Судьба льва гумилева сына ахматовой кратко. Нелегкий жизненный путь Льва Гумилева - сына Анны Ахматовой (16 фото). Репрессии и «Реквием»

25 лет назад, 15 июня 1992 г. ушел из жизни крупный ученый-востоковед, историк-этнограф, поэт и переводчик, чьи заслуги долгое время оставались недооцененными, – Лев Гумилев . Весь его жизненный путь был опровержением того, что «сын за отца не отвечает». В наследство от родителей ему достались не слава и признание, а годы репрессий и гонений: его отец Николай Гумилев был расстрелян в 1921 г., а мать – Анна Ахматова – стала опальной поэтессой. Отчаяние после 13 лет в лагерях и постоянных препятствий в занятиях наукой усугублялось взаимным непониманием в отношениях с матерью.

1 октября 1912 г. у Анны Ахматовой и Николая Гумилева родился сын Лев. В том же году у Ахматовой вышел ее первый поэтический сборник «Вечер», затем – сборник «Четки», которые принесли ей признание и вывели в литературный авангард. Свекровь предложила поэтессе забрать на воспитание сына – оба супруга были слишком молоды и заняты своими делами. Ахматова согласилась, и это стало ее роковой ошибкой. До 16 лет Лев рос с бабушкой, которую называл «ангелом доброты», а с матерью виделся редко.

Его родители вскоре разошлись, а в 1921 г. Лев узнал о том, что Николая Гумилева расстреляли по обвинению в контрреволюционном заговоре. В том же году его навестила мать, а потом пропала на 4 года. «Я понял, что никому не нужен», – писал Лев, отчаявшись. Он не мог простить матери того, что остался один. К тому же тетка сформировала у него представление об идеальном отце и «дурной матери», бросившей сироту.

Многие знакомые Ахматовой уверяли, что в быту поэтесса была совершенно беспомощна и не могла позаботиться даже о себе самой. Ее не печатали, она жила в стесненных условиях и считала, что с бабушкой сыну будет лучше. Но когда встал вопрос о поступлении Льва в университет, она забрала его в Ленинград. На тот момент она вышла за Николая Пунина, но хозяйкой в его квартире не была – они жили в коммуналке, вместе с его бывшей женой и дочерью. А Лев и вовсе был там на птичьих правах, он спал на сундуке в неотапливаемом коридоре. В этой семье Лев чувствовал себя чужим.

В университет Гумилева не приняли из-за социального происхождения, и ему пришлось освоить множество профессий: он работал чернорабочим в трамвайном управлении, рабочим в геологических экспедициях, библиотекарем, археологом, музейным работником и т. д. В 1934 г. ему наконец удалось стать студентом исторического факультета ЛГУ, но уже через год его арестовали. Вскоре его выпустили «за отсутствием состава преступления», в 1937 г. он восстановился в университете, а в 1938 г. снова был арестован по обвинению в терроризме и антисоветской деятельности. На этот раз ему дали 5 лет в Норильлаге.

По окончании срока в 1944 г. Лев Гумилев ушел на фронт и всю оставшуюся войну прошел рядовым. В 1945 г. он вернулся в Ленинград, снова восстановился в ЛГУ, поступил в аспирантуру и уже спустя 3 года защитил кандидатскую диссертацию по истории. В 1949 г. его снова арестовали и без предъявления обвинения приговорили к 10 годам лагерей. Только в 1956 г. его наконец освободили и реабилитировали.

В это время поэтесса жила в Москве у Ардовых. До Льва дошли слухи, что деньги, вырученные за переводы, она тратила на подарки жене Ардова и ее сыну. Льву казалось, что мать экономит на посылках, редко пишет и относится к нему слишком легкомысленно.

Лев Гумилев был настолько обижен на свою мать, что даже писал в одном из писем, что, будь он сыном простой бабы, давно уже стал бы профессором, и что мать его «не понимает, не чувствует, а только томится». Он упрекал ее в том, что она не хлопотала о его освобождении, в то время как Ахматова опасалась, что ходатайства от ее имени могут только усугубить его положение. К тому же Пунины и Ардовы убеждали ее в том, что ее хлопоты могут навредить и ей, и сыну. Гумилев не учитывал тех обстоятельств, в которых приходилось пребывать его матери, и того, что она не могла ему откровенно написать обо всем, так как ее письма подвергались цензуре.

После его возвращения непонимание между ними только усилилось. Поэтессе казалось, что сын стал чрезмерно раздражительным, резким и обидчивым, а он по-прежнему обвинял мать в равнодушии к нему и его интересам, в пренебрежительном отношении к его научным трудам.

В 5 последних лет они не виделись, и когда поэтесса заболела, за ней ухаживали чужие люди. Лев Гумилев защитил докторскую по истории, за ней еще одну по географии, хотя звания профессора так и не получил. В феврале 1966 г. Ахматова слегла с инфарктом, сын приехал из Ленинграда навестить ее, но Пунины не пустили его в палату – якобы оберегая слабое сердце поэтессы. 5 марта ее не стало. Лев Гумилев пережил мать на 26 лет. В 55 лет он женился и остаток дней провел в тишине и покое.
жми :

Одна из самых ярких, самобытных и талантливых поэтесс Серебряного века Анна Горенко, более известная своим почитателям как Ахматова, прожила длинную и насыщенную трагическими событиями жизнь. Эта гордая и одновременно хрупкая женщина была свидетельницей двух революций и двух мировых войн. Её душу опалили репрессии и смерти самых близких людей. Биография Анны Ахматовой достойна романа или экранизации, что неоднократно и предпринимали как её современники, так и более позднее поколение драматургов, режиссёров и литераторов.

Анна Горенко появилась на свет летом 1889 года в семье потомственного дворянина и отставного инженера-механика флота Андрея Андреевича Горенко и Инны Эразмовны Стоговой, принадлежавшей к творческой элите Одессы. Девочка родилась в южной части города, в доме, который располагался в районе Большой Фонтан. Она оказалась третьей по старшинству из шестерых детей.

Едва малышке исполнился год, родители переехали в Санкт-Петербург, где глава семьи получил чин коллежского асессора и стал чиновником Госконтроля для особых поручений. Семья поселилась в Царском Селе, с которым и связаны все детские воспоминания Ахматовой. Няня водила девочку гулять в Царскосельский парк и другие места, которые ещё помнили . Детей обучали светскому этикету. Читать Аня научилась по азбуке , а французский язык выучила ещё в раннем детстве, слушая, как учительница преподаёт его старшим детям.

Образование будущая поэтесса получала в Мариинской женской гимназии. Анна Ахматова стихи начала писать, по её утверждению, в 11 лет. Примечательно, что поэзия для неё открылась не произведениями Александра Пушкина и , которых она полюбила несколько позже, а величественными одами Гавриила Державина и стихотворением «Мороз, Красный нос», которые декламировала мама.

Юная Горенко влюбилась в Петербург навсегда и считала его главным городом своей жизни. Она очень тосковала по его улицам, паркам и Неве, когда пришлось уехать с мамой в Евпаторию, а потом и в Киев. Родители развелись, когда девушке исполнилось 16 лет.

Предпоследний класс она доучивалась на дому, в Евпатории, а последний оканчивала в киевской Фундуклеевской гимназии. После завершения учёбы Горенко становится студенткой Высших женских курсов, выбрав для себя юридический факультет. Но если латынь и история права вызывали в ней живой интерес, то юриспруденция показалась скучной до зевоты, поэтому девушка продолжила образование в любимом Санкт-Петербурге, на историко-литературных женских курсах Н. П. Раева.

Стихи

В семье Горенко поэзией не занимался никто, «сколько видит глаз кругом». Лишь по линии матери Инны Стоговой нашлась дальняя родственница Анна Бунина – переводчица и поэтесса. Отец не одобрил увлечение дочери поэзией и попросил не срамить его фамилию. Поэтому Анна Ахматова стихи свои никогда не подписывала настоящей фамилией. В своём генеалогическом древе она отыскала прабабушку-татарку, которая якобы вела свой род от ордынского хана Ахмата, и таким образом превратилась в Ахматову.

В ранней юности, когда девушка училась в Мариинской гимназии, она познакомилась с талантливым молодым человеком, впоследствии известным поэтом Николаем Гумилёвым. И в Евпатории, и в Киеве девушка переписывалась с ним. Весной 1910 года они обвенчались в Николаевской церкви, которая и сегодня стоит в селе Никольская Слободка под Киевом. На тот момент Гумилёв уже был состоявшимся поэтом, известным в литературных кругах.

Молодожены отправились праздновать свой медовый месяц в Париж. Это была первая встреча Ахматовой с Европой. По возвращении муж ввёл свою талантливую жену в литературно-художественные круги Санкт-Петербурга, и её тут же заметили. Сначала всех поразила её необычная, величественная красота и царственная осанка. Смуглая, с отчётливой горбинкой на носу, «ордынская» внешность Анны Ахматовой покорила литературную богему.

Анна Ахматова и Амадео Модильяни. Художник Наталия Третьякова

Вскоре питерские литераторы оказываются в плену творчества этой самобытной красавицы. Анна Ахматова стихи о любви, а именно это великое чувство она воспевала всю свою жизнь, пишет во времена кризиса символизма. Молодые поэты пробуют себя в других вступивших в моду течениях – футуризме и акмеизме. Гумилёва-Ахматова приобретает известность как акмеистка.

1912-ый становится годом прорыва в её биографии. В этом памятном году не только рождается единственный сын поэтессы – Лев Гумилёв, но и выходит маленьким тиражом её первый сборник под названием «Вечер». На склоне лет женщина, прошедшая все тяготы времени, в котором ей выпало родиться и творить, назовёт эти первые творения «бедными стихами пустейшей девочки». Но тогда стихи Ахматовой нашли первых своих почитателей и принесли ей известность.

Спустя 2 года выходит второй сборник, названный «Чётки». И это уже был настоящий триумф. Поклонники и критики восторженно отзываются о её творчестве, возводя в ранг самой модной поэтессы своего времени. Ахматовой больше не нужна протекция мужа. Её имя звучит даже громче, чем имя Гумилёва. В революционном 1917-ом Анна выпускает свою третью книгу – «Белая стая». Она выходит внушительным тиражом в 2 тысячи экземпляров. Пара расстаётся в неспокойном 1918 году.

А летом 1921-го Николая Гумилёва расстреляли. Ахматова тяжело переживала смерть отца своего сына и человека, который ввёл её в мир поэзии.

Анна Ахматова читает свои стихи студентам

С середины 1920-х для поэтессы наступают тяжёлые времена. Она под пристальным вниманием НКВД. Её не печатают. Стихи Ахматовой пишутся «в стол». Многие из них утеряны при переездах. Последний сборник вышел в 1924 году. «Провокационные», «упаднические», «антикоммунистические» стихотворения – такое клеймо на творчестве стоило Анне Андреевне дорого.

Новый этап её творчества тесно связан с изматывающими душу переживаниями за родных людей. Прежде всего, за сына Лёвушку. Поздней осенью 1935-го для женщины прозвучал первый тревожный звонок: одновременно арестованы второй муж Николай Пунин и сын. Их освобождают через несколько дней, но покоя в жизни поэтессы больше не будет. С этого момента она будет чувствовать, как кольцо преследования вокруг неё сжимается.

Через 3 года сын арестован. Его приговорили к 5 годам исправительно-трудовых лагерей. В этом же страшном году прекратился брак Анны Андреевны и Николая Пунина. Измождённая мать носит передачи сыну в Кресты. В эти же годы выходит знаменитый «Реквием» Анны Ахматовой.

Чтобы облегчить жизнь сыну и вытянуть его из лагерей, поэтесса перед самой войной, в 1940-ом издаёт сборник «Из шести книг». Здесь собраны старые отцензуренные стихотворения и новые, «правильные» с точки зрения правящей идеологии.

Грянувшую Великую Отечественную войну Анна Андреевна провела в эвакуации, в Ташкенте. Сразу же после победы вернулась в освобождённый и разрушенный Ленинград. Оттуда вскоре перебирается в Москву.

Но едва расступившиеся над головой тучи – сына выпустили из лагерей – снова сгущаются. В 1946-ом её творчество разгромлено на очередном заседании Союза писателей, а в 1949-ом Лев Гумилёв арестован снова. На этот раз его осудили на 10 лет. Несчастная женщина сломлена. Она пишет просьбы и покаянные письма в Политбюро, но её никто не слышит.

Пожилая Анна Ахматова

После выхода из очередного заточения отношения между матерью и сыном долгие годы оставались напряженными: Лев считал, что мама на первое место поставила творчество, которое любила больше, чем его. Он отдаляется от неё.

Чёрные тучи над головой этой знаменитой, но глубоко несчастной женщины расходятся лишь под конец её жизни. В 1951-ом её восстановили в Союзе писателей. Стихи Ахматовой печатаются. В середине 1960-х Анна Андреевна получает престижную итальянскую премию и выпускает новый сборник «Бег времени». А ещё известной поэтессе Оксфордский университет присваивает докторскую степень.

Ахматовская "будка" в Комарово

На исходе лет у поэта и литератора с мировым именем наконец появился свой дом. Ленинградский «Литфонд» выделил ей скромную деревянную дачу в Комарово. Это был крошечный домик, который состоял из веранды, коридора и одной комнаты.

Вся «меблировка» – это жесткая кровать, где в качестве ножки были сложены кирпичи, стол, сооруженный из двери, рисунок Модильяни на стене и старинная иконка, когда-то принадлежавшая первому мужу.

Личная жизнь

Эта царственная женщина имела удивительную власть над мужчинами. В юности Анна была фантастически гибкой. Говорят, она могла с лёгкостью перегнуться назад, достав головой пола. Даже балерины Мариинки поражались этой невероятной природной пластике. А ещё у неё были удивительные глаза, менявшие цвет. Одни говорили, что глаза у Ахматовой серые, другие утверждали, что зелёные, а третьи уверяли, что они небесно-голубые.

Николай Гумилёв влюбился в Анну Горенко с первого взгляда. Но девушка была без ума от Владимира Голенищева-Кутузова, студента, который не обращал на неё никакого внимания. Юная гимназистка страдала и даже пыталась повеситься на гвозде. К счастью, он выскользнул из глиняной стены.

Анна Ахматова с мужем и сыном

Кажется, дочь получила в наследство мамины неудачи. Замужество ни с одним из троих официальных мужей не принесло поэтессе счастья. Личная жизнь Анны Ахматовой была сумбурной и какой-то растрёпанной. Изменяли ей, изменяла она. Первый муж пронёс любовь к Анне через всю свою короткую жизнь, но при этом у него появился внебрачный ребёнок, о котором все знали. К тому же Николай Гумилёв не понимал, почему любимая жена, по его мнению, вовсе не гениальная поэтесса, вызывает такой восторг и даже экзальтацию у молодёжи. Стихи Анны Ахматовой о любви казались ему слишком длинными и напыщенными.

В конце-концов они расстались.

После расставания у Анны Андреевны от поклонников не было отбоя. Граф Валентин Зубов дарил ей охапки дорогих роз и трепетал от одного её присутствия, но предпочтение красавица отдала Николаю Недоброво. Впрочем, вскоре его сменил Борис Анрепа.

Второе замужество с Владимиром Шилейко так измучило Анну, что она обронила: «Развод… Какое же это приятное чувство!».

Через год после смерти первого мужа она расстаётся и со вторым. А спустя полгода выходит замуж в третий раз. Николай Пунин – искусствовед. Но личная жизнь Анны Ахматовой не сложилась и с ним.

Заместитель наркома просвещения Луначарского Пунин, приютивший бездомную Ахматову после развода, тоже не сделал её счастливой. Новая жена жила в квартире вместе с бывшей супругой Пунина и его дочерью, сдавая деньги в общий котёл на еду. Приезжавший от бабушки сын Лев помещался на ночь в холодный коридор и чувствовал себя сиротой, вечно обделённым вниманием.

Личная жизнь Анны Ахматовой должна была измениться после встречи с врачом-патологоанатомом Гаршиным, но перед самой свадьбой тому якобы приснилась покойная мать, умолявшая не брать в дом колдунью. Бракосочетание отменили.

Смерть

Смерть Анны Ахматовой 5 марта 1966 года, кажется, потрясла всех. Хотя ей на тот момент уже исполнилось 76 лет. Да и болела она давно и тяжело. Скончалась поэтесса в подмосковном санатории в Домодедово. Накануне смерти она попросила привезти ей Новый Завет, тексты которого хотела сличить с текстами кумранских рукописей.

Тело Ахматовой из Москвы поспешили переправить в Ленинград: власти не желали диссидентских волнений. Похоронили её на Комаровском кладбище. Перед смертью сын и мать так и не смогли помириться: они не общались несколько лет.

На могиле матери Лев Гумилёв выложил каменную стенку с окошком, которая должна была символизировать стену в Крестах, куда она носила ему передачи. Сначала на могиле стоял деревянный крест, как того и просила Анна Андреевна. Но в 1969-ом появился крест.

Памятник Анне Ахматовой и Марине Цветаевой в Одессе

Музей Анны Ахматовой находится в Санкт-Петербурге на улице Автовской. Ещё один открыт в Фонтанном доме, где она прожила 30 лет. Позже музеи, памятные доски и барельефы появились в Москве, Ташкенте, Киеве, Одессе и многих других городах, где жила муза.

Стихи

• 1912 – «Вечер»
• 1914 – «Чётки»
• 1922 – «Белая стая»
• 1921 – «Подорожник»
• 1923 – «Anno Domini MCMXXI»
• 1940 – «Из шести книг»
• 1943 – «Анна Ахматова. Избранное»
• 1958 – «Анна Ахматова. Стихотворения»
• 1963 – «Requiem»
• 1965 – «Бег времени»

7 , 7:29

Николай Гумилев и Анна Ахматова с сыном Львом. 1915 год.

"Лучший стих" Анны и Николая

Автобиография Анны Ахматовой "Коротко о себе", написанная незадолго до смерти, насчитывает всего пару страниц. Между упоминаниями о выходе первой и второй книги строка: "1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев".

За два с половиной года до этого состоялась скромная свадьба Анны Горенко и Николая Гумилева, талантливого и уже известного поэта. Вскоре под псевдонимом Ахматова Анна выпустила свою первую книгу "Вечер" - всего триста экземпляров. Читатели и критики приняли стихи благосклонно. В русскую литературу вошел яркий поэт, быстро, впрочем, скрывшийся с поэтического небосклона в небольшом имении Слепнево - по причине последних месяцев беременности.

Окрестности города Бежецка в Тверской губернии, где располагалось Слепнево, особой живописностью не отличались. Но Ахматовой понравились неяркая северная природа, уютный старинный дом. В семье мужа держалась особняком, работала над стихами до поздней ночи. Вставала поздно, приходила с отсутствующим видом в столовую, говорила: "Здравствуйте все!". И после завтрака снова исчезала в свою комнату.

Рожать Анна поехала в столицу, схватки начались прямо в поезде. Гумилев разволновался так, что на Витебском вокзале проскочил мимо свободных извозчиков. До родовспомогательного приюта на Васильевском острове они шли пешком. Утром на свет появился их "лучший стих", названный Львом. Бабушка Аня в честь рождения внука собрала местных крестьян, простила все долги и одарила лучшими яблоками из барского сада.

К радости Анны Ивановны Гумилевой молодые родители передали внука ей на руки и исчезли в водоворотах петербургской культурной жизни.

Развод

Сборник стихов "Четки" вывел Ахматову в литературный авангард, ее слава росла, а отношения с мужем охладевали. Но Лева восхищался отцом: тот плавал по далеким морям, охотился на диких зверей, пересекал пустыни. Приезжая к сыну, играл с ним, привозил удивительные подарки, рассказывал еще более удивительные истории. Мать тоже приезжала, но не оставалась даже на ночь, настолько накалялась обстановка с ее появлением. Тетя Шура ревновала Ахматову к брату и племяннику, Анна даже не могла остаться с ребенком наедине - тетка караулила как цербер.

Забрать сына Анна не могла, отношения с мужем становились все более зыбкими. Первая мировая война окончательно разлучила Ахматову и Гумилева. Николай ушел на фронт, в августе 1914 года заехал проститься с сыном и матерью. Короткие письма жене, чуть длиннее - матушке и Леве. Над рыжеволосой головой сына двух поэтов прозвучало стихотворное пророчество: "Рыжий львёныш с глазами зелёными, страшное наследие тебе нести!" - Марина Цветаева, как всегда, почувствовала трагедию задолго до того, как ее предсказание сбылось.

Николай Гумилев с двумя георгиевскими крестами на гимнастерке вернулся домой в феврале 1917 года, прямо к революции. В августе вновь уехал - во Францию, в составе русского экспедиционного корпуса. Вернулся уже в страну победившего Октября.

23 июня 1918 года, на Троицын день, Ахматова и Гумилев в последний раз навестили сына вместе. Через несколько месяцев они развелись.

Обида сына

Гумилев женился снова, Ахматова вышла за востоковеда Владимира Шилейко. В голодном промерзлом Петрограде она колола дрова, топила печь и добывала еду себе, мужу-востоковеду и мужниной собаке, о которой тот заботился явно больше, чем о супруге. Не могло быть и речи о том, чтобы забрать Леву у бабушки. Там ребенок хотя бы не мерз и ел досыта.

В августе 1921 года Николая Гумилева арестовали, обвинив в контрреволюционном заговоре. 25 августа поэта расстреляли. Тетя Шура билась в истерике, Анна Ивановна сохраняла спокойствие. Она была уверена, что сын сбежал из тюрьмы и уехал из России в свою любимую Африку. Это убеждение бабушка Аня сохранила до конца дней. Коля уехал, значит нужно сберечь Леву до возвращения отца. Когда через несколько месяцев Ахматова приехала за сыном, бабушка уговорила оставить мальчика с ней. Гумилевы переехали в Бежецк, Лева пошел в школу.

Ахматова мучительно решала, как жить дальше. Еще оставалась возможность выезда из России, но ценой вопроса становилось расставание с сыном. Тем временем Александра Сверчкова продолжала взращивать в племяннике миф об идеальном отце и о "бросившей сироту" матери. О том, что мать половину заработков привозит в бежецкий дом, не говорилось совсем.

В битву за сына она вступила лишь однажды.

Тетя Шура объявила, что собирается усыновить ребенка, потому что фамилия Гумилев сломает ему жизнь. Анна Андреевна отчеканила: "В этом случае он будет Ахматовым, а не Сверчковым". Бабушка Аня поддержала невестку - внук сохранит фамилию отца, Лев будет встречаться с матерью. Если Александра не хочет пускать Ахматову в свой дом, то бабушка будет возить Леву. Несколько раз в год Анна Ивановна и Лева приезжали в столицу, которая теперь именовалась Ленинградом, но останавливались у знакомых - своего угла у Ахматовой так и не появилось. Теткино воспитание даром не прошло, Лев затаил на мать глубокую обиду за развод с отцом, и за то, что "мать бросила сироту".

Два письма Сталину

Ахматова рассталась с Шилейко и вышла замуж в третий раз, за искусствоведа Николая Пунина. Теперь она жила в коммунальной квартире во флигеле Шереметьевского дворца - знаменитом Фонтанном Доме. Семья получилась странная, Пунин поселил вместе Ахматову и бывшую жену с дочкой Ирочкой. Двухлетняя малышка Анну признала сразу, прибегала к ней в комнату, забиралась на колени. Вместо "Ахматова" у Ирины получалось "Акума", имя стало семейным прозвищем Ахматовой.

В 1929 году Лев Гумилев окончил школу и приехал в Ленинград готовиться к поступлению в институт. Ему нашлось место на сундуке в неотапливаемом коридоре, тарелку супа, принесенную соседкой, они с матерью делили пополам. Работал в геологическом коллекторе, на железной дороге, был санитаром в таджикском совхозе - отправили на борьбу с малярией. В письме матери сообщил о своем выборе: "И все-таки я буду историком". Летом 1934 года поступил на истфак Ленинградского университета.

И быстро попал в историю.

На лекции по литературе одному из преподавателей вздумалось разоблачить Николая Гумилева. "Поэт писал про Абиссинию, - восклицал он, - а сам не был дальше Алжира... Вот пример отечественного Тартарена!" В тишине аудитории громко прозвучало: "Нет, он был в Абиссинии!". Профессор поинтересовался: "Молодой человек, кому лучше знать, вам или мне?" "Конечно, мне - я его сын!"

Ахматова бросилась в Москву с письмом к Сталину; составить текст ей помог Михаил Булгаков, искушенный в играх с властью. Арестованных освободили за отсутствием состава преступления, а через год Льва Гумилева восстановили на втором курсе университета. Он все так же ночевал на сундуке в коридоре, Ахматову по-прежнему не печатали - она зарабатывала на жизнь себе и сыну переводами.

На Рождество 1938 года Лева навестил бабушку и тетю Шуру. Бабушка Аня больше не увиделась с внуком - вскоре Гумилева арестовали по обвинению в терроризме.

"Взяли весь цвет молодого поколения, будущих звезд русской науки", - говорила Ахматова.

Восемь дней из Льва выбивали показания, следователи пытались доказать, что к антисоветской деятельности его подтолкнула Ахматова. Показаний против матери Гумилев не дал, но в руководстве контрреволюционной организацией признался. На суде ему как "руководителю" дали "десятку".

Ахматова наивно считала, что и в этот раз Леву выпустят. Он запомнил строчки из безмятежного материнского письма: "Сегодня пойду в сад, шуршать осенними листьями..." Когда до нее дошло, что сына через неделю отправляют на этап, она бросилась выпрашивать ему у знакомых теплые вещи.

2 декабря Гумилев отбыл строить Беломорканал. Мать убеждала себя: "Он очень вынослив, потому что всегда привык жить в плохих условиях, не избалован. Привык спать на полу, мало есть". Но на ледяном ветру как свечки сгорали даже крепкие деревенские мужики, понемногу "дошел" и Лев. Спасла его отправка в Ленинград на доследование. Гумилев опять вернулся в Кресты, а его мать - в тюремные очереди, боль переплавлялась в бессмертные строки ее "Реквиема".

6 апреля 1939 года она тайком от всех отправила второе письмо Сталину, умоляя вернуть сына. Льва не освободили, но приговор вынесли относительно мягкий - пять лет лагерей и поражение в правах. Гумилев уехал в Норильск на медноникелевый рудник.

Новый приговор

Когда началась война, Ахматову вывезли из осажденного Ленинграда в Ташкент. Она переболела тифом, получила осложнение на сердце, стала быстро полнеть. 10 марта 1943 года Лев сообщил матери, что срок кончился, он находится на спецпоселении. Отправившись в геологическую экспедицию на Нижнюю Тунгуску, Гумилев открыл большое месторождение железа...

В качестве поощрения попросился на фронт.

Ушел на войну добровольцем, закончил ее в Берлине. Но из наград получил только две медали - представить к ордену не позволила анкета.

Вернувшись в Ленинград, восстановился в университете, защитил диплом, поступил в аспирантуру Института востоковедения при Академии наук. Ахматова тоже много работала, поэтические вечера следовали один за другим - в Москве, в Ленинграде, всюду триумф. На одном из выступлений зал встретил ее стоя и устроил овацию. Последствия не заставили себя ждать: вышло печально известное постановление ЦК партии о творчестве Ахматовой и Зощенко.

1 сентября Ахматову исключили из Союза писателей. На собрании в Институте востоковедения от Льва Гумилева потребовали осудить мать. После отказа отчислили из аспирантуры.

Лишь через полгода ему с трудом удалось устроиться на должность библиотекаря в психиатрической клинике. В конце 1948 года Лев защитил кандидатскую на истфаке ЛГУ, перед ним вновь замаячила перспектива возвращения в науку. А в 1949м, вскоре после 60-летнего юбилея Анны Ахматовой, в Фонтанном Доме произошло странное событие: в комнате Гумилева упал со стены крест - подарок матери.

6 ноября Льва арестовали и отправили в Москву, где вынесли приговор - десять лет каторжных лагерей.

Это заключение разъединило мать и сына. Гумилеву казалось, что мать о нем забыла, редко пишет, экономит на посылках. Лев страдал от невозможности продолжать исследования, он просил, умолял, требовал сделать хоть что-нибудь для своего освобождения. А мать и без того непрерывно пыталась добиться пересмотра дела. Но... Когда сын просил выслать табаку и "каких-нибудь жиров" - лагерной валюты - Анна Андреевна отправляла печенье. Когда заказывал необходимую книгу, мать покупала другую - дорогую и совершенно ненужную. Когда спрашивал, жива ли его возлюбленная, - подробно писала о приходе весны и о клейких тополиных листочках...

"Мамин эпистолярный стиль несколько похож на издевательство, но знаю, что это неумышленно", - в отчаянии сообщал Гумилев знакомым.

А она никак не понимала, почему сын сердится.

Встреча

Амнистия по случаю смерти Сталина, коснулась многих - но не Льва Гумилева. Не изменились и отношения с матерью: любовь и взаимные обиды. Окружение Ахматовой тоже способствовало этому: в 1955 году она собралась поехать на свидание к сыну. Выросшая Ирина Пунина с дочкой Аней сделали все, чтобы эта встреча не состоялась, убедив Акуму, что ее сын может умереть от радости. Узнав о такой "заботе", Гумилев понял: в мамином "ближнем кругу" рады ему не будут. Когда после ХХ съезда перед ним распахнулись ворота лагеря, о своем возвращении он сообщать не стал; через четыре дня добрался из Омска в Москву, зашел на Ордынку к Ардовым.

Неожиданно в дверь вошла... Анна Ахматова. Ничего не зная о приезде сына, она вдруг сорвалась из Ленинграда и помчалась ему навстречу.

Очевидцы вспоминали, что никогда не видели Ахматову такой счастливой и умиротворенной. Даже царственный голос изменился, зазвучал уютно, мягко. Но мать и сын не обрели понимания. Анна Андреевна хотела, чтобы сын заботился о ней, постаревшей, грузной, больной. Ахматова обижалась на его резкость и абсолютно не понимала, через что ему пришлось пройти. Лев не выдерживал величавых манер матери, взрывался: "Мама, не королевствуй!".

Ирина Пунина умело подливала масла в огонь. Пока сын был в лагере, Ахматова завещала ей все имущество и архив. С возвращением Гумилева расклад сил изменился, атаки на него стали непрерывными.

Сын с матерью расстались, как оказалось - навсегда.

Гумилев расспрашивал знакомых о мамином здоровье, она - о его научных успехах, гордилась, что сын стал доктором наук. Незадолго до смерти тайком побывала у нотариуса и отменила завещание в пользу Пуниных, единственным наследником должен был стать сын. В феврале 1966 года в Москве Ахматова слегла в больницу с инфарктом. Лев примчался из Ленинграда навестить мать, но в палату Пунины его не допустили. 5 марта, в годовщину смерти Сталина, Анна Ахматова умерла.

Прощание

Лев Гумилев вместе с друзьями матери занялся организацией похорон, в Москве отслужили панихиду в храме Николы в Кузнецах. В Ленинграде, куда тело Ахматовой привезли вечером 9 февраля, в Никольском Морском соборе тоже прошла панихида. Похоронить Ахматову на ленинградских кладбищах было невозможно, удалось получить разрешение на похороны в Комарово. Утром должно было состояться гражданское прощание, потом траурная процессия отправлялась к месту упокоения. Но Гумилев спутал планы, назначив на утро отпевание матери по полному чину.

К Никольскому собору потянулись тысячи людей, собор сиял от множества свечей. Власти отправили милицейские патрули сопровождать траурный кортеж, чтобы не допустить стихийных волнений. Лев Гумилев, знающий, как мать любила Пушкина, наклонился ко гробу: "Мама, вот и у тебя фельдегеря!"

На девятый день после смерти матери Лев Гумилев поминал ее вместе с Михаилом Ардовым. Налили по стопке водки, молча выпили. Ардов достал из-за пазухи небольшой томик стихов Ахматовой. Та подписала его сыну за четыре дня до смерти, как раз тогда, когда того не пустили к ней. Она не знала, что Лев рядом, но почувствовала. Просила Ардова передать подарок, надеялась помириться.

Лев Николаевич получил по завещанию матери ее сбережения, но архив Пунины так и не отдали, распродав его по частям. Все деньги Ахматовой сын потратил на памятник. На могиле в Комарово он установил кованый крест и своими руками сложил из камней стену в память о сотнях часов, проведенных матерью под стенами Крестов.

Лев Николаевич пережил мать на двадцать шесть лет, он умер в 1992 году, успев узнать о реабилитации своего отца, Николая Гумилева.

ОБОЖЖЁННЫЕ СТРОКИ

"Буду я, как стрелецкие жёнки, под кремлевскими башнями выть"

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла,

В темной горнице плакали дети,

У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе... Не забыть!

Буду я, как стрелецкие жёнки,

Под кремлевскими башнями выть.

Тихо льется тихий Дон,

Желтый месяц входит в дом.

Входит в шапке набекрень,

Видит желтый месяц тень.

Эта женщина больна,

Эта женщина одна.

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

Показать бы тебе, насмешнице

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случится с жизнью твоей -

Как трехсотая, с передачею,

Под Крестами будешь стоять

И своею слезою горячею

Новогодний лед прожигать.

Там тюремный тополь качается,

И ни звука - а сколько там

Неповинных жизней кончается...

Легкие летят недели,

Что случилось, не пойму.

Как тебе, сынок, в тюрьму

Ночи белые глядели,

Как они опять глядят

Ястребиным жарким оком,

О твоем кресте высоком

И о смерти говорят.

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

Три первых дня сентября смотрела по КУЛЬТУРЕ захватывающий телефильм «Ты сын и ужас мой», снятый в 2005 году, но мною почему-то пропущенный. А смотреть его нужно. Он еще раз возвращает нас к неразрешимой и тяжкой проблеме взаимоотношений двух очень близких людей, оставивших ощутимый след в российской культуре, Анны Ахматовой и Льва Гумилева.

Вклад в нее Анны Ахматовой вряд ли кто решится оспаривать, но и Лев Гумилев, при всей драматичности и скукоженности своей жизни на воле (он провел 14 лет в лагерях, четырежды его арестовывали), остался в истории как крупный ученый-востоковед, выдвинувший известную теорию «пассионарности».

Оба были фигурами яркими, незаурядными, оба прожили тяжелейшие жизни, каждый из них по-своему любил и жалел другого, но понять не мог. Даже исповедуя христианские взгляды, эти двое ничего не прощали друг другу, и нам неведомо, узнали ли они один другого «в мире новом».

Но скажу о фильме. В нем участвуют два человека. Автор сценария и ведущая Нина Попова, она же директор музея Анны Ахматовой. В питерском музее Ахматовой я не была, но порадовалась, что такая симпатичная, многознающая и артистичная личность им руководит.

Она сумела преподнести нам историю матери и сына тонко, без излишнего пафоса, с большой долей такта по отношению ко всем ее участникам.

На долю народного артиста России Николая Бурова пришлась «роль Гумилева», он читает письма Николая - маме из Слепнева, Бежецка, ей и другим женщинам – из лагерей. У хороших артистов так получается – а я поняла, что Буров – очень хороший артист, правда, сейчас он на административной должности – директор Исаакиевского собора, - что сквозь звучание и вибрацию голоса, сквозь тон и интонацию, живо видишь автора письма, с его характером и со всеми повадками...

Письма же читаются уникальные, ранее не публиковавшиеся, что особо оговорено в титрах. В самом деле, никогда не слышала и не читала писем Анны Ивановны Гумилевой к своей невестке, Ахматовой. В них она называет Анну Андреевну «дорогая моя Аничка», а подписывает письма так: «Горячо любящая тебя мама». Ахматова на это отзывается ответной лаской «Дорогая моя мамочка».

Согласитесь, отношения между свекровью и невесткой редкие, прямо-таки удивительные, особенно если учесть, что Лев Николаевич Гумилев (1912 – 1992), единственный сын Ахматовой и Гумилева, все детство провел у бабушки. Анна Ивановна с внуком жили в имении Слепнево, затем в Бежецке, а Анна Андреевна (везло Гумилеву на Аннушек, вторая жена его также была Анной, Анной Энгельгардт) изредка наезжала из Петербурга проведать сына.

Но не будем бросать камня в Ахматову, каявшуюся: «Я плохая мать». Не в этом, как кажется, было дело. Ребенок был копией Николая, с детства и всю жизнь боготворил Гумилева, с матерью был всегда неоправданно резок, ей не верил.

Если оглянуться на прошлое и задаться вопросом, любила ли Ахматова Гумилева, то вспомнятся ее многочисленные отказы на его предложения руки, его попытка самоубийства и то, как, взятая измором, она наконец согласилась стать его женой. И что за этим последовало? Ссоры, ревность, долгие отлучки Гумилева, уезжавшего самоутверждаться в Африку, его измены, их свадебная поездка в Париж, в которой уже наметился ее будущий роман с Модильяни...

Конечно же, не любила. И был в ее жизни кто-то, кто предшествовал Гумилеву.

Вообще жизнь Ахматовой 1910 - 20-х годов для меня полна загадок. И стихи порой не только не помогают, а мешают достоверной картине.

Но я не сказала еще об одной – главнейшей – причине, по которой Ахматова не спешила брать Леву к себе. Кроме отстутствия жилья, кроме неустроенного быта, она была Поэт, поэт Божьей милостью, что признавал и ее муж Гумилев, считавшийся поэтическим мэтром и приведший ее, неофитку, в поэтический круг. Именно в год рождения Левушки (1912) Ахматова издала свой первый поэтический сборник "Вечер". Совмещать материнские обязанности с делом Поэта она не то чтобы не могла – не хотела.

Так же, как не хотела заниматься хозяйством.

Я запомнила один удивительный рассказ в очень интересных воспоминаниях Марианны Козыревой. На следующий день после последнего - четвертого – ареста Левы (а его забирали в 1933, 1935, 1938 и 1949) Ахматова пришла в квартиру, где Марианна делила комнату с Птицей, женщиной, которую Лев любил. Сказала, что нужно срочно уничтожить все ее рукописи, что у нее самой уже второй обыск, в волненье попросила дать ей какой-нибудь носок – заштопать.

И вот когда она ушла, Марианна поразилась филигранной штопке этого носка, вспомнив при этом, что прореху на своем черном халате с хризантемами Анна Андреевна никогда не заделывала. Что это? Похоже, что отнюдь не неумение, а нежелание. Поэт, она не хотела отвлекаться от своего дела, того главного дела, которое принесло ей высокое место в истории.

Свое название телесериал получил по строчкам из РЕКВИЕМА:

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой.

Кидалась в ноги палачу -

Ты сын и ужас мой.

Сын и ужас. Характерно сочетание этих двух слов. Сын расстрелянного большевиками поэта и далекой от революции, «камерной» поэтессы, Лев с самого рождения был под ударом. Он сидел «за отца и за мать», но отец был в могиле, и имя его было свято, матери же всегда можно было бросить в лицо обвинение.

Ответить ей было нечем. Не спасала? Но вот это: «кидалась в ноги палачу» разве не говорит само за себя? В фильме перечислены те многочисленные адресаты, к которым Ахматова обращалась от своего и (из боязни навредить) не от своего имени. Все ли делала? Почему Льва не освобождали так долго? Но легче всего обвинить слабую, одинокую женщину, которую не издавали, подвергали идеологическим преследованиям, в том, что она живет только для себя, других любит больше, чем сына, ничего для него не делает...

Лев ругал Ахматову и за «Реквием». Он был недоволен тем, что по нему, живому человеку, прошедшему невредимым через войну и лагеря, мать сложила РЕКВИЕМ.

А вот интересно, Моцарт написал свой РЕКВИЕМ по тому умершему, чья семья заказала ему музыку? Нет, конечно. Это был реквием и по своей жизни, что прекрасно почувствовал Пушкин, и по жизни каждого из нас, живших, живущих и собирающихся жить в этом мире. Странно, как взрослый и глубокий человек не понял, что РЕКВИЕМ Ахматова посвятила далеко не только ему. Это плач по всем убиенным в страшный морок террора, окутавший в те годы страну. По женам и матерям, стоявшим в очереди с передачей возле Большого дома. По всем несчастным жителям городов и поселков, запуганным, издерганным страхом, обезумевшим от тогдашнего мрака и абсурда.

Обезумившим.

Нина Попова говорит, что в годы сталинщины у Ахматовой была навязчивая идея, что кто-то читает ее рукописи. Чтобы проверить, она клала на страницу волосок (?), возвращалась – и ей кзалось, что волосок сдвинут. Не безумие ли это? И не сама ли Ахматова в Реквиеме скажет: «Уже безумие крылом души накрыло половину»?

Было и еще одно: доходящая до мании подозрительность. Ахматова считала, что главная женщина в жизни Гумилева, Наталья Васильевна Варбовец (1916 - 1987), или Птица как звал ее Лев, была подосланным к нему агентом Госбезопасности. Считала бездоказательно, но смогла его убедить. Однако не это помешало Льву и Птице соединиться, создать семейное гнездо. Наталья Васильевна, по воспоминаниям Марианны Козыревой, «была необыкновенно красива. Настоящая Настасья Филипповна». Лев влюбился сразу, на следующий день после встречи пришел делать предложение. Но сердце Натальи было занято, всю жизнь она любила коллегу по работе в отделе редкой книги Владимира Люблинского. Льву она ответила, что «подумает». Ничего хорошего не вышло из этого романа.

Птица после смерти Ахматовой узнала о подозрениях, которые мать передала сыну, была в ужасе «от клеветы».

Не удивительно ли, что Ахматова, всю жизнь страдавшая от клеветы («И всюду клевета сопутствовала мне»), стала ее источником для другого человека? И не страшное ли время, мутящее и деформирующее людское сознание в том виновато?

А Лев Николаевич обошелся с бывшей возлюбленной совсем не по-джентельменски. Встретив ее в питерском трамвае через десять лет, остановился и прокричал на весь трамвай, цитируя Пушкина: «Возможно ль, ах, Наина, ты ли? Наина, где твоя краса?» Бедная женщина бросилась прочь из трамвая. И снова задумываюсь... А мог ли быть у Льва Гумилева другой характер? Спокойный, уравновешенный? При такой его жизни, не дававшей его душе ни сна, ни отдыха?

В молодости слышала лекцию Льва Николаевича в Московском университете. Тогда шла молва об его необыкновенной теории, объясняющей мощные перемещения целых народов процессами, происходящими в атмосфере (так, во всяком случае, мне запомнилось).

Лекция была большая. Удивило, что среди пассионарных народов были названы очень многие, все, кроме евреев. Вообще в процессе дальнейшего чтения его трудов я выяснила, что в отличие от матери, настоящей юдофилки, сын был скорее юдофобом. Может быть, и здесь действовал принцип: быть во всем непохожим на мать?

В этих своих записках я временами ухожу от фильма, но это и хорошо – он вызвал у меня много мыслей «в пандан». Уверена, что вызовет и у вас.

Пять последних лет жизни Ахматовой она и Лев Гумилев не общались, не видели друг друга.

Архив матери, завещанный ему, Льву Николаевичу не достался. Нина Попова объясняет это так: «В 1969 году советский суд не мог передать наследство лагернику». Архив Ахматовой, доставшийся семье Пуниных, был распродан.

Лев Гумилев в 1967 году, в 55 лет, женился – опять на Наталье, только уже Викторовне. Последние его годы прошли в тишине и покое. Он пережил мать на 26 лет. И когда я сейчас думаю о них обоих, мне почему-то кажется, что «в мире новом» они окликнут друг друга и простят. А? Как вы думаете? Ведь бывает?

Ты сын и ужас мой. Дорогами разлук

АННА АХМАТОВА И ЛЕВ ГУМИЛЕВ

РАНЕННЫЕ ДУШИ

В журнале «Звезда», № 4 за 1994 год, впервые напечатаны фрагменты переписки Ахматовой с сыном - известным историком-востоковедом Львом Гумилевым. Публикаторы – вдова Льва Николаевича Наталья Викторовна Гумилева и академик Александр Михайлович Панченко. В последние годы обоих ученых разных поколений связывала личная дружба. Об этом свидетельствуют появившиеся в печати их общие выступления и вдумчивый некролог Льву Николаевичу, написанный А. М. Панченко («Известия», 19 июня 1992г.) и озаглавленный «Он был настоящий вольнодумец».

К сожалению, в комментарии и вступительной статье академика теплое чувство дружбы взяло верх над требовательностью ученого. А. М. Панченко полностью доверился рассказам Льва Николаевича о своей матери, не ставя перед собой задачи проанализировать творческую биографию Анны Ахматовой в традициях филологической науки. Им так и заявлено по поводу реального комментария к отдельным письмам: «Его основа - наши со Львом Николаевичем разговоры». Жаль, что это заявление не было вынесено в заглавие. Оно бы сразу обозначило истинную тему публикации, которая тем самым стала бы бесценным психологическим материалом для знания о даровитом человеке исключительной судьбы - Льве Гумилеве.

Мемуарный элемент занимает большое место и во вступительной статье. Для этого использован тот же источник. Но одностороннее освещение такого большого явления в русской поэзии, как литературная деятельность и судьба Анны Ахматовой, не могло не привести к искажению ее образа и даже к прямым ошибкам.

Начать с того, что в распоряжении публикаторов был неполный материал. Они и сами это заметили, найдя в тесте печатаемых писем упоминания о предыдущих открытках Ахматовой. Таковых не оказалось ни в ее фонде, хранящемся в РНБ, ни в «домашнем архиве А. Н Гумилева», как сообщает Наталья Викторовна. Их и не могло быть нигде. Основной состав писем матери Лев Николаевич сжег. Об этом он поведал пораженной Анне Андреевне в первые же дни возвращения из ГУЛАГа. «В лагере нельзя ничего хранить, бывают переезды, там шмоны…» - объяснял он. А когда об этом аутодафе заговорила с ним я, он ответил благородным негодованием: «Что, я буду торговать мамиными письмами?!» Тем не менее, как видим, несколько писем у него сохранилось. Вскоре после его освобождения мы узнали об этой дружеской беседе. Присутствовали Надежда Яковлевна Мандельштам, я и один бывший зэк. Лева выхватил из кармана «мамины письма», чтобы показать нам, как злостно она уклонялась от ответов на его прямые вопросы. Он размахивал той самой открыткой, которая напечатана теперь в «Звезде». Там на запрос о любимой женщине, с которой он расстался пять лет тому назад из-за своего ареста, Анна Андреевна ответила в завуалированной форме на хорошо знакомом ему условном языке. Даму она назвала пушкинской «девой-розой», дыханье которой, как известно, могло быть полно «чумы». Надеюсь, современному читателю не нужно объяснять, что под «чумой» подразумевается не какой-нибудь сифилис или СПИД, а то, о чем сказано в одном из стихотворений Ахматовой - «Окружили невидимым тыном Крепко сглаженной слежки своей». Подобного рода проблемы сопровождали всю жизнь Ахматовой и Льва Гумилева, особенно в первый послевоенный год, начавшийся для них в Ленинграде бурно и весело. Ну а после беспрецедентного постановления ЦК партии об Ахматовой и Зощенко - нечего и говорить, что на Фонтанке относились с подозрением к каждому посетителю. Я не решусь утверждать, что приведенная характеристика Левиной подруги была точна, но Анна Андреевна была в этом уверена и выдвигала много убедительных доводов в пользу своей версии. Между тем, сбитый столку многолетней изоляцией, Лев Николаевич уже не хотел понимать смысл ее слов. С таким упрямым непониманием мы еще встретимся не раз.

Нет сомнения, что десять писем Ахматовой, сохраненные Л. Гумилевым, превратились в выборочный документ, предназначенный для увековечения образа дурной матери, который Лева создал и лелеял в своей растерзанной душе. Можно ли на таком «судном и тенденциозном материале вылепить психологический портрет Анны Ахматовой? А именно это и пытается сделать А. М. Панченко.

В отличие от сына, Анна Андреевна бережно сохранила все его письма. К сожалению, из всего большого их собрания, находящегося в РНБ, публикаторы воспользовались только пятью самыми горькими и несправедливыми. В «Звезде» Левина часть открывается письмом от 5 сентября 1954 г., где он учит мать, как надо за него хлопотать: «Единственный способ помочь мне - это не писать прошения, которые будут механически передаваться в прокуратуру и механически отвергаться, а добиться личного свидания у К. Е. Ворошилова или Н. С. Хрущева и объяснить им, что я толковый востоковед со знанием и возмож­ностями, далеко превышающими средний уровень, и что гораздо целесообразнее использовать меня как ученого, чем как огородное пугало».

Почти невозможно переписываться по почте, подлежащей цензуре! И как доверчивы некоторые читатели, положившиеся на гладкую версию измученного Гумилева о причинах своей беды. Анна Андреевна не могла объяснить ему, при каких обстоятельствах она получила отказ из Прокуратуры СССР. А это был ответ не на «механическое» заявление или «прошение» гражданки Ахматовой А. А., а на ее личное обращение к Кл. Еф. Ворошилову в начале февраля 1954 года. Ее письмо было передано в руки адресата в тот же день его адъютантом. Посредником в этом важном деле был архитектор и живописец В. Руднев, заканчивавший тогда строительство нового здания университета на Ленинских горах. Как известно, Кл. Ворошилов считался с его мнениями. Но, несмотря на получение двух писем - от Ахматовой о Льве Гумилеве и от Руднева об Анне Ахматовой ответа на письма не было ни от Ворошилова лично, ни от Верховного Совета СССР председателем которого он был в то время. После почти полугодового томительного ожидания пришло извещение прямо из Прокуратуры СССР на имя Ахматовой А. А. о том, что оснований для пересмотра дела Гумилева A. Н. нет.

Это был сокрушительный удар. Но Ахматова была не только «поэтом Божьей милостью» как назвал ее А. М. Панченко, но и очень умным человеком. Она сразу поняла: при все еще действующем постановлении ЦК об Ахматовой и Зощенко Ворошилов не возьмет на себя ответственности за решение судьбы ее сына, к тому же носящего фамилию своего отца - поэта Н. Гумилева, расстрелянного ЧК в 1921 году. Значит, Ворошилов «советовался» с президиумом партии или с самим Хрущевым, и новое правительство не собирается давать Ахматовой никакой поблажки. Поэтому всяческое обращение от ее имени будет для Льва не только бесполезным, но и губительным. Значит, надо действовать кружным путем. Эту единственную правильную позицию А. М. Панченко понял как основную черту характера Ахматовой: «Она не протестовала, она страдала». Между тем об этом важном эпизоде в печати существуют да свидетельства, описывающие, как протекло обращение Анны Андреевны к Ворошилову.

Во втором томе «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской под датой 12 января 1954 г. упомянуто, как они совместно составляли письмо к Ворошилову. 5 февраля они уже читали письмо Л. В. Руднева, доставленное мною, чего Лидия Корнеевна не знала. Не знала она также, что оно вместе с письмом Ахматовой было передано адъютанту Ворошилова через указанное им лицо в комендатуре у Троицких ворот Кремля. 12 февраля Чуковская отмечает кратко: «Письмо Ворошилову она уже послала» («Нева», 1993, №4, стр. 110, 111,112). Более подробно об этом рассказано в моей статье «Мемуары и факта (Об освобождении Льва Гумилева)», напечатанной трижды: два раза в США в издания «Ардис» 1976 и 1977 гг. и один раз в Москве в журнале «Горизонт» № 6 за 1989 год. Прежде чем отдавать эту статью в печать, я послала ее в 1973 г. Леве. Он не возразил против ее напечатания, но промолчал. Трудно, однако, понять, почему промолчал и А. М. Панченко. Наши эти публикации остались неучтенными в его комментариях.

Таким же упущением приходится признать интерпретацию одного анекдотическою рассказа Льва Николаевича, который автор предисловия оценил как «немаловажную для русской культуры беседу».

В ней Гумилев очень живо, но совершенно неправдоподобно изобразил, как он подсказал матери образ «серебряного века» для известных строк из «Поэмы без героя»:

На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка,

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл.

В действительности эти стихи присутствовали уже в первой ташкентской редакции поэмы. В этом легко убедиться, заглянув в издание стихотворений и поэм Анны Ахматовой «Библиотеки поэта» (1976). Там напечатан вариант с указанной строфой, датированной 1943 годом. В это время Гумилев еще отбывал лагерный срок в Норильске и не мог знать о существовании нового произведения Ахматовой. А термин «серебряный век» зародился в среде русской эмиграции первой волны. Насколько мне известно, его предложил в 1933 г. Н. А. Оцуп, повторил в 1935-м Вл. Вейдле, затем истолковал Н. А. Бердяев, и, наконец, он лег в основу мемуарного романа С. К. Маковского «На Парнасе серебряного века».

Лев Николаевич, вероятно, присвоил себе авторство этого летучего определения под влиянием сдвига в своей памяти. Дело в том, что, съехавшись с матерью в Ленинграде после семилетней разлуки - тюрьма, лагерь, фронт, Победа, Берлин, он охотно слушал новые стихи Анны Андреевны. Это ее радовало. Особенно она гордилась его одобрением «Поэмы без героя». Но после недолгого периода совместной жизни (4 года, которые Анна Андреевна с горькой иронией называла «антракт») последовала еще одна семилетняя разлука - опять тюрьма, на этот раз Лефортово, оттуда лагерь под Карагандой, затем в Кемеровской области и напоследок долгие четыре года в лагере под Омском. Оттуда он никак не мог выбраться, хотя после смерти Сталина многие заключенные, в том числе и его друзья, освобождались один за другим. Последний год лагеря доконал его. «Проволочка его не то чтобы злила (он был добрый человек), она его обижала», - уверяет Александр Михайлович, приводя слова Льва: «От обиды я нажил язву». На кого обида? на Военную прокуратуру? на КГБ? или на ЦК ВКП (б)? Обижаются на своих. Лев Николаевич во всем винил свою мать.

«Пусть будет паскудной судьба, а мама хорошей: так лучше, чем наоборот», - писал он мне в одном из многочисленных лагерных писем из-под Омска. Знаменательные слова! Одной этой фразы достаточно, чтобы почувствовать, на каком психологическом фоне проходили разговоры Л. Н. Гумилева с А. М. Панченко, слишком молодым в первое послевоенное десятилетие, чтобы понимать всю уникальность и двусмысленность положения Ахматовой - положения, а не поведения, запомним это… Вообще обо всей нашей советской истории можно отозваться удачным афоризмом Виктора Ефимовича Ардова: «На этот поезд нельзя вскакивать на ходу».

Все, что говорит А. М. Панченко об Ахматовой, - это отражение Левиных слов. А ему зачем-то было нужно изображать себя эдаким сорванцом и гулякой (в тридцать пять лет, между прочим). Отсюда и рассказ о появлении в опальном Фонтанном доме Ольги Бергольц с закуской, водкой, деньгами и разухабистой речью. Отсюда пренебрежительная но­велла об озорном выманивании у матери трех рублей, опять же на водку: «Пришлось разговаривать с мамой о поэзии». Как будто он с юных лет не знал наизусть всех стихов Ахматовой и Гумилева! В этом бесшабашном диалоге Лева якобы и высказал Анне Андреевне свои запоздалые соображения о «золотом» и «серебряном» веках русской литературы.

Эти краски резко дисгармонируют с теми, которые Лева употреблял, рассказывая в Москве о своем житье-бытье с Анной Андреевной на Фонтанке. Разговор наш происходил у меня в 1948 году, то есть по свежим следам происходившего. «Мы кончали пить чай. На столе лежала шкурка от колбасы с маленьким остатком жира на ней. Мама бросила ее кошке. "Зачем ты это сделала? Я хотел его съесть", - воскликнул я. Мама рассердилась ужасно. Стала кричать на меня. Долго кричала. А я сижу напротив, молчу и думаю:

"Кричи, кричи, значит, ты еще живая". Ведь каждому человеку надо когда-нибудь раскричаться». Как это не похоже на того Гумилева, который через сорок лет рассказывал академику Панченко свои байки.

Не замечая, что перед его глазами разворачивается горестный процесс отречения Льва Николаевича от собственной судьбы, А. М. Панченко включается в эту стилизаторскую игру. Если Анна Андреевна пишет единственному родному человеку сквозь все цензурные кордоны: «Я очень печальная, и у меня смутно на сердце. Пожалей хоть ты меня», - комментатор вторгается в разговор двух близких людей с назидательными замечаниями, выдержанными в раздраженном тоне позднего Льва Николаевича: «Сын тоскует о жизни на воле, хотя бы о реальном ее знании. Мать-поэтесса пишет о "состояниях", отсюда его упреки и обиды… Как сытый голодного не разумеет, так и "вольный" - "узника"». Наоборот, возражу я, - это узник не разумеет вольного. Он не может себе представить, во что превратились город, улица, комната, люди, которых он оставил семь, десять, а то и семнадцать лет тому назад. Какая бы она ни была, но там шла жизнь, а у арестанта только мечта, тоска и неизбежная в его положении тяга к прошлому, которого нет и никогда не будет.

Если обычные корреспонденты пишут друг другу, желая что-нибудь сообщить, то переписка с заключенным диаметрально противоположна: основной ее задачей становится необходимость все скрыть. Заключенный скрывает от вольных самое основное, что происходит с ним - ежедневные униженья и постоянную опасность. С воли же ему невозможно писать ни о его деле, то есть о его шансах выйти на свободу, ни о собственных затруднениях, болезнях или бедах, чтобы не нагружать его дополнительными тяжелыми переживаниями. Поэтому письма Анны Андреевны, так же, как и Левы, носят иногда отвлеченный и скучноватый характер. Особенно когда они пишут о литературе и героях Востока. Ведь это камуфляж! Это пишется только для того, чтобы не молчать, не оставлять без писем своих близких, чтобы они увидели почерк дорогого им человека. Лева прямо мне об этом писал 12 июня 1955 года: «К предыдущему письму я приложил письмо маме в довольно резком тоне. Возможно, вы его не передали - из-за тона, разумеется. Поэтому я повторю его частично о даосизме и переводах и т. и.» Эти длинные профессиональные письма служили только заслоном от кипения страстей, болезненных и почти невыносимых.

А. Панченко говорит об этом интересе как о «семейном увлечении». Но для Ахматовой это не увлечение, а органическое тяготение. Достаточно вспомнить ее ташкентские стихотворения, такие, как «Я не была здесь лет семьсот…», и особенно стихи про «рысьи глаза» Азии, что-то «высмотревшие» и «выдразнившие» в ней:

Словно вся прапамять в сознание

Раскаленной лавой текла,

Словно я свои же рыдания

Из чужих ладоней пила.

Что касается Льва, то в молодости он поражал сходством с азиатским типом - и чертами лица, и движеньями, и характером. Перефразируя Шекспира, о нем можно было сказать: «каждый вершок - азиат». Это было в 1934 г., т. е. до его арестов, поэтому у меня вызывает сомнение мысль А. М. Панченко о зарождении евразийства Л. Гумилева в тюрьме. Мне кажется, что Лева знал сочинения творцов этой теории раньше. Достаточно вспомнить, что Н. Н. Пунин был передовым образованным человеком, дома у него была хорошая библиотека. Лева, конечно, брал оттуда книги. Во всяком случае я помню, как он называл имя кн. Трубецкого в связи с жизнью этого мыслителя в Праге и постигшими его там бедами из-за прихода нацистов.

В тюрьме он научился выуживать необходимые сведения из научно-популярных книг. Несколько выдержек из его писем продемонстрируют спокойный ход его работы. 10.1.56: «Пожалуйста, пришлите мне еще книг, так как эти я почти отработал». 22 февраля: «Еще раз благодарю Вас за книгу. Я прочел ее с удовольствием, ибо, хотя в ней нет взлетов, но нет и спадов; она выдержана на уровне академической посредственности и поэтому мо­жет служить пособием для моей темы пока достаточным». 11 марта: «Из Вашей книги ("Танские новеллы"? - Э. Г.) я прочел пока только один рассказ и сразу сделал ценное примечание к "Истории…"». 14 марта: «Книги меня очень радуют безотносительно к моей судьбе. Если бы можно было достать две старых книги: Иакинф "История Тибета и Хухунора" и Вас. Григорьев "Восточный Туркестан … Это последние крупные вещи, которых мне не хватает». 29 марта: «…Пока я принимаю сочувствия окружающих и изучаю Сымацяня». 5 апреля: «По Средней Азии у меня уже есть весь фактический материал, он очень скуден (по интересующему меня вопросу). К тому же Сымацянь поглотил все мое внимание, и надолго. Это книга очень умная, и быстро ее читать нельзя».

Уже освободившись и поселившись в Ленинграде, Лев Николаевич пишет мне оттуда 7 января 1957 г.:

«…Вы не можете себе даже представить, насколько благодарность моя к Вам выросла за это время. И вот за что - книги. Ведь если бы Вы мне их не посылали, мне бы надо было сейчас их доставать и читать, а когда?!»

Как видим, с получаемой литературой Лев Николаевич работал в лагере рассудительно, целеустремленно и увлеченно. Ко времени своего ареста в 1949 г. он был уже достаточно подготовлен (в частности, своей кандидатской диссертацией), чтобы не тонуть в избыточных идеях, нередко возникающих у одаренных людей в долгом одиночестве.

Но иначе обстояло дело с личными и родственными отношениями Льва Николаевича: «Я не знаю, ты богатая или бедная; скольких комнат ты счастливая обладательница, одной или двух, кто о тебе заботится…» - спрашивает он 21 апреля 1956 г. О жизни Анны Андреевны до него доходят невероятные слухи. Его интересует, сохраняется ли для него комната в квартире на Красной Конницы. Впрочем, он прекрасно знает, что Анна Андреевна живет на два дома, где Нина Антоновна Ольшевская-Ардова играет роль московской дочери, а Ирина Николаевна Пунина - ленинградской. Но сколько желчи и ехидства в выражении «счастливая обладательница»! Это все влияние советчиков Льва Николаевича, его лагерных друзей, так называемых «кирюх». Все они были трижды и четырежды переволнованы слухами и событиями последнего года. Смерть Сталина, последующая амнистия, которая их не коснулась, общее движенье к пересмотру дел - все породило точные рецепты, как надо действовать, чтобы ускорить освобождение. Лева неоднократно возвращался к их мнимонадежной программе действий. Ни он сам, ни его друзья не могли вместить в свое сознание, что существуют нестандартные положения.

В Военной прокуратуре начальник приемной внешне любезно дал мне общую справку о Левином деле, но доверительное письмо от Анны Андреевны не взял, а вернул мне. Почему? А потому, что Анна Ахматова была лицом, ограниченным в правах. Напомню, что постановление 1946 года продолжало действовать и в пятидесятых. Общения с Ахматовой боялись именно служивые люди. Они помнили не только это постановление, но и то, что появилось еще до войны после выхода сборника Ахматовой «Из шести книг».

Самые видные писатели, даже высшая писательская администрация, не знали, какая гроза ждет их всех за выпуск «мистико-религиозной» книги Ахматовой. Пока Алексей Толстой выдвигал ее на Сталинскую премию в присутствии и при поддержке Фадеева и других членов комитета, управляющий делами ВКП (б) Д. В. Крупин подал в сентябре 1940 г. возмущенную записку секретарю ЦК А. А. Жданову. Жданов, ставший специалистом по творчеству Ахматовой, подписал 29 октября 1940 г. постановление секретариата ЦК об изъятии книги Ахматовой и строгом наказании виновных в выпуске этого, «с позволения сказать, сборника», воспевающего «блуд с молитвой во славу божию». Книгу Ахматовой раскупили мгновенно после ее выхода в мае 1940 г., изъять тираж уже было неоткуда. Однако директор издательства «Советский писатель» и его ленинградского отделения вместе с цензором получили строгие партийные выговоры. Все эти подробности стали нам известны только недавно. Но в коридорах Прокуратуры, конечно, знали о гневе высокого начальства еще до того дня, как записка Крупина была подана и закреплена постановлением секретариата ЦК. Теперь можно уяснить себе смысл эпизода, когда в союзной Прокуратуре Анна Андреевна была на моих глазах чуть ли не изгнана из кабинета прокурора в августе 1940 г. Точно такую же картину я наблюдала в 1955 г. в Военной прокуратуре.

Панченко и Лев Николаевич говорят о жажде заключенного «реального знания» сегодняшней жизни на воле. Но что же могла написать Анна Андреевна в лагерь о своей жизни? Что после прощания с Левой и благословения его она потеряла сознание? Что она очнулась от слов гэбэшников: «А теперь вставайте, мы будем делать у вас обыск»? Что она не знает, сколько дней и ночей она пролежала в остывшей комнате? И когда в один из этих дней она спросила десятилетнюю Аню Каминскую: «Отчего ты вчера не позвала меня к телефону?», то услышала в ответ: «Ну, Акума, я думала, ты без сознания…» Что в этом тумане горя она сожгла огромную часть своего литературного архива, который оставался в беспорядке под рукой? А там были не архивные документы, а живые рукописи ее ненапечатанных стихов! Она переживала это уничтожение как конец глубинного смыс­ла всей своей жизни. Но и этого мало - она довершила свой порыв самоубийственным актом: написала верноподданнические стихи - вплоть до восхваления Сталина ко дню его рождения 21 декабря 1949 г. Весь следующий год журнал «Огонек» печатал за ее подписью стихотворный цикл «Слава миру», который всю оставшуюся жизнь жег Анну Андреевну как незаживающая рана. После этого выступления у нее навсегда появилась фальшивая интонация в разговоре на людях.

«…Я пожертвовала для него мировой славой!!» - выкрикнула она в пароксизме отчаяния и обиды на нескончаемые попреки вернувшегося через семь лет (!) сына. Она мучилась своим невольным обманом неведомых читателей, обволакивавших всегда ее поэзию тайным пониманием. В 1922 г. она имела право сказать:

Я - отраженье вашего лица…

И была верна этому единству. Пока ее не скосила беда, она надеялась, что на «том берегу» «темнеет небесный простор», где она «не глохла» бы «от зычных проклятий». Но и это «блаженное где-то» ее обмануло. Когда железный занавес немного раздвинулся, оттуда послышался шепоток мещанской сплетни, и, что еще хуже, - повсеместные разговоры «иноземцев» об увядании ее таланта:

И писали в почтенных газетах,

Что мой дар несравненный угас,

Что была я поэтом в поэтах,

Но мой пробил тринадцатый час.

Она отреклась от нравственной чистоты своей поэзии ради спасения сына, а получила одни плевки с разных сторон и от того же сына. Когда, негодуя, он в который раз приводил ей в пример других матерей, она повторила, не выдержав: «Ни одна мать не сделала для своего сына того, что сделала я!» И получила в ответ катанье по полу, крики и лагерную лексику. Это было при мне.

Жертва Ахматовой оказалась напрасной. «Грехопадение», насколько мне известно, никто ей не заказывал и ничего не обещал. Но она помнила, что ей ставили в вину ее молчание после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» и исключили из Союза писателей. Леву, как мы видим, не выпустили, а надломленной Ахматовой предоставили право говорить с кем попало непроницаемым тоном и переводить на русский язык стихи своих иноязычных подражательниц. Если кто-нибудь думает, что это не пытка, он ничего не знает о радостях и страданиях творческой личности.

В первый год (1950) Анна Андреевна только ездила раз в месяц в Москву, чтобы передавать дозволенную сумму в Лефортовскую тюрьму и получать расписку арестанта, то есть убедиться, что он жив и находится еще здесь. После первого письма из пересыльной тюрьмы она получала только лаконичные записки вроде той из Чурбай-Нуринского п/о Карабасе Карагандинской области, которая хранится у меня:

«Милая мамочка

подтверждаю получение посылки почт. № 277 и благодарю; только

вперед вместо печенья посылай больше жиров и табаку: дешевле и лучше.

Целую тебя».

Записка датирована 19 июля 1951 года, а пришла в Москву по адресу Ардовых в августе. Посылку от имени Ахматовой отправляла я (как и многие следующие). Поэтому Анна Андреевна и отдала мне эту открытку.

Что же можно было сообщать в лагерь при такой переписке? Что Арктический институт стал выживать из Фонтанного дома Анну Андреевну и Иру Лунину с ее семейством? Институт терпел их «проживанье» в своем ведомственном доме до ареста Николая Нико­лаевича Лунина в августе 1949 г. и Левы - в ноябре. Но теперь, когда обе женщины остались такими беззащитными и уязвимыми, их буквально преследовали. Они жались друг к другу. В конце концов в начале 1952 г. Ирина позвонила в Москву к Анне Андреевне: «Ты как хочешь, а я больше не могу. Я беру квартиру на Красной Конницы». Анна Андреевна была поставлена перед свершившимся фактом. Вообще-то она не хотела расставаться с Ирой и Аней, но в этой новой квартире не было комнаты для Левы. На Фонтанке после войны у Ахматовой были две комнаты, в одной жил Лева. Теперь она сразу сжалась, подумав о его устройстве по возвращении, а на это она не теряла надежды, хотя он был осужден на десять лет. Могла ли она, уже перенесшая тяжелый инфаркт, остаться одна на съеденье грубых администраторов института? Борьба была безнадежной, и она дала свое согласие на переезд.

Когда вышло разрешенье писать чаще и более длинные письма, она уже не посвящала Леву в тяжкие подробности своего существования. Впрочем, о чем бы она ему ни писала, он все равно отвечал брюзжанием и обидами. Они заглушали его ужас от непосильных ударов судьбы.

Известие об избрании Ахматовой делегатом на всесоюзный съезд писателей повергло в шок всех грамотных людей в лагере. Особенно волновались «кирюхи». Узнав из газет, что заключительным заседанием съезда был правительственный прием, они вообразили, что это и есть единственный удобный случай для «качания прав» Ахматовой. Им казалось, что она могла шумно-демонстративно протестовать против заключения невинно осужденного сына. В газетах не писали, что члены правительства сидели в президиуме на сцене, отгороженной от зрительного зала. В зале среди писателей, ужинавших за столиками, присутствовала и Ахматова с застывшей любезной улыбкой на лице. «Маска, я тебя знаю», - обронила проходящая мимо нее Рина Зеленая (они были знакомы по ардовскому дому).

На съезде в конце декабря 1954 года Анна Андреевна начала осторожно вести хлопоты о Леве. Она переговорила с Эренбургом. Он взялся написать лично Н. С. Хрущеву, приложив к своему депутатскому письму ходатайство академика В. В. Струве. Но Лев уже никогда не мог освободиться от ложного убеждения, что на съезде его мать упустила единственную возможность просить за сына.

Я утверждаю это не голословно, а на основании писем Л. Гумилева ко мне из лагеря, встреч с вернувшимися ранее его «кирюхами» и примечательного письма одного из них, имевшего ко мне поручение от Льва Николаевича. Это люди, среди которых были и стихотворцы, и художники, и научные сотрудники, но, к сожалению, не искушенные в политике и дипломатии. Им казалось, что Ахматова купается в благополучии, что опала с нее снята, и они удивлялись, как при таком, по их понятиям, высоком положении она не может пальцем пошевелить, чтобы выхлопотать освобождение своему совершенно невинному сыну. Все это было иллюзией, стимулирующей в Леве развитие не самых лучших черт - зависти, обидчивости и - увы! - неблагодарности.

Образ Ахматовой порождал множество сплетен. Думаю, что не без помощи КГБ. Леве было невдомек, что его одинокая мать, живя годами в чужих семьях, не может есть, пить, болеть, принимать нужных людей и друзей, не участвуя в общих расходах своих гостеприимных хозяев. По этому поводу я вынуждена упомянуть об одном раздутом эпизоде, продолжающем до сих пор бросать незаслуженную тень на имя Ахматовой. Речь идет об автомобиле «Москвич», подаренном Анной Андреевной Алеше Баталову, старшему сыну Нины Антоновны, тогда еще не прославленному киноактеру, а скромному солдату, отбывающему воинскую повинность в Москве. Со своей молодой женой он занимал на Ордынке семиметровую комнату, из которой их выселяли, когда Ахматова приезжала в Москву. Она живала в их комнате не менее 4 месяцев подряд, а когда заболевала - и дольше. Между тем в 1953 году она заработала большие деньги за перевод драмы Виктора Гюго «Марион Делорм», которая печаталась в пятнадцатитомном юбилейном издании, оплачиваемом по повышенным ставкам. Естественно, что, став такой, по нашим масштабам, богатой, она делала посильные подарки окружавшим ее друзьям. А Баталову - особенный. Он его заслужил. Маленький «Москвич», стоивший тогда 9 тысяч, доставил Алеше много радости, а Анне Андреевне нравственное удовлетворение.

Пока по России катились сплетни и анекдоты об Ахматовой (кстати: незаметно она стала для знакомых и незнакомых не «Анной Ахматовой», а «Анной Андреевной»), книги ее стихов не выходили, она продолжала тайно писать новые. В то же время она начала осторожно собирать ходатайства виднейших ученых-специалистов о пересмотре дела Л. Гумилева. Это были - академик В. В. Струве, членкор, впоследствии тоже академик Н. И. Конрад, доктор исторических наук, директор Эрмитажа М. И. Артамонов, а из писателей в хлопоты включились такие видные авторы, как М. А. Шолохов, И. Г. Эренбург и секретари Союза писателей А. А. Фадеев и А. А. Сурков.

Я сказала «осторожно», потому что еще недавно, в последние годы правления Сталина, можно было причинить большую неприятность собеседнику, произнося даже фамилию Гумилева и привлекая сочувственное внимание к своей «лежащей в канаве» «двусмысленной славе».

Могла ли быть Ахматова уверенной, что эти ученые откликнутся на ее просьбы, если и В.В. Струве и М. И. Артамонов считали Леву умершим? Ведь они могли спросить о нем

если не прямо Анну Андреевну, то осведомиться через кого-нибудь, но боялись даже посредника. Вот почему эрмитажники утверждали, что Лева якобы не пишет матери Видимо, сегодняшний читатель не может почувствовать этот зловещий смог тех лег. А если не может, то имеет ли он право судить Ахматову?

ПЫТКА ОЖИДАНИЕМ

Надо сказать, что заслуженные востоковеды и историки, уже включившись в борьбу за Л. Гумилева, делали это охотно, с умом и настойчиво. Струве писал дважды, а Конрад хотя и рассказывал мне, как доверенному лицу Ахматовой, что он потерпел фиаско, впоследствии добавлял, что мы не можем себе представить, какие он делал еще попытки, но все безуспешно.

Я хотела послать Леве копии блестящих рецензий ученых, но Анна Андреевна опасалась, как бы в его настоящем зависимом и унизительном положении это не вызвало бы у него нервного срыва. Она предполагала, что отзывы могут повредить Леве в глазах лагерного начальства. Так оно и случилось. «Значит, есть какая-то вина, если его все-таки держат здесь», - засомневались там и на всякий случай устрожили Льву режим. Его положение становилось уж очень неординарным. Он писал мне 22 февраля 1956 г.: «Жаль, что до сих пор нет ответа; это действует на нервы не только мне, но и начальству, которое никак не может понять, хороший я или плохой. Поэтому мое состояние вполне лишено стабильности, что причиняет мне массу затруднений».

Получив это письмо, я решила, вопреки опасениям Анны Андреевны, послать ему копии писем, переданных мною в Военную прокуратуру. 11 марта он отвечал: «Очень хорошо, что Вы прислали мне отзывы, а что они задержались по дороге - не беда». Но беда была сильнее, чем это сказано в письме. В апреле один из отпущенных Левиных друзей - униатский священник из Западной Украины - имел от него поручение прийти ко мне и рассказать подробно о сложившемся положении. Задержаться в Москве ему не удалось, но он написал мне письмо, к которому просил отнестись как к «краткой и искренней исповеди» самого Л. Гумилева и «по силе возможности содействовать, чтобы облегчить тяжелое положение». Он сообщал: «На Льва Николаевича в последнее время был нажим, несколько месяцев имел спокойствие, но после последних отзывов, а последние не особенно нравятся нашим, и решили прижать. Видно, хотят сломить веру в свои способности и силы, а возможно, и другие причины, для вас известные».

Напряженное состояние Левы дошло до крайности: «…не получая писем, я чувствую себя на вертеле, обмазанном скипидаром и посыпанном красным перцем»,- писал он 29 марта 1956 г., хотя я писала ему, что в марте, очевидно, дело уже решится.

Нет ничего удивительного, что слова именитых ученых о Леве заставили местное начальство призадуматься. «Удаление Гумилева из рядов советских историков является, по-моему, существенной потерей для советской исторической науки»,- пишет академия В. В. Струве. Он говорит о недавно умершем профессоре А. Ю. Якубовском, потерю которого некем заменить, кроме как Л. Гумилевым, и смело указывает на его «глубокие знания и зрелость мысли». Профессор Артамонов говорит о «незаурядном даровании» Л. Гумилева и о его «блестящих знаниях в избранной специальности». Кстати говоря, М. И. Артамонов свидетельствует, что «интерес к истории тюркских кочевых народов» определился у Льва, когда он был еще студентом.

Оба названных ученых были в той или иной степени его руководителями, то в экспедициях, то в Институте востоковедения. Но доктор исторических наук и лауреат Сталинской премии А. П. Окладников не знал начала пути Гумилева. Тем не менее его короткое и сильное письмо потребует от нас особого внимания.

Он подчеркивает, что соприкасался с Гумилевым только по ходу своих научных занятий. С большим нажимом сообщает, что не он один считает Гумилева «крупным, я бы сказал, даже выдающимся исследователем прошлого народов Центральной и Средней Азии», что многие ученые, читавшие внимательно его работы, разделяют его, Окладникова, мнение о «свежести мысли и подлинной историчности его взглядов». «Вместе со мной возвращению Гумилева к научной работе были бы рады многие другие специалисты», - страхует себя Окладников и в заключение просит по возможности ускорить пересмотр дела Л. Н. Гумилева «в надежде, что здесь во времена Берии могли быть допущены нарушения советской законности». Казалось бы, все сказано? Но неожиданно он добавляет фразу, идущую вразрез со всем вышеизложенным: «Во всяком случае, если и была вина, то много меньшая по объему, чем все то, что он уже перенес в заключении».

Окладников что-то знал о вине Гумилева? Что позволило ему соизмерять степень наказания с силой содеянного? Может быть, профессор проговорился? Или проговорился кто-нибудь другой? Конечно, это так…

Свой документ Окладников вручил надежному посреднику - Надежде Яковлевне Мандельштам. Когда она привезла из Ленинграда в Москву это письмо, она рассказывала: Окладников не решался давать Л. Гумилеву политическую характеристику и называть его невинно осужденным. «Струве 80 лет, он академик, он может, а я не могу…» - передавала Надежда Яковлевна его соображения. Но она могла заговорить кого угодно. Сила внушения была ее главным талантом. Это было доминантой в ее характере, сотканном из бешеного темперамента, возбудимости, иногда доходящей до кликушества, непререкаемого своеволия и, как ни странно, беспечного легкомыслия.

Разумеется, это не Окладников что-то знал о деле Л. Гумилева, а Надежда Яковлевна. Странно, что этого не знала я, так пристально занимавшаяся Левиными делами в это время. Но не прошло и двух недель, как я получила исчерпывающие сведения от Анны Андреевны. Это были совершенно не предвиденные мною подробности о запомнившемся мне надолго аресте Льва и Лунина в 1935 г. Толчком к откровенности Ахматовой послужило полученное мною письмо от Левы.

Он отвечал на вопрос, по какой статье он осужден и вообще какое обвинение ему предъявлено. В Прокуратуре почему-то мне ни за что не хотели это сказать, цинично парируя: «Спросите его самого». Ахматову, как я уже говорила, еле-еле впускали в кабинет соответствующего чина и не хотели с ней разговаривать. Именно из-за этого я стремилась приехать в Омск, чтобы получить свидание и поговорить наконец с Левой лично.

Но это было невозможно. Мой вопрос о статье Уголовного кодекса поверг Леву в шок. Он увидел в этом лишнее доказательство равнодушия к нему матери. Однако сообщил: «Вот она: 17- 58- 8, 10. Содержание дела: дважды привлекался: в 1935 г. с составом преступления - разговоры дома - и в 1938 г. "без состава преступления, но, будучи осужден, считал свой арест ничем не оправданной жестокостью"; считал, но не говорил. Осужден в 1950 г. как "повторник", т. е. человек, коему решили продлить наказание, без повода с его стороны (т. е. с моей)».

В связи с последним осуждением я напомню, что Ахматова, удостоившись личного приема у заместителя генерального прокурора, спросила его, можно ли два раза наказывать за одно и то же преступление? Ответ был лаконичен: «Можно».

Получив Левино письмо, я сказала Анне Андреевне, что теперь она может пойти в Прокуратуру с более определенной жалобой. Реакция ее была неожиданной: «Привлечено дело 1935 года? Тогда я не могу туда пойти».

В своем письме Лева признает, что в 1935 г. преступление действительно было: «Разговоры дома». В таком случае Ахматовой, в ее тогдашнем письме-просьбе Сталину ручавшейся за сына и мужа (тоже арестованного за те же разговоры), нужно признаться и в своем участии в этом «преступлении». Но после того, как она напечатала в «Огоньке» свой пресловутый цикл «Слава миру», было невозможно теперь, в 50-х гг., напоминать о былом новым судьям. Этого мало. В «Славу мира» включено стихотворение «21 декабря 1949 года», то есть день рождения Сталина. Какую тяжкую роль сыграло это выступление в творческой и личной биографии Ахматовой, я уже говорила. Но это еще не все.

Тут я впервые узнала, что в том 1935 году Лева прочел вслух стихотворение Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны», то есть политическую сатиру на Сталина. От меня он это скрыл, хотя я тоже имела некоторое отношение к его тогдашнему аресту и делу Мандельштама.

И опять еще не все. За ужином сидел не совсем привычный в этом доме гость - студент, приглашенный Левой. Этот молодой человек, пораженный слышанным, немедленно донес обо всем «органам». Как известно, Сталин проявил неслыханную милость и оба арестованных были немедленно освобождены. И все-таки это «дело» фигурировало опять в обвинительном акте, по которому Лев был осужден на 10 лет в 1950 г.

И еще один удар - последний: следствие по делу 1935 года до помилования велось очень жестко. И в деле остался текст мандельштамовского стихотворения, записанный Левиной рукой.

А он все продолжал жаловаться в каждом письме: «Сколько же можно рассматривать пустое место?» Он явно хотел забыть о записи стихотворения Мандельштама, и забыл. Это отражено в примитивном и вместе с тем благородном письме одного из «кирюх», востоковеда Михаила Федоровича Хвана. 9 сентября 1955 г. он обратился к В. В. Струве с просьбой не о себе, а о срочном вмешательстве в судьбу Л. Н. Гумилева: «Все его несчастье в том, что он - сын двух известных поэтов-неудачников, и обычно его вспоминают в связи с именами родителей, между тем как он - ученый и по своему блестящему таланту не нуждается в упоминаниях знаменитостей, чтобы его признали».

«…Видите, Лева уже от нас отрекается», - с грустью сказала Анна Андреевна, протягивая мне бумаги, полученные от В. В. Струве. Да, конечно, Хван писал с Левиного голоса. Это было ясно.

В то время, как все ходатаи убедились в существовании какого-то затора, не дающего двигаться пересмотру дела Л. Гумилева, он сам только один раз, в минуту отрезвления, понял это: «Вся задержка от лукавого, - писал он мне 3 февраля 1956 г. - Она не нужна; она плод чьей-то злой воли».

Эту «злую волю» можно найти, если отвлечься от «двух поэтов-неудачников», от студентов-доносчиков и от профессоров-оппонентов. Для этого надо вернуться к тому злополучному дню 1934 года, когда Осип Эмильевич Мандельштам вдохновенно читал Анне Андреевне Ахматовой и Льву Гумилеву свое еще не обстрелянное стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…».

«…Особенно Лева не должен его знать», - вспоминается мне напряженный голос Нади, когда она появилась у меня с этим предостережением. Но поэт не смог удержаться в рамках благоразумия и доверил опальной «навечно» Ахматовой и неокрепшему молодому человеку свое конспиративное стихотворение. Мандельштам, выбрав на следствии позицию полной откровенности, о реакции Левы на это чтение отозвался так: «Лев Гумилев одобрил вещь неопределенно-эмоциональным выражением вроде "здорово", но его оценка сливалась с оценкой его матери Анны Ахматовой, в присутствии которой эта вещь ему была зачитана». Конечно, мы не должны забывать, что редакция слов Осипа Эмильевича принадлежит следователю, но все-таки это и есть начало Левиного дела. Замечу, что в документах об окончательной реабилитации Льва Николаевича Гумилева заведенное на него «дело» помечено датой «1934 год». Как мы уже убедились, этот «хвост» тянулся за ним все последующие двадцать два года. Вот почему я назвала выше Надежду Яковлевну Мандельштам «легкомысленной» и «беспечной»: «Отделались легким испугом», - определила она положение всех слушателей сатиры на Сталина, названных Мандельштамом.

Отмахнулась она также и от прямого указания А. А. Фадеева на присутствие среди секретарей ЦК активного врага Мандельштама. Но тут мы должны обратиться к ее «Воспоминаниям».

В 1938 г., когда Осип Эмильевич скитался по Москве и Ленинграду, добиваясь своей легализации после воронежской высылки, Фадеев «вызвался поговорить наверху» и «узнать, что там думают», - сообщает Надежда Яковлевна. Сведения его были самые неутешительные: «Он рассказал, что разговаривал с Андреевым, но ничего у него не вышло. Тот решительно заявил, что ни о какой работе для О. М. не может быть и речи. "Наотрез",- сказал Фадеев».

Во второй раз Фадеев опять сослался на то же высокопоставленное лицо, когда он встретился с Надеждой Яковлевной в лифте. Хлопоты об издании стихов Мандельштама в то время уже начинались (Н. Я. пишет, что это было «незадолго до окончания войны», но она ошибается, так как в первый раз она приехала из Ташкента в Москву летом 1946 г., а останавливалась на квартире у Шкловских еще позже). Там-то в лифте писательского дома в Лаврушинском переулке она и встретилась еще раз с Фадеевым. «Едва лифт стал подниматься, - пишет она, - как Фадеев нагнулся ко мне и шепнул, что приговор Мандельштаму подписал Андреев. Вернее, я так его поняла. Сказанная им фраза прозвучала приблизительно так: "Это поручили Андрееву - с Осипом Эмильевичем". Лифт остановился, и Фадеев вышел…» Надежда Яковлевна, по ее словам, «растерялась - при чем тут Андреев? Кроме того, я заметила, что Фадеев был пьяноват». В конце концов она пренебрегла полученными сведениями, воскликнув: «А не все ли равно, кто подписал приговор?»

Но мы не можем пройти мимо этих подробностей, потому что нам надлежит выяснить, почему задерживалась реабилитация Льва Николаевича Гумилева и виновна ли в том Анна Андреевна Ахматова. Это потребует от нас пересмотра многих уже известных версий. Если не переворошить этот слежавшийся материал, мы останемся с застывшим представлением об Ахматовой.

Предположив, что в числе истоков дела Л. Гумилева большую роль сыграли антисталинские стихи Мандельштама, мы должны внимательнее отнестись к истории распространения этой сатиры и судьбе автора, так же, как и вовлеченных в это дело лиц. Первоисточников по этому вопросу сохранилось не так уж много. Это две неполные публикации следственных дел О. Э. Мандельштама (см. выше), воспоминания Надежды Мандельштам, «Листки из дневника» Анны Ахматовой, свидетельства о причастности Б. Л. Пастернака к облегчению участи О. Мандельштама, А. Ахматовой и Л. Гумилева. Есть еще и мои воспоминания, но к ним не любят обращаться, потому что они нет-нет да и соскальзывают с уже накатанной дорожки. Новых изданий, например такого содержательного первоисточника, как записи П. Н. Лукницкого, нам не придется касаться, так как они относятся к более раннему периоду биографии Анны Андреевны Ахматовой. Но ощутимый толчок в нашей трактовке проблемы производят появившиеся совсем недавно, уже в девяностых годах, неизвестные материалы о динамике отношения Пастернака к Сталину.

МОИ ДОГАДКИ

Ни Осип Эмильевич, ни его жена не сомневались, что в случае обнаружения этого стихотворения автора ждет расстрел. За это говорила горделивая обреченность, с какой Осип Эмильевич читал мне свою сатиру на Сталина, приговаривая: «Если узнает - расстрел».

Помилование Мандельштама произвело эффект совершенно исключительного события. Я говорю «помилование», поскольку высылка на трехлетний срок в один из среднерусских университетских городов - наказание очень далекое от ожидаемой высшей меры. Загадочным был и сам способ разглашения этой «милости» посредством телефонной беседы Сталина с Б. Л. Пастернаком. Сам этот звонок породил множество толков в специальной литературе. Но прежде, чем на них остановиться, надо вспомнить текст записи этой беседы, сделанной Надеждой Мандельштам со слов Пастернака.

«…Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним все будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрек: почему Пастернак не обратился в писательские организации или "ко мне" и не хлопотал о Мандельштаме? "Если бы я был поэтом и мой друг поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь"…

Из книги Как уходили кумиры. Последние дни и часы народных любимцев автора Раззаков Федор

Анна Ахматова – Иосифу Бродскому Иосиф, милый! Так как число неотправленных Вам моих писем незаметно стало трехзначным, я решила написать Вам настоящее, т. е. реально существующее письмо (в конверте, с маркой, с адресом), и сама немного смутилась. Сегодня Петров день –

Из книги 99 имен Серебряного века автора Безелянский Юрий Николаевич

АХМАТОВА АННА АХМАТОВА АННА (поэт; скончалась 5 марта 1966 года на 77-м году жизни).У Ахматовой было больное сердце, и в последние годы ее жизни у нее случилось четыре инфаркта. Последний – в январе 66-го, после чего она угодила в Боткинскую больницу в Москве. Пробыв там почти

Из книги Сияние негаснущих звезд автора Раззаков Федор

Из книги Дневник моих встреч автора Анненков Юрий Павлович

АХМАТОВА Анна АХМАТОВА Анна (поэтесса; скончалась 5 марта 1966 года на 77-м году жизни). У Ахматовой было больное сердце, и в последние годы ее жизни у нее случилось четыре инфаркта. Последний – в январе 66-го, после чего она угодила в Боткинскую больницу в Москве. Пробыв там

Из книги Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах автора Мочалова Ольга Алексеевна

Анна Ахматова Туманы, улицы, медные кони, триумфальные арки подворотен, Ахматова, матросы и академики, Нева, перила, безропотные хвосты у хлебных лавок, шальные пули бесфонарных ночей - отлагаются в памяти пластом прошлого, как любовь, как болезнь, как

Из книги Главные пары нашей эпохи. Любовь на грани фола автора Шляхов Андрей Левонович

17. Анна Ахматова Я разговаривала с Ахматовой по телефону. Минимум необходимых слов. Очень холодно.Н. В., приехав в Ленинград, зашла к Ахматовой передать привет из Москвы и письмо. Она была принята так, что, неловкая и смущенная, поспешила удалиться.Раиса Гинцбург давала

Из книги 100 великих поэтов автора Еремин Виктор Николаевич

Николай Гумилёв Анна Ахматова Паладин и Колдунья Николай Гумилев еще мальчиком любил помечтать, жаждал приключений и писал красивые, но в то же время совершенно не детские стихи роста высокого, худощав, с очень красивыми руками, несколько удлиненным бледным

Из книги Незабываемые встречи автора Воронель Нина Абрамовна

АННА АНДРЕЕВНА АХМАТОВА (1889-1966) и НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ ГУМИЛЕВ (1886-1921) Анна Ахматова и Николай Гумилев – два ярчайших русских поэта Серебряного века. Судьба соединила их на короткое время, но во временах имена их неразделимы. Поэтому в рассказ об Анне Андреевне, конечно же,

Из книги Современники: Портреты и этюды (с иллюстрациями) автора Чуковский Корней Иванович

АННА АХМАТОВА Я не была близко знакома с Ахматовой. Я видела ее один раз, но она цельно и художественно раскрылась даже в этой единственной встрече. Не помню, кто меня к ней привел или замолвил словечко, но было мне позволено переступить порог сумрачно-петербургской

Из книги Лучшие истории любви XX века автора Прокофьева Елена Владимировна

АННА АХМАТОВА IАнну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н. С. Гумилева, который тогда же, при первом знакомстве, назвал ее своей ученицей.То были годы ее первых

Из книги Сильные женщины [От княгини Ольги до Маргарет Тэтчер] автора Вульф Виталий Яковлевич

Анна Ахматова и Николай Гумилев: «Любил ее, но не сумел

Из книги 50 величайших женщин [Коллекционное издание] автора Вульф Виталий Яковлевич

Анна Ахматова Северная звезда …Ее называли «Северной звездой», хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было

Из книги Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание автора Козловская Галина Лонгиновна

Анна Ахматова СЕВЕРНАЯ ЗВЕЗДА…Ее называли «Северной звездой», хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было

Из книги автора

Анна Ахматова Лил дождь, небо было затянуто тучами, когда пришла Женя и сказала: «В Ташкент приехала Ахматова, и сейчас мы с тобой пойдем к ней». Женя – Евгения Владимировна Пастернак, художница, первая жена Бориса Леонидовича, была моим другом юности. Я любила ее

Напечатать