Николай алексеевич раевский. И современный человек. Но если сам презренной клеветы

Олег Карпухин

Н.А.Раевский - писатель русского зарубежья

«Ваши очерки прямо великолепны»

Никогда не забуду своего удивления и, не скрою, даже некоторого недоверия, когда в моих руках, теперь уже в далекие 1960-е годы, оказалась книжка мало кому тогда известного Н.А.Раевского «Если заговорят портреты». Название недвусмысленно обещало нечто неиз веданное - о Пушкине, о его окружении. «Неужели, - подумалось тогда, - можно что-то новое написать о поэте в середине XX века, после Белинского, Щеголева, Модзалевского, Цявловского?» Да просто горы всевозможных пушкинологических изысканий нависали над этой скромной книжицей, изданной в Алма-Ате небольшим тиражом. Но ее появление «далеко от Москвы», как показало время, было и весьма знаменательно, и не случайно…

Знаменательно потому, что уже самая первая публикация Н.А.Раевского отличалась подходом - исследование было и строго научным, и в то же время художественным; это был прорыв от академического пушкиноведения к общекультурному постижению А.С.Пушкина и его времени.

А не случайно потому, что издание книги, даже сам факт ее написания стали возможны для автора только в Алма-Ате - городе, который привлек и приютил его на склоне лет по причинам не только сугубо житейским, но и творческим: здесь была богатая литературная жизнь, улицы послевоенной Алма-Аты еще помнили Паустовского и Эйзенштейна, издавался смелый по тем временам журнал «Простор», который первым осмелился опубликовать Н.А.Раевского.

Итак, «Если заговорят портреты» он издал, когда ему было уже за 70, затем последовали десять лет кропотливого исследовательского труда, и «Портреты заговорили». Он так назвал свою новую книгу. Ее появление встретило тогда на редкость единодушную оценку - она была интересна и знатоку, поднаторевшему в пушкинистике, и неискушенному читателю. Не в этом ли секрет популярности книг Н.А.Раевского? В самом деле, он, как никто другой из пишущих на пушкинские темы, умел найти в них свою интригу, которая помогала вовлечь и увлечь читателя сюжетом научного поиска. Строго документальная, фактологическая основа книг тем не менее давала простор автору и читателю для самых смелых предположений и гипотез. Это сочетание фактического и гипотетического, исторически выверенного знания и интуиции помогало автору восстанавливать «ход судеб и наших же чудачеств»…

Меня же всегда привлекала и некая загадка собственной судьбы Н.А.Раевского. Как и почему он оказался в Чехословакии в 20–30-е годы? Как он попал в Сибирь, а потом в Алма-Ату? Ответы на эти вопросы обещали интригу не менее занимательную, нежели тайна заговоривших портретов. Поражал и удивительный феномен творческого долголетия Н.А.Раевского. И вот только в 80-е годы прошлого столетия, благодаря личному знакомству с Н.А.Раевским и архивным изысканиям я стал находить ответы на волновавшие меня вопросы.

Сегодня наконец-то мы имеем возможность обнародовать биографию русского писателя Николая Раевского без купюр и умолчания .

Он родился в 1894 году в городе Вытегре в семье судебного следователя Петрозаводского окружного суда. Среднее образование получил в Каменец-Подольской гимназии, которую окончил золотым медалистом в 1913 году; затем, как говорили в те времена, состоял студентом физико-математического факультета Петроградского университета (на 4-х семестрах), одновременно работал в Зоологическом музее Академии наук.

В 1915 году поступил добровольцем в Михайловское артиллерийское училище, через год был произведен в офицеры полевой артиллерии и участвовал в боях против немцев в 1916–1917 годах. Особо отличился во время знаменитого Брусиловского прорыва, был награжден орденом Св.Анны 4-й степени «За храбрость».

В 1918 году вступил в Добровольческую армию и участвовал в боях против Красной армии до 1 ноября 1920 года. При отступлении генерала Врангеля из Крыма прибыл в Галлиполи, затем в Болгарию. Оставался в рядах белой армии во время ее болгарского «стояния» еще в течение ряда лет.

В 1924 году поселился в Праге, поступил на естественный факультет Карлова университета, после окончания которого в 1929 году защитил диссертацию и был удостоен звания доктора естественных наук.

Некоторое время работал во Французском институте и в Русском историческом архиве в Праге, давал частные уроки русского и французского языков, занимался литературным трудом. Активно участвовал в общественной деятельности, вел обширную переписку с русскими эмигрантами, галлиполийцами, бывшими офицерами русской армии, с профессорами, писателями, студентами, гимназистами.

Во время Второй мировой войны подвергался репрессиям со стороны немецких оккупационных властей, в мае 1945 года был осужден советским военным судом по ст. 58 4«б» «за связь с мировой буржуазией». После освобождения определен на поселение в Красноярский край. Здесь, в городе Минусинске, работал лаборантом городской больницы, сотрудником краеведческого музея. И постоянно писал, сначала в стол, а затем, благодаря наступившей «оттепели» 60-х годов и переезду в Алма-Ату, начал публиковаться.

Хочу особенно подчеркнуть, что творчество Н.А.Раевского, на протяжении всей его почти вековой жизни, перерывов почти не знало. Вот только в тюрьмах да лагерях его писательский труд приостанавливался. Но даже и здесь его замыслы порой находили неожиданное воплощение. Так, однажды, по его воспоминаниям, во время одной из пересылок в переполненном заключенными вагоне он нашел очень благодарных слушателей (уголовники даже уступили место у печки) и за несколько вечеров сымпровизировал сюжет своей будущей повести «Джафар и Джан».

А по приезде на место поселения, в Минусинск, тотчас взялся за перо, впрочем, будем точны, за карандаш, поскольку обрезки бумаги, которые удавалось найти, не выдерживали чернил…

Это было в начале 1950-х годов, повесть же увидела свет почти через два десятилетия, затем она выдержала несколько зарубежных изданий - и мир узнал о писателе Н.Раевском. А ведь мог узнать и оценить значительно раньше.

Как показали наши архивные поиски, его первые и довольно уверенные литературные опыты относятся еще к 20–30-м годам. Во время Гражданской войны и эмиграции он вел очень подробные дневники, много занимался переводами с французского, пушкинистикой. Словом, ни дня без строчки.

Может быть, поэтому его первая же крупная литературная работа повесть «Добровольцы», так не походит на «пробу» пера и показывает твердую руку писателя, вполне овладевшего жанровыми формами подобного рода беллетристики.

Как он сам впоследствии вспоминал, взяться за перо в качестве сочинителя его вдохновила вышедшая в 20-е годы книга Шульгина «1920 год», переизданная тотчас по указанию В.И.Ленина в СССР.

«Вдохновившийся примером этого талантливого литератора, - рассказывал Николай Алексеевич, - я решил написать нечто подобное - повесть, которая по французской терминологии входила в категории романтизированной жизни. Повесть не автобиографическую, но все же очень близкую к прожитому.

Повесть не погибла. Уже в начале 90-х я нашел ее рукопись, долгое время хранившуюся в засекреченных фондах Русского заграничного исторического архива. На титульном листе машинописной копии рукой автора сделано подзаглавие, уточняющее жанр и место действия - «Повесть Крымских дней». К рукописи прилагается записка, помеченная апрелем 1945 года. «В случае моей смерти авторские права на повесть “Добровольцы” передаю поэтессе О.К.Крейчевой-Штетнер».

Так уж распорядилась судьба, Николай Алексеевич намного пережил свою душеприказчицу, талантливую русскую поэтессу О.К.Крейчеву, в жизни которой он принимал довольно значительное участие.

Очевидно, автор был вполне удовлетворен трудами своими, а посему рассчитывал на квалифицированную оценку более опытных литераторов. Он направляет несколько машинописных экземпляров «Добровольцев» известным писателям русского зарубежья. Откликнулся только Владимир Набоков, от него пришло подробное письмо. «Ваши очерки просто великолепны», - писал он и в целом довольно лестно отозвался о содержании и стиле повести. Последнее обстоятельство особенно обрадовало начинающего автора. К тому времени Набоков считался уже выдающимся стилистом 1 .

Но то ли он не нашел издателей, то ли они не нашли его, но по непонятным причинам его самое значительное произведение той поры «Добровольцы» так и не вышло в свет.

Хотя, может быть, кого-то и могла смутить не укладывающаяся в привычную идейную схему искренняя попытка автора неоднозначно подойти к оценке сложившихся в эмиграции приоритетов, разобраться в истоках трагедии белого движения, найти правду в себе и в других.

В 1921 году, находясь уже в Болгарии, Н.А.Раевский писал в своем дневнике: «Иногда мной овладевает неудержимое желание писать. Мысли в голове то собираются в какие-то клубки, то (в особенности по ночам) начинают течь ровным потоком. В такие минуты у меня возникает план большой работы о сущности гражданской войны и причинах неуспеха белых… Мне кажется, что такую книгу следовало бы назвать “Белая революция”, потому что мы остаемся, несмотря на все неудачи, сильными, поскольку мы являемся революционерами “справа”».

В тех же дневниковых тетрадях, размышляя о сущности только что отгремевшей схватки, он делает следующую примечательную запись: «Гражданская война в наше время по преимуществу является классовой войной, и попытка считать ее национальной только затуманивает смысл событий и затрудняет борьбу. Ясно, что неудача в войне с внешним врагом (например, с Польшей) легко может привести к падению Советской власти и нашему конечному торжеству, хотя сама по себе эта неудача ни в коем случае не отвечает интересам России. Просто из двух зол приходится выбирать меньшее, которое нетрудно будет поправить, когда наладится нормальная государственность. Чувствую, что эта коллизия смущает многих наиболее интеллигентных офицеров, умеющих вдумываться в смысл событий.

Единственный выход - составить себе такое же ясное представление о сущности гражданской войны, какое имеется у наших врагов».

Проходит несколько лет. Раевский демобилизуется, заканчивает университет, пишет свою первую книгу, в основе которой все те же размышления, но уже под иным углом зрения.

В «Добровольцах» он стремится несколько отстраненно, со стороны, как объективный историк и летописец, подойти к осмыслению исторического опыта своего поколения, втянутого в братоубийственную войну. На примере героев своей книги, каждой конкретной судьбы он пытается ответить на мучивший его все послевоенные годы вопрос, насколько же исторически и морально оправдана высокая жертвенность за «общее дело» всех этих зачастую совсем еще мальчишек, безоглядно поддавшихся очарованию как белой, так и красной идей. Автор с одинаковым сочувствием и уважением относится и к тем, и к другим.

«… Красные поют о себе “мы пожара великое пламя”, - говорит один из героев, - а, ведь, мы имеем право сказать то же самое. За нашей победой придет какая-то новая жизнь. Именно новая. Совдепия сгорит и начнется Новая Россия. Старая тоже была хороша, но она умерла».

С не меньшей симпатией, нежели о своих молодых сослуживцах, пишет автор и о «красных юнкерах», поющих перед казнью «Интернационал». «…Мы за Россию, они за Интернационал, но надо отдать должное… Молодцы ребята… Ничего не скажешь… Умирать умеют. Даже как-то жалко их становится. Все-таки, мы за идею и они за идею».

И вот здесь-то для автора и для его читателей возникает ощущение «момента истины»: когда жалость к противнику приходит на смену ненависти, это уже не война, здесь уже есть надежда, если не на братание, то на компромисс, мирный исход страшной трагедии.

Где же выход из тупика гражданской распри? Может быть, прав полковник, случайно встреченный на берегу:

«Слушайте, времена Тараса Бульбы прошли, живем в другую эпоху и, прежде всего, нужна гибкость мысли. Ведь сейчас мы укладываем действительно лучшую молодежь России». И далее следует невозможное для добровольческой логики предположение: «Признаться, что ошиблись… прекратить… сговориться с большевиками и вместе строить Новую Россию».

Для автора и его героев становится все более очевидным, что движение, в жертву которому брошены тысячи молодых жизней, обречено, потому что по непонятным для него пока причинам оно не получило народной поддержки. Более того, народ никогда не поймет и не оценит этих жертв.

Горестно слышать канониру Васе Шеншину слова ездового, который так и заявил ему, что всех добровольцев надо бы перерезать - красных и белых. Из-за них происходит вся война.

Потеряв ощущение смысла происходящего, но все-таки не разуверившись в своих идеалах, молодые герои повести еще способны за них бороться, но это уже отчаянный героизм обреченных на гибель или бегство людей.

«Катится железное колесо и давит нас одного за другим. Оно неумолимо и слепо, и никому не остановить его бега и не изменить пути его. Наскочит - раздавит. И ребяток моих не пощадит. Погаснут тогда голубые искристые глаза Коли, и желтое худенькое лицо Васи станет восковым… и потом не останется ничего.

Чем они, в конце концов, виноваты? бедные?.. Разве только тем, что родились не вовремя… как раз тогда, когда колесо сорвалось и покатилось. Одна надежда, что мимо прокатится. Или нам надо бежать… только мы никуда не побежим». Как здесь не вспомнить знаменитое «красное колесо» А.Солженицына…

Особую остроту и правдивость повести придает тот факт, что написана она боевым офицером-артиллеристом, только что вышедшим из горнила Гражданской войны и до 1923 года не слагавшим оружия в надежде поднять Россию под белые знамена. Но, очевидно, логика происходивших в стране изменений становилась для него столь непредсказуемой, что надежд оставалось все меньше и меньше. И вот тогда-то и пришла пора осмысления.

Еще в 1921 году Н.А.Раевский, размышляя о причинах поражения, пишет об отношении основной части населения к белой армии. Он замечает, что оно было «очень сочувственным, но пассивно сочувственным. Даже офицеры оказались в массе чрезвычайно пассивными. Только немногие поступали в отряд: большинство добровольцев давали гимназии».

Вот о таких-то юных добровольцах и написана повесть, в судьбе каждого из героев находят отражение трагические отсветы событий, взлеты, упадок и разочарования поколения учащейся молодежи, вовлеченной в братоубийственную войну.

Читая повесть, невольно вспоминаешь молодых героев «Белой гвардии» М.Булгакова. Каждый из них, как и, впрочем, вся семья Турбиных, пытается сохранить себя как целое, вне растерянности и «разочарованности» индивидуального и массового сознания, охватившего общество.

Но безжалостно рушится их веками укорененная культура, весь их жизненный уклад. Читателю недвусмысленно дается понять, и это, пожалуй, лейтмотив произведения, что общество, если оно цивилизованно, не должно себя доводить до состояния гражданской войны, в которой никогда не может быть победителей, а последствия неизбежно приведут к самоуничтожению, катастрофе нации. Экстремизм и зверства, с одной стороны, вызывают аналогичные проявления с другой, компромисс невозможен там, где пролита братская кровь.

В революцию под трехцветным знаменем

Кто-то сказал: во дни благополучия пользуйся благом, а вот когда придут несчастья и страдания, старайся больше размышлять.

Как мы уже убедились, в жизни Н.А.Раевского было значительно больше дней для размышлений, чем для блага и радости. И в этом он сполна разделил судьбу своего поколения - вчерашних студентов, офицеров царской и белой армии, наконец, эмигрантов. Уж в чем-чем, но в умении размышлять и облекать свою мысль в отменную литературную форму им не откажешь.

«Тысяча девятьсот восемнадцатый год» - воспоминания бывшего офицера-врангелевца Н.А.Раевского относятся именно к такой литературе. В то время он еще не был писателем-профессионалом (в Союз писателей его примут почти через полвека в Алма-Ате), но написанное им в эмиграции словно специально ждало своего часа, чтобы прийти к нам в самый необходимый для нас момент, ибо воспоминания эти, как всякая настоящая литература, представляют сегодня для нас интерес не только мемуарно-исторического свойства…

Еще Ключевский отмечал чрезвычайную повторяемость русской истории. XX век вошел в летопись России как время невиданных по своим последствиям потрясений, сравнимых лишь с теми, что пришлось испытать народу тремя столетиями раньше. Но тогда, в XVII веке, на смену смуте и великим страданиям пришел относительный покой, и народ вновь обрел духовную крепость, а правители его - силу и уверенность в делах государственных. Завершился этот тяжелый для России век началом петровских реформ.

С самого начала ХХ столетия народ не переставал надеяться на лучшее будущее, но ослепленный революционными иллюзиями, к сожалению, не смог оценить ростки этого будущего в настоящем. Именно подобным, невоплощенным надеждам и посвящены ранние произведения Н.А.Раевского, написанные им в эмиграции. И кто знает, может быть, в наши дни, когда Россия вновь обрела свою государственность, и революция, как в феврале 1917 года, произошла под трехцветным флагом, наконец дано претворить то, к чему стремился народ многонациональной державы.

Извлеченные совсем недавно из архивного забвения произведения Н.А.Раевского приобретают в связи с этим неожиданную актуальность.

«Тысяча девятьсот восемнадцатый год» написан в конце 30-х годов прошлого столетия. Определив жанр записок как воспоминания, Н.Раевский тут же предупреждает о серьезном, аналитическом характере своего замысла. Да и адресует произведение не просто широкому читателю, а вдумчивому исследователю, хотя с некоторыми опасениями, что последний может местами заподозрить автора в сочинительстве.

«Уже и сейчас, всего через 20 лет после описываемых событий, мне самому некоторые детали кажутся чьей-то затейливой фантазией, - словно оправдывается Н.Раевский. - Между тем, я передаю, как могу, точно и беспристрастно то, что видел. Не моя вина, если в то время невозможное действительно стало возможным, и обычно тусклая жизнь расцветилась порой совсем фантастическими узорами. <…> Некоторые интересные исторические детали могут быть сохранены только одним образом. Документы в большинстве случаев погибли. Когда это возможно, я указываю путь, пользуясь которым исследователь мог бы произвести соответствующую проверку». Более того, автор специально, очевидно, из соображений вящей объективности очень часто прибегает к цитированию собственных дневников, документов и даже статистических выкладок, но уровень и масштаб исторического обобщения в публикуемых воспоминаниях, несомненно, соответствует более позднему времени, что позволило дать цельную, не побоюсь сказать, эпическую картину событий, происходивших на юге России в 1918 году.

«В тот вечер 18 марта восемнадцатого года, - цитирует он дневник, - на берегу Сулы при свете костров среди молодежи, только что прошедшей 60 верст с боем, очень и очень чувствовалась история».

Это чувство историзма, присущее Н.Раевскому, аналитический характер хроники выгодно отличают его воспоминания от аналогичных публикаций о Гражданской войне, написанных в русском зарубежье.

Далеко не случайно и то, что для своего строго документального и в то же время художественного исследования автор избрал именно 1918-й, а не какой-либо другой год Гражданской войны - чутье историка не подвело его и в этом.

Поистине переломным, рубежным был 1918 год в судьбе страны, армии, революции, кстати, и в собственной судьбе автора и его близких.

«Армия умирала. Россия разваливалась. Впоследствии пришлось пережить много печальных дней, но никогда не было так тяжело, как зимой 1917-1918 года», - напишет он спустя много лет.

Незадолго до своей кончины, в ноябре 1988 года, Н.А.Раевский рассказывал автору этих строк о том, что политическое противостояние в 1918-м было явным не только на уровне общества. Как и во многих семьях либерально настроенной русской интеллигенции, в его собственном доме расстановка политических сил была довольно пестрой. Это показали выборы в Учредительное собрание. Глава семьи и сам Николай Алексеевич, в то время только вернувшийся с фронта, голосовали за кадетов, мать - за эсеров (вот где сказалось запоздалое влияние знаменитого брата-народовольца), а брат и сестра голосовали за большевиков.

В 1918 году Россия подошла к своему историческому рубежу. Хотя и говорят, что социальные потрясения так же по своим последствиям мало предсказуемы, как и природные, но для многих россиян уже события начала века таили в себе предвестие грядущего противостояния. Н.Раевский исследует причинно-следственные связи этого явления, выстраивает свою историческую концепцию предреволюционного десятилетия.

Особое внимание уделяет он анализу настроений студенческой молодежи накануне революции - самой отзывчивой части общества. Имея возможность наблюдать студенчество изнутри, поскольку сам был в то время студентом Петербургского университета, автор отмечает, что к началу Первой мировой войны, или, как он ее называет, Великой войны, огромное большинство студентов, отнюдь не восхищаясь «существующим строем», хотело не революции, а реформ и, безусловно, отрицательно относилось к социализму, в особенности в его интернациональном аспекте. У этой наибольшей группы был очень силен здоровый патриотизм, проявление которого было совершенно очевидно уже в самом начале войны.

«Мои товарищи студенты разбились на три группы, - пишет Раевский, - первая, самая большая - приемлющие войну без всяких оговорок. Здесь не было речи о том, народна ли она или не народна, нужна ли полная победа или достаточно отбросить противника с русской территории <…>. Вторую категорию составляли колеблющиеся студенты, которые были слишком штатские по духу, чтобы добровольно стать военными <…>. Третья группа была чисто политической».

Первые дни войны 1914 года наши историки много лет упорно связывали с шовинистическим угаром, якобы охватившим все слои населения. Раевский дает совершенно иную характеристику этих дней. Он описывает патриотическое настроение народа как нормальное, вполне естественное проявление здорового чувства национального самосознания.

В целом же оценка предреволюционного десятилетия у Н.Раевского во многом иная, нежели та, что привычно легла в наше сознание с незапамятных лет «Краткого курса». Помните? «Наступление реакции», «столыпинщина», «агония российской государственности», «распутинщина» и т.д. За подобными стереотипами, может быть в чем-то и правильно характеризующими своеобразие эпохи, стоит жесткая идеологическая схема, ставящая знак равенства между исторически обреченной монархией и теми прогрессивными государственными, демократическими институтами, которые не могли не возникнуть в России после предреволюционных потрясений начала века.

Н.Раевский последовательно проводит тезис о жизнеспособности тех общественно-государственных мероприятий, которые были осуществлены в России за период с 1907 по 1917 год. Энергично проводимая П.А.Столыпиным аграрная реформа, существование оппозиционной прессы, легальных и полулегальных партий - все это не могло не приобщить значительные группы интеллигенции к положительной государственной работе. Огромный сдвиг в этом направлении, по мнению Н.Раевского, произошел в убеждениях студенческой и учащейся молодежи. Молодой интеллигенции не были свойственны монархические настроения, ей был ближе и понятнее путь демократических реформ, который привел в конечном итоге страну к Февральской революции. И даже военная интеллигенция, как вспоминал впоследствии А.И.Деникин, в массе своей Февральскую революцию приняла и о восстановлении монархии не думала.

По мнению современных историков, утрата прежней лояльности офицерского корпуса к существующему режиму вызвана тем, что наряду с кадровыми офицерами в армию было призвано значительное количество интеллигенции. Возросло число офицеров недворянского происхождения. Наблюдатели отмечали, что офицерский корпус был настроен «в высшей степени враждебно» к правительству. Николай II посчитал невозможным оставить в тылу гвардию, являющуюся наиболее верной опорой режима. Гвардейские части почти полностью погибли в тяжелых боях 2 .

Поручик Н.Раевский не относил себя ни к категории кадрового офицерства, ни к гвардии, хотя и мечтал на фронте о будущей военной карьере. Он был из тех молодых интеллигентов, экстерном прошедших курс обучения в военных училищах, которых становилось в армии к 1917 году все больше и больше. Их либеральные взгляды не могли не повлиять на нижних чинов. На фронтах нарастали антивоенные и революционные настроения. «Но всем хотелось, - подчеркивает Н.Раевский, - революции под трехцветным знаменем, а не под красным».

Вскоре, в феврале 1917 года, так и случилось. Армия и офицерский корпус в целом с энтузиазмом приняли революцию. Н.Раевский и многие его товарищи по окружению видели в падении монархии логическое продолжение дела, начатого еще П.А.Столыпиным. Он вспоминает, как еще в гимназии, после трагической смерти Столыпина, для него и его товарищей этот человек стал мучеником за русскую государственность. Благодаря его сподвижникам, перешедшим от слов к конструктивной государственной деятельности, для большинства молодежи за это десятилетие Российское государство из чего-то чуждого и враждебного стало своим и дорогим. «Мне кажется, - пишет Н.Раевский, - не учтя этого сдвига, невозможно понять истории русской гражданской войны». Вот к какому неожиданному выводу подводит нас автор.

Правда, переход от ниспровергательных идей к положительным устремлениям прошел для молодой интеллигенции не без внутренней борьбы. «Мне еще было в этом отношении легче, - пишет Николай Алексеевич, - чем многим моим товарищам, так как по рождению я принадлежал к той среде - «петровскому дворянству», как любил говорить отец, которая из поколения в поколение принимала самое непосредственное участие в государственной работе. Семейная традиция, тот духовный воздух, которым дышишь в детстве, очень и очень много значит. Много тяжелее приходилось сыновьям маленьких провинциальных чиновников, мещан, сельских батюшек». Любопытное совпадение: по наблюдениям современного историка А.Т.Кавтарадзе, представители именно этих сословий стали впоследствии ядром офицерского корпуса Добровольческой армии. Историк проанализировал послужной список семидесяти одного генерала и офицера Добровольческой армии, участников «I Кубанского похода», и выяснилась следующая статистическая картина: из 71 человека только каждый пятый был из потомственных дворян, 39 процентов составляли представители служилого дворянства, а остальные происходили из мещан и крестьян или были сыновьями мелких чиновников и солдат 3 .

Таким образом, основную часть офицерского корпуса Добровольческой армии составило именно служилое «петровское» дворянство, в среде которого по сложившейся традиции менее всего почитались чины и звания, а более всего - бескорыстное и честное служение Отечеству. Представления о благородстве и чести передавались от отца к сыну из поколения в поколение. После октябрьского переворота эта исконно российская сословная традиция оборвалась, поскольку не могла быть востребована новым режимом. Потомки служилых дворян подверглись либо уничтожению, либо были рассеяны по всему свету. Стране был нанесен по существу невосполнимый социально-генетический урон, так заметно повлиявший, по мнению специалистов, на качество нации.

Но самой неизбывной и неискупимой жертвой революции и Гражданской войны в России стала ее молодежь.

«Все кончено, все надежды разбиты, - вспоминает о своих ощущениях тех лет Раевский, - и мы, молодые здоровые люди, чувствовали себя живыми покойниками. Ничего не хотелось делать… Стыдно было чувствовать себя русскими».

Активное участие молодежи в Гражданской войне на стороне белых для Н.Раевского было своего рода моральным оправданием борьбы против большевизма. Другим таким фактором для него было, несомненно, то, что «наша борьба - есть ставка на героизм сознательного меньшинства». Н.Раевский с большой любовью пишет о молодых воинах, вчерашних гимназистах, для которых подобный героизм совершенно естественен, во многом потому, что они были значительно менее политизированы, чем их отцы и старшие братья, и действовали исключительно по своему душевному порыву.

В его записках у поколения воевавшей молодежи есть свое прошлое, о котором не стыдно вспоминать, но, вот беда, нет у этой молодости не только лучшего будущего, самое страшное - нет настоящего.

«Сейчас мы - люди без настоящего», - не без горечи повторяет автор, и в этой фразе ни грамма литературной позы, а точное определение той духовной омертвелости, к которой приводит братоубийственная война даже самые безгрешные души. Почему же в самом начале Гражданской войны офицерский корпус оказался настолько пассивен? По мнению Н.Раевского, была парализована воля к борьбе: офицеры, вчерашние герои Великой войны, предпочитали оставаться по городам, прятаться, нередко и гибнуть. «Чтобы бороться, надо верить. В тот момент веры у нас не было и бороться мы не могли», - горько констатирует он. Бунт на Руси, как и в пугачевские времена, все так же бессмыслен и кровав. Гражданская война взбурлила в обществе самые косные и разрушительные силы, превратив кроткого в своем смирении мужика Марея в погромщика и грабителя. Подтвердились истины, гениально подмеченные Пушкиным и Достоевским, - бесовские стихийно-разрушительные начала в народе-богоносце оказались намного сильнее революционно-созидательных. Политиканы, порой не из самых ловких, легко манипулировали сознанием масс, делая их заложниками утопических и кровавых экспериментов.

Вот в этих-то условиях и пошатнулась вера интеллигенции в народ, его духовную цельность и непоколебимость общинно-православных устоев!

Как полагает Н.Раевский, это произошло во многом из-за того, что война уничтожила лучшие силы нации. Он пишет: «Когда кадровых солдат выбили, вместо нации в деревне оказалась налицо этнографическая масса, которой до интересов Российского государства по существу не было никакого дела. Защищать родину она не пожелала». Увидеть в народе этнографическую массу может лишь человек, полностью разуверившийся в тех демократических, народолюбимых представлениях, в рамках которых в приличных интеллигентных семьях традиционно в России воспитывались дети. Впрочем, будем объективны: «Можно любить народ как некую генетическую тебе этнографическую общность, но при этом оставлять за собой право на отличную от общепринятой оценку его достоинств и недостатков». Может быть, поэтому спустя уже много лет после Гражданской войны, Н.Раевский так и остается верен своим убеждениям, выстраданным в годы революции.

«Я лично принадлежал (и поныне принадлежу) к тому меньшинству белых офицеров, которое, твердо веря в Россию, в то же время потеряло веру в государственный разум русских масс или, точнее, русских крестьян. По крайней мере при всем желании усмотреть разумность в действиях крестьянских масс в 1917-20 гг. мы его обнаружить не можем». Читая воспоминания, не надо забывать, что перед нами записки строевого офицера, убежденного противника большевизма. Ненависть к комиссарам у него столь сильна, что он с великой готовностью вместе со вчерашними врагами-германцами стреляет в русских и украинских мужиков, участвует в карательных экспедициях.

«Иначе вообще, - делает он вывод, - ни о какой борьбе говорить нечего. Деревня подчинится только силе. Успокоение наступит тогда, когда в деревне поймут, “что бороться с властью безнадежно”».

И в то же время автор всячески оправдывается перед самим собой за свой альянс с немцами, проводит в связи с этим исторические параллели, например, с настроениями русских людей XVII века, бившихся против «воров» бок о бок с пришельцами шведами под водительством Скопина-Шуйского и Делагарди. Но все это слабое оправдание. Что ни говори, но немецко-украинские экспедиции по усмирению мужиков носили откровенно карательный характер. Не случайно, описание одного из таких походов автор заканчивает словами: «Все-таки, на душе был разлад».

Главный же вывод, к которому пришел Н.Раевский, пройдя через горнило Гражданской войны, состоит в следующем: дело не в национальности или классовой принадлежности ее участников, а в силе зверского начала в человеческой природе вообще. Гражданская война с ее ужасами, бесконечно более страшными, чем ужасы обычной войны, совершенно не по плечу обыкновенным людям. Н.Раевский честно пишет о судьбе своего поколения, мужественно защищавшего родину на фронтах Великой войны, которую десятилетиями мы по-школярски называли империалистической, ликуя при этом, что она превратилась вскоре в гражданскую. Он педантично, со скрупулезностью ученого-естественника исследует исторические и иные обстоятельства, приведшие к «разладу» народной жизни, к самоистреблению лучших, наиболее деятельных и молодых ее сил, оказавшихся в непримиримо враждебном противостоянии. Такова логика всех революционных войн и их неизбежный национально-исторический исход: вначале кризис государственности, паралич властных структур, «смута» и страшная гражданская война, где не может быть победителей и побежденных. Народ выходит из этой войны обессиленным и ожесточенным, в этом состоянии он готов себя отдать в руки любому диктатору, лишь бы тот мог обеспечить относительный порядок в стране, и снова становится жертвой политической борьбы и различных исторических экспериментов.

«Народ не с нами», - к этому горькому выводу пришли герои М.Булгакова, и в этом видят они основную причину обреченности белого движения. Падение гетманщины на Украине не дает оснований так думать Н.Раевскому и его товарищам, а потому они решают «уехать в Южную армию и увезти туда своих людей». Хотя так же, как и на героев Булгакова, «генеральские свары, интриганство, бестолочь, хлеборобская темнота, непонимание грозящей всем нам опасности, - пишет Н.Раевский, - производили на меня тяжелое впечатление».

Вспоминая осень 1918 года, когда уезжали «сотоварищи» в Южную армию, он цитирует Ремарка: «Дни стояли, как золотые ангелы…» Золотой элегический отсвет этой фразы трагически оттеняет простые и мужественные слова следующей: «Хорошо, и совсем не хочется умирать, не хочется и все-таки надо…»

Пройдет совсем немного лет, и каким же далеким и наивным временем покажется Н.Раевскому восемнадцатый год. «Увы, колесо вертится только в одну сторону к России новой, России неведомого будущего, - запишет он в дневнике, - а старой, милой России никакая сила не вернет». Эта запись сделана им в 1922 году во время болгарского стояния остатков врангелевской армии. Вот когда наконец пришло прозрение, а тогда, в 1918 году, еще казалось возможным повернуть колесо истории вспять и вернуть, пусть даже ценою собственной жизни, милую довоенную жизнь.

Мог ли стать барон Врангель русским Бонапартом?..

Под таким, вполне относящимся к делу заголовком хотелось бы также поведать о другом, также неизвестном произведении Николая Раевского «Дневник галлиполийца».

Уж не с самого ли раннего детства нет-нет да и всплывет это ярко подчеркнутое кинематографом впечатление, оставленное фильмом «Чапаев», который стал одним из самых заметных мифов нашего массового сознания. Вспомним эпизод «психической» атаки каппелевцев: строгие офицерские шеренги, печатается шаг, смело, в рост, идут они на окопы «красных». Еще мгновение, и - дрогнут чапаевцы. Но вот застрочил пулемет и под ликующий гул зала взмахнула своим победным крылом чапаевская бурка. Смешались стройные офицерские шеренги и немного карикатурно стали отступать. Враг повержен. Невдомек в пору моего детства было задаваться вопросом: таким ли уж смертельным врагом был русский офицер, пусть иначе видевший будущее родины, не менее искренне желавший ей добра, нежели те, кто объявил ему непримиримую классовую борьбу? Невдомек было задумываться об этом и много позже, когда продолжалось неугасимое самоистребление лучших сил нации. Беззаветная смелость, показанная в фильме, как оказалось, не была придумана братьями Васильевыми. Она в самом деле существовала. Атаки, подобные той, что показана в фильме, были не эпизодом, а продиктованной самой жизнью повседневной необходимостью борьбы со значительно превосходящими силами противника.

«Число никогда не было за нас, - вспоминал герой Перекопа генерал Туркул. - За нас всегда было качество, единицы, личности, отдельные герои.

Большевики как ползли тогда, так ползут и теперь - на черни, на бессмысленной громаде двуногих. И мы, белые, против человеческой икры, против ползучего, безличного числа всегда выставляли человеческую грудь, живое вдохновение, отдельных героев».

В своих необычайно ярких, экспрессивных записках генерал Туркул не раз подчеркивал, что иногда удавалось побеждать большевиков одним маневром, но чаще всего - военным искусством и героизмом не массы, но личности.

И даже в последнем бою на Перекопе, когда уже было ясно, что дело проиграно, белая гвардия не изменила своим принципам. Вот как описывает его тот же Туркул: «Цепи красных, сшибаясь, накатывая друг на друга, отхлынули под нашей атакой. Когда мы, белогвардейцы, в нашем последнем бою, как и в первом, винтовки на ремне, с погасшими папиросами в зубах, молча шли на пулеметы во весь рост».

Да, это был уже не бой, а жертва крови!

Вот так и сомкнулись в нашем сознании два мифа об этой войне - «белый» (Лукаш, Туркул) и «красный» (Фурманов Серафимович). Документальная проза Николая Раевского, не творя новых мифов и не эксплуатируя старые, помогает по-новому осознать эту, одну из самых трагических страниц нашей истории.

«...мы стали в Галлиполи под открытым небом, на снегу, в голом поле» - так заканчивает свои мемуары генерал Туркул, а небольшая книжка писателя Ив. Лукаша «Голое поле» и «Дневник галлиполийца» Н.Раевского рассказывают уже о «мирных буднях» стоянки белой армии в Галлиполи.

«А в России, - заканчивает свою книгу Туркул, - от нас остались невидимое дуновение и боевая легенда. Кто встречался с нами в огне, тот не мог не уважать нас. И память о нас дышит, живет в России, как немеркнущий дальний свет».

Совсем еще недавно в России были вновь революционные перемены, смута, гражданские войны. Извлеченные из архива рукописи Н.Раевского «Тысяча девятьсот восемнадцатый год» и «Добровольцы» словно ждали своего часа, чтобы появиться как никогда вовремя.

Незадолго до смерти Николай Алексеевич передал автору этих строк список неопубликованных рукописей с указанием их вероятного местонахождения. Привожу его дословно в надежде, что если мне не удастся их найти, то найдет кто-либо еще.

Разумеется, я исключил из этого списка произведения, уже найденные и опубликованные после смерти писателя.

«Молодежь и война». Рукописный текст. 1200 стр. Необработанные записи об участии учащейся молодежи, студентов и гимназистов в Первой мировой войне и главным образом в войне Гражданской.

«Русский гарнизон в Болгарии». Машинопись и подлинный дневник. Около 350 стр. Подробное описание событий, происходивших в Архании (по-болгарски - Орхане), где в 1921–1923 годах находились некоторые части Дроздовской пехотной дивизии генерала Врангеля. Во время оккупации Праги немцами подлинник дневника и машинописная копия были изъяты (немцами) из Русского заграничного архива. Нынешнее местонахождение их неизвестно. Второй экземпляр находился в момент окончания войны на сохранении у госпожи Трынированной, хозяйки магазина, который был расположен на окраине Праги, в местности, носившей название - Старая страшнице (близ городского кладбища), небольшая улица на Виници, номера дома автор не помнит.

«Архания - София - Прага». Небольшой рукописный текст. Воспоминания о последних месяцах пребывания в Арханийском гарнизоне. Переезд в Софию и поступление на Американские технические курсы Христианского союза молодых людей (землемерное отделение). Поступление в Союз русских студентов и отъезд в Прагу. Конференция Объединения русских эмигрантских студенческих организаций (ОРЭСО).

«Дневник пражского студента». Подлинные тетради дневника, который автор вел во время учебы на естественном факультете пражского Карлова университета. Дневник носит, по преимуществу, общественно-политический характер. Отражает знакомства с рядом видных политических деятелей русского зарубежья, в том числе с академиком Петром Струве. Тетради эти являлись собственностью Русского заграничного исторического архива Министерства внутренних дел Чехословакии, позже были отправлены в Москву.

«Пражский дневник». Записи, сделанные в 1930–1945 годах, после окончания университета. Восемь тетрадей в картонных переплетах были в свое время сданы на хранение пражскому адвокату, доктору юридических наук... На конвертах с дневниками была сделана по-французски надпись: «В случае моей смерти передать в Национальную университетскую библиотеку города Праги». Насколько известно автору, такие пакеты в названную библиотеку не поступали. Последняя, девятая тетрадь, содержавшая подробную запись событий, происходивших в Праге в последние дни и часы войны, была автором уничтожена по предложению судебного следователя в городе Бадене.

«Пушкин в Эрзерумском походе». Первая часть. Подлинник. Около 300 стр. Работа была задумана как попытка дать монографическое изложение участия поэта в походе генерала Паскевича. Содержит биографии офицеров и солдат, с которыми Пушкин встречался в походе (всего более ста лиц). Рукопись и все документальные материалы, в том числе ряд редких книг, были приняты на хранение одним из работников центрального роддома г. Праги. Принявший их на хранение профессор скончался. Попытка разыскать пакеты в помещении роддома не удалась.

«Пражской войны не будет». Фрагмент дневника, посвященный происходившим в Праге событиям во время капитуляции Чехословакии, вызванной решениями Мюнхенского «совещания четырех». Статья предполагалась к напечатанию в Париже, но публикация не состоялась, так как после оккупации Чехословакии немцами она могла навлечь на автора серьезные неприятности. Объем около печатного листа. Местонахождение рукописи неизвестно. Оригинал пропал.

Перевод пьесы Жана Жироду «Троянской войны не будет». Оригинал не сохранен. Первый экземпляр в Русском заграничном историческом архиве. Копия хранилась у вдовы члена Верховного административного суда Чехословакии госпожи Марьи Степановны Шетнер. Прага, адрес неизвестен.

Из этого списка исключен также ряд сугубо научных работ по энтомологии и биологии вообще, которые ждут энтузиаста-исследователя, поскольку, по отзывам ученых и рецензентов, имеют выдающееся значение.

Даже этот список, с учетом того, что здесь не отражены те монументальные работы, которые уже опубликованы и разысканы в последнее время, заставляют всякого исследователя задать резонный вопрос: почему же Н.Раевскому не удалось опубликовать хотя бы часть своих многочисленных работ в довоенных эмигрантских изданиях? Ведь о многих из них были очень лестные отзывы и настоятельные рекомендации таких видных писателей, как В.Набоков, И.Лукаш, В.Ходасевич.

Мне представляется, что многих издателей настораживало отсутствие привычной политической ангажированности у автора, его попытка оценить прожитое мерками общечеловеческих ценностей, а не «белой» или «красной» правдой.

По этим меркам страшным итогом Гражданской войны, как считает автор, стало то, что мало кто из ее участников сохранил способность мыслить и чувствовать по-человечески, все уже становится круг людей, которых можно считать элементарно «честными». Н.Раевский прямо и откровенно говорит о падении нравов Добровольческой армии. Случалось, что командиры крупного ранга, осатаневшие, «собственноручно расстреливали пленных, полковник Г. избивал женщин - словом, все... старались подорвать доверие и уважение к армии и погасить тот порыв, который действительно мог довести нас до Москвы». Книги Н.Раевского изобилуют примерами зверства белых - «каждый делал, что хотел, и люди возвращались к нравам пятнадцатого столетия». Подобная правда не могла не смутить эмигрантских издателей. Эта правда вступала в противоречие с генеральскими (Деникина, Туркула и т.д.) мемуарами. Это была окопная правда, снимавшая благородный ореол с Гражданской войны, с белого движения, показывающая истинное его лицо, истинное лицо всякой братоубийственной бойни... Никак не укладывалось все это в привычное клише белогвардейской литературы и мемуаристики.

«Я делал свои записи нередко под огнем, и в них была свежесть только что пережитых событий», - вспоминал уже в эмиграции Николай Алексеевич.

И еще одно отличие хотелось бы отметить. Как правило, в воспоминаниях офицеров белой армии в основном анализировались военные неудачи, причины поражения, Раевский же в своих книгах делает акцент на анализе политических просчетов. По его твердому убеждению, большевизм смог стать хорошо организованной силой во многом благодаря четко выраженной и доведенной до масс системе идей, чего не было у белого движения. Кстати, еще в 1921 году он провидчески отмечает зарождающийся в Италии фашизм как один из возможных оплотов борьбы с большевизмом. Но пока же единственной реальной силой в этой борьбе ему представляется русская армия, вооруженная не только боевым, но и духовным оружием. Дневники, которые вел Н.Раевский в Галлиполи, Болгарии, Чехословакии, постоянно поднимают эту тему. Анализируя свой пятилетний боевой опыт, двадцатисемилетний капитан с горечью осознает его как путь невосполнимых потерь, зачастую бессмысленных жертв. Самая страшная из них - потеря Родины, что означало для него стать человеком без настоящего и уж тем более - без будущего. Вот с этим он никак не может смириться, а потому мучительно ищет выход, который возможен только как выход вместе со всеми, как общий выход - его политизированное сознание иного подсказать не может.

Галлиполи стало своеобразной передышкой и для Николая Раевского, и для белого движения вообще. Появилась возможность осмыслить и попытаться понять пережитое.

Как пелось тогда в популярной шуточной песенке, сочиненной кем-то из офицеров:

На курорт поневоле

Я попал в Галлиполи,

Ничего где на город

похожего нет.

На такой-то курорт

Нас забросил сам черт,

И не знаем, когда сможем

выбраться мы...

С приходом армии Врангеля в этом провинциальном турецко-греческом захолустье закипела жизнь. В считанные недели были полностью расквартированы части, организованы гимназии и военные училища, открылись театры, стали издаваться газеты.

По свидетельству И.Лукаша, из 30000 стоявших в Галлиполи ушли «в беженцы» только три тысячи. И это несмотря на то, что был приказ о свободном уходе из армии, несмотря на жесткую дисциплину и полуголодное существование.

Места, воспетые Гомером, постоянно напоминали капитану Раевскому о его гимназическом увлечении античной поэзией и несколько отвлекали от галлиполийской прозы. Впоследствии впечатления от этих мест помогут ему в минусинской ссылке, когда он засядет за роман о древнегреческом поэте Феокрите. Ну а пока, судя по дневнику, ему было не до Гомера и Феокрита, хотя и было радостно видеть, «как здесь, в Галлиполи, даже офицеры и солдаты, казалось бы, насквозь пропитанные кровью и грабежами, морально оживают. С другой стороны, среди интеллигентных людей заметен подъем религиозного чувства». Как же бесчеловечна была сама атмосфера Гражданской войны, если элементарные проявления гуманизма находят в душе вчерашнего офицера моментальный отклик, почти умиляют. И в то же время он не может не признать, что как бы ни был отвратителен сам по себе белый террор (равно как и красный), но его все равно было не избежать. Таков основной закон братоубийственных войн - жестокость порождает жестокость.

В записках Н.Раевского много точно подмеченных психологических наблюдений, и это придает им весомую убедительность.

«Смотрю внимательно на этого полумальчика и вижу у него на лице ту же печать, что наложила на многих игра со смертью. Трудно сказать, в чем она, собственно, заключается, но воевавшего - хоть недолго - всегда можно отличить от не бывавшего на фронте».

Раевский выступает в своих произведениях как выразитель взглядов «среднего офицерства». И хотя организованная им в Галлиполи «Устная газета» и вызывала обвинения в его приверженности к «социалистам», он на деле и по убеждениям был последовательным антибольшевиком. Средний офицер, по его мнению, - главное действующее лицо в политической борьбе.

Каковы же были основные мотивы и цели этой борьбы? Долгие годы советская официальная пропаганда утверждала, что белая армия боролась за возвращение самодержавия и была спасительницей русской монархии. Откровения лидеров белого движения свидетельствуют об обратном. «“Боже царя храни” провозглашали только отдельные тупицы, - вспоминал генерал-лейтенант Слащев-Крымский, - а масса Добровольческой армии надеялась на «учредилку», избранную по «четыреххвостке», так что, по-видимому, эсеровский элемент преобладал». В сохранившихся тезисах выступления Н.Раевского на одном из сеансов «Устной газеты», организованной, как мы говорили, по его инициативе в Галлиполи, проводится та же мысль: «Я считаю, как и многие, что вооруженная борьба с большевиками была бы изначально безнадежной, если бы она велась во имя реставрации. Поэтому я привел ряд заявлений белых вождей, сводившихся к тому, что нашей целью было и остается не воскрешение старого, а творчество нового. Ту же мысль я много раз повторял и в других прочитанных в Галлиполи докладах».

Раевский и его сослуживцы не теряли веру в победу «белой революции», их твердым убеждением было, что через два-три года большевистский режим рухнет, а пока нужно вырабатывать идеологию общего антибольшевистского фронта, постепенно объединяющегося вокруг генерала Врангеля.

В подобной политической атмосфере, делает неожиданный вывод Н.Раевский, генерал Врангель мог бы стать русским Бонапартом. Его охотно поддержала бы основная солдатская масса, ушедшая с ним в эмиграцию, у которой симпатия к генералу строилась на главном - убеждении, что «Врангель землю помещикам не вернет». Раевский не без удовольствия отмечает, что даже в изгнании популярность Врангеля не только не падает, но, пожалуй, даже растет.

Поэтому необходимо было, не теряя времени, действовать. Капитан Раевский предложил командованию создать систему политического просвещения солдат и офицеров, отсутствие которой было одной из причин разложения Добровольческой армии и в конечном итоге обусловило ее поражение. Необходимо было изо дня в день выковывать новое духовное оружие. В условиях, когда вот-вот рухнет большевистский режим и образуется идеологический вакуум, оно понадобится в первую очередь. Тогда-то, полагал Н.Раевский, «мы придем в Россию с определенной политической программой, и каждый офицер и солдат должен так же твердо знать это свое духовное оружие, как знает винтовку и пулемет. В гражданской войне армия не только воюет, но и проводит в жизнь те идеи, во имя которых она воюет... Необходимо, чтобы каждый из нас использовал время пребывания за границей и вернулся в родную страну, усвоив политическую идеологию своей армии».

Начав с создания «Устной газеты» в Галлиполи, Раевский долгие годы всем своим творчеством периода эмиграции «выковывал» это «духовное оружие», убеждая себя и других в его скорой необходимости. Но вот беда, те идеи, во имя которых оно создавалось, оказались непонятыми народом, ему ближе стали идеи противника, а для генерала Врангеля так и не наступило Восемнадцатое брюмера...

1 Повесть «Добровольцы» опубликована и прокомментирована мною в журнале «Простор» (1990. № 7-8). Там же были впервые опубликованы письма В.Набокова к Н.Раевскому.

2 См.: Наше Отечество. Часть I / Кулешов С.В., Волобуев О.В., Пивовар Е.И. и др. М., ТЕРРА, 1991. С.255.

3 См.: Кавтарадзе А.Т. Военные специалисты на службе Республики Советов. 1917–1920 гг. М.: Наука, 1988. С. 36-37, 227-230.

В 1988 году в Алма-Ате умер Николай Раевский. Человек удивительной судьбы: артиллерист, отправившийся добровольцем на первую мировую войну, затем воевавший на стороне белых, энтомолог, узник фашистов, после войны репрессированный советскими властями, влюбившийся в столицу Казахстана, осевший здесь и в весьма преклонном возрасте издавший книги, ставшие сенсацией

Николай Раевский родился 12 июля 1894 года в городе Вытегра Олонецкой губернии (сейчас это Вологодская область), в дворянской семье. Его бабушка София говорила в 1899 году внуку: «Вот, Колечка, когда ты подрастешь, то вспомни, что я рассказываю тебе сейчас. Когда мне было 16 лет, на одном балу я видела Александра Сергеевича Пушкина, а моим учителем в Патриотическом институте благородных девиц был Николай Васильевич Гоголь. Человек он был прекрасный, а преподаватель - никакой».

Софья, Николай, Алексей и Сергей Раевские, 1900 год

В 1913 году Николай окончил гимназию с золотой медалью и поступил в Петербургский университет на естественное отделение физико-математического факультета. Но первая мировая война прервала обучение: Раевский отправился в Михайловское артиллерийское училище и вскоре попал на фронт. Первый бой пришелся на Брусиловский прорыв.

Когда началась Гражданская война, Николай Алексеевич выбрал сторону «белых», а его братья – «красных». В последний раз вся семья собралась вместе в 1918 году. Больше они не увидятся. Алексея и Сергея Раевских расстреляли как врагов народа в 30-х годах. Сестру Софью и мать Зинаиду Герасимовну сослали в Карлаг.

В 1920 году Раевский участвовал в битве за Севастополь под командованием барона Врангеля. Отступил вместе с белым движением, осел в Праге. В 1924 году поступил на естественный факультет Карлова университета, а в 1929 году защитил диссертацию и получил звание доктора естественных наук.

В эмиграции Раевский написал три повести, в которых рассказал о поражении белого движения. Их опубликуют только в 2010 году.

"Темная, давящая злоба, которая появилась в дни развала фронта, росла и крепла. Один вид серых шинелей вызывал слепую болезненную ненависть. Стыдно было чувствовать себя русским. Стыдно было сознавать, что в твоих жилах течет та же кровь и ты говоришь на том же языке, что и те, которые братались с врагом, бросили фронт и разбежались по домам, грабя и разрушая все на своем пути".

В 1931 году Раевский отправил отрывки своих сочинений Ивану Бунину и Владимиру Набокову, откликнулся только автор «Лолиты», похвалил Николая Алексеевича, пытался помочь с публикацией, так началась переписка между писателями. Издать труд тогда не получилось. Долгое время "белые" повести считались утраченными.

Именно в Чехии будет положено начало главному увлечению Раевского - биографии Александра Сергеевича Пушкина. Он встретился с правнуком свояченицы Пушкина графом Георгом Вельсбургом, который показал Николаю Алексеевичу семейные портреты, фотографии. История семьи великого поэта увлекла Раевского. Позже Николай Алексеевич будет искать информацию о графине Долли Фикельмон (внучка Михаила Кутузова), с которой, по слухам, была написана Пиковая дама. Он найдет дневник Долли, в котором будет отведено приличное место истории дуэли Пушина и Дантеса. Раевский проводил много времени в архиве, делал доклады о Пушкине. Но приближалась еще одна война.

Запись из дневника Раевского от 16 сентября 1939 года: «Если эта война «всерьез», здраво говоря, придется стреляться или травиться, вообще уходить. Все пойдет к черту».

Во время войны Николай Раевский ненадолго попал в застенки гестапо, его освободили, запретив покидать Прагу. Когда же пришли советские освободительные войска, Раевского опять посадили - отправили в Минусинск за "связь с мировой буржуазией", приговор - 5 лет исправительно-трудовых лагерей и 3 года поражения в правах.

В Минусинске Николай Алексеевич работал в больнице - ему доверили брать кровь на анализы. Сестре Софье в Караганду он писал: «Я единственный лаборант с ученой степенью в районной лаборатории, на всем огромном пространстве от Ледовитого океана до Монголии». Очень много сил он отдал местному краеведческому музею. Параллельно писал роман о древнегреческом поэте Феокрите (через много лет, уже в Алма-Ате он выйдет под названием "Последняя любовь поэта"). В тот период друзья в шутку называли Раевского Феокритом.

Минусинск он покинул только в 1961 году. Переехал в Алма-Ату (по некоторым данным здесь жила его сестра). Столица Казахстана сразу же покорила Раевского: "Чем ближе к Тянь-Шаню, тем живее становится природа, а у самой Алма-Аты - великолепие Южной Украины, богатейшие поля, колонны пирамидальных тополей и все это на фоне чудесных гор с заснеженными вершинами. Очарование, да и только... Город совершенно удивительный - сплошной старинный парк - гигантские пирамидальные тополя, дубы, лет по восемьдесят-девяносто, акация и разные другие деревья, которые я уже не надеялся когда-либо увидеть. Здания невысокие из-за землетрясений - всего два-три этажа, так что их порой и не видно в этом удивительном парке. Дождей не было давным-давно, листва, к сожалению, пыльная, но растет все буйно, роскошно, стремительно, потому что воды сколько угодно. Вдоль улиц бегут арыки - поливай, сколько хочешь. Ты знаешь, я помню цветники царских резиденций, видел цветы Версаля, Праги, разных чешских магнатов, но Алма-Ату в этом отношении можно сравнить с чем угодно. Площадь цветов в центре города и главный цветник городского парка совершенно изумительны. Сверху вечное солнце, снизу - все время вода, вот и получается почти что тропическое великолепие. Есть в городе красивые здания (например, театр оперы). Но в общем растительность преобладает над архитектурой".

В Алма-Ате Николай Раевский работал переводчиком в Республиканском институте клинической и экспериментальной хирургии. Он знал восемь языков - итальянский, английский, французский, латынь, немецкий, украинский, болгарский, чешский. Попутно с этим занимался литературой. В шестидесятых годах вышла его повесть "Джафар и Джан" (она родилась в вагоне, во время пересылки, когда Раевский другим заключенным рассказывал увлекательные истории), затем "Последняя любовь поэта". Но главными произведениями, принесшими ему всесоюзную славу, стали произведения об Александре Пушкине. В 1965 году издательство "Жазушы" опубликовало книгу "Если заговорят портреты", в котором он рассказывал о картинах близких Пушкина, найденных в замке Бродзяны в 30-х годах. Вскоре вышло продолжение - "Портреты заговорили". Никогда еще книги о Пушкине не были так интересы, просты и захватывающи.

Николай Алексеевич работал до последнего. В 90 лет он говорил - я хочу работать, правда так много, как в 60 лет, уже не получается. Постепенно он терял зрение.

В 80-х годах казахстанский кинодокументалист Александр Головинский снял о нем документальный фильм "Жизнь за Отечество". Съемочная группа поехала вместе с Николаем Алексеевичем и его супругой в Ленинград, а затем в Прагу - там писатель посетил дорогие сердцу места, а так же попытался найти свой архив, но безуспешно.

Я работал на телевидении и мой друг Олег Карпухин, который работал завотделом культуры в ЦК Казахстана, предложил в 1987 году сделать передачу про Николая Раевского, - вспоминает Александр Головинский. - И мы сделали «Жизнь за Отечество». Николаю Алексеевичу уже тогда было 94 года. Это был бодрый мужчина - джентльмен, не старик! Когда он болел, мы с женой проведали его в Совминовской больнице. Он лежал в двухместной палате, был его день рождения, к нему пришли гости, мы все стояли в палате. И он сказал: «Я не могу сидеть, когда дама стоит!». Это в 94 года!

Кадр из фильма "Жизнь за Отечество". Николай Алексеевич Раевский вместе с супругой Надеждой Михайловной. Она была младше супруга на 40 лет и стала для него сиделкой, помощницей, литературным секретарем. Она же была за рулем Волги, которую им подарило правительство. Надежда Михайловна ненадолго пережила мужа - она умерла в начале 90-х.

Головинским и Карпухиным был также снят фильм "Письма живого человека", основанный на корреспонденции Раевского минусинского периода.

Он был крепкий, сильный человек, оптимист, никогда не жаловался, - рассказывает Александр Головинский. - Маленький, щупленький, плохо передвигающийся, но такая сила духа была в нем! Это был настоящий дворянин высокого порядка с блестящим русским языком.

Документальный фильм "Жизнь за Отечество" был показан по ТВ, но после развала СССР пленка пропала, Головинский много лет разыскивал ее и только недавно, при помощи "Сбербанка" удалось выкупить фильм из российских архивов.

Как когда-то Николая Раевского увлек Александр Пушкин, так и Олег Карпухин (на фото справа) после встречи с писателем стал его поклонником. Он издал книгу "Неизвестный Раевский", в которую вошли "белые" повести. В этом году Олег Иванович привез их в Алматы. Несколько экземпляров теперь можно найти в Национальной библиотеке РК. В продажу эти книги не поступали.

Николай Раевский умер в Алматы в декабре 1988 года, его похоронили в горах, как он и пожелал. А еще он хотел, чтобы на могиле было написано "Артиллерист. Биолог. Писатель". Именно в такой последовательности.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter

Жизнь и творчество известного писателя Николая Алексеевича Раевского, называвшего себя алматинцем, загадочны и таинственны - и сегодня остаются в какой-то мере закрытыми.

Раскрыть с возможной широтой облик писателя, ученого, мыслителя, исследователя отныне помогает книга «Неизвестный Раевский», автор - академик Международной академии наук, доктор социологических наук, профессор Олег Карпухин. Кстати, Олег Иванович родом из Казахстана, он родился в Кокшетау, где оказались его родители в эвакуации в годы Великой Отечественной войны.

Николай Алексеевич Раевский родился и вырос в России. По отцовской линии будущая знаменитость принадлежал к одному из старинных дворянских родов Раевских. Начал свою многогранную исследовательскую деятельность творчества и жизни великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина в далекой Чехии. Позже так сложилась судьба, что именно в Казахстане, в городе у подножия Заилийского Алатау, Николай Раевский опубликовал свои книги об Александре Пушкине, которые сделали его знаменитым на весь мир. А вот о самом Раевском написано мало, сняты телепередача и документальный фильм режиссера Александра Головинского при жизни писателя, и, пожалуй, все. К счастью, сейчас ситуация иная, литературные труды Николая Раевского становятся объектом исследования и темой написания книг. Особое место среди них занимает многолетний исследовательский труд Олега Карпухина. Об этом говорили на презентации книги, которая состоялась в Алматы в Национальной библиотеке РК. Имя Олега Карпухина неразрывно связано с творчеством русского писателя Николая Раевского. На протяжении десятилетий Олег Иванович занимается исследованием жизни и литературных трудов ученого-пушкиниста.

«Неизвестный Раевский» - содержание книги органично вытекает из того, чему посвятил Олег Иванович свою жизнь. Его, кстати, связывала искренняя дружба с Николаем Алексевичем. А познакомил Карпухина и Раевского Олжас Сулейменов.

Известный Раевский

Вообще же биография писателя Раевского - яркий образчик того, как на судьбу человека влияют обстоятельства, судьба в эпоху перемен. Родился Николай Алексеевич в уездном городке Вытегре Олонецкой губернии (ныне Вологодской области) в семье судебного следователя. Из-за частых разъездов отца по служебным делам воспитанием детей в основном занималась мать - Зинаида Герасимовна. И ничто не предвещало той жизни, которая в итоге сложилась у будущего писателя. Закончив в 1913 году Каменец-Подольскую гимназию с золотой медалью, Раевский стал студентом естественного отделения физико-математического факультета Петербургского университета. Начавшаяся Первая мировая война повлекла Раевского к себе: он добровольно оставил университет и поступил в Михайловское артиллерийское училище. Когда в 1918 году Раевскому довелось встать в ряды Белой гвардии, он был уже опытным офицером, убежденным противником советской власти. В январе 1960 года Николай Раевский после одиннадцати лет, проведенных на поселении в Минусинске, переехал в Алма-Ату, получив работу переводчика в Республиканском институте клинической и экспериментальной хирургии. И кстати, работал в институте до 82 лет. И здесь Николай Алексеевич наконец получает возможность пользоваться обширными пушкинскими фондами богатейших алма-атинских библиотек, он погружается в работу над своей книгой об Александре Пушкине «Если заговорят портреты». Он занимается тем, о чем мечтал долгие годы и чем был увлечен с молодости. Повесть в сокращении опубликует журнал «Простор». Позже полная версия первой книги Николая Раевского выйдет в издательстве «Жазушы». Закончив ее, Раевский сразу приступит к новой рукописи. Десять лет работал он над книгой «Портреты заговорили», которая имела колоссальный успех у широкой читательской аудитории. В Алма-Ате Раевский более детально изучить свои пражские находки, которые ему удалось сделать в те годы, когда он там был в вынужденной эмиграции. И успел даже закончить местный университет и овладеть профессией биолога. Именно там 13 мая 1945 года Раевский был арестован советскими властями. Что случилось дальше с Николаем Алексеевичем - нетрудно представить. Его по статье 58-4 «б» «за связь с мировой буржуазией» приговорили исправительно-трудовым лагерям. В 1986 году Николаю Алексеевичу удалось побывать в Праге. Он поехал туда в поисках своих дневниковых записей довоенного и военного периода, рукописей неизданных и никому не известных книг, которые были переданы в 1945 году на хранение надежным людям, незадолго до ареста. Вместе с ним поехал в Прагу Олег Иванович Карпухин, которому однажды Раевский признался в существования своего архива за границей. Олегу Ивановичу стоило немало труда, чтобы Раевский выехал в Прагу. Им содействовало Общество дружбы и… бюджет кинопроекта Александра Головинского, который в это время снимал документальный фильм о писателе Раевском. Фильм до сих пор является единственной киноработой об ученом-пушкинисте. Режиссеру пришлось заложить в смету фильма поездку. Увы, в ту поездку архивы не нашлись. Много воды утекло с тех пор. Люди умерли, бумаги затерялись…

Через год после смерти писателя, в 1989 году, я обнаружил часть архива Раевского в архиве Октябрьской революции, - сказал на презентации Олег Иванович.

После смерти писателя он напишет: «Чем глубже я вникал в эту долгую и удивительную жизнь, тем больше печалился тому, что нет книги об этой жизни. Более того, нет даже сколько-нибудь обстоятельного очерка. В судьбе этой, между тем, есть все, чтобы на ее основе воссоздать, без преувеличения, историю двадцатого века со всем блеском, трагедиями, величием, потерями и обретениями».

Неизвестный Раевский

При всем том, что тяжелый хлеб у исследователя, Олег Иванович Карпухин - неисправимый романтик. Его исследовательская жизнь - кипучая, и это несмотря на то, что он занят ответственной работой. В настоящее время он трудится в должности советника Генерального секретаря Евразийского экономического сообщества (ЕврАзЭС). Он, словно, заряжен творческим азартом Николая Раевского.

«Творчество Раевского на протяжении всей его, почти вековой, жизни перерывов почти не знало. Вот только в тюрьмах да лагерях его писательский труд приостанавливался. Но даже и здесь его замыслы порой находили неожиданное воплощение. Так, однажды, по его воспоминаниям, во время одной из пересылок в переполненном заключенными вагоне он нашел очень благодарных слушателей (уголовники даже уступили место у печки) и за несколько вечеров сымпровизировал сюжет своей будущей повести «Джафар и Джан», - пишет Олег Иванович.

Исследователь Карпухин в своей книге впервые опубликовал обнаруженные в архивах Москвы и Праги произведения, написанные Николаем Раевским после гражданской войны, в годы белой эмиграции. Оказывается, в эти годы писатель вел очень подробные дневники, много занимался переводами с французского и даже пушкинистикой.

Словом, ни дня без строчки, а взяться за перо в качестве сочинителя его вдохновила вышедшая в 20-е годы книга Шульгина «1920 год», переизданная тотчас по указанию Ленина в СССР, - говорит Олег Карпухин.

Исследователь, повторим, очень сдружился с Николаем Раевским, их объединяло многое - взгляды на литературу и аналитическая интуиция. Между ними была и глубинная человеческая общность, не говоря уже о близости литературного слога Карпухина с текстами Раевского. Смеем предположить, что, видимо, это и дало моральное право Олегу Ивановичу напечатать в своей книге материалы о неизвестных страницах жизни писателя, а также письма к нему Владимира Набокова и письмо Ивана Лукаша.

Николай Алексеевич Раевский - член Союза писателей СССР, а еще удостоен звания «Заслуженный работник культуры Казахской ССР».

Похоронен писатель близ Алматы, на небольшом кладбище. На скромной могиле надпись, которую он сам просил сделать на надгробье: «Раевский Николай Алексеевич. Артиллерист. Биолог. Писатель».

В рамках презентации книги был продемонстрирован документальный фильм «Жизнь за Отечество» известного режиссера, заслуженного деятеля искусств РК, члена Союза кинематографистов и Союза журналистов Казахстана Александра Головинского. Этот фильм был снят при жизни Николая Раевского, в 1987 году. Он свидетельствует, как любил жизнь Николай Раевский. Терпел, жалел, приходил на помощь, любил свое дело - писательство. Этого уже никому не отнять.

Прочтите «Неизвестного Раевского» - страстную, правдивую книгу, и все встанет на свои места, - сказал в завершение презентации модератор встречи - поэт, романист Дюсенбек Накипов.

Мира Мустафина, фото Сергея Ходанова, Алматы

Больше важных новостей в Telegram-канале . Подписывайся!

ДВА АЛЕКСАНДРА Лед и пламень

Александр Раевский - Александр Пушкин - Евгений Онегин

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

Сперва взаимной разнотой

Они друг другу были скучны;

Потом понравились; потом

Съезжались каждый день верхом,

И скоро стали неразлучны.

Так люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами — себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно;

Нам чувство дико и смешно.

Сноснее многих был Евгений;

Хоть он людей конечно знал

И вообще их презирал,—

Но (правил нет без исключений)

Иных он очень отличал

И вчуже чувство уважал.

Он слушал Ленского с улыбкой.

Поэта пылкий разговор,

И ум, еще в сужденьях зыбкой,

И вечно вдохновенный взор,—

Онегину всё было ново;

Он охладительное слово

В устах старался удержать

И думал: глупо мне мешать

Его минутному блаженству;

И без меня пора придет;

Пускай покамест он живет

Да верит мира совершенству;

Простим горячке юных лет

И юный жар и юный бред.

Но чаще занимали страсти

Умы пустынников моих.

Ушед от их мятежной власти,

Онегин говорил об них

С невольным вздохом сожаленья.

Блажен, кто ведал их волненья

И наконец от них отстал;

Блаженней тот, кто их не знал,

Кто охлаждал любовь — разлукой,

Вражду — злословием; порой

Зевал с друзьями и с женой,

Ревнивой не тревожась мукой,

И дедов верный капитал

Коварной двойке не вверял.

Евгений Онегин. А.С.Пушкин

Раевскій, Александръ Николаевичъ (1795—1868). — Полковникъ. Пріятель Пушкина, полная противоположность поэту, прототипъ пушкинскаго демона. Пушкинъ сблизился съ нимъ во время совмстной поздки на Кавк. мин. воды, и прожилъ вмст въ Одесс. «Онъ будетъ боле, нежели извстенъ» (Брату, 1820). Былъ арестованъ по подозрнію въ участіи въ тайномъ обществ. Узнавъ объ арест Р., Пушкинъ безпокоился о немъ: «не сомнваюсь въ его политической безвинности, но онъ боленъ ногами, и сырость казематовъ будетъ для него смертельна» («Дельвигу», 1826). Дйствительно, Р. вскор же былъ освобожденъ и вернулся снова въ Одессу, гд жила гр. Воронцова — дальняя родственница и предметъ постоянной любви Р. «За вольныя рчи о правительств» (на самомъ дл потому, что Воронцовъ былъ недоволенъ его отношеніями къ жен, извстными всмъ въ Одесс) былъ высланъ административно въ деревню. «Язвительныя рчи» Р. скоро потеряли обаяніе для Пушкина. Онъ встртился съ Р. вновь на Кавказ (1829) и поздне въ СПБ. и Москв. При свиданіи 1834 г. нашелъ Р. «немного приглупвшимъ отъ ревматизма въ голов» («Дневн.»). «Кажется опять оживился и поумнлъ» (Жен, май 1836 г.). См. М. Гершензонъ . «Семья декабристовъ». «Былое», 1907, № 11—12. Его же: «Ист. молодой Россіи».

Собой А. Н. Раевский был очень некрасив, но наружность у него была оригинальная, невольно бросавшаяся в глаза и остававшаяся в памяти. Из воспоминаний графа П. И. Капниста: "Высокий, худой, даже костлявый, с небольшой круглой и коротко остриженной головой, с лицом темно-желтого цвета, с множеством морщин и складок, - он всегда (я думаю, даже когда спал) сохранял саркастическое выражение, чему, быть может, не мало способствовал его очень широкий, с тонкими губами рот. Он по обычаю двадцатых годов был всегда гладко выбрит и хотя носил очки, но они ничего не отнимали у его глаз, которые были очень характеристичны: маленькие, изжелта карие, они всегда блестели наблюдательно живым и смелым взглядом и напоминали глаза Вольтера". Ум и блестящие способности А. Н. Раевского открывали перед ним блестящее будущее. В письме к брату от 24 сентября 1820 года Пушкин писал, что "он будет более чем известен".

http://www.pushkin.md/people/assets/raevskii/raev_an.html

Раевский Александр Николаевич (16.11.1795 — 23.10.1868).

Использованы материалы с сайта Анны Самаль "Виртуальная энциклопедия декабристов" - http://decemb.hobby.ru/

Отставной полковник.

Из дворян. Родился в Новогеоргиевской крепости. Отец — герой Отечественной войны 1812, генерал от кавалерии Николай Николаевич Раевский (14.9.1771 — 16.9.1829), мать - Софья Алексеевна Константинова (25.8.1769 — 16.12.1844, внучка М.В. Ломоно-сова). Воспитывался в Московском университетском пансионе. В службу вступил под-прапорщиком в Симбирский гренадерский полк — 16.3.1810, прапорщик — 3.6.1810, пе-реведен в 5 егерский полк — 16.3.1811, участник русско-турецкой войны в 1810, участник Отечественной войны 1812 и заграничных походов, адъютант гр. М.С. Воронцова с про-изводством в штабс-капитаны — 10.4.1813, капитан — 10.4.1814, полковник с переводом в Ряжский пехотный полк — 17.5.1817, в 6 егерский полк — 6.6.1818, прикомандирован к Кавказскому отдельному корпусу — 27.4.1819, уволен в отставку — 1.10.1824. Был бли-зок с А.С. Пушкиным, стихотворения которого «Демон», «Коварность» и, возможно, «Ан-гел» отразили его черты.

Подозревался в принадлежности к тайным обществам, что в ходе следствия не под-твердилось.

Приказ об аресте — 19.12.1825, арестован в местечке Белая Церковь и доставлен от главнокомандующего 2 армией его адъютантом штабс-ротмистром Жеребцовым в Петер-бург на главную гауптвахту — 6.1, 9.1 показан отправленным к дежурному генералу Главного штаба. Высочайше повелено (17.1.1826) освободить с оправдательным аттестатом.

Камергер — 21.1.1826, чиновник особых поручений при новороссийском генерал-губернаторе гр. М.С. Воронцове — 1826, вышел в отставку — 9.10.1827, в июле 1828 по жалобе гр. М.С. Воронцова выслан из Одессы в Полтаву с запрещением въезда в столицы, затем получил разрешение свободно жить, где пожелает. Жил в Москве, умер в Ницце.

Жена (с 11.11.1834) — Екатерина Петровна Киндякова (3.11.1812 — 26.11.1839); дочь - Александра, в 1861 вышла замуж за гр. Иваном Григорьевичем Ностица. Брат — Николай; сестры: Екатерина (10.4.1797 — 22.1.1885), замужем за декабристом М.Ф. Орло-вым; Елена (29.8.1803 — 4.9.1852), Мария (25.12.1805 или 1807 — 10.8.1863), замужем за декабристом С.Г. Волконским; Софья (17.11.1806 — 13.2.1881), фрейлина. Дядя по отцу — декабрист В.Л. Давыдов.

Раевский Александр Николаевич (1795-1868), старший сын генерала Н. Н. Раевского. Пушкин познакомился с ним в начале южной ссылки (1820), но тесное общение относится уже к одесскому периоду (1823-1824). Раевский был человеком широко образованным, обладал острым умом, но отличался циничным, высокомерным, скептическим взглядом на жизнь: «Не верил он любви, свободе, на жизнь насмешливо глядел» (Пушкин).

Демон

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел —

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

В своё время этот человек поразил воображение поэта. Он казался необычайным. Высокий, худой, в очках, с умным насмешливым взглядом небольших тёмных глаз, Александр Раевский держался загадочно, говорил парадоксами. Пушкин прочил ему необыкновенную будущность. Считается, что в пушкинском «Демоне» отражены черты Раевского. Но судьба распорядилась иначе. Блестящий ум Раевского, всё отрицая и осмеивая, ничего не мог созидать. Так много обещавший молодой человек сделался желчным и завистливым, как о том пишет известный его недруг Филипп Вигель:

Хотя мы знаем, что Евгений

Издавна чтенье разлюбил,

Однако ж несколько творений

Он из опалы исключил:

Певца Гяура и Жуана,

Да с ним еще два-три романа,

В которых отразился век,

И современный человек

Изображен довольно верно

С его безнравственной душой,

Себялюбивой и сухой,

Мечтанью преданной безмерно,

С его озлобленным умом,

Кипящим в действии пустом.

И начинает понемногу

Моя Татьяна понимать

Теперь яснее — слава богу -

Того, по ком она вздыхать

Осуждена судьбою властной:

Чудак печальный и опасный,

Созданье ада иль небес,

Сей ангел, сей надменный бес,

Что ж он? Ужели подражанье,

Ничтожный призрак, иль еще

Москвич в Гарольдовом плаще,

Чужих причуд истолкованье,

Слов модных полный лексикон?..

Уж не пародия ли он?

Александр Раевский, по определению известного литературоведа В. Я. Лакшина, «заметная часть душевной жизни и духовного движения Пушкина». Пушкин «боготворил Раевского, тянулся к нему, доходил в своем увлечении до края, мучился им, потом ненавидел и, наконец, изжил в себе». Раевский «через сознание автора, через самого Пушкина запечатлен в романе [«Евгений Онегин»] <...> Душевное влияние Раевского на Пушкина подымалось, расцветало и опадало, и все это отложилось в пластах романа, в эволюции героя».

Резкое изменение отношения поэта к Раевскому произошло после того, как тот «святую дружбы власть употребил на злобное гоненье» (Пушкин): оказался интриганом, в результате происков которого поэт был выслан из Одессы.

Использованы материалы кн.: Пушкин А.С. Сочинения в 5 т. М., ИД Синергия, 1999 .

Раевский Александр Николаевич (1795-1868). Старший сын героя Отечественной войны 1812 года Н. Н. Раевского-старшего, полковник. В 1819 году был прикомандирован к Отдельному кавказскому корпусу и по болезни ног лечился на Кавказских минеральных водах. Здесь с ним познакомился Пушкин, приехавший в июне 1820 года с семьей Раевских. Позднее они встречались в Крыму, Каменке, Киеве. Сблизились они в Одессе (1823—1824). Раевский — человек образованный и незаурядный, с острым насмешливым умом. По словам хорошо знавшего его Вигеля, характер Раевского был составлен «из смешения чрезмерного самолюбия, лени, хитрости и зависти... Известность Пушкина по всей России, превосходство ума, которое внутренне Раевский должен был признавать в нем над собою, все это тревожило, мучило его». 

Раевский был соперником Пушкина в романе с Е. К. Воронцовой. Считали, что он сыграл по отношению к Пушкину предательскую роль и что отчасти его интригам Пушкин был обязан своей высылкой из Одессы в новую ссылку. Полагают, что о Раевском Пушкин писал в стихотворении «Коварность» (1824).

КОВАРНОСТЬ

Когда твой друг на глас твоих речей

Ответствует язвительным молчаньем;

Когда свою он от руки твоей,

Как от змеи, отдернет с содроганьем;

Как, на тебя взор острый пригвоздя,

Качает он с презреньем головою, —

Не говори: «Он болен, он дитя,

Он мучится безумною тоскою»;

Не говори: «Неблагодарен он;

Он слаб и зол, он дружбы недостоин;

Вся жизнь его какой-то тяжкий сон»...

Ужель ты прав? Ужели ты спокоен?

Ах, если так, он в прах готов упасть,

Чтоб вымолить у друга примиренье.

Но если ты святую дружбы власть

Употреблял на злобное гоненье;

Но если ты затейливо язвил

Пугливое его воображенье

И гордую забаву находил

В его тоске, рыданьях, униженье;

Но если сам презренной клеветы

Ты про него невидимым был эхом;

Но если цепь ему накинул ты

И сонного врагу предал со смехом,

И он прочел в немой душе твоей

Все тайное своим печальным взором, —

Тогда ступай, не трать пустых речей —

Ты осужден последним приговором.

ОДЕССА и Элиз

Среди пушкинистов считается, что брак Воронцовых был заключен по расчету: Елизавета Ксаверьевна к числу бесприданниц не относилась. Супруг не считал нужным хранить ей верность; Пушкин в своих письмах упоминал о волокитстве и любовных похождениях графа - может, затем, чтобы как-то оправдать поведение самой Елизаветы Ксаверьевны?

В глазах друзей и знакомых (по крайней мере, по молодости, до вмешательства в их семейную жизнь Пушкина) Воронцовы выглядели любящей парой. «Вот чета редкая! - сообщал одному из своих корреспондентов А. Я. Булгаков. - Какая дружба, согласие и нежная любовь между мужем и женою! Это точно два ангела».

«Судьба Воронцовой в замужестве слегка напоминает судьбу Татьяны Лариной, но хрустальная чистота этого любимого создания пушкинской фантазии не досталась в удел графине», - считал известный пушкинист П. К. Губер.

Исследователи не случайно связывают имя графини Воронцовой с известной пушкинской героиней. Именно судьба Елизаветы Ксаверьевны вдохновила поэта на создание образа Татьяны Лариной. Еще до замужества она полюбила Александра Раевского, с которым состояла в дальнем родстве. Елизавета Браницкая, уже совсем не юная девица (ей было двадцать семь - на три года больше, чем Раевскому), написала Александру, окруженному ореолом героя Отечественной войны 1812 года, письмо-признание. Как и Евгений Онегин в пушкинском романе, холодный скептик отчитал влюбленную девушку. Ее выдали за Воронцова, и вся история, казалось, на этом и закончилась. Но когда Раевский увидел Елизавету Ксаверьевну блестящей светской дамой, женой известного генерала, принятой в лучших гостиных, его сердце загорелось от неизведанного чувства. Любовь эта, затянувшаяся на несколько лет, исковеркала его жизнь - так считали современники. Оставив службу в начале двадцатых годов XIX века, томимый скукой и бездельем, он приехал в Одессу, чтобы завоевать Воронцову.

http://maxpark.com/community/4707/content/1370405

Куда как приятнее в салоне графини, она любезнее и приветливее, она остроумна и прекрасно музицирует, в ней что-то манит и обещает... Она не лишена дара литературного, и ее слог и беседа чаруют всех окружающих... С Пушкиным она состоит в некотором соперничестве словесном, а между ними возникает внутреннее сопряжение. Графине не хватает настоящей страсти, она как будто бежит встреч тайных и одновременно готовится к ним. Несомненно, магнетизм ее тихого, чарующего голоса, любезность обволакивающего милого разговора, стройность стана и горделивость аристократической осанки, белизна плеч, соперничающая с сиянием так любимого ею жемчуга, - впрочем, и еще тысячи неуловимых деталей глубинной красоты пленяют поэта и многих окружающих мужчин. Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода она был душою, молода и наружностью.Графиня многим кружила голову, и, похоже, ей это нравилось.Все это и исключительная женственность позволили ей вскружить голову императору Николаю, большому охотнику до женщин, но она «из гордости или из расчета посмела выскользнуть из рук царя», что обычно не удавалось неопытным придворным барышням, «и это необычное поведение доставило ей известность» в светских кругах.

http://www.peoples.ru/family/wife/vorontsova/

А потом этот давний, странный роман закружил ее опять, с новою силой, как туры бесконечного вальса на бесконечных теперь уже «Воронцовских балах». Противиться пылу Раевского - «плюща» было никак невозможно! Да она и не очень желала того! Ей крайне льстило, что он всюду следовал за нею по пятам, как тень.Из Белой Церкви* (Родовое имение Браницких на Украине -автор) в Юрзуф, из Юрзуфа в Одессу.. Уж сколько лет! Сколько? Она и счет потеряла!… Ей самой уж за… тридцать.

Александр Николаевич Раевский, полковник штаба 2-ой русской армии, расквартированной позже в Европе, с конца 1812 года служил под непосредственным началом генерала Воронцова, в качестве адьютанта по особым поручениям. Он сопровождал Воронцова и в его поездке по Франции и Англии в 1820 - 22 годах. Кроме того, он был знаком, на правах дальнего родства, с матерью Элизы, графиней Александрой Васильевной Браницкой. Графине Элизе ко времени замужества - 2 мая 1819 - года - было 27 лет. Самому М. С. Воронцову - ровно на десяток больше - автор).

Графиня легко тряхнула головой, возвращаясь из глубины воспоминаний к занудливому лепету своей гостьи, и настойчиво продолжала искать глазами, вспыхивающими время от времени живыми золотистыми - искорками, своего преданного «пажа» .

А, вон он, у противуположной стены, беседует с этим странным господином, недавно прибывшим из Кишинева в канцелярию к Мишелю, с каким не то предписаньем, не то порученьем от правительства.

Все пропадал этот господин в библиотеке, рылся в старинных бумагах и фолиантах.

Она спрашивала у мужа, кто таков, а услыхав легкую и странную фамилию: « Пушкин», помнится, поинтересовалась живо, «не тот ли поэт, что написал прелестную «Наину»? - «Руслана и Людмилу»! - чуть насмешливо поправил ее супруг, и сказал, что писал по поводу него специальное донесение Государю, и письмо Александру Ивановичу Тургеневу, члену Госсовета, другу Пушкина и покровителю, в котором обещал тому присмотреть за поэтом, «и всецело содействовать развитию его таланта».

Элиза ахнула, развела руками: «Да разве же может ее строгий педант - Мишель разбирать что - нибудь в поэзии?!» - а он засмеялся только, что «ежели что - уроки нужные возьмет у нее!» - и отправил, повернув за покатые плечи, восвояси из кабинета, пробормотав что - то вполголоса по - английски, не разжимая губ.

Она разобрала слова эти: «Дамы и поэты о-о, это одно и то же, надо лишь добавить к ним детей!» - и улыбнувшись про себя привычке мужа думать вслух по - Английски, ушла, не стала докучать более расспросами, благо, своих дел хватало!

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%E0%E5%E2%F1%EA%E8%E9,_%C0%EB%E5%EA%F1%E0%ED%E4%F0_%CD%E8%EA%EE%EB%E0%E5%E2%E8%F7

В 1826 году получил придворный чин камергера, служил чиновником особых поручений при губернаторе Новороссии М. С. Воронцове, адъютантом которого был ещё в 1813 году. В 1827 году, после конфликта с Воронцовым, разразившегося из-за безумной страсти Александра Раевского к графине Елизавете Ксаверьевне Воронцовой, вышел в отставку.

Раевский был сослан в Полтаву, где жил безвыездно. Лишь осенью 1829 года по специальному разрешению ему позволили поехать в Болтышку к умирающему отцу. После отъезда матери и сестёр в Италию Александр Николаевич взял на себя управление Болтышкой, стал приводить в порядок расстроенное хозяйство имения. Раевский держался режима строгой экономии: ел то же, что и прислуга, скромно одевался. Он исправно посылал деньги в Италию, занимался имущественными и финансовыми делами М. Н. Волконской. Во время эпидемии холеры 1831 года принимал меры по предотвращению распространения болезни в округе. Только в 1834 году Раевский получил право поселиться в Москве. Его появление в столичном свете не могло остаться незамеченным, хотя к этому времени его «демоническое» обаяние было уже не тем, он по-прежнему оставался циничным, расчётливым, любившим смущать светскую благочинность.

В том же году, 11 ноября, Раевский женится на незнатной и некрасивой дочери сибирского помещика-однодворца Екатерине Киндяковой, которая в течение многих лет была влюблена в другого. В семье генерал-майора Петра Васильевича Киндякова Александра Раевского принимали. Екатерина Киндякова даже поведала ему свою сердечную тайну. Она любила Ивана Путяту, но его мать запретила ему жениться, и тогда она вышла замуж за поверенного своей любви - Александра Раевского. Родители ее избранника категорически отказались дать благословение на брак с девушкой из семьи, которая «специализировалась» на изготовлении тюфяков и сапожном деле. Екатерина доверилась Раевскому, тот долго и умело плел интригу сводника, «утешал» несчастную и в конце концов женился на ней сам. Он всегда умел воспользоваться патовой ситуацией.

Поселились молодожены у Киндяковых, в большом каменном доме на Большой Дмитровке.

А.И.Тургенев писал в своем дневнике:

«… Он взялся сватать её за другого, а сам женился. История самая скандальная и перессорила пол-Москвы».

Пушкин, встретив чету Раевских в мае 1836 года, писал жене:

«…Орлов умный человек и очень добрый малый, но до него я как-то не охотник по старым нашим отношениям; Раевский (Александр), который прошлого разу казался мне немного приглупевшим, кажется опять оживился и поумнел. Жена его собою не красавица — говорят, очень умна. Так как теперь к моим прочим достоинствам прибавилось и то, что я журналист, то для Москвы имею я новую прелесть…».

Но прожили супруги недолго - через пять лет после свадьбы в 1839 году Екатерина Петровна скончалась, оставив мужу трехнедельную дочь Александру. Теперь вся жизнь Раевского была посвящена воспитанию дочери.

Александр Николаевич весьма выгодно распорядился своим наследством и приданым жены, богател, пускал деньги в рост. Его дочь могла блистать на балах бриллиантами.

В 1861 году она вышла замуж за графа Ивана Григорьевича Ностица. Но в 1863 году молодая графиня скончалась после родов, как и её мать. До конца жизни А. Раевский оставался безутешным.

Последние годы жизни Раевского прошли одиноко за границей. И одиночество этого несчастливого человека было следствием его характера.

Умер Раевский в октябре 1868 года в Ницце в возрасте семидесяти трёх лет.

* http://ricolor.org/history/cu/lit/puch/satana/

На Сенатской площади отгремели залпы 14 декабря. Раевский был заподозрен в связи со «злоумышленниками», привезен с братом Николаем в Петербург; его держали под арестом. «Он болен ногами,— писал Пушкин Дельвигу в январе 1826 года,— и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он, и успокой меня». Раевский оказался непричастным к заговору, и его освободили.

В последующие годы имя Раевского исчезает со страниц переписки Пушкина, не упоминают о нем (в связи с Пушкиным) и мемуаристы. Новые встречи в 1834 и 1836 годах были случайны.

Л.А. Черейский. Современники Пушкина. Документальные очерки. М., 1999, с. 114-

культура искусство литература проза эссе Раевскй Александр Пушкин

Годы жизни: 1894-1989

Место рожд.: г. Вытегра Олонецкой губ. Вологодской обл.

Образование: Петербургский государственный ун-т. Фак-т Карлова университета

Род деятельности писатель.

Биография

Раевский Николай Алексеевич- русский писатель, учёный-биолог. Автор книг об Александре Пушкине и его окружении: «Если заговорят портреты», «Портреты заговорили», «Друг Пушкина П. В. Нащокин». Родился 30 июня (12 июля) 1894 года в уездном городке Вытегре Олонецкой губернии (ныне Вологодской области) в семье судебного следователя. По отцовской линии будущий писатель принадлежал к одному из старинных дворянских родов Раевских. Его дед был известным петербургским юристом, прадед Николай Раевский- протоиереем, настоятелем кафедрального собора в Санкт-Петербурге. Мать происходила из олонецкой ветви дворянского рода Пресняковых (народоволец Андрей Пресняков, казнённый в 1880 году, был её двоюродным братом). Из-за частых разъездов отца по служебным делам воспитанием детей в основном занималась мать- Зинаида Герасимовна. Через два года после рождения Николая семья переехала по новому месту назначения отца- на железнодорожную станцию Малая Вишера (недалеко от Петербурга). В 1899 году пятилетнего Николая привезли из Малой Вишеры на побывку к бабушке и дедушке. Через много лет Николай Алексеевич воспроизвёл слова жившей там прабабушки Софии, обращённые к нему: «Вот, Колечка, когда ты подрастешь, то вспомни, что я рассказываю тебе сейчас. Когда мне было 16 лет, на одном балу я видела Александра Сергеевича Пушкина, а моим учителем в Патриотическом институте благородных девиц был Николай Васильевич Гоголь. Когда подрастешь, узнаешь, кто были эти великие люди». В 1902 году Раевские переехали в Подольскую губернию. Николай учился в гимназии в Каменце-Подольском. Там он увлёкся энтомологией. Закончив в 1913 году Каменец-Подольскую гимназию с золотой медалью, Раевский стал студентом естественного отделения физико-математического факультета Петербургского университета.

Начавшаяся Первая мировая война повлекла Раевского к себе: он добровольно оставил университет и поступил в Михайловское артиллерийское училище. Подпоручик Раевский получил боевое крещение во время Брусиловского прорыва. В Карпатах поручик Раевский мечтал добыть георгиевское оружие. Когда в 1918 году Раевскому довелось встать в ряды Белой гвардии, он был уже опытным офицером, убежденным противником советской власти. В 1920 году капитан Раевский с остатками разбитой армии Врангеля покинул Родину. Жил в Греции, Болгарии, потом на долгие годы осел в Чехословакии. В Праге Раевский в 1924 году начал учёбу на естественном факультете Карлова университета. Одновременно он поступил во Французский институт имени Эрнеста Дени (тоже в Праге), чтобы усовершенствоваться в знании французского языка и впоследствии попытаться устроиться на службу в качестве энтомолога в одну из французских африканских колоний. В 1927 году выпускника Французского института Николая Раевского за конкурсное сочинение о французском классицизме наградили месячной командировкой в Париж. А в 1930 году Раевский получил в Карловом университете диплом доктора естественных наук и одновременно предложение напечатать свою студенческую диссертацию в «Трудах» Чехословацкой академии наук и искусств.

В 1941 году Раевский два с половиной месяца сидел в гестапо. Его выпустили под подписку о невыезде, посчитав старого русского офицера безвредным. 31 декабря 1943 года Раевский записал в дневнике: «Хотел бы конца войны, как и все, но боюсь, боюсь большевизма- не за собственную шкуру только, за немногих дорогих мне людей, за все, что есть хорошего в европейской культуре, за право жить не по указке духовного хама… Для себя же лично- пережить две недели после конца войны. Кто-то сказал, что это будут самые страшные две недели». 13 мая 1945 года Раевский был арестован советскими властями. Его по статье 58-4 «б» «за связь с мировой буржуазией» приговорили к пяти годам исправительно-трудовых лагерей и трём годам поражения в правах. Пунктом отбывания наказания был определён Минусинск. В январе 1960 года Николай Раевский после одиннадцати лет, проведенных в Минусинске, переехал в Алма-Ату, получив работу переводчика в Республиканском институте клинической и экспериментальной хирургии. Работал в институте до 82-х лет. Составлял библиографию работ по щитовидной железе на восьми иностранных языках, выполнял переводы статей по разным разделам хирургии, участвовал в создании музея по истории хирургии Казахстана. Писатель скончался в Алма-Ате в декабре 1988 года на 95-м году жизни. После смерти Раевского заместитель председателя правления Советского фонда культуры Олег Карпухин написал в журнале «Наше наследие»: «Чем глубже я вникал в эту долгую и удивительную жизнь, тем больше печалился тому, что нет книги об этой жизни. Более того, нет даже сколько-нибудь обстоятельного очерка. В судьбе этой, между тем, есть всё, чтобы на её основе воссоздать, без преувеличения, историю двадцатого века со всем блеском, трагедиями, величием, потерями и обретениями». О Раевском снят фильм «Письма с кометой».

Рецензии

Г.М.Широкова, Е.И.Полянская

Биолог, артиллерист, писатель 110 лет со дня рождения Н.А.РАЕВСКОГО (1894-1988)

Памяти Н.Р.Раевского, бывшего студента нашего университета, ушедшего добровольцем на I мировую войну, человека удивительной судьбы и замечательного писателя, посвящается предлагаемая вниманию читателей статья. Николай Алексеевич Раевский известен как писатель-пушкинист и как автор очень популярной в свое время книги "Портреты заговорили". Книга была интеллектуальным бестселлером последнего советского двадцатилетия, общий тираж книги за тот период достиг полутора миллионов, но читательский спрос так и не был удовлетворен. Зная книги Раевского ("Портреты заговорили", "Друг Пушкина Нащокин" и др.), читатель практически ничего не знал о писателе, избранную пушкиниану которого доставали в обмен на макулатуру. Огромные тиражи его книг издавались без сведений об авторе. Писатель скончался в Алма-Ате в декабре 1988 г. на 95-м году жизни. Его памяти была посвящена статья в журнале "Наше наследие", издаваемом тогда еще советским Фондом культуры. Статья О.Карпухина называлась "Три слова на памятнике", и по свидетельству ее автора, алма-атинского литератора и первого биографа Раевского, три слова, которые хотел бы писатель поместить на своем надгробном камне, это -- "Артиллерист, биолог, писатель". Нам неизвестно, выполнено ли пожелание писателя,и хотелось бы почтить память бывшего студента-биолога нашего университета Н.А.Раевского на страницах университетского журнала. Отдавая дань его памяти, в нижеследующих биографических заметках ключевым будет именно это слово из символической эпитафии -- биолог. Эта профессия помогла доктору естественных наук Н.А.Раевскому выжить в сибирской ссылке и в конечном счете состояться как писателю. Энтомологические увлечения стали началом знакомства Н.А.Раевского с В.В.Набоковым в начале 30-х годов в Праге, и в дальнейшем их переписка продолжалась до ухода Набокова из жизни. Николай Алексеевич Раевский родился 30 июня (12 июля) 1884 года в городе Вытегра Олонецкой губернии (ныне Вологодской области), где служил судебным следователем его отец. По отцовской линии принадлежал к одному из старинных дворянских родов Раевских -- дед был известным петербургским юристом, прадед, тоже Николай, -- протоиерей, настоятель Петербургского кафедрального собора. Мать -- из олонецкой ветви дворянского рода Пресняковых (народоволец А.К.Пресняков, казненный в 1880 г., был ее двоюродным братом). Через два года после рождения Николая семья переехала по новому назначению отца -- на железнодорожную станцию Малая Вишера (недалеко от Петербурга), а в 1902 году -- в Подольскую губернию. В 1913 году Николай окончил с золотой медалью гимназию в Каменец-Подольске, и в том же году поступил на естественное отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета. Выбор был не случаен (и определялся не только семейной преемственностью -- брат отца окончил это отделение, а отец -- юридический факультет). Интерес к естественным наукам, по словам Николая, проявился у него с ранних детских лет, уже тогда он начал читать сначала серьезные, а потом и очень серьезные книги по естествознанию, а в 14 лет уже основательно проштудировал книгу Дарвина "О происхождении видов путем естественного отбора". Составлял весьма профессионально коллекции насекомых, отдавая предпочтение бабочкам. Поступив в университет, свою цель Н.Раевский определил так -- "стать ученым биологом-путешественником". В мечтах он уже устремлялся к островам Тихого океана и Бразилии, а в действительности -- с увлечением и с полной отдачей постигал избранное направление зоологии -- лепидоптерологию (науку о бабочках). После университетских занятий он почти ежедневно работает в энтомологических фондах Зоологического музея Академии наук, где под руководством известного ученого Н.Я.Кузнецова (о нем есть статья в БСЭ) определяет привезенные из Подолии коллекции. Материалы этих исследований были опубликованы Раевским в статье "К фауне Macrolepidoptera Подолии" (неясно из имеющихся материалов -- это 1913 или 1914 год, в каком издании, один или в соавторстве с Кузнецовым). В первое же каникулярное лето студент Раевский отправляется в экспедицию по биологическому исследованию реки Днестр, организованную профессором Новороссийского университета Бучинским. Вернувшись из экспедиции к родным в Подолию, здесь, на даче, на самой границе с Австро-Венгрией, он узнает о начале войны. Это было 90 лет назад. Как это было -- лучше передать отрывком из документального произведения Раевского, написанного в 1932 году, "Тысяча девятьсот восемнадцатый год" (журн. "Простор", 1992, N5): "...Уже почти двадцать лет прошло с того вечера, а я помню его до мелочей. Отец разбудил меня и сказал взволнованным и торжественным голосом: "Ну, Коля, событие, Германия объявила нам войну". Помолчал, посмотрел на меня и сказал то, чего я совсем не ожидал: -- Тебе двадцать лет... Не поступишь ли добровольцем? Потом улыбнулся и припомнил стих Горация: Dulce et decorum est pro patria mori... (счастлива и благородна смерть за родину). Скажи я в тот момент, что хочу, я бы уже, вероятно, недель через шесть попал бы в бой. Но восемнадцатого июля 1914 года я ничего не сказал. Очень интересовался событиями, но казалось, что война сама по себе, а я, студент первого курса естественного факультета и автор статейки "К фауне Macrolepidoptera Подолии", сам по себе. И совсем не хотелось mori даже pro patria ..." Студент Раевский возвращается теперь уже в Петроград и продолжает занятия. Осенние и зимние месяцы 1914-1915 годов он вспоминает как время непрерывной внутренней борьбы. Наконец, решение принято, и после четырех университетских семестров Николай Раевский поступает добровольцем в Михайловское артиллерийское училище, где проходит ускоренный шестимесячный курс. Первого ноября 1915 года "по высочайшему приказу" его производят в прапорщики. Из 350 юнкеров своего выпуска по среднему баллу Николай был двенадцатым, а получить гвардейский балл ему помешала, говоря по-современному, "физкультура" (тогда -- "гимнастика"). "Гимнастом я был никаким, но в седле сидел крепко и любил лошадей...". (Лошадям посвящены многие страницы документальной прозы Раевского, прощание с "гнедым Зефиром".) Далее судьба разлучает Раевского с биологией почти на 10 лет. А Петроград, откуда он уйдет на фронт, ему суждено увидеть только в 1959 году -- он приедет в Ленинград после сибирской ссылки. Тогда же он посетит и Москву, где был последний раз еще гимназистом на праздновании столетия победы в войне 1812 года, побывал на Бородинском поле и батарее Раевского и видел последнего солдата Бородинской битвы... (118 лет свидетелю Бородина -- фантастика.) На фронтах I мировой войны артиллерист Раевский воевал почти два года (21 месяц). Весной 1916 года был направлен на турецкий фронт, но повоевать не успел -- попал в Араксе в госпиталь. ("Тяжелая лихорадка. Думал, помру".). По дороге на фронт -- первое практическое знакомство с энтомологией войны: "Но самое гадостное -- вши. Первый раз даже не понял, в чем дело. В курсе энтомологии видел, а как живые выглядят, откуда же было знать" ...Потом, уже в Гражданскую, перенесет сыпной тиф, затем -- тяжелейший возвратный тиф, но за все более четырех лет войн не будет ранен, "ни одной царапины". Из госпиталя был отозван на Юго-Западный фронт. Участвовал в Брусиловском прорыве, за личную храбрость получил орден Святой Анны 4-й степени (орденский знак носят обычно на эфесе сабли, "анненское наградное оружие", такой же первый орден получил М.Зощенко, а в Севастополе -- артиллерист Лев Толстой). Войну закончил на Румынском фронте в чине поручика. После заключения Брест-Литовского мира и расформирования батареи в марте 1918 года вернулся к родным, которые к тому времени перебрались в приграничный городок Лубны (тоже на Западной Украине, в этом старинном городке Анна Керн выходила замуж за своего генерала, а на закате жизни писала воспоминания), поступил на службу в Лубенский Курень "гайдамакой". В конце 1918 года с братом-гимназистом ушел на Дон в Южную армию, а потом -- в Добровольческую, где служил в дроздовских частях. Получил, уже в Крыму, звание капитана. В ноябре 1920 года после разгрома белых в Крыму отплыл в составе армии Врангеля в Турцию. Оставался в рядах врангелевской армии (в армейском корпусе генерала П.Кутепова) еще несколько лет, сначала в Турции, а затем в Болгарии. В 1924 году, после сложных и тяжелых приключений, 30-летний Николай Раевский оказался в Праге. Теперь он "апатрид", беженец без родины и гражданства с нансеновским паспортом. Чехословакия приняла большое количество русских эмигрантов. На средства, выделяемые правительством, была предоставлена возможность получения образования трем тысячам беженцев. Наверное, жизнь Раевского в эмиграции была не из легких, как и у большинства беженцев. Вот запись из дневников Николая Раевского (обнаружены в 1994 году в Праге -- "ЛГ", 1994 от 9 марта): "31 декабря 1927 года. Не приходится жаловаться на истекший год; правда, иногда голодал, но редко, а самое главное -- дома все сравнительно благополучно..." Дома -- это в России, где остались родители, два брата и сестра. В Праге Николай становится студентом естественного факультета в Карловом университете. Вот как он описывает свое возращение к биологии: "...Итак, я снова, если не с юношеским увлечением -- юность уже прошла, то, быть может, с более глубоким интересом и серьезным отношением к делу занялся знакомой мне наукой, а технические навыки, приобретенные в великолепных лабораториях Петербургского-Петроградского университета, позволили мне в Праге приняться за разработку одной очень специальной и сложной биологической проблемы. Вскоре я снова почувствовал себя исследователем-биологом и работал с былым увлечением. Казалось, что на этот раз мой дальнейший путь определился вполне окончательно. Но не тут-то было..." 34-летнего студента, завершающего работу над диссертацией, захватила новая "в буквальном смысле страсть", и название ей -- Пушкин. Причем тема, которая захватила Николая Раевского после в общем-то случайного прочтения писем Пушкина, может поначалу удивить -- "Пушкин и война". Но выбор темы в первую очередь говорит о том, что значило участие в войне для самого Николая -- в той войне, на которую он пошел добровольцем, и которая для их поколения была Великой войной -- именно так называется I мировая война в его документальных произведениях 1932 года. (Так же -- в мемуарах Цветаевой и других.) Более того, в автобиографических материалах Раевский упоминает, что, начав воевать, он решил не возвращаться в университет, а стать профессиональным военным и поступить в Академию генштаба. И во-вторых, рассуждения Раевского убеждают, что данная малоисследованная тема действительно представляет интерес, но осталась неизученной, потому что пушкиноведением занимаются сугубо штатские ученые, далекие от военного дела. В общем, впервые читая письма Пушкина, Николай увлечен не амурно-дуэльными тайнами, а совсем иной темой. "...У меня чуть ли не в первую ночь заболевания Пушкиным родилось желание разобраться в том, почему Пушкин так страстно рвался на войну, откуда эти неоднократные попытки стать военным..." Совмещать пушкиноведческие исследования с диссертацией и работой в лабораториях становилось все труднее, Раевский даже пытается оставить университет, но все же завершает диссертацию и сдает докторские экзамены. "...Наконец, 25 января 1930 года в Историческом зале Карлова университета, где некогда ораторствовал его ректор, впоследствии сожженный как еретик Ян Гус, в торжественной церемонии профессор промотор, приведя меня к академической присяге, вручил мне диплом доктора естественных наук с предоставлением надлежащих прав и преимуществ. Мне было сделано почетное и совсем необычное для студенческой диссертации предложение напечатать ее в трудах Чехословацкой академии наук и искусств. Я не имел мужества отказаться, и в то же время у меня не хватило решимости снова засесть за микроскоп и доработать свой труд, как это было предложено профессорами. Примерно через год я убедился в том, что перестал быть биологом, и отказался от занимаемого мною места в лаборатории. Теперь я был душевно свободен и сказал себе: "Довольно зоологии, да здравствует Пушкин!.." Он начал работать над двухтомной научной монографией по теме "Пушкин и война", получившей впоследствии название "Жизнь за Отечество". Первые результаты представил в виде доклада в 1937 году, когда в Праге проходили дни памяти поэта. Один из экземпляров этого доклада поступил в Пушкинский дом (ИРЛИ). И это все, что осталось от 15-летних трудов Раевского по этой теме. К 1945 году он имел ценный архив собранных им материалов и готовую рукопись первого тома монографии "Пушкин в Эрзерумском походе" -- все материалы бесследно исчезли после его ареста в 1945 году... История пражских поисков этих архивов уже в 80-е годы рассказана в документальном фильме казахстанских кинематографистов "Жизнь за Отечество". (Фильм снимался во время поездки Раевского в Прагу, писателю было тогда 92 года.) Тематика пушкинологических исследований Николая Раевского значительно расширилась, когда он начал поиски частных архивов: А.Н.Гончаровой-Фризенгоф (с 1934 г.) и Д.И.Фикельмон (с 1938 г.). В результате этих поисков он смог получить из закрытого частного архива копию неизвестного письма Пушкина, а также стал первым из исследователей (и единственным, как оказалось впоследствии), кто побывал в замке Бродяны, когда там еще сохранялись историческая обстановка и документальные свидетельства пушкинских времен (в замке после замужества жила А.Н.Гончарова и гостила вдова поэта Н.Н.Пушкина). Раевский осмотрел замок весной 1938 года, через год в Европе началась война, и замок был разграблен... Об истории этих пушкиноведческих поисков и находок в довоенной Чехословакии и повествуют те самые книги, которые так полюбились советскому читателю: "Когда заговорят портреты" (1965) и "Портреты заговорили" (1974)... (Эта самая главная его книга вышла 30 лет назад.) Но это случится не скоро. А тогда, в 1938 году: "Покойный поэт Владислав Ходасевич, которому я сообщил по секрету о результатах поездки в Бродяны, написал мне, что я нашел клад..." (кн. "Портреты заговорили", изд.2, 1976, с.27 -- единств. упоминание запрещенных эмигрантов, Набокова и других нет). Как отмечает сам Раевский, его пушкинские исследования в Праге продвигались медленно, что было связано с необходимостью добывать средства к жизни. Приходилось зарабатывать научными переводами и службой в качестве помощника библиотекаря во Французском институте. Этот институт он окончил в 1927 году, тоже с отличием, и был премирован месячной поездкой в Париж. "...Хорошо зная французский язык и довольно основательно овладев чешским, я смог стать профессиональным переводчиком статей по медицине и биологии с чешского на французский. Работал постоянно для Государственного гигиенического института Чехословацкой республики, для целого ряда других научных учреждений и частных лиц..." При всем этом в 20-30-е годы он написал около десяти работ документального плана, посвященных пережитым им событиям германской и гражданской войн, которые были тогда же приобретены Русским заграничным историческим архивом (РЗИА) в Праге. И -- великолепную повесть "Добровольцы", еще тогда, в 1932 году, высоко оцененную В.Набоковым, но опубликованную только в 1990 году. Война, теперь уже II мировая, вновь перевернула все в жизни Н.А.Раевского, а послевоенные события заставили вспомнить биологию. В мае 1945 года он был приговорен советским военным судом по статье 58-4 "б" "за связь с мировой буржуазией" к пяти годам тюремного заключения (где отбывал срок -- не имеем сведений). Об этих тюремных годах нам не удалось разыскать авторских свидетельств. Л.Варшавская (2004 год) сообщает, что Раевский отбывал срок на Украине в Львовской тюрьме. Здесь же она приводит письмо Раевского (без указания источника или архива): "Уважаемому гражданину директору..." в Пушкинский дом ИРЛИ с просьбой принять на сохранение его личный архив. (Письмо директору от 18 февраля 1946 г. из Львова упоминает сам Раевский, но в другом контексте, в "Портретах...", поэтому "гражданина директора" надо проверить по архивам.) После освобождения определен на поселение в Красноярский край, где пробыл 11 лет, до 1960 года. Пытался найти родных, оставшихся на Украине. В 1951 году "по переписке" нашел сестру, отбывавшую срок в Карлаге ("свиделись только после смерти Сталина"), мать в 1950 году скончалась в Караганде, оба младших брата погибли в 1937 году -- один расстрелян, второй умер в Усть-Печлаге... Освобождение из лагеря имело и такой аспект: "...Передо мной снова встал деликатный вопрос о добывании средств к жизни... Литературного имени у меня, понятно, не было и в помине, ибо ни единой строчки моей еще не появилось в печати. В Пушкинском доме Академии наук меня, правда, знали, но это являлось для меня только моральной поддержкой. И пришлось мне, как казалось теперь, легкомысленному изменнику, обратиться снова к оставленной мной и некогда любимой биологии..." Он работает в клинико-диагностической лаборатории одной из больниц Минусинска, по совместительству берется за научную работу -- "привести в порядок богатейшие, но довольно запущенные коллекции по зоологии и ботанике" местного краеведческого музея... А вечерами при свете керосиновой лампы пишет повесть-сказку "Джафар и Джан", которую сочинял и рассказывал заключенным во время длинного пути, когда их везли в вагонах по тюремным пересылкам. (Два издания этой повести выйдут в Праге.) Продолжить работу по Пушкину без архивных и библиотечных фондов в маленьком городке было невозможно. В 1959 году Раевский впервые получил "материальную возможность приехать в Ленинград, в город, с которым распрощался в последний раз, направляясь на войну в 1916 году... Впервые с душевным трепетом вошел в Пушкинский дом... Впервые прикоснулся к подлинной рукописи "Эрзерумская тетрадь" с рисунками поэта..." И, главное, тогда, в Ленинграде, подготовил к печати свою первую научную статью (опубликована в 1962 году в Пушкинском сборнике). В январе 1960 года Николай Раевский после одиннадцати лет, проведенных в Минусинске, переехал в Алма-Ату, получив работу переводчика в Республиканском институте клинической и экспериментальной хирургии. Был приглашен директором этого института академиком А.Н.Сызгановым и работал в институте до 82-х лет (составлял библиографию работ по щитовидной железе на восьми иностранных языках, выполнял переводы статей по разным разделам хирургии, участвовал в создании музея по истории хирургии Казахстана). Об этом периоде своей жизни Раевский написал так: "Благодаря удачным условиям мое пребывание в Алма-Ате оказалось вообще урожайным в отношении работ по Пушкину..." Несомненно, что в создании "удачных условий" велика заслуга и лично академика Сызганова, а также научной и писательской общественности казахстанской столицы. В возрасте 70 лет Раевский смог завершить и опубликовать свою первую книгу "Когда заговорят портреты" (1964), через десять лет была выпущена следующая книга в продолжение темы -- "Портреты заговорили" (1974). Как сообщает Л.Варшавская (2004), первая публикация Николая Раевского пробивалась очень трудно, и опасения издательства были понятны: "оттепель" завершилась, и печатать книгу белого офицера было небезопасно. Ситуация разрешилась положительно, когда было получено "добро" лично от главы Казахстана Динмухаммеда Ахметовича Кунаева. Позволим заметить, что нам, геологам-уранщикам, проработавшим много лет в Казахстане, было приятно узнать об участии в судьбе писателя Кунаева, одного из самых авторитетных и уважаемых, особенно в горно-геологической среде (тоже горняк и бывший президент республиканской Академии наук). Книги Раевского, помимо того, что их печатали издательства "Жазусы" (Алма-Ата), "Художественная литература" (Москва), "Вышэйшая школа" (Минск), были изданы и ленинградским отделением Академии наук -- это книга "Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин" (1977), написанная по семейным архивным материалам, полученным Раевским уже в советское время от потомков Нащокина. Вышли два издания "Джафар и Джан" в Праге. Со времени ухода Раевского из жизни прошло чуть более пятнадцати лет. А писатель продолжает удивлять и привлекать к себе читателей и после ухода. (В подтверждение можно заглянуть в Интернет.) Посмертные публикации трех произведений Раевского, написанных им в эмиграции ("Добровольцы. Повесть Крымских дней" и письма В.Набокова с оценкой повести -- см. журн. "Простор", 1990, N7-8) , и документальные "Тысяча девятьсот восемнадцатый год" -- "Простор", 1992, N5-6) , "Дневник галлиполийца", "Простор", 2002, NN1, 2) открыли новую грань творчества Раевского и дали основание литературной критике утверждать, что этот новый Раевский -- "один из интереснейших писателей русского зарубежья 20-30-х годов, самое замечательное произведение которого той поры по непонятным причинам так и не вышло в свет" (О.Карпухин, 1990, предисловие к "Добровольцам")). Интерес к новому Раевскому -- автору белогвардейской темы -- возобновился в последние годы (Н.Н.Митрофанов, "Тихий Крым белого капитана Раевского", альманах "Москва-Крым", 2002, N4), и это понятно -- ведь именно сейчас история белого движения и культура русского зарубежья становятся составной частью общероссийского историко-культурного наследия. Имени этого замечательного писателя с удивительной судьбой нет ни в одном справочном издании советских времен (что понятно), но нет упоминаний о нем и в литературных справочниках, изданных в новой России. Из дневников Николая Раевского -- "29 сентября 1939 года...Не повезло нашему поколению -- все время история, а для биографии нет места. Предлагаю новый лозунг: довольно истории, дать биографию!..." Авторы, благодарные читатели Николая Алексеевича Раевского, попытались "дать биографию" бывшего студента-биолога нашего университета и благодарят за помощь сотрудниц библиографического отдела Российской Национальной библиотеки. Все события, даты и цитаты в данной статье приведены нами в соответствии с авторскими текстами Н.А.Раевского ("От автора" 1983 и документальные произведения). Из других авторов привлечены сведения из статьи Ю.Егорова "Рассказывает Николай Раевский" и Л.Варшавской "Пушкин, ничего, кроме Пушкина" (Известия. Казахстан, от 23.07.04)

Фотоархив

Творчество

Дневник галлиполийца Предисловие

Основой этой книги является часть моего дневника, который я вел более или мене регулярно со дня оставления Крыма войсками Русской армии. Записи, сделанные во время осенних боев в Северной Таврии, пропали во время отступления к Севастополю, за исключением лишь небольшого отрывка, которым начинается текст дневника. Начав подготовлять свои записи к печати, я почувствовал, что без соответствующих дополнений и примечаний многие их места будут непонятны или плохо понятны для читателя, не бывшего в Галлиполи. Кроме того, я хотел использовать еще относительно свежие воспоминания о многих интересных моментах пребывания 1-го Корпуса в Галлиполи, частью записанные мною в 1922-23 годах. Наконец, во многих случаях мне казалось необходимым дать оценку достоверности приведенных в дневнике сведений. Все эти позднейшие дополнения и воспоминания, которые я, естественно, не мог включить в текст дневника, приведены местами в весьма обширных подстрочных примечаниях. Мне представлялось также полезным пояснить некоторые из географических и исторических имен. Что касается самого дневника, то я привожу текст подлинника почти полностью. Очень незначительные пропуски сделаны по следующим соображениям: 1) исключены несколько страниц, преждевременное опубликование которых я считал бы вредным для дела борьбы с большевиками; 2) исключен ряд мест, представляющих чисто личный интерес; 3) не помещены некоторые из циркулировавших в Галлиполи слухов, носивших характер явных сплетен. В силу ряда соображений, почти все фамилии офицеров и солдат, известных лишь небольшому кругу лиц, обозначены инициалами. Наоборот, фамилии лиц, широко известных в Галлиполи, за самыми редкими исключениями, приведены полностью. Стилистическая сторона записей оставлена почти без всяких изменений. Мне ясны многочисленные недостатки языка моего дневника 1920-21 года, но они до известной степени характерны для послевоенного периода. Читатель должен иметь в виду, что очень молодой в то время автор (незадолго перед эвакуацией мне исполнилось 26 лет) перед тем, как приняться за дневник, в течение 4Ґ лет не писал ничего, кроме полевых записок и немногих писем с фронта. Я исправил лишь некоторые неправильные или неудобочитаемые фразы. В немногих местах пришлось вставить отдельные слова и целые пояснительные предложения, так как иначе текст был бы не понят или неправильно понят читателем. В конце книги приведен ряд до сих пор не опубликованных приказов и документов, ссылки на которые имеются в тексте дневника (приложения 1-18), и четыре сохранившихся конспекта докладов-речей, произнесенных мною в Галлиполи (приложения I-IV).

Источники

: 1. http://ru.wikipedia.org/wiki 2. http://az.lib.ru/r/raewskij_n_a 3. http://militera.lib.ru/prose/russian/raevsky Стр. 9 из 17 Фамилия: Пфеффер Имя: Нора Отчество: Густавовна Годы жизни: 1919 - Место рожд.: г. Тбилиси (Грузия) Образование: Тбилисский педагогический ин-т Годы ссылки: 1943- Обвинение и Арестована в 1943 г. Приговор (по ст. 58-10) - 10 лет ИТЛ и 5 лет ссылки в приговор: Красноярский край. Род литератор, педагог. деятельности Места ссылки Дудинка, Норильлаг, Мариинск. Биография: Эти строки, как стоны в пустыне, За колючкой погибших так рано, С тех смертельных времен и поныне Сердце - в незаживающих ранах Нора Пфеффер Нора Густавовна Пфеффер, немка, уроженка Тбилиси, правнучка каталикоса Грузии. Родилась 31 декабря 1919 года. Отец работал директором школы, в которой училась Нора. В 1935 арестованы оба родителя. Поступила в Тбилисский пединститут. Отказалась отречься от родителей, была исключена из института. Перед войной вышла замуж за грузина. Муж на фронте в 1943 года был тяжело ранен. В октябре 1941 года депортировали Тбилисских немцев. Нору, как жену грузина, оставили в Тбилиси. Арестована в 1943 на следующий день после похорон дедушки. Ребенка оставила у прислужницы каталикоса Грузии. По статье 58-10 Нора была осуждена на 10 лет исправительно-трудовых лагерей и 5 лет ссылок. Срок отбывала в Мариинских лагерях на лесоповале, затем в Норильлаге в Дудинке. Занималась тяжелыми земляными работами. Ссылку отбывала в колхозе Северного Казахстана. Работала пастухом, учетчиком тракторной бригады. Вскоре Норе Пфеффер разрешили преподавать в школе, где она вела почти все предметы, так как не было учителей. Вскоре разрешили переехать в Джамбул. Много лет Нора Густововна преподавала в Алма-Атинском институте иностранных языков и в Казахском университете. Работала диктором немецкой программы Казахского радио. И писала стихи. Сын Реваз Каралашвили – главный человек в жизни Норы Пфеффер. Всё её творчество связано с сыном. Он – тот ребёнок, которому она посвящала свои детские стихи. Издала около 20 сборников детских стихов, сказок в стихах, лирических сборников: «Беттина и ветер» (1992), «Заяц-парикмахер» (1989), «Обезъянка Мик» (1980), «Путешествие Отара» (1977), «У синего Черного моря» (1984), «Фракки – императорский пингвин» (1987), «Чем дальше, тем ближе» (1991), «Время любви» (2000), «Мои друзья» (1990), «Годовые кольца» (1984), «Как Барбосик сам себя нашел» (1987) и др. Стихи Норы Пфеффер также публиковались в сборнике стихов норильских поэтов «Гнездовье вьюг» (1994). Рецензии: Не печалью единой…

Алла Корсунская 11.02.2009 Людей неинтересных в мире нет. И все же судьба судьбе рознь. Чью-то жизнь можно описать на трех страницах – во всяком случае, внешнюю канву. А для кого-то – и книги не хватит. И в основном это будут горькие страницы… Такая судьба у Норы

Пфеффер, прошедшей сквозь все ужасы сталинских тюрем и лагерей. И все же Нора Густавовна, немецкий поэт и переводчик, бывший преподаватель алма-атинских вузов, не разучилась радоваться жизни и верить людям. «Радость – не бегство от печали, а победа над ней», - так она считает. И так живет.

Нора родилась в немецкой семье в Тбилиси. Этот город – солнечное, яркое пятно в

череде ее горьких воспоминаний. И не только потому, что в Тбилиси большей частью солнечно. Просто детство у Норы было по-настоящему счастливым: веселым, безоблачным и полным ее любви ко всем на свете. Первое, что удается вспомнить о детстве: сидит на веранде и сосет грушу. Еще помнит, как сильно ушибла локоть, и мама, купая, обнаружила сильную опухоль. В частной немецкой клинике консилиум решил руку ампутировать – так далеко зашло

дело. У отца Норы, Густава, слезы покатились тогда по лицу. Это было для дочери потрясением: такой сильный папа – и плачет… Но молодой доктор Зимс подумал и сказал: «Это же девочка, как же она без руки…» Сделал сложную операцию, сохранил руку трехлетней девчушке. И полюбил ее очень – как символ своей профессиональной победы. А, быть может, просто так полюбил. Приносил ей в палату цветные коробочки из-под лекарств, щекотал пальчики…И удивлялся тому,

как бесподобно с ним кокетничает маленькая Нора. Густав Яковлевич Пфеффер – отец Норы – самая глубокая и святая любовь ее. Был он директором немецкой школы, в которую отдавала своих детей вся тбилисская интеллигенция – грузины, армяне, евреи, немцы, русские. Тогда никто не говорил об интернационализме, но Тбилиси был по-настоящему интернациональный город. Верно кем-то подмечено: интернационалист не тот, кто хорошо относится к человеку

другой национальности, а тот, кто попросту не замечает, какой национальности этот человек. Таким был довоенный Тбилиси. А отец Норе на всю жизнь внушил мысль: настоящий патриотизм – это брать все лучшее, что есть у других народов, и прививать народу своему. Когда закрыли немецкую школу – отец отдал свою Нору в школу для еврейских детей. А его, «пфефферовскую», в свое время окончили многие ныне известные

деятели науки, искусства – такие, как Георгий Товстоногов – будущий режиссер БДТ, пианист Рудольф Керер – он уже тогда считался вундеркиндом. Стоит поэтому рассказать об этой школе особо. Находилась она в одном комплексе с немецким детским садом. Был у дошколят огромный садовый участок, и у каждого ребенка – своя грядка, за которой надо было ухаживать. (Это к вопросу о том, с каких лет надо приучать к труду).

Директора Пфеффера ученики уважали и …боялись. Но это был трепет в лучшем смысле этого слова. Трепет перед Личностью. Директор пользовался настоящим, не дутым авторитетом. А всего-то и надо было: быть честным во всех поступках и по- настоящему образованным. Густав Яковлевич блестяще преподавал несколько предметов, в основном – биологию. Вот почему каждую субботу к его семейству присоединялись все, кто любит природу. И он, к тому же, прекрасный альпинист, Источники: Произведения Н.Г. Пфеффер:

1. Пфеффер, Н. Г. Беттина и ветер: стихи: [для дошк. возраста] / Н. Пфеффер; пер. с нем. Л. Степановой. – М. : Дет. лит., 1992. - 46 с. 2. Пфеффер, Н. Г. Время любви: лирика / Н. Пфеффер; Междунар. союз нем. культуры. - М. : Готика, 2000. - 299 с. 3. Пфеффер, Н. Г. Годовые кольца: [стихи] / Н. Пфеффер. - Алма-Ата: Казахстан, 1984. - 81 с. 4. Пфеффер, Н. Г. Заяц-парикмахер: [для дошк. возраста] / Н. Пфеффер. - [Переизд]. - Алма-Ата: Казахстан, 1989. - 80 с. 5. Пфеффер, Н. Г. Мои друзья: [стихи] / Н. Пфеффер. - Алма-Ата: Казахстан, 1990. - 76 с. 6. Пфеффер, Н. Г. Обезьянка Мик: [стихи для дошк. и мл. шк. возраста] / Н. Пфеффер; пер с нем. Л. Степановой. - Алма-Ата: Жалын, 1980. - 53 с. 7. Пфеффер, Н. Г. Путешествие Отара: стихи / Н. Пфеффер. - Алма-Ата: Жалын, 1977. - 46 с. 8. Пфеффер, Н. Г. Стихи и сказки: [для мл. шк. возраста] / Н. Пфеффер; пер. с нем. Л. Степановой. - Алма-Ата: Жалын, 1987 – 61 с. 9. Пфеффер, Н. Г. У синего Черного моря: [поэма, стихи для мл. шк. возраста] / Н. Пфеффер / пер. с нем. Л. Степановой. - Алма-Ата: Жалын, 1984. - 33 с. 10 Пфеффер, Н. Г. Фракки - императорский пингвин: стихи и сказки: [для мл. шк. возраста] / Н. Пфеффер; пер. с нем. Л. Степановой; ил. А. Островского. - 61, с. цв. ил. - Алма-Ата: Жалын, 1987. - 67 с. 11. Пфеффер, Н. Г. Чем дальше, тем ближе: стихи: [перевод] / Н. Пфеффер. - Алма- Ата: Жазушы, 1991. - 127 с.

О жизни и творчестве Н.Г. Пфеффер:

1. Бариев, Ю. Неисповедимы пути… : [о поэтессе Норе Пфеффер, бывшей узнице Норильлага] / Ю. Бариев Норил. мемориал: [сборник] / сост. С. Эбеджанс. – [Норильск], 1996. – Вып. 3. - С. 16-17 2. http://www.memorial.krsk.ru/ водил детей по горам, рассказывал про каждую травинку, давал имена безымянным рощам и холмам. Тогда в природе вокруг Тбилиси все было дико, первозданно. Сейчас – спасибо цивилизации – не то, конечно… Часто устраивал Густав Яковлевич в школе веселые праздники: беспроигрышные лотереи, викторины, спортивные игры. Просто так устраивал, не приурочивая ни к чему. И сам в те минуты превращался в шаловливого ребенка. Ну как было не любить такого директора? Преподаватели были в школе, что называется, высший класс. Почти все получили до революции образование в прославленных университетах мира. Сильных учителей, представьте, определяли и в начальные классы. Почему-то в этой школе всем была ясна очевидная, в общем-то, мысль: все решают первые годы обучения. (Вспомним наши школы, где преподавание в младших классах, мягко говоря, считается непрестижным). Любили директора за доброе сердце. Учились в школе два брата – потомки грузинских князей Дадешкелиани. Младший, Шура, родился без рук. Казалось, обречен на несчастное, беспомощное существование. Но Густав Яковлевич не оставил мальчика в беде. Заказал для него специальный стол и учил его писать…ногами. Выяснилось, к тому же, что Шура – одаренный художник. Все-таки как непредсказуемо талант избирает людей! Вот и теперь: избранником стал безрукий. Учился Шура в художественной академии, потом выступал в цирке – показывал на что способны ноги, когда рук нет…Тбилисский цирк всегда был переполнен – ну, кто не знал Шуру-безрукого! В день рождения Густава Яковлевича, в мае, в Тбилиси все цвело. Веранда Пфефферов была обвита благоухающей глицинией. Родители учеников пекли в подарок прекрасные, один лучше другого, торты – в благодарность за то, что именинник делал для их детей. Проходят десятилетия, но до сих пор съезжаются в Тбилиси выпускники и вспоминают школу Густава Пфеффера. «Я влюблена в Грузию», - говорит мне Нора Густавовна. И удивляет сочетанием немецкой внешности и … грузинских интонаций и темперамента. «Думаю, что люблю ее даже больше, чем грузины. Когда теряешь – ценишь дороже…» В 1933 году в Германии к власти пришел Адольф Гитлер. Густав регулярно получал прессу из Германии. И вот однажды раскрывает газету и видит: новый рейхсканцлер. Нора помнит этот портрет до сих пор. Первое впечатление - карикатура. Присмотрелась: да нет, натуральное фото. Просто внешность такая была у рейхсканцлера – карикатурная и вызывающая отвращение. В 1934 году в Тбилиси начались аресты немецкой интеллигенции. 15 мая Пфефферы отпраздновали день рождения Густава Яковлевича. На следующий день Нора ждала папу с дежурства, ужин ему готовила. Дом уже спал. Вдруг послышались шаги. Не папины, чужие. Открыла Нора дверь и все поняла. «Где родители? Всех разбудить!» - слышит приказ. Предъявили нео жиданные гости ордер на обыск. Начали обыскивать, а Нора глаз с двери не спускает, папу ждет. Открывает, наконец, дверь и ему. Густав Яковлевич все понял, стоит бледнее мела. Ему тут же ордер на арест. И вдруг все слышат голос Норы: «Разрешите, я пойду на кухню, мне надо папу накормить, он голоден». До единой крошки, все съел Густав Пфеффер из того, что дочь приготовила. Хотя, наверное, никогда не отшибало у него так аппетит, как в зловещие минуты. Что это было? Желание сохранить достоинство, дать понять, что не испуган? Или высший педагогический ход – показать уважение к дочери, которая так дерзко попросила разрешения накормить папу? Не знаю. Знаю одно – это был поступок. До утра шел обыск. И когда мама, Эмилия Михайловна, стала готовить мужу белье, предъявили и ей ордер на арест. Пятеро детей и беспомощные старики остались одни. Прощаясь, никто не плакал. Родители были серьезны и бледны. Они просто дождались того, чего давно уже ждали… Не плакала и Нора. Только рано утром выбежала во двор, стала дико кричать и плакать. Одна в пустом дворе. Потом успокоилась, вернулась в дом, и на этом кончилось ее детство. Нора знала, ни минуты не сомневалась, что родители ее кристально чисты. Отец просто не умел лгать, даже в старости. Столько пережил – а никто ни разу так и не услышал, чтобы роптал он на судьбу. «Никогда, никого не осуждай», - повторял он часто Норе. Мать Норы была верующей, и когда ее через год отпустили из тюрьмы, прошептала: «Бог помог»… …Через несколько дней после ареста родителей во двор к Пфефферам вошла сухонькая маленькая старушка с двумя огромными корзинами, полными всякой снеди. Это была мать Лаврентия Берии. Проклинала самыми страшными словами своего сына, обвиняя в том, что «осиротил детишек» - братьев и Нору. Сколько лет прошло, но до сих пор недоумевает Нора Густавовна – почему у такой славной женщины выросло такое отродье, как Лаврентий?… Учился с Норой и сын Берии – Серго. Красивый, скромный мальчик, очень похожий на свою мать Нино Гегечкория. Обратилась как-то Нино к Густаву: «Порекомендуйте домашнего учителя для нашего Серго». Порекомендовал Эллу Альмендингер, крестную Норы. Тетю Элю. Понравилась тетя Эля Берии и стала жить у него в доме, заниматься с его сыном. С тех пор Нора не раз бывала в этом семействе. Помнит медвежью шкуру на полу. Помнит портрет самого Берии, выложенный фруктовыми косточками на стене. Помнит, как однажды приоткрылась дверь в комнату и блеснуло пенсне заглянувшего к детям Лаврентия Павловича… Все это было до ареста отца и матери Норы. И теперь, с огромным трудом добившись свидания в тюрьме, дочь едва узнала родителей. Конвойные волокли маму. У той ноги – как плети. Потом привели отца. Всегда веселый и опрятный, теперь он был изможден, в желтой от пота рубахе. Лицо землистое, веки до жути красные… Во время разговора, который шел при следователе, уловила Нора одними губами произнесенную отцом фразу: «Интересуются тетей Элей». Задумалась Нора, что бы это значило? И до сих пор удивляется: как это она своим «детским мозгом» поняла тогда – если интересуются человеком в доме Берии, значит «копают» под него самого. Села и написала Берии письмо: «Маму все время спрашивают про тетю Элю. Прошу вас, верните нам маму». И передала письмо через Серго. «Ход конем», интуитивно предпринятый Норой, сработал. Не на альтруизм Берии был, естественно, расчет – на то, что своя шкура ему дороже всяких «дел», тем более сфабрикованных. Три дня продолжался суд над Эмилией Пфеффер, и вскоре она произнесла то самое: «Бог помог!». Ее отпустили домой. Отец же без суда и следствия был обвинен в «контрреволюционной деятельности» и отправлен в СибЛАГ. Каждые три года набавляли срок, тем самым лишая Густава Яковлевича единственной надежды заключенных – считать дни до освобождения. В 1937 году начались повальные аресты грузинской интеллигенции. «Мы почему-то тогда думали, что все это происходит только у нас, в Грузии. И лишь потому, что Сталин мстит интеллигенции за то, что сам далеко не интеллигент. Мы не знали, что вся страна сотрясалась от репрессий», - говорит Нора Густавовна. Училась Нора на первом курсе института иностранных языков, когда почувствовала: вокруг нее сгущаются тучи. Скажем, готовился институт к Первому всесоюзному студенческому фестивалю. Должна была поехать в Москву и Нора. Вдруг вызывает декан. Очень волнуясь, не зная, куда глаза деть, роняет: «Откажитесь от отца». Не отказалась, конечно. Из института исключили…Пошла в музыкальный техникум при консерватории. Вскоре исключили и оттуда. А потом «обрадовал» ее и тренер волейбольной команды: «Извини, Нора, но на всесоюзные соревнования взять тебя не можем…» Лишь через год, когда «великий кормчий» изрек: «Дети за отцов не отвечают», Нора вернулась в институт. В 1949-м, весной, обручилась с Юрием Каралашвили – сыном секретаря и стенографистки наркома Грузии Элиавы, внуком грузинского католикоса. Юрий учился в художественной академии при архитектурном факультете, тогда и за Норой ухаживал. В один из дней 37-го прибежала к Норе испуганная подруга: «Юру арестовали!». «Не может быть!» - выпалила Нора, а мысленно поклялась: «Буду верна ему. Буду ждать, пока не вернется». Пробежала через двор и остановилась, как вкопанная: Юра стоит и стирает в тазу свою рубашку. Покраснел ужасно, смутился. Выяснилось, что его не самого, а маму его сегодня ночью забрали… Обручение Норе запомнилось таким: великолепный стол, корзины с белыми розами и …дикая зубная боль. Вскоре родился сын Реваз. Буби, как до сих пор нежно называет его Нора Густавовна. Осенью 1941-го всем немцам Грузии в двадцать четыре часа велено было покинуть родные, любимые места. Мать Норы с детьми оказались в Казахстане. Норе разрешили остаться как жене грузина. Начались тяжелые дни. Муж Юрий на