Бауман, зигмунт - биография. Зигмунд бауман индивидуализированное общество

Волков Владимир Николаевич - доктор философских наук, профессор. Родился в 1954 году в шахтерском поселке Коспаш на Урале. Окончил историко-английское отделение исторического факультета Марийского педагогического института. Работал в вузах Москвы, С.-Петербурга, Смоленска, Йошкар-Олы, Балашова, Иваново. Автор книг «Культурология » (1997), «Западная философия ХХ века» (2000), «Онтология личности» (2001), «Основы культурологии » (2005).

Памяти Зигмунта Баумана

“Сумасшедшими” являются
лишь неразделяемые смыслы.
Безумие перестает быть безумием,
если оно коллективно.

Зигмунт Бауман. Индивидуализированное общество. М., 2005

Аннотация

9 января 2017 года ушел из жизни замечательный философ, социолог, политолог Зигмунт Бауман - один из самых известных в мире исследователей эпохи постмодерна, личность яркая, неординарная, многогранная. Его концепция «текучего модерна» коренным образом изменила наше представление о современной социальной и культурной реальности. Стиль его письма отличается от привычного сухого академического изложения «классиков» и «авторитетов», подкупая тем, что сложные мысли он излагает красиво, убедительно, доступно, и при знакомстве с его работами создается впечатление, что он просто беседует с нами. В многочисленных публикациях, лекциях, интервью Бауман дает глубокий анализ исторических изменений, которые произошли в мире за последние сто с лишним лет, обращая внимание в первую очередь на такие оппозиции, как оседлость - движение, традиция - новация, устойчивость - изменчивость, космос - хаос, необходимость - свобода. Его интересуют прежде всего проблемы глобальной деформации мира, изменения, разрушения старых социальных, политических, культурных форм и появления новых, неожиданных, непривычных, иногда шокирующих, таких, которые обычно квалифицируют как девиацию, аномалию, отклонение от нормы.

Тяжелый модерн и текучий модерн

Зигмунт Бауман в ряде своих работ обращалвнимание на то, что на протяжении многих веков люди жили в условиях традиционного, аграрного, феодального, доиндустриального общества, занимались сельским хозяйством. Затем они перешли к модернизации, превратились в горожан, стали работать на заводах и фабриках, обнаружили себя в условиях капитализма, модерна, индустриального общества, поверили в прогресс. Традиционное общество, жестко детерминировавшее жизнь индивидов, стало распадаться. Классический модерн, пришедший на смену традиционному обществу, провозгласил приоритет динамических ценностей - развития и совершенствования, движения вперед - к разуму и свету. Казалось бы, отвоеванное у Средневековья право на динамику, движение увеличивало свободу, но нужно признать, что само это движение осуществлялось в строго установленном направлении. Так возникла «твердая», «тяжелая», «жесткая» ( solid ) модификация современности - модерн, индустриальное общество. Модерн строился на жесткой дисциплине: вырабатывая новые «дисциплинарные практики», он заменил «старый порядок» на другой, более соответствующий реалиям.

С 70-х годов ХХ века люди стали говорить о постиндустриальном обществе, постмодерне, глобализации, обществе потребления. Некоторые социологи, например Юрген Хабермас , считают, что проект модерна до сих пор не завершен, поэтому называют постмодерн «незавершенным модерном». По их мнению, тенденции, формирующие облик цивилизации начала ХХ I века, представляют продукт саморазвития модерна и вписываются в общий контекст эволюционной программы модернизации. Другие же полагают, что классическое общество модерна, воспитанное на протестантизме, Просвещении, научно-технической революции, ушло в историю. Сейчас люди живут в совершенно другом мире, который нуждается в новом подходе, анализе и интерпретациях. Бауман исходил из того, что «постмодерн не есть преходящее отклонение» от «нормального состояния модерна». Это качественно иное, по сравнению с модерном, общество, не похожее ни на одно из прежде существовавших обществ. Он определяет новую разновидность общества как «текучий модерн» ( liquid modernity )1.

Характеризуя solid modernity , Зигмунт Бауман указывает на то, что эпоха «тяжелого модерна» была временем «помолвки» между капиталом и трудом. Рабочие зависели от своего труда, который давал им средства к существованию, тогда как капитал зависел от найма работников, без которых он не мог воспроизводиться и возрастать. Типичная модель «тяжелого модерна» - завод Форда, на котором люди служили «общему делу» и каждый выполнял свою функцию. Индивиды были включены в систему разделения труда, а их деятельность подлежала регламентации и контролю. Цели коллективных действий задавались «извне» или «свыше», основным субъектом социального управления, планирования и нормообразования выступало государство. Труд людей в таких обществах был монотонным и рутинным, но стабильным и долговременным. Люди строили жизненные планы с расчетом на длительную перспективу, долгосрочными были и их обязательства, и отношения с окружающими. Работники, занятые на заводах и фабриках, были уверены, что на этих предприятиях при благоприятном стечении обстоятельств могла пройти вся их профессиональная жизнь. Ценилось то, что человек долго работал на одном предприятии, имел непрерывный стаж работы, становился мастером своего дела, уходил на пенсию с того предприятия, на которое устроился еще в юности. Возникали трудовые династии, культивировался коллективизм.

Сегодня, утверждает Бауман, ситуация совершенно иная. Условия труда меняются внезапно, не следуя твердой логике или внятным схемам. Лозунгом дня стала «гибкость», что применительно к рынку труда означает конец трудовой деятельности в привычном для нас виде, переход к работе по краткосрочным контрактам либо вообще без таковых, к работе без всяких оговоренных гарантий, но лишь до «очередного уведомления». Трудовая жизнь насыщается неопределенностью. Внезапно исчезают профессии, специальности, предприятия, отрасли производства. Современный молодой человек за свою карьеру вынужден будет многократно сменить место работы. Бауман называет такой постмодерн «модерном без иллюзий».

В эпоху постмодерна попечитель и контролер уходит в прошлое, и весь груз ответственности перекладывается на плечи самих атомизированных индивидов. Сегодня человеку приходится жить своим умом, принимать решения самостоятельно, без оглядки на государство, начальство, партию, вождя. Простой, рядовой человек становится свободен, но это не делает его более счастливым. Проблем в жизни людей не становится меньше, но искать пути их решения индивиды вынуждены в одиночку, а в случае неудачи винить приходится только себя. Социум становится индивидуализированным2, а современное общество - обществом риска3.

В обществе начала XXI века, с одной стороны, быстро усложняются экономические действия, с другой - все более явно фрагментируется человеческое существование. Согласно Бауману, противоречие между этими действиями и составляет основную дилемму современной жизни. Несложно заметить, говорит он, что при всей «индивидуализированности » социума в нем побеждают тенденции к самодостаточности хозяйственных действий, в то время как социальное начало становится все менее значимым: этнические, национальные, политические, семейные связи становятся эфемерными. В этом кроется основная причина того, что современное общество пропитывается антигуманизмом , а человек становится все более дезориентированным, ограниченным, беспомощным.

Раньше государство модерна выступало в качестве оплота борьбы за лучшую жизнь. Модерн утверждал себя как цивилизацию разумную и гуманную. Наиболее значимыми признаками цивилизованного существования считалась свобода от страдания и других несчастий. Свобода от страданий, от страха перед ними должна была способствовать формированию личности в условиях свободы, а самостоятельность людей - сделать человека хозяином своей судьбы. Суверенное право действовать принадлежало государству, законодательным и исполнительным органам власти.

Выражаясь словами Эрнста Кассирера , политические лидеры эпохи модерна оказались в роли «знахарей, обещавших излечить все болезни общества»4.

Однако возложение на государство ответственности за решение задачи всеобщего счастья приводило к злоупотреблениям и стало восприниматься скорее как усиление бремени, чем как освобождение от него. Обретение индивидом уверенности в себе и ответственности за себя в результате освобождения от любых ограничений становилось все более нереальным. Это привело к выводу, что «если бы человек следовал лишь своим природным инстинктам, он не стремился бы к свободе; скорее, он выбрал бы зависимость… Свободу же часто считают скорее обузой, чем привилегией»5.

Поскольку неизбежным спутником индивидуализации становится стремление к освобождению индивида, которое, как правило, сопровождается отстранением от свободы, чувством бессилия, желанием отказаться от своей индивидуальности, стремлением преодолеть чувство одиночества, растворившись во внешнем мире.

Затем происходит постепенное «разжижение», «расплавление» структур общества модерна. Система ослабляет свое давление на индивида. Новое поколение уже не так боится пришествия Старшего Брата, оно верит, что мета-нарративы повержены навсегда, что тоталитарные амбиции государства ушли в прошлое. Однако вера в возможность установления справедливого строя серьезно подорвана. Крах демократической иллюзии предопределен как неспособностью человека к самоутверждению, так и тем, что решающий удар по ней нанесен со стороны государства и одержимых властью правителей. Вера в спасительную миссию общества сегодня разрушена, замечает Бауман. По его мнению, при переходе от «тяжелого» и «твердого» модерна ( solid modernity ) к «легкому» и «жидкому» ( liquid modernity ) главную роль начинает играть скорость движения людей, денег, образов и информации. Траекторию «текучего модерна» рассчитать почти невозможно. Долгосрочное планирование биографии и карьеры становится бессмысленным. Действующая сегодня «формула успеха», скорее всего, не будет работать завтра. В такой ситуации нужно уметь быстро перестраиваться, чутко реагировать на внешнее окружение и его запросы, осваивать новые знания и навыки, быть готовым к любым изменениям. Когда ближайшее будущее не определено, о далеком задумываться не приходится. Жизнь совершается и переживается в настоящем.

Глобализация, мобильность, миграция

Модерн со своей изначальной преобразовательной ориентацией делал ставку на освобождение времени от пространства. И он добился этого: сегодня информация за считанные мгновения преодолевает расстояния в тысячи километров. Человек, в распоряжении которого находятся соответствующие технические средства, может попасть почти в любую точку земного шара в течение суток. Он может общаться со всем миром, но при этом не знать соседей по лестничной площадке. Пространство утрачивает свое изначальное родство с населяющими его людьми.

«Привязанность к определенному месту не столь важна, поскольку это место может быть достигнуто или оставлено по собственной прихоти в короткое время или в мгновение ока»6.

«Тяжелый модерн» отличался гигантоманией «стационарного» типа. Могущество государства во многом определялось его территорией. За пространство и ресурсы велись войны, захватывались колонии, создавались империи, производилось «огораживание» территорий, строились огромные заводы, небоскребы и т.п. Поверхность Земли была разделена на сферы влияния и контроля национальных государств. Границы держались на замке и представляли реальное препятствие для актуальных и потенциальных социальных коммуникаций.

Бауман считает, что эту страницу мировой истории на рубеже ХХ–ХХ I веков можно с уверенностью перелистнуть . Будущее, по его мнению, принадлежит силам глобализации, экстерриториальным по своей природе. Кто остается на месте, рискует остаться ни с чем. Выигрывает тот, кто быстрее движется. Идеи, инновации и финансовые средства передвигаются по миру со скоростью электронного письма и банковского перевода. У капитала нет отечества, он направляется туда, где лучше условия и больше возможностей для роста. Оседлость - обременительна, укорененность в локальных средах, прочные социальные связи и обязательства - отягощают. Лидирующие позиции в ряду рациональных поведенческих стратегий приобретает «кочевой образ жизни». Значительная доля власти переходит к экстерриториальным субъектам и организациям.

Зигмунт Бауман (как и Энтони Гидденс , Ричард Сеннет , Мигель Кастельс и многие другие) полагает, что в современном мире коренным образом изменились взаимоотношения капитала, труда и политических институтов. Капитал стал экстерриториальным, невесомым, компактным, а достигнутый им уровень пространственной мобильности достаточен для шантажа привязанных к определенной местности политических институтов с целью заставить их отказаться от претензий. Избавившись от лишнего груза громоздкого оборудования и многочисленного персонала, капитал путешествует налегке, не более чем с ручной кладью - портфелем, портативным компьютером и сотовым телефоном.

Главным источником прибылей во все большей мере становятся идеи, а не материальные предметы.

Когда ставится задача сделать идеи прибыльными, конкурентная борьба идет за потребителей, а не за производителей. При планировании передвижений капитала и определении мест его размещения наличие рабочей силы является второстепенным соображением. Так капитал отчуждается от конкретного пространства и становится независимым.

Неразвитость и негибкость системы инвестиций в эпоху «тяжелого модерна» привязывала собственника к работникам и местам, где разворачивалась их профессиональная деятельность. Сегодня капитал освободился, чего нельзя сказать о большинстве видов труда. Работник нередко оказывается прикованным к месту. А капитал может в любой момент испариться, убежать, найдя для себя более привлекательные зоны приложения. Труд, особенно не требующий эксклюзивных навыков и знаний, является принципиально заменимым и зависимым. Понятно, что при такой логике движения ресурсных потоков говорить об «уверенности в завтрашнем дне» не приходится, констатирует Бауман. Одним из самых важных выводов, к которому приходит английский социолог, является вывод о том, что национальные государства, традиционно претендовавшие на роль источника силы и могущества, обнаруживают свою слабость перед лицом анонимно-универсальных тенденций текучего модерна. Глобализацию невозможно запретить, закрыть для нее двери. Ценой такого предприятия была бы полная и, вероятно, недолговечная изоляция, в результате которой упрямым и непокорным пришлось бы сдаться. Веяния «текучего модерна» распространяются по планете, не обращая внимания на границы и пропускные пункты. При необходимости они даже разрушают их. Осуществлять силовое вмешательство, захватывать территории, устанавливать оккупационный режим, как правило, не требуется. Если война оказывается неизбежной, предпочитают разбомбить инфраструктуру и деморализовать население. Поэтому во избежание неприятностей дальновидные государственные режимы, адекватно оценивающие свои возможности, стремятся максимально угождать глобальному капитализму, создавая благоприятный климат для развертывания его мощностей в пределах конкретной страны. Ведь если капитал не заинтересован в территории, она приходит в запустение.

Война текучего постмодерна

Говоря о специфике современных войн, Бауман отмечает, что в последнее время изменился сам смысл ведения войн, произошел слом старой военной парадигмы: захват территории как военной добычи сам по себе уже никого не интересует. Свободный, текучий, проницаемый постмодерн стремится устранить барьеры, изоляцию, стены. Страна, которая пытается сегодня оградить себя «железным занавесом», «импортозамещением », «санкциями в ответ на санкции», в современном мире вызывает лишь смех, а агрессивная политика наказывается международным сообществом точечными ударами по самым болезненным местам национальной экономики, банковской сферы, инвестиционного пространства. Прогрессистский проект - это глобальный проект, ограничение экспансии противоречит самой его сути. Поэтому всякая последовательно изоляционистская политика сегодня обречена на провал.

Иначе говоря, для развития современного мира необходимы современные коммуникации и финансовые институты, богатое население, способное покупать товары, образованные и квалифицированные люди, способные переучиваться и осваивать все новые производства. По большому счету никто сейчас не заинтересован ставить какие-то страны или народы «на колени». И вставание «с колен» состоит совсем не в том, чтобы бряцать оружием и аннексировать территории соседних государств, а в создании инновационной экономики, креативного среднего класса, современной системы образования и здравоохранения, в гарантиях прав и свобод личности.

Бауман отмечает, что в эпоху постмодерна активно развивается процесс отстранения от политики: стремительно падает интерес к политическим движениям, политическим партиям, к составу и программам правительств, размываются политические убеждения, снижается масштаб участия граждан в политических мероприятиях. Считается, что «граждан» могут волновать лишь ближайшее снижение налогов или увеличение пенсий, а их интересы распространяются только на то, чтобы сокращались очереди в больницах, уменьшалось количество нищих на улицах, в тюрьмах сидело бы все больше преступников, а вредные свойства продуктов выявлялись как можно скорее. Долгосрочные планы относительно «справедливого общества» не пользуются спросом.

С усилением в обществе ориентации на потребление, а не на производство социальная интеграция все больше достигается через соблазняющий эффект рынка, в то время как степень вовлечения государством граждан в политику уменьшается. Политическое господство обеспечивается без культурной гегемонии, а с отделением культуры от государства культурные элиты утрачивают былое политическое влияние. Господствующий рынок не признает никаких иерархий, его интересует продвижение товара.

Власть в наши дни становится все более оторванной от политики, отмечает Бауман. Власть глобальна и экстерриториальна - политика территориальна и локальна; власть течет - политические институты остаются неизменными.

«Частное» вторглось на территорию общественного, но отнюдь не для того, чтобы взаимодействовать с ним. Телевизионные откровения «простых людей», «эксклюзивные» газетные сплетни о личной жизни звезд шоу-бизнеса, политиков и других знаменитостей становятся публичными уроками, подтверждающими пустословие общественной жизни. Сегодня одинокие граждане приходят на agora только для того, чтобы побыть в компании таких же одиночек, как они сами, и возвращаются домой, еще более утвердившись в своем одиночестве.

Современная власть использует хаос, отсутствие рационального управления в своих целях, позволяя подданным играть в собственные игры и винить самих себя, если результаты не оправдывают их ожиданий. Чем больше человека накрывает страх, боязнь будущего, тем лучше в этих условиях чувствует себя государство. Человеку внушают, что бытие ненадежно, выживает сильнейший. В этих условиях человек живет только сейчас, в вечном настоящем, все вертится вокруг собственного «я» и личной жизни.

Подданные современных государств являются индивидами по воле судьбы; то, что определяет их индивидуальность, - не предмет их собственного выбора, утверждает Бауман. Человек исходит из того, что если собственную жизнь можно строить по своему усмотрению, то законы общества определены раз и навсегда и не подлежат сознательному реформированию.

Такое впечатление создается и поддерживается, с одной стороны, мощной индивидуализацией проблем, планов и устремлений, с другой - сокращением полномочий национального государства. Современный политический суверенитет государств есть лишь слабая тень той многогранной автономии держав прошлого, создававшихся по образцу тотального государства. Сегодняшние государства мало что могут предпринять ради противостояния давлению глобализированного капитала.

Итак, с одной стороны, наблюдается снижение интереса людей к совместным и общим делам. Этому содействует государство, готовое передать как можно больше своих обязанностей в сферу частных интересов и забот. С другой стороны, нарастает неспособность государства решать проблемы даже в пределах своих границ, равно как и устанавливать нормы защищенности, коллективные гарантии, этические принципы, которые могли бы ослабить чувство ненадежности и неопределенности. Результатом этих процессов оказывается растущая пропасть между «общественным» и «частным», упадок искусства перевода частных проблем на язык общественных и наоборот, искусства поддерживать диалог, вдыхающий жизненную силу в политику.

В условиях глобализации государственные и национальные перегородки утрачивают смысл. Появляются новые формы общности людей, возникающие на основе не родовых, этнических, национальных, но профессиональных, дружеских, коммунальных, досуговых и прочих связей. Формируется новый способ общественной организации на основе сосуществования автономных и самодостаточных групп меньшинств - «новый трайбализм», калейдоскоп диаспор. В этих новых условиях общество развивается непредсказуемо.

Баумана часто называют критиком глобализации, но, на мой взгляд, это не соответствует действительности. Я бы назвал его не столько критиком, сколько трезвым аналитиком. Он рассматривал глобализацию как данность, как движение, как объективный процесс. Этот процесс можно критиковать, не соглашаться с ним, не принимать во внимание, видеть в нем лишь негативное, плохое, отрицательное, опасное. Однако нельзя не признать, что глобализация развивается стихийно, спонтанно, как бы сама собой, поэтому ее нельзя игнорировать, не принимать, не следовать в ее русле, стараясь по мере возможности избежать скрытых и явных опасностей, пропастей и тупиков.

Жизнь в условиях хаоса и абсурда

Сегодня мы стоим на верном пути к глобальному хаосу. Налицо признаки распада мировой системы модерна и капитализма как цивилизации.

Мир находится на перепутье. Хаос может смениться новым порядком, отличным от известного нам. Отличным, но необязательно более совершенным. Каковы будут последствия глобализационного процесса, мы не знаем и знать не можем. Мы живём в эпоху неизвестности и неопределенности, и это повергает людей в растерянность.

Все, что делает человек в своем символическом мире, есть попытка отрицания и преодоления его гротескной судьбы. Он буквально доводит себя до самозабвения социальными играми, психологическими уловками и личными увлечениями, настолько далекими от реальности его положения, что все они являются формами безумия, - утверждает Бауман. «Согласованное», «коллективное» безумие возвеличивается всеохватным масштабом и артикулированным или молчаливым согласием уважать то, что признается столь многими. «Общество» - это всего лишь изощренная уловка, иное обозначение согласия и принятия неких ценностей, сила, которая делает согласованное и принятое величественным. Обычаи, привычки и рутина устраняют яд абсурдности из терзаний, порождаемых конечностью жизни. Общество творит живые мифы и смыслы о значимости человеческой жизни. Эти мифы самодостаточны , нечувствительны к опровержениям, их действительно трудно подвергнуть сомнению или опровергнуть.

Бауман специально останавливается на понятии абсурда - констатации смыслового, логического, бытийного и языкового бессилия обнаружить организующее начало в окружающем мире. Он отмечает, что все общества представляют собой фабрики смыслов, питомники для жизни, исполненной смысла. Свобода приходит в облике изгнания духа смертности. Такие формы общности, как религиозная община, государство, нация, всегда претендовали на вечность и обещали индивиду приобщение к бессмертному коллективу. В пределах смертной жизни можно испытать бессмертие, устраивая свою жизнь по образу тех форм, которые наделены нетленной ценностью, или вступая в соприкосновение и общение с вещами, которым суждена вечность. Осознание конечности человеческого бытия провоцирует желание трансцендентности, проявляющееся в одной из двух форм: либо жизнь, признаваемая преходящей, должна оставить после себя долговечные следы, либо человек до смертного своего часа должен вкусить ощущений, которые «сильнее смерти».

Элита эфемерности

Сильные мира сего во все эпохи старались окружать себя долговечными, возможно даже неразрушимыми объектами, оставляя бедным и обездоленным бьющиеся и хрупкие вещи, которым суждено превратиться в прах. Сейчас мы живем в эпоху, которая впервые меняет это соотношение на обратное. Новая мобильная и экстерриториальная элита вводит в повседневную жизнь надменное безразличие к собственности, проповедует преодоление привязанности к вещам и демонстрирует отсутствие сожаления при отказе от предметов, потерявших свою новизну. Быть окруженным осколками вчерашней моды - это симптом отсталости, бедности и неудачи-«лузерства ».

Разделяя идеалы гуманистической традиции, Бауман обрушивается на современное общество, показывая, сколь неустойчив социум, члены которого не имеют представления о собственных долгосрочных целях и, более того, стремятся вообще уйти от них. Наша культура - первая в истории, не вознаграждающая долговечность и способная разделить жизнь на ряд эпизодов, проживаемых с намерением предотвратить долгосрочные последствия и уклониться от жестких обязательств. Вечность не имеет значения. «Долгосрочность» - всего лишь набор краткосрочных впечатлений и переживаний, поддающихся бесконечным перетасовкам. Бесконечность сведена к понятию множества «здесь и сейчас»; бессмертие - к бесконечной смене рождений и смертей.

Бауман не утверждал, что то, с чем мы сталкиваемся сегодня, - это «культурный кризис». Кризис как постоянное изменение границ, предание забвению созданных форм и экспериментирование с формами новыми и неиспробованными представляет собой естественное условие существования человеческой культуры. Он однако, считал, что на этой стадии постоянных трансгрессий мы вступили на территорию, которую культура в прошлом считала непригодной для жизни. Впервые смертные люди могут обойтись без бессмертия и даже не возражают против этого. «В этих местах мы не были никогда прежде, и нам еще предстоит увидеть, что значит оказаться здесь и какими будут долгосрочные последствия… всего этого», - заключает социолог7.

Каждая культура живет изобретением и передачей из поколения в поколение смыслов жизни, и всякий порядок держится на манипулировании стремлением к трансцендентности. Однако порождаемую этим стремлением энергию можно употреблять по-разному. Вколачивание в сознание мысли о том, что «в обществе нет больше спасения», и превращение этой мысли в расхожее правило житейской мудрости приводят к тому, что коллективные орудия трансцендентности отрицаются, а человек остается наедине с той задачей, решить которую самостоятельно он не в силах. Бауман подчеркивает, что люди сами определяют свой образ жизни, - но в условиях, которые не зависят от их выбора. «Условия» лимитируют человеческий выбор, поскольку оказываются внешними по отношению к жизненным играм с их целями и средствами. То, что люди полагают истинным, имеет тенденцию становиться истинным именно вследствие этого. Когда люди говорят, что сделать ничего нельзя, они действительно больше уже ничего не смогут сделать.

Приобретения и утраты

Человек в обществе постмодерна многое приобретает, но также кое-что и теряет. Он утрачивает чувство онтологической безопасности, он одинок и растерян. Индивид нуждается не только в свободе выбора, но и в узах солидарности, хочет ощущать принадлежность к группе близких ему по образу жизни и миропониманию людей. От «холодных» и непрозрачных отношений эры текучести он хочет спрятаться за чьей-то спиной. В ненадежном мире люди ищут «теплых» форм социальности . В коллективе можно разделить с другими бремя ответственности, уйти от необходимости принимать самостоятельные решения. Тот, кто не может справиться с вызовами «текучего модерна» в одиночку, стремится делать это сообща с другими. Но «альтернатива» сообществ, полагает Бауман, является, по сути, «тупиковой», поскольку они предлагают не стратегии решения проблем человеческого существования в новых условиях, но стратегии бегства от них.

Сообщества часто конструируются в соответствии с принципом «негативной идентичности» (мы - они, свои - чужие). На социальном уровне психология «своих и чужих» создает барьеры между группами, основанные на страхе и неуверенности в своей идентичности. Создание враждебного «Они» соединяет «Нас» в группу, жестче определяет нашу идентичность, что особенно важно для людей, в ней не уверенных. Но если свое определяется путем отталкивания от чужого, то у такой идентичности нет собственного смыслового содержания. Оно воспроизводится только через нарушение границы с иным, а это значит, что выходить-то некуда, так как в ином нет ничего, кроме такой же бессодержательной идентичности. Такая идентичность неполноценна, а подобное «единство» основано только на страхе, на чувстве опасности перед «враждебным окружением». Замыкание в изоляционизме групп «себе подобных» объяснимо, но бесперспективно. Судьба современного человека - жизнь в разнообразном и разнородном социальном и культурном окружении. Существование в мире различий немыслимо без конфликтов и столкновений.

Бауман отмечал, что современная культура разрушила идею статичного космического миропорядка и соответствующего ему циклического времени. Жизненная программа человека модерна - динамика, стиль жизни - постоянная погоня за новым. Он идет от незнания к полному знанию, от общества несовершенного к обществу абсолютного совершенства. Однако между тяжелым и легким модерном имеются различия. Все проекты «будущего», созданные ранее, дискредитированы. Общей цели нет, гомогенного социального пространства - тоже. Конечная точка (коммунизм, рай, идеальное состояние общества гармонии и совершенства), достижение которой было бы равнозначно примирению с наличными условиями, отсутствует. Единственное, что осталось, - это стремление людей к неуловимому счастью и смыслу жизни, которые у каждого свои и уже не связаны с верой в далекое светлое будущее. Модерн трактует жизнь современных людей как задание, всегда незавершенное и требующее все новых забот и усилий.

Бауман подозревал, что условия человеческого существования в позднем, текучем модерне или постмодерне сделали эту модальность жизни еще навязчивее: прогресс более не является временным делом, приводящим в результате к совершенству, а становится вечным состоянием, самим содержанием жизни.

Однако, чтобы строить будущее, надо уметь управлять настоящим. Только сегодня задача управления настоящим становится задачей каждого отдельного человека, и для многих «контроль над настоящим» сомнителен или отсутствует. Когда господствует неуверенность, планы на будущее становятся неустойчивыми. Чем слабее контроль человека над настоящим, тем меньше планов он строит на будущее - сами отрезки времени, называемые «будущим», становятся все короче, а жизнь в целом разделяется на эпизоды. В жизни, управляемой принципом гибкости, стратегии, планы и желания могут быть лишь краткосрочными.

Реванш кочевников

Глобализация как «новый мировой беспорядок» обесценивает порядок - он становится индикатором беспомощности и подчиненности. Новая структура глобальной власти действует, противопоставляя мобильность и неподвижность, случайность и рутину, исключительный характер принуждения и массовый.

Глобализация - это «реванш кочевников»8. Побег и ускользание, легкость и переменчивость пришли на смену мощному и зловещему присутствию как главному приему господства. Претензии в отношении будущего не могут предъявляться теми, кто не контролирует настоящего. Бауман разделяет мнение американского социолога Мигеля Кастельса : «Четкая организация элит, сегментация и дезорганизация масс - вот, по-видимому, двойной механизм социального господства в наших обществах. Пространство играет в этом механизме фундаментальную роль. Короче говоря: элиты космополитичны , народы локальны. Пространство власти и богатства пронизывает весь мир, тогда как жизнь и опыт народов укоренены в конкретных местах, в их культуре, истории. Поэтому, чем больше социальная организация основана на внеисторических потоках, вытесняющих логику любого конкретного места, тем больше логика глобальной власти уходит из-под социополитического контроля со стороны исторически специфичных местных и национальных обществ»9.

Живущие во времени

Деградация значения местности отражается на «аборигенах» - людях, которые не свободны в передвижениях и «перемене мест» за неимением необходимых средств. Это обстоятельство подчеркивает масштаб различий между желанными туристами, жаждущими удовольствий, или путешествующими бизнесменами, ищущими новых возможностей для вложения капиталов, - и презренными «экономическими мигрантами», мечущимися в поисках места, где они могли бы выжить.

Бауман считает, что степень отсутствия мобильности является в наши дни главным мерилом социального бесправия и несвободы. Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Время и пространство по-разному распределены между людьми, стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве.

Мораль без этики

Многие западные социологи отмечают, что такие традиционные формы общности, как семья, брак, родительские отношения, соседство, работа, во многом утратили свою роль социетальной фабрики, то есть механизмов воспроизводства общества. Ричард Сеннет говорит о «категориях-зомби» и «учреждениях-зомби», которые «мертвы и все еще живы». Он называет семью, класс и соседей как основные образцы этого нового явления10. Об этом же пишет и английский социолог Энтони Гидденс :

«Повсюду мы видим институты, которые внешне выглядят так же, как и раньше, и носят те же названия, но абсолютно изменились изнутри. Мы продолжаем говорить о государстве, семье, работе, традициях, природе, как будто эти понятия остались теми же, что и прежде. Но это не так. Прежней осталась скорлупа, внешняя оболочка, но внутри они изменились - и это происходит не только в США, Великобритании или Франции, но практически везде. Я называю их “институты-пустышки”. Это институты, уже не соответствующие задачам, которые они были призваны выполнять»11.

Работодатели и работники, коллеги и партнеры, друзья, мужья и жены, организации не хотят заглядывать вперед, обременять себя «лишними» обязательствами, о которых впоследствии придется сожалеть. Это не означает, что происходит распад общества, - нет, социального распада не происходит. Общество продолжает функционировать «нормально», но в ином режиме. Люди вступают в многообразные, фрагментарные, временные отношения, и такой же является их групповая принадлежность.

Еще один важный вывод, к которому пришел Бауман, состоит в том, что в эпоху постмодерна происходит отказ от норм, заданных эпохой Просвещения. Вместо крепких социальных связей формируются «слабые связи». Так, например, модель долговременных человеческих отношений в семье разрушается, партнеры предпочитают быть вместе только до той поры, пока это устраивает обоих. Принцип «пусть лишь смерть разлучит нас» заменяется «пробными браками» и неустойчивыми псевдосемейными союзами, которые можно расторгнуть по первому же требованию. Начинает преобладать тенденция, обозначаемая оборотом «от брака - к сожительству». Фактически теперь он и она говорят друг другу (или подразумевают): пока мы вместе, а дальше - как получится. Это делает институт семьи очень хрупким. Бауман утверждает, что возврата к прежним семейным ценностям уже не произойдет12.

Эротизм, освободившийся от репродуктивных и любовных ограничений, как будто специально создан для сложных, подвижных, эфемерных личностей мужчин и женщин времен постмодерна. Секс, свободный от репродуктивных последствий и длительных любовных прелюдий, может быть заключен в рамки эпизода. Свободно кочующий эротизм в высшей степени подходит для задачи достижения такого типа личности, который, как и все культурные продукты постмодерна, ориентирован на максимальное воздействие и мгновенное устаревание. Человек предпочитает не иметь стойких и длительных привязанностей, а совокупность его контактов напоминает мир вещей одноразового использования. За обретенную «относительную свободу» приходится платить не только одиночеством, но и ощущением ненадежности, неуверенности, отсутствия безопасности.

Мораль и религия

И все-таки Бауман исходит из того, что все-таки моральность предпослана возможности существования человека. По его мнению, до всяких авторитетных объяснений, что есть добро, а что - зло, мы уже стоим перед выбором, ответственность за который не исчерпывается никаким сводом правил; моральная жизнь - постоянный выбор наугад до всяких правил13.

Религия облегчала бремя выбора (греха), обещая от имени превосходящего человеческие силы и разум авторитета прощение взамен на послушание Богу; религия никогда не обещала безгрешной жизни. А вот светские проекты модернизма видели возможность свободы от греха и грешников, от неверного выбора в подчинении законам и перенесении ответственности на сверхиндивидуальный уровень. Вместо выбора и греха они дали список обязанностей. В индустриальную «эпоху этики» мораль выводилась из кодекса универсальных правил поведения, была «продуктом» этики. В эпоху постмодерна к «умершему Богу» присоединилось государство, отказавшееся задавать этические стандарты. Авторитеты возникают ниоткуда, чтобы, улучив момент доверия, незаметно исчезнуть в никуда - и спросить не с кого. В связи с этим Бауман констатирует: «Быть нравственным - означает быть и оставаться в состоянии вечной неопределённости»14.

Верх и низ

По Бауману, и на социетальном , воспроизводящем общество уровне произошла инверсия «верха» и «низа». В эпоху модерна «естественный» взгляд знати на спонтанную природу добра не допускал никакой ограничивающей свободы кодификации, а «низы» искали спасения от произвола сильных в установленных правилах. В ситуации постмодерна правители, дабы воспользоваться кредитом доверия, нуждаются в рационально обоснованной этике, а эмансипировавшиеся массы открыто чураются апелляции к разуму. Сейчас уже нет суверенных, универсальных, конституирующих общество «сверху» инстанций (Бога, Разума, Государства); нет надежды на «моральный инстинкт» - от природы, «снизу». В пустоте, лишенной притяжения авторитетов, всё дозволено. Означает ли это аморальность современной массы?

Бауман надеется, что кризис этики не ведет к кризису морали. Сегодняшнюю ситуацию он характеризуетформулой «мораль без этики». «Мораль в ситуации хаоса возникает спонтанно, моральные Я не ищут себе этических оснований, но создают их в процессе самосозидания при остром осознании личной моральной ответственности за выбор15.

Обходиться без привычек

Итак, по Бауману, в эпоху «текучего модерна» любые позиции, позволявшие раньше стабильно ориентироваться в мире, кажутся неустойчивыми. Мы вынуждены как бы играть одновременно во множество игр, причем в каждой из них правила меняются непосредственно по ходу дела. Постмодерн разрушает рамки и ликвидирует образцы - причем все рамки и все образцы. При таких обстоятельствах обучение, дающее знания о том, как нарушать общепринятый порядок, как избавиться от привычек и предотвратить привыкание, как преобразовать фрагментарные элементы опыта в новые образцы, относясь к любому из них как к приемлемому лишь «до особого уведомления», обретает высшую ценность и быстро становится центральным элементом незаменимого «снаряжения» для жизни. Когда люди эпохи постмодерна предполагают найти связную и логически последовательную структуру в путанице случайных событий, тогда впереди их ждут ошибки и разочарования. Жизненный успех (и тем самым рациональность) людей постмодерна зависит от скорости, с какой им удается избавляться от старых привычек, а не от скорости обретения новых. Лучше всего вообще не проявлять беспокойства по поводу выбора ориентиров; привычка, обретаемая в ходе отбрасывания старых привычек, - это привычка обходиться без всяких привычек16.

Бауман напоминает, что со времен эпохи Просвещения образование воспринималось как строго структурированная система, в которой управляющие занимают четко определенные позиции и обладают всей полнотой инициативы. Никем не управляемая система не может не привести теоретиков и практиков образования в замешательство, стать причиной для беспокойства. Непреодолимое ощущение кризиса, в большей или меньшей степени распространившееся среди философов, теоретиков и практиков образования, проистекает из всеобщего разложения личности, из отрицания авторитетов, полифонии провозглашаемых ценностей и связанной с этим фрагментации жизни, характеризующей мир постмодерна. Мир, в котором вынуждены жить люди «текучего модерна», стимулирует развитие той разновидности обучения, к которой унаследованные нами образовательные учреждения даже не знают, как подойти.

Образование под вопросом - чему учить?

Бауман полагал, что нынешний кризис в сфере образования - это прежде всего кризис унаследованных институтов и философий. Предназначенные для реальности иного рода, они находят все более затруднительным для себя усвоение происходящих перемен, приспособление к ним или их сдерживание. Кризисом поражены все устоявшиеся образовательные институты, в частности, современные университеты, которые всегда претендовали на роль учредителей стандартов образования. Существующие сегодня представления об университетах и их роли в обществе являются порождением модерна. Для этой цивилизации основополагающим является союз знания и власти.

Согласно Бауману, современная власть ищет в образовании просвещения и наставлений, тогда как современное знание следует предписанию Огюста Конта: «знать, чтобы иметь силу действовать».

И поскольку современная цивилизация изначально была ориентирована на изменение прежнего характера вещей, то в результате этого союза носители знания приближались к властям предержащим или даже вступали с ними в конкуренцию, в обоих случаях оказываясь в центре институциональной сети и в ранге духовного авторитета. Центральное место знания и его носителей обеспечивалось, с одной стороны, национально-государственной опорой на руководящие принципы и основополагающие ценности, опорой, необходимой для превращения господства в авторитет и дисциплину; с другой же стороны - практикой культуры (образования, воспитания), придающей отдельным членам общества форму социальных существ, способных действовать конструктивно, в соответствии с предписаниями. И в том, и в другом случае ключевую роль играли университеты, где создавались ценности, необходимые для социальной интеграции, и где обучались сами наставники, призванные распространять их и преобразовывать в социальные навыки. Сегодня, констатирует Бауман, положение коренным образом изменилось. Как самостоятельность, так и центральное место университетов и образованности как таковой находятся под вопросом. Современные национальные государства почти отказались от большинства интегрирующих функций, выступавшего их прерогативой в эпоху модерна, и передали их силам, которых они не контролировать в состоянии. В результате на исключительное право наделять авторитетом людей, активно проявивших себя в поиске нового знания и его распространении, некогда дарованное государством университетам, ныне претендуют совсем другие учреждения. Университеты вынуждены конкурировать со многими организациями, значительно более искушенными в проталкивании собственных идей и гораздо лучше понимающими желания и страхи современной клиентуры. Сейчас все имеют равный доступ к видеомониторам, подключенным к Интернету. Последние достижения научной мысли, должным образом переработанные, адаптированные к требованиям учебных программ, легкие для использования и упрощенно интерактивные, продаются в каждом магазине компьютерных игр. Последние модели обучающих игрушек попадают в распоряжение человека, в зависимости от наличия у него скорее денег, нежели ученой степени. Именно открытие информационных каналов показало, насколько влияние учителей прежде опиралось на коллективно принадлежавшее им право осуществлять эксклюзивный контроль над источниками знания. Это также показало, в какой мере их авторитет зависел от безраздельного права формировать «логику обучения». Когда эти права оказываются дерегулированными , приватизированными, а цена сделала их доступными всем и каждому, претензия академического сообщества на то, чтобы быть единственным прибежищем всех тех, кто привержен высшему знанию, становится пустым звуком.

Бауман обращает внимание на то, что постоянная и непрерывная технологическая революция превращает обретенные знания и усвоенные привычки из блага в обузу и быстро сокращает срок жизни полезных навыков.

В таких условиях краткосрочная профессиональная подготовка, пройденная на рабочем месте под руководством работодателей, ориентированная непосредственно на конкретные виды деятельности, а также гибкие курсы и быстро обновляемые наборы материалов для самоподготовки, предлагающиеся на рынке без посредничества университетов, становятся более привлекательными, нежели полноценное университетское образование, которое сегодня неспособно даже обещать, не говоря уже о том, чтобы гарантировать, пожизненную карьеру.

Задачи профессиональной подготовки постепенно уходят от университетов, что повсеместно отражается на ослабевающем желании государства субсидировать их из общественных фондов.

Падение интеллигенции

По мнению Баумана, само право научных сообществ и их членов на высокий престиж и исключительное положение подтачивается на корню. Так, к примеру, одним из важнейших предметов гордости университетов эпохи модерна была предполагаемая связь между приобретением знаний и нравственным совершенствованием.

Наука, как тогда считали, была наиболее мощным гуманизирующим фактором; с ней могли сравниться лишь эстетическая разборчивость и культура как таковая; все они в целом облагораживают человека и умиротворяют человеческие общества. После ужасов ХХ века, порожденных наукой, такая вера кажется смехотворной и преступно наивной, полагал социолог. Университеты столкнулись с необходимостью переосмыслить свою роль в мире, который более не нуждается в их традиционных услугах.

Однако шанс выжить в современной ситуации и приспособиться к новым условиям у университетов есть. По Бауману, такой шанс заключается в плюрализме и многоголосье нынешней массы сообществ, посвятивших себя достижению образованности. В мире, где никто не может предсказать, какие специальные знания могут понадобиться завтра, наличие многих разнообразных путей достижения высшего образования и различных его канонов является необходимым и достаточным условием, позволяющим университетской системе подняться до ответа на вызовы постмодерна17.

Высшее образование все больше превращается в специфическую форму самоорганизации жизнедеятельности, при которой субъект образования не нуждается в чьей-либо помощи для выстраивания мировоззренческой позиции.

Усложняющийся процесс дифференциации наук и расширяющийся поток информации не допускают возможности конструирования целостной концепции личности, которую возможно было бы «создавать» при помощи прежних методов социального воспитания. Сама задача воспитания становится неактуальной. Иными словами, задача высшей школы состоит в формировании успешного индивида на рынке труда, а не в формировании универсальной личности с заранее заданным мировоззрением. В высшей школе навязывание определенных систем миропонимания практически исключено, ибо там субъект образования решает одну-единственную задачу - удачно включиться в процесс самореализации на рынке труда. Соответственно, мировоззрение выпускника может быть любым, только бы оно соответствовало внешним рамкам законности.

Насилие не исчезает - оно приобретает новые формы

Если система власти организует статистический порядок, то массы заняты производством статистического беспорядка. Массы играют на своей неуверенности. Поэтому вся система сегодня становится террористической, ибо терроризм, по мнению Жана Бодрийяра , есть ужас неуверенности и устрашения. Массы живут во мраке отрицания и отчуждения, они сильны лишь своим неприятием, отрицанием всего, что недоступно их пониманию. Испытывая глубинное отвращение к политике, массы становятся источником ненависти, которая проявляется не только в расизме и преступности, но и в обыденном равнодушии.

В теории насилие обычно осуждается, но на практике ему часто приписывается позитивная роль как средства социальных преобразований. В любом случае ответственность за применение насилия перекладывается на «общие законы» истории, идейных и политических противников, незрелый человеческий материал, врагов и чужих. Зигмунт Бауман считает, что уже в основе проекта модерна лежит насилие, то есть стремление сделать вещи не такими, какие они уже есть. Насилие оправдывалось будущим освобождением человека от случайных ограничений. Даже те, кто ратовал за следование человеческой природе, видели ее не в том, каковы люди на самом деле, а в том, какими они должны быть с помощью специального принуждения. Модерн взял на себя культурную миссию по организации цивилизационного процесса, вследствие чего территория ойкумены разделилась на территорию цивилизованности - где установлена монополия на легитимное, упорядоченное насилие, и на варварство - где нет монополии, порядка. Рациональное управление насилием в рамках нации-государства было возможно, пока потенциальное и действительное насилие выносилось за его границы: либо экспортом излишков населения, либо импортом благ для поддержания охранительных институтов метрополии. Сейчас территориальная экспансия Запада достигла возможных пределов. Непрозрачные границы тормозят развитие транснационального бизнеса, и насилие возвращается из периферии в центр: нет больше непрозрачных для насилия границ цивилизованного мира.

Бауман указывает на то, что в эпоху модерна бюрократия научилась исключать целые категории людей из царства моральных субъектов, посредством разделения на мелкие операции скрывать моральные следствия целого действия, утвердила в качестве высшего морального критерия личную преданность начальству, а с внедрением процедурной рациональности отменила личную ответственность. Передовые технологии позволили дистанцироваться от «исключенных из списка», а огромный поток картин насилия в СМИ повысил нечувствительность к жестокости.

Как это ни странно, но и в эпоху постмодерна толерантность и разговоры о мире парадоксальным образом сочетаются со спросом на идеологию насилия. В последние десятилетия борьба с терроризмом остается главной заботой властей. «Терроризм» упоминается всякий раз, когда вооруженные силы посылаются на выполнение нового задания, запускается в производство новый тип вооружения, а на жителей накладываются все более жесткие ограничения. Идеологическая концепция «терроризма» оказывается полезной, если в какой-то части мира кто-то решает оказать угнетению вооруженное сопротивление, особенно если оно становится сопротивлением властям. Ее часто используют и в борьбе против неугодных граждан, диссидентов, инакомыслящих: жизнь с клеймом «национал-предатель», «иностранный агент», «пятая колонна», «экстремист» или «террорист» имеет немало отрицательных последствий и при трудоустройстве, и с точки зрения негативного отношения в обществе18.

«Нет сомнения, что терроризм предполагает жестокость и кровь, и люди, называемые “террористами”, стремятся и готовы убить столько народу, сколько необходимо для организации или продолжения их общего дела. Но проблема в том, что навешивание ярлыка “террористы” на людей, которые стреляют, бомбят или жгут других людей, зависит не столько от самой природы их действий, сколько от симпатий и антипатий тех, кто навешивает такие ярлыки»19.

Говоря о терроризме, Бауман обращается к проблеме легитимности. Он подчеркивает, что сущность власти состоит в праве давать официальные определения, а главным призом в борьбе за власть служит право устанавливать свои собственные и игнорировать исходящие из противоположного лагеря определения. Во всех операциях по установлению порядка легитимность становится главной проблемой. Борьба идет из-за грани, отделяющей правильное использование силы и принуждения от неправильного. «Война против насилия» ведется во имя монополии на использование силы. «Устранение насилия», объявляемое целью такой войны, представляется как ситуация, в которой эта монополия больше не оспаривается. «Ненасилие», рассматриваемое как атрибут цивилизации, предполагает не отсутствие использования силы, а лишь отсутствие ее неуполномоченного использования. Именно поэтому война против насилия никогда не может быть выиграна, а понятие «ненасильственного социального порядка» оказывается крайне противоречивым.

Современный терроризм любопытен тем, что он выпадает из правовой системы государства. Террориста-самоубийцу невозможно подвергнуть наказанию20. В связи с этим Бек предполагает, что, возможно, мы стоим на пороге индивидуализации войны, когда воюют не государства против государств, а отдельные индивиды против государства. Но когда возникнет угроза индивидуализации войны, человеку нужно будет доказывать, что он не опасен. Под подозрением окажется любой, каждый может оказаться потенциальным террористом. И люди вынуждены будут смириться с тем, что их без всякого конкретного повода будут проверять на предмет благонадежности. Если государства будут объединяться против граждан, чтобы избежать опасностей, исходящих от граждан, то подобная индивидуализация войны может привести к смерти демократии. Какую цель имеет война с терроризмом? Нечеткие определения цели - уничтожение зла, корней терроризма - не знают границ, конечной точки и эквивалентны всеобщему полномочию. Таким образом, отменяются фундаментальные различия между войной и миром, нападением и защитой. Подозрение в терроризме делает более радикальным и гибким конструирование образа врага.

Современная цивилизация считает «устранение насилия» одной из главных задач в деле установления порядка. Многие теоретики стали утверждать, что современное общество ориентировано на «смягчение» условий человеческого существования и исключение насильственных методов наведения порядка. Но и по сей день они испытывают крайнее разочарование от собственных попыток документально подтвердить наличие прогресса. Проблема, порождаемая внесением в игру изменений, по Бауману, состоит в том, что «невозможно постоянно обновлять обещания лучшей жизни без переоценки прошлого: то, что в свое время считалось триумфом цивилизованности, по прошествии некоторого периода приходится описывать как историю жестокого, вызывающего дрожь насилия»21.

Наша эпоха является переходной постольку, поскольку прежние структуры разрушаются или демонтируются, но альтернативных форм, обладающих в равной мере узаконенным статусом и призванных занять их место, пока не существует. Лишенные таких форм, все модели отношений начинают вызывать подозрения в той мере, в какой они оказываются уязвимыми, подверженными сомнениям. Перемены в «классификации» иллюстрируются вдруг получившими название формами семейного и уличного насилия: супружеские изнасилования, издевательства над детьми, сексуальные домогательства на службе, преследования, вымогательства и т.д. Бауман обращает внимание на то, что явления, которые призваны обозначить эти вызывающие возмущение и панику модные словечки, не новы. Они существовали на протяжении долгих лет, но либо к ним относились как к «естественным» и сносили их безропотно наряду с другими нежелательными, но неизбежными жизненными неприятностями, либо же они просто оставались незамеченными, как и прочие черты «повседневности».

Во фрагментированном обществе постмодерна перманентный страх перед насилием подсказывает людям «стратегию разъединения»: территориальная обособленность достигается с помощью современных аналогов крепостных рвов и подъемных мостов (таких как охранники в подъездах, огороженные кондоминиумы, скрытые системы видеонаблюдения, прослушивания, металлические двери с надежными замками, телохранители, вооруженные патрули)22. Средства и методы борьбы с насилием порождают новые дисциплинарные пространства и дисциплинарные практики, новые и наиболее изощренные формы насилия. Все это приводит к тому, что люди, которые боятся насилия, - насилия уже не замечают.

Нужна ли человеку свобода?

Большинство из нас, живущих в обществе постмодерна, свободны настолько, а вот наши предшественники могли только мечтать о такой свободе, говорит Бауман. Наши предки представляли себе свободу как состояние, в котором человек не обязан выслушивать. Но они не могли предвидеть, что ценой такой свободы являются небезопасность, неуверенность, неопределенность и незащищенность. Сейчас, как и прежде, индивидуализация - это судьба, а не выбор. Способность индивидуализированных людей к самоутверждению, как правило, не отвечает потребностям их подлинной самореализации. Оборотной стороной безграничной свободы является незначительность выбора. Людские беды, даже самые распространенные, не суммируются в «общее дело».

Ранний, классический, модерн не был эпохой «всеобщего благоденствия». Ему нередко приходилось взывать к аскетизму и идее «отложенного удовлетворения». «Твердый модерн» носил производительно-созидательный характер, нынешний - текучий - призывает к гедонизму и потреблению, видит счастье в изобилии. Человек живет в мире потребления вещей, товаров, услуг, работы, досуга, идентичностей, социальных практик. Предложение огромно - попробовать все невозможно. Авторитеты и референтные группы многочисленны. Конкретное содержание выбора остается за индивидом, в выборе он свободен. Но потребление как стиль жизни навязано обществом, поэтому выйти из игры нельзя, от потребления отказаться невозможно23.

Социально значимые свойства индивида в обществе «твердого модерна» определяются как «исполнения» и «достижения», человек приобретает их в процессе своего существования. Жить для современного человека - значит желать чем-то обладать чем-то. При этом общество потребления стремительно «бежит», заставляя не слишком расторопных сограждан чувствовать себя неудачниками. Индустрия потребления постоянно выбрасывает на рынок новые модели и образцы. Полностью удовлетворить желания потребителя невозможно, поскольку они не заданы и уходят в бесконечность. Чувство насыщения конкретными благами мимолетно, ему на смену всегда спешат новые формы желаний и потребностей. Идея «всеобщего устаревания» порождает особый тип отношения к объектам обладания. Вещи обесцениваются и устаревают быстрее, чем физически изнашиваются. Зависимость от вещей в целом усиливается, в то время как привязанность к конкретным вещам ослабевает. Люди с легкостью расстаются со старым предметным и символическим окружением, стремясь соответствовать авангардным потребительским стратегиям. Несвобода становится все более изощренной. Обольщение в качестве инструмента влияния на массовое сознание и поведение действует гораздо лучше, чем силовое воздействие, считает Бауман.

Текучий, легкий, мягкий модерн, несмотря на свою текучесть, легкость и мягкость, все же не решает проблемы человеческой свободы. Правила могут меняться, но от этого не переставать быть правилами. Если воспринимать зависимость человека от общественных условий как «плен», то, конечно, подобный плен в эпоху текучего модерна сохраняется. Социальные образования и институты зависят от людей и могут быть ими преобразованы. Следовательно, шансы человеческой свободы никогда не бывают реализованы полностью, и перспектива ее «исторически относительного» расширения всегда остается открытой. Потребление, скорости и темпы, смена картинок и образов, быстротечность и неопределенность принудительны.

Еще философы Франкфуртской школы говорили о сверхдетерминированности человека, его «одномерности» и подавлении, подразумевая некую перспективу освобождения, но уже Мишель Фуко не впадает в подобную иллюзию. Всякая свобода, говорил он, есть не что иное, как очередная модификация дискурса . Ситуация пребывания вне дискурсов невозможна до тех пор, пока существует человечество, общество и коммуникация. Однако при анализе темы свободы и освобождения социология «твердого модерна» в центр собственного познавательного интереса ставила проблему подчинения и сопротивления обществу, тогда как социология «текучего модерна» фокусируется на проблеме соотношения ответственности и желания уйти от нее.

По мнению Баумана, постмодернизм стал возможен потому, что Свобода и Прогресс перестали быть проблемой. Все то, что в модерне было достигнуто только в особых сферах, постмодерн осуществил вплоть до повседневности. Рационализация общества и эмансипация индивида состоялись, хотя результаты этих процессов неожиданны и болезненны для сознания, поглощенного модернистской идеологией: процесс реализации ценностей оказался процессом отчуждения и овеществления. Из сферы общественного устройства свобода и прогресс перекочевали в сферу повседневности, обустройства быта. Мотивы свободы и прогресса больше не определяют выбор политического и экономического курса, но зато определяют выбор одежды, еды или косметики. Как отмечает Бауман, «ощущение свободы - это фактически вовсе не свобода. Люди могут быть довольны своей участью даже при том, что эта участь далека от того, чтобы быть “объективно” удовлетворительной; живя в рабстве, люди чувствуют себя свободными и поэтому не ощущают никаких побуждений освободиться, таким образом, отказываясь от возможности стать истинно свободными или лишаясь ее»24.

В обществе всеобщей коммуникации и множественности культур встреча с другими мирами и формами жизни происходит постоянно, иные возможности существования реализуются на наших глазах. Жить в этом многообразном мире означает иметь опыт свободы, ощущать его как непрекращающееся «колебание между причастностью и потерянностью». По меткому замечанию Джанни Ваттимо , в том и заключена проблематичность свободы, что мы сами еще недостаточно хорошо знаем, как себе ее представлять. В нас еще коренится тоска по замкнутым горизонтам, угрожающим и обнадеживающим одновременно, поэтому требуется усилие, чтобы помыслить колебание как свободу25.

Бауман уверен в том, что сейчас возникает совершенно новая и необычная социальная реальность. Мы оказались в неизвестном мире. Мы живем в условиях огромного богатства возможностей и отсутствия каких-либо запретов. В мире постмодерна нет ничего определенного: глобальных целей, ценностей, интересов. Выстраивание «истинного» и «правильного» часто приводит к неудачам и разочарованиям.

Постмодерн - это переход от модерна к обществу, которое нам совершенно неизвестно. Мы находимся в состоянии нестабильности и хаоса, плывем по течению к неведомым берегам и не можем сказать ничего внятного в отношении нашего будущего. Это страшит и пугает. Нужно действовать на свой страх и риск, без заранее заготовленных планов, рецептов и долгосрочных программ. Нельзя положиться на государство, нацию, класс, этнос, политического лидера, ученого, семью, авторитет, традиции, прошлое. Никакая стратегия не является в этих условиях прочной - все зыбко, туманно, неясно. Но отказ от модерна - это не просто отрицание, но и решимость действовать в ситуации неопределенности и непредсказуемости последствий наших действий. Тем более что жесткой предопределенности, фатума, рока, судьбы не существует.

Литература

Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. М.: Весь Мир, 2004. - 188 с.

Бауман З. Индивидуализированное общество / Пер. с англ. М.: Логос, 2005. - 390 с.

Бауман З. Свобода / Пер. с англ. М.: Новое издательство, 2006. - 132 с.

Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. СПб., 2008. - 240 с.

Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-политическая экономия / Пер. с нем. М.: Прогресс-Традиция, 2007. - 464 с.

Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / Пер. с нем. М.: Прогресс-Традиция, 2000. - 384 с.

Ваттимо Дж. Прозрачное общество / Пер. с ит. М.: Логос, 2002. - 128 с.

Гидденс Э. Трансформация интимности. Сексуальность, любовь и эротизм в современных обществах / Пер. с англ. СПб.: Питер, 2004. - 208 с.

Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь / Пер. с англ. М.: Весь мир, 2004. - 120 с.

Жижек С. «Прослушка , или Что делать во времена без событий» ( URL : http :// www . redflora . org /2013/05/ blog - post _8. html

Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура / Пер. с англ. М.: ГУ ВШЭ, 2000. - 608 с.

Сеннет Р. Коррозия характера / Пер. с англ. Н.: ФСПИ «Тренды», 2004. - 296 с.

Сеннет Р. Падение публичного человека / Пер. с англ. М.: Логос, 2002. - 424 с.

Слотердайк П. Критика цинического разума / Пер. с нем. Екатеринбург: У-Фактория , М.: ACT , 2009. - 800 с.

Bauman Z. (2000), Liquid Modernity. Cambridge: Polity Press.

Cassirer E. (1995), The Myth of the State. N.Y.: Doubleday & Co.

Giddens A. (1993), The transformation of intimacy. Cambridge

Sennett R. (1998), The Corrosion of Character: The Personal Consequences of Work in the New Capitalism. New York: W. W. Norton & Co.

Примечания

1 См .: Bauman Z. (2000), Liquid Modernity. Cambridge : Polity Press ; Бауман З. Текучая современность // Пер. с англ. СПб., 2008.

2 Бауман З. Индивидуализированное общество / Пер. с англ. М., 2005.

3 См. также: Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / Пер. с нем. М., 2000.

4 Cassirer E. (1995), The Myth of the State. N.Y.: Doubleday & Co., pp. 362-363.

5 Там же. См. по этому поводу размышления Петера Слотердайка о Великом Инквизиторе (Слотердайк П. Критика цинического разума. Екатеринбург, 2001.С. 287-307).

6 Бауман З. Текучая современность.С . 20. На это обращает внимание и Ричард Сеннет : «Когда публичное пространство становится функцией движения, оно теряет всякое независимое, основанное на опыте собственное значение» (Сеннет Р. Падение публичного человека / Пер. с англ. М., 2002.С. 22).

7 Бауман З. Индивидуализированное общество. М., 2005.С. 316.

8 Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. М., 2004.

9 Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура / Пер. с англ. М., 2000.С. 349.

10 Sennett R. (1998), The Corrosion of Character: The Personal Consequences of Work in the New Capitalism. New York : W . W . Norton & Co ., p . 44.

11 Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь / Пер. с англ. М., 2004. С. 35.

12 Об этом же пишет Энтони Гидденс .: Giddens A. (1993), The transformation of intimacy. Cambridge.

13 Bauman Z. Life in Fragments: Essays on Postmodern Morality. London : Blackwell , 1995. Р. 2.

14 Бауман З. Индивидуализированное общество. М., 2002. С. 216.

15 Bauman Z. Life in Fragments: Essays on Postmodern Morality. London : Blackwell , 1995.

16 Бауман З. Индивидуализированное общество.С . 125-126.

17 Бауман З. Индивидуализированное общество.С . 161-165.

18 По поводу терроризма Фредерик Джеймисон иронично замечает, что «в массовой культуре выжили лишь две фигуры негодяя, воплощающие зло: одной такой фигурой, подлинно асоциальным типом, является серийный убийца, а другой - террорист (главным образом, с религиозными убеждениями, поскольку этничность стала отождествляться с религиозной принадлежностью, а светские политические персонажи вроде коммунистов или анархистов вроде как все закончились» (Цит . по: Жижек С. Прослушка , или Что делать во времена без событий ( URL : http :// www . redflora . org /2013/05/ blog - post _8. html )

19 Бауман З. Индивидуализированное общество. М., 2005.С. 151.

20 Ульрих Бек указывает на то, что, «совершив преступление, прежние террористы пытались спасать свои жизни. Террористы-самоубийцы черпают из сознательного отречения от собственной жизни чудовищную разрушительную силу. Террорист-самоубийца - наиболее радикальная противоположность homo oeconomicus . В экономическом и моральном отношении он совершенно раскован и, таким образом, становится носителем абсолютной жестокости. Преступление и преступник-самоубийца в строгом смысле слова единичны. Террорист не может совершить самоубийство дважды, а государственные власти не могут его уличить. Эта единичность подкрепляется одновременностью преступления, признания своей вины и самоуничтожения» (Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-политическая экономия. М., 2007.С. 31).

21 Бауман З. Индивидуализированное общество.С . 153.

22 В связи с этим Мануэль Кастельс замечает: «В то время как новые технологии помогают системам безопасности, они также делают нашу повседневную жизнь все более подверженной внешним воздействиям. Цена возрастающей защиты - это жизнь в системе электронных замков, сигнализаций и on - line полицейских патрулей. Это также будет означать рост страха. Возможно, он не отличается от опыта большинства детей в истории. Это также является мерой относительности человеческого прогресса» (Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000.С. 443).

23 Бауман З. Свобода / Пер. с англ. М., 2006.

24 Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. СПб., 2008.С. 24.

25 См.: Ваттимо Дж. Прозрачное общество / Пер. с ит. М., 2002.

  

© Текст : Владимир Волков

Зигмунд Бауман

Индивидуализированное общество М. 2005.

Судьбы индивидуализированного общества. Предисловие.

З.Бауман уверен, что современное общество радикально отличается от всех предшествующих форм человеческого существования. Современное общество в принципе не признаёт потребности в диалоге между общественным и частным. В своей книге профессор Бауман многократно противопоставляет прежнее и нынешнее общество в категориях модернити и постмодернити. Как же характеризует индивидуализированное общество З.Бауман. Три главных его признака следуют из книги это:

Утрата человеком контроля над большинством социальных процессов

Возрастающая в связи с этим неопределённость и прогрессирующая незащищённость личности перед лицом неконтролируемых ею перемен

Возникающее в таких условиях стремление человека отказаться от достижения перспективных целей ради получения немедленных результатов, что в конечном счёте приводит к дезинтеграции как социальной, так и индивидуальной жизни.

Время и пространство – пишет З.Бауман, - по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, остаются в пространстве. Понятие глобализации описывает процессы, представляющиеся самопроизвольными, стихийными и беспорядочными.

Второе фундаментальное качество жизни современного индивидуализированного общества видится автору в снижении возможностей человека контролировать собственную судьбу, в возрастании неопределенности человеческого бытия. Человек всегда стремившийся к освобождению от давления внешнего мира, не ожидал, что ценой этой свободы окажется небезопасность и неуверенность. Совокупное ощущение неуверенности человека в его положении, в правах и доступности средств к существованию, неопределённости относительно преемственности и будущей стабильности, отсутствие безопасности для физического тела человека, его личности, имущества, социального окружения. Капитулируя перед натиском глобальных сил, правительства отдельных стран также смиряются с происходящим и начинают заниматься внушением народу того, что «альтернативы не существует», что «безопасность предполагает зависимость», а «защита со стороны государства лишает самостоятельности». В современных «обществах риска» потребности производства меняются гораздо быстрее, чем человек способен освоить те знания и навыки, которые прежде считались необходимыми для участия в нём. Следовательно, с одной стороны, снижается ценность традиционных образовательных учреждений, с другой стороны возникает резкая дифференциация между людьми, способными и не способными к столь быстрому усвоению меняющейся социальной реальности. Следующим результатом оказывается растущее неравенство и бедность, причём именно положение бедных, которое не может быть ни изменено, ни улучшено, олицетворяет ту стабильность, которая в прошедшие эпохи была наиболее желанной, а сегодня становится приговором.

Третий важнейший признак современного общества состоит в радикальном пересмотре всей системы ценностей. Если человек утрачивает веру в возможность последовательно двигаться к определённым целям, то для него теряет значение социальная устойчивость. Разрушается преемственность поколений. Одной и жертв в этом процессе пересмотра ценностей становится мораль. Человек начинает рассматривать себе подобных не в качестве уникальных и самоценных личностей, достойных уважения и заботы, а в качестве своеобразных объектов , удовлетворяющих, наряду с прочими, одну из его многочисленных потребностей. Люди оказываются во власти ощущения, что отсутствуют не только механизмы обеспечения эффективных действий, тем более – коллективных эффективных действий, и особенно – долгосрочных коллективных действий, но и пути возрождения таких механизмов или их создания.

Локальный порядок на фоне глобального хаоса.

Новый мировой беспорядок, прозванный глобализацией, имеет один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как такового. В глобализирующемся мире порядок становится индикатором беспомощности и подчинённости. Новая структура глобальной власти действует, противопоставляя мобильность и неподвижность, случайность и рутину, исключительность или массовый характер принуждения. Кажется, что большая историческая эпоха, начавшаяся с триумфа оседлых племён над кочевниками, подходит к концу. Глобализация может быть определена различными способами, но «реванш кочевников» - один из самых удачных, если не лучший. В эру глобализации высшие эшелоны новой иерархии власти характеризуются прежде всего способностью передвигаться - стремительно и по первой необходимости, тогда как низшие уровни – неспособностью даже замедлить, не то чтобы остановить такие движения и собственной неподвижностью. Исчезновение ограничений, дерегулирование и гибкость кажутся гигантским скачком вперёд по сравнению с дорогостоящими и трудоёмкими методами дисциплинированного натаскивания, практиковавшихся в паноптикумах эпохи модерна.

Благодаря появившимся в распоряжении элит новым приёмам разъединения, отрицания обязательств, уклонения от ответственности, население, обезоруженное и лишённое сил для противостояния, можно удерживать в повиновении всего лишь в силу его уязвимости и ненадёжности положения; теперь для этого не требуется даже регулировать поведение людей нормативным образом. Неопределённость, в которую новая мобильность глобальной элиты вогнала массы людей, зависящих от готовности новой элиты инвестировать, способна к самоувековечиванию и самовозрастанию. Рациональные стратегии, порождённые этим типом неопределённости, лишь усугубляют небезопасность положения вместо того, чтобы бороться с ней, и ускоряют дезинтеграцию нормативного регулируемого порядка. Ненадёжность, будучи отчасти результатом осознанной политики, разработанной наднациональным и всё более экстерриториальным капиталом и, с кривой ухмылкой, притворяемой в жизнь правителями территориально ограниченных государств, которым не оставлено иного выбора. Ненадёжность, будучи отчасти следствием новой логики претензий на власть – такая ненадёжность является сегодня основным материалом для строительства глобальной властной иерархии и основным инструментом социального контроля. Претензии в отношении будущего едва ли могут предъявляться теми, кто не контролирует своего настоящего, а именно такого контроля безнадёжно лишено большинство обитателей глобализирующегося мира. Они лишены контроля над настоящим потому, что наиболее важные факторы, определяющие их жизнь и социальное положение, а также перспективы того и другого, не находятся у них в руках; они ничего или почти ничего не могут сделать ни в одиночку, ни группой, чтобы вернуть эти факторы в сферу своего влияния. Территории, заселённые этими обездоленными людьми, напоминают собой аэродромы, на которые садятся и с которых взлетают воздушные суда глобального флота, причём делают это в соответствии с их собственными загадочными расписаниями и маршрутами; именно с этим странным воздушным движением связаны надежды людей на выживание.

Деградация значения местности отражается на «аборигенах» - людях, которые не свободны в передвижениях и «перемене мест» за неимением необходимых средств, - это обстоятельство подчёркивает весь масштаб различий между желанными туристами, жаждущими удовольствий, или путешествующими бизнесменами, ищущими новых возможностей для бизнеса, и презренными «экономическими мигрантами», мечущимися в поисках места, где они могли бы выжить. Степень отсутствия мобильности является в наши дни главным мерилом социального бесправия и несвободы.

С другой стороны, скорость передвижения, возможность действовать независимо от расстояния, свобода «перемены мест», предоставленная либо отсутствием локализированных обязательств, либо лёгкостью их преодоления, являются сегодня главными факторами стратификации как на глобальном, так и на местном уровнях. Ныне оседлость, и особенно безвыходная оседлость, быстро превращается из актива в обязательство. Сейчас признаком привилегированности становится путешествие налегке и избегание длительной привязанности к собственности; признаком нищенства оказывается приверженность вещам, отжившим свой естественный срок службы, и неспособность с ними расстаться.

Входным билетом в новую глобальную элиту является «готовность жить среди хаоса» и способность «процветать в условиях неустроенности»; клубной картой становится умение «позиционировать себя в переплетении возможностей, а не оставаться парализованным одной жизненной специальностью»; а визитной карточкой оказывается «согласие разрушить созданное собственными руками».

Особенности характера, порождающие в высших слоях общества бьющую ключом радостную спонтанность, оказываются «саморазрушающими для тех, кто трудится на самом низком уровне этой подвижной системы». Очутившиеся наверху прославляют то, от чего страдают остальные. Чарующая легкость бытия обращается в проклятие жестокой судьбы, когда мы опускаемся вниз по социальной лестнице.

Хаос перестал быть главным врагом рациональности, цивилизации; он уже не является воплощением сил тьмы и невежества, которые поклялась уничтожить эпоха модерна и сделала для этого всё возможное. Хотя на словах предписания национальных правительств и судебных властей суверенных государств по-прежнему основываются на принципах правопорядка, их повседневные препятствия на пути к «творческому беспорядку», выражающему искренние стремления одних и молчаливо воспринимающемуся другими как приговор судьбы. Впереди нас ждёт лишь большая гибкость, большая рискованность и большая уязвимость – полная противоположность господству порядка.

Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Ощущение «территории», ныне утратило значительную часть своей ценности, свою привлекательность и притягательную силу для тех, кто может свободно передвигаться. Оно становится ускользающей целью, скорее даже мечтой, чем реальностью, для тех, кто, сам не обладая подвижностью, желал бы замедлить либо остановить передвижение невероятно мобильных хозяев исчезающего порядка. Для тех, кто обладает мобильностью, задачи территориального и административного управления кажутся всё более грязной работой, которую следует передавать тем, кто стоит пониже на ступенях иерархической лестницы. Поскольку всякая привязанность к месту и любые заботы о его обитателях рассматриваются скорее, как обязательства, чем как активы, немногие транснациональные компании сегодня соглашаются инвестировать в локальные проекты.

Время и пространство по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил бьются, чтобы сделать его значимым.

Есть ли в индивидуализированном обществе место политике?

Циничный наблюдатель сказал бы, что свобода появляется тогда, когда она уже ничего не значит. Бессилие индивидуализации потому кажется столь удручающим, что оно возникает на фоне возможностей, которые, как ожидалось, откроет и гарантирует свобода.

Единственное преимущество, которое может дать пребывание в обществе других страдальцев, состоит в убеждении каждого в том, что преодоление неприятностей в одиночку есть то, что все остальные занимаются повседневно, поэтому для оживления слабеющей решимости следует продолжать делать то же самое: сражаться в одиночку. Главное, что признаётся в компании других людей, - это то, что единственная услуга, которую они способны оказать, заключается в совете, как можно выжить в собственном безысходном одиночестве, и в утверждении того, что жизнь каждого человека полна рисков, которым надо противостоять и с которыми следует бороться, рассчитывая только на свои силы. Обретение людьми свободы может сделать их безразличными. Индивидуальность есть худший враг гражданина. Личность имеет склонность быть скептичной или подозрительной в отношении «общего блага», «справедливого» общества. Каков смысл общих интересов, если они не позволяют каждому индивиду реализовать его собственные? Что бы ни делали индивиды, собираясь вместе, всё это подразумевает ограничение их свободы заниматься тем, что они считают для себя необходимым и, следовательно, не способствует достижению их целей . Двумя вещами, которых только и можно ждать и желать от «публичной власти», является соблюдение прав человека, то есть предоставление каждому возможности идти своим путём, и поддержание мира – условий сохранения в целостности самого человека и его собственности, что достигается заточением преступников в тюрьмы, освобождением улиц от грабителей, извращенцев и нищих, а также от отвратительных и злобных чужаков (права человека по Джону Локку – свобода, жизнь, собственность – основа идеологии либерализма).

Сегодня принято и даже модно сожалеть о нарастании нигилизма и цинизма среди современных людей, критиковать их недальновидность, безразличие к долгосрочным жизненным планам, приземлённость и своекорыстие их желаний, их склонность разделять жизнь на эпизоды и проживать каждый из них без оглядки на последствия. Но большинство нравственных праведников, обрушивающихся на упадок морали, забывают, однако упомянуть, что очевидная тенденция, осуждаемая ими, сильна тем, что является разумной реакцией на мир, в котором человек вынужден относиться к будущему как к угрозе, а не как к прибежищу или земле обетованной. Большинство критиков не в состоянии принять в расчёт и то, что этот мир построен самими людьми. Он является продуктом того, что можно назвать политической экономией неопределённости. Основным движением этой особой, присущей нашему времени политической экономии является бегство власти от политики – в форме проведения курса на дерегулирование и приватизацию. Власть становится всё более глобальной и экстерриториальной, тогда как существующие политические институты остаются локальными и не могут подняться над местным уровнем. Общества, некогда боровшиеся за то, чтобы их мир стал прозрачным, неуязвимым для опасностей и избавленным от сюрпризов, теперь обнаруживают, что их возможности целиком зависят от переменчивых и непредсказуемых таинственных сил, таких как мировые финансы и биржи и вынуждены беспомощно наблюдать, как сокращается рынок труда, растёт нищета, исчезают леса, приближается глобальное потепление. По мере роста способности человека справляться с его повседневными проблемами растут риски и опасности, непосредственно привносимые каждым его шагом либо вытекающие из этих шагов в более отдалённой перспективе.

В результате возникает всепроникающее ощущение «утраты контроля над настоящим», что, в свою очередь, ведёт к параличу политической воли, к утрате веры в то, что коллективным образом можно достичь чего-либо существенного, а солидарные действия способны внести решительные перемены в состояние человеческих дел. Существующая ситуация всё чаще расценивается, как должное, как высшая необходимость, в которую люди могут вмешаться лишь во вред самим себе (иного не дано, всё действительное разумно).

Как обезопасить демократию в условиях индивидуализированного общества.

Подлинная сила демократии заключена в её непреодолимой «незавершённости». Демократия представляет собой не институт, а прежде всего антиинституциональную силу, не позволяющую жестокому стремлению власти сдерживать перемены, заставлять людей молчать, а потом и отстранять от политического процесса всех, кто не был «рождён» во власти. В то время как власть утверждает правление меньшинства, демократия постоянно выступает от имени всех, требуя доступа к власти на основаниях гражданства, то есть качества, принадлежащего всем в одинаковой мере. Демократия выражает себя в непрерывной и безжалостной критике институтов; это анархический и разрушительный элемент, встроенный внутрь политической системы; по самой своей сути это сила несогласия и перемен. Демократическое общество легче всего распознать по его сожалениям, что оно ещё недостаточно демократично.

Сила влияния демократического давления на политическую систему, успех либо неудача попыток достичь идеала автономного общества зависят от баланса между свободой и безопасностью. Вся политическая история эпохи модерна может рассматриваться как неустанные поиски верного баланса между ними – ради достижения постулированной, но ни разу ещё не найденной «точки равновесия» между свободой и безопасностью – двумя аспектами положения человека, одновременно противоборствующими и взаимодополняющими. В нынешней ситуации основное внимание следует сосредоточить на той стороне искомого союза, где располагается безопасность. Задача по-видимому состоит в том, чтобы создать фундамент для индивидуальной жизни, не зависимый от капризов рынка и застрахованный от рисков, которые исходят от технологических инноваций.

Разве я сторож брату моему.

Когда Бог спросил Каина, где Авель, недовольный Каин ответил вопросом на вопрос: «Разве я сторож брату моему?» В этом недовольном вопросе Каина заложены начала любой безнравственности (бессовестности). Конечно же, я сторож брату моему. Признаю я это или нет, я являюсь сторожем брату моему, ибо его благополучие зависит от того, что я делаю и чего я предпочитаю не делать. И я являюсь нравственной личностью, поскольку признаю такую зависимость и принимаю на себя вытекающую из неё ответственность. Зависимость моего ближнего от меня самого – вот что делает меня нравственным существом. Зависимость и этика существуют вместе и вместе исчезнут.

Если каинов вопрос в различных модификациях задаётся ныне во всех концах Европы и если государство благосостояния повсеместно подвергается нападкам, то всё это происходит потому, что исчезло уникальное сочетание факторов, приведшее к возникновению такого государства и восприятию его как естественного элемента современного общества.

Некоторые утверждали, что возникновение государства благосостояния стало триумфом этических норм, поставившим их в ряд определяющих принципов современного цивилизованного общества. Другие полагали, что его становление было результатом долгой борьбы, организованной профсоюзами и рабочими партиями, требовавшими коллективного и одобренного государством страхования условий жизни, которым угрожал нестабильный и беспорядочный ход капиталистического развития. Какая-то часть аналитиков подчёркивала желание политического истеблишмента покончить с инакомыслием и избежать бунта . Вряд ли любой из названных факторов мог сам по себе сыграть решающую роль в возникновении государства благосостояния; скорее, их сочетание проложило путь к его созданию и обеспечило поддержку. Но даже такое сочетание факторов могло оказаться недостаточным, если бы не ещё одно соединившее их звено: необходимость усилиями государства держать капитал и труд в постоянной рыночной готовности.

На такой стадии капиталистического развития (сегодня в основном пройденной) темпы роста и объёмы прибыли были пропорциональны количеству труда. Применяемому в производственном процессе. Из-за спадов и депрессий не все имеющиеся в наличии трудовые ресурсы могли постоянно использоваться. Но даже те, что не находили себе применения в данной конкретной момент, оставались активной рабочей силой завтрашнего дня. Они были «резервной армией труда» - их статус определялся не тем, чем они являлись в настоящее время, а тем, чем они готовы были стать, когда придёт их время. Как сказал бы любой генерал, забота о военной мощи страны требует, чтобы резервисты были хорошо накормлены и поддерживались в добром здравии, будучи готовыми выдержать тяготы армейской жизни, если их призовут на действительную службу. И поскольку то была эра широкой занятости и массовых регулярных армий, нация могла быть уверенной в своей силе только при том условии, что каждый – в случае необходимости – мог быть привлечён в ряды промышленных рабочих или призван в армию. Способность граждан к труду и военной службе была необходимым условием суверенитета государства и благосостояния его подданных. Задача поддержания бедных и увечных, обнищавших и ленивых, готовых в любой момент влиться в боевые ряды, рассматривалась как обязанность общества в целом и как предмет осознанного интереса всей нации. Никого не приходилось убеждать в том, что деньги, израсходованные на социальное обеспечение, были потрачены разумно.

Времена промышленности, применявшей массы работников, ушли в прошлое, во всяком случае в нашей части мира, и армия, основанная на всеобщей воинской повинности, также принадлежит теперь истории. Современные вооружения требуют меньшей численности профессиональных солдат, а технический прогресс в производстве товаров привёл сегодня к уменьшению потребности в занятых. Инвестиции предполагают сокращение, а не рост числа рабочих мест, и фондовые биржи по всему миру мгновенно вознаграждают компании за сокращение персонала и нервно реагируют на известия о падении уровня безработицы. Люди, традиционно именуемые «безработными», более не составляют «резервной армии труда», также как не являются резервистами, готовыми в случае военной необходимости пополнить ряды вооружённых сил. Мы обманываем себя, если надеемся, что промышленность вновь призовёт людей, которых она сама сделала лишними. Такая перспектива противоречила бы сути любого прогресса, имеющего отношение к нынешнему экономическому процветанию: принципам гибкости, конкурентноспособности и производительности, измеряемыми снижением издержек на рабочую силу. Даже если новые правила рыночной игры обещают рост общего богатства нации, они неизбежно ведут к расширению пропасти между теми, кто участвует в игре, и теми остальными, кто выбыл из неё. Люди, оказавшиеся за пределами игры, утратили функции, которые можно было бы назвать полезными. Они не требуются в качестве даже потенциальных производителей благ; но в обществе, где потребители, а не производители являются движущей силой экономического процветания, бедняки не представляют ценности и в качестве потребителей: они не могут рассчитывать на текущие банковские ссуды, а товары, в которых они более всего нуждаются. Приносят торговцам мизерные прибыли. Не удивительно, что этих людей переклассифицировали в «андеркласс»: они теперь уже не временная аномалия, ожидающая исправления, а группа, находящаяся за пределами «социальной системы», сословие без которого все остальные чувствовали бы себя лучше и удобнее.

Не стоит удивляться, что государство благосостояния превратно освещается в нынешней прессе. Приходится много читать о сотнях и тысячах , которые сидят на шее и мошенничают, злоупотребляют терпением и доброй волей общественности и властей, о тех, кого «жизнь на пособие» превратила в бесполезных и ленивых бездельников, не столько неспособных, сколько не желающих браться за подворачивающуюся работу и предпочитающих жить за счёт налогоплательщиков, трудящихся в поте лица. Это «бремя для общества». Всем остальным жилось бы лучше и счастливей, если бы они все чудом исчезли.

Существует и ещё одна, причём веская причина, по которой современные бедняки, «клиенты социальных служб», могут превратиться из предмета жалости и сочувствия в объект презрения и гнева. Наша жизнь полна беспокойства и страха, и лишь немногие люди не захотели бы в ней ничего изменить, если бы им представился такой шанс. Наше «общество риска» сталкивается с ужасающей проблемой, когда дело доходит до примирения его членов с неудобствами и страхами повседневной жизни. Решение именно этой задачи бедняки, рассматриваемые как «андеркласс» изгоев, в некоторой степени облегчают. Если их образ жизни является единственной альтернативой тому, чтобы оставаться в игре, то риски и ужасы гибкого мира и пожизненной двойственности представляются несколько менее отталкивающими и несносными: они кажутся более приемлемыми, чем те ситуации, которые могут возникнуть. Можно не без некоторого цинизма сказать, что наше душевное равновесие, наше примирение с жизнью, да и любое удовольствие, получаемое от жизни, с которой мы примирились, - всё это психологически зависит от страдания и нищеты бедных изгоев. И чем несчастней и мучительнее их судьбы, тем менее несчастными чувствуем мы себя сами. Это отличается от прошлой ситуации, когда большинство людей страдало в основном от гнетущей рутины тяжёлого труда и обременительных хлопот в повседневной борьбе за выживание. Между участью работающего и безработного бедняка существовало тесное сходство и для занятых на производстве не составляло труда войти в положение безработных. Те и другие были несчастны по сходным в общем и целом причинам. Сегодня, напротив, очевидно, что работающие и живущие на социальное пособие несчастны по разным причинам. Работающие страдают потому, что жизнь слишком подвижна и неустойчива; однако неустойчивость – это как раз последнее, на сто люди, обречённые на нищету, начинают жаловаться. Они страдают от ничтожности своих шансов в мире, который бахвалится тем, что он предлагает беспрецедентные возможности всем и каждому. Они свободны от замучивших их рисков. Их доход может быть ничтожен, но он гарантирован. Поэтому схемы перехода от «обеспечения пособием к обеспечению работой» могут рассчитывать на поддержку большинства неустойчиво занятых: пусть и других, как и нас, бьют волны рынка, пусть их преследует та же неопределённость, какая мучает нас.

Утрата государством благосостояния (социальным государством) его привлекательности стала предопределённой. Богатые и сильные считают его плохой инвестицией и пустой тратой денег, тогда как менее состоятельные и влиятельные не ощущают солидарности с клиентами системы социального обеспечения и уже не видят в их проблемах зеркального отражения собственных невзгод.

Единство в разнообразии.

После распада советской империи Джордж Буш (старший) заявил, что новым врагом в современную эпоху являются неопределённость, непредсказуемость и нестабильность. Политика, основанная на борьбе блоков. Ещё совсем недавно определявшая облик мира. выглядела устрашающе по причине тех ужасных шагов, на которые способны были пойти великие державы. Чем бы ни являлось то, что пришло ей на смену, оно устрашает отсутствием последовательности и своей неспособностью хоть что-то предпринять6 смягчить нищету, прекратить геноцид или остановить насилие. Некоторые задаются вопросом, не вернулись ли мы в средневековый мир нищенства, эпидемий чумы, инквизиции и предрассудков.

Сегодня около двадцати богатых, но раздираемых противоречиями и лишённых уверенности стран противостоят остальному миру, который больше уже не склонен ориентироваться на их понимание прогресса и счастья.

Имеет место всеобщая дерегуляция – безоговорочное предпочтение иррациональности и моральной слепоты рыночной конкуренции; предоставление безграничной свободы капиталу и деньгам, пренебрежение всеми соображениями, за исключением экономических. Неравенство – межконтинентальное, межстрановое и внутрисоциальное – снова достигает того масштаба, который вчерашний мир, уверенный в своей способности к саморегуляции и самокоррекции, казалось раз и навсегда оставил в далёком прошлом.

Согласно осторожным и более консервативным расчётам, среди граждан богатой Европы насчитывается около з млн. бездомных, 20 млн. отлучённых от рынка труда и 30 млн., живущих ниже черты бедности. Всё более явный отказ национальных государств от своих традиционных обязанностей, их переключение с идеи национального сообщества – как гаранта всеобщего права на приличную и достойную жизнь – на утверждение рынка как достаточного условия для получения каждым шансов на самообогащение ещё более углубляет страдания новых бедных, отказывая людям в свободе потребления, ныне отождествляемой с человечностью.

Современное состояние 358 наиболее богатых «глобальных миллиардеров» равно общему богатству 2,3 миллиарда бедняков, составляющих 45% населения планеты. Международный капитал, если так можно сказать, кровно заинтересован в слабых государствах , то есть в таких, которые слабы, но всё же остаются государствами. Преднамеренно или подсознательно, межгосударственные институты в их существующем виде последовательно вынуждают зависимые от них государства систематически разрушать всё, что способно замедлить свободное движение капиталов и ограничить свободу рынка. Широко распахнутые ворота и отказ от всяких помыслов о самостоятельной экономической политике являются предварительным условием получения финансовой помощи от мировых банков и валютных фондов. Слабые государства – это именно то. в чём новый мировой порядок (подозрительно похожий на новый мировой беспорядок) нуждается для своего поддержания и воспроизведения. Слабые государства легко могут быть низведены до полезной роли местных полицейских участков, обеспечивающих тот минимальный порядок, который необходим бизнесу, но при этом не порождающих опасений, что они смогут стать эффективным препятствием на пути свободы глобальных компаний.

Психологические последствия всего этого выходят далеко за пределы растущей численности людей, уже обнищавших и ставших лишними. Права человека в их современном понимании не обеспечивают права на работу, сколь бы хорошо она ни выполнялась, или, выражаясь в более общей форме, права на заботу и внимание, соразмерные прошлым заслугам. Уровень жизни, общественное положение, признание полезности и права на собственное достоинство могут исчезнуть все вместе и без предупреждения.

Жизнь в условиях подавляющей, постоянной и самоподдерживающейся неопределённости раздражает; человека трясёт перед лицом бесконечных вариантов, среди которых следует сделать выбор; он содрогается при мысли, что разумные соображения нынешнего дня могут обернуться завтра дорогостоящими ошибками. Человек уже больше не знает, чего ждать от завтрашнего дня и ещё меньше представляет себе, как добиться желаемого. Неопределённость, отсутствие контроля над событиями – всё это порождает тревогу. Эта тревога и представляет собой ту цену, которую приходится платить за новые личные свободы и новую ответственность. Какое бы удовлетворение ни приносили эти свободы в иных отношениях, многие находят такую цену слишком большой, чтобы платить её с радостью. Они охотно предпочли бы мир менее сложный и тем самым менее пугающий. Мир, где варианты действий более просты, вознаграждения за верные решения неизбежны, а признаки удачного выбора ясны и безошибочны. Мир, где каждый знает, что необходимо делать, чтобы оказаться правым. Мир, который не полон тайн и из которого не исходят неожиданности. Для многих людей, без спроса заточённых в свободу, предложение «большей простоты» настолько соблазнительно, что от него невозможно отказаться.

Чужеземцы несли с собой отсутствие определённости6 трудно быть уверенным в том, как они себя поведут, как отреагируют на те или иные поступки; нельзя сказать являются ли они друзьями или врагами, - и ничего не остаётся. Кроме как относиться к ним с подозрением.

Для некоторых жителей современных городов, безопасно чувствующих себя в защищённых от грабителей домах зелёных пригородов, в офисах-крепостях деловых центров, охраняемых многочисленными полицейскими, в машинах, напичканных средствами безопасности, на которых они ездят от дома до офиса и обратно, чужаки оказываются даже приятным зрелищем, и совершенно не воспринимаются как нечто угрожающее. Иммигранты держат рестораны. Обещающие неожиданные впечатления для гурманов, торгуют любопытными на вид таинственными вещами, способными стать предметом живых обсуждений на очередной вечеринке, предлагают услуги, до которых другие люди никогда бы ни опустились или не рискнули бы предложить, перебрасываются мудрыми замечаниями, выгодно отличающимися от скучных привычных мнений. Все они – люди. которым вы платите за предлагаемые ими услуги и за право отказаться от таковых, если они более не доставляют вам удовольствия. Чужестранцы ничем не ограничивают вашу свободу потребителя их услуг. Как турист, патрон или клиент, потребитель услуг всегда оказывается главной фигурой: он требует. Устанавливает правила и, разумеется, решает, когда начнётся или закончится его встреча с их производителями. В такой жизни чужаки выступают лишь в качестве поставщиков удовольствий. Их присутствие развеивает скуку. Надо благодарить Бога за то, что они существуют. Тогда к чему весь этот шум и крики? Шум и крики, следует заметить, исходят из других районов города, которых ищущие удовольствий потребители никогда не посещают, не говоря уже о том, чтобы жить там. Эти районы населены людьми, которым не дано выбирать, с кем и как часто им встречаться, и которые не имеют возможности платить за уважение к своему выбору; беспомощными людьми, которым мир кажется ловушкой, а не развлекательным парком; людьми, заключёнными как в тюрьму, в пределы территории, откуда для них нет выхода, но куда другие вправе заходить и уходить, когда пожелают.

Критика – приватизированная и обезоруженная.

Современное западное общество не сдерживает критических мыслей как таковых и позволяет своим членам без всякого страха их озвучивать. Даже наоборот: оно сделало критику реальности, неудовлетворённость существующим порядком неизбежным и обязательным элементом жизни каждого человека. Мы предрасположены к критическому мышлению, но эта критика, так сказать, оказывается «беззубой». Неспособной повлиять на «жизненно-политический» выбор. Беспрецедентная свобода, которую предлагает наше общество своим гражданам, сопровождается, как давно предупреждали, беспрецедентным бессилием.

Два обстоятельства делают современное общество новым и отличающимся от прежних.

Первое – это развенчание и крах иллюзий о существовании конца пути, по которому мы идём – о том состоянии совершенства, которое может быть достигнуто завтра. В следующем году или тысячелетии, - о чём-то вроде хорошего и справедливого, свободного от конфликтов общества, характеризующегося устойчивым равновесием между спросом и предложением, удовлетворением всех потребностей, состоянием совершенного порядка, состоянием полного контроля над будущим, свободой от непредусмотренных последствий человеческой деятельности.

Второе – дерегуляция. То, что прежде считалось задачей, стоящей перед коллективным разумом людей. сегодня разбито на части, «индивидуализировано», предоставлено мужеству и жизнестойкости отдельных личностей и возложено на индивидуальные возможности и способности человека. Хотя идея совершенствования (модернизации) посредством масштабных действий всего общества как единого целого ещё не полностью отброшена, основное внимание однозначно сместилось в сторону самоутверждения личности. Эта судьбоносная перемена отразилась в перенесении акцента этических и политических рассуждений с проблем «справедливого общества» на вопросы «прав человека», т.е. на право личности быть не такой, как все, и выбирать модели счастья и достойной жизни по собственному усмотрению.

Вместо огромных денег в правительственной казне – мелкая монета в карманах налогоплательщиков. Никакого спасения за общественный счёт, не существует такой вещи, как общество (М.Тэтчер).

Сегодня уже нет наблюдающего за вами «Старшего Брата», теперь вашей задачей становится пристально и жадно наблюдать за Старшими Братьями и Старшими Сестрами, в надежде найти образец для подражания и руководства при решении собственных проблем, которые так же, как и их проблемы, могут быть решены индивидуально и только индивидуально. Уже нет великих Вождей, указывающих, что следует делать, и освобождающих вас от ответственности за последствия ваших действий; в индивидуализированном мире есть только другие личности, с которых можно брать пример, пытаясь справиться со своими проблемами; при этом, правда, вся ответственность за последствия, вытекающие из доверия, оказанного тому, а не другому примеру, ложится на вас самих. Решение задачи самоопределения, самоуправления и самоутверждения становится нашей обязанностью в независимости от того обладаем ли мы реальными ресурсами для такой самодостаточности. Просто не существует никаких институтов, способных сделать за нас нашу работу. Многие из нас индивидуализированы, не будучи личностями, и ещё больше таких, кто страдает от ощущения, что пока не доросли до статуса личности, позволяющего отвечать за последствия индивидуализации. В «обществе риска» индивидуализация сводится к тому, что специалисты сваливают свои противоречия и конфликты к ногам индивида и покидают его с предложением критически судить обо всём этом на основе собственных представлений. В результате люди вынуждены искать биографическое решение системных противоречий.

Ликвидация общественной критики означает вынужденную самокритику: невозможно винить за собственную жалкую участь никого, кроме самого себя. Причины своих поражений следует искать лишь в собственной праздности и лени, избавление от проблем требует всё более серьёзных собственных усилий. Часто люди просто не в состоянии найти биографические решения системных противоречий, а недостаток имеющихся решений стремятся восполнить игрой воображения.

Существует широкая и углубляющаяся пропасть между бедственным положением личностей де юре и их шансами стать личностями де факто, оказаться в состоянии контролировать свою судьбу с делать тот выбор, который им на самом деле по душе. Эта пропасть не может быть засыпана одними только индивидуальными усилиями, для этого недостаточно средств и ресурсов, доступных «житейской политике». Перекинуть мостик через неё – дело настоящей, «большой» политики. Личность есть злейший враг гражданина. Если постоянно повторять, что каждый человек является хозяином своей судьбы, то у него будет всё меньше причин считать заслуживающим внимания всё, что сопротивляется полному растворению в его «я» и отличается от того, с чем можно справиться собственными силами. А ведь именно наличие таких причин и вытекающих из них поступков и служит отличительным знаком гражданина. Личность де юре и может стать личностью де факто, не превратившись в гражданина. Не бывает автономных индивидов вне автономного общества, а автономность общества требует преднамеренного и сознательного самоопределения, которое может быть лишь коллективным достижением всех его членов. «Общество» всегда вступало в действенные отношения с автономной личностью: оно одновременно было и её врагом, и её необходимым условием. Сегодня в меньшей степени, чем врагом, общество является необходимым условием для личной автономии, условием в котором индивиды сильно нуждаются, но которого совсем не видят в тщетной и разочаровывающей борьбе за превращение своего формального статуса в подлинную автономию и реальную возможность для самоутверждения.

Актуальные задачи социальной критики сводятся к попыткам связать то, что разорвано на части сочетанием формальной индивидуализации и отделением власти от политики, возобновлению диалога между частным и общественным. Если прежняя задача критической теории – освобождение человека – сегодня что-то ещё значит, то она заключается в соединении двух сторон пропасти, открывающейся между реалиями личности де юре и де факто. Индивиды, заново усваивающие забытые гражданские навыки и вновь обретающие утраченные инструменты гражданства, являются единственными строителями этого своеобразного моста.

Прогресс – тот же самый и иной.

Чтобы овладеть будущим, надо держать под контролем настоящее. Человек, который управляет настоящим, может быть уверен в своей способности заставить будущее работать на него и по этой причине игнорировать прошлое: для такого человека в самом деле доступно сделать прошлую историю чушью, пустым бахвальством, враньём. Прогресс не превозносит и не облагораживает историю. «Прогресс» представляет собой заявление о намерениях девальвировать или даже отменить её. Смыль прогресса воплощён в ощущении, что время работает на нас, поскольку события происходят именно под нашим влиянием. Тем же, кто чувствует, как всё валится у них из рук, идея прогресса даже не приходит в голову.

Но если уверенность в себе, успокаивающее чувство «контроля над настоящим» является единственным основанием, на которое опирается вера в прогресс, то не приходится удивляться, что в наши дни эта вера оказалась шаткой.

Прежде всего возникает сомнение в существовании централизованной силы, которая будет контролировать настоящее и будущее. Такой силой было национальное государство. Сейчас упадок современного государства чувствуется, пожалуй, особенно остро, поскольку власть над продуктивной деятельностью отделена от политики, которая собственно, и призвана решать, что должно быть сделано. Реальная власть отделяется от локальных политических институтов. Наша жизнь всё чаще оставляет впечатление, что мы похожи на пассажиров в самолёте, поднявшихся высоко в небо и обнаруживших, что в кабине пилота никого нет.

Во-вторых, становится всё менее ясно, что должен предпринять этот институт для улучшения ситуации, даже если он способен это сделать. На практике оказалось, что любая новая форма социальной организации приносит столько же несчастий, сколько и счастья, если не больше. Это в равной мере относится и к двум главным антагонистам – уже обанкротившемуся марксизму и ныне правящему экономическому либерализму.

Чем слабее контроль человека над настоящим, тем меньше планов он строит на будущее – сами отрезки времени, называемые «будущим», становятся всё короче. В жизни, управляемой принципом гибкости, стратегии, планы и желания могут быть лишь краткосрочными.

О «пользе» бедности.

Экономика, освобождённая от политических сдержек и местных ограничений, быстро глобализирующаяся и превращающаяся в экстерриториальную, порождает всё углубляющийся разрыв между процветающими и бедствующими слоями населения, как в мире в целом, так и внутри каждого отдельного общества. Известно также, что она исключает всё более широкие круги населения, и без того живущие в бедности, страданиях и обездоленности, из той сферы деятельности, которая признаётся обществом экономически рациональной и социально полезной, превращая в людей, лишних с экономической и социальной точек зрения.

С давних времён людей вынуждают мириться с судьбой, какой бы суровой она ни была, для чего им демонстрируют красочные картинки ада, готового поглотить всякого бунтовщика. Подобно атрибутам того света, предназначенным для этих целей, преисподняя перенесена сегодня на землю. Нынешние бедняки – это коллективный другой перепуганных потребителей; они теперь олицетворяют ад, причём гораздо более осязаемо и убедительно. Лишь в одном жизненно важном аспекте бедняки представляют то, чем хотел бы стать (хотя и не отваживается попытаться) весь обеспеченный остальной мир: они свободны от неопределённости. Урок, который человек извлекает, слушая этих несчастных, состоит в том, что определённости следует опасаться даже более определённо, нежели отвратительной неопределённости, а наказание за бунт против неудобств повседневной неопределённости бывает быстрым и беспощадным. Вид бедных подсказывает обеспеченным, что непреодолимое нарастание «гибкости» мира и рискованности своего положения следует либо терпеть, либо принимать за данность и переносить с покорностью.

Возникает обоснованное ощущение возрастающей перенаселённости мира; кажется, что единственным выбором, открывающимся перед национальными правительствами, в лучшем случае становится выбор между распространённой бедностью при высокой безработице, как это имеет место в большинстве европейских стран, и распространённой бедностью при несколько меньшей безработице, как в США. Научные исследования подтверждают это ощущение: оплачиваемой работы становится всё меньше.

Политическая экономия неопределённости сводится по существу, к отмене политически установленных и гарантированных правил и распоряжений, стремящихся помешать тому, чтобы капитал и финансы в полном смысле слова оказались не знающими границ. Конечным результатом обеих мер является состояние перманентной и повсеместной неопределённости, призванной заменить действие принуждающих законов, обеспечить подчинение (или скорее гарантии непротивления) новой, надгосударственной и глобальной власти. Всеобщая неопределённость с нижних до верхних ступеней социальной лестницы оказывается скромной и дешевой, но весьма эффективной заменой нормативного регулирования, цензуры и надзора. В стремлении добиться такого поведения людей, которое необходимо для продолжения функционирования глобальной экономики, положиться можно лишь на свободу, причём в том её виде, что проявляется на потребительском рынке и реализуется в условиях поддерживаемой рыночными силами ненадёжности.

Силы, обладающие влиянием, сегодня в основном экстерриториальны. Это отделение власти от политики нередко обозначается понятием «глобализация». Сам этот термин утвердился в современных дискуссиях на том месте, которое на протяжении эпохи модерна занимало понятие «универсализация». «Глобализация» акцентирует внимание на том, что с нами происходит, в то время как «универсализация» - на том, что нам следует сделать. Отдельные национальные государства, попавшие в глобализированную среду, вынуждены играть по её правилам и идти на риск сурового возмездия или, в лучшем случае, сталкиваться с полной неэффективностью своих действий при попытке их игнорировать.

Основными тремя элементами глобализации являются: неуверенность, неопределённость и небезопасность. Необходимость в глобальных структурах, достаточно сильных, чтобы противостоять концентрированной мощи глобальных рынков и финансового капитала, не вызывает сомнений.

Спорный вопрос состоит в том, способны ли существующие ныне политические институты – национальные правительства и связанные с государством политические партии – либо преобразоваться в подобные структуры, либо создать их в ходе переговоров.

Идентичность в глобализирующемся мире.

Смысл «индивидуализации» состоит в освобождении человека от предписанной, унаследованной и врождённой предопределённости его социальной роли. «Индивидуализация» заключается в преображении человеческой идентичности из «данности» в «задачу», она состоит в установлении автономии индивида де юре (хотя и не обязательно де факто). Надо стать тем, кто ты есть. Если сословная принадлежность была заранее предписана, то классовая формировалась в результате собственных усилий. К классу в отличие от сословия нужно было «присоединиться» и членство в нём приходилось постоянно возобновлять. Подтверждать и доказывать своими повседневными делами. Вместе с тем, классовая принадлежность, хотя и формировалась, а не наследовалась и не определялась от рождения, постепенно становилась столь же прочной и не поддающейся индивидуальной манипуляции, как прежняя принадлежность к сословию. Задачей большинства самоутверждающихся личностей становилось «вписаться» в отведённую нишу, демонстрируя такое поведение, какое было свойственно её обитателям.

Именно это и отличает «индивидуализацию» прежних времён от формы. Которую она приняла сегодня. Сами места. К которым личности могут получить доступ и которые стремятся занять, быстро трансформируются и не могут сами по себе служить в качестве цели жизни. Эти новые нечёткость и хрупкость целей влияют в свою очередь на людей, их выбирающих. Мы теперь мало что можем сделать, пытаясь «подстраховать своё будущее» прилежным соблюдением ныне принятых стандартов. Сегодня в движение пришли не одни только люди , но также и финишные линии дорожек, по которым они бегут. Перспектива обретения «стабильного пристанища» в конце дороги отсутствует; быть в пути стало постоянным образом жизни индивидов, не имеющих (теперь уже хронически) своего устойчивого положения в обществе.

Проблема, мучающая людей на исходе века, состоит не столько в том, как обрести избранную идентичность и заставить окружающих признать её. Сколько в том, какую идентичность выбрать и как суметь вовремя сделать другой выбор, если ранее избранная идентичность потеряет ценность или лишится её соблазнительных черт. Главной и наиболее нервирующей проблемой является не то, как найти своё место в жестких рамках класса или страты и, найдя его, сохранить и избежать изгнания; человека раздражает подозрение, что пределы, в которые он с таким трудом проник, скоро разрушатся или исчезнут.

Требующая времени и усилий работа по демонтажу, переустройству и формированию собственной идентичности является одним из «суррогатов времяпрепровождения». Эта деятельность осуществляется в условиях явной неуверенности.

Лихорадочный поиск идентичности представляет собой побочный продукт, порождённый сочетанием импульсов к глобализации и индивидуализации. Связанные с идентификацией конфликты никогда не противоречат тенденции к глобализации и не стоят у них на пути: они являются законным порождением глобализации и не только не затрудняют её, но напротив, активизируют.

Вера в немедленное вознаграждение.

Всеобщая недолговечность немедленного вознаграждения, тесная связь между одержимостью и одномоментной радостью, безразличие к прошлому и неверие в то, чему предначертано случиться. И сегодня подтверждается так же, как и две тысячи лет назад. Изменилось лишь количество людей, испытывающих на себе несчастье жить в расплющенном и расчленённом времени. То, что раньше было выбором немногих, ныне стало судьбой масс. В жизни наших современников в пределах высокоразвитой, модернизированной и обеспеченной части планеты, прошлое может не приниматься в расчёт, поскольку оно не предлагает надёжных основ для жизненных перспектив, о настоящем не проявляется достаточной заботы, ибо оно находится за пределами нашего контроля, а по поводу будущего есть весьма веские причины бояться. Что оно готовит новые испытания и муки. В наши дни рискованность не является делом выбора; это сама судьба.

Верить – значит признавать наличие смысла жизни и предполагать, что всё, что делает или отказывается делать человек будет иметь достаточное значение. Вера приходит легко, когда такое понимание жизни подтверждается жизненным опытом. Но такое подтверждение можно найти лишь в относительно стабильном мире, где вещи и поступки сохраняют свою ценность на протяжении длительного времени, соразмерного со сроком человеческой жизни. В логичном и последовательном мире человеческие поступки неизбежно обретают логику и последовательность.

Начнём с предварительного условия всего прочего: со средств к существованию. В мире структурной безработицы никто не может чувствовать себя в безопасности. Сегодня уже не существует такого понятия, как гарантированные рабочие места в надёжных компаниях; нет и таких профессий или опыта, которые, будучи однажды приобретены. всегда были бы востребованы и раз и навсегда обеспечивали бы рабочим местом их обладателя. Гибкость стала девизом дня. Она означает наличие рабочих мест, не предусматривающих гарантий прав работника, контакты, ограниченные во времени и подлежащие возобновлению, увольнение без предупреждения и компенсации.

При отсутствии долгосрочной уверенности, «немедленное вознаграждение» соблазнительно представить себе в качестве разумной стратегии.

Людей готовят к восприятию мира как контейнера, полного полезных предметов, предназначенных для одноразового использования. Таким должно стать восприятие всего мира, в том числе и других людей. В мире, где будущее исполнено опасностей, любой неиспользованный шанс немедленно оказывается упущенным.

Если связь между людьми подобно другим предметам не добывается посредством длительных усилий и периодических жертв, а представляется чем-то от чего ожидают немедленного удовлетворения, что отвергается, если не оправдывает этих ожиданий и что поддерживается лишь до тех пор, пока продолжает приносить наслаждение, то нет смысла выбиваться из сил для поддержания и сохранения партнёрских отношений.

В наше время неопределённости и рискованности быстротечность обретает стратегическое преимущество перед долговечностью. Мир, полный неопределённости, и жизнь, разделённая на краткие и приносящие мгновенное удовлетворение эпизоды, представляют собой две стороны одной медали, поддерживающие и подкрепляющие друг друга.

Семья долгое время служила одним из главных звеньев. Соединяющих смертные существа с бессмертием. Своеобразным мостом между буднями личной жизни и долговечными ценностями. Сегодня никого не удивляет, что семьи создаются и разрушаются множество раз на протяжении жизни одного человека. Семья едва ли может служить материалом для надежного моста к бессмертию.

Если приверженность долговечным ценностям находится сегодня в кризисе, то происходит это потому, что кризис переживает сама идея длительности и бессмертия. Но бессмертие оказывается в кризисе в силу того , что главная вера в долговечность вещей, способных служить некими вехами в человеческой жизни, подрывается всем современным опытом. Это разрушение доверия порождается в свою очередь, всеобщей рискованностью, хрупкостью, неопределённостью места человека в обществе.

Общество уже не гарантирует и даже не обещает коллективных средств избавления от индивидуальных неудач. Людям предлагается (скорее даже навязывается) беспрецедентная свобода, но её ценой становится столь же беспрецедентная неуверенность. А там, где царит неуверенность, остаётся мало времени для заботы о ценностях, витающих выше уровня повседневных забот, так и для всего, что выходит за узкие границы скоротечного момента. Неуверенность как раз и является той точкой, в которой бытие распадается на части, а жизнь – на эпизоды.

Частная мораль, безнравственный мир.

В современном мире мобильность стала наиболее сильным и желанным фактором расслоения. Мобильность, обретаемая владельцами и менеджерами капиталов, знаменует собой новое беспрецедентное отделение власти от обязательств. Возникает новая асимметрия между экстерриториальной природой власти и территориальностью «повседневной» жизни. Освобождение от ответственности за последствия – это наиболее желанное и высоко ценимое приобретение капитала, обеспечиваемое новой мобильностью. Свободой перемещения сквозь любые границы.

В отличие от лендлордов, которые не жили на своей земле, современные капиталисты в силу своей предельной мобильности их ликвидных средств не наталкиваются на жесткое сопротивление их власти. В результате вместо того чтобы выравнивать и повышать жизненный уровень людей, современное технологическое и политическое уничтожение временных и пространственных различий поляризует человечество. Некоторым это обещает беспрецедентную свободу от физических препятствий и неслыханные возможности перемещаться и действовать невзирая на расстояния. Для других это означает невозможность приспособить к своим нуждам ту территорию, от которой они имеют мало шансов оторваться, чтобы перебраться куда-нибудь ещё. Поскольку расстояния больше ничего не значат, то территории, значительно удалённые друг от друга, также теряют большую часть своих прежних ролей си смыслов. Но если для некоторых это означает свободу обретения новых целей, то других обрекает на бесцельность. Часть людей может теперь покинуть ту или иную территорию, причём любую и по первому желанию; другая лишь беспомощно наблюдает, как именно та земля, на которой они только и могут жить, уходит у них из-под ног.

Элиты всё быстрее перемещаются в пространстве, но размах и плотность сплетаемой ими паутины власти не зависят от этих перемещений. Благодаря новой «бестелесности» власти, всё более сосредоточивающейся в финансовых формах, её обладатели становятся поистине экстерриториальными, даже если физически им случается подолгу оставаться на одном месте. Их власть поистине происходит не «из мира сего» - не из физического мира, в котором они строят свои надёжно охраняемые дома и офисы, сами по себе экстерриториальные, застрахованные от вторжения непрошенных соседей, отрезанные от того, что можно было бы назвать локальным сообществом, недоступные для всякого, кто в отличие от них ограничен рамками этого сообщества.

Итак, наряду с отсутствием адекватных властных структур возникает и углубляется пропасть между задающей цели элитой и всеми остальными людьми. Иногда кажется, что непродолжительный период формирования наций был единственным исключением из гораздо более постоянного правила. Невероятно трудная задача преобразования множества перемешанных племён, языков, культов, учений, обычаев и традиций в однородные нации, имеющие единое руководство, на некоторое время ввела учёные элиты в прямой контакт с «народом» («интеллигенция» и «народ», равно как и идея связи между знанием и властью – всё это изобретение эпохи модерна). Но поскольку в общем и целом этот период закончился – по крайней мере в наиболее благополучной части земного шара, где обосновалась самая влиятельная часть культурной элиты, - кажется, что очевидная необходимость такого союза исчезла. Киберпространство, надёжно захваченное интернетовскими сайтами, становится современным эквивалентом средневековой латыни, и обитатели этого пространства, представители нынешней образованной элиты. Мало о чём могут поговорить с теми, кто безнадёжно погряз в чересчур реальном, земном мире. Слово «народ» быстро выходит у философов из моды.

От новых государств уже не ожидают выполнения большинства функций, когда-то считавшихся смыслом существования национально-государственных бюрократий. Экономический. Военный и культурный аспекты суверенитета – все три его основы – сегодня подорваны. Глобальные финансовые рынки диктуют всей планете собственные законы и правила; «глобализация» представляет собой не более чем тоталитарное распространение их логики на все аспекты жизни.

Итог всего этого заключается в том, что «экономика» всё больше выходит из-под политического контроля. Любые движения в этом направлении со стороны национального государства могут вызвать яростные санкции со стороны банков, бирж и финансовых рынков. По некоторым подсчётам, чисто спекулятивные операции на валютных рынках достигают сегодня объёма в 1,3 триллиона долларов в день, что в 50 раз превышает мировой торговый оборот и почти соответствует тем 1,5 триллионов долларов, которыми оцениваются резервы всех «национальных банков» мира. (По состоянию на начало 2000-х годов). Таким образом ни одно государство не может сопротивляться спекулятивному давлению «рынков» более нескольких дней. Правительство с такой точки зрения должно быть лишено ответственности за макроэкономическую политику.

Для обеспечения свободы маневра и безграничного расширения возможностей преследовать свои цели мировая финансовая, торговая и информационная системы заинтересованы в политической фрагментации, причём в планетарном масштабе. Можно сказать, что они нуждаются в «слабых государствах», т.е. в таких государствах, которые несмотря на их слабость всё же остаются государствами. Слабые государства – это как раз то, что Новый мировой порядок, слишком часто подозрительно похожий на мировой беспорядок, стремится поддерживать и умножать.

Одним из центральных последствий новой глобальной свободы передвижения становится возрастающая сложность, а порой и невозможность реакции на социальные проблемы через эффективные коллективные действия. С удивлением и облегчением одновременно эти перемены были объявлены провозвестниками «конца истории» или «конца эпохи идеологии». Провозглашение «конца идеологии» - это скорее декларация о намерениях со стороны социологов, чем описание реальной ситуации: не стоит критиковать существующий порядок вещей, не следует оценивать или подвергать цензуре нынешнюю ситуацию, противопоставляя ей лучшее общество. Отныне любой критической теории предстоит стать дезинтегрированными, неорганизованными, соотносящимися лишь с самими собой, разрозненными и эпизодическими – такими, как сама жизнь в условиях постмодерна.

Сходство между неолиберальным мировоззрением и типичной «классической» идеологией состоит в том, что они служат априорной основой для дальнейших рассуждений. Отделяя важное от не принимаемого в расчёт, признавая или отрицая актуальность того или иного. Но неолиберальный взгляд на мир резко отличается от других идеологий, оказывается явлением совершенно другого порядка в силу того, что он практически не задаёт вопросов самому себе, лишён элементарного критического подхода, капитулирует перед тем, что сам считает безжалостной и необратимой логикой социальной реальности. Можно сказать, что различие между неолиберальными рассуждениями и классическими идеологиями эпохи модерна подобно разнице, существующей между менталитетом планктона и менталитетом пловцов и моряков. Идеология обычно противопоставляет разум природе, неолиберальный же подход обезоруживает разум, натурализируя его. Фундаментальная основополагающая предпосылка понятия идеологии отводит интеллектуалам роль творцов культуры. создателей и хранителей ценностей (в первую очередь этических); она требует прямого соответствия как модели справедливого общества, так и самому обществу или его избранным слоям и тем самым отождествляет само понятие «интеллектуалы» с группой образованных людей, обладающих миссией, которую они должны выполнить, и нравственностью, которую они должны воплотить в жизнь; она также требует поддержки коллективной претензии образованного класса на властные функции, которые соответствовали бы этому его коллективному призванию.

Анализируя причины быстрого ослабления связей между проблемами и заботами образованных классов и задачами, стоящими перед социумом как целым некоторые исследователи отмечают в качестве важнейшей из них «обособление теоретических рассуждений об обществе от языка повседневной жизни». Киберпространство, место, где совершаются интеллектуальные процессы эпохи постмодерна, живёт фрагментацией и порождает фрагментацию, будучи одновременно и её продуктом, и её главной причиной.

Концепция общества риска – это эскиз жизни в отсутствие идеологии: существование от одного кризиса до другого, попыток справиться с одной известной проблемой, порождающих бесконечное количество неизвестных проблем, усиление внимания к местным проблемам при полном пренебрежении к тому, как это влияет на углубление мирового хаоса . Преждевременно отмечать конец «великих повествований» («метарассказов»), так же как опасно, а возможно и неэтично, в свете современного опыта, сожалеть об их уходе.

Демократия на двух фронтах.

Демократия сегодня подвергается угрозе с двух сторон. Одна опасность исходит от нарастающего бессилия общественных структур, утрачивающих способность узаконить «то, что признаётся хорошим», а также выполнять узаконенное. Другая, связана с первой, проистекает из постепенной деградации искусства соотнесения общественных вопросов и личных проблем. Судьбы демократии решаются сегодня на двух фронтах, где ей противостоят эти две угрозы.

Начнём с первой угрозы: власть становится всё более оторванной от политики. Власть в наши дни глобальна и экстерриториальна; политика территориальна и локальна. Власть свободно перемещается со скоростью электронных сигналов, не считаясь с пространственными препятствиями (мы присутствуем при кончине географии; расстояния теряют всякую значимость). Политика же представлена государством, ограниченным пространственными рамками. Сохранение возможности быстро «исчезнуть» оказывается основой стратегии глобальной власти, а принцип «нанести удар и отскочить в сторону» - её излюбленной тактикой. Война в бывшей Югославии продемонстрировала многие важные перемены, но также стала и последним гвоздём, забитым в гроб того суверенитета государств, который на протяжении большей части современной истории лежал в основе мирового порядка, свидетельством бесполезности ООН, которая отвечает на вызовы глобализации, основываясь на принципе государственного суверенитета как на своей исходной точке. Сегодня мы не видим в исторической перспективе ничего даже отдалённо напоминающего глобальную демократию. Идеологи глобализма при этом утверждают, что альтернативы не существует. Если мы не можем остановить игру и победить её инициаторов, остаётся лишь присоединиться к играющим. Политическая мудрость сводится к тому, чтобы широко открыть двери свободному движению финансового и торгового капитала и сделать страну соблазнительно привлекательной для этих кочевников, сведя к минимуму правила и придав рынкам капитала и труда максимальную гибкость. Правительства борются друг с другом за право финансового Молоха пройтись по их землям.

Самая сложная из политических загадок заключается сегодня не столько в том «что следует делать», а в том «кто может сделать это, даже ели бы мы и знали, что».

«Частное» вторглось на территорию общественного, но не для того, чтобы взаимодействовать с ним. «Частные» проблемы, даже когда они подробно обсуждаются на публике, не обретают нового качества; «частное, скорее только укрепляется в своём частном характере. «Эксклюзивные» газетные сплетни о личной жизни звёзд шоу-бизнеса, политиков и других знаменитостей становятся публичными уроками, подтверждающими пустословие общественной жизни. Сегодня одинокие граждане приходят чтобы побыть в компании таких же одиночек, как они сами, и возвращаются домой, ещё более утвердившись в своём одиночестве. Возрастающее бессилие социальных институтов разрушает интерес к общественным проблемам и общим позициям, в то время как исчезающие способность и желание переводить частные страдания в плоскость общественных проблем облегчают работу тех глобальных сил, которые способствуют этому бессилию и кормятся его результатами. Чтобы разрубить этот узел, необходимы проницательность и храбрость Александра Македонского.

Насилие – старое и новое.

На протяжении вот уже многих лет в США борьба с терроризмом как внутри страны, так и за её пределами остаётся главной заботой федеральных властей и служит основанием для направления всё большей части национального дохода в бюджеты полиции и вооружённых сил. «Терроризм» стал тем распространённым словом, которое упоминается всякий раз, когда флот или авиация посылаются на выполнение нового задания, запускается в производство новый тип самонаводящихся ракет, а на жителей самих американских городов накладываются всё более жёсткие ограничения.

Террористы совершают насилие; точнее, мы называем насилием то, что делают террористы. Такое легко «выворачиваемое наизнанку» определение показывает, сколь трудно дать определение насилию. Обращаясь исключительно к внешним признакам поступка.

Насилие остаётся понятием исключительно спорным. В основе дискуссий вокруг него лежит вопрос легитимности. Насилие есть нелегитимное использование силы, точнее, использование силы, которому отказано в легитимности. Провозглашение акта, принуждающего людей действовать против их воли или навсегда лишающего их шансов на какие бы то ни было, вольные или невольные действия, «актом насилия», не прибавляют новой информации к описанию самого этого акта, но лишь подвергают сомнению право совершивших его лиц прибегать к использованию силы, а заодно и лишает их возможности самим определять, какие слова использовать для описания собственных действий. В борьбе за власть насилие является одновременно и средством, и наградой. Такая двойственная роль проистекает из главной цели этой борьбы, каковой выступает придание легитимности использованию силы.

Борьба идёт из-за границы, определяющей правильное (т.е. ненаказуемое) использование силы и принуждения от неправильного (т.е. наказуемого). «Война против насилия» ведётся во имя монополии на использование силы. «Устранение насилия» объявляется целью такой войны, представляется как ситуация. В которой эта монополия больше не оспаривается. «Ненасилие», рассматривается как атрибут цивилизованного общества, предполагает не отсутствие использование силы, а лишь отсутствие её неуполномоченного использования. Именно поэтому война против насилия никогда не может быть выиграна, а само понятие «ненасильственного социального порядка» оказывается крайне противоречивым.

Во-первых, невозможно сколь-нибудь объективно утверждать, является ли современная история историей нарастания или ослабления насилия, равно как невозможно изобрести способ «объективной» оценки общего уровня насилия.

Во-вторых, вопреки декларациям о намерениях, которые сопровождают воплощение в жизнь и утверждение идей «цивилизованного порядка», вряд ли когда-нибудь будет принята последовательная и решительная позиция в пользу отрицания насилия. Абсолютно толерантный, всепозволяющий порядок есть противоречие в определении. Сами по себе наведение и защита порядка состоят главным образом в освобождении широкого набора насильственных мер от того позора, который сохраняется за насилием; их целью является лишь перераспределение легитимности. Охрана порядка оказывается борьбой за искоренение насилия как незаконного использования силы в той же мере, в какой остаётся попыткой узаконить использование силы, если последнее «полезно и необходимо». Осуждение силы и принуждения может быть только избирательным и чаще неоднозначным. Отказ в праве использования силы равнозначен отказу признать легитимность существующей власти, и такой отказ обычно ассоциируется с претензиями на власть со стороны соперничающих сторон. В переходные эпохи большинство случаев использования силы, встречающихся в повседневной «упорядоченной» жизни общества, оценивается общественным сознанием как насилие.

Получив законный статус, использование силы отходит на задний план повседневной жизни, перестаёт быть в центре внимания. Оно редко попадается на глаза и становится как бы «невидимым»; и чем более привычным, повторяющимся и монотонным становится применение силы, тем меньше оно имеет шансов привлечь к себе внимание. Только в случае, когда заведённый порядок начинает испытывать давление или разрушается, силовые приёмы, прежде поддерживавшие его, становятся вполне различимыми. Именно в этот момент в глазах своих жертв применение силы обретает все признаки насилия, становясь недопустимым, неоправданным и непростительным, опасным посягательством на права и свободы личности.

Наше общество становится всё более «военизированным», а насилие, обвинения в насилии и ожидание насилия превращается в главное средство отстаивания прав индивидов или групп. Старый принцип (хочешь мира готовься к войне) кажется актуальным как никогда – для всей социальной системы сверху донизу, будь то на глобальном, местном или внутрисемейном уровнях.

Подозрение в насилии само по себе представляется глубоким источником тревоги: в условиях, когда проблема легитимности постоянно остаётся нерешённой и обсуждаемой, любые претензии, возникающие вследствие проживания в едином сообществе, в одном доме или в одной семье не могут быть свободными от обвинений в откровенном или скрытом насилии. Неудивительно, что перманентный страх перед насилием подсказывает людям «стратегии разъединения»: территориальная обособленность достигается с помощью современных аналогов крепостных рвов и подъёмных мостов (таких, как охранники в подъездах, огороженные кондоминимумы, скрытые системы видеонаблюдения и вооружённые патрули), принцип «пусть лишь смерть разлучит нас» заменяется «пробными браками» и неустойчивыми псевдосемейными союзами, которые можно расторгнуть по первому требованию в силу нескованности взаимными обязательствами.

Институционализированные модели разрушаются и дезинтегрируются на всех уровнях общественной организации, принося одинаковые последствия: на всех социальных уровнях всё новые и новые типы взаимодействия переходят в разряд насилия . В то время как акты насилия, напоминающие «разведку боем», становятся неотъемлемой чертой процесса непрерывного разрушения и воссоздания властных иерархий. Два уровня заслуживают здесь особого внимания: первый, до недавнего времени занятый государством и нацией, слившихся в единое целое, и второй, прежде не слишком институционализированный и остававшийся до последнего времени фактически «ничейной территорией», но сейчас активно осваиваемый нарождающейся «глобальной» системой.

Формирование государств в эпоху модернизма было историей насилия, совершавшегося относительно небольшой группой наделенных естественными богатствами и удачливых этносов над множеством находившихся на более низких стадиях развития, мелких и несчастных национальных групп – «потенциальными», но «не реализовавшимися» нациями. История пишется победителями, а поскольку подавление побеждённых меньшинств, сопровождавшееся их физическим или культурным истреблением, лишало их возможности написать собственную историю, то История оказалась изложенной и повторяемой как поучительный и возвышенный рассказ о прогрессе, о процессе культурного развития, о постепенном непрекращающемся проникновении идеалов добра в повседневную жизнь и очищении взаимоотношений между людьми от насилия. И только когда бурная история становления национальных государств оказывается успешно забытой, становится различимой чёткая и более не оспариваемая грань между принуждением, наряженным в одежды «защиты закона и порядка» и «диким», но случайным эпизодическим насилием, которое легко найти и изолировать.

Но теперь и в этой сфере всё изменилось. По мере разрушения суверенитета государств под давлением глобализации и значительного снижения пороговых требований, позволяющих претендовать на самоопределение, инкорпорирование национальных меньшинств становится невозможным. В этих условиях использование альтернативных методов размежевания, конфискации имущества и депортации – становятся соблазном, которому трудно противостоять. Каждый, кто не может быть ассимилирован, должен быть уничтожен или выслан за пределы сообщества, которое, когда дело доходит до установления и защиты моделей существования, способно положиться только на единообразие своих членов. Для возникающих новых государств политика принудительной ассимиляции и подавления местных традиций, памяти, обычаев и диалектов уже не представляется возможной или практически осуществимой. Мы вступили в эпоху этнических чисток как определяющего элемента стратегии строительства наций.

Возникающие нации, стремящиеся к созданию собственных национальных государств, не могут похвастаться уже утвердившимися, завоевавшими авторитет институтами, способными поддержать их хрупкую и оспариваемую идентичность. Им ещё предстоит выкристаллизовать себя из смешения культур. Языков. Верований, в которых они были растворены; им ещё предстоит дистиллировать свою идентичность посредством отделения и изоляции друг от друга компонентов безнадёжно перемешанного раствора. Но так как они не могут прибегнуть к «узаконенному принуждению», то всё, что бы они ни сделали для достижения своей цели, может классифицироваться лишь как насилие.

И насилия здесь не может не быть: для возникающих наций вопрос убийства есть вопрос рождения. Мало что может заменить «исходное преступление» в его качестве надёжного связующего средства, надолго объединяющего прежде разрозненных индивидов и превращающего их в компактное и сплочённое национальное сообщество. Таким образом, самыми страшными врагами образующихся наций оказываются перебежчики, сомневающиеся, равнодушные и безразличные; чем грязнее будут руки большинства, тем более широкой и острой станет потребность их вымыть и только «суверенная нация» будет обладать властью, достаточной, чтобы объявить их чистыми. Насилие необходимо для того, чтобы заставить всех, кто назначен быть патриотами, принять участие в насильственных действиях, даже если они этого не слишком хотят. Официальные объекты «этнических чисток» оказываются в рамках такой логики несчастными жертвами «побочного ущерба», неизбежного в ходе усилий по «смыканию рядов» государств и наций, борющихся за своё рождение.

На уровне наций, стремящихся к образованию собственного государства, ставкой в межэтническом конфликте выступает территория. Тот, кто остаётся на поле битвы после её окончания, выигрывает войну. Какая бы тактика ни была выбрана, она предполагает прямое столкновение с противником. Необходимость последнего усугубляется солидарной ответственностью за преступления: участие в жестокостях должно быть личным, прямым и неоспоримым, а воспоминания о нём – яркими и нестирающимися. В этом отношении тот тип насилия, который связан с «рождением национального сообщества». Радикально отличается от проводимых сформировавшимися национальными государствами акций, осуществляющихся с применением силы и направленных на установление или поддержание порядка. включая даже геноцид. В таких случаях обычно прибегают к бюрократической анонимности, «неопределённой ответственности», отрицанию прямой связи между преступниками и мрачными результатами их действий; однако массовые убийства, сопровождающие рождение новой нации, должны чтобы иметь соответствующий эффект, совершаться у всех на виду. Кровь на руках должна быть заметной, а ещё лучше – несмываемой.

Это требование, однако, не относится к насильственным действиям, совершаемым в ходе конфликтов совершенно нового типа, «глобальных войн», лучшими примерами которых стали война в Персидском заливе и операция НАТО в Косово. Территориальные приобретения не являются целью этих войн. Напротив, нападавшие больше всего остерегались и тщательно избегали вторжения и взятия территории под свой контроль. Целью войны было заставить врага, противящегося открытию своей территории «глобальным силам», подчиниться, но при этом обязать его нести ответственность за текущие повседневные дела, оставляя ему необходимые ресурсы, позволяя поддерживать привлекательность и приспособленность территории для мирового торгового и финансового капитала и в то же время недостаточные для осуществления новых попыток превращения страны в неприступную крепость.

Целью этого нового типа «глобальной войны» выступают не территориальные приобретения, а открытие дверей, остававшихся закрытыми для свободных потоков глобального капитала. Это «продолжение свободной всемирной торговли иными средствами». Новые войны глобальной эпохи – это войны, ведущиеся на расстоянии, состоящие из ударов с быстрым отходом: бомбардировщики покидают зону боевых действий ещё до того, как противник сумеет нанести ответный удар, и даже до того, как станут заметны результаты их собственного удара.

Век, которому, вероятно, суждено войти в историю как веку насилия, направлявшемуся национальными государствами против своих граждан, подошёл к концу. На смену ему, скорее всего придёт другой жестокий век – век насилия, порождаемого деструкцией национальных государств под воздействием глобальных сил, не имеющих собственной территории и свободно перемещающихся в пространстве.

Секс в эпоху постмодерна.

Модель защиты и поддержания установившегося социального порядка предполагает дисциплины ради выработки желаемого типа поведения у большой массы людей. Решением этой проблемы было невидимое наблюдение – тайная слежка, объектам которой давали понять, что их могут тщательно контролировать в любой момент, но не давали знать, когда за ними действительно наблюдают. На протяжении этой эпохи фабрики, мастерские, тюрьмы, школы, больницы, приюты, казармы, какими бы ни были их декларируемые функции. Выступали и производителями порядка. Среди таких всепроникающих институтов два обладали решающим значением для выполнения этой функции. То были промышленные фабрики и основанные на всеобщей воинской повинности армии. Можно было заведомо ожидать, что большинство граждан мужского пола пройдут через их дисциплинирующие мастерские и обретёт привычки, которые гарантировали бы их подчинение правилам и порядку. А затем, в качестве «глав семейств» они заставят и женщин выполнять эти предписания. Но чтобы выполнять своё предназначение, эти всевидящие учреждения нуждались в мужчинах, пригодных для промышленного труда на фабриках и выполнения армейских обязанностей т.е. способных вынести тяготы физического труда и армейской жизни. Неспособность к фабричному труду на промышленном предприятии и непригодность к военной службе означали освобождение от контроля и муштры. Так способность работать и сражаться стала мерилом «нормы», в то время как неспособность к этому оказалась эквивалентом социальной аномалии, отклонением от нормы, подлежащей либо медицинскому лечению, либо уголовному наказанию. Медицина того времени дала этой норме название здоровья. «Здоровый человек» был персоной, способной предпринять определённый объём физических усилий, который требовался для производительной работы и военных подвигов. Попадание в границы нормы можно было определить с высокой степенью точности.

Современному обществу не нужны ни массовый промышленный труд, ни массовая. Основанная на воинской обязанности армия. Эпоха, на протяжении которой фабрики и войска были основными институтами поддержания порядка (по крайней мере в нашей части земного шара) закончилась. Сейчас большинство людей сформировалось в социальном и культурном отношении как искатели и коллекционеры чувственного опыта, а не как производители и солдаты. Не «здоровье» с его акцентом на стабильное состояние, а «соответствие», подразумевающее постоянное движение или способность к движению – вот, что прежде всего ожидается от собирателей опыта. Если печать «болезни» означала неспособность к труду на фабрике или к военной службе, то печать «несоответствия» предполагает недостаток жизненной силы. неспособность сильно чувствовать, чувство тоски, недостаток желания.

«Здоровье» - это норма, а нормы имеют чётко определённые верхние и нижние границы. Между тем «состояние», хотя и имеет свой нижний предел, не может иметь верхнего, «соответствие» состоит в постоянной способности двигаться вперёд, поднимаясь на более высокие уровни ощущений. Соответствие представляет собой никогда не достигаемый горизонт, вечно маячащий в будущем, стимул к последовательным усилиям, ни одно из которых не может считаться полностью удовлетворительным, а тем более окончательным. Стремление к соответствию, несмотря на радость маленьких побед, пронизано неизлечимым беспокойством и является неистощимым источником самобичевания.

Существует и ещё один аспект взаимоотношений между современной эротической революцией и более широкими культурными преобразованиями эпохи постмодерна. Как известно секс есть изобретенное природой эволюционное решение проблемы непрерывности, длительности форм жизни, он противопоставляет смертность каждого отдельного живого организма бессмертию видов. Только люди сознают эту ситуацию; только люди знают, что они обречены умереть; только люди представляют себе бессмертие человеческого рода; только для них кратковременное существование тела происходит в тени бессмертия человечества в целом. Человеческая культура представляет собой мастерские, где долговечное постоянно вырабатывается из временного, где хрупкое, ограниченное во времени существование человеческих тел превращается в абсолютную вечность бытия человечества. Секс является материальным субстратом этого культурного производства бессмертия. Образцом или наиболее удачной метафорой усилий, направленных на преодоление смертности отдельного человека и выведения человеческого существования за пределы жизненного срока, отпущенного отдельной личности. Секс – общность двух смертных существ рождающая бессмертие.

Постмодернистское «разрушение бессмертия» - тенденция к обособлению настоящего как от прошлого, так и от будущего – идёт параллельно с отделением эротизма как от сексуальной репродукции, так и от любви.

Эротизм, освободившийся от репродуктивных и любовных ограничений, полностью соответствует требованию непрочности. Он как будто специально создан для сложных, подвижных, эфемерных личностей времён постмодернизма. Секс. Свободный от репродуктивных последствий и надоедливых длинных любовных прелюдий, может быть надёжно заключён в рамки эпизода. Свободно кочующий эротизм в высшей степени подходит для достижения такого типа личности, которая, как и все остальные продукты культуры времени постмодерна, ориентирована на «максимальное воздействие и мгновенное устаревание». Около ста лет назад, когда эротизм был тесно связан с сексуальной репродукцией. Не имел права на независимое существование и не мог претендовать на то, что у него есть собственное предназначение. Культурные традиции вынуждали мужчин и женщин соответствовать точным стандартам мужского и женского поведения. Связанным с отведёнными им ролями в репродуктивном сексе, требующими длительных отношений между партнёрами. То была эра нормы, и граница между нормальным и аномальным была чётко проведена и строго соблюдалась. Пределы, отделявшие секс от отклонений от нормы, почти не оставляли места воображению.

То, как сексуальность используется в эротическом смысле не имеет прямого отношения к репродуктивной роли и не должно ограничиваться тем опытом, который обусловлен выполнением этой роли. Гораздо более богатые чувственные результаты могут быть получены во время экспериментирования с какими-то иными, а не только традиционными, гетеросексуальными контактами. Сексуальность стала объектом вторжения культуры. Следовательно, этот аспект, как и другие элементы личности постмодернизма, недостаточно определён, неполон, открыт для изменений и потому является областью неуверенности, неистощимым источником беспокойства и переоценки ценностей, а также страхом перед тем, что какие-то ценные виды ощущений были упущены и заключенный в теле потенциал получения удовольствий не был использован до последней капли.

Отделение эротизма от секса приводит к тому, что все сферы человеческой жизни энергично и страстно очищаются от малейших сексуальных подтекстов, которые могли бы оставить шанс перерастания скрывающихся за ними отношений в нечто постоянное. Наличие сексуального подтекста подозревают и пытаются найти в каждой эмоции, выходящей за рамки ограниченного списка чувств, дозволенных в рамках случайных встреч (квазисвиданий без последствий), в каждом продолжении дружбы и любом проявлении более глубокого, нежели обычно, интереса к другой личности. Призрак секса бродит по офисам и аудиториям колледжей. Итоговым результатом этого становится быстрое истощение человеческих отношений, лишение их близости и эмоциональности и в конечном счёте угасание желания в них вступать и их поддерживать. Далее, легализируется понятие «супружеское изнасилование». Сексуальная связь больше не считается супружеским правом и обязанностью и принуждение к ней может классифицироваться как наказуемое преступление. Поскольку решение о том, имело ли место изнасилование, принимается только одним партнёром, практически любой сексуальный акт при наличии соответствующей воли может быть представлен как акт изнасилования. Кажущаяся очевидность супружеских прав, которые, как предполагалось, должны заставить партнёров предпочесть супружеский секс сексу вне брака, занятию якобы более рискованному, теперь всё чаще воспринимается как ловушка; в результате причины для объединения удовлетворения эротического желания с браком становятся всё менее убедительными, особенно когда удовлетворение без всяких вытекающих из этого обязательств легко получить на каждом шагу.

Если когда-то. на заре эры модерна. Отделение бизнеса от домашнего хозяйства позволило бизнесу подчиниться жестким и бесстрастным требованиям конкуренции, оставаясь глухим ко всем прочим, особенно моральным нормам и ценностям, то нынешнее отделение эротизма от других межличностных отношений позволяет ему безоговорочно подчиниться эстетическим критериям сильных чувственных переживаний. Возникает противоречие. Культура постмодерна превозносит удовольствия секса и призывает наполнить каждый уголок и трещинку жизненного пространства эротическим смыслом. Это побуждает искателя острых ощущений, полностью раскрывать свой потенциал сексуального субъекта. Но при и этом та же культура однозначно запрещает рассматривать другого искателя ощущений как сексуальный объект. Противоречащие друг другу культурные посылки в неявной форме подрывают то , что в явном виде восхваляют и поощряют. Эта ситуация чревата психическими расстройствами, всё более тяжёлыми из-за того, что сегодня уже неясно, что есть «норма» и какой вариант «следования норме» помог бы их излечить.

Нация и семья перестали сегодня олицетворять вечно продолжающуюся длительность. Нации и семьи служили гаванями преемственности, где хрупкие суда смертной жизни могли встать на якорь, надёжными коридорами в вечность, которые, при условии их поддержания в хорошем состоянии, пережили бы любого из проходящих по ним. Но теперь они не отличаются ни одним из этих качеств.

Нации могли служить реальным воплощением вечности, пока они оставались надёжно защищёнными внушающими страх полномочиями государства. Но эра национальных государств подходит сегодня к концу. Национальные государства больше не защищены своим когда-то абсолютным экономическим, военным, культурным и политическим суверенитетом: все элементы суверенитета вынуждены капитулировать под давлением сил глобализации. Что бы не делало государство по собственной инициативе, это выглядит до смешного несоразмерным с мощью экстерриториального и кочующего капитала. Вместе с тем статус нации больше не является редкой привилегией, которая требует защиты и может быть эффективно защищена от конкурирующих претензий. Образно говоря, каждое пятнышко на географической карте может сегодня претендовать на свой кабинет президента и здание парламента. Предоставление статуса нации, наряду со статусом государства, оказываются формальными ввиду их безвредности. Чем крошечнее и слабее становятся территориальные политические единицы, тем более всесильными становятся экстерриториальные силы. Поэтому служить интересам нации и государства становится бессмысленным.

Семьи обеспечивали их смертным членам контакт с вечностью. Сегодня ожидаемая продолжительность жизни семьи не превышает срока жизни её членов и мало кто может уверенно утверждать, что семья, которую они только что создали, переживёт их самих.

Больше не существует очевидных и правдоподобных точек соприкосновения между быстротечностью и долговечностью. Список последствий этого весьма велик и далёк от завершённости.

Во-первых, возникает беспрецедентное давление на мосты, приспособленные для путешественников-одиночек: пути в бессмертие, когда-то предназначенные для немногих, избранных, заполняются толпами, желающих на них вступить. На место славе приходит известность, которая является предметом потребления, а не результатом напряжённого труда. В погоне за известностью прежде не имевшие конкурентов претенденты на славу – учёные, художники, изобретатели, политические лидеры – утрачивают преимущества перед артистами эстрады, авторами дешёвых романов, фотомоделями, футболистами, серийными убийцами и многожёнцами.

Повседневный опыт учит нас, что время движется не по прямой, а кругами или по спирали. Время не является необратимым. Древний лозунг «живи настоящим» приобрёл другой смысл: не трудитесь над созданием активов для будущего, живите в кредит сегодня, думать о завтрашнем дне – напрасная трата времени. Культура кредитных карт вытеснила культуру сберегательных счетов. Её лозунг «избавьте ваши желания от ожидания».

Банкротство бессмертия придаёт новую привлекательность земной жизни. Всегда и всюду большинство людей стремилось продлить свою жизнь, делая всё, что было в их силах, чтобы оттянуть момент смерти. Но вряд ли когда желание противостоять смерти играло такую важную роль в формировании жизненных стратегий как сегодня. Долгая и достойная жизнь – тот тип жизни, который позволяет получить все предлагаемые ею удовольствия – вот сегодня высшая ценность и главная цель жизненных усилий. Коль скоро телесное существование остаётся единственно значимой вещью, невозможно представить себе нечто более ценное и достойное заботы. Наше время отмечено чрезмерным вниманием к телу. Тело – это инструмент наслаждения, и поэтому ему должны быть предоставлены все приманки, но тело – это и наиболее ценное из всего, чем мы обладаем, поэтому оно должно быть любой ценой защищено от мира, стремящегося ослабить и в конце концов уничтожить его. Неустранимое противоречие между действиями, обусловливаемыми этими двумя несовместимыми факторами, обречено быть непреодолимым и неистощимым источником беспокойства и в нём скрыта главная причина неврозов нашего времени.

Культ индивидуальной жизни Отсутствие патриотизма Культ денег

Неверие в загробную жизнь

Вопросы к тексту по книге З.Баумана Индивидуализированное общество. М.2005.

Стр.1 Вопрос 1. Каковы три главных признака индивидуализированного общества и в чём их сущность?

Стр. 2 Вопрос 2. Стабильность и порядок в условиях глобализации. В чём особенности положения элит и масс в этих современных условиях?

Стр. 3 Вопрос 3. Как меняется в современном глобализирующемся мире отношение к территории?

Стр. 4,5 Вопрос 4. Как идеал свободного общества связан с индивидуализацией и к каким политическим результатам он приводит ?

Стр. 5 Вопрос 5. В чём подлинная сила демократии? Какая главная проблема стоит перед современной западной демократией?

Стр. 6,7 Вопрос 6. В чём причина коренного изменения отношения современного государства и общества к бедным и обездоленным?

Стр. 9,10 Вопрос 7. Почему современный глобальный капитал заинтересован в слабых национальных государствах? К каким последствиям для основной массы населения это приводит?

Стр. 10,11 Вопрос 8. Каков механизм возникновения ксенофобии (ненависти к чужакам) в современном глобализирующемся обществе?

Стр. 11,12 Вопрос 9. Как изменяется основной принцип контроля над поведением людей в современном индивидуализированном обществе? Почему современное общество называют «обществом риска»? В чём принципиальное отличие «общества риска» от «общества благосостояния»?

Стр. 13 Вопрос 10. Почему в современном индивидуализированном обществе утрачивается вера в людей и в прогресс?

Стр. 14 Вопрос 11. Какую роль играет бедность в современном глобализирующемся индивидуализированном обществе? Каковы основные элементы глобализации?

Стр. 15 Вопрос 12. В чём отличие идентичности в сословном, классовом и современном индивидуализированном обществе?

Стр. 16 Вопрос 13. Как изменяется жизненная стратегия людей в условиях современного индивидуализированного общества? Как они воспринимают прошлое, настоящее и будущее?

Стр. 17 Вопрос 14. Как и почему мобильность является в современном мире основным фактором социального расслоения?

Стр. 19 Вопрос 15. Как изменяется отношение к идеологии в условиях глобализации? В чём основное последствие современной неолиберальной идеологии?

Стр. 20 Вопрос 16. В чём заключаются две основные угрозы современной демократии? Почему глобализация предполагает деградацию подлинной демократии?

Стр. 21 Вопрос 17. Как борьба с терроризмом связана с проблемой законного применения насилия?

Стр. 23-25 Вопрос 18. В чём своеобразие насилия, применяемого при создании национальных государств, насилия, применяемого уже сформированными государствами и насилия в глобальных конфликтах?

Стр. 25,26 Вопрос 19. Чем отличается современное понятие «соответствия» от понятий «нормы» и «здоровья»?

Стр. 26,27 Вопрос 20. К чему приводит отделение эротизма от секса и любви?

Стр. 28,29 Вопрос 21. Каковы последствия обесценивания нации и семьи в качестве гарантов личного бессмертия человека? Как в современном индивидуализированном обществе решается проблема смысла жизни человека, в чём противоречивость этого решения?

Перевод и издание книги Зигмунта Баумана безусловно явились незаурядным событием в научной и интеллектуальной жизни России. Работа видного британского социолога не могла не вызвать резонанс в широких кругах российской научной элиты, поскольку в ней оказались отражены процессы, которые происходят в современном западном обществе и которые уже отчетливо начинают проявляться в условиях постсоветского социума. Необходимо сразу же подчеркнуть, что суть процессов, о которых идет речь у Баумана, - это не просто индивидуализация, но и тесно связанная с ней фрагментация социальной и политической действительности, включающая и фрагментацию социально-политического поведения каждого отдельного человека. Сама фрагментация, как и индивидуализация, обусловлена прежде всего усложнением современного общества, резко возросшей трудностью адаптации индивидов, социальных групп, институтов к быстро меняющейся реальности, которая рассыпается на множество реальностей, адаптации к переменам, порождаемым бурным технологическим развитием, непосредственно вторгающимся во внутренний мир человека, воздействующим на его ценности, этику, отношение к политике, само восприятие мира. Оборотная сторона этих процессов фрагментации, состоит, по Бауману, в глубокой эрозии системы институтов, связанных с коллективным социальным и политическим действием, в кризисе гражданственности, в опустении агоры - места, где граждане обсуждали бы общественные вопросы, места встреч, споров и диалога между индивидуальным и общим, частным и общественным (с.137).

Предисловие к русскому изданию, написанное Бауманом в 2001 г., завершается следующими словами: ...В любом случае ключ к решению проблем, поразивших современную политическую жизнь и беспокоящих ее исследователей, нужно искать (и находить) в устранении причин, обусловливающих беспомощность существующих институтов коллективных политических действий (с. LXIV). В то же время из книги Баумана вряд ли можно узнать рецепты преодоления беспомощности существующих социальных и политических институтов; в ней подробно и убедительно описано явление, обрисована ситуация и поставлен диагноз. Все остальное, в том числе и средства обновления политических институтов, не является предметом рассмотрения Баумана. И это, как представляется, далеко не случайно. Дело в том, что из анализа Баумана (возможно, вопреки желанию самого автора) вытекает принципиальное отсутствие таких средств в современном индивидуализированном обществе. Современное западное общество, доказывает Бауман, настолько индивидуализировано, что коллективные политические действия в нем практически невозможны. Однако, вполне вероятно, что процессы в западном и других обществах не сводятся только к одной индивидуализации, о чем свидетельствуют, например, некоторые тенденции социально-политического развития США и ряда других стран после 11 сентября 2001 г.

Книга Баумана состоит из трех разделов, озаглавленных Как мы живем, Как мы думаем и Как мы действуем. Каждый раздел состоит из ряда глав, посвященным различным аспектам социального и политического поведения индивидов и социальных групп современного западного общества. При этом, несмотря на широту тематики и разнообразие проблем, обсуждаемых в книге, материалы большинства из перечисленных глав имеют прямое отношение к политической социологии или социологии политики, поскольку касаются влияния общества на государство, формальные политические институты, распределение и осуществление власти. Особенно это относится к главам Локальный порядок на фоне глобального хаоса, Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза, Модернити и ясность: история неудачного романа, Единство и разнообразие, Критика - приватизированная и обезоруженная, Прогресс - тот же самый и иной, Идентичность в глобализирующемся мире, Демократия на двух фронтах, Насилие - старое и новое, в которых исследуются важные вопросы, связанные с политическими ориентациями, ценностями и отношением граждан к государству и другим политическим институтам.

Рамки краткой рецензии не позволяют остановиться на всех важных идеях и моментах. содержащихся в книге Баумана. Остановлюсь на наиболее важных и дискуссионных проблемах. Одна из таких проблем касается глобализации и локализации. Соответствующая глава в работе Баумана называется Локальный порядок на фоне глобального хаоса. Само название этой главки во многом отражает наблюдаемую противоречивость и неоднозначность процессов глобализации, в том числе их дестабилизирующее воздействие на мировой порядок. Бауман аргументированно показывает пропасть, возникающую между глобальной элитой и локализованными массами: Ненадежность, будучи отчасти результатом осознанной политики, разрабатываемой наднациональным и все более экстерриториальным капиталом и с кривой ухмылкой претворяемой в жизнь правителями территориально ограниченных государств, которым не оставлено иного выбора, ненадежность, будучи отчасти следствием новой логики претензий на власть и [новых методов] самозащиты, - такая ненадежность является сегодня основным материалом для строительства глобальной властной иерархии и основным инструментом социального контроля. Как отмечает Бурдье, претензии в отношении будущего едва ли могут предъявляться теми, кто не контролирует своего настоящего, а именно такого контроля безнадежно лишено большинство обитателей глобализирующегося мира (с.46). К этому остается добавить, что ненадежность, используемая в качестве основного инструмента социального контроля над большинством населения планеты, рано или поздно может обернуться (и похоже уже начинает оборачиваться) ненадежностью положения всего человечества, включая и элиту глобализирующегося мира.

В то же время, как представляется, далеко не все утверждения Баумана, связанные с анализом процессов глобализации выглядят убедительными и неоспоримыми. Бауман, в частности, пишет: Понятие глобализации описывает процессы, представляющиеся самопроизвольными, стихийными и беспорядочными, процессы, происходящие помимо людей, сидящих за пультами управления, занимающихся планированием и тем более принимающих на себя ответственность за конечные результаты (с.43). Далее следует еще более эффектная фраза: Новый мировой беспорядок, прозванный глобализацией, имеет, однако, один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как такового (с.44). Но процессы глобализации вряд ли обесценивают порядок как таковой; скорее они обесценивают прежний порядок, возникший в недрах индустриального общества. Представления о полной стихийности и беспорядочности процессов глобализации, как и слухи о конце истории также несколько преувеличены. В итоге картина процессов глобализации, рисуемая Бауманом, выглядит яркой и броской, но не структурированной и эклектичной - как творение постмодерниста. Входным билетом в новую глобальную элиту является готовность к жизни среди хаоса и способность процветать в условиях неустроенности; клубной картой становится умение позиционировать себя в переплетении возможностей, а не оставаться парализованным одной пожизненной специальностью; а визитной карточкой оказывается согласие разрушить созданное собственными руками, отпустить, если не отдать, то есть все черты, отмеченные в уже упоминавшейся книге Ричарда Сеннетта, где исследован характер Билла Гейтса, эмблемы и знаковой фигуры новой элиты кибернетического века (с.49-50).

В своей книге Бауман последовательно рассматривает различные стороны жизни современного человека и всюду обнаруживает торжество безбрежной индивидуализации, кризис или распад общественных связей, бессилие институтов коллективных политических действий. В целом анализ Баумана является весьма глубоким, описание явлений - ярким, а проницательность автора производит сильное впечатление. Не забудем, правда, что речь в книге идет почти исключительно о жизни западного, а не любого общества и что неявной, глубоко спрятанной, но подразумевающейся посылкой автора является постулат, гласящий, что все общества следуют за западным, а потому, важно прежде всего то, что происходит в западном обществе.

Еще одна важная проблема, затронутая в книге Баумана - судьбы и перспективы демократии в контексте фрагментации общества, эрозии публичной сферы и оскудения рядов заинтересованных граждан. Согласно Бауману, демократия в современном индивидуализированном обществе подвергается угрозе с двух сторон: Одна опасность проявляется в нарастающем бессилии общественных структур и институтов, утрачивающих способность узаконить то, что служит потребностям и интересам большинства населения, а также выполнять узаконенное. Замечу мимоходом, что эта первая опасность особенно очевидна в современной постсоветской России, где политические и экономические институты явно функционируют в интересах небольшого меньшинства; но, оказывается, что несмотря на гораздо лучшее положение с демократией и обеспечением интересов большинства в западных обществах, там эта проблема также стоит. Вторая опасность, по Бауману, состоит в деградации искусства и способности граждан соотносить общественные вопросы и личные проблемы, видеть связь между ними. Эта вторая опасность, на которую часто не обращают внимания, ведет к аполитичности, равнодушию ко всем общественным вопросам, которая характерна не только для западного общества, но и для значительной части российского населения, особенно молодежи. Поэтому тревога Баумана относительно перспектив демократии, на мой взгляд, вполне оправдана: демократия в современном обществе (и западном и незападном) может быть выхолощена, ей грозит превращение в демократию без народа и без граждан, вырождение либо в олигархию, либо в охлократию.

Пессимизм Баумана в отношении современного состояния и перспектив демократии наиболее ярко выражен в следующем пассаже: Сегодня одинокие граждане приходят на agora только для того, чтобы побыть в кампании таких же одиночек, как они сами, и возвращаются домой, еще более утвердившись в своем одиночестве. Таким оказывается гордиев узел, по рукам и ногам связывающий будущее демократии: возрастающее бессилие социальных институтов разрушает интерес к общественным проблемам и общим позициям, в то время как исчезающие способность и желание переводить частные страдания в плоскость общественных проблем облегчают работу тех глобальных сил, которые способствуют этому бессилию и кормится его результатами. Чтобы разрубить этот узел, необходимы проницательность и храбрость Александра Македонского (с.257-258).

К сожалению, диагноз Баумана довольно точен, но способы лечения болезни опять-таки практически отсутствуют. Вряд ли можно всерьез рассчитывать на то, что проницательность и храбрость Александра Македонского будет воспринята гражданами индивидуализированного общества. Если полностью руководствоваться логикой Баумана, то перспектив для демократии, как и для общественных институтов в обозримом будущем не предвидится. Вспомним, однако, что политика - это не роскошь и не развлечение для скучающих индивидуализированных граждан, а прежде всего жесточайшая необходимость отстаивать свои права, включая и основное право человека - право на жизнь. Современное высокоразвитое западное общество выработало систему общественных институтов, которые будто бы автоматически гарантируют гражданам экономические, политические, социальные и другие права. Оборотной стороной этого стало исключительное внимание большинства граждан к своей личной, индивидуальной жизни и резкое падение интереса к общественным делам, к политике. Но террористические акты 11 сентября 2001 г., а вслед за ними и другие трагические события показали, что право на жизнь каждого отдельного человека в самых развитых и современных обществах не гарантировано, что политические институты не вполне совершенны и не справляются со своими функциями, что мы живем в эпоху глобальной нестабильности и глобальных перемен.

В целом книга З.Баумана представляет несомненный интерес для студентов и преподавателей факультетов социологии и политологии, специалистов в области политической социологии, социальной и политической психологии, процессов глобализации .

Зигмунт Бауман (англ., польск. Zygmunt Bauman; 19 ноября 1925; Познань, Польша) - польский и английский социолог. Профессор Университета Лидса; известен благодаря своим исследованиям Холокоста и постмодернистского консумеризма. В его сферу научных интересов входят глобализация, антиглобализм/ альтерглобализм, модерн, постмодерн, модернити.

Родился в семье польских евреев в 1925. В самом начале Второй мировой войны (1939), спасаясь от оккупировавших Польшу немецких нацистов, семья Баумана уехала в СССР. Молодой Зигмунд, тогда убеждённый коммунист, ушёл добровольцем в просоветскую Свободную Польскую Армию. Награждён Военным крестом за доблесть в мае 1945. Дослужившись до чина капитана, в качестве политического комиссара продолжил под псевдонимом «товарищ Степан» службу в органах государственной безопасности (KBW) Польской народной республики.

Параллельно со службой Бауман изучал социологию в Варшавской Академии социальных наук - польском аналоге Высшей партийной школы. Поскольку социология как специальность была на время исключена из учебных планов за свою «буржуазность», в дальнейшем он продолжил свою учёбу на философском факультете Варшавского университета.

Хотя в KBW Бауман дошёл до майора, но его достижения были внезапно поставлены под угрозу в 1953. Его отец, придерживавшийся сионистских взглядов, связался с израильским посольством по поводу возможности эмиграции в Израиль. Несмотря на то, что Зигмунд был последовательным противником сионизма, он был уволен из госбезопасности, что, впрочем, не помешало ему закончить учёбу в университете. С 1954 по 1968 он постоянно работает в Варшавском университете.

В условиях усилившегося политического давления Бауман отказался от членства в правящей Польской объединённой рабочей партии в январе 1968. Уволенный из университета, он был вынужден отказаться от польского гражданства, чтобы выехать из Польши. Первоначально он эмигрировал в Израиль и некоторое время преподавал в Университете Тель-Авива. С 1971 по 1990 профессор социологии в Университете Лидса. Работая в Великобритании, Зигмунд Бауман, уже в качестве мыслителя-постмодерниста, обрёл мировое признание, оказывая значительное влияние на разнообразных авторов от новых левых до либералов.

З. Бауман

Единство в разнообразии

(Бауман З. Индивидуализированное общество. - М.: Логос, 2002. С.104-121.)

Всепроникающее чувство неопределенности усугубляется множеством отличительных черт современного бытия: они укореняют мнение о будущем «мира как такового» и о будущем мира личного, «досягаемого» как о чем-то по своей сути неразрешимом, неподконтрольном и потому пугающем ; пробуждают подозрение, что нынешние, вполне знакомые рамки поведения не будут оставаться постоянными достаточно долго, чтобы дать нам возможность правильно рассчитать последствия тех или иных действий... Сегодня мы живем, по выражению Маркуса Доэля и Дэвида Кларка, в атмосфере постоянного страха .

Позвольте мне перечислить лишь некоторые из многих факторов, вызывающих к жизни это чувство неопределенности.

(1) «Порядок обладает наибольшим значением тогда, когда он утрачен либо утрачивается». Об этом напоминает Джеймс Дер Дериан, после чего поясняет, почему это имеет столь большое значение сегодня , цитируя заявление Джорджа Буша, сделанное им после распада советской империи, согласно которому новым врагом являются неопределенность , непредсказуемость и нестабильность. Можно добавить, что порядок в эпоху модернити стал отождествляться, в соответствии с практическими намерениями и целями, с контролем и управлением , которые, в свою очередь, стали обозначать утвержденный кодекс практических действий и способность добиться его соблюдения. Иными словами, идея порядка относится не столько к самим вещам, сколько к способам управления ими; скорее к способности приказывать , чем к любому из внутренних свойств вещей, какими они оказываются в тот или иной момент. И то, что имел в виду Джордж Буш, представляет собой не столько разрушение «порядка вещей», сколько исчезновение способов и средств, необходимых для «приведения вещей в порядок» и поддержания их в должном состоянии.

После полувека четких размежеваний и ясности целей возник мир, лишенный [не только] видимой структуры, но и - как ни зловеще это звучит - какой-либо логики. Политика, основанная на борьбе блоков, еще совсем недавно определявшая облик мира, выглядела устрашающе по причине тех ужасных шагов, на которые способны были пойти великие державы. Чем бы ни являлось то, что пришло ей на смену, оно устрашает отсутствием последовательности и направленности и своей еще более очевидной неспособностью хоть что-то предпринять: смягчить нищету, прекратить геноцид или остановить насилие. Немецкий исследователь Ганс Магнус Эрценсбергер опасается наступления эры гражданских войн (он насчитывает около сорока войн, идущих уже сегодня, - от Боснии и Афганистана до Бугенвиля). Француз Ален Минк пишет о наступлении новых Темных столетий. В Англии Норман Стоун задается вопросом, не вернулись ли мы в средневековый мир нищенства, эпидемий чумы, инквизиции и предрассудков. Так это или нет, основная тенденция нашего времени остается открытым вопросом, и что действительно существенно, так это то, что подобные предсказания публично исходят из наиболее влиятельных центров современной интеллектуальной жизни, и при этом они выслушиваются, обдумываются и обсуждаются.

Сегодня около двадцати богатых, но раздираемых проблемами, обеспокоенных и лишенных уверенности стран противостоят остальному миру, который больше уже не склонен ориентироваться на их понимание прогресса и счастья, но с каждым днем все больше попадает в зависимость от них даже в сохранении осколков счастья или простом выживании за счет скудных собственных средств. Бывший цивилизационный центр все чаще оказывается в роли не умиротворяющей или надзирающей силы, а поставщика оружия, используемого в племенных войнах в многочисленных «афганистанах», «сенегалах» и «руандах» земного шара. Возможно, концепция «вторичной варваризации» лучше всего схватывает общее воздействие современных метрополий на мировую периферию.

(2) Далее, имеет место всеобщая дерегуляция - безоговорочное предпочтение иррациональности и моральной слепоты рыночной конкуренции; предоставление безграничной свободы капиталу и деньгам, даруемой им за счет всех других свобод; разрывание поддерживавшихся обществом сетей безопасности и пренебрежение всеми соображениями, за исключением экономических, что дает новый импульс бесконечному процессу поляризации, протекающему как внутри отдельных обществ, так и между ними. Неравенство - межконтинентальное, межстрановое и, что наиболее важно, внутрисоциальное - снова достигает того масштаба, который вчерашний мир, уверенный в своей способности к саморегуляции и самокоррекции, казалось, раз и навсегда оставил в далеком прошлом. Согласно осторожным и более чем консервативным расчетам, среди граждан богатой Европы насчитывается около 3 миллионов бездомных, 20 миллионов отлученных от рынка труда и 30 миллионов живущих ниже черты бедности. Все более явный отказ национальных государств от своих традиционных обязанностей, их переключение с идеи национального сообщества - как гаранта всеобщего права на приличную и достойную жизнь - на утверждение рынка как достаточного условия для получения каждым шансов на самообогащение еще более углубляет страдания новых бедных, добавляя к увечьям оскорбления, дополняя нищету унижением и отказывая людям в свободе потребления, ныне отождествляемой с человечностью.

Современное состояние 358 наиболее богатых «глобальных миллиардеров» равно общему богатству 2,3 миллиарда бедняков, составляющих 45 процентов населения планеты. Глобальные финансовая система, торговля и информационная индустрия зависят от своей свободы, от ее неограниченности в продолжении их деятельности по политической фрагментации мира. Международный капитал, если так можно сказать, кровно заинтересован в слабых государствах, то есть в таких, которые слабы, но все же остаются государствами. Преднамеренно или подсознательно, межгосударственные институты в их существующем виде последовательно вынуждают всех своих участников или зависимые от них государства систематически разрушать все, что способно замедлить свободное движение капиталов и ограничить свободу рынка. Широко распахнутые ворота и отказ от всяких помыслов о самостоятельной экономической политике являются предварительным условием получения финансовой помощи от мировых банков и валютных фондов. Слабые государства - это именно то, в чем новый мировой порядок (подозрительно похожий на новый мировой беспорядок ) нуждается для своего поддержания и воспроизведения. Слабые государства легко могут быть низведены до полезной роли местных полицейских участков, обеспечивающих тот минимальный порядок, который необходим бизнесу, но при этом не порождающих опасений, что они могут стать эффективным препятствием на пути свободы глобальных компаний.

Психологические последствия всего этого выходят далеко за пределы растущей численности людей, уже обнищавших и ставших лишними. Лишь немногие из нас могут быть вполне уверены, что их домам, какими бы прочными И процветающими они ни казались сегодня, не грозят кошмары завтрашнего кризиса. Никакая работа не может быть гарантирована, ничье положение не является прочным, никакая специальность не имеет устойчивой ценности; опыт и знания превращаются в обязательства так же легко, как они стали активом, а соблазнительные карьеры слишком часто становятся тропой к самоубийству. Права человека в их современном понимании не обеспечивают права на работу, сколь бы хорошо она ни выполнялась, или, выражаясь в более общей форме, права на заботу и внимание, соразмерные прошлым заслугам. Уровень жизни, общественное положение, признание полезности и права на собственное достоинство могут исчезнуть все вместе и без предупреждения.

(3) Другие сети, сотканные и поддерживавшиеся самими гражданами для обеспечения безопасной жизни, - эта вторая линия оборонительных позиций, представленная в свое время местным сообществом или семьей, где человек мог укрыться и залечить раны, полученные в рыночных стычках, - разрушились или в значительной мере ослабли. Изменившаяся прагматика межличностных отношений (новый стиль «жизненного поведения», с большой убедительностью описанный Энтони Гидденсом), пропитанная сегодня духом потребительства и декларирующая другого в качестве потенциального источника наслаждений, ответственна за это лишь отчасти: чем бы ни был хорош новый прагматизм, он не может породить долговременных обязательств и тем более таких, которые заведомо должны быть продолжительными и воспринимаются как таковые. Обязательства, порождаемые этим новым прагматизмом, принимаются до следующего уведомления, отменяются по первому желанию и не предполагают предоставления или обретения устойчивых прав и обязанностей.

На медленное, но неуклонное исчезновение и забвение социальных навыков приходится другая часть вины. То, что доселе складывалось в единое целое и сохранялось в этом качестве благодаря естественным стремлениям людей и на основе использования имеющихся у них средств, ныне должно базироваться на предоставляемых технологией и приобретаемых на рынке инструментах. При отсутствии таковых партнерства и группы распадаются, даже если у них и был шанс укрепиться. Не только удовлетворение индивидуальных потребностей, но само существование и устойчивость групп и коллективов все больше определяются рынком, а потому и отражают естественным образом его неустойчивость и непредсказуемость.

(4) Как заметил недавно Дэвид Беннетт, «радикальная неопределенность в отношении населяемых нами материального и социального миров и наших способов политической активности внутри них... - вот что предлагает нам индустрия образов... » И в самом деле, сигнал, который со всей мощью убедительности подается нам наиболее эффективными средствами информации, созданными культурой, сигнал, к которому аудитория с готовностью прислушивается исходя из ее опыта, свидетельствует о глубокой неопределенности и «мягкости» мира: в нем всякое может случиться и все может быть сделано, но ничего не может быть сделано раз и навсегда, и при этом, что бы ни случилось, все приходит и уходит без предварительного уведомления. В этом мире человеческие контакты состоят из последовательного ряда встреч, личности заменены периодически сменяемыми масками, а биографии распадаются на серии эпизодов, сохраняющихся лишь в столь же эфемерной памяти. Ни о чем нельзя знать наверняка, а все известное может трактоваться по-разному, причем каждая из этих трактовок столь же хороша или плоха (или, разумеется, столь же переменчива или рискованна), как и любая другая. Там, где раньше стремились к уверенности, теперь заключаются пари, а рискованные действия заменяют упорное движение к цели. Таким образом, в нынешнем мире мало что может считаться прочным и надежным, напоминающим плотно сотканную основу, в которую можно вплести маршрут собственной жизни.

Как все прочее, человеческие индивидуальности - представления людей о самих себе - рассыпаются на ряд моментальных снимков, каждый из которых должен вызывать в воображении, нести и выражать собственное значение, чаще не зависящее от соседнего кадра, чем связанное с ним. Вместо того чтобы конструировать собственную идентичность последовательно, как делается при постройке дома, - неспешно выстраивая потолки, полы, комнаты, коридоры, - человек стремится через ряд «новых начинаний» экспериментировать с мгновенно собираемыми и легко разбираемыми формами, нанося один слой краски на другой; поистине, это напоминает палимпсест древности - текст, написанный на пергаменте поверх другого. Это та разновидность индивидуальности, которая подходит миру, где искусство забвения является не менее, если не более ценным качеством, чем искусство запоминания, где забывание в большей мере, чем обучение, является условием постоянного поддержания себя в необходимой форме, где люди и вещи то появляются в поле зрения неподвижно закрепленной камеры внимания, то покидают его, а сама память подобна видеопленке, которая всегда может быть очищена и наполнена новыми образами.

Таковы некоторые и, разумеется, далеко не все измерения неопределенности, свойственной постмодернити. Жизнь в условиях подавляющей, постоянной и самоподдерживающейся неопределенности раздражает; человека трясет перед лицом бесконечных вариантов, среди которых следует сделать выбор; он содрогается при мысли, что разумные соображения нынешнего дня могут обернуться завтра дорогостоящими ошибками; человек уже больше не знает, чего ждать от завтрашнего дня и еще меньше представляет себе, как добиться желаемого. Неопределенность, колебания, отсутствие контроля над событиями - все это порождает тревогу. Эта тревога и представляет собой ту цену, которую приходится платить за новые личные свободы и новую ответственность. Какое бы удовлетворение ни приносили эти свободы в иных отношениях, многие находят такую цену слишком большой, чтобы платить ее с радостью. Они охотно предпочли бы мир менее сложный и тем самым менее пугающий; мир, где варианты действий более просты, вознаграждения за верные решения неизбежны, а признаки удачного выбора ясны и безошибочны. Мир, где каждый знает, что необходимо делать, чтобы оказаться правым. Мир, который не полон тайн и из которого не исходят неожиданности. для многих людей, без спроса заточенных в свободу, предложение «большей простоты» настолько соблазнительно, что от него невозможно отказаться.

Но у нас, жителей современных городов, остается мало шансов на то, чтобы вещи стали прозрачней и проще. С самого начала эпохи модернити города были сборищем безымянных толп, местом встреч чужеземцев - подлинными «всеобщими чужбинами», как назвал их Бенджамен Нельсон. Чужеземцы несли с собой отсутствие определенности: трудно быть уверенным в том, как они себя поведут, как отреагируют на те или иные поступки; нельзя сказать, являются ли они друзьями или врагами, - и ничего не остается, кроме как относиться к ним с подозрением. Если они долгое время остаются на одном и том же месте, то можно выработать определенные правила сосуществования, ослабляющие страх: иностранцы - «чужие», люди, «не такие, как мы» - могут быть собраны в отдельных кварталах, которые можно обойти, избегая встреч с ними; их можно использовать на определенных работах, производимых в отведенных для этого местах в определенное время; их можно и иными способами держать на безопасной дистанции от нормальной повседневной жизни. Однако такая «нормализация» или «упорядочение» присутствия чужаков, практиковавшиеся с определенным успехом во всех городах эпохи модернити, вряд ли способны помочь в нашу эру великих миграций, настоящего переселения народов. Чужеземцы прибывают в таких количествах, что им уже едва ли могут быть предписаны строго ограниченные места и функции; время их пребывания еще слишком коротко, чтобы они смогли хоть как-то приобщиться к принятым нормам и устоявшимся привычкам; во все более дерегулируемом мире нельзя надеяться на то, чтобы привязать их к каким-то определенным территориям и задачам либо удерживать на расстоянии; невозможно даже заставить их подчиняться местным обычаям, поскольку в отличие от чужестранцев прошлого, стремившихся воссоединиться со своим этносом или постичь культуры других народов, они гордятся собственными традициями и привычками и не преклоняют колена перед обычаями, причудами и предрассудками принимающих их стран, не считая их в чем-то лучшими. Не мудрено, что страхи и беспокойства мужчин и женщин периода постмодернити склонны концентрироваться на этих «новых чужаках». И ведь это разумно, не так ли? Ведь прежде чем города наводнились этими странными, непокорными и бесцеремонными людьми, жизнь оставалась гораздо проще и не была столь нервозной, как теперь...

Такова общая картина; между тем современные города далеки от того, чтобы быть однообразным и гомогенным пространством. Они, скорее, представляют собой совокупность существенно отличающихся друг от друга районов, привлекательность которых весьма различна, причем каждый район отличается не только типом своих обитателей, но и типом случайно встречаемых чужеземцев, посещающих его или следующих через него транзитом. Границы между районами иногда четко очерчены и охраняемы, но гораздо чаще стерты или плохо обозначены; в большинстве случаев они оспариваются и нуждаются в постоянных уточнениях, порождаемых приграничными стычками и разведывательными вылазками. При таких обстоятельствах способность чужеземцев порождать беспокойство, перерастающее в ненависть к ним, - это лишь вопрос степени; подобные чувства испытываются с различной интенсивностью в разных кварталах города разными категориями жителей. В городе территория, воспринимаемая одним жителем как родная, рассматривается другим как враждебное окружение. Именно поэтому можно сказать, что свобода передвижения в границах города превратилась в наше время в главный стратифицирующuй фактор. Положение в городской социальной иерархии лучше всего измеряется тем, в какой степени человек может (или не может) избежать привязанности к ограниченному району, а также тем, может ли он игнорировать или безопасно обходить «запретные» места.

Иными словами, горожане стратифицированы по степени, в которой они могут игнopировать присутствие чужаков и избегать опасностей, порождаемых этим присутствием. Важно заметить, что необходимые для этого ресурсы неравномерно распределены среди жителей современного города. Многие из них лишены гибкой «стратегии уклонения» и чаще всего вынуждены ограничить список подходящих для проживания мест (или, по существу, «общественного», легко доступного жилья) районом, строго очерченным и превращающимся в гетто. В лучшем случае они могут попытаться изолировать себя от остальных горожан. Знаменитые «запретные» районы выглядят по-разному в зависимости от того, с какой стороны на них посмотреть: для тех, кому повезло разгуливать за их пределами, они «запретны для входа», но тем, кто живет внутри, их местожительство представляется «запретным для выхода». Остальные горожане, имеющие возможность обходить районы, которые им не хочется посещать, могут без особых забот исключить обитателей гетто из списка чужаков, с которыми им когда-либо доведется встретиться. Сеть внутригородских автомагистралей, проспектов и проездов и, разумеется, бронированные стенки частных автомобилей-крепостей с небьющимися стеклами окон и антиугонными устройствами позволяют им избежать встреч с чужаками. Большая часть ужасающей «грязи», характерной для жизни города, ставшего безопасным от чужеземцев, остается для них практически невидимой и не влияет на их расчеты, связанные с планами на будущее. Итак, городская жизнь имеет разные смыслы для разных людей, и то же самое можно сказать о фигуре чужеземца и наборе связанных с ним представлений. Всякий раз, пытаясь оценить ощущения жителей города эпохи постмодерна, следует иметь в виду, что двойная свобода передвижения в любам направлении и избирательное безразличие суть их основополагающие черты.

Различный характер приобретаемого опыта порождает разные взгляды на мир и разные жизненные стратегии. До тех пор, пока сохраняются свобода передвижения и способность избегать (нежелательных] встреч, присутствие чужаков не сковывает, не раздражает и не приводит в замешательство, а возможности обретения стимулирующего жизненного опыта, обусловленного этим присутствием, могут лишь с восхищением приветствоваться. В этих условиях сладкие плоды свободы выбора могут быть полностью собраны и продегустированы. Нарушение границ может быть огромным удовольствием, если некто может это делать, когда пожелает, в то же время запрещая другим следовать его примеру... как полагает Джонатан Фридман, предпринявший глубокую переоценку ставших сегодня модными теорий «культурной гибридизации», «смешанная культура является продуктом определений, исходящих сверху или извне жизней тех, чье существование таким образом упорядочивается. И поскольку это "сверху" или "извне" представляет собой некое социальное положение, проблема классов становится критически важной в понимании происходящего». Автор суммирует: «Логика, формирующаяся в среде андеркласса городских окраин, с большой вероятностью имеет природу, отличную от той, которая проявляется в поведении разъезжающих по миру высокообразованных представителей индустрии культуры». «Гибридность», испытываемая элитой, «совершенно противоположна балканизации и трибализации, проявляющейся на низшем уровне системы».

Позвольте мне повториться. Для некотоpыx жителей современных городов, безопасно чувствующих себя в защищенных от грабителей домах зеленых пригородов, в офисах-крепостях деловых центров, охраняемых многочисленными полицейскими, в машинах, напичканных средствами безопасности, на которых они ездят от дома до офиса и обратно, чужаки оказываются даже приятным зрелищем, как, например, морской прибой, и совершенно не воспринимаются как нечто угрожающее. Иммигранты держат рестораны, обещающие неожиданные впечатления для гурманов, торгуют любопытными на вид таинственными вещами, способными стать предметом живых обсуждений на очередной вечеринке, предлагают услуги, до которых другие люди никогда бы не опустились или не рискнули бы предложить, перебрасываются мудрыми замечаниями, выгодно отличающимися от рутинных и скучных [мнений]. Все они - люди, которым вы платите за предлагаемые ими услуги и за право отказаться от таковых; если они более не доставляют вам удовольствия. Чужестранцы ничем не ограничивают вашу свободу как потребителя их услуг. Как турист, патрон или клиент, потребитель услуг всегда оказывается главной фигурой: он требует, устанавливает правила и, разумеется, решает, когда начнется или закончится его встреча с их производителями. В такой жизни чужаки выступают лишь в качестве поставщиков удовольствий. Их присутствие развеивает скуку. Надо благодарить Бога за то, что они существуют. Тогда к чему весь этот шум и крики?

Шум и крики, следует заметить, исходят из других районов города, которых ищущие удовольствий потребители никогда не посещают, не говоря уже о том, чтобы жить там. Эти районы населены людьми, которым не дано выбирать, с кем и как часто им встречаться, и которые не имеют возможности платить за уважение к своему выбору; беспомощными людьми, которым мир кажется ловушкой, а не развлекательным парком; людьми, заключенными, как в тюрьму, в пределы территории, откуда для них нет выхода, но куда другие вправе заходить и уходить, когда пожелают. Поскольку денег - этих единственных знаков, на законных основаниях гарантирующих свободу выбора в обществе потребления, - у этих людей всегда очень мало, а иногда и вовсе нет, им приходится прибегать к тем источникам, которых всегда в достатке, чтобы произвести необходимое впечатление; они отстаивают осаждаемую территорию (по точному выражению Дика Хебдиджа), «используя непривычные ритуалы, странно одеваясь, ломая устойчивые представления, нарушая правила, разбивая бутылки, окна, головы, бросая риторические вызовы закону». Они в дикой, неистовой и безумной манере реагируют на опасности, представляющиеся вездесущими и трудноосязаемыми. их враги, чужаки-пришельцы, выглядят такими сильными и могущественными благодаря их собственной обезоруживающей слабости; мнимые возможности и злая воля чужестранцев являются отражением их беспомощности. Именно собственное бессилие порождает в них ощущение внушающей страх силы чужаков. Слабое встречается со слабым и противостоит слабому; но при этом оба ощущают себя Давидом, борющимся с Голиафом.

В своем классическом исследовании современного шовинизма и расизма Фил Коэн высказывает предположение, что в основе всякого рода ксенофобии, этнической или расовой, всякого восприятия чужестранца в качестве врага или препятствия, ограничивающего суверенитет личности или коллектива, лежат идеализированные представления о безоnaсном доме как о смысловой метафоре. Образ безопасного дома превращает то, что находится «за его пределами», в чреватую угрозами территорию; ее обитатели воплощают собой эти угрозы, и их необходимо сдерживать, отгонять и держать на расстоянии: [тем самым] «внешнее окружение может представляться чем-то однозначно нежелательным и опасным, в то время как за символическими кружевными занавесками приемлемы нормы личного поведения. Понимание дома сужается до того пространства, где на малой части хаотичного мира может быть обеспечено определенное ощущение внyтреннего "порядка и приличий", пространства, которым субъект может непосредственно владеть и управлять». Это та самая мечта о защищенном мире, месте, имеющем надежные и эффективно охраняемые границы, территории, четко обозначенной и находящейся под защитой закона, площадке, избавленной от рисков, а в особенности - от непредсказуемых рисков, трансформирующих просто «незнакомых людей» в «опасные элементы», если не в прямых врагов. И городская жизнь со всеми ее замысловатыми навыками, различными обременительными усилиями, неустанной бдительностью, требующими значительных ресурсов, не может не обострять эти мечты о доме.

«Дом», создаваемый в этих мечтах, насыщается смыслом в противопоставлении риска и контроля, угроз и безопасности, боевых действий и мира, эпизода и вечности, раздробленности на части и единого целого. Иными словами, такой дом - это воплощение мечты об исцелении от болей и страданий городской жизни, жизни чужих среди чужих. Проблема, однако, состоит в том, что исцеление может быть лишь воображаемым и постулированным; в своей желаемой форме оно недостижимо: во многом постольку, поскольку неизбежны досадные черты городской жизни. Именно недостижимость желаемого исцеления, зияющая пропасть между домом-мечтой и каждым отдельно взятым зданием из кирпича и бетона, наполненным «подозрительными соседями», и превращает непрекращающиеся территориальные столкновения в «практическое» средство отграничения самого себя и своего «дома» от всех остальных. Чужестранцы все время стоят у ворот; и именно приписываемые им злая воля, замыслы по нарушению границ, нападению и вторжению придают осязаемый смысл этим самым воротам.

Я полагаю, что присущие постмодернити формы насилия проистекают из частного, дерегулирующего и децентрализующего характера процессов, связанных с идентификацией [личности]. Демонтаж коллективных, институционализированных и централизованных рамок обретения индивидуальности, свойственный миру постмодернити, может происходить как скоординированно, так и под влиянием случайностей; он может и приветствоваться, и оплакиваться. Но в любом случае его эффект сводится к тому, что - как отметил недавно Питер Вагнер - плацдарм, с которого могло быть предпринято наступление во имя всеобщих интересов, перекрывающих частные проявления враждебности, «плацдарм, ранее представ· ленный государством, теперь либо опустел, либо отсутствует вовсе». По словам Вагнера, требуется «переговорный процесс, позволяющий понять, что общего имеют между собой эти различные социальные группы... в нынешней социальной ситуации, и выяснить, могут ли они совместно регулировать последствия происходящего».

Заметим, однако, что до сих пор такая потребность остается далекой от реализации, что обусловлено (как выразилась Ханна Арендт) «пустотой политического пространства». Она имела в виду, что в наше время государство уже не имеет плацдармов, с которых оно могло бы полноценно и эффективно влиять на способы нашего коллективного существования. Частичные, сегментарные, ориентированные на конкретные цели, ограниченные по времени интервенции - в этом мы не испытываем недостатка. Но чаще всего они не достигают целостного эффекта: как и все остальное, они фрагментарны и прерывисты, зачастую противоречат друг другу, причем никто не может уверенно претендовать на то, что точно знает, каким окажется исход этих интервенций. Такие вмешательства тонут в хитросплетениях туманного и непроницаемого «глобального беспорядка», чтобы впоследствии возродиться в формах, больше напоминающих природные катаклизмы, чем преднамеренные человеческие действия. С другой стороны, кажется очевидным, что сама природа этой проблемы не позволяет рассчитывать на успех частных инициатив и дерегулированного вмешательства; они скорее являются частью проблемы, чем ее решением. Разумеется, какие-то скоординированные совместные действия необходимы. Как раз это и взывает к политике; к выработке новых, столь необходимых в наступившем столетии этических правил следует подходить как к политической проблеме и политической задаче. Вакуум, оставленный уходящим в прошлое национальным государством, заполняется сегодня неотрайбалистскими, постулированными или воображаемыми «как бы сообществами», и если бы он ими не заполнился, сохранялась бы политическая пустота, в которой блуждали бы индивиды, теряющиеся в гомоне противоречивых призывов, рассчитанных большей частью на насилие и меньшей, а то и исчезающе малой, на логичную аргументацию.

Современное человечество говорит разными. голосами, и мы знаем теперь, что это надолго. Центральный вопрос нашего времени заключается в том, как превратить полифонию в гармонию и предотвратить ее вырождение в какофонию. Гармония не есть единообразие; она всегда является переплетением различных мотивов, каждый из которых имеет собственное звучание, и именно этим звучанием поддерживает общую мелодию.

Ханна Арендт считала способность к взаимодействию основным качеством полиса - места, где люди встречаются друг с другом как равные с равными , признавая в то же время свое разнообразие и полагая его сохранение важнейшей целью этой встречи... как этого можно достичь (как можем мы этого добиться)? Для этого необходима уверенность, что стремление человека к индивидуальности не перерастает в сознание собственной исключительности , в отказ сотрудничать с другими людьми; это, в свою очередь, требует преодоления тенденции к подавлению других личностей во имя утверждения собственного «Я», признания того, что именно сохранение индивидуальности других поддерживает то разнообразие, в котором только и может расцвести собственная неповторимость. Граждане, некогда встречавшиеся друг с другом в общественных местах [древнего] полиса, в общем и целом делали это довольно неплохо. Но· они встречались с очевидным намерением обсудить общественные дела, за которые они, и только они, несли ответственность; все эти дела могли быть сделаны только ими, и больше никем. Каким бы ни оказывался возникающий консенсус, он был их общим достижением, а не полученным подарком; они вновь и вновь приходили к нему, встречаясь, разговаривая и споря. Согласно вполне уместному выражению Джеффри Уикса, «человечество - это не некая сущность, нуждающаяся в реализации, а прагматическая конструкция, своего рода перспектива, которая должна оформиться через выдвижение множества отдельных проектов, сформироваться на основе тех различий, из которых, в широком смысле, и состоит человечество».

«Человечество» не обладает экзистенциальным превосходством над враждующими и воинственными племенами. Подобно им, оно существует лишь как постулат; подобно им, оно существует лишь в предстоящих столкновениях; подобно им, оно обладает лишь человеческими стремлениями и человеческой приверженностью поставленным целям как основным материалом для строительства самого себя. Как и эти племена, оно нуждается в том, чтобы «за его руками тщательно следили», и собравшиеся за столом не оказались бы обманутыми, как многократно бывало и раньше, чтобы пристрастный интерес раздающего карты не был принят за неоспоримые всеобщие правила. Наконец, как и перед племенами, перед человечеством стоит задача нахождения единства в разнообразии. Подобные попытки предпринимались уже неоднократно, но их сильной стороной всегда оказывалось скорее провозглашение намерений, чем надежные механизмы осуществления этих призывов. В прошлом И вплоть до наших дней либо единство, либо. разнообразие должны были уступать дорогу друг другу. И нет никакой гарантии, что история не повторится и на этот раз. Как и раньше, мы вынуждены действовать без предварительных гарантий победы. Кстати, так бывало всегда. Но лишь теперь мы осознаем, что это - не только примета прошлого, но и самая современная действительность.

И все-таки кажется, что в нынешних условиях постмодернити появились реальные возможности освобождения; что есть шанс сложить оружие, приостановить пограничные бои, развязываемые, чтобы удерживать чужеземцев на расстоянии, разобрать маленькие берлинские стены, повседневно воздвигаемые с намерением разделять людей и препятствовать их контактам. Этот шанс заключен не в потворстве возродившемуся этническому подходу и не в подлинных или придуманных племенных традициях, но лишь в завершении десоциализующей работы модернити, в фокусировании внимания на праве выбора собственной идентичности как на единственном универсальном праве гражданина и человека , на несомненной и неотъемлемой личной ответственности за этот выбор P[причем достичь этого можно] посредством срывания масок и разоблачения сложных механизмов, предназначенных для лишения человека этих свободы выбора и ответственности.

Шанс на человеческое единение зависит от прав, предоставляемых чужеземцам, а не от решения вопроса о том, кто - государство или наспех собранное племя - вправе определять, кого относить к их числу.

В интервью, данном Роберту Маджиори для газеты «Лииберасьон» 24 ноября 1994 года, Жак Деррида призвал скорее к переосмыслению современной идеи гуманизма, нежели к отказу от нее. «Права человека», какими мы начинаем их сегодня видеть, но что более важно – какими мы только можем и должны их видеть, являются не продуктом законодательства, а как раз наоборот: они ставят предел «силе, законам, политическим понятиям», как и всем «установленным» правам (независимо от того, кто обладает, требует или узурпирует прерогативу «устанавливать» их авторитарным образом). «Человеческое», каким оно виделось в традиционной гуманистической философии, включая и кантианского субъекта, является, по мнению Дерриды, «все еще "слишком братским", сублимированно мужским, семейным, этническим, национальным и т. д.»

Переосмысление есть философская задача. Но сохранение возможности избежать мертворождения имеет помимо философской еще и политическую составляющую. Мы отметили, что угрожающий и пугающий потенциал чужаков нарастает по мере того, как сокращается свобода личности, столкнувшейся с необходимостью самоутверждения. Мы отметили также, что ситуация, сложившаяся в обществах постмодернити, не столько увеличивает общий объем индивидуальной свободы, сколько перераспределяет ее, при этом все более ее поляризуя: отдает ее радостно и охотно соблазнившимся, в то же время почти отказывая в ней живущим в нищете и подвергающимся нормативному регулированию. Если такой поляризации не будет положен предел, можно ожидать, что нынешняя двойственность статуса чужестранцев, порожденного социумом, сохранится и впредь. С одной стороны, чуждость (и вообще отличие) будет по-прежнему считаться источником приятного опыта и эстетического наслаждения; с другой - чужеземцы останутся ужасным воплощением хрупкости и неопределенности человеческого окружения, естественным чучелом для всех будущих ритуальных сожжений людьми своих ужасов. И политика, направленная на борьбу за власть, предложит свою обычную долю возможностей для сокращения этой двойственности, для защиты собственной, Достигающейся через соблазн, свободы; при этом те, кто располагается ближе к первому полюсу, устремились бы к господству, достигаемому через запугивание тех, кто ближе ко второму полюсу, одобряя и спонсируя тем самым кустарную индустрию ужасов.

Боязнь чужестранцев, племенная воинственность и политика исключения - все они проистекают из продолжающейся поляризации свободы и безопасности. Это происходит потому, что для больших масс людей такая поляризация означает возрастание их бессилия и незащищенности, препятствует практическому воплощению того, что новый индивидуализм провозглашает в теории и обещает, но не может обеспечить: подлинной и радикальной свободы самоопределения и самоутверждения. При этом поляризуются не только доходы и богатство, продолжительность и условия жизни, но и причем, возможно, в наибольшей степени - право на индивидуальность. И пока сохраняется такое положение вещей, шанс снять наложенное на чужестранцев клеймо остается небольшим, а возможности для трайбализации политической жизни, этнических чисток и балканизации человеческого сосуществования - значительными.

Судьбы индивидуализированного общества. Предисловие Владислава Иноземцева

Книга Зигмунта Баумана «Индивидуализированное общество» появилась на книжных прилавках Европы в 2001 году и едва ли не сразу была признана весьма значительным явлением современной социологии. Её автор, снискавший себе научный авторитет и славу самого оригинального из британских академических социологов, объединил в этой книге ряд своих статей и выступлений, относящихся ко второй половине 1990-х годов, но сделал это столь искусно, что на читателя она производит впечатление целостного и фундаментального философского исследования; если кто-то и усмотрит в ней признаки сумбурности и несвязности, то они более чем естественны в работе, посвящённой сумбурности и несвязности самой современной жизни.

Зигмунт Бауман стал свидетелем наиболее важных событий завершившегося XX столетия. Он родился в 1925 году в Польше и получил образование в университетах Англии и США. Во время Второй мировой войны совсем ещё молодым человеком он участвовал в боевых действиях против фашистской Германии в составе Войска Польского, сформированного в СССР. В первое послевоенное десятилетие он, начинающий социолог и в то время убеждённый коммунист, участвующий в «строительстве социализма» в Польше, постепенно переходил на «диссидентские» позиции, все более сомневаясь в справедливости идеологических основ коммунистической теории и на деле познавая истинную природу тоталитарного режима. В конце 1960-х годов Зигмунт Бауман эмигрировал в Великобританию и связал свою дальнейшую судьбу с университетом города Лидса, где и поныне, после почти тридцати лет педагогической и научной работы, занимает пост почётного профессора.

Годы, посвящённые беспристрастным исследованиям, не прошли даром. Сегодня перу профессора Баумана принадлежат 24 книги, включая такие, как Between Class and Elite (1972), Socialism - The Active Utopia (1976), Hermeneutics and Social Sciences (1978), Memories of Class (1982), Legislators and Interpreters (1987), Modernity and the Holocaust (1989), Modernity and Ambivalence (1991), Intimations of Postmodernity (1992), Postmodernity and Its Discontents (1997), Work, Consumerism and the New Poor (1998), Globalization (1998), In Search of Politics (1999), Liquid Modernity (2000), Community (2001). 16 из них переведены с английского на другие языки и изданы в общей сложности на 29 языках в 36 странах мира. Статьи З. Баумана по наиболее злободневным вопросам общественного развития регулярно публикуются в наиболее авторитетных газетах и журналах Европы и Соединённых Штатов. В прошлом году профессор Бауман стал первым из ныне здравствующих английских социологов, которому был посвящён очередной том выпускаемой издательством Blackwell серии «Blackwell Readers», целью которой является «представление публике работ, имеющих фундаментальное значение для современной науки о человеке и обществе» (см. Beilharz P. (Ed.) The Bauman Reader. Maiden (Ma.), Oxford, Blackwell Publishers, 2001).

Несмотря на достаточно специальный характер книги, она способна увлечь весьма широкую читательскую аудиторию, причём интерес читателя обусловливается и самим предметом исследования, и оригинальным, если не сказать - уникальным, подходом автора к этому предмету. С одной стороны, он настойчиво подчёркивает объективный, а отчасти и неотвратимый характер современного социального развития, сопряжённого с усилением роли неконтролируемых человеком сил и тенденций, с нарастанием в обществе неуверенности и неопределённости, с подавлением тех проявлений человеческого духа, которые в прежние эпохи вдохновляли людей к лучшей жизни. С другой стороны, это не препятствует профессору Бауману, оценивая перспективы западного мира, последовательно акцентировать внимание на проблемах, встающих перед каждым конкретным человеком, на отношении людей к миру и друг к другу, на эволюции предпочтений и целей личности, словом - на всём том, что в объективистской философии, свойственной периоду модернити, скрывалось обычно за «неоспоримыми» общественными законами и масштабными социальными тенденциями.

В этой краткой вступительной статье мы попытаемся представить читателям логику данного исследования и обратить внимание на самые, с нашей точки зрения, важные теоретические выводы автора.

Профессор Бауман уверен, что современное общество радикально отличается от всех предшествующих форм человеческого существования; один из основных его выводов гласит: «На (современной) стадии… мы вступили на территорию, которая никогда прежде не была населена людьми, - на территорию, которую культура в прошлом считала непригодной для жизни». Эта непригодность для жизни в конечном счёте определяется для автора тем, что на сей день утрачена былая сбалансированность между общественным и частным, за счёт которой поддерживалась устойчивость социального порядка; современное общество в принципе не признает потребности в диалоге между общественным и частным. Как отмечает автор, «частное (сегодня) вторглось на территорию общественного, но отнюдь не для того, чтобы взаимодействовать с ним»; «общественное колонизируется «частным»; «публичный интерес» деградирует до любопытства к частной жизни «общественных деятелей», … а «общественные проблемы», которые не могут быть подвергнуты подобной редукции, и вовсе перестают быть понятными».

Индивидуализация рассматривается З. Бауманом в первую очередь как отрицание форм социальности, известных из прошлого, как нечто, выступающее в одно и то же время причиной и следствием фрагментации и социальной действительности, и жизни каждого конкретного человека; в новых условиях не только масштабные социальные задачи подмеровалось в странах, пытавшихся воспрепятствовать естественному движению от модернити к постмодернити. Из всего этого, на наш взгляд, следует только один вывод, радикально меняющий весь контекст, в котором следует изучать современное общество: переживаемый ныне этап общественного развития не является периодом постмодернити, как не является он и этапом «распадающейся» модернити; напротив, это модернити в собственном её смысле, тогда как предшествующие два столетия были периодом, подготавливающим это её зрелое и целостное состояние.

Индивидуализированное общество есть реальность нынешнего дня. Книга, представляемая российским читателям, с непревзойдённым совершенством показывает недостатки и опасности этого общества, вскрывает стоящие перед ним проблемы и фиксирует дилеммы социального прогресса в наступившем столетии. Но эти недостатки, проблемы и дилеммы не возникли вчера, чтобы сегодня стать заметными лишь посвящённым. Напротив, все они являются естественным продолжением и развитием наиболее позитивных, как ещё недавно казалось, и как не может не казаться и сегодня, качеств эпохи модернити.

Наступление новой эпохи приветствовалось в XVIII веке как приход царства разума, как отрицание предшествующих угнетения и несправедливости. Какими были лозунги революционеров? Уничтожить всевластие праздного класса аристократов, обеспечить равенство людей упразднением сословного деления, наконец, каждому дать свободу как в экономической, так и в политической сфере. В борьбе за воплощение этих лозунгов в жизнь родилась модернити; новый строй качественно отличался от предшествовавшего, но при этом, как мы полагаем, для нескольких поколений он сохранял в себе определённые черты и традиции прошлого, которые за долгие века так срослись с идеями христианской морали, что стали казаться не столько их проявлениями, сколько самими нравственными постулатами. Поэтому мы предпочли бы назвать то, что обычно считается модернити как таковой, ту зрелую, прочную, твёрдую модернити, о которой пишет профессор Бауман, скорее романтической модернити, причудливо и противоречиво соединившей в себе присущие именно ей черты постоянной изменчивости с чертами устойчивости, не столько характерными для из неё самой, сколько идущими из прошлого.

К какому же итогу могли вести тенденции, заложенные в эпохе модернити?

Отрицание сословной системы, ставшее её наиболее очевидным достижением, предполагало проповедь равенства; между тем равенство людей существует, если так можно выразиться, в трёх измерениях. Во-первых, люди равны как субъекты, обладающие моральными качествами, как «братья», каждый из которых - «сторож брату своему»; сам этот принцип остаётся весьма общим и сводится к христианским заповедям, которые и сегодня не подвергаются сомнению. Во-вторых, люди равны как граждане, обладающие равными юридическими правами. В-третьих, они равны как хозяйствующие субъекты, с их свободой воли и действий. Между тем совершенно очевидно, что второе и третье «измерения» предполагают не столько равенство людей как субъектов, сколько их равенство как объектов, как средств достижения определённых целей. Особенности личности человека совершенно не принимаются в расчёт в ходе утверждения этих аспектов равенства. Таким образом, если отбросить ряд предрассудков, можно утверждать, что люди могут быть равны лишь в двух аспектах: как нравственные существа и как объективные средства, позволяющие другим людям достигать их целей. Наша эпоха лишь подчёркивает вполне чётко и без всяких эмоций (иногда - цинично) этот второй аспект, длительное время скрывавшийся за риторикой эпохи романтической модернити.

Эпоха модернити провозгласила освобождение индивидуальности, отказ от принуждения и уничтожение сословных традиций. Однако индивидуализм, реализующий себя в рамках системы, где главной целью каждого человека является достижение и приумножение материального достатка (а пока мы ещё не вышли за эти рамки, как пребывали в них и философы-просветители), порождал, порождает и будет порождать унификацию этих материальных целей; устранение традиций неизменно приводило и приводит к массовости, каковая вполне проявилась уже на ранних этапах развития общества модернити. В свою очередь, массовость в наиболее зрелых её формах предполагает возникновение закономерностей, начинающих проявляться вне зависимости от желаний отдельных людей; создав подобную систему, наивно сожалеть о том, что она породила процессы, оказывающиеся для этих масс неконтролируемыми, о возникновении неопределённости, порождённой действием непонятных и неизвестных сил. В этом отношении наше время также в полной мере воплотило тот проект, который изначально был «программой» романтической модернити.

Модернити пришла в этот мир с лозунгом устранения отживших политических форм. Аристократическое государство безусловно препятствовало экономическому и социальному прогрессу европейских народов, и следует, наконец, признать, что мощнейший удар по самой идее государства как института, достаточно самостоятельного по отношению к экономической и социальной сфере, был нанесён не глобализацией конца XX века, а антиаристократическими революциями XVIII и XIX столетий. Политика уже тогда проиграла сражение с «экономическими силами», и в наши дни мы наблюдаем не глобальную схватку между политикой и силами международного капитала и финансов, а отдельные эпизоды уничтожения последних «партизанских отрядов», оставшихся от когда-то впечатлявшей своим могуществом регулярной политической армии. Романтическая модернити скорее позволяла институтам государственной власти существовать, чем способствовала возрастанию их мощи и влияния; сегодня же пришло время констатировать, что значение этих институтов, постоянно снижавшееся на протяжении последних двух столетий, окончательно будет утрачено и не подлежит восстановлению.

На протяжении последних двадцати-тридцати лет человечество пережило гигантскую трансформацию, но её не стоит называть революцией, поскольку она воплотила в себе не отрицание модернити, как сегодня стало модным считать, а напротив, ознаменовала её полное и окончательное утверждение.

Автор представляемой книги вполне достоин занять место в этом ряду, принадлежность к которому есть высшая степень признания, которое только может быть оказано человеку. Его труд исполнен призыва к сохранению утрачиваемых ценностей, к воссозданию принципов того нравственного бытия, которое само по себе является неоспоримой ценностью и останется таковой невзирая на то, какая историческая эпоха переживается человеческой цивилизацией. Именно выявление крупиц высшего знания, причудливо разбросанных по страницам замечательной книги профессора Баумана, кажется нам достойным самого разборчивого читателя; выявление же противоречий современного общества заслуживает, на наш взгляд, гораздо меньшего внимания: ведь даже обличая безумства нашего мира, разве не признает сам автор, что «безумие перестаёт быть безумием, если оно коллективно?» По этой причине чтение представляемой книги требует большого внимания, тщательности, тонкого анализа и критического восприятия. И это, возможно, извиняет нас за то, что предпосланный книге текст оказался столь длинным.

Владислав Иноземцев, январь 2002 года.