челнок, по хорошо смазанной трубе подземного туннеля и вместе с сильной струёй тёплого воздуха выбросил на выложенный жёлтыми плитками эскалатор, ведущий на поверхность в одном из пригородов.
Насвистывая, Монтэг поднялся на эскалаторе навстречу ночной тишине. Не думая ни о чём, во всяком случае, ни о чём в особенности, он дошёл до поворота. Но ещё раньше, чем выйти на угол, он вдруг замедлил шаги, как будто ветер, налетев откуда-то, ударил ему в лицо или кто-то окликнул его по имени.
Уже несколько раз, приближаясь вечером к повороту, за которым освещённый звёздами тротуар вёл к его дому, он испытывал это странное чувство. Ему казалось, что за мгновение до того, как ему повернуть, за углом кто-то стоял. В воздухе была какая-то особая тишина, словно там, в двух шагах, кто-то притаился и ждал и лишь за секунду до его появления вдруг превратился в тень и пропустил его сквозь себя.
Может быть, его ноздри улавливали слабый аромат, может быть, кожей лица и рук он ощущал чуть заметное повышение температуры вблизи того места, где стоял кто-то невидимый, согревая воздух своим теплом. Понять это было невозможно. Однако, завернув за угол, он всякий раз видел лишь белые плиты пустынного тротуара. Только однажды ему показалось, будто чья-то тень мелькнула через лужайку, но всё исчезло, прежде чем он смог вглядеться или произнести хоть слово.
Сегодня же у поворота он так замедлил шаги, что почти остановился. Мысленно он уже был за углом - и уловил слабый шорох. Чьё-то дыхание? Или движение воздуха, вызванное присутствием кого-то, кто очень тихо стоял и ждал?
Он завернул за угол.
По залитому лунным светом тротуару ветер гнал осенние листья, и казалось, что идущая навстречу девушка не переступает по плитам, а скользит над ними, подгоняемая ветром и листвой. Слегка нагнув голову, она смотрела, как носки её туфель задевают кружащуюся листву. Её тонкое матовой белизны лицо светилось ласковым, неутолимым любопытством. Оно выражало лёгкое удивление. Тёмные глаза так пытливо смотрели на мир, что, казалось, ничто не могло от них ускользнуть. На ней было белое платье, оно шелестело. Монтэгу чудилось, что он слышит каждое движение её рук в такт шагам, что он услышал даже тот легчайший, неуловимый для слуха звук - светлый трепет её лица, когда, подняв голову, она увидела вдруг, что лишь несколько шагов отделяют её от мужчины, стоящего посреди тротуара.
451 градус по Фаренгейту
451° по Фаренгейту - температура, при которой воспламеняется и горит бумага.ДОНУ КОНГДОНУ С БЛАГОДАРНОСТЬЮЕсли тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.Хуан Рамон Хименес
Предисловие к изданию романа «451 градус по Фаренгейту», 1966 годС девяти лет и до подросткового возраста я проводил по крайней мере два дня в неделю в городской библиотеке в Уокигане (штат Иллинойс). А летними месяцами вряд ли был день, когда меня нельзя было найти там, прячущимся за полками, вдыхающим запах книг, словно заморских специй, пьянеющим от них ещё до чтения.
Позже, молодым писателем, я обнаружил, что лучший способ вдохновиться - это пойти в библиотеку Лос Анджелеса и бродить по ней, вытаскивая книги с полок, читать - строчку здесь, абзац там, выхватывая, пожирая, двигаться дальше и затем внезапно писать на первом попавшемся кусочке бумаги. Часто я стоял часами за столами-картотеками, царапая на этих клочках бумаги (их постоянно держали в библиотеке для записок исследователей), боясь прерваться и пойти домой, пока мной владело это возбуждение.
Тогда я ел, пил и спал с книгами - всех видов и размеров, цветов и стран: Это проявилось позже в том, что когда Гитлер сжигал книги, я переживал это так же остро как и, простите меня, когда он убивал людей, потому что за всю долгую историю человечества они были одной плоти. Разум ли, тело ли, кинутые в печь - это грех, и я носил это в себе, проходя мимо бесчисленных дверей пожарных станций, похлопывая служебных собак, любуясь своим длинным отражением в латунных шестах, по которым пожарники съезжают вниз. И я часто проходил мимо пожарных станций, идя и возвращаясь из библиотеки, днями и ночами, в Иллинойсе, мальчиком.
Среди записок о моей жизни я обнаружил множество страниц с описанием красных машин и пожарных, грохочущих ботинками. И я вспоминаю одну ночь, когда я услышал пронзительный крик из комнаты в доме моей бабушки, я прибежал в ту комнату, распахнул дверь, чтобы заглянуть вовнутрь и закричал сам.
Потому что там, карабкаясь по стене, находился светящийся монстр. Он рос у меня на глазах. Он издавал мощный рёвущий звук, словно из печи и казался фантастически живым, когда он питался обоями и пожирал потолок.
Это был, конечно, огонь. Но он казался ослепительным зверем, и я никогда не забуду его и то как он заворожил меня, прежде чем мы убежали, чтобы наполнить ведро и убить его насмерть.
Наверное эти воспоминания - о тысячах ночей в дружелюбной, тёплой, огромной темноте, с лужами зелёного света ламп, в библиотеках, и пожарных станциях, и злобном огне, посетившем наш дом собственной персоной, соединившись позже со знанием о новых несгораемых материалах, послужили тому, чтобы «451 градус по Фаренгейту» вырос из записок в абзацы, из абзацев в повесть:
«451 градус по Фаренгейту» был полностью написан в здании библиотеки Лос-Анджелеса, на платной пишущей машинке, которой я был вынужден скармливать десять центов каждые полчаса. Я писал в комнате, полной студентов, которые не знали, что я там делал, точно так же как я не знал что они там делали. Наверное, какой-то другой писатель работал в этой комнате. Мне нравиться так думать. Есть ли лучшее место для работы, нежели глубины библиотеки?
Но вот я ухожу, и передаю Вас в руки самого себя, под именем Монтэг, в другой год, с кошмаром, с книгой, зажатой в руке, и книгой спрятанной в голове. Пожалуйста, пройдите с ним небольшой путь.
Что такое классика (классическая литература), многое из которой мы изучаем в школе, а кто-то дальше и в ВУЗах? Самый простой и распространенный ответ, который можно найти в интернете: « корпус произведений, считающихся образцовыми для той или иной эпохи». Поспорить не поспоришь, все так, но вот добавить кое-что можно. Классика это образец не только своей эпохи, но и образец для последующих эпох. Это литература действительно нетленная, какие бы пожары времен над ней не бушевали. Она найдет отклик в сердцах людей через века. Она может стать знаковой спустя годы и годы после того, как автор поставит точку в конце последнего предложения своей, как окажется, пророческой книги. К таким произведениям, бесспорно, относится и «451 градус по Фаренгейту», которая и теперь актуальна своим описанием общества потребления и даже, пожалуй, больше, чем в те же 50-е. До сожжения печатных книг в наш век, слава богу, дело не дошло, но читают книги в любом их виде теперь все меньше. Я говорю, прежде всего, о классической литературе.
Я искренне была рада появлению новой экранизации «451 градуса по Фаренгейту» и с нетерпением ждала релиза картины. Правда, вот только новости о задействованных актерах, а потом и трейлер, а потом и прочитанное интервью с Майклом Б. Джорданом как-то настораживали и обескураживали одновременно. Когда уже начала смотреть фильм, как могла, старалась абстрагироваться от навеянного впечатления. Увы и ах, эти впечатления только усиливались и усиливались с каждым кадром. Затянутая картина, изрядно оторванная от сюжета, с какими-то малопонятными, нелепыми интерполяциями. Например, книги сжигаются вроде как все, за исключением Библии, «На маяк» Вирджинии Вульф, и «Моби Дика» Германа Мелвилла. До сих пор гадаю, почему именно эти книги должны были «остаться в живых»? Это режиссерская ирония или благоговение? Может эти произведения самые реально читаемые в США? Любимые или, наоборот, нелюбимые самим режиссером?
Или вот еще: сгорающая вместе с книгами пожилая женщина произносит конспирологическое слово «омнис» (в книге она произносит целую фразу и без всякого «омниса») и дальше начинается какая-то «достоевщина», причем в прямом смысле слова, т. к. классик русской литературы фигурирует дважды с появлением книг «Записки из подполья» и «Преступление и наказание». Героическая дама, как-то совсем не по-геройски произнесенным «омнис», указывает то ли на организацию, фигурирующую под таким названием, то ли на используемое этой организацией в качестве пароля слово, тут я до конца так и не поняла. Главное, что это навело на правильные мысли Битти и компанию. Речь действительно шла о какой-то тайной организации. Эта организация, этакая книжная «Армия спасения», в составе которой оказалась преимущественно черная и цветная публика прячется на какой-то заброшенной ферме, которую капитан Битти вскоре благополучно находит.
Кстати, Битти (роль Майкла Шэннона), меня немного разочаровал, хотя уж он-то единственный, кто обещал быть эпичным антагонистом и вообще самой яркой фигурой фильма. Но в результате получился каким-то не цельным, не до конца сформированным, что ли, героем. И эта отнюдь не вина Шэннона. Очевидно то, что режиссер и сценарист не прописали четко и ясно характер, поведение его персонажа, впрочем, как и всех остальных. Все герои получились невыразительные. Разница лишь, пожалуй, в том, что Шэннон, будь у него нормально вырисованный Битти, выглядел бы блестяще в своей роли, а вот Майкл Б. Джордан и София Бутелла не дотягивают еще и талантом. Мало того, что они совершенно не вяжутся с персонажами Брэдбери ни внешне, ни по своей сути, они вообще не должны там быть. Это актеры совершенно, выражаясь архаично, другого амплуа. Им бы где в каких экшенах бегать, прыгать, выделывать боевые «па», изображать крутизну А здесь надо быть именно драматически сильным актером/актрисой.
Какой прекрасный образ юной Клариссы у Брэдбери! А что видим здесь? Угловатое, болезненно нервное существо, с лишенным какой-либо одухотворенности лицом и злым, презрительным взглядом. Вдобавок ко всему, сценарист с режиссером сделали героиню еще и стукачкой, что окончательно лишает малейшего желания хотя бы попытаться симпатизировать ей.
Про главного же героя даже говорить ничего не хочется. Джордан, по ходу, так и не удосужился прочесть /прослушать культовое произведение Брэдбери (до начала съемок 31-ний исполнитель главной роли понятия не имел про «451 градус по Фаренгейту»). Сценарий дали в руки этим и ограничился. Его работа халтура чистой воды. Даже кульминационный момент, когда Битти направляет на Монтэга свой огнемет, стоическое выражение лица и застывшие слезы в глазах обреченного мало трогают. Правильно сказал в свое время Ален Делон: «Есть три типа актеров: плохие, хорошие и великие. С плохими все ясно, они играют бездарно, хорошие играют хорошо. А великие ничего не играют. Они просто живут перед камерой». Про великих тут речь не идет, тут до хороших дотянуться не получается.
И все же при всем моем разочаровании фильмом был в нем один сильный момент. Это самый финал картины. Он разительно отличается от финала книги, и здесь режиссер даже превзошел самого Брэдбери. Идея с птицами, несущими и передающими знания другим великолепна! И не только как и идея, но и как эффектно ее реализовал на экране режиссер. Этот финал немного смягчил мое отношение к откровенно неудачному фильму.
Я продолжаю надеяться, что в недалеком будущем появится режиссер, который также возьмётся за экранизацию «451 градус по Фаренгейту» и снимет ее должным образом. Мне очень бы этого хотелось. Тем более, что хороший фильм, снятый по конкретному художественному произведению, как правило, влечёт за собою и желание прочтения оригинала. А значит поистине великим книгам не суждено забвение.
