Воспоминания бывших узников концлагерей женщин. Вернувшиеся из ада. Воспоминания узников концлагерей. – Там были эксперименты? Какие

Мой дедушка Виктор Шелухо в подростковом возрасте прошел три концлагеря и был вывезен на каторжный труд в Германию. Он часто рассказывает нам, внукам, о тех годах - это страшные воспоминания. Возможно, именно по этой причине прихожу в негодование от глупых высказываний в интернете: «Лучше бы победили немцы, мы бы сейчас жили не тужили». Тот, кто не стесняется это говорить и писать, по всей видимости, забывает, какая роль отводилась «не арийцам» в планах нацистов, что за участь ожидала наше старшее поколение. Явно не процветание.

Бухенвальд, Саласпилс, Озаричи, Равенсбрюк, Майданек, Освенцим, Собибор... Пожалуй, самым чудовищным планом нацистов по строительству «нового мирового порядка» было создание концентрационных лагерей: детских, трудовых и транзитных, лагерей для военнопленных, крематориев и душегубок. Их было настолько много, что, по сути, подразумевалось строительство глобального мирового концлагеря. Из 18 миллионов узников уничтожено более 11 миллионов (для сравнения: численность столицы Беларуси - менее 2 миллионов человек). Результатом одной лишь политики «окончательного решения еврейского вопроса» стала гибель примерно 6 миллионов евреев Европы. А сколько убийств еще готовилось.

Прошедшие немецкий плен и каторжные работы в Германии, чудом спасшиеся от газовой камеры и адской печи гомельчане - узники этих самых концлагерей - спустя много лет вспоминали...

Нина Владимировна Гобрусенок, узница концлагеря «Саласпилс»: «...Немцы в лагере разделяли нас по шеренгам. Первая - кто мог работать, следующая была из тех, кто похож на еврея (волосы кудрявые или нос с горбинкой). Их расстреливали на наших глазах, извергам, наверное, было приятно, что дети видели это. Из всех малюсеньких состояла третья шеренга...

Охраны было очень много. Если ребеночек провинился, спускали собак, те разрывали его на куски, а немцы просто смотрели на это. Чем занимались, не помню... мы дрожали, знали, если провинимся - будет смерть. Я настолько боялась немцев, что даже не могла посмотреть им в глаза - глаза вечно были опущены. Немцы иной раз шли и били рукой по подбородку, чтобы мы посмотрели на них... Когда много лет спустя приехала в Ригу, мы спросили у экскурсовода: „Каким чудом мы спаслись?“ Нам рассказали, что в лагере создали подпольную группу. У немцев была душегубка - машина, в которой узников травили газом. Так вот, благодаря подпольной группе нас посадили в эту машину и вместо того чтобы включить газ, отвезли в костел, откуда жители Риги разбирали детей по домам... Я до сих пор хочу есть, голод меня преследует всегда».

Наталья Филипповна Буйневич, чудом выжила в женском лагере смерти Равенсбрюк: «...Это был женский концлагерь с особо жестоким режимом... Мы вставали в 3.30, в 6.00 начинался непосильный труд, в обед - водянистый суп с добавлением брюквы и немного картошки. Возвращались в 19.00 с работы, в течение двух часов стояли на плацу на перекличке. Охраняли нас сугубо женщины. У них были оружие и собаки. Они избивали нас за малейшие нарушения. Однажды я вышла на апельплац в одном башмаке, другой, со сломанной подошвой, держала в руке. Наказание - 25 ударов резиновой дубинкой. Меня привели в камеру, положили на деревянный станок для телесных наказаний с четырьмя захватами для рук и ног. На 15-м ударе я потеряла сознание, меня окатили ледяной водой и продолжили. Как-то на моих глазах озверевшая конвоирша вырывала тело ребенка из рук матери, а та не отдавала, кричала, молила: они ее избили... Умирать буду, не забуду этого ужаса!»

Любовь Михайловна Алехина, узница концлагеря в Германии: «...С Прибора нас погнали, посадили в товарные поезда. Кто кричал, кто пищал... Страшно было. В лагере кормили брюквой, жабами кормили... Жабка ножками дрыгает, а ее заставляют есть под конвоем. Ой!.. Дети днем одни в лагере были. Однажды на меня залезла крыса, грызет меня, а я очнуться не могу... Получила ранение в концлагере. Когда мы бежали, немцы стреляли. Из-за этого в 1948 году у меня отняли ногу по колено. Нельзя было сохранить...»

Николай Антонович Гончар, попал в детский концентрационный лагерь в Магдебурге: «Нас, детей, заставляли в лагере работать по 10 - 15 часов в сутки на заводе и на уборке города после бомбежек. Травили собаками. Раздевали донага и поливали из брандспойта холодной водой. Разве я смогу когда-нибудь забыть, как малолетних узников, просящих добавку еды, в назидание остальным заставляли силой есть баланду до тех пор, пока они не начинали захлебываться? Из моей памяти никогда не изгладятся боль и страдания, которые принесла война. Мир и светлая материнская любовь - вот что нужно детям».

Владимир Иванович Климович, прошел через три концентрационных лагеря: «Энцесфельд, Соленау. Маутхаузен... Последний - настоящая фабрика смерти, в которой ожидали страшной участи десятки тысяч узников. Лагерь разделен на блоки для разных национальностей. С населением СССР нацисты обходились хуже всего... ...5 мая 1945 года узники были освобождены Красной армией. Сразу после этого мы с ребятами побежали смотреть печи, в которых сжигали людей. За крематорием тянулось поле, на котором виднелось много невысоких холмиков, на них с немецкой точностью обозначено число жертв этого лагеря. Если бы нас не освободили, всем нам суждено быть сожженными».

Лидия Ивановна Шевцова, чуть не погибла в концлагере Бранденбурга: «...Нам сказали, что мы должны пройти дез инфекцию. Приказали раздеться и повели в похожее на барак помещение. Мы почувствовали страшную жару. Я, мама, бабушка и тетя оказались в числе последних. Когда за нами закрылась дверь, пол начал опускаться и люди, как на санках, заскользили вниз, откуда полыхало жаром. Мама одной рукой ухватилась за ручку, другой держала меня. За нас ухватились несколько человек. Долго бы мы не продержались, но пол вдруг начал подниматься. Нас вытащили в коридор и бросили какую-то одежду. Переводчик с улыбкой сказал, что произошла ошибка и „баня“ предназначалась для другой группы. Когда началось наступление наших бойцов, часть узников, в том числе меня и моих родных, погнали в Берлин, а остальных затопили вместе с лагерем...»

Надежда Александровна Кобзарева, узница Озаричского лагеря смерти под открытым небом: «28 февраля 1944-го мы услышали крики на улице. Немцы в белых халатах окружили деревню. У бабушки был погреб из красного кирпича - здесь было укрытие. В это утро семья моего дяди Вани пряталась в погребе. Немец бросил туда гранату. Когда погреб взорвался, все красное поднялось вверх, снег в деревне был белым, а стал красным от кирпичной пыли и крови...

Мама несла Женю, а мы с сестрой держались за нее. С правой стороны дороги сидели пятеро детей, видимо, из местных. Потом увидели мертвую женщину, на которой сидел ребенок. Немец подошел к ним и выстрелил в маленького. Увидев это, мы уже не сомневались, что нас ведут в плен. В Озаричском концлагере не было бараков, лишь редкий лес. Удивительно, но Женька не плакал, только просил „Ка!“, это значит молока. Вокруг холод, голод, болезни, смерть. Люди очень истощены. Однажды немцы привезли хлеб, который, наверное, был заражен тифом. Все жадно хватали этот хлеб. А нам еда уже не нужна была - сил не осталось.

Утром 19 марта я услышала крики. Забор снят, узников освобождали. Из лагеря нас перевели в госпиталь, но люди все равно умирали. У нас были обморожены руки и ноги. Я видела, как молоденькие медсестры чуть ли не дрались, кто будет Женику смазывать ножки лекарством, так им хотелось помочь. А он все просил молока. В день рождения братика я открыла глаза и увидела, что мать держит Женю на руках и плачет. Он умирал... А потом и мама умерла».

Диалог поколений

Живых свидетелей трагедии военных лет уже осталось немного, все они пожилые люди со слабым здоровьем, которые нуждаются во внимании и заботе младшего поколения.

Гомельская общественная организация «Дети войны», созданная 26 лет назад и оказывающая помощь жертвам нацизма, объединила в своих рядах множество людей: малолетних узников фашистских концлагерей, которым в среднем 80 лет, их родных и близких, а также волонтеров, которые сопереживают им и помогают в быту. Многие из узников больны и прикованы к постели. Навещать этих людей, узнавать потребности, и, соответственно, делать все для того, чтобы их жизнь становилась лучше, - главная задача общественной организации.

Руководитель волонтеров Инна Петровна Савчиц родилась в концентрационном лагере в Штутгарте - новорожденную чудом не отняли у матери: среди немцев оказались сердобольные люди. Спасло девочку то, что она была спокойнее остальных малышей. Детей, которые кричали из-за голода или многочасового отсутствия матери, безжалостно убивали.

Инна Петровна считает: не менее важным, чем поддержка бывших узников, является воспитание подрастающего поколения на примере тех, кто увидел смерть и познал голод и лишения.

В рамках программы «Место встречи: диалог» создаются различные проекты в помощь жертвам нацизма, - рассказала Инна Савчиц. - Для улучшения качества их жизни при финансовой поддержке немецкого фонда «Память, ответственность, будущее» и международного общественного объединения «Взаимопонимание» осуществляется важный проект «Надежное плечо», который рассчитан на диалог поколений. Дружеское общение и доверительные отношения между старшим и младшим поколениями, несомненно, приносят огромную пользу. Подростки помогают пожилым овладеть компьютерной грамотой, накануне праздников поздравляют их на дому. Для ребят, в свою очередь, полезны мероприятия воспитательного характера: просмотры патриотических фильмов, экскурсии, важные и нужные беседы о том, к каким трагическим последствиям может привести строительство «нового мирового порядка».

«Я тебя проклинаю, война...»

В редакцию пришла небольшого роста хрупкая женщина и робко спросила: «А можно я вам напишу о своем детстве, о том, что выпало вынести мне, маленькой девочке, в годы Великой Отечественной войны?»

Она пришла через несколько дней с рукописью на двадцати страницах, такая же тихая и скромная. Пожав плечами, вдруг засомневалась: «Да нужно ли столько? Может, лишнего чего написала, не о том. А может, стоило и не такое вспомнить? Я ведь здесь лишь крохи собрала из пережитого кошмара»…

Готовя материал к публикации, мы практически не изменили язык и стиль автора. Не поднялась рука. Представляем, как психологически тяжело было Ольге Ивановне Климченковой писать эти строки…

Родилась я на Брянщине, на земле, ставшей в годы Великой Отечественной войны знаменитым партизанским краем. Наша маленькая деревушка - Подгородняя Слобода - находится в Суземском районе, на южной окраине необъятных Брянских лесов, в живописной местности на берегах реки Сев. До войны люди жили здесь спокойно, трудились не покладая рук и были уверены в завтрашнем дне. Деревня выделялась из всех остальных. По плану ГОЭЛРО в 1926 году на реке была построена электростанция. Были в деревне свои мельница, маслобойка, большой колхозный сад и пасека. При советской власти открыли начальную школу и ясли, построили клуб, в котором располагалась библиотека, работали кружки, два раза в неделю бесплатно показывали кинофильмы. Были и машина грузовая (полуторка), и своя молотилка, и несколько косилок-лобогреек, хороший табун лошадей, молочнотоварная ферма, свиноферма, птицеферма и овчарня, небольшой кирпичный завод. «Лампочки Ильича» горели не только в домах, они освещали улицы, сараи, склады. Вечером, когда на столбах вдоль улиц зажигались огни и все это отражалось в реке, была такая красота, что незнакомые люди, впервые проезжая через деревню, спрашивали: «Что это за чудо такое, что это за городок?» Им отвечали: «Это не городок, это деревня, колхоз «Коммунион». Удивлялись люди потому, что во всей округе электрический свет горел в домах только в райцентрах - в Суземке и в Севске. Были до войны в деревне и печальные времена: голод в 1933 году. Но к 41-му году все опять наладилось. Собирали хорошие урожаи. Хоть земли там и подзолистые, бедные, но люди трудились с душой.

Осенью колхозники получали заработанное натурой. Груженные доверху подводы развозили мешки с зерном, с яблоками из колхозного сада, крынками с медом с пасеки. В каждом дворе были свои куры, гуси, утки, свиньи, овцы, корова. Молодежь - основной зачинщик всех нововведений в жизни деревни - создавала свои бригады, устраивала соревнования. Все делалось с огоньком. По окончании полевых работ устраивались праздники. В клубе накрывались столы, а если погода была хорошая, то и прямо на улице. Все продукты выделял колхоз. Пили мало, но веселье лилось рекой. Петь любили. На работу, с работы шли с песнями. Думали, верили - так будет всегда.

Война застала меня в пионерском лагере. Был тихий час после обеда. Вдруг раздались звуки горна и барабанная дробь. Дети в недоумении вскакивали и неслись на линейку. Туда уже несли знамя и портреты членов политбюро. Ничего не понимая, замерли в строю. Начальник лагеря, пионервожатые и весь персонал были на площадке. «Ребята! - подняв руку, сказал начальник лагеря. - Сегодня ночью фашисты напали на нашу страну. Напали, как воры - из-за угла, внезапно. Уже бомбили Киев». Зашумела линейка, но строй не нарушился. Начальник продолжал: «Я сообщил вам страшную весть, но никакой паники не должно быть. Вы советские пионеры, вы стойкие ленинцы, вы наша боевая, надежная смена. Вы всегда должны быть уверенными в себе и верить в нашу страну. Война долго не продлится. Победа будет за нами!»

Через два дня за мной приехал папа. А через месяц, в конце июля, мы проводили его на фронт. От него пришло только одно письмо. В том же сорок первом он погиб на Украине под Кременчугом. Папа находился на танке, а танк подбили фашисты. Нам рассказал об этом очевидец его гибели. Но после войны мы почему-то получили извещение, что папа пропал без вести. Так в одиннадцать лет я стала сиротой.

Но самое страшное было еще впереди. Оставшиеся в колхозе старики, женщины и дети трудились, как прежде. Потом народу стало еще меньше: несколько человек послали отгонять колхозное стадо в тыл, а девушки и парни непризывного возраста постоянно уходили к линии фронта на заградительные работы.

В августе 41-го через деревню потянулся поток беженцев, потом пошли воинские подразделения. Жители спрашивали у командиров, почему они отступают, но те успокаивали: «Это не отступление, а переформирование».

Колхозники стали готовиться к встрече врага. Разделили на всех лошадей - получилось по одной на три семьи. Зерно и все ценное зарывали в землю. Резали свиней и тоже зарывали в землю. Прятали от врага все, что можно, и надеялись, что это ненадолго, скоро наши вернутся.

Фронт подходил все ближе, но мы не хотели этому верить. Верили в непобедимость нашей славной Красной армии. Но однажды ночью вся деревня была разбужена страшным грохотом. Звенели стекла в домах, дрожали стены. Люди повыскакивали на улицу. Кто бежал в погреб, кто к реке, в кусты. Стало очевидно - война подошла вплотную. В эту ночь шел бой всего в трех километрах от Подгородней. А через два дня мы увидели немцев.

Это был страшный день. Они тут же повесили молодого мужчину, который по болезни не был призван в армию. Повесили за то, что он заступился за жену с ребенком, которых солдаты выгоняли из дома. Взорвали электростанцию, сожгли клубную и школьную библиотеки, арестовали пятерых девушек. Девчата хотели уплыть на лодке из деревни, но их заметили, начали стрелять в воздух, и они вынуждены были причалить к берегу. Беглянок заперли в пустой избе. Среди них была и моя старшая сестра. Меня с мамой тоже выгнали на улицу, но нас приютили соседи (там болела бабушка, и немцы не остались у них).

Всю ночь на улицах горели костры. Солдаты несли все из кладовок, сараев, стреляли в плавающих по реке гусей, уток, ловили поросят и тащили к кострам, жарили, пировали. Лающая немецкая речь раздавалась над деревней. Такого шума наша деревушка не слыхала со дня основания.

Об аресте девушек знала вся деревня. И вся ночь прошла в страхе: что с ними будет? Утром матери пошли к главному немцу с просьбой отпустить дочерей. Но фашист еще спал, и к нему не пустили. Только после полудня, когда немцы ушли, все жители кинулись к той избе, сбили замок и выпустили несчастных. После немцы еще несколько раз появлялись в Подгородней Слободе, но не задерживались - спешили к Москве.

Председатель нашего колхоза, оставленный для подпольной работы, находился в партизанском отряде, но часто приходил домой. Отряд был сформирован еще до прихода врага и назывался «За власть Советов». База отряда находилась в десяти километрах от нашей деревни, и партизаны были у нас частыми гостями. Жители помогали им одеждой, продовольствием, фуражом для лошадей. К середине февраля 1942 года партизаны освободили всю территорию Суземского района. В апреле 1942 года фашисты предприняли карательные вылазки против партизан и групп самообороны Суземского района. В занимаемых селах немцы сжигали дома, убивали мирных жителей. В Суземке и других соседних населенных пунктах загоняли людей в дома, сараи и поджигали. В нашей деревушке фашисты сожгли все, что могло гореть: дома, сараи, постройки на колхозном дворе, склады и даже вырубили сады. А самое страшное - расстреляли 25 человек. Мы с мамой и двумя старшими сестрами успели уйти в лес к партизанам. Сестры были приняты бойцами в отряд, а мы с мамой вместе с другими уцелевшими семьями жили в шалашах. К зиме в глухом урочище вырыли землянки и назвали поселок «Негде деться».

В марте 1943 года части Красной армии освободили город Севск, весь наш Суземский район. Люди радовались освобождению, планировали будущее: «Выйдем в апреле на свои пепелища, пока поживем в погребах, будем сеять, строить школу, дома, налаживать колхозное хозяйство». Но…

Части Красной армии отступили, сдав врагу всю освобожденную территорию. Лето 1943 года было самым тяжелым для партизан и их семей.

И днем, и ночью шли бои. Все пылало и гремело вокруг. И май, и июнь, и июль, и август стонал Брянский лес. С обеих сторон были большие потери. Лес был завален трупами. Мы уходили с обжитых поселков в глубь лесов, но никто уже не знал, где наш отряд, кто живой, что делать, куда и где можно еще спрятаться, чтобы спастись. Голодные, опухшие, грязные, завшивевшие люди забирались по шею в болото, в крапивные заросли.

Уже не было ни скота, никакого другого пропитания. Ели траву, листья липы, желуди. Навалились тиф, лихорадка, дизентерия. Командование партизанских соединений решило идти на прорыв. Во время него мы с мамой и больной тифом сестрой и другими семьями партизан были окружены. В болоте, куда мы спрятались на ночь, нас взяли в плен. А потом угнали в концлагерь «Локоть-Брасово», находившийся на территории Брасовского района Брянской области.

Но сначала нас пригнали на разъезд Неруса. Там весь день продержали в срубе, служившем отхожим местом и помойкой для охранявшей разъезд команды. Голодные люди кинулись к свалке отходов, где валялись позеленевшие куски хлеба и картофельные очистки. Весь день шел дождь. Мы сидели на мокрой земле. Это был конец июля. Вечером нас всех посадили в грязный товарный вагон, закрыли двери. Люди облегченно вздохнули: хоть и грязно, и тесно было в вагоне, но зато сухо и тепло…

В полночь двери вагона с лязгом открылись и двое верзил, поднявшись в вагон, начали освещать фонариками дремавших людей. Около двери находилась молодая женщина, выбор пал на нее. Ее увели. Люди задвигались, зашептались, стали прятать женщин. Мама уложила сестру на пол, сверху положили на нее мешок с вещами.

Фрося (так звали женщину, которую увели) вернулась в вагон вся в слезах, а потом за ней снова пришли… Утром вагон подцепили к паровозу и потащили на станцию Холмечи. Там нас высадили и погнали. 40 километров мы шли, окруженные солдатами и овчарками. Вечером в поселке Локоть нас поместили в тюрьму. На полу камеры лежала грязная, в бурых пятнах солома. На стенах тоже были пятна крови. Назавтра нас вывели во двор, построили в колонну и погнали в Брасово, где находился настоящий концлагерь с колючей проволокой в два ряда, под током, с вышками, с овчарками, с камерами для пыток. Там нас продержали около месяца. Кормили хуже свиней: в день давали по две старые картофелины и кружку воды.

За две недели до освобождения нашего района и за три недели до освобождения всей Брянской области нас повезли в Германию. Вагон открывался, когда приносили еду - ту же, что в лагере: две картофелины и кружка воды. В углу вагона был сток, куда люди ночью, стыдясь друг друга, ходили по нужде.

В Германии мы попали в концлагерь в городе Галла. Был сентябрь, и нам по-прежнему давали только картошку и воду. Каждое утро - построение на плацу, проверки и наказание провинившихся на глазах у всех. Гоняли в поле собирать камни. Я была не в силах поднять корзину с камнями и мама одной рукой несла свою, другой помогала мне. Соломенные матрац и подушка после такой работы казались пуховыми. Глаза закрывались мгновенно. Вдобавок ко всему у меня, как и у других детей, за время пребывания в этом лагере несколько раз брали кровь. От голода и тяжелой работы постоянно болела голова, дрожали руки, ноги.

Каждое утро фашисты устраивали себе развлечение - собирали людей на плацу, потом разгоняли в разные стороны женщин, детей, стариков. Матери не отпускали от себя детей, тогда их били плетками. Натешившись, фрицы отпускали детей к матерям и опять загоняли всех в сарай. Кроме девушек и молодых женщин - их уводили из лагеря, и никто не знал, вернутся ли они. Они возвращались, а назавтра все повторялось.

В начале октября из вновь прибывших отобрали группу в пятнадцать-двадцать человек и отвезли в город Зандерхаузен. В эту группу попали мы с сестрой и мама.

В Зандерхаузене всех быстро разобрали в помещичьи хозяйства. Только никто не хотел брать нашу несчастную семью - мать и двоих дочерей. Мы были настолько истощены, худы и бледны, что все отворачивались. Только под вечер появилась молодая, лет тридцати пяти, женщина. Выбирать ей было уже нечего и она забрала нас.

В усадьбе нас сразу отправили на скотный двор убирать коровники и кормить скот. Двор был очень большой: коровники, конюшня, овчарня, свинарники, своя кузница, своя мельница, два двухэтажных дома. В первый вечер мы убирали до полуночи. Потом получили по три картофелины в мундире и по четвертинке огурца. С этим и легли спать. Разбудил стук в окно и окрики: «Ауфштейн! Шнель, шнель, руссиш швайн!» После уборки во дворе нам дали по чашке кофе из каштановых желудей с двумя тонюсенькими ломтиками хлеба. После завтрака отправили в поле.

На нас были жакеты и юбки, деревянные башмаки. В поле выгоняли на работу и поздней осенью, и зимой. Я постоянно была покрыта фурункулами. Адское положение изматывало не только физически. Презрительное отношение хозяев к своим рабам было невыносимым. Хозяйка постоянно плевалась, проходя мимо нас.

Но была здесь у меня и защитница - дочь хозяйки Анна-Лиза. Когда меня наказывали, приговаривая, «отведем в полицию, оттуда тебя отправят в концлагерь», Анна-Лиза всегда жалела меня, приносила мне кусок хлеба.

Шел 1944 год. Больше всех страдала в неволе мама. Рабское положение, тяжелый труд, постоянный голод (половину своей скудной пайки она отдавала нам с сестрой), страх за горькую судьбу дочерей наталкивали маму на мысль оборвать жизнь себе и мне. Сестру она не посвящала в свои планы - ей был уже 21 год, а меня не хотела оставлять на дальнейшие мучения. Остановило маму открытие второго фронта. Рассказал нам об этом пленный офицер, который работал у другого бауэра. Надежда на освобождение удерживала от ухода из жизни. В апреле в город вступили американские войска. Наших союзников фашисты меньше боялись. В тот день нас не отправили в поле. Мы в подвале перебирали картошку. Прибежала Анна-Лиза и сказала: «Мама велела вам выходить и идти в вашу комнату. К нам пришли американские солдаты, хотят вас всех видеть». Мы услышали долгожданное: «С сегодняшнего дня вы свободные люди». В этот день впервые за все время мы ели картофельный суп. Были на столе и хлеб, и даже несколько кусочков колбасы. На прощанье американцы сказали, чтобы мы ничего больше не делали. Но после их ухода мы опять отправились на скотный двор.

В первых числах мая всех пленных собрали в концлагере «Дора». Эта фабрика смерти находилась недалеко от города Нарухаузен. Там в пещере, в горе Кронштейн, находился завод, где производились снаряды «Фау». Сам концлагерь располагался у подножия горы.

Первые освобожденные пленные, привезенные американцами в это жуткое место, застали еще неубранные трупы повешенных и несгоревших каторжан. Я увидела еще висевших на виселицах людей, две ямы с пеплом и несгоревшими костями, огромную кучу волос.

Это был филиал знаменитого Бухенвальда. Те же бараки, те же вышки с наблюдателями, та же колючая проволока под током, крематорий, те же собаки-овчарки, те же овчарки-люди. Страшное место, жуткое место. Узники работали по 15-16 часов, неделями их не поднимали на поверхность. Они считались засекреченными и были обречены на смерть. Когда производительность труда узника была уже недостаточной, дальнейший его путь лежал в крематорий.

Нас разместили по баракам по национальной принадлежности. Сколько же там было народа! Вся Европа. Нас хорошо кормили, разрешали свободно ходить по лагерю, но за ворота не пускали. На вышках маячили наблюдатели в американской форме. Мы пробыли там май, июнь и половину июля. Снова жили в полном неведении, что с нами будет. Потом на переговоры с американцами приехали представители советского командования. «Родина ждет вас!» - такими словами закончил свою речь представитель советской стороны.

Через несколько дней нас погрузили в большие машины и повезли в неизвестном направлении. Слышались разговоры: «Вот довезут до Франции, а там на корабль - и в Америку, их плантации обрабатывать». Спустя два-три часа машины подъехали к небольшой речке. Первая машина остановилась перед мостом, за ней - вся колонна. На противоположном берегу стоял стол, покрытый красной материей, стояли люди в красноармейской форме, держали флаги и говорили на родном русском языке. Духовой оркестр играл марши. Увидев все это, люди в машинах встали и заплакали.

Это был не тихий плач и даже не громкие рыдания. Это походило на рев раненого зверя - так вырывалась накопившаяся тоска по Родине….

В сентябре 1945 года мы вернулись в свою родную деревушку. На месте, где стоял дом, рос бурьян и торчали остатки от разобранной русской печки. Мы поселились в погребе, где прожили до лета 49-го. После жизни в лесу, после каторги у меня обострился суставной ревматизм и болело сердце. Мама страдала от головных болей и болей в сердце. А сестра теряла рассудок - надругательства и побои сделали свое дело. К концу своей недолгой жизни она окончательно лишилась памяти. Их давно уже нет на свете: ни мамы, ни сестры. Только я, инвалид второй группы, еще жива.

Я училась в школе, а летом работала в колхозе, где в ту пору все делалось вручную. Кто жил в послевоенной деревне, там, где «похозяйничали» немцы, тот поймет, как нелегко это было. Но я была на родной земле!

Потом я окончила педучилище, работала в школе. Вышла замуж за военного, много кочевала по Союзу. Работала, где была возможность, - на стройке, в книготорговле, в военкомате. Вырастила двух прекрасных сыновей. Есть у меня три внучки и один внучек. И самое мое большое желание - чтобы никогда не было войны, чтобы моим внукам даже во сне не привиделось то, что довелось испытать мне.

Прошло почти шестьдесят лет со дня окончания войны, но она не ушла из памяти тех, кого накрыла своим черным крылом.

Я тебя проклинаю, война…

Сколько жизней ты забрала,

Покалечила сколько людей,

Среди них - неповинных детей.

Люди! Услышьте призыв:

Чтобы каждый рожденный был жив,

Заградите дорогу войне.

Счастье, мир пусть царят на земле…

Подготовила Ася Митронова.

Уходят в мир иной последние свидетели минувшей мировой трагедии.

Вниманию читателей газеты “Севская правда” предлагаю воспоминания малолетних узников фашистских концлагерей, написанных собственноручно через полвека после окончания Великой Отечественной войны. Большого труда стоило уговорить мать Евгению Григорьевну и ее сестру Александру Григорьевну оставить в семье записи о том жутком времени.

Макухина (Шилина) Евгения Григорьевна

"Начну с того, как я оказалась в Германии. 1 марта 1943 года в Севск вступили советские войска. Шли бои, а мы сидели в блиндажах. А когда через несколько дней окраину, где я жила (да и сейчас пока там живу) снова заняли немцы, отодвинув наши войска к центру города, то нас выгнали немцы из домов и под конвоем погнали в сторону запада.

Не буду описывать маршрут, как нас гнали. Таким образом я, мои родители и младшая сестра оказались в Черниговской области в селе Покошичи Понорницкого района. Там всех нас поселили в школе. Давали нам на еду немного картошки и немного ячменной муки, из которой пекли на костре лепешки. Иногда ходили в деревню попрошайничать, но давали что-нибудь неохотно.

А когда начался очередной набор для отправки в Германию, то севских забрали в первую очередь. Отвезли нас на железнодорожную станцию. Так мы оказались в товарных вагонах, на полу которых лежало немного соломы. Вагоны были накрепко закрыты, так что мы ничего не могли видеть. На пустырях состав останавливался, двери вагонов открывали, и под охраной немцев разрешалось выходить всем по надобности. В такое время украинские ребята умудрялись скрыться, оставив свои сумки с провизией (хлеб, сало) в вагонах. Это все доставалось нам, севским, так как у нас совсем ничего не было из еды.

Угнали севских 33 человека, а до конечного лагеря доехало только 9 человек, т.к. по дороге, где останавливался состав в городах (названий городов не знаю), мы проходили санобработку, а затем приезжали "покупатели" и отбирали себе работников видных и крепких. Мы выглядели хилыми, измотавшись за дорогу, поэтому нас никто не брал. Так мы доехали до города Рендебурга, к которому примыкала деревня Бюдельсдорф. Снова санобработка. Затем привезли в лагерь (он располагался в этой же деревне), выстроили в шеренгу и сразу выдали темнокрасные круглые жетоны с номерами и квадратные матерчатые с бело-голубыми полосками, а в средине было написано "ost". Эти номера и нашивки мы должны были прикреплять на груди и носить, не снимая, так как мы там не имели ни имен, ни фамилий, а только номер. Мой номер был (как мне помнится) 953.

В лагере от нас забрали к хозяину одну севскую девочку - Аню Чикиневу. Она иногда приходила к нам в лагерь, т.к. работала в этой же деревне. Поселили нас в барак с двухярусными деревянными кроватями (если можно так назвать), на которых лежал матрац, сотканный из ниток упаковочного тонкого бумажного шпагата, набитого древесной стружкой, точно такая же подушка и два байковых тонких одеяла. Около, вернее, между кроватями, стоял небольшой шкаф, а посреди комнаты стояла чугунная печка, которая топилась зимой угольным брикетом. В комнате нас было 14 человек.

На второй день снова санобработка - прожаривали в спецпечах нашу одежду, в которой мы прибыли в лагерь. Обрабатывали чем-то с очень неприятным запахом, просто нечем было дышать. Затем нам выдали рабочие комбинезоны х/б и шелковые трикотажные шапочки (это чтобы волосы не попали в колесо станка). Такая одежда нам служила зимой и летом, только еще для зимы выдавали брезентовые ботинки на деревянной подошве, а летом давали один раз туфли из утиля. Мне достался на левую ногу размер 36-й, а на правую 37-й, да еще и разной модели.

Потом нас распределили кого куда. Троих из севских оставили в лагере на разных работах, паренька Володю Бобысова (он был с матерью) забрали в городской мужской лагерь, а остальных на завод, который был расположен в этой же деревне.

На этом заводе было основных два цеха - литейный и цех, где выпускали крылья для самолетов. Я с Шурой Ченчиковой попала в цех, где выпускали крылья для самолетов. Работали клепальщицами. Но, Боже упаси, неправильно заклепать заклепку, ведь это брак (а в понятии немцев, это специально сделано). А как сделаешь хорошо, если в слабых руках пневматический молоток не слушался... Давался нагоняй в виде топота ногами и крика бригадира-немца. Правда, иногда он это делал для видимости окружающих, а по натуре неплохой, т.к. время от времени доставал из кармана, чтобы никто не видел, по картофелине в мундире и давал нам с Шурой.

Работали мы с 6 утра и до 6 вечера с перерывом на обед 1 час. На обед ходили в лагерь строем под охраной. Лагерь был большой, обнесенный металлической толстой сеткой с острыми концами наверху, а внутри еще была площадь, огороженная такой же изгородью, где находились военнопленные итальянцы. В этом лагере были украинцы, поляки - военнопленные, но они ходили свободно, без надзора, в своей военной форме, но только с нашивкой на груди, вот такой “Р” темной окраски, а работали они тоже на заводе.

За работу нам ничего не платили, а стали платить к концу 1944 года. Помню, выдали нам в руки по конверту, а в конверте одна марка и одна монетка (достоинства ее не помню, то ли 10 или 15 пфен). Я с Шурой выполняла одну и ту же работу, а получила меньше ее на несколько пфеннингов. Когда мы спросили у бригадира, почему так, то он ответил, что платят по возрасту, хотя я и она родились в одном году, только она в марте, а я в декабре.

А кормили нас так вот: утром пустой кофе - и на работу, на обед баланда, сваренная из очисток от картофеля, чищенного машиной, да еще и глазки от этой же картошки удаляли ножами с острым концом, и все это шло в наше варево, а чистый картофель, видимо, шел на другие цели, или из брюквы, или из кислой капусты. Все это заправлялось водой из городского колбасного цеха, где обваривалась колбаса, а то и просто варили на пустой воде.

А однажды нам дали в обед такое кушанье, что мы сразу и не разобрали, что это такое, а когда рассмотрели, то там было что-то похожее на лягушачьих головастиков. Ребята нам сказали, чтобы мы перевернули миски вверх дном. Мы так и сделали, все это поплыло на пол, а мы из столовой ушли. А перед выходом на работу после обеда нас выстроили и начали над нами топотать ногами и кричать, что мы свиньи русские. За это в наказание мы лишились вечернего пайка.

А паек вечером был такой: получали столовую ложку сахарного песка, 15-20 грамм маргарина и 5 скибочек хлеба (150 г.), но они были такие тонкие, что через них можно было видеть, что делается за 50 метров. И как только немцы умудрялись так резать. Да еще вечером давали кипяток. При такой еде мы настолько обессилели, что только хотелось спать. И вот приходили с работы, получали свой паек, съедали и ложились спать. Старались иногда две скибочки хлеба оставлять на утро, но тогда сон не шел на ум, тогда съедали остальной хлеб и засыпали.

Воскресенье было выходным днем. Нас поднимали и вели в кино (2 раза в месяц) в город. Фильмы были на немецком языке.

Но стоило сесть на деревянный стул, типа кресла, как мы тут же засыпали и спали весь сеанс (часа полтора), а когда кончался сеанс, раздавалась команда вставать, мы просыпались и шли в лагерь под охраной. В воскресенье на обед получали по две картофелины (с небольшое куриное яйцо) в мундире и вареную синюю капусту - это считалось вкуснейшим обедом, после которого можно было идти в барак и ложиться спать.

А летом в воскресенье гоняли купаться на канал. Хочешь, не хочешь, а раздевайся и лезь в воду. А как полезешь, если от недомогания на берегу голова кружится. Но заходили для видимости в воду (а вода была очень холодная) и тут же выходили, как только надзиратель-немец удалялся вдоль берега на другой конец своего маршрута.

Зимой в бараках в каждой комнате топили печки-чугунки, но угольного брикета давали столько, что приходилось воровать на заводе, да еще пронести так, чтобы не обнаружили на проходной, т.к. за каждую провинность на заводе тут же оставляли работать во вторую смену, но уже в литейном цеху. Вот где ад. Мало того, что там жара нестерпимая, да еще такой дым и смрад, что на расстоянии двух шагов не видели друг друга. Делали там какие-то формы из песка, перемешанного с мазутом, и вот когда их задвигали в печь для обжига, то из печей шел такой дым, что нечем было дышать. Когда в цеху, где я работала, не было работы, то меня отправили в литейный цех. Думала, что не выдержу и это уже конец. Проработала я там одну неделю, а потом вернули на свою работу. За эту неделю уже дошла до того, что есть уже не хотелось, а спать уже не могла, болела голова, и от дыма резали глаза, а утром, почти не спавши, снова на работу.

А летом 1944 года, когда на заводе не стало работы, то нас четырех девчонок отправили к фермеру на полевые работы. Работали с 6 утра и до заката солнца, но там хотя кормили неплохо. А вот работать было трудно, т.к. у меня пошли нарывы по ногам, видимо, от удобрений. Хозяйка давала ихтиоловую мазь, но это мало помогало, а, вернувшись в лагерь, меня положили в санчасть, так как я не могла совсем ходить - надулась подошва левой ноги, и там собрался гной. Подошву разрезали, всю сняли, расчистили, я пролежала месяц.

Усадьба у фермера была большая, но нигде никакой захламленности, все по своим местам. Было у него 150 дойных коров, большая свиноферма, птицеферма, всякие сельхозмашины, рабочие и выездные лошади. Большой дом в 2 этажа, а вокруг домики кирпичные, покрытые черепицей, где жили работники: 2 бельгийца, 2 голландца, 4 парня с западной Украины (ухаживали и доили коров), а остальные поляки, русские, белорусы. И кругом идеальная чистота и порядок, и множество цветов. Даже на заводе по стенам цехов вились мелкие розочки по шнурочкам.

Жила у фермера пара, муж с женой - она белоруска, а он русский, и вот когда мы оттуда уезжали (от фермера), то они нам обещали собрать сухариков. Но как переправить? И вот однажды я и Наташа Шаврицка (украинка) прорыли ночью в субботу под проволоку проход, а в воскресенье, чуть свет, отправились в поместье фермера - это 20-25 км от лагеря. Шли проселочной дорогой и к обеду добрались. Пробыли там 2 часа, накормили и отдали собранные сухарики. Надо было еще зайти к хозяйке. Она нас приняла хорошо и дала в дорогу буханочку хлеба, и мы, распрощавшись, двинулись в обратный путь. Добрались только к вечеру, когда уже стемнело. А через полчаса после нашего возвращения пришел в комнату полицейский и забрал Наташу неизвестно за что.

Я дрожала и ждала, что и меня заберут, но не забрали. А на второй день я с Любой Деркач (украинка) работали во вторую смену, а с утра выпросили у лагерной переводчицы пропуск, чтобы выйти из лагеря, и отправились в полицейский участок (он находился в этой деревне) узнать про Наташу, но там нам объяснили, чтобы мы уходили и больше не появлялись, а то и нам возврата не будет. А через 2 месяца Наташа возвратилась в лагерь. Оказалось, что она с одной из своих землячек из другого города переписывалась и в письме написала, что на заводе работы нет, и что завтра отправят к фермеру, а цензура истолковала это как работу агента.

Время шло к зиме 1944 года. И только тогда нам выдали по фланелевому платью и сорочке, всем одного размера, а кому не подходило, то перешивали сами, а вот чулок нам не давали, все это заменял рабочий комбинезон, в платках ходить не разрешалось. А зима там была такая, как у нас в конце ноября и начало декабря, только не было снега. А если когда зимой выпадал снег утром, то к обеду уже не было снега. Вот в такой одежде и по такому холоду мы и ходили.

В 1944 году одну неделю пришлось работать на складах, где приходилось разгружать вагоны с пшеницей, рожью, сахаром-сырцом. С нашей комнаты работало нас трое, и уходя с работы, мы понемногу брали зерна или сахара, насыпали в рукава своих курточек, предварительно завязав рукава, чтобы не просыпалось, закидывали за спину и таким образом проносили в лагерь (тут мы шли без охраны). Зерно запаривали на чугунке, добавляли сахар, все это делили на всех 14 человек и расходились в свой угол и потихоньку ели, озираясь, чтобы не захватил во время еды охранник, который все время маршировал по дорожкам около бараков.

Жили в комнате мирно и дружно, даже брюкву или капусту, которую можно было купить в магазине (через поляков), делили на всех и еще старались сунуть под сетку из этих овощей пленным итальянцам.

А в конце апреля 1945 г. нас опять же троих из комнаты отправили работать на другие продуктовые военные склады. Их было шесть трехэтажных и по площади очень большие. И вот в первый же день я съела пачку маргарина - 250 граммов. На пустой желудок. Мне стало плохо, девочки едва меня дотащили до лагеря, а ночью я думала, что кончусь, но видно не судьба была умереть. Ведь у немцев признавались болячки, что были снаружи, типа нарыва или чесотки, а что там у тебя внутри - их не интересовало.

А дня через три пришлось перетирать копченую колбасу, и тут я не удержалась от соблазна - наелась колбасы, да так, что потом лет 25 совсем на нее не смотрела. Но украсть на этом складе ничего было нельзя, так как нужно было идти через проходную, а там обыскивали, чуть ли не донага раздевая. Так мы проработали там, когда до окончания войны оставались считанные дни.

А 7 мая бомбили город. Но когда 8 мая мы пошли на работу на эти же склады, то увидели, что город не пострадал, а были разрушены эти склады. Когда мы пришли в тот склад, где работали, то немец, что всегда на работе присматривал за нами, сказал нам: "Берите бумажные мешки, накладывайте в них что хотите, лишь бы донесли, и идите в лагерь. Мы засомневались, но набрали колбасы, консервов, сало-шпик. Вышли. На проходной нас никто не остановил. По городу люди шли как обычно, как будто ничего и не произошло. В лагерь мы зашли тоже свободно, даже на проходной не обратил вахтер внимания, что у нас за спиной мешки.

А 9 мая нас на работу не погнали, а ребята пробрались в город, все там разузнали и, придя в лагерь (охрана уже была снята), рассказали, что на крышах домов висят белые флаги, и что мы вернемся на родину, и в то же время страх оттого, что немцы могли взорвать лагерь. Но ничего этого не произошло. Лагерь охранялся англо-американскими солдатами. Полный месяц мы на работу не ходили, стали получше кормить.

А через месяц нас стали вывозить на машинах для передачи нашим властям. По дороге нам давали сухой паек, а на ночь останавливались там, где были картофельные посевы, и тогда мы варили суп. Ночевали под открытым небом. А уже наши власти везли нас на уборку урожая. Я была на уборке зерновых в восточной Пруссии. Кормили нас там с солдатской кухни. Потом перебросили еще в какое-то местечко на уборку. Там я заболела, не знаю что со мной было, только страшно болела голова и распух язык так, что во рту не вмещался. Из санчасти давали какие-то таблетки, через две недели полегчало, и там я прошла особый отдел и получила справку, с которой я должна была явиться в органы НКВД по месту жительства. Что по приезду и сделала.

Приехала я в Севск в первой половине ноября 1945 года. Если бы у меня был календарь 1945 года, то точно бы назвала число, так как помню, что это было воскресенье. И еще: в лагере было бомбоубежище, вход в которое был из лагеря, а само убежище за лагерем, но сама я ни разу в нем не была. Когда нас поднимали по сигналу воздушной тревоги, то мы с Шурой укрывались с головой одеялом и никуда не шли. А на заводе в цеху был надзиратель-полицейский. Был такой огромный с суровым лицом, с огромной блестящей кокардой на фуражке. И как только он заходил в цех, его сразу все видели. Проходил по цеху и шел в туалет, чтобы выгнать оттуда спящих. Это когда уже совсем не было сил работать, то шли вроде как в туалет, садились на закрытые “очки” и засыпали. Он выгонял, ничего не говоря, а когда после смены шли через проходную, то он стоял и по номеру отстранял в сторону провинившихся, чтобы отправить в литейный цех в ночную смену в наказание. И эти его маршруты по цеху повторялись чуть ли не каждый день. А мы, зная, что за это будет, все равно в туалете засыпали.

Приносили в лагерь газету на русском языке, но в основном там были розыски друг друга, находящихся в Германии. Такая газета попала и мне в руки, где моя сестра разыскивала меня. Я обратилась к лагерной переводчице и она мне помогла. Долго ждала первого письма. Так мы нашли друг друга. Получила я всего три или четыре письма. А потом получила последнее, где она написала, что письмо больше не дойдет, я догадалась и заглянула вовнутрь конверта, там мелкими буквами было написано: "они бегут". Да и это понятно было потому, что с нами стали помягче обращаться. Но это уже было в начале 1945 года.

Были и такие дни, в основном зимой, когда в цехе не было работы, нас забирали из цеха и мы, дрожа от холода, на улице собирали весь день какие-то железяки, лишь бы не быть без работы.

Но всего на бумаге не опишешь, да еще через 50 лет. Другим это все покажется простым, да и никому это уже, наверное, не надо».

Куценко (Шилина) Александра Григорьевна

"Когда начинаешь вспоминать, на душе так тяжело становится, как вроде снова это будешь переживать. Недавно меня пригласили в райсобес, заполнить "бумагу", как и при каких обстоятельствах я попала в фашистский лагерь. Я думала, не выдержу, уйду и мне ничего не надо. Но все-таки нашлись силы кое-что рассказать, хотя о главном забыла, вспомнила уже дома. Все эти годы мы старались забывать, а сейчас вспоминать. Конечно, если бы рассказать очно, можно было многое вспомнить, на бумаге этого не опишешь. Что я могу сказать?

Как нас угоняли в Германию, мама рассказала, погрузили в товарные вагоны, охрана, на больших станциях вагоны не открывали, поэтому мы не знали, какие города проезжали. Поезд останавливался в безлюдном месте, выпускали людей, так сказать, по "нужде", охрана следила. Вот так и везли до какого-то лагеря.

Поместили нас в лагерь за колючей проволокой. Помнится, ходили в баню, затем была медицинская комиссия. Здесь мы узнали точно, кто прошел медкомиссию - в Германию, кто нет (т.е. признан больным) - будут отправлять назад. Меня поместили в барак больных, а маму из этого лагеря угнали в Германию.

Не помню, сколько я пробыла в этом лагере, но сильно заболела, что-то было с кишечником, медпомощь не оказывалась. Здесь я встретилась с девушкой Зиной Разуваевой из Новозыбкова, она обо мне заботилась, спали на нарах на соломе. Прошли слухи, Красная Армия продвигается к западу, обратно больных не повезут. Мелькнула мысль: расстреляют. Но в один день, без всяких медкомиссий, нас выгнали из бараков, открыли ворота и с охраной повезли к поезду. Очень много людей оставалось в этом лагере. Мы не расставались с Зиной. Несколько человек привезли на биржу труда в город Лигниц. Там было очень много людей. Владельцы заводов, фабрик, помещики выбирали себе работников. К нам подошел мужчина, окинул взглядом (в нашей куче было человек пять) и посчитал указательным пальцем - раз, два, достаточно. В эту "компанию" вошла Зина и девушка из Белоруссии Аня Краскович. Я оставалась одна без подруги. Начали плакать, реветь. Что тронуло этого помещика, до сих пор не знаю. То ли наши слезы, то ли то, что я на немецком языке сказала: "Возьмите меня, это моя двоюродная сестра, я умею доить коров ". Коров, конечно, я не умела доить, но беда заставила соврать. К тому времени я могла как-то общаться на немецком языке.

Этот бауэр привез нас в деревню Алтлест, Зину и Аню забрали другие помещики, а меня, хилую, худую, пришлось оставить у этого хозяина. По всей вероятности, никто не хотел брать, а девать некуда. Вот так я осталась в неволе. У хозяина (Вальтер Кох) было небольшое хозяйство, по сравнению с другими помещиками из деревни. Кроме меня, был еще один работник, украинец. Но я с ним мало общалась. Начало утра: дойка коров, уборка навоза, кормят скот, и в поле.

Завтрак, обед, ужин - отдельно от хозяев, за отдельным столом. Вечером, когда возвращались обратно, опять та же самая работа. Спали в отдельных комнатушках, если можно так назвать, на чердаке.

После ужина хозяин шел за нами закрывал на ключ "мою" комнату, комнату работника. А утром - открывал. Работа для меня была очень трудная, болели руки, голова. Хозяин не мог видеть работника отдыхающим. Ведь целыми днями на поле жара. В выходной день работали до обеда, потом давали отдых до вечера, а вечером опять доить коров, кормить скот.

В выходной день, т.е. во время свободных часов, мы встречались с соотечественниками. Но время бежало так быстро, надвигалась опять каторга. Иногда в выходной день хозяин давал увольнительную, сходить в кино в районный городок. Это где-то километра 3-4 от деревни. Обязательно на груди одежды была нашивка ost ("OST " означало "Остарбайтер " (с немецкого Ostarbeiter - работник с Востока).

На зиму хозяин сдал меня на биржу труда. Зимой меньше работы, вроде такого работника, как я, держать не следует, а подруги мои остались в деревне. Из биржи меня определили на снарядный завод. Когда я впервые вошла в цех, сразу мелькнула мысль, не выживу, тем более поместили в какое-то общежитие, все незнакомые люди.

Начальница расспросила меня, кто я, откуда, где работала. Первый вопрос: "Русская? ". Я всегда говорила: "Да, я русская ". Я не меняла национальность, хотя при нас никаких документов не было, одни номера и нашивки. Меня прикрепили к каким-то станкам убирать стружки, подметать. Но, только нельзя было стоять без дела, владелец завода и его жена находилась как бы на помосте, всех рабочих они видели. Как я поняла, на этом заводе только обрабатывались гильзы и потом пустые отправлялись. На этом заводе работали украинцы, французы, поляки, немцы.

Очень плохо кормили, особенно нас, из Союза. Я очень хорошо запомнила длинный стол. Каждая нация сидела отдельно. Обед: пять маленьких картофелин в кожуре и что-то запить, кусочек хлеба. Очень часто французы на наш стол приносили еду, пока начальство обедает. Я была по росту и возрасту самая незаметная. Одна немка приносила мне бутербродики, даже как-то пригласила в гости, дала мне поношенную одежду. В общежитии девчонки меня научили, как добывать пищу, чтобы не умереть: “Делай так: выходишь на улицу, встретишь женщину-немку, и вежливо спроси: "У вас, нет ли лишней карточки на хлеб? ". Часто давали, другие говорили нет, семья большая, а третьи смотрели свысока, злобно. Сначала я очень боялась спрашивать, а потом осмелилась. По карточкам можно было получить хлеб в любом магазине. Все равно это питание было мизерным. Все время хотелось есть, кружилась голова. От слабости дрожали руки, ноги. Одна мысль - лечь и закрыть глаза. Утром на работу ползла совершенно голодная, ждешь этого несчастного обеда. Вот так изо дня в день.

На лето хозяин снова забрал к себе. Я была настолько худая, немощная, даже не могла кулак сжать, чтобы подоить коров. И опять все та же система. Конечно, питание здесь было лучше, но тяжело. Когда работала на заводе, через газету нашла Женю, делала запрос. Адрес переслали мне девочки. В это время я была уже в деревне. Тут я воспрянула духом, началась переписка, письма шли часто.

Плюс к этому начали доноситься слухи, наступление нашей армии продвигается. Вот и стали ждать. По-моему, в январе 1945-го все немцы эвакуировались в западную Германию. Многие забрали своих работников. Не знаю, зачем и для чего. Ведь все хозяйство оставалось на местах. Деревня опустела. Из работников-иностранцев остались в деревне вроде трое - я, Аня и еще какой-то юноша. Кое-какие старички. Прятались в подвале, когда в деревне были немецкие войска. Потом услышали залпы орудий, русскую речь.

Вот на этом закончился этап. Нас отправили в особый отдел, допросы, записи. Затем направили меня и Аню в военный эвакогоспиталь, где проработала до ноября 1945 года. Затем опять лагерь репатриированных. Возвратилась домой, по-моему, зимой. В общем, прожили без вины виноватые...

Владимир МАКУХИН.

В ходе пресс-конференции, глава региона сообщил, что в 2019 году почти 50 000 га земли, заросших деревьями, будут снова введены в оборот.
21.08.2019 Унечская газета 21 августа состоялась рабочая встреча заместителя председателя Государственной Думы ФС РФ Сергея Неверова и Губернатора Брянской области Александра Богомаза.
21.08.2019 Администрация области Заместитель председателя Государственной Думы С. Неверов посетил первый в России региональный предуниверсарий, который откроется 1 сентября.
22.08.2019 Газета Ударник

1 сентября в Брянске откроется первый в стране предуниверсарий. Здесь будут обучаться школьники, решившую связать свою жизнь с медициной.
22.08.2019 Газета Жуковские новости Брянская городская администрация поздравляет брянцев с Днём российского флага.
22.08.2019 Администрация В данный момент объект готов на 95% В этом году в Брянской области будет построена и капитально отремонтировано свыше 630 км автомобильных дорог.
22.08.2019 БрянскToday.Ru

Счастливой обладательницей сертификата стала жительница брянского Стародуба, вдова участника ВОВ Л. Е. Бушма.
22.08.2019 Газета Восход Строители приступили к ремонту старой кровли на дошкольных образовательных учреждениях – Локотском детском саду №3 и Погребском детском саду Брасовского района Брянской области.
22.08.2019 Газета Восход Ко Дню Государственного флага России в городской библиотеке прошло мероприятие «Душа России в символах её».
22.08.2019 Унечская газета

11 апреля отмечается Международный день освобождения узников фашистских концлагерей. Он установлен в память о восстании заключенных в нацистском концлагере Бухенвальд на территории Германии, которое произошло в этот день в 1945 году. Узникам удалось обезоружить более 800 солдат охраны. После того как 13 апреля к лагерю подошли американские войска, он был полностью освобожден. Спасены были более 21 тыс. человек, включая 914 детей.

Бывшие малолетние узники из Брянска, которые провели годы Великой Отечественной войны в немецких лагерях, поделились с ТАСС своими воспоминаниями об этих страшных и жестоких временах: о том, как у детей забирали кровь для раненых немецких офицеров, как убивали маленьких ребят только за то, что они плачут от голода, о том, как мамы закрывали своим детям глаза, защищая от сцен насилия. Валентине Мазохиной, Людмиле Свищевой и Петру Карпухину было по три-четыре года, когда их вместе с мамами в "телятниках" - товарных поездах - фашисты отправили в Белоруссию, Германию и Австрию. Пока их отцы сражались с немецкими захватчиками на фронте, всем им чудом удалось избежать смерти благодаря терпению и подвигу своих матерей.

Многое из той жизни за колючей проволокой бывшие малолетние узники знают только по рассказам своих мам, но некоторые моменты сохранились в их воспоминаниях. "Сейчас что-то и посолить забываешь, а та жизнь отложилась в памяти, как будто это было вчера", - рассказывает Петр Федорович Карпухин. Ему было четыре года, когда вместе с мамой Ховрой Максимовной Карпухиной и сестрой в июле 1943 года их увезли из Брянска в Германию в фашистские лагеря, сначала в город Хаген, затем в Деденхофен.

Кружка молока

В этих городах располагались крупные узловые железнодорожные станции, и пленных женщин отправляли на работу выгружать и чистить составы, а дети оставались в лагерях. Все они недоедали, поэтому после освобождения вернулись домой с рахитом и куриной слепотой.

Иногда мамы, нарушая запреты, после работы приносили что-то поесть нам, а немцы за это жестоко избивали. Я до сих пор помню, как таскали за волосы женщину-переводчицу, как она кричала

Петр Федорович Карпухин

"Когда вернулись домой в Брянск, ей дали десять лет тюрьмы за то, что немцам помогала переводить. Отсидела шесть, потом реабилитировали. Умерла недавно", - добавляет Карпухин.

Избивали и детей. "Однажды я голодный что-то хотел украсть поесть. И немец так ударил меня по спине, что я летел несколько метров. Но поднялся, пошел. А потом уже, когда в армию призывался в 1958 году, в военкомате рентген сделали, оказалось, у меня трех позвонков нет. Это хорошо еще, горбатым не остался. Только тогда я вспомнил об этом случае в лагере", - поделился он.

Он вспоминает, что начальницей лагеря была немка, холеная, красивая, в сапогах и с плеткой. "Зайдет, бывало, эта фрау в лагерь, где дети лежат на нарах, говорит "ком, киндер". Пойдешь с ней, а она начинает развлекаться. Я помню, что со мной было. Вот стоит она, держит кружку молока и дает мне на расстоянии, дразнит. Я иду голодный, а сзади овчарка - прыг надо мной, я кувырк, и так молока этого не выпил", - говорит Петр Федорович.

Часто детей забирали из лагеря навсегда: мать возвращается вечером с работы, а ребенка ее уже нет. Куда увозили детей, никто не знал. Однажды весь лагерь погнали через горы пешком. Среди пленных пошел слух, что на расстрел. "Помню по дороге буковые деревья вокруг. Тяжело было идти. Но тут нас окружили американцы, немцев взяли в плен. Обнимать нас начали, детей шоколадом кормить, на мотоциклах катать, освободили, успели", - делится воспоминаниями Петр Федорович.

"Потом помню, как нас везли через Эльбу домой. День, вроде, спишь, а ночью глядишь, как зверек, в окошко. Состав набит полностью. Некоторые пленные, которые боялись, что их дома как предателей посадят в тюрьму, прыгали с вагона ночью. А поезд медленно идет по временному мосту над Эльбой, шагом ты его обогнать можешь, но живые они останутся, или неживые - никто не знал. Куда он нырнет, в реку или о сваю разобьется…", - говорит он.

После возвращения в Брянск семье пришлось жить в землянке, потому что родной дом немцы сожгли. Через несколько месяцев с фронта вернулся и отец. "Пришел он инвалидом второй группы, без ребер, без глаза, с больной ногой", - вздохнул Петр Федорович.

Самая лучшая кровь

Валентина Степановна Мазохина тоже вспоминает, что возвращаться из лагерей брянским семьям было некуда. "Тут все сожгли дотла, все улицы. Те старушки, которые там остались, вместе с домами погорели, а нас натромбовали в товарняки и повезли в Австрию, в лагерь номер 301", - делится своей историей Валентина Степановна и дрожащими руками показывает подтверждающие документы о том, что два года провела с мамой Анной Георгиевной Сулимовой, которой было на тот момент около 20 лет, в концлагере.

Анна Георгиевна рассказала дочери всю правду перед смертью в 1984 году, раньше боялась, чтоб не отправили за решетку как предателя. "Это был очень страшный лагерь. Сразу после приезда на плацу немцы начали отбирать детей от родителей. Там были крики, стоны, там вообще ужас что творилось", - вспоминает рассказы матери Валентина Степановна. Женщины и дети жили в разных бараках.

Время от времени некоторых детей группами забирали и по две недели держали в специальных боксах, подкармливали, содержали в чистоте. А потом брали у них кровь для спасения раненых немецких офицеров. "Мама рассказывала, если они полностью брали кровь, дети умирали, а трупики их вывозили и сваливали в специальную яму. Некоторых отправляли обратно в лагерь: умрет - значит умрет, не умрет, значит выживет", - рассказала Валентина Степановна. "Брали кровь даже у младенцев, у них считалась самая лучшая кровь. А местные жители, австрийцы, ходили к этой яме, снимали с детских трупиков одежду, и вот, если шевелится еще ребенок, они забирали его с собой на тележку и дома выхаживали", - добавила она. Валентине Мазохиной повезло: очередь до нее дошла, но в лагерь пришли освободители. Со всей большой улицы Кавказской в Брянске из детей остались в живых после плена только она и еще одна девочка.

В том лагере все женщины и дети с 12-ти лет работали в поле, выращивали сахарную свеклу. Чтобы не умереть с голода, для питания они молотили бумагу, добавляли муку и варили клейстер, который приставал к небу. Поплатиться жизнью в лагере можно было за малейшую провинность.

"Когда гремела сирена, мамы нас звали, а дети бежали на зов матерей. Если не успевали назад вернуться, на месте расстреливали и мать, и ребенка", - говорит Валентина Степановна.

Мама моя рассказывала случай, как один мальчишка так сильно кричал от голода, что немец подошел и заколол его своим штыком. Мать ребенка на глазах у всех сразу седая, белая стала, как лунь

Валентина Степановна Мазохина

301-й лагерь в Австрии освободили в начале 1945 года. Многие пленные погибли в толпе, когда выбегали из-за ворот зоны. "Когда мама мне начала все это рассказывать, я стала припоминать, что когда мы выезжали из Австрии, она на меня много всего надевала, так много, что я не могла повернуться. И на себя надевала, и на меня. Я ей пожаловалась, что мне плохо, а она сказала: молчи, это для того, чтобы приехать, продать, и кусок хлеба и соли купить", - вспоминает бывшая узница.

Мать и отец Валентины Степановны после войны так и не встретились. Степан Сулимов служил танкистом, освобождал Берлин. Погиб он за несколько дней до Победы, в апреле, когда брали Рейхстаг. Его похоронили в Германии, а домой прислали извещение, в котором указали и номер кладбища, и ряд и даже могилу, чтобы родственники могли навестить. "На могиле отца я так ни разу и не была. Но я мечтаю туда поехать. Надеюсь только на сына. Он у меня дальнобойщик, говорит, что как только дадут ему рейс в Германию, возьмет и меня", - сказала Мазохина.

Мамы дали нам вторую жизнь

Председатель общественной организации бывших малолетних узников фашистских концлагерей Фокинского района Брянска Людмила Николаевна Свищева, которая тоже провела в концлагере в Белоруссии около года, не сомневается, что дети, попавшие в концлагеря, выжили только благодаря своим самоотверженным и терпеливым мамам.

"Я очень любила собак, а немцы все с овчарками ходили. Эти собаки, конечно, были очень натасканы на людей. Мама моя, Антонина Васильевна Силукова работала на кухне, они с женщинами чистили картошку. И когда она глянула в форточку, увидела, что я бегу прямо к собаке. Она в эту форточку как пуля выскочила, и побежала, меня ухватила и спасла от верной смерти. Потом уже стали пробовать, как можно пролезть в эту форточку, но никто не смог больше", - рассказала Людмила Николаевна.

Вообще Антонина Васильевна очень мало рассказывала про лагерную жизнь: работать гоняли даже пятилетних, они копали землю, носили камни, все голодные были.

Они детей впрягали в повозки, и сами напьются шнапса, плетками бьют, дети везут, а они еще заставляют их петь. И смеются, и стреляют. Но если был какой-то массовый расстрел, мамы старались нам глаза закрывать рукой, чтоб мы не видели.

Людмила Николаевна Свищева

"Вот поэтому мы еще живем, потому что немножко нашу нервную систему мама берегла. Родители - это родители, наша защита. Благодаря матерям, мы живыми остались", - добавляет Свищева.

Она помнит, что еще в лагере был крематорий, где каждый день жгли людей. Самых слабых вели колонной, раздевали и сжигали заживо. Но даже в таких сложных условиях, под страхом расстрела, пленные женщины организовывали подпольные организации, чтобы дать своим детям хоть какое-то образование. "Ночью они приползали в детский барак и вели уроки. Книг не было. Учителя пересказывали "Войну и мир", другие книги по памяти. И даже устраивали праздничную елку на Новый год", - вспоминает Людмила Николаевна. А через год лагерь освободили белорусские партизаны.

Последние свидетели войны

После возвращения домой брянские семьи ждали не только пустые сожженные улицы города, но и опасность вновь оказаться в неволе.

Пленные считались предателями. Сталин высылал их на Соловки. Мать предупреждала: нигде никому не говори

Людмила Николаевна Свищева

В Советское время малолетним узникам была закрыта дорога во все техникумы, университеты и даже в училища. Получить образование Людмила Николаевна смогла только потому, что во время войны ее отец работал машинистом поезда, доставлял в блокадный Ленинград снаряды, боеприпасы, продукты. Она говорила всем, что ездила с отцом.

Свищева напомнила, что малолетних узников признали только в конце 80-х годов, приравняли к ветеранам. "Но по факту получается, что приравнены мы только на бумаге. У нас в 2006 году отобрали даже льготу на захоронение, по которой умершим узникам оплачивался памятник и похоронная процессия. Мы ходили по всем инстанциям, и в прокуратуру, и в военкомат, писали везде, чтобы вернули хоть часть этой льготы, ведь многие бывшие узники живут в одиночестве. Мы же являемся последними свидетелями этой войны. Хочется, чтобы и нас, узников, тоже не забывали", - посетовала она.

Татьяна Виноградова

«Это нас привезли, оказывается, в Освенцим»

К годовщине освобождения Освенцима советскими войсками «Уроки истории» подготовили подборку воспоминаний узников концлагеря из архива Центра Устной истории «Мемориала». Многочасовые интервью, представленные здесь фрагментами расшифровок, были взяты сотрудниками общества в разные годы в рамках различных проектов (в первую очередь, германских проектов документации – «Выжившие в Маутхаузене» и «Жертвы принудительного труда»).

Зимницкая Ольга Тимофеевна

Ольга Тимофеевна родилась в 1932 году в Смоленской области. Первые десять лет своей жизни не помнит, события этого периода известны ей только с чужих слов. Виной этому, по всей видимости, эпизод в Освенциме, о котором пойдёт речь ниже. Интервью брала Ольга Белозёрова в 2005 году дома у Ольги Тимофеевны в Санкт-Петербурге.

– И в один прекрасный день приезжает какой-то дедушка на лошади и говорит, вот собирайся с братом. Вот мы с братом стали собираться, соседи там стали помогать нам, вещи какие-то мы брали с собой, все, что было в доме, что можно было на телегу взять, вот… И нас куда-то увозят, привезли в какой-то деревенский лагерь, где мама. А маму должны были расстрелять, как жену партизана, но, знаете, во время войны, один брат – в полиции, другой – в партизанах, было так… Из, из этого лагеря куда-то нас еще перевели, еще и в конце концов мы оказываемся в большом, большом здании. Это, слышу, говорят, что это Витебск, город Витебск. Это уже в Белоруссии мы. Это большой распределительный лагерь. Вот. Я не помню, сколько мы там находились, не помню. Потом нас сажают в поезд, грузят, знаете, в такие телятники без окон, без дверей. Очень много туда нас заталкивают в эти вагоны и долго, долго везут, долго, долго везут. Я не знаю, сколько, может быть, неделю, может быть, две, может быть, три, но долго, вот.

Привезли нас в какой-то большой весь черный какой-то уголь, что-то там, рельсы, вагоны стоят. Нас привезли вот в какое-то место и, значит, мы пошли, значит, все это немцы там, команды, на ломаном русском языке, вот. Нас, значит, при, завели в одно здание, говорят, что нужно всем, значит, сдать свои вещи, раздеться, золото там у кого есть, у кого там не знаю было золото (смех), вот, сдайте ваши вещи, когда вы из этого лагеря будете уходить, значит, вам все вернут, вот. Ну, значит, что там мама делала я уже не знаю, не помню… Оставили все свои вещи, в следующее здание мы входим, нам говорят раздеться. Мы все разделись наголо, это Витенька, я, мама, потом следующее здание. Нас поливают какой-то холодной водой, нас моют, да, перед этим нас всех остригли.

– Наголо?

– Наголо, наголо, у меня была хорошая, рыжая косичка, папа все ухаживал, заплетал ее, вот. Все, все, все. Женщин везде, везде, везде… Ну и волосы, ежичек все, дети есть дети, дети, где бы не были, дети. Я, у меня все ладошка щекоталась, потому что здесь все же под машинку, под машинку волосы вот так вот я делала, все это. Я не зря это отмечаю, потому что, вот… (короткая пауза) Значит, подстригли, состригли нас всех, потом нас в следующее здание заводят. Там, знаете, это большие помещения, это жутко страшные, вот, дали какую-то одежду, какую-то полосатую лагерную, на ноги – колодки такие. И тоже низ – колодки, а верх – полосатая такая, такие ботинки тряпочные на, на деревяшке, вот. Не хватало этой одежды некоторым, народу же очень много приехало, э-э, не хватало этой одежды, значит, еще какую-то давали, не их одежду, не нашу, которую, в которой мы были одеты, а другую одежду, какую-то чужую одевали люди. Если не полосатая, то вот такая. Там еще следующее здание, нам всем накалывают вот целую татуировку (показывает на след от сведенной татуировки на левой руке).

– А, а Вы свели ее сейчас, да?

– Да. Не сейчас. А когда мне было 18 лет, я уже, это же колется внутрикожно, вот, как я потом поняла, так, он, номерочек-то был вот небольшой так, а я выросла, девушка. Я уже с мальчиками встречаюсь и что номер, он вырос большой, вот такой вырос: 65818. это порядковый, у мамы был 65817, а у меня 65818, вот, а у Витеньки, он – мальчик, мужской пол, ему на ножке кололи. Там было 124000, больше мужчин значит в лагере было, больше, вот, на ножке у него, ему накололи этот номер. Вот нас вот так вот это сделали, дети плакали, больно было… И потом нас ведут, пешком ведут, когда уже вот это все сделали, ведут пешком в барак. Там он назывался блок, блок… Завели в этот барак, вот там мы и живем…

Утром и вечером нас вызывают на поверку вот по этому номеру. Он был нашит на рукаве вот здесь. Вот это, это была и фамилия и имя и отчество (с усмешкой), все это, вот. Мы должны были выйти, нас выкрикивали, мы должны были отозваться. Нас проверяли как-то всех, а что мы там на нарах могли бы. Как там жилось (говорит срывающимся голосом), ну я не знаю, я сейчас это все вспоминаю, как страшный сон. Нары были такие, знаете, очень длинные, сплошные. Ну это так-то, знаете, и проход достаточно большой. В проходе пол был выстлан камнем, ну такие, знаете, тесанные камни… Камни, они такие грубые очень м-м-м, ну, плохо отшлифованные, вот. Ну, там ложимся спать, это, кормили чем-то, какую-то похлебку давали, все-таки ж мы жили вот так. Как выяснилось по документам месяц мы вместе с мамой были вот в этом бараке. Значит, это был уже Освенцим. Это нас привезли, оказывается, в Освенцим.

Я с мамой была там и Витенькой только один месяц, только один месяц, вот. Вот ложимся спать, я уже не помню, как, ну вот ложимся, просыпаемся. Мама поднялась и Витенька шевелится. Он ходил, я встала. Рядом почему-то не встает, а там еще кто-то встал, там, короче говоря, это уже умерли люди за ночь.

– А почему?

– Почему? От голода.

– А то есть Вас вообще не кормили?

– Кормили чем-то, ну я не помню. Я не могу сейчас рассказать, ну вот кто-то же жил. А кто-то не жил, кто-то умер. Может, он был болен, вот я уже не могу этого сказать, вот. Но что и эти вот через не, через некоторое, некоторое время, значит, э-эти женщины крупные такие, тоже они с номерами. Это польки, немки, там же были люди всех национальностей, как оказалось. Вот их тоже когда-то поместили… И, знаете, мы спали головой туда, такая команда была, а ногами сюда. Значит, обходили эти большие женщины. Они за ноги брали. Мертвый там это, вот так вот раз, голова разбивалась на этом, на этих камнях у, ногами и они вот так вот, голова тут, и они тащили, а мозги так все и растекалось по этим камням. Вот такой эпизод я помню, их таких было несколько.

И вот настает день, когда, значит, всех детей надо от матерей отнять. Говорят там, ну, немцы на ломаном русском языке, что здесь детям плохо, видите, дети умирают, и их нужно лечить, их нужно лечить и все. Вывели нас на улицу. (со слезами) Это невозможно, Юля Вас зовут, да? Во меня и Витеньку у мамы отнимают, отнимают, мама говорит, Олечка, ты большая девочка, ты береги Витеньку. (дрожащим голосом) Он маленький, он не будет знать своего ни имени, ни фамилии, надо, чтобы он все время был с тобой. А Вы знаете, какой он был, ему как будто было 15 лет. Он все понимал, он все абсолютно, абсолютно все. Ну, мама так сказала, значит, но он должен быть со мной (с дрожью в голосе).

– Но это правда. Четыре года ребенку.

– Да. Вот, потом нас куда-то отняли, значит от мамы и куда-то в какое-то помещение привели. И тут же у меня вот отнимают Витю, как же я могу его отдать. И он вцепился в меня, и я его держу, думаю, нет, я ни за что не отдам. А его отнимают…

– А что им надо?

– А его вырвали у меня и все. Его отняли у меня и все. И вот я, как будто заснула. Вот я как будто заснула. У меня взяли Витеньку, и я как будто заснула. Вот больше ничего. Вот я говорю, что, почему я так, ведь было девять лет девчонке. Почему я не помню довоенную жизнь? Вот, наверно, потому. Я как будто заснула.

– А что такое, что такое, почему?

– Не знаю. Я объясняю, говорю, Юленька, Вам то, что я помню. Я ничего не могу сказать. Я как будто заснула, почему как будто заснула, потому что в какой-то момент я просыпаюсь в постели. Я лежу, но у меня на глазах какая-то тряпка, что-то мне мешает смотреть. А я руки поднять не могу. Я пыталась снять вот эту тряпку, а я не могу. Дальше я опять ничего не помню в смысле, как это было. Но помню, что меня в этой кровати посадили, и я не могу себя узнать. Я думаю, что же такое, здесь палка и здесь палка, а здесь толстое что-то у меня вот здесь. А это скелет, я – скелет, скелет. Руки я не могла поднять, потому что это, это был, это была кожа и кости. Вот я себя такой увидела, руки – тоже здесь палка большая, а здесь палки маленькие. Это я, ребенок, вот так смотрела на себя. Палки – это у меня косточки эти были, скелет. А на глазах Вы думаете, что, это волосы выросли и с ежика выросли до конца носа. Вот так с носа свисали. Вот сколько времени прошло, вот я не помню ничего. Ведь вот я сейчас вот так думаю, ведь чем-то ж меня кормили, я выжила, как видите меня. Я выжила, я была скелет, но я в себя пришла, понимаете. Может быть, я в это время, а ведь, чтобы волосы от корня выросли вот такими, ну, сколько, это же надо.

– Ну, полгода-то всяко должно пройти…

– Не думаю, не думаю, потому что по документам не полгода, но вот четыре месяца-то, пять… Да, четыре, ну вот так вот, вот такие волосы. Потом это все опять мне состригли уже. Но это уж я помню все, уже потом я помню все. Здесь вот меня стали кормить, меня стали учить стоять, стали учить ходить, меня стали выхаживать. Как выясняется, это был тот же Освенцим, только это был гигиенинститут, вот взяли детей для того, чтобы, что они с нами там делали я не знаю. Только уже через некоторое время вот в этот барак женщина привозила пищу. А там, знаете, бараки большие вот, открываются вот такие вот ворота, и машина входит, еду везет, вот. И ко мне подошла женщина и говорит, они же знали, как нас там зовут и все, говорит, Олечка, тоже она полька, что ли, вот как-то так, говорит, если ты будешь жива и если ты когда-нибудь встретишь маму, чтобы вы знали, что Ваш Викторка умер.

Крикливец Екатерина Васильевна

Екатерина Васильевна родилась в 1926 году в окрестностях Запорожья. В 1943 её угнали на работы в Германию. После уничтожения их рабочего лагеря в совр. Вольсбурге, Крикливец с подругами бежала, что в итоге и привело её в Освенцим. Интервью брала Алёна Козлова в 2002 году дома у Екатерины Васильевны в Запорожье.

– Бежали мы и бродили по лесу, там бродили по деревне. Но наскочили на полицаев. А полицаи нас забрали, привели ж туда до их, в отделение. Ну, и что, и поручили нам одному бауэру, чтоб мы у него побыли, пожили. Ну, мы там недолго были, дней, ну с недельку. Приехала машина и с собаками немцы, и забрали нас, и повезли на вокзал. На вокзале погрузили нас в поезд, ну, товарняк, и прямо в концлагерь Освенцим, прямо в самый… (вздыхает, плачет). Сейчас, я трошки передохну! Я не могу вспоминать!

Привезли нас в Освенцим ночью. Ночью нас загнали в баню. Ну там баня, и там и включается газ, где газ, там и баня. Но нам не включали газ. А только там забрали у нас нашу одежду, надели нам концлагерные платья, вот эти номера выбили и отвели нас в блок, одиннадцатый блок.

А темно, нигде ничего не видно, нары. А там какая-то кладовочка была, там матрасы. Говорит: «Берите матрасы!» Мы полезли за матрасами, а там что-то мокрое, аж скользкое. А девчата кажут: «Наверное, черви». Ну, мы не брали того матраса, вытянули там один сухой, это на матрасе там, мы, три дивчат нас и по… сидели до утра.

Утром – там была у нас лагерькапо называлася, полячка, – она бежит до блока и кричит: «Ауфштейн! Ауфштейн!», нет, ну «строить», уже и забыла я, как, «абтрепен!» – «разойдись!» «Стройтесь!»

И нас построили возле барака по пять человек. Нам колодки на ноги дали такие, как лодка колодки. Построили нас по пять человек, и приходит лагерьфюрер и с этими, своими подчиненными, проверяет и, значит, считает. Ну, и что, и пошёл. Что-то он с нею балакал, мы, это я не знаю.

Ну, и потом, это, мы находилися там, в этом одиннадцатом блоке. Ну, кормили нас, вы сами знаете, как в концлагерях кормят. Вообще, баланду из крапивы или там по праздникам брюкву. Вот. И так мы там были.

Гоняли нас на работу еще с концлагеря, где-нибудь капусту какую убирать. Но мы уже там, конечно, наедалися капусты, но до такого времени, до такой поры, что можно нам было еще есть. А когда уже охлявшие уже болели и умирали. Уже мы боялися много и есть. А когда какие-то там листья украдешь, так там заховаешь где-нибудь, или под платье, или под руки, вот так, под платьем аж. А если они найдут, что листья, – бьют. Чтоб не несли всё.

Худые мы были, страшные, потому что нас же ж кормили плохо. А потом как-то раз приезжает какой-то большой чин, и сказали, что… То всё время мы там были, а это я рассказываю уже, как нас вывозили. Какой-то большой чин приезжает, и сказали, что четыреста девушек надо ему, у него будете работать. Ну, что, там ручеек протекал, иногда там и кровь протекала, они ж опыты делали там. И там бадяга росла, так мы бадягой трошечки щеки понатирали трошечки, чтоб казалось, что мы ещё ж… И нас… и попали мы как раз в те четыреста человек

Коссаковская Оксана Романовна

Оксана Романовна родилась в 1923 году во Львове. В 1942 её схатили во Львове во время облавы, устроенной из-за убийства гестаповца. После года в львовской тюрьме была направлена в Освенцим, где провела два года и стала свидетельницей восстания в лагере. Интервью брала Анна Резникова в 2006 году в квартире Оксаны Романовны в Санкт-Петербурге.

– В сорок третьем я отсидела больше года в камере, а потом отвезли в Освенцим, даже папа пришел, он знал, что сегодня нас отправляют в Освенцим, он пришел к товарной станции посадили меня в этом (очень тихо), в вагоне в таком, товарном, смотрела, как он стоял, как через забор и плакал. Единственный раз когда я видела, что отец плакал…

Ну, приехали мы, нас сразу помыли, обрили, стригли, вытатуировали номер, и отвезли на карантин, отвели в карантинный лагерь. Поселили нас в 25 барак, а 25 барак это был барак, на который после селекции, из которого отправляли потом в крематорий, поэтому все решили, что нас – в крематорий, а просто как раз он освободился, селекции не было, он освободился и нас туда поселили, мы долго жили в этом бараке, ничего не работали тогда, но утром, в пять утра нас выгоняли на проверку, а что это там… сотни тысяч народу было в общем, там семь деревень и город Освенцим это был все один лагерь, так нас пока всех сосчитают до одного, для того чтобы счет сошелся, мы все время стояли так по пять человек в ряду, три-четыре часа, в пять утра нас выгоняли на мороз, на холод, почти неодеты, потому что были в одних деревяшках, какие-то кофточки и юбки, и мы… нас… значит, нас, мы все ждали пока нас так посчитают по всему лагерю, по всем этим деревням, во всех деревнях…

– А деревни – это отделения какие-то?

– Отделения, да. Наша деревня она называла, была польская деревня Бзежинки, называлось Биркенау, Биркенау это Бзежинки… И… потом приносили нам какое-то кофе, напиток, и кусочек хлеба выдавали в бараки не пускали, полураздетые. Они назывались луга, луг, так назвали, станем, друг к другу прижмемся, потому что холодно, а уже осень была, когда нас привезли, в октябре, а там уже пошли заморозки, это все Прикарпатье, Силезия, и там уже морозы были, и мы такие полураздетые, с босыми ногами, в этих деревяшках, прижмемся друг к другу, греемся друг об друга, так до обеда, в обед, значит, снова дали обед, снова выгоняли нас на этот луг…

– А обед это что?

– А в обед давали какую-то похлебку и тоже кусок хлеба, в обед давали к хлебу искусственный мед такой кусочек, и кусочек маргарина давали иногда, и собственно я больше не помню ничего… может что-то еще давали, но я уже не помню… И так было до тех пор, пока я не заболела тифом сыпным. Меня значит забрали, отвели и мои с одного барака девчонки, отвели меня на ревьер, в лазарет, там я пролежала… очень тяжелая форма сыпного тифа была, я была в беспамятстве, потом еле-еле отходила, пришло… училась ходить, потому что ходить не могла, после этого нас забрали, уже перевели с карантинного лагеря в лагерь Б, через проволоку, мы все видели, потому что проволока была…, проволоку все видно лагеря, только такие дорожки были метров на пять, на шесть от лагеря, до лагеря, что мы даже переговариваться могли…

– И вы переговаривались?

– Да. А так вот мы были лагерь здесь был (начинает руками показывать на столе схему лагеря) карантинный, потом дорожка была, здесь лагерь Б был, напротив был мужской лагерь, через… а здесь между ним была вот эта железная дорога, которой нас привезли… через эту дорогу был мужской лагерь, потом за мужским лагерем чуть в сторонке был цыганский лагерь, где жили цыганские семьи, они целыми семьями жили, так тоже мы их видели даже, вот в один день их всех сожгли… это тоже мы видели как огонь там горел, как и не стало…

– То есть там подожгли бараки?

– Я уж точно не знаю, но там огонь горел, и потом их не стало, говорили, что их сожгли… это уже между собой заключенные говорили… А за нашим лагерем Б, который… здесь сразу был крематорий, крематорий был, а потом когда в сорок четвертом году привезли этап венгерских евреев 200 тысяч, 200-тысячный этап очень большой. И тогда же их на этой же дороге рассортировывали, всех молодых, здоровых в одну сторону, всех стариков, больных, детей – в другую, значит… в крематорий, а крематориев не хватало, это я помню, тогда, знаете, вот этот запах горелых костей, этот дым крематория… из этих дымоходов, вонючий такой, тяжелый, так там вот этот в… Бзежинке, там такое отделение там яму выкопали и там бросали, и… ну, они их правда травили сначала, а потом сжигали…

– Но это только так с евреями? Или из вашего барака тоже забирали?

– С нашего барака один раз был, такая селекция, проверка, это если мы… это мы… нам давали, такая дорога была, которая вела на выход с лагеря, ворота были, на них написано «Arbeit macht frei» и… «Труд дает свободу», и «делает свободу», и значит, мы должны были метров так 200-300, 200 должны были пробежать, кто пробежали, кто споткнулся, упал, не мог встать, не мог пробежать, отправляли, это один раз, а потом больше уже не было, потом только, когда мы шли в этот в… в Бреслав, когда пешком шли, мы шли несколько ночей, нас даже один раз бомбили советские самолета, хотя видели, что в полосатых, хотя там… правда с нами шла охрана, но бомбили, и Освенцим один раз бомбили (смеется).

– Вы там были еще?

– И как это?

– Ну, бомбили и все.

– Ну, попали?

– Попали.

– Люди погибли?

– Ну, погиб кто-то… погибли конечно…

– Раз в месяц нам разрешали писать письма по-немецки…

– А вы владели немецким?

– Ну, слабо, но я владела в какой-то мере, но… так это… Хотя немцы, я тут недавно ездила, считали, что вроде как вполне нормально с ними разговаривала, мы даже подружились с одной женщиной. Она ко мне приезжала, дважды была у меня здесь, и я у нее не была, но когда я ездила туда в Равенсбрюк, она ко мне подъезжала. Вообще-то так считалось, что мы вроде как… немцы говорят… я просто забыла, очень много. Нет, вот когда так общаешься и начинаешь говорить, то вроде как откуда-то все вспоминаешь, а так…

– А письма вы писали на немецком…

– На немецком мы писали…

– И что вы писали?

– Ну, что живы, здоровы…

– Ну, там цензура была?

– Цензура была.

– Но вы не пытались что-то как-то… сказать, то чтобы они не поняли…

– Ну, это надо было очень хорошо, чтобы мы знали эти тонкости языка, знаете, чтобы можно было как-то… знаете, что… писали в основном, что живы, ну, может, кто писал, я не писала…

– А ответы вам приходили?

– Нет, но один раз я получила посылку после того как лежала с тифом, я просила, чтобы мне прислали чего-нибудь соленого и мне прислали… нам Красный крест помогал, при чем помогал… Красный крест систематически помогал, но поскольку Сталин отказался от помощи Красного креста, то нам велели посылку из милостыни одну на 10 человек… А все остальные каждый получал посылку…Сталин нам хорошо помогал жить…

– А у вас были друзья, которые попали в гетто?

– Тогда у меня таких друзей не было, а вот в концлагере немецком у меня были друзья евреи, была такая подруга, две подружки такие еврейки, с которыми вместе я работала, и когда в Освенциме было вот это восстание еврейское… вот она попалась, потому что она передавала на фабрику… там в основном в Освенциме брали на фабрику рабочих узников евреев брали только, нас не брали, нас в основном на поле, и так по лагерю… а евреев на фабрику водили, и вот кроме тех, кто были в обслуге лагеря и вот… видите уже…, а, насчет восстания я говорила. Однажды, мы работали там рядом через проволоку, был сразу крематорий, и услышали, выстрелы… значит, началась стрельба, стрельба, потом нас сразу загнали в бараки, потом оказалось, что… когда восстали, там бригада, которая обслуживали крематорий состояла тоже из евреев, они обслуживали, там был этот бригадир еврей, и все, одни евреи обслуживали и один эсэсовец, эсэсовца они бросили в топку, и начали там… охранников постреляли, но потом их видно забрали, потому что нас загнали, мы уже не видели, но вот эту мою подружку, я даже помню до сих пор фамилию это была Розария Робота, варшавская… она с Варшавы, варшавская евреечка, она и вторая Хеля была, Хеля Хонигман, запомнила, мы очень дружили так с ними и ее взяли, потом нас всех вывели смотреть, как их вешают, оказывалось, что она передавала, от этих, как они работали на фабрике, они выносили оружие потихонечку, она передавала этой бригаде, которая работала…

– И много в этом людей участвовало?

– Ну, целая группа, ну, целая бригада, которая обслуживала крематорий…

Михайлова Александра Ивановна

Александра Ивановна родилась в 1924 году в д. Белое Новгородской области. Во время оккупации была угнана на работы в Германию. Бежала из трудового лагеря, после чего оказалась в Освенциме. В лагере Александра Ивановна провела 2 месяца, после чего их перевели в Маутхаузен. Интервью брала Алёна Козлова в 2002 году в доме Александры Ивановны в Подмосковье.

– Ну вот у меня клеймо было, я ж вырезала… В Германии меня, в Освенциме … 82 872 – я помню его до сих пор… Вот, я вырезала, потому что я боялась, что меня уволят в эти самые, в лагеря, Сталин… прятала… И когда я устраивалась на работу, я никогда не давала и не писала нигде… Сразу начинала, что я работала там-то, там-то…

– А вот когда вы в Освенциме жили, у вас в бараке жили только русские?

– Всякие, даже на нары всякие. Вот когда фильм смотрели, может быть, даже на нары – всякие, каких только не было. И итальянки, итальянки доброжелательный народ: с нами так хорошо относились, – полячки, югославенки, украинцы, белорусы и русские.

– Ну, а хорошо относились к русским, или были какие-то?

– Да одинаково, все одинаково как-то так. Но евреи больше, когда самолет пролетит, они выскакивают из барака: боялись, что их обстреливать будут сейчас. А мы, русские, лежим. Я говорю: «Нас русские стрелять не будут». Это уже, когда нас привезли в этот, в Маутхаузен, нам дали матрас, набили стружкой, и мы по 4 человека – 2 валетом спали, лежим, я говорю: «Нас не тронут». Лежим, а у нас сил не было шевелиться.

– А в Освенциме и евреи тоже вместе с вами в бараке?

– Были всякие, да. Но много вперед, последнее время жгли их. Эшелон придет/, даже я попала на разгрузку ихних тряпок. Уж какое там с меня, разгрузка. Вот, я когда попала в концлагерь, Вы знаете, я совсем отключилась от всего. Я ни о чём не думала. Мне кажется, что это/, мне ничего не казалось. В гражданском лагере я как-то вспоминала кого-то там, отца, мать, брата, как в армию отправляли, а тут я ни о чём не думала, ни о ком не думала, ни о себе не думала. Мне казалося, что я провалилась куда-то, всё, меня нет на свете. Может быть, вот это меня спасло, понимаешь, а это большое дело. А там я плакала, всё время переживала.

– В Лейпциге, да?

– В Лейпциге. А тут всё, я отключилась, я ничего не знаю, ничего не вижу, такая какая-то была.

– А вот мы давайте с Освенцимом. Вы сказали, что попали на разгрузку, пришел эшелон, а обычно Вы работали где-то там за территорией, да? А тут Вас на разгрузку повели, Вас или Ваш барак?

– Да, да, наш барак.

– И что это был за эшелон, что вы разгружали?

– Народ, народ сошел на эту сторону, а нас с той стороны заставили тряпье, ихнее богатство. Их же, наверное, эвакуированное, евреев.

– Как будто перевозили.

– Перевозили куда-то. Они все ценности, всё-всё везли сюда, и тряпки и буквально всё. Их с той стороны, а их вещи – с другой стороны. И там специальный барак был, и всё туда, в этот барак таскали все, возили, какую-то коляску нам дали, не помню. А это, а их прямо/, уже мы говорим: «Ну, всё, уже запах, дым, жгут».

Сиводед Галина Карповна

Галина Карповна родилась в 1917 году в Запорожской области. С началом войны ушла в подполье, помогала партизанам. В 1943 году её арестовали, дальше начались скитания по лагерям. Освенцим, где она провела около года, был лишь одним из них, последним стал Берген-Бельзен. Интервью взяла Алёна Козлова в 2002 году в доме Галины Карповны в Запорожье.

– В Освенцим с вокзала пешком гнали. И только до ворот дошли, стояла женщина в полосатом на коленях, за что-то наказанная. Вот это, это первое было в глазах. Потом нас повели вроде-бы в баню, поснимали с нас все, постригли, дали нам полосатые платья, яркие такие жакеты без подкладки, косыночки, чулки, не чулков не было, чи были, не помню, колодки такие выдолбаные, мы в их не могли идти (Хочет показать, какие колодки) снимали их… Одели, постригли, дали нам деревяшки, там нарисованы есть. Не можем идти, падаем, а нас прикладами бьють. Полицаи пригнали нас в блок. 31-ый блок был карантанный. На второй день нам поделали уколы вот сюда.

– Зачем?

– Ну, наверное, чтобы мы не были женщинами. У женщин менструация. У нас были врачи, Любовь Яковлевна, шептала: «Кто может, выдавливайте все» Чи все мы выдавили, но на первой же неделе посыпалися на тиф все! Когда нас пригнали, первый день нам кушать не дали. На второй день нам в обед суп дали. После нас было много, сколько там человек было не знаю, много было. Не только наш транспорт, но еще были же. На обед построили, так три раза и так три раза на две стороны, и по три человека, ряд по три человека. Я стояла в первом ряду. По левую (неразб) Валя Половах, она врач… Она еще не кончила, но работала на ревире как врач, и одна полтавка. Так называли, чи имя Полтавка, чи ее зовут Полтавка. Красивая девушка. И Валя та Логинова тоже красивая, здоровая. А я маленька была, худенька. И стояли мы. Нам принесли суп. А суп, знаете, шпинат, это как щавель наподобие, и оно уже все прокисло, и эта бульба, а там черви. Там головки вытыкают, вытыкают. А Валя: «Ой, боже мой! Черви, черви!» И мы не стали брать этот суп. Не стали брать этот суп. Не блоковали, ничего. Просто его невозможно…, черви головки высовывают и прыгают назад. Мы не взяли. Записали наши номера, вот тут понашитые, выбитые такие номера на платьях. Записали наши номера. Мы не знаем, для чего записали.

Дней через пять, может четыре, вечером, там же утром и вечером. Вызывают наши номера, а стояли тоже вот так: там три ряда, посередине свободно, и там три ряда. Женщины построили. Вызывают наши номера. Всех на колени поставили, а нас вызвали на середину, вынесли стул, там нарисованый такой. Вынесли этот стул, и давай нас лупасить. И ложить. Капа. Капа – она была полячка, Мария. Ой, страшна, страшна! Первой били Полтавку. Всех на колени поставили. Мы не считали, а те девчата, что на коленях стояли, считали по сколько. И Вале Логиновой по 32. Такие палки в руках держут. Одна с одной стороны, а та с другой стороны. Меня последнюю били. Так всем по 32 насчитали, а мне насчитали 18. Я быстро перестала кричать. А те девчата здоровые, кричали, в обморок падали, воды не было… Наш барак был последний, там сразу туалет, а при туалете рукомойник. Половину под туалет, а половину под рукомойник. Воду там давали только в 6 часов утра, один раз давали на несколько часов. Воды не было, так они… так они брали и отливали эту Валю и эту полтавьянку. Отлили и обратно лупасили, а меня не отливали, я в обморок не падала, быстро перестала кричать, и мне девчата насчитали только 18 этих палок. Когда нас побили, нас поставили на середину, и вот так руки навытяжку, и кирпичи, там и там. И мы держали эти кирпичи на руках. Сколько это уже было вечером, не знаю, вечером, поздно вечером, нас не отпускают, все стоят на коленях, а мы на коленях и с кирпичами. А блоковая у нас полячка (у нас говорят комендант, а там называют блоковая). Блоковая пошла просить прощения, нас должны были после этого еще забрать в штрафной. Там говорили эска–это штрафной. Меньшую пайку хлеба давали. На рабочем лагере нам два раза давали суп. А на карантинном только один раз в день, пайку хлеба меньше давали и «бегом-бегом-бегом!» Как поднялся, и бегом-бегом! Мало кто выдерживал. И она пошла просить прощения, что эти женщины с России, у них такой кары нет, а я не успела им объяснить, они не знали. И нас простили, что не послали нас на эска и разрешили, может, в 11 чи 12 ночи разрешили нам подняться и пойти…

– А какая работа? Уборка территории?

– На карантине уборка территории, а на общем была 19-я команда. У нас был 19-ый блок и 19-я команда. Там копали ров, там же болото, осушивали землю. Копаешь землю, кидаешь, грязь, она сохнет, осушивали землю. Вот такая была работа. Налипнет на эти деревяшки… В рабочем лагере нам дали – подошва деревянная, а вот эти – тряпошные. И работай, работай, грязь, не переставай, передышки нема. Как только встал, так тебя прикладом, так прикладом. Кушать привезут там, где работают, стоя покушал, а кушать у нас такие веревочки были, такая миска, ну, как каска. Бирочка привязана, вот тут вот на заднице телепается, ложка у кого была ложка, ложка в кармане, а у кого не было – смастерит. Привязал и все. Не мыли ничего.

– А ложки, миски – это вам выдали?

– Выдали, такие красные, как на мотоцикле едет на голове, вот такие у нас были миски красные. В карантинном лагере были, может, месяц, или около месяца. И нас блоковая постаралась поскорей передать на рабочий лагерь. На рабочем лагере немножко легче. А на карантинном лагере ужасы были. Уже при нас построили железную дорогу прямо до крематория…

– Вы работали только по осушению этих болот, или еще что-нибудь делали?

– Да. А потом уже перед тем как нас угнали из Освенцима, появилась работа двора–копать…. Там их было 15 человек, потом еще 15, попала я туда. Потом еще 30 взяли, и было всего 60 человек. Заставляли деревья выкопать, потом туда пересадить. Капо был у нас немцем, и эсесовец один и с собаками. Где-то в декабре нас перегнали из Освенцима в Центр. То у нас был филиал Биркенау, а в Центре это как Освенцим, там уже и дома были, а у нас бараки были такие. Окон не было, крыша-только шифер, потолка не было…

– Это где? В Освенциме?

– Да-да, в 19-м блоке. Потолка не было, только шифер. Кроватей там не было. На карантинном там были такие тройные кровати. Когда нас избили, у меня был второй этаж, но я не могла туда подняться, мне уступили на первом место. А на рабочем, да, были загородки, тут деревянные нары и вверху нары. Матрас там какой-то большой на все нары и одно одеяло. Там по пять человек. Стен не было, окошко было только там, где блоковая находилась. Одно окошко, у нее отдельная комната была при входе. Тут блоковая и сторож стояла, а мы заходили… Свет правда, целую ночь горел. Целую ночь горел, потому что темно было.

– Вы говорите, когда вас пригнали, сделали всем уколы, а потом многие заболели тифом в вашем бараке?

– Да, с нашего транспорта наши болели тифом.

– И куда их? Они болели прямо тут в бараке?

– Нет, их на ревир, у нас называется поликлиника, или больница, а там ревир. Уже наших врачей было порядочно… Медиков всех забрали на ревир работать, врачей, и Валя Логинова

– И вылечили их?

– Не-е-е. Фаина, одна там, она медик сама была, медсестра, заболела тоже тифом, она осталась живой. Медсестрой работала она с детьми. Там же эксперименты брали

– Там были эксперименты? Какие?

– Над маленькими детьми брали эксперименты, а она работала там. Заболела она тифом, выздоровела. Любовь Яковлевна, это с нашего транспорта, таблетками. Она была такая худая! Вот такая голова, а вот тут ничего нема! Одни кости, только одна голова большая.

– А Фаина рассказывала Вам что-то, какую работу она делала?

– Нет, не рассказывала.

– А Вы были когда-нибудь в ревире? Болели там?

– Нет, вот именно, что мне повезло, что я…, ну там гриппом трошки болела… Болели, а старались на ревир не попасть, потому что туда попадешь, вряд ли оттуда… Нас было 180 человек, ну если 50 выжило, так это и хорошо. А те все умерли. Все умерли. Кто от тифа, кто от голоду, ну зараженные были. На нас такие прыщики были, гнойники, лопались. Вши поразъедали на нас все. Страшные были.

– А в баню не водили?

– Один раз в месяц. И не водили, а гоняли. То кипяток дадут, то холодную воду дадут. Все с нас посдирают, что мы обменяем на пайку хлеба. Там эти, которые работали там, где раздевали, так они что-то там… Мы за пайку хлеба выменяем трусы или чулки. Пойдем, а у нас отберут, поменяют, дадут что-нибудь такое, что невозможно… Страшно, было очень страшно. Фаина эта выжила, она освобождалась в Освенциме, работала по полевой, она года три-четыре как умерла. До ней приезжали интервью брать, а она, Вы знаете, испугалась. В КГБ дядька черный. Поперво ведь нас преследовали, знаете как! Кто в Германии был

– Вы мне расскажете?

– Всех. Кто добровольно, кто в концлагере, всех одинаково преследовали. И она испугалась и тихо помешаная стала. Эта Фаина. Бедная и умерла

Стефаненко Дина Естафьевна

Дина Естафьевна родилась в 1920 году в Запорожской области. В 1941 году её насильственно отправили на работы в Германию. После двух лет принудительного труда Дина Естафьевна как вредный элемент была транспортирована в Освенцим, где провела больше года. Интервью брала Юлия Белозёрова в 2005 году в Санкт-Петербурге.

– Ну меня долго допрашивали и били, долго я там, месяца три или два сидела, не помню, потом меня свезли в концлагерь. Оказывается это концлагерь Освенцим, Аушвитц. Привезли, там много собак, нас привезли ночью, большой такой амбар какой-то и там утром пришли де, номера выбивать на руках. Мне номер выбила тоже лагерная заключенная, наверное, и спрашивает, как, как моя фамилия, как меня зовут, а я говорю, корову когда татуируют, не спрашивают у нее фамилию, и я тебе не скажу мою фамилию.

– А какая у Вас девичья фамилия была?

– Сторчак Дина Евстафьевна. Но ей было все равно, она не записала мою фамилию, но там по списку меня везли с тюрьмы-то, было запись, это не подействовало ничего, моя фамилия была написана там у них. Ну, привезли, как обычно в лагерь. Привезли, раздели наголо, обстригли, где у тебя, что есть волосяной покров, дали йаки, пришивали мы сами себе номер на, на йаки, если я волнуюсь, я говорю немецкие слова или польские… Ну и загнали в бараки и очень били, ругали, кормили плохо, утром щербатой кружку, если это миску дали, кто умирал, от них миски и эти голэндерки.

– А кто умирал от чего?

– Умирали… ну били, недоедание, болезни, каждый день с барака в цельапель в пять часов утра подымают всех, выгоняют на цельапель… Приходит аузерка, пересчитывает, если у кого холодно и бумагу, эту газету за спину положишь, то бьют сильно. Она пощупает палкой и газета там у тебя или нет.

– А почему?

– Ну холодно и люди прикрываются, чем могут.

– А почему нельзя-то газетой?

– Потому что издеваться-то надо над человеком, холодно, значит это хорошо, если мне холодно. Голодно, ей хорошо, она рада, это ж понятно, не понятно. Мертвых из барака каждый день выносили и штабелями складывали, чтоб это ей численность нужна. Она пересчитывает и мертвых считает, не удрал ли кто, не спрятался ли кто, а потом дают кружку эту, миска за спиной привязана. Наливают этой щербатой, это по-нашему чай, наверное, вода чуть сладенькая, на травках какая-то заверена и на работу отрядами, рядами, рядами по пять человек в ряд, ну и полицаи с собаками, голендерки – это значит деревянные тапки такие и нас, как новеньких всегда на, мы в какой-то ров, где-то мы вычищали и нас гнали в самый низ туда, ров, где вода уже вот-вот получается. И оттуда землю мы перекидывали тем, дальше выше, выше, люди рядами стояли к, выше куда, совсем к верху, а мы как новенькие, я потеряла в грязи всосало мои и эти голендерки, но это ужаса не было страшно, потому что мертвых много каждый день бывает, остаются голендерки, то одеваешь те, другие, вот. Потом однажды блокэльтесте послала меня куда, вот кому-то что-то сказать и, и что-то передать, и я шла по лагерьштрассе и слышу, кто, ну кто-то идет сзади, я оглянулося, а там гестаповка шла и ей, вот так, как я иду, я оглянулося, и у меня взгляд такой суровый, и она ска, догнала меня и говорит, ты чего так на меня, русише швайне, смотришь так сурово, что я тебе, мол и стала меня палкой, которой у нее была, вот толстая палка, стала меня палкой бить, потом ногу поставила мне, я упала, она меня давай ногами и в кювет свалила, потом однажды у меня была, почему-то меня полюбила одна полячка Ирена и все меня опекала, то кусочек где достанет это капусты листик, то картошенку хоть сырую достанет, даст мне пожевать, и она меня устроила в месте с собой возили кибли, баки такие на поле, кто работает туда еду, обед. Каждый день утром чай, днем этот, тарелка супа этого и все и хлеба кусочек, буханку хлеба делили, кажется, на четырнадцать человек или на, на девять, я не помню уже, на буханку, маленькими кусочками давали. Но старались держаться больше, я так приметила, где итальянцы ходили, они хлеб не могли есть и вот как они умирали, у них хлеб этот оставался на мешочке…

– А итальянцы тоже были в Освенциме?

– Всякие, всякие национальности были.

– А почему, почему они не могли есть этот хлеб?

– Ну они, не знаю. Они нежные такие, макаронники они же. Не знаю и люди ходили. Я, я не брала, честно. Я с этих, которые умирают и хлеб остается, я не брала и Ирена меня отговаривала, не тронь, но мы с Иреной шли, рядом толкали этот кибель, а сзади полицай, как обычно с палочкой шел, но палочка была у него веточка тоненькая. А я не знала, что он поляк и говорю Ирене, вот если бы палкой хорошей, как меня тогда аузерка побила, да его побить, а он услышал это и доложил нахфорне, это ж, ну, старшим, и меня вызвали э-э-э, нахфорне, там такой этот, вырыта яма неглубокая, так сантиметров семь-восемь и засыпана шлаком и два камня больше, чем килограмм. Надо коленями встать на этот шлак и камни вот так в руки поднять и держать. Гестаповец этот, дождь шел как раз, гестаповец сидит в будке и смотрит за мной, когда у меня руки опустятся, он идет, плеткой меня стеганет или руковицу сымет, да рукой как даст куда попало, и я должна опять поднять руки. Это ему надоело, что я вот так уже не могу, ну, полчаса я стояла, наверное, потом сказал, вставай и иди, только я повернулась, он меня под зад как дал, так я еще и проползла по, по лагерьштрассе, проехала руками и коленями…

А потом один раз вызывали, ну, на цельапель, выходили утром, а мне стало чего-то плохо и я потеряла сознание, меня на носилки и снесли в ревир. Это у меня тиф начался, и я там пролежала весь тиф, меня девчонки прятала на третью, на третий этаж, на третью нару, наверх, потому что часто вывозили в крематорий. Открывали ворота этого барака и подъезжала машина, нагружали и мертвых и полумертвых и в крематорий. И вот я там пролежала, потом девчонки говорят, что я упала вниз, когда сознание ко мне пришло, я не, не ела ни таблеток никаких, ничего, выжила и упала вниз и кричу, крикнула, мама, мы в кино опаздываем…

Пятнадцать, пятнадцать дней, что ли я там пролежала наверху, а потом еще внизу лежала еще ж. Очень вшей много было, бывало так сгребешь в руку их и куда, на, на пол кидаешь, они ж обратно на тебя, хочешь убить ее, она не убивается, она такая большая и крепкая, что не у, да и не убьешь, кучами, кучами вши ползали и девчо, у меня ноги приросли к э-э-э заду. Вот согнулися назад, да нельзя было разогнуть, так девчонки ночью меня водили по этому (стучит рукой по столу) стояку, который топился там в бараке. На весь барак длинный такой стояк и там протапливали, и они меня водили, пока я немножко на ноги встала, чтоб вывести, потому что у меня уже, когда вниз меня перевели, меня брали уже в крематорий, кидали в машину, а девчонки взяли, которые рядом лежала уже мертвая, ту положили туда, им лишь бы счет, а меня забрали и спрятали. И утром Ирена пришла и меня забрала к Буби, к лагерьэльтэстэ…

– Буби – это имя?

– Буби – это кличка ее была немка, и она ее попросила, чтоб она у своем, в своей комнатке меня спрятала, пока я хоть на ноги встану и Буби меня продержала у себя не знаю, сколько, а потом уже говорит, больше нельзя, надо тебе уже на лагерь идти, а потом с этого лагеря вывозили в Равенсбрюк.

Подборку составил Никита Ломакин