Новороссийская катастрофа 1920. Крах белого движения на Юге. Эвакуация Новороссийс. Новороссийская десантная операция

Примечания:

Для лучшего понимания сюжета фанфика желательно ознакомиться с источниками, рассказывающими о таком событии, как Новороссийская катастрофа. Это эвакуация Вооруженных сил юга России и беженцев из Новороссийска в марте 1920 года, во время которой бойцами Красной армии и зелёными бандитами были уничтожены тысячи офицеров, солдат, казаков Белой армии и гражданских лиц. А также приветствуется изучение связанных с ним событий.

Публичная бета включена

Выбрать цвет текста

Выбрать цвет фона

100% Выбрать размер отступов

100% Выбрать размер шрифта

Весной 1920 года Рабоче-крестьянская Красная армия прижала казаков к узкой полоске побережья Черного моря. Южанам не оставалось иного выхода, как бежать из страны. Благо, иностранцы, поддерживающие старый царский режим - в основном европейцы - обещали прислать корабли для вывоза беженцев и остатков войск к концу марта, так что продержаться оставалось относительно немного. Незадолго до этого Ростов-на-Дону и Екатеринодар отбили у РККА Новороссийск, потеряв при этом все суда Черноморского флота, поэтому им и приходилось в этот ответственный момент надеяться на помощь извне. Это событие должно было стать последним для южан - еще бы: свободная жизнь в Европе была столь близка, сколь и далека. Время, отделяющее два, по сути противоположных состояния, друг от друга, тянулось медленно, моментами казалось, что оно совсем остановилось. Это пугало, в сердца казаков вселялся страх: «А что если… ничего не получится?» Гнетущее ожидание - как всегда, в тягость, силы - уже почти на исходе: в Донской и Кубанской армиях царила полная анархия и беспорядок. Кольцо вокруг загнанных в ловушку казаков сжималось все плотнее. К тому же, и в отношениях между ними накопилось слишком много противоречий… - Илья! - Игорь, крича, барабанил свободной от бинта рукой в дверь небольшого дома на окраине Новороссийска. Рядом с ним, держа наготове шашку, всматривался в кромешную тьму Ростислав. - Илья, харе спать, открой дверь отцу! Мы в беде! Засов с той стороны щелкнул, затем дверь скрипнула и приоткрылась. На пороге стоял заспанный паренек, одной рукой держащий дверь, другой же протиравший один глаз. - Отец?.. О, дядя Ростя… Что вы тут делаете? Что с тобой, отец? - Спасаемся! Ну, ты пустишь нас или нет?! И ранен не только я. - Ой! Да-да, прости, я просто еще сплю. Заходите. - Казаки, еще раз оглянувшись на улицу, осторожно зашли в дом, затем дверь была закрыта на все имеющиеся замки и еще изнутри задвинута шкафом. - Зачем это? Вы мне уже, наконец, расскажете?! Насколько я знаю, по планам… - Все планы провалились! Все! Если завтра мы не отплывем, то ты нас хоронить будешь! - Ростислав нервно хромал по гостиной, стараясь говорить как можно тише. Правда, получалось весьма плохо, ибо он в любой момент был готов сорваться на крик. - Сядь, придурок! Успокойся и ногу побереги. Илья, есть что поесть?.. - Кубанец на секунду замялся. То ли от нервов, то ли от необдуманности вопроса. - Хотя нет, выпить. Ему надо успокоиться… А потом я тебе все расскажу. - Обижаешь! Выпить есть всегда. - Паренек слабо улыбнулся. Только сейчас, в помещении, оба гостя, наконец, заметили, что Илья был сильно подавлен и тщетно пытался скрыть это за уже почти испарившейся сонливостью. - Сейчас все будет. Дом как дом. Чем-то похожий на распространенные в этих местах мазанки, но все же сильно отличающийся от них. Небольшой - сад, огород и амбар, примыкающие к дому со всех сторон, практически скрывали его от чужих глаз. Да, это место было идеальным укрытием на небольшое время… Завтра утром от этого уже не будет никакого толку, вся округа будет прочесываться… Дом это все же дом, а не иголка - в стоге сена не спрячешь, но эту ночь можно было пережить еще более-менее спокойно. На небе зажглись первые звезды. Немного выпив и много закусив, казаки успокоились, и Игорь начал рассказ. - В общем, Илья, зажали нас к Новороссийску и окрестностям. Да еще и ранили… Меня вот в левую руку, а этого дурака в ногу. Слава Богу, пули насквозь прошли… Но кровь было трудно остановить. - Кубанец прервался, чтобы допить вино. - Так, о чем это я. У красных и моральное, и численное превосходство. Единственный выход… Бежать из страны, как бы ни было жалко покидать ее. Но теперь она умыта в крови… И никогда не будет такой, как прежде… Сегодня… Мы узнавали… Корабли завтра будут, но не столь много, как нам обещали изначально. Большинство мест отведено для тех, кто все еще не хочет предавать Царя и Отечество, для тех, кто был вынужден бежать сюда, под защиту казаков. Хотя… Нас самих бы кто защитил. Для войск, как бы это смешно ни звучало… остается совсем немного мест. И, я боюсь, встанет вопрос о спасении кого-то одного из нас. Вот об этом нам и предстоит подумать этой ночью, ведь того, кто останется, ждет, похоже, неминуемая гибель. - Екатеринодар замолчал. В комнате повисла неловкая гнетущая тишина. Она буквально сковала все вокруг, в том числе и разговаривающих. Немного помедлив, кубанец заговорил снова. - В прочем, нам о многом надо подумать. И поговорить. - Вот оно что… - Новороссийск не знал, что ответить. Ростислав фыркнул. Он-то уж точно понимал, о чем будет разговор. Ну, если Игорь снова хочет все это поднимать… 27 июня 1919 года, г. Ростов-на-Дону, отель «Палас». 02:00. После Южнорусской конференции. Уже несколько часов те немногочисленные постояльцы отеля, кто еще решался оставаться в нем, слышат в коридоре одного из этажей крики, удары и редкие выстрелы. - Как ты посмел предать меня снова?! Ты же обещал помогать мне во всем! Что за ересь ты нес на конференции?! - Что, критику не воспринимаешь?! А я не нанимался тебе в пешки! - От одного удара Игорь уворачивается легко, зато несколько других приземляются точно на его тело. - Можно подумать, ты меня никогда не предавал, а, мистер совершенство?! - Кое-как поднявшись, кубанец пытается отбежать от своего союзника по Белому движению, но Ростислав, вовремя извернувшись, валит его на коридорный пол, покрытый ковром-дорожкой. Драка продолжается уже на нем. - Ну-ка, как там твоя шлюшка, утащившая тебя на самое дно?! И кто же тебя с него достал, не догадываешься ли?! - Так это ты все подстроил?! - Да! Лично сдал Петру! И я чертовски рад, что твоя Одессочка получила по всей строгости, отсидела аж на другом конце империи! Считай это справедливой платой за мои растоптанные чувства, а теперь и моего отца! - Ах ты сволочь! Будто я просил меня вытаскивать! Я, быть может, любил ее! - Град ударов снова. Тонкая струйка крови изо рта Екатеринодара. - А меня, выходит, нет?! - Ростислав на мгновение останавливается, будто ошпаренный. - Да и какого хрена казак, пример для подражания, даже атаман… И вдруг становится вором в законе?! - Игорь улыбается уголками губ. - Что, задел? - А тебе что, завидно? - Игорь изо всех сил старается выбить из рук Ростислава невесть откуда взявшийся револьвер, но раз за разом терпит неудачу. - У меня была любовь, были деньги, была слава, если бы не твоя глупая ревность… - При чем тут ревность?! - Выстрел. Мимо. Еще один. Тоже не в цель. О том, хотел ли Ростов-на-Дону действительно убить Игоря, он подумает потом, а тогда этот тип его очень сильно взбесил. Да что он себе позволяет, в самом деле?! Разве не Ростислав главный в Белом движении на юге? Договаривались же! Так нет, эта дрянь не подчинилась, захотела «прав», начала переговоры с Киевом о помощи и признании… Несколько последующих попыток Ростислава выстрелить оказываются неудачными - нет патронов. - Проклятье… Решение приходит само. Момент - удар револьвером по голове. Екатеринодар валится на пол и больше не двигается. 27 июня 1919 года, г. Ростов-на-Дону, отель «Палас». 03:00. После Южнорусской конференции. Екатеринодар открывает глаза и пытается пошевелиться. Чувствует стягивающие тонкие ограничители по всему телу. Постепенно сознание возвращается. Он сидя. В номере. Привязан к стулу посередине комнаты. - О, очнулся? - Ростислав на корточках рядом. В одной руке тот самый револьвер, в другой бокал вина. - Будешь? - Нет. - Сказал, как сплюнул. - А я сказал, будешь! - Ростов-на-Дону выплескивает содержимое бокала Игорю в лицо. Тот сначала отплевывается, затем облизывается. - Вкусно? - Пошел на хуй! Ростислав усмехается. Ставит пустой бокал на пол. Поднявшись, он довольно нежно касается кончиками пальцев лба кубанца, а затем ласковым движением проводит рукой по его волосам. Но не до конца. - Ай! Ты что делаешь?! - Ростислав рывком тянет Екатеринодара наверх за волосы надо лбом. - Больно? - Отпускает. Теми же пальцами касается губ пленника, тот, опомнившись, пытается кусаться. - Опасная зверушка. - Рука скользит на подбородок, задирает его. - Ну же, скажи мне, как ты не согласен со мной, выскажи все. Я слушаю. Екатеринодар впервые видит эту улыбку у бывшего друга. Ни с того ни с сего ему становится жутко. Это и есть… Ростов-папа?.. 25 марта 1920 года. Окраина г. Новороссийска. - Давайте я вас перевяжу? Бинтов у меня немного, может быть еще старая одежда сгодится?.. - Да, давай. Спасибо. - Кубань морщился от боли, когда сын снимал старую красную от проступившей крови повязку и накладывал новую. - Кста-а-ати, И-игорь, а, может, ты бабой нарядишься? А ты, Илья, за ребенка сойдешь. - Ростислав, немного захмелев, рассмеялся. Ну да, вовремя. Но и разрядить обстановку тоже не мешало. - Ты действительно хочешь узнать все, что я думаю об этом предложении? - Шатен оскалился на блондина, но шашку доставать было очень лень. Да и день выдался напряженный, и кубанец устал настолько, что даже злиться уже нормально не мог. Или не хотелось. А еще и рана сильно заныла от новой повязки. - Вообще, да-а… - Ростислав улыбнулся. - Ну так что, кто поедет? Давай ты, а? Тебе жить надо, у тебя, вон… сынка есть… баба есть… Потом вернешься домой и заживешь счастливо. А я? А у меня никого нет, вот и помирать не страшно будет. «А меня у тебя нет, да?..» - готово было вырваться у Екатеринодара, ему стоило больших трудов сдержаться. Когда-то давно - был. Сейчас… Кто знает. В комнате поселилось долгое молчание. Илья приступил к ноге атамана. Ситуация там была намного хуже, чем у отца, но не смертельная, а это главное. - Подо мной лошадь прострелили, пуля прошла через ногу и застряла в Бурке… убила ее… - Илья… - Игорь позвал сына, чья борьба со сном, похоже, постепенно снова заканчивалась не в его пользу. - Может быть, тебе пойти спать? А мы тут побудем, возможно тоже немного поспим… И обдумаем план действий на завтра. Спасибо, что позаботился о нас, дальше мы сами. В глазах Новороссийска проскочило то, чего Екатеринодар совсем не готов был увидеть - волнение. Он улыбнулся. - Все будет хорошо. Просто верь в это. И доверяй нам. Иди, отдыхай. - Точно?.. Ну ладно. - Паренек поднялся со стула и пошел к себе, оставив обоих казаков за столом в тусклой комнате. 3 июля 1919 года, г. Царицын. - Ты уверен, что хочешь идти сразу на Москву? - Дончанин и волжанин стоят у разложенной на столе карты. Идея, пришедшая в голову Ростову-на-Дону, выглядит по истине безрассудной… Захватить того, кто, как он думал, виновен в смерти его отца. Мучить. Также, как мучился и он когда-то… - Да! - Глаза Ростислава горят местью. - Наконец-то он ответит за все, что сделал с моей семьей… За то, что лишил меня ее… За то, что мое прежнее имя для меня табу. Ах, отец, я отомщу за тебя, отомщу этой семейке… - Не позволяй чувствам подчинить разум… - И это говоришь мне ты? - Ростислав смеется. - Ты, когда-то бывший простым дорожным разбойником… Где твоя жажда приключений и славы, а? Я не узнаю своего друга! Царицын ничего не отвечает, а собеседник продолжает крутиться над картой. - Харьков и Киев, затем Воронеж, Рязань, Тула, Курск, Орел… Все они лишь ступеньки к моей главной цели. К тому же, нет более символичного и опасного пути для тебя, а, Москва?.. А если… Вот так?.. - Грифель скользит по карте, оставляя по-роковому черный след. - Да, так получится определенно раньше Омска! Увижу его удивленную мину уже как новый… - Царь? - Нет. - Ростислав поднимает взгляд на друга, несколько непослушных кудряшек выбиваются из-под его папахи. - Я отдам престол Петру. Как было и как должно быть в России. Я присягал ему, не красным. - Делай что хочешь… - Царицын хмыкает. - Я свое мнение сказал. 25 марта 1920 года. Окраина г. Новороссийска. И снова в воздухе растеклась тишина. Она дополняла полумрак, царивший в помещении, создавая какую-то особенную интимную обстановку. Степные рыцари старались не смотреть друг на друга, отвлекаясь в основном на еду, но также и на вид из окна. Хотя, в прочем, там была такая темень, что глаз выколи, так что это было скорее для галочки. - Может быть все же тебе остаться, а, Дим?.. - Не называй меня так! - Ростислав грозно посмотрел на кубанца. - Это не мое имя! - Я просто… - Игорь опустил голову. - Может быть тебе все же… жить? А я тут буду. С семьей, опять же. Красные поймают… Я раскаюсь во всем, и отпустят… Наверное. - Раскаешься? Предашь? Снова?! - Буркнул на него дончанин. - Как будто ты меня не предавал… - У меня дежа вю. - Ростислав достал пачку сигарет и, чиркнув спичкой, закурил. - Мы уже говорили об этом. Чем все закончилось? С тех пор ты только больше дров наломал. Мало тебе шашней с Киевом, так еще и Лига Наций, еще и… кавказцы? Да из-за тебя провалился столь лелеемый мной план мести! Ты не представляешь, сколько он для меня значил! Прости, ты головой тронулся?.. - Комната наполнилась тонкой пеленой сигаретного дыма. - Ты не лучше, знаешь ли. Да я чуть… - Екатеринодар, казалось, тихо всхлипнул. - Да ты знаешь, что со мной было, когда я узнал о твоем рейде?! Да кто еще тронулся, знаешь! Спроси у Ставрополя, он тебе в красках расскажет, что я чувствовал! Спроси у Царицына, в конце концов… - Кубанец был рад, что собеседник не видел той дрожи, которая внезапно пробила все его тело. - А потом еще твои «отряды порядка»… - Ну знаешь, было за что. - Ростислав встал и, подойдя к сидящему кубанцу, коснулся пальцами его подбородка и приподнял лицо. Когда их взгляды встретились, блондин улыбнулся. - Оставим прошлое. Завтра… Я приказываю тебе плыть и спасти свою никчемную шкуру! - У меня есть право голоса! - Игорь, улыбнувшись, поднялся со своего места. - И ты знаешь, что я скажу… - Да. - Дончанин затушил сигарету. - Как же ты меня достал! Но… Спасибо тебе… В следующее мгновение рука атамана скользнула на пояс к Игорю, и уже через секунду кубанец сидел у него на коленях на потертом диване в углу комнаты. - Что бы ни случалось с нами когда-то… И что бы ни случилось завтра… Знай одно: я все равно тебя очень люблю. Ну живи, ну пожалуйста. Поэтому поплывешь. Я все сказал. - Нежный тихий шепот Ростислава в шею Игоря. Тот ничего не ответил. Все за него сказали губы, которые сначала коснулись губ атамана, а затем глубоко поцеловали. Дальнейшее прощание проходило уже в горизонтальной плоскости. Казалось, в эту ночь Ростя любил Игоря как никогда раньше. Здесь всего было слишком: то слишком страстно, то слишком нежно, то слишком сильно, а то наоборот - слишком медленно, выматывая. Но одно «слишком» было лучше всех предыдущих - это было слишком долго. А чтобы Игорь не стонал, атаман сначала завязал его рот кляпом, потом, когда он спал на его шею из-за толчков, затыкал его рукой, но кубанец не хотел сдерживаться и, кусаясь, глухо мычал от наслаждения. Вроде бы было раза два - точно никто из них не помнил, да и не считал. Им казалось, что они еще так много друг для друга не сделали, так много друг другу не сказали, так много уже потеряли, а вот уже и все, завтра они расстанутся… и, быть может, навсегда. И чем более откровенные позы принимал Игорь, тем сильнее терял голову Ростислав. И не было в целом мире для казаков в ту ночь и до самого утра никого, кроме них самих: не было ни красных, стоящих примерно в сотне километров от этого дома, не было ни проступивших на новых повязках сильных красных пятен от вновь открывшихся от рваных движений ран, не было ни потерянной великой страны, а также не было и Ильи, разбуженного их любовью. Подкравшись к двери гостиной, он видел все движения и слышал все звуки. Сказать, что Новороссийск был в шоке - значит ничего не сказать. Постояв под дверью минут десять и, не выдержав больше, он вернулся обратно в свою комнату - переваривать увиденное и услышанное и не мешать отцу «прощаться» со своим… возлюбленным. 26 марта 1920 года. Окраина г. Новороссийска. Рано утром, наскоро позавтракав остатками с вечера и кое-как сменив перевязки, Ростислав и Игорь оставили дом Ильи, пока тот еще спал. Никто не должен был знать, что они ночевали там. Никто. Иначе бы под арест попадал еще и он, а этого допустить было нельзя. Собирались молча, шли к кораблям - тоже. Оба долго стояли на причале, смотря в землю, а толпа все убывала и убывала. Один шел на смерть, другой - на жизнь. Но что же это за жизнь такая - без любимого-то человека? - Отплывут скоро. Иди. - Как же я пойду, когда ты меня за руку держишь? - Кубанец грустно улыбнулся, посмотрев на любимого. - Я не держу… - Ростислав поднял взгляд. - Уже держишь! - Илья, все также улыбаясь, вложил свою руку в ладонь атамана. - Но я не. Тебе надо… Иди уже! - Т-с-с-с. Я не хочу… - Да ты… Да как ты… - И как тогда, ночью, стало вдруг наплевать на все, что происходит вокруг. Стало никуда не нужно. Хотелось только быть вместе. И дончанин, зная, что потом будет жалеть об этом, крепко сжав руку шатена в своей, потащил его в город. Ему не было больно, несмотря на то, что рана снова открылась. Да и в скорости он убавил мало - все благодаря натренированной выносливости. Они бежали по улицам, не видя ничего вокруг, обходя баррикады и брошенные автомобили, барские экипажи и стараясь не сталкиваться с теми, кто готовил город к последнему решающему сопротивлению, теми, кто не мог или не хотел уехать или уплыть отсюда. Остановились они только в каком-то безлюдном переулке, где Ростислав прижал еще не опомнившегося от долгого и внезапного бега Игоря к стене ближайшего дома и поцеловал. И в этом же поцелуе он почувствовал не только мягкие губы любовника, но и то, как жарко его голени от бьющей в лен бывшей рубашки крови. А боли все еще не было, лишь немного покалывало в том же месте. - Я все же не могу тебя отпустить. Называй меня эгоистом, придурком, но не могу… - В перерыве между поцелуями шептал атаман. - Помрем, так вместе. А не помрем, то и хорошо. - Я бы все равно не смог от тебя уплыть… - Кубанец коснулся кончиком носа щеки Ростислава. - Я и не хотел. - А чего это? - Разве ты не знаешь?.. - Улыбка, а затем новый поцелуй закрепляет их сумасшедшее решение. После него Ростислав сам прислонился спиной к стене. Кубанец понял все. Подняв штанину начальника, он заметил окровавленную повязку. Смерив его обвиняющим взглядом, Игорь снял с себя потертую черкеску, рубашку, затем майку и из нее сделал новые самодельные бинты. Аккуратно снял старые, так же бережно и наложил самодельные. Когда он уже одевался обратно, на его лице на мгновение отразилось то, что он чувствовал. И это не сильно отличалось от недавних ощущений Ростислава. - Пойдем пешком. Медленно! Понял, романтик? - Слушаюсь, командир! Кубанский казак улыбнулся. Черта с два он будет идти медленно, всяко снова не обратит внимания и будет и дальше доводить до такого состояния свою ногу. И как он не понимает, что это очень опасно?.. К Илье они решили не возвращаться. Не зачем было подвергать парня новым опасностям, хотя он впоследствии все равно был допрошен как член семьи Игоря. В прочем, допрошен безрезультатно. Моя хата с краю - ничего не знаю, как говорится. Оба же остались в городе и примкнули к оборонявшим его. Но все их усилия были тщетны - этим же вечером Новороссийск был взят красными. К счастью, в бою они отделались небольшими ранами, но это было ничто в сравнении с тем, что ожидало их в будущем. Ростислав впоследствии много раз жалел, что не впихнул силой Игоря на корабль, много раз упрекал себя за излишнюю слабость перед своим подчиненным. Но кубанец, как бы ему ни было плохо, никогда не издавал ни единого звука: ни когда били, ни когда пытали - он был воспитан в лучших казацких традициях, поэтому честь для него была дороже жизни. Он ни разу не отрекся от Царя ни в душе, ни на словах. Глядя на него, Ростислав и сам заряжался неимоверной энергией стойкости и верности своим идеалам, что, правда, сыграет с ним злую шутку в уже ближайшем будущем. Но беды, которые они пережили в конце Гражданской войны и после нее, были бы более тяжелыми, если бы не тайная сила, следящая за атаманом и будто бы защищающая его от самых крайних наказаний. И это был отнюдь не ангел-хранитель. Сноски: - Кубанско-деникинское (Екатеринодар - Ростов-на-Дону) противостояние обострилось после 26 июня 1919 года. В это день на Южно-русской конференции глава Кубанской краевой рады Николай Рябовол выступил с речью, в которой критиковал деникинский режим. Этой же ночью он был застрелен в холле отеля «Палас» сотрудником деникинского Особого совещания. - В Гардарике судьба Одессы-мамы в XIX веке в большой степени взята с судьбы Соньки Золотой Ручки. - В течение всего 1918 года шла тайная борьба за влияние на Кубань между Украиной и Доном, которые имели своих союзников в краевом правительстве и в перспективе стремились присоединить Кубань к себе. 28 мая 1918 года в Киев прибыла делегация главы Краевой рады Рябовола. Официально предметом переговоров были вопросы установления межгосударственных отношений и оказание Украиной помощи Кубани в борьбе с большевиками. Одновременно велись тайные переговоры о присоединении Кубани к Украине. О характере этих переговоров стало известно представителям Дона и под давлением донского правительства правительство Кубани запретило своей делегации вести переговоры об объединении. - Директива № 08878 («Московская директива») - оперативно-стратегическое целеуказание белогвардейским армиям Юга России во время Гражданской войны в России овладеть столицей РСФСР Москвой, контролируемой большевиками. Директива была дана Главнокомандующим Вооруженных сил Юга России генерал-лейтенантом А. Деникиным 3 июля 1919 года в Царицыне. Результатом директивы стал Поход на Москву летом-осенью 1919 года. - Главный удар силами Добровольческой армии наносился по кратчайшему к Москве направлению, по тому историческому пути, по которому когда-то направлялись татарские набеги, а именно - по водоразделу между Доном и Днепром. - В Гардарике судьба Омска в те годы в большой степени взята с судьбы А.В. Колчака. - Делегация Кубани на Парижской мирной конференции (18 января 1919 - 21 января 1920) ставит вопрос о принятии Кубанской народной республики в Лигу Наций и подписывают договор с представителями меджлиса Горской республики. - Кубанские казаки стали покидать действующую армию; последующие события привели к тому, что дезертирство кубанцев стало массовым и их доля в войсках Деникина, в конце 1918 года составлявшая 68,75%, к началу 1920 года упала до 10%, что стало одной из причин поражения белой армии (в том числе и в походе на Москву). - Конный рейд Мамантова - рейд 4-го Донского корпуса Донской армии Вооруженных сил Юга России 10 августа - 19 сентября 1919 года в период похода ВСЮР на Москву по тылам красного Южного фронта. Слабоумие и отвага?.. - В конце февраля - начале марта 1920 года на фронте наступил перелом, Красная армия перешла в наступление. Деникин пытался бороться с дезертирством, направляя в кубанские станицы так называемые «отряды порядка», формируемые из донских казаков. Но это вызвало ещё большую враждебность кубанцев: станичники выносили решения об удалении Деникина с Кубани, участились массовые переходы казаков на сторону красных.

В то время, как всевеликое блуждало по кубанским станицам, в Новороссийске свили себе безопасное гнездышко «единонеделимцы».

В феврале сюда беспрерывно приходили поезда. Все, что имело отношение к великой и неделимой, спешно эвакуировалось на самый последний этап.

Здесь под боком синело море. Десятки судов, русских и иностранных, в случае неустойки на Кубани, могли мигом вместить в себя тысчонок пять-десять патентованных патриотов и увезти их за тридевять земель и за тридевять морей от большевиков.

Многие сюда перекочевали прямо из Ростова. Другие - после маленькой остановки в Екатеринодаре.

«Вечернее Время» Бориса Суворина было тут как тут и не переставало спасать Россию.

«Жив курилка!» писало демократическое «Утро Юга» в Екатеринодаре, посвящая неунывающему россиянину эпиграмму:

Беспечен и задорен, Не ведая забот, Опять Борис Суворин Газету издает.

Живя в Новороссийске, Спасает криком Русь. Как встарь капитолийский Неугомонный гусь.

Опять пылает гневом, И в позе боевой Опять грозит он левым Своей передовой.

Помилуйте: ему ли Тужить и горевать: Он может и в Стамбуле Газету издавать.

Да, я не теряю надежды издавать «Вечернее Время» и в Царьграде и ничего не буду иметь против сотрудничества у меня автора этой эпиграммы, - ответил необидчивый Суворин-сын.

Вокруг Новороссийска уже пала власть Доброволии. Шайки зеленых кружились возле города, как голодные зимние стаи волков кругом человеческого жилища.

В ночь на 21 февраля ушли в горы из тюрьмы все заключенные, в числе четырехсот человек. Офицерская рота сбежалась по тревоге и прибыла к тюрьме, но нашла ее пустой.

Если бы не англичане, в городе давно хозяйничали бы зеленые.

Только британские дредноуты и отряд шотландских стрелков оберегали последний пункт деникинского государства на Кавказе.

«В Новороссийске последний центр монархизма», - писала «Вольная Кубань» еще в январе.

Правильнее было бы сказать:

В Новороссийске, как в громадной клоаке, собрались все нечистоты белого стана.

Легальные дезертиры, акробаты благотворительности, безработные администраторы, политические деятели и прочая тыловая шпана «формировали» «крестоносные отряды», чтобы наживаться на выгодном деле и чтобы оправдать свое вечное пребывание в хороших городах в хорошем расстоянии от фронта.

«В целях усиления нашей героической армии, - сообщало «Вечернее Время» 10 января, - в Новороссийске началось формирование отрядов крестоносцев. Один из руководителей этой организации, генерал-майор Максимов, сообщает: шесть месяцев тому назад в Одессе группой общественно-политических деятелей основано братство Св. Иоанна Воина, поставившее первоначально идейную борьбу с большевиками. Однако, жизнь вскоре подсказала, что одной идейной борьбы, т. е. - агитации, недостаточно, и что надо с большевиками бороться и оружием (!). Возник проект организации отряда крестоносцев, воодушевленных не только политическими, но и религиозными идеалами. Главнокомандующий согласился, запись дала ощутительные результаты. Крестоносцы - уже реальная сила, которая с каждым днем все крепнет и увеличивается. В ближайшем времени крестоносцы будут сведены в крупную боевую часть и затем выступят на фронт с оружием в руках и с крестом в сердце. Наш отличительный знак - восьмиконечный крест на груди. Настроение крестоносцев - полное самоотвержение и готовность отдать во имя родины все. В сознании предстоящего им подвига крестоносцы постановили наложить на себя трехдневный пост, исповедаться и приобщиться св. тайн. Первое официальное выступление крестоносцев в рядах войск предполагается 12 января, когда они примут участие в торжественном крестном ходе по случаю пребывания в Новороссийске чудотворной иконы курской божьей матери».

В присяге «крестоносцев» были знаменательные слова:

«Я обязуюсь ничего не присваивать себе безнаказанно из боевой добычи и удерживать от насилий и грабежа слабых духом».

Князь Павел Долгорукий тоже «формировал».

«В Новороссийске, - писало «Вечернее Время» 29 февраля, - открылось общество формирования боевых отрядов для отправки их на фронт для пополнения частей Добровольческой армии. Задача - призывать всех русских людей, способных носить оружие, в грозный для России час не уклоняться от долга и поступать в отряды. Членский взнос - 100 руб. Членами могут быть как мужчины, так и женщины. Председатель правления кн. Павел Долгорукий. Товарищи председателя: ген. Обручев и профессор Маклецов. Члены правления Н.Ф. Езерский, П. П. Богаевский, В. И. Снегирев».

Сам Борис Суворин тоже устроил покушение на обывательский карман; занявшись сбором пожертвований на «армию», которая бежала, бросая свои последние штаны, и отказывалась оборонять от зеленых телеги со своим собственным добром.

Но дураки в Новороссийске вывелись.

«Никто ничего не пожертвовал, - с грустью сетовал предприниматель, - зато в Екатеринодаре некий аферист, вымогавший с коммерсантов деньги путем подложного циркуляра, в котором была помещена угроза, что, в случае неуплаты требуемой суммы, виновные будут преданы военно-полевому суду, умудрился собрать около миллиона рублей.

Суворин напрасно ссылался на Екатеринодар и на прошлое.

Подобные «пожертвования» собирали с большим успехом тут же в Новороссийске всякие «крестоносцы», чины боевых отрядов и другие спасатели отечества, демонстрировавшие свою боевую готовность в церковных процессиях.

«Вчера днем, - писало то же «Вечернее Время» 10 марта, - на Серебряковской улице несколько лиц в офицерской форме подходили к группам спекулянтов и спрашивали, есть ли у них валюта. После утвердительного ответа лица в офицерской форме требовали показать валюту, а затем… преспокойно клали ее себе в карман, говоря: «Мы тебе, такому-сякому, покажем, как спекулировать». Спекуляция валютой, конечно, не может быть названа достойным занятием, но вряд ли таким именем может быть назван и грабеж среди бела дня».

Деникин без зазрения совести назвал Новороссийск «тыловым вертепом».

Красные уже приближались к городу, а суворинцы не унывали. Великая и неделимая, кормившая их, еще, оказывается, не погибла. К. Острожский 10 марта твердо заявлял:

«Пессимисты, число которых с каждым днем увеличивается, шепчут на всех перекрестках:-«Вот видите! Видите: хороши итоги». Но это не беда. Идея борьбы все-таки не умерла. До тех пор пока остался в России хоть один человек, не желающий подчиняться диктатуре пролетариата, идея борьбы с насилием не умерла. Окончательные итоги подводить рано. Армия проходит сейчас свой самый тяжелый крестный путь. Но ее ждет светлое, радостное воскресение».

За полной невозможностью обольщаться победами над большевиками, тыловой вертеп кичился успехами в войне с зелеными. Штаб главнокомандующего, перебравшийся сюда, 9 марта с самым серьезным видом сообщал:

«Наш отряд, продолжая наступление от Кабардинки (в двадцати верстах от Новороссийска) на Геленджик (в тридцати пяти верстах от того же города), весь день вел бой с зелеными, занимавшими высоты, и к вечеру занял Марьину Рощу. Захвачены пленные. Продолжая наступление, наши части сбивали зеленых с высот и угоняли их в горы».

Зеленых, которых так жаждали сделать своей армией эс-эры, еще могли бить деникинцы.

Наконец и в Новороссийске воздух стал очищаться.

Едва только красные обошли Крымскую, как всякие «крестоносцы», «формирователи», генералы-от-спекуляции, штаб- и обер-хулиганы, попы, грабители, дамы-патронессы, дамы-проститутки хлынули на приготовленные для них пароходы, таща за собой горы благоприобретенного под знаменами Деникина имущества. Когда бешеный поток беглецов докатился до Новороссийска, город уже опустел. Все, что имело отношение к Доброволии, или уже уплыло к берегам Крыма и Царьграда, или сидело на пароходах, любуясь той трагедией, первый акт которой разыгрался утром 13 марта.

Генерал Кельчевский, начальник штаба Донской армии, он же военный министр в южно-русском правительстве, прилетел в Новороссийск на аэроплане, чтобы хлопотать о пароходах для донцов. Политика уже была позабыта. Донская волна неудержимо катилась к Новороссийску. Никакая сила, - ни Сидорин, ни атаман, ни все триста членов Круга - не могла бы ее свернуть с торной дороги и направить на сочинское шоссе, минуя Новороссийск. Деникин обещал…

Когда же всевеликое привалило в Новороссийск, ему предоставили… один пароход!

Утра 13 марта в жизнь не забыть. Десятки тысяч народу, конных и пеших, запрудили портовую набережную, атакуя пристани, возле которых грузились остатки великой и неделимой. Но донцы везде видели перед собой добровольческие пулеметы или штыки шотландских стрелков.

А из гор выплывали все новые и новые тысячи. Люди стремительно соскакивали с подвод, бросали все свое добро и поодиночке устремлялись к пристаням.

В безумном ужасе иные бросались в воду. Упрямых сбрасывали с пристаней. Корниловцы утопили донского полковника:

Самостийник, сволочь! Залез к гвардии.

Всевеликое, при грохоте английских пушек, пугавших зеленых, металось из стороны в сторону. Искали атамана.

Но он окопался на цементном заводе, вдали от города. Юнкера Атаманского училища охраняли его особу от изъявлений любви подданными. Англичане обеспечили ему место на пароходе «Барон Бек». Отчаяние охватило толпы краснолампасников.

Так за какими же сволочами мы шли? Где же они, вожди? В какие заползли щели?

Это был день суда. Великого, страшного суда. Донское казачество получило возмездие за ту веру, за то ослепление, с которым оно воевало «до победы», следуя призыву генералов-честолюбцев и окопавшихся в тылу политиков.

Деникин и Романовский не доверяли «демократически организованному казачеству» и боялись взять его с собой. Политики всевеликого слишком долго ломались, вести ли свой «народ» в генеральский Крым или в «братскую» меньшевистскую Грузию.

Сатанел и генерал Кутепов. На Кубани ему, главе «цветных войск», пришлось подчиняться донскому командарму! Этого он не мог забыть.

Усевшись на пароходы, Доброволия наслаждалась своей страшной местью. Она свела счеты с вождями и политиками донского казачества. За грехи и ошибки этих последних расплатились низы.

Часть донцов ринулась в бедственный поход по сочинскому шоссе, вдоль берега моря. Ничтожное число их успело погрузиться. Глава английской миссии, ген. Хольман, сжалился над всевеликим, разрешив принять их на английские военные суда.

А этот хлам куда? Вон! - закричал он, заметив, что на пароход втаскивают мешки с дензнаками.

Около 100 000 человек забрали красные в плен в самом Новороссийске и 22 000 в Кабардинке. Громадный процент здешних пленников составляли донцы.

Я выехал чудом.

Меня затерла толпа возле пристани Русского Общества пароходства и торговли. Несколько раз я летел в море, раза два меня сбивали с ног. Наконец, кое-как добравшись до каменной стены, ограничивающей набережную, я залез наверх ее и выбрался к английским складам.

Тут не было толпы. Тут хозяйничали отдельные личности. Кто тащил ворох шинелей или френчей. Кто тут же переодевался, сбрасывая на асфальтовый пол ужасающие лохмотья и вытаскивая из кип любую рубаху, любые штаны.

Добрый дядя, король Англии, много навез сюда всякого хлама, оставшегося от мировой войны, в обмен на кубанский хлеб.

Англичан отсюда уже след простыл.

Выбравшись на станцию, я поплелся в город, пересекая сотни запасных путей и пролезая под опустелыми вагонами, возле которых валялись груды всякого имущества.

Я брел параллельно набережной, за спиною толпы. Тут же бродили тысячи брошенных лошадей, изнывавших от жажды. Мечась из стороны в сторону, они мяли груды всякого хозяйственного хлама, оставленного на земле. Их копыта нередко попирали то миски и тарелки, то священнические облачения и разные предметы культа. Спасая шкуры, обезумелые люди все оставляли на произвол судьбы.

Тупое безразличие к своей дальнейшей судьбе давно уже овладело мною. Предшествующие лишения, ряд бессонных ночей, хронический голод, полное физическое истощение обесценили жизнь, и как рукой сняло чувство страха перед пленением.

Шатаясь от усталости, я прошел Серебряковку и свернул направо по Вельяминовской улице. Выбравшись за город, я разыскал отдельный домик, в котором жил мой давнишний друг, почтовый чиновник Н-ов, и, едва зайдя в квартиру, бухнул на кровать и впал в забытье под треск английских пушек.

Вставай и беги немедленно.

В комнате тускло светит свеча. На улице тишина.

Который час?

Часов одиннадцать ночи. Не медли.

Я с изумлением смотрю на своего друга и не могу узнать его лица. Оно холодное, жестоко-неумолимое.

Вставай и скорей уходи.

Большевики входят в город. Уходи же, ради бога.

Но куда?

Куда хочешь, только из моей квартиры. Найдут тебя здесь, не сдобровать и мне.

Можно ли обижаться на обывательскую трусость людей, не причастных к гражданской распре? Каждому дорога своя жизнь, свое маленькое благополучие.

Вздох облегчения вырывается у моего друга, когда я поднялся с дивана.

Счастливого пути… Прости, что я так…

Но я уже за дверью. На улице. Один в ночной темноте.

Один, - точно отверженный от всего человечества.

Сыро… Противно… Водянистую мглу разрезало только зарево громадного пожара в порту. Это горели склады английского добра, которое не успели погрузить.

Стой! Кто идет? - чуть не над самым ухом раздается энергичный окрик.

Это застава марковцев. Они сторожат вход в город. Я назвал себя. Пропустили.

Через квартал опять застава. Здесь те же марковцы, но говорят грубее.

Назад! Не можем пропустить. Движение пешеходов запрещено.

На мое счастье по улице, направляясь к городским пристаням возле мола, пробирался мимо заставы броневик. Я шмыгнул сбоку и проскользнул.

На набережной копошится кучка людей. Я не решаюсь подойти. Гнать, думаю, будут. И вдруг они запели вполголоса донской «национальный» гимн.

Я опешил.

Что тут за часть?

Марковский полк.

Какие же донцы в марковском полку?

Мы только с полудня марковцы. «Нибилизованные». Они нас понахватали на улицах. Говорят: вас надо в наши руки взять, тогда вы станете солдатами. Нас тут целый взвод донской, во 2-й роте.

А где ваш пароход?

Тут возле мола. Пароход «Маргарита». Полк уже погрузился. Первый батальон в сторожевом охранении. Через два часа снимут посты и с богом в путь.

Как бы мне, станичники, с вами?

Будем рады-радешеньки. Свой ведь полковник под боком будет. Со своим легче. А то тут чужая братва.

Казаки указали мне, где найти командира полка, капитана Марченко. Это был долговязый, весьма надменный юноша.

Объявляю вам, что вы отныне солдат 1-го офицерского марковского полка. Нам нужны люди.

Пожалуйте в строй, - заявил он мне и крикнул стоявшему поблизости симпатичному, интеллигентному офицеру:

Капитан Нижевский! У вас есть мобилизованные донцы, я сейчас мобилизовал для них командира.

Выслушав с великим изумлением эти речи, я заикнулся было о своей неприспособленности к строю и о своей основной профессии, но капитан Марченко меня живо осадил:

Теперь судить некого. Теперь надо воевать. Воевать до победы.

И распорядился снабдить меня винтовкой и патронами.

Вот и хорошо! - обрадовались казаки, узнав, что и меня «нибилизовали». - Что ж они, дурные, думают, что мы останемся у них служить? Дал бы бог доехать до каких-нибудь волостей, а там в два счета эвакуируемся от белых шапок. Аль не сумеем? Мы-то, всевеселое войско Донское?

В компании добродушных «козунь» я продежурил остаток ночи на улице. Они раздобыли мне и кружку, и ложку, и английскую сумку, подбирая это добро где-то поблизости, прямо с земли. А когда, перед рассветом, заставы сняли, я с ними же поднялся по сходням на палубу «Маргариты» и уместился на корме, с котог рой на город смотрело дюжины две пулеметов.

Та же газета, № 488, ст. «Итоги» Острожского.

Ген. Кийз, помощник Хольмана, заблаговременно объявил, что английская судовая артиллерия не допустит кого бы то ни было воспрепятствовать посадке на суда армии ген. Деникина.

Все донские казаки носят красные лампасы на брюках и шароварах.

Дальнейшие судьбы южно-русских контрреволюционных армий описаны в книгах того же автора: «Под знаменем Врангеля», 1925 г., г. Ленинград, изд-во «Прибой», и «В стране братушек», 1923 г., г. Москва, изд-во «Московский Рабочий».

Ко времени отхода фронта за Кубань вопрос о дальнейших перспективах армии приобретал чрезвычайно серьезное значение. В соответствии с решением моим - в случае неудачи на линии реки Кубань отводить войска в Крым - принят был ряд мер: усиленно снабжалась новая главная база в Феодосии; с января было приступлено к организации продовольственных баз на Черноморском побережье, в том числе плавучих - для портов, к которым могли бы отходить войска; спешно заканчивалась разгрузка Новороссийска от беженского элемента, больных и раненых путем эвакуации их за границу. По условиям тоннажа и морального состояния войск одновременная, планомерная эвакуация их при посредстве Новороссийского порта была немыслима: не было надежд на возможность погрузки всех людей, не говоря уже об артиллерии, обозе, лошадях и запасах, которые предстояло бросить. Поэтому для сохранения боеспособности войск, их организации и материальной части я наметил и другой путь - через Тамань. Еще в директиве от 4 марта при отходе за реку Кубань на Добровольческий корпус возложено было, помимо обороны низовьев ее, прикрытие частью сил Таманского полуострова у Темрюка. Рекогносцировка пути между Анапой и станцией Таманской дала вполне благоприятные результаты; полуостров, замкнутый водными преградами, представлял большие удобства для обороны; весь путь туда находился под прикрытием судовой артиллерии, ширина Керченского пролива очень незначительна, а транспортная флотилия Керченского порта достаточно мощна и могла быть легко усилена. Я приказал стягивать спешно транспортные средства в Керчь.

Вместе с тем велено было подготовить верховых лошадей для оперативной части Ставки, с которой я предполагал перейти в Анапу и следовать затем с войсками береговой дорогой на Тамань. 5 марта я посвятил в свои предположения прибывшего в Ставку генерала Сидорина, который отнесся к ним с сомнением. По его докладу донские части утратили боеспособность и послушание и вряд ли согласятся идти в Крым. Но в Георгие-Афипской, где расположился донской штаб, состоялся ряд совещаний, и донская фракция Верховного Круга, как я уже упоминал, признала недействительным постановление о разрыве с главнокомандующим, а совещание донских командиров в конце концов присоединилось к решению вести войска на Тамань. Хотя переход на Тамань предполагался лишь в будущем, а директива Ставки требовала пока удержания линии реки Кубань, 4-й Донской корпус, стоявший за рекой выше Екатеринодара, тотчас же спешно снялся и стал уходить на запад. 7 марта я отдал последнюю свою директиву на Кавказском театре: Кубанской армии, бросившей уже рубеж реки Белой, удерживаться на реке Курге; Донской армии и Добровольческому корпусу оборонять линию реки Кубани от устья Курги до Ахтанизовского лимана; Добровольческому корпусу теперь же частью сил, обойдя кружным путем, занять Таманский полуостров и прикрыть от красных северную дорогу от Темрюка (при отступлении за Кубань корпус не прикрыл ее). Ни одна из армий директивы не выполнила. Кубанские войска, совершенно дезорганизованные, находились в полном отступлении, пробиваясь горными дорогами на Туапсе. С ними терялась связь не только оперативная, но и политическая: Кубанская Рада и атаман на основании последнего постановления Верховного Круга, помимо старших военных начальников, которые оставались лояльными в отношении главнокомандующего, побуждали войска к разрыву со Ставкой. Большевики ничтожными силами легко форсировали Кубань и, почти не встречая сопротивления, вышли на левый берег ее у Екатеринодара, разрезав фронт Донской армии. Оторвавшийся от нее к востоку корпус генерала Старикова пошел на соединение с кубанцами. Два других донских корпуса, почти не задерживаясь, нестройными толпами двинулись по направлению Новороссийска. Многие казаки бросали оружие или целыми полками переходили к; все перепуталось, смешалось, потеряна была всякая связь штабов с войсками, и поезд командующего Донской армией, бессильного уже управлять войсками, ежедневно подвергаясь опасности захвата в плен, медленно пробивался на запад через море людей, коней и повозок.

То недоверие и то враждебное чувство, которое в силу предшествовавших событий легло между добровольцами и казаками, теперь вспыхнуло с особенной силой. Двигающаяся казачья лавина, грозящая затопить весь тыл Добровольческого корпуса и отрезать его от Новороссийска, вызывала в его рядах большое волнение. Иногда оно прорывалось в формах весьма резких. Помню, как начальник штаба Добровольческого корпуса, генерал Достовалов во время одного из совещаний в поезде Ставки заявил: - Единственные войска, желающие и способные продолжать борьбу, - это Добровольческий корпус. Поэтому ему необходимо предоставить все потребные транспортные средства, не считаясь ни с чьими претензиями и не останавливаясь в случае надобности перед применением оружия. Я резко остановил говорившего. Движение на Тамань с перспективой новых боев на тесном пространстве полуострова совместно с колеблющейся казачьей массой смущало добровольцев. Новороссийский порт влек к себе неудержимо, и побороть это стремление оказалось невозможным. Корпус ослабил сильно свой левый фланг, обратив главное внимание на Крымскую - Тоннельную, в направлении железнодорожной линии на Новороссийск. 10 марта подняли восстание в Анапе и Гостогаевской станице и захватили эти пункты. Действия нашей конницы против были нерешительны и безрезультатны. В тот же день большевики, отбросив слабую часть, прикрывавшую Варениковскую переправу, перешли через Кубань. Днем конные части их появились у Гостогаевской, а с вечера от переправы в направлении на Анапу двигались уже колонны неприятельской пехоты. Повторенное 11 марта наступление конницы генералов Барбовича, Чеснокова и Дьякова на Гостогаевскую и Анапу было еще менее энергично и успеха не имело. Пути на Тамань были отрезаны... И 11 марта Добровольческий корпус, два донских и присоединившаяся к ним кубанская дивизия без директивы, под легким напором противника сосредоточились в районе станции Крымской, направляясь всей своей сплошной массой на Новороссийск. Катастрофа становилась неизбежной и неотвратимой.

Новороссийск тех дней, в значительной мере уже разгруженный от беженского элемента, представлял из себя военный лагерь и тыловой вертеп. Улицы его буквально запружены были молодыми и здоровыми воинами-дезертирами. Они бесчинствовали, устраивали митинги, напоминавшие первые месяцы революции, с таким же элементарным пониманием событий, с такой же демагогией и истерией. Только состав митингующих был иной: вместо были офицеры. Прикрываясь высокими побуждениями, они приступили к организации, скрытой целью которых был захват в случае надобности судов... И в то же время официальный с удовлетворением констатировал: Первое время ввиду отсутствия в Новороссийске надежного гарнизона было трудно. Я вызвал в город добровольческие офицерские части и отдал приказ о закрытии всех, возникших на почве развала военных, об установлении полевых судов для руководителей их и дезертиров и о регистрации военнообязанных. Эти меры в связи с ограниченным числом судов на новороссийском рейде разрядили несколько атмосферу. А в городе царил тиф, косила смерть. 10-го я проводил в могилу начальника Марковской дивизии, храбрейшего офицера, полковника Блейша. Второй марковец уходил за последние недели... Недавно в Батайске среди вереницы отступающих обозов я встретил затертую в их массе повозку, везущую гроб с телом умершего от сыпного тифа генерала Тимановского. Железный Степаныч, сподвижник и друг генерала Маркова, человек необыкновенного, холодного мужества, столько раз водивший полки к победе, презиравший смерть и сраженный ею так не вовремя... Или вовремя? Убогая повозка с дорогою кладью, покрытая рваным брезентом, - точно безмолвный и бесстрастный символ. Оглушенная поражением и плохо разбиравшаяся в сложных причинах его офицерская среда волновалась и громко называла виновника. Он был уже назван давно - человек долга и безупречной моральной честности, на которого армейские и некоторые общественные круги - одни по неведению, другие по тактическим соображениям - свалили главную тяжесть общих прегрешений. Начальник штаба главнокомандующего генерал И. П. Романовский. В начале марта ко мне пришел протопресвитер отец Георгий Шавельский и убеждал меня освободить Ивана Павловича от должности, уверяя, что в силу создавшихся настроений в офицерстве возможно убийство его. Об этом эпизоде отец Георгий писал мне впоследствии: Иван Павлович слушал спокойно, как будто бесстрастно, и только спросил меня. Иван Павлович опустил голову на руки и замолк. Действительно, чего только не валили на его бедную голову: его считали хищником, когда я знаю, что в Екатеринодаре и Таганроге для изыскания жизненных средств он должен был продавать свои старые, вывезенные из Петрограда вещи; его объявили, когда он всегда был вернейшим сыном православной церкви; его обвиняли в себялюбии и высокомерии, когда он ради пользы дела старался совсем затушевать свое я, и так далее. Я умолял теперь Ивана Павловича уйти на время от дел, пока отрезвеют умы и смолкнет злоба. Он ответил мне, что это его самое большое желание... Вы знаете, как одиозно было тогда в армии имя Ивана Павловича; может быть, слышите, что память его не перестает поноситься и доселе. Необходимо рассеять гнусную клевету и соединенную с нею ненависть, преследовавшие этого чистого человека при его жизни, не оставившие его и после смерти. Я готов был бы как его духовник, которому он верил и которому он открывал свою душу, свидетельствовать перед миром, что душа эта была детски чиста, что он укреплялся в подвиге, который он нес, верою в Бога, что он самоотверженно любил Родину, служил ей только из горячей, беспредельной любви к ней, что, не ища своего, забывал о себе, что он живо чувствовал людское горе и страдание и всегда устремлялся навстречу ему. Тяжко мне было говорить с Иваном Павловичем об этих вопросах. Решили с ним, что потерпеть уж осталось недолго: после переезда в Крым он оставит свой пост. Несколько раз генерал Хольмэн обращался ко мне и к генерал-квартирмейстеру Махрову с убедительной просьбой переместить поезд или уговорить генерала Романовского перейти на английский корабль, так как. Это намерение, по-видимому, близко было к осуществлению: 12 марта явилось в мой поезд лицо, близкое к Корниловской дивизии, и заявило, что группа корниловцев собирается сегодня убить генерала Романовского; пришел и генерал Хольмэн. В присутствии Ивана Павловича он взволнованно просил меня вновь начальнику штаба перейти на английский корабль. - Этого я не сделаю, - сказал Иван Павлович. - Если же дело обстоит так, прошу ваше превосходительство освободить меня от должности. Я возьму ружье и пойду добровольцем в Корниловский полк; пускай делают со мной, что хотят. Я просил его перейти хотя бы в мой вагон. Он отказался. Слепые, жестокие люди, за что? Отношения англичан по-прежнему были двойственны. В то время, как дипломатическая миссия генерала Киза изобретала новые формы управления для Юга, начальник военной миссии генерал Хольмэн вкладывал все свои силы и душу в дело помощи нам. Он лично принимал участие с английскими техническими частями в боях на донецком фронте; со всей энергией добивался усиления и упорядочения материальной помощи; содействовал организации феодосийской базы - непосредственно и влияя на французов.

Генерал Хольмэн силой британского авторитета поддерживал Южную власть в распре ее с казачеством и делал попытки влиять на поднятие казачьего настроения. Он отождествлял наши интересы со своими, горячо принимал к сердцу наши беды и работал, не теряя надежд и энергии до последнего дня, представляя резкий контраст со многими русскими деятелями, потерявшими уже сердце. Трогательное внимание проявлял он и в личных отношениях ко мне и начальнику штаба. Атмосфера и, охватившая в последние дни Новороссийск, не давала Хольмэну покоя. С нами говорить об этом было бесполезно, но не проходило дня, чтобы он не являлся к генерал-квартирмейстеру с упреками и советами по этому поводу. Совместно с ним он принял тайно некоторые меры предосторожности, а явно демонстрировал внимание к главнокомандующему, представив мне на смотр английский десант и судовые экипажи. Впрочем, я и до сегодняшнего дня думаю, что в отношении меня лично все эти предосторожности были излишни. Юг постигло великое бедствие. Положение казалось безнадежным, и конец близок. Сообразно с этим менялась и политика Лондона. Генерал Хольмэн оставался еще в должности, но неофициально называли уже имя его преемника - генерала Перси... Лондон решил ускорить. Очевидно, такое поручение было морально неприемлемо для генерала Хольмэна, так как в один из ближайших перед эвакуацией дней ко мне явился не он, а генерал Бридж со следующим предложением английского правительства: так как, по мнению последнего, положение катастрофично и эвакуация в Крым неосуществима, то англичане предлагают мне свое посредничество для заключения перемирия с большевиками... Я ответил: никогда. Этот эпизод имел свое продолжение несколько месяцев спустя. В августе 1920 года в газете опубликована была нота лорда Керзона к Чичерину от 1 апреля. В ней после соображений о бесцельности дальнейшей борьбы, которая, Керзон заявлял. Неизвестно, чему было больше удивляться: той лжи, которую допустил лорд Керзон, или той легкости, с которой министерство иностранных дел Англии перешло от реальной помощи белому Югу к моральной поддержке большевиков путем официального осуждения Белого движения. В той же я напечатал тотчас опровержение:

Предложение (британского военного представителя о перемирии) я категорически отвергнул и, хотя с потерей материальной части, перевел армию в Крым, где тотчас же приступил к продолжению борьбы. Нота английского правительства о начатии мирных переговоров с большевиками была, как известно, вручена уже не мне, а моему преемнику по командованию Вооруженными силами Юга России генералу Врангелю. Отрицательный ответ которого был в свое время опубликован в печати.

Мой уход с поста главнокомандующего был вызван сложными причинами, но никакой связи с политикой лорда Керзона не имел. Как раньше, так и теперь я считаю неизбежной и необходимой вооруженную борьбу с большевиками до полного их поражения. Иначе не только Россия, но и вся Европа обратится в развалины.

Для характеристики генерала Хольмэна могу добавить: он просил меня разъяснить дополнительно в, что, предлагавший перемирие с большевиками, был не генерал Хольмэн. Я охотно исполнил желание человека, который, готов был, как доносил он Черчиллю,. Армии катились от Кубани к Новороссийску слишком быстро, а на рейде стояло слишком мало судов... Пароходы, занятые эвакуацией беженцев и раненых, подолгу простаивали в иностранных портах по карантинным правилам и сильно запаздывали. Ставка и комиссия генерала Вязьмитинова, непосредственно ведавшая эвакуацией, напрягали все усилия к сбору судов, встречая в этом большие препятствия. И Константинополь, и Севастополь проявляли необычайную медлительность под предлогом недостатка угля, неисправности механизмов и других непреодолимых обстоятельств. Узнав о прибытии главнокомандующего на Востоке генерала Мильна и английской эскадры адмирала Сеймура в Новороссийск, я 11 марта заехал в поезд генерала Хольмэна, где встретил и обоих английских начальников. Очертив им общую обстановку и указав возможность катастрофического падения обороны Новороссийска, я просил о содействии эвакуации английским флотом. Встретил сочувствие и готовность. Адмирал Сеймур заявил, что по техническим условиям он может принять на борты своих кораблей не более 5-6 тысяч человек. Тогда генерал Хольмэн сказал по-русски и перевел свою фразу по-английски: - Будьте спокойны. Адмирал добрый и великодушный человек. Он сумеет справиться с техническими трудностями и возьмет много больше. - Сделаю все, что возможно, - ответил Сеймур.

Адмирал своим сердечным отношением к участи белого воинства оправдывал вполне данную ему Хольмэном характеристику. Его обещанию можно было верить, и эта помощь значительно облегчала наше тяжелое положение. Суда между тем прибывали. Появилась надежда, что в ближайшие 4-8 дней нам удастся поднять все войска, желающие продолжать борьбу на территории Крыма. Комиссия Вязьмитинова назначила первые четыре транспорта частям Добровольческого корпуса, один пароход для кубанцев, остальные предназначались для Донской армии. 12 марта утром ко мне прибыл генерал Сидорин. Он был подавлен и смотрел на положение своей армии совершенно безнадежно. Все развалилось, все текло, куда глаза глядят, никто бороться больше не хотел, в Крым, очевидно, не пойдут. Донской командующий был озабочен главным образом участью донских офицеров, затерявшихся в волнующейся казачьей массе. Им грозила смертельная опасность в случае сдачи большевикам. Число их Сидорин определял в 5 тысяч. Я уверил его, что все офицеры, которые смогут добраться до Новороссийска, будут посажены на суда. Но по мере того, как подкатывала к Новороссийску волна донцов, положение выяснялось все более и притом в неожиданном для Сидорина смысле: колебания понемногу рассеялись, и все донское воинство бросилось к судам. Для чего - вряд ли они тогда отдавали себе ясный отчет. Под напором обращенных к нему со всех сторон требований генерал Сидорин изменил своей тактике и в свою очередь обратился к Ставке с требованием судов для всех частей в размерах, явно невыполнимых, как невыполнима вообще планомерная эвакуация войск, не желающих драться, ведомых начальниками, переставшими повиноваться. Между тем Новороссийск, переполненный свыше всякой меры, ставший буквально непроезжим, залитый человеческими волнами, гудел, как разоренный улей. Шла борьба за - борьба за спасение... Много человеческих драм разыгралось на стогнах города в эти страшные дни. Много звериного чувства вылилось наружу перед лицом нависшей опасности, когда обнаженные страсти заглушали совесть и человек человеку становился лютым ворогом. 13 марта явился ко мне генерал Кутепов, назначенный начальником обороны Новороссийска, и доложил, что моральное состояние войск, их крайне нервное настроение не дают возможности оставаться долее в городе, что ночью необходимо его оставить... Суда продолжали прибывать, но их все еще было недостаточно, чтобы поднять всех. Генерал Сидорин вновь обратился с резким требованием транспорта. Я предложил ему три решения:

1. Занять сохранившимися донскими войсками ближайшие подступы к Новороссийску, чтобы выиграть дня два, в которые, несомненно, прибудут недостающий транспорт. Сидорин не хотел или не мог этого сделать. Точно так же он отказался выставить на позиции хотя бы сохранившую боеспособность учебную бригаду.

2. Повести лично свои части береговой дорогой на Геленджик - Туапсе (путь преграждало около 4 тысяч дезертиров), куда могли быть свернуты подходившие пароходы и направлены новые после разгрузки их в крымских портах. Сидорин не пожелал этого сделать.

3. Наконец, можно было отдаться на волю судьбы в расчете на те транспорты, которые прибудут в этот день и в ночь на 14-е, а также на обещанную адмиралом Сеймуром помощь английских судов.

Генерал Сидорин остановился на этом решении, а подчиненным ему начальникам, потом прессе поведал об учиненном главным командованием. Эта версия, сопровождаемая вымышленными подробностями, была очень удобна, перекладывая весь одиум, все личные грехи и последствия развала казачьей армии на чужую голову. Вечером 13-го штаб главнокомандующего, штабы Донской армии и донского атамана посажены были на пароход. После этого я с генералом Романовским и несколькими чинами штаба перешли на русский миноносец. Посадка войск продолжалась всю ночь. Часть добровольцев и несколько полков донцов, не попавших на суда, пошли береговой дорогой на Геленджик. Прошла бессонная ночь. Начало светать. Жуткая картина. Я взошел на мостик миноносца, стоявшего у пристани. Бухта опустела. На внешнем рейде стояло несколько английских судов, еще дальше виднелись неясные уже силуэты транспортов, уносящих русское воинство к последнему клочку родной земли, в неизвестное будущее... В бухте мирно стояли два французских миноносца, по-видимому, не знавшие обстановки. Мы подошли к ним. В рупор была передана моя просьба: - Новороссийск эвакуирован.

Главнокомандующий просит вас взять на борт сколько возможно из числа остающихся на берегу людей. Миноносцы быстро снялись и ушли на внешний рейд... (Позднее они приняли участие в спасении людей, шедших береговой дорогой южнее Новороссийска.) В бухте - один только. На берегу у пристаней толпился народ. Люди сидели на своих пожитках, разбивали банки с консервами, разогревали их, грелись сами у разведенных тут же костров. Это бросившие оружие - те, которые не искали уже выхода. У большинства спокойное, тупое равнодушие - от всего пережитого, от утомления, от духовной прострации. Временами слышались из толпы крики отдельных людей, просивших взять их на борт. Кто они, как их выручить из сжимающей их толпы?.. Какой-то офицер с северного мола громко звал на помощь, потом бросился в воду и поплыл к миноносцу. Спустили шлюпку и благополучно подняли его. Вдруг замечаем - на пристани выстроилась подчеркнуто стройно какая-то воинская часть. Глаза людей с надеждой и мольбой устремлены на наш миноносец. Приказываю подойти к берегу. Хлынула толпа... - Миноносец берет только вооруженные команды... Погрузили сколько возможно было людей и вышли из бухты. По дороге, недалеко от берега, в открытом море покачивалась на свежей волне огромная баржа, выведенная и оставленная там каким-то пароходом. Сплошь, до давки, до умопомрачения забитая людьми. Взяли ее на буксир и подвели к английскому броненосцу. Адмирал Сеймур выполнил свое обещание: английские суда взяли значительно больше, чем было обещано. Очертания Новороссийска выделялись еще резко и отчетливо. Что творилось там?.. Какой-то миноносец повернул вдруг обратно и полным ходом полетел к пристаням. Бухнули орудия, затрещали пулеметы: миноносец вступил в бой с передовыми частями большевиков, занявшими уже город. Это был, на котором генерал Кутепов, получив сведение, что не погружен еще 3-й Дроздовский полк, прикрывавший посадку, пошел на выручку. Потом все стихло. Контуры города, берега и гор обволакивались туманом, уходя в даль... в прошлое. Такое тяжелое, такое мучительное.

Судьба войск, оставшихся на Северном Кавказе, и Каспийской флотилии

Грозные недавно Вооруженные силы Юга распались. Части, двинувшиеся берегом моря на Геленджик, при первом же столкновении с отрядом дезертиров, занимавших Кабардинскую, не выдержали, замитинговали и рассеялись. Небольшая часть их была подобрана судами, остальные ушли в горы или передались большевикам. Части Кубанской армии и 4-го Донского корпуса, вышедшие горами к берегу Черного моря, расположились между Туапсе и Сочи, лишенном продовольствия и фуража, в обстановке чрезвычайно тяжелой. Надежды кубанцев на и на помощь грузин не оправдались. Кубанская Рада, правительство и атаман Букретов, добивавшийся командования войсками (командование было объединено в руках командира Кубанского корпуса генерала Писарева, которому подчинялся и 4-й Донской корпус), требовали полного разрыва с и склонялись к заключению мира с большевиками; военные начальники категорически противились этому. Эта распря и полная дезорганизация верхов вносили еще большую смуту в казачью массу, окончательно запутавшуюся в поисках выхода и путей к спасению. Сведения о разложении, колебаниях и столкновениях в частях, собравшихся на Черноморском побережье, приходили в Феодосию и вызывали мучительные сомнения: как быть с ними дальше? Эти сомнения волновали Ставку и разделялись казачьими кругами. Ставка указывала перевозить только вооруженных и желающих драться. Донские правители смотрели более пессимистично: на бурном заседании их в Феодосии решено было воздержаться пока вовсе от перевозки донцов в Крым. Мотивами этого решения были: с одной стороны, развал частей, с другой - опасение за прочность Крыма.

Такое неопределенное положение доно-кубанских корпусов на побережье длилось после моего ухода еще около месяца, завершившись трагически: кубанский атаман Букретов через генерала Морозова заключил договор с советским командованием о сдаче армии большевикам и сам скрылся в Грузию. Большая часть войск сдалась действительно, меньшая успела переправиться в Крым (по данным Ставки генерала Врангеля, из 27 тысяч перевезено было около 12 тысяч). В начале марта начался исход с Северного Кавказа. Войска и беженцы потянулись на Владикавказ, откуда в 10-х числах марта по Военно-Грузинской дороге перешли в Грузию. Обезоруженные грузинами войска и беженцы (войск около 7 тысяч, беженцев 3-5 тысяч) были интернированы потом в Потийском лагере. Еще восточнее берегом Каспийского моря отходил на Петровск астраханский отряд генерала Драценко. Отряд этот сел 16 марта в Петровске на суда и совместно с Каспийской флотилией пошел в Баку. Генерал Драценко и командующий флотилией адмирал Сергеев заключили условие с азербайджанским правительством, в силу которого ценою передачи Азербайджану оружия и материальной части войскам разрешен был проход в Поти. Военная флотилия, не поднимая азербайджанского флага и сохраняя свое внутреннее управление, принимала на себя береговую оборону. Но когда суда начали входить в гавань, обнаружился обман: азербайджанское правительство заявило, что лицо, подписавшее договор, не имело на то полномочий, и потребовало безусловной сдачи. На этой почве во флоте началось волнение; адмирал Сергеев, отправившийся в Батум, чтобы оттуда войти в связь со Ставкой, был объявлен офицерами низложенным, и суда под командой капитана 2-го ранга Бушена ушли в Энзели с целью отдаться там под покровительство англичан. Английское командование, не желая столкновения с большевиками, предложило командам судов считаться интернированными и распорядилось снять части орудий и машин. И когда большевики вслед за тем сделали внезапную высадку, сильный английский отряд, занимавший Энзели, обратился в поспешное отступление; к англичанам вынуждены были присоединиться и наши флотские команды. Один из участников этого отступления русский офицер писал впоследствии о чувстве некоторого морального удовлетворения, которое испытывали при виде того, как. Рухнуло государственное образование Юга, и осколки его, разбросанные далеко, катились от Каспия до Черного моря, увлекая людские волны.

Рухнул оплот, прикрывавший с севера эфемерные, неустанно подтачивавшие силы Юга, и разительно ясно обнаружилась вся немощность и нежизнеспособность их... В несколько дней пала, не более недели просуществовал, вскоре сметен был и Азербайджан. Наступал черед Грузинской республики, бытие которой, по соображениям общей политики, допускалось советской властью еще некоторое время. На маленьком Крымском полуострове сосредоточилось все, что осталось от Вооруженных сил Юга. Армия, ставшая под непосредственное мое командование, сведена была в три корпуса (Крымский, Добровольческий, Донской), Сводную кавалерийскую дивизию и Сводную кубанскую бригаду. Все остальные части, команды, штабы и учреждения, собравшиеся в Крым со всей бывшей территории Юга, подлежали расформированию, причем весь боеспособный личный состав их пошел на укомплектование действующих войск. Крымский корпус силою около 5 тысяч по-прежнему прикрывал перешейки. Керченский район обеспечивался от высадки со стороны Тамани сводным отрядом в 11/2 тысячи (сводная Кубанская бригада, Сводная Алексеевская бригада, Корниловская юнкерская школа). Все прочие части расположены были в резерве, на отдыхе: Добровольческий корпус в районе Севастополя - Симферополя, донцы - в окрестностях Евпатории. Ставку я расположил временно в тихой Феодосии, вдали от кипящего страстями Севастополя. Ближайшая задача, возложенная на армию, заключалась в обороне Крыма. Армия насчитывала в своих рядах 35-40 тысяч бойцов, имела на вооружении 100 орудий и до 500 пулеметов. Но была потрясена морально, и войска, прибывшие из Новороссийска, лишены были материальной части, лошадей, обозов и артиллерии. Добровольцы пришли поголовно вооруженными, привезли с собой все пулеметы и даже несколько орудий; донцы прибыли безоружными. С первого же дня началась спешная работа по реорганизации, укомплектованию и снабжению частей. Некоторый отдых успокаивал возбужденные до крайности нервы. До тех пор в течение полутора лет части были разбросаны по фронту на огромные расстояния, почти не выходя из боя. Теперь сосредоточенное расположение крупных войсковых соединений открывало возможность непосредственного и близкого воздействия старших начальников на войска.

Противник занимал северные выходы из крымских перешейков по линии Геническ - Чонгарский мост - Сиваш-Перекоп. Силы его были невелики (5-6 тысяч), а присутствие в тылу отрядов Махно и других повстанческих банд сдерживало его наступательный порыв. Со стороны Таманского полуострова большевики никакой активности не проявляли. Движение главных сил Юга к берегам Черного моря советским командованием расценивалось как последний акт борьбы. Сведения о состоянии наших войск, о мятежах, подымаемых войсками и начальниками, весьма преувеличенные, укрепляли большевиков в убеждении, что белую армию, припертую к морю, ждет неминуемая и конечная гибель. Поэтому операция переброски значительных сил в Крым, готовность и возможность продолжать там борьбу явились для советского командования полнейшей неожиданностью. На Крым не было обращено достаточно внимания, и за эту оплошность советская власть поплатилась впоследствии дорогой ценой. Необходимо было упорядочить и реорганизовать гражданское управление, слишком громоздкое для Крыма. Мельникова, прибыв в Севастополь, попало сразу в атмосферу глубокой и органической враждебности, парализовавшей всякую его деятельность. Правительство - по своему генезису, как созданное в результате соглашения с Верховным Кругом - уже по этой причине было одиозно и вызывало большое раздражение, готовое вылиться в дикие формы. Поэтому с целью предотвращения нежелательных эксцессов я решил упразднить правительство еще до своего ухода. 16 марта я отдал приказ об упразднении Совета министров. Взамен его поручалось М. В. Бернацкому организовать.

Приказ подтверждал, что. На членов правительства этот неожиданный для них приказ произвел весьма тягостное впечатление... Форму не оправдываю, но сущность реорганизации диктовалась явной необходимостью и личной безопасностью министров. В тот же день, 16-го, члены правительства на предоставленном им пароходе выехали из Севастополя и перед отъездом в Константинополь заехали в Феодосию проститься со мной. После краткого слова Н. М. Мельникова ко мне обратился Н. В. Чайковский: - Позвольте вас, генерал, спросить: что вас побудило совершить государственный переворот? Меня удивила такая постановка вопроса - после разрыва с Верховным Кругом и, главное, после того катастрофического, который разразился над всем белым Югом... - Какой там переворот! Я вас назначил и я вас освободил от обязанностей - вот и все. После этого Ф. С. Сушков указал на: за несколько дней своего пребывания в Крыму правительство, по его словам, заслужило признание не только общественных кругов, но и военной среды. Так что все предвещало возможность плодотворной работы его... - К сожалению, у меня совершенно противоположные сведения. Вы, по-видимому, не знаете, что творится кругом. Во всяком случае, через несколько дней все случившееся станет вам ясным... Покидал свой пост генерал Хольмэн - неизменный доброжелатель армии. В своем прощальном слове он говорил: При новой политике Лондона генерал Хольмэн был бы действительно не на месте. Расставался я и со своим верным другом И. П. Романовским. Освобождая его от должности начальника штаба, я писал в приказе: История заклеймит презрением тех, кто по своекорыстным побуждениям ткал паутину гнусной клеветы вокруг честного и чистого имени его. Дай Бог Вам сил, дорогой Иван Павлович, чтобы при более здоровой обстановке продолжать тяжкий труд государственного строительства.

На место генерала Романовского начальником штаба я назначил состоявшего в должности генерал-квартирмейстера генерала Махрова. Хольмэн, предполагавший выехать в ближайший день в Константинополь, предложил Ивану Павловичу ехать с ним вместе. Рвались нити, связывавшие с прошлым, становилось пусто вокруг... Поздно вечером 19-го в Феодосию приехал генерал Кутепов по важному делу. Он доложил: На это я ему ответил, что относительно настроения моего корпуса он ошибается. Участвовать в каком-либо совещании без разрешения главнокомандующего я не буду и, придавая огромное значение всему тому, что он мне сказал, считаю необходимым обо всем этом немедленно доложить генералу Деникину. После этих моих слов я встал и ушел. Выйдя на платформу, я сел в поезд и приказал везти себя в Феодосию. То, что я услышал, меня не удивило. Генерал Слащов вел эту работу не первый день и не в одном направлении, а сразу в четырех. Он посылал гонцов к барону Врангелю, убеждая его (то есть Врангеля и Слащова), и при посредстве герцога С. Лейхтенбергского входил в связь по этому вопросу с офицерскими флотскими кругами. В сношениях своих с правой, главным образом, общественностью он старался направить ее выбор в свою личную пользу. Вместе с тем через генерала Боровского он входил в связь с генералами Сидориным, Покровским, Юзефовичем и условливался с ними о дне и месте совещания для устранения главнокомандующего. В чью пользу - умалчивалось, так как первые двое были антагонистами Врангеля и не имели также желания возглавить себя Слащовым. Наконец, одновременно чуть ли не ежедневно Слащов телеграфировал в Ставку с просьбой разрешить ему прибыть ко мне для доклада и высказывал, что его не пускают к. Генерал Сидорин усиленно проводил взгляд о и телеграфировал донскому атаману, что этот взгляд разделяют. Он решил, и требовал немедленного прибытия атамана и правительства в Евпаторию (телеграмма Сидорина генералу Богаевскому от 18 марта).

Я знал уже и о той роли, которую играл в поднявшейся смуте епископ Вениамин, возглавивший оппозицию крайних правых, но до каких пределов доходило его рвение, мне стало известным только несколько лет спустя... На другой день после прибытия в Севастополь преосвященный явился к председателю его. Об этом посещении Н. М. Мельников рассказывает: надо заставить генерала Деникина сложить власть и передать ее генералу Врангелю, ибо только он, по мнению епископа и его друзей, может спасти в данных условиях Родину. Епископ добавил, что у них, в сущности, все уже готово к тому, чтобы осуществить намеченную перемену, и что он считает своим долгом обратиться по этому делу ко мне лишь для того, чтобы по возможности не вносить лишнего соблазна в массу и подвести легальные подпорки под предприятие, ибо, если санкционирует задуманную перемену, все пройдет гладко,... Епископ Вениамин добавил, что, согласится или не согласится, - дело все равно сделано будет... Это приглашение принять участие в перевороте, сделанное притом епископом, было так неожиданно для меня, тогда еще впервые видевшего заговорщика в рясе, и так меня возмутило, что я, поднявшись, прекратил дальнейшие излияния епископа. Епископ Вениамин посетил затем министра внутренних дел В. Ф. Зеелера, которому также в течение полутора часов внушал мысль о необходимости переворота. , и мешать этому теперь уже вполне созревшему порыву не следует. Нужно всячески этому содействовать - это будет и Богу угодное дело. Все готово: готовы к этому и генерал Врангель и вся та партия патриотически настроенных действительных сынов своей Родины, которая находится в связи с генералом Врангелем. Причем генерал Врангель - тот Божией милостию диктатор, из рук которого и получит власть и царство помазанник...

Епископ был так увлечен поддержкой разговора, что перестал сохранять сдержанность и простую осторожность и дошел до того, что готов был тут же ждать от правительства решений немедленных (из записки В. Ф. Зеелера). Сидорин, Слащов, Вениамин... Все это, в сущности, меня уже мало интересовало. Я спросил генерала Кутепова о настроении добровольческих частей. Он ответил, что одна дивизия вполне прочная, в другой настроение удовлетворительное, в двух - неблагополучно. Критикуя наши неудачи, войска, главным образом, обвиняют в них генерала Романовского. Кутепов высказал свое мнение, что необходимо принять спешные меры против собирающегося совещания и лучше всего вызвать ко мне старших начальников с тем, чтобы они сами доложили мне о настроении войск. Я взглянул на дело иначе: настало время выполнить мое решение. Довольно. В ту же ночь совместно с начальником штаба генералом Махровым я составил секретную телеграмму - приказание о сборе начальников на 21 марта в Севастополь на Военный совет под председательством генерала Драгомирова. В число участников я включил и находившихся не у дел, известных мне претендентов на власть и наиболее активных представителей оппозиции. В состав совета должны были войти: командиры Добровольческого (Кутепов) и Крымского (Слащов) корпусов и их начальники дивизий. Из числа командиров бригад и полков - половина (от Крымского корпуса в силу боевой обстановки норма может быть меньше). Должны прибыть также: коменданты крепостей, командующий флотом, его начальник штаба, начальники морских управлений, четыре старших строевых начальника флота.

От Донского корпуса - генералы Сидорин, Кельчевский и шесть лиц в составе генералов и командиров полков. От штаба главнокомандующего - начальник штаба, дежурный генерал, начальник Военного управления и персонально генералы: Врангель, Богаевский, Улагай, Шиллинг, Покровский, Боровский, Ефимов, Юзефович и Топорков. К председателю Военного совета я обратился с письмом (20 марта, № 145/м): Три года российской смуты я вел борьбу, отдавая ей все свои силы и неся власть, как тяжкий крест, ниспосланный судьбою. Бог не благословил успехом войск, мною предводимых. И хотя вера в жизнеспособность армии и в ее историческое призвание мною не потеряна, но внутренняя связь между вождем и армией порвана. И я не в силах более вести ее. Предлагаю Военному совету избрать достойного, которому я передам преемственно власть и командование. Уважающий Вас А. Деникин. Следующие два, три дня прошли в беседах с преданными мне людьми, приходившими с целью предотвратить мой уход. Они терзали мне душу, но изменить, моего решения не могли. Военный совет собрался, и утром 22-го я получил телеграмму генерала Драгомирова: Драгомиров. Я считал невозможным изменить свое решение и ставить судьбы Юга в зависимость от временных, меняющихся, как мне казалось, настроений. Генералу Драгомирову я ответил: Повторяю, что число представителей совершенно безразлично. Но, если донцы считают нужным, допустите число членов сообразно их организации. В тот же день получена мною в ответ телеграмма генерала Драгомирова. Я приказал справиться, был ли генерал Врангель на этом заседании и известно ли ему об этом постановлении, и, получив утвердительный ответ, отдал свой последний приказ Вооруженным силам Юга: Генерал-лейтенант барон Врангель назначается главнокомандующим Вооруженными силами Юга России. 2. Всем, шедшим честно со мною в тяжкой борьбе, - низкий поклон. Господи, дай победу армии и спаси Россию. Генерал Деникин. Военный совет. Мой отъезд. Константинопольская драма. О том, что происходило на Военном совете, я узнал лишь много времени спустя. Я думаю, что тогда и генерал Кутепов, и я не вполне верно оценивали добровольческие настроения. Приведу описание этих событий, составленное одним из участников и нашедшее подтверждение со стороны других членов совета (из записки генерала Ползикова): примечание генерала Кутепова:). Генерал Кутепов, уезжая с заседания у генерала Витковского, приказал собраться во дворце на назначенный вечером того дня Военный совет на 11/2 часа раньше, с тем, чтобы устроить перед началом Военного совета предварительное совещание старших начальников Добровольческого корпуса. Кстати скажу, что так как в воздухе было тревожно, то решено было принять некоторые меры, которые выразились в следующем: от наших полков и артиллерийской бригады были назначены усиленные патрули, в особенности на улицах, примыкающих ко дворцу. На местах квартирования были назначены дежурные части, которые должны были бодрствовать в полной готовности и имели связных-быстроходов во дворце. У главного входа дворца стояли команды пулеметчиков. Такие же команды были скрытно размещены внутри соседних дворов. Во дворе дворца скрытно размещалась офицерская рота. На предварительном совещании под председательством генерала Кутепова все начальники единодушно высказали мысль о недопустимости оставления генералом Деникиным своего поста, настаивали на выражении ему полного доверия и о принятии всех мер, чтобы упросить его не оставлять своего поста.

Решено было оказать соответствующее влияние на остальных участников Военного совета, с тем чтобы Военный совет просил бы и даже умолял генерала Деникина не покидать свой пост. Генерал Кутепов сидел грустный, как бы подавленный, и неоднократно заявлял о твердом решении генерала Деникина. Привыкнув видеть в генерале Кутепове начальника энергичного, настойчивого и решительного, мы недоумевали его пассивности. Невольно вспомнились слухи о его неладах с генералом Деникиным и о. Это было совершенно неправдоподобно, но тем не менее не было объяснений молчаливому, пассивному, а потому непонятному поведению генерала Кутепова. Никто из нас не понял тогда, как ему было тяжело. Мы не могли понять, что ему действительно было известно твердое и непреклонное решение генерала Деникина, мы не понимали, что генерал Кутепов, всегда честный и прямой, знал, что не может дать нам надежду, и, переживая гораздо острее и глубже все то, что мы переживали, не мог сказать нам ничего иного, как о твердом решении генерала Деникина оставить свой пост (примечание генерала Кутепова:). Было решено на случай непреклонности генерала Деникина выразить ему полное доверие и просить его самого назначить себе заместителя, признание которого, естественно, будет для всех обязательным. Открывая заседание, генерал Драгомиров прочитал приказ главнокомандующего о назначении Военного совета. Затем была произведена поверка присутствующих на заседании и установление их права на участие в нем. Сейчас же по окончании поверки генерал Слащов заявил о том, что его корпус находится на фронте, а потому он не мог командировать на заседание всех старших начальников, имеющих право принять участие в нем. Генерал Драгомиров объявил, что это предусмотрено и оговорено в приказе главнокомандующего. Генерал Слащов продолжал настаивать на том, что его корпус не имеет на заседании достаточного числа представителей для выявления желаний и решения корпуса, что это является несправедливостью по отношению к доблестному корпусу, дольше всех отстаивающему последний клок белой русской земли, и прочее. Генерал Драгомиров снова заявил, что он не имеет права изменить приказ главнокомандующего, что для всех частей было назначено справедливое представительство, что число присутствующих от определенного воинского соединения не имеет существенного значения, раз представительство от него все-таки есть, а в частности, касаясь 2-го корпуса, ясно, что его голос в достаточной мере будет сильным в лице командира корпуса и присутствующих от корпуса представителей. Генерал Слащов снова с большим волнением старался доказать невыгодное и обойденное положение его корпуса в то время, как 1-й корпус имеет на заседании обильное наличие своих представителей. Генерал Кутепов заявил, что он согласен сократить число представителей от своего корпуса, если наличие их вызывает такой протест о нарушении справедливости. Генерал Драгомиров снова заявил, что он не видит нарушения справедливости по отношению к какому-нибудь из воинских соединений, изменить приказ главнокомандующего он не смеет и дальнейшее обсуждение вопроса о представительстве на заседании Военного совета он прекращает. Вслед за тем генерал Драгомиров объявил, что во исполнение приказа главнокомандующего необходимо избрать ему заместителя. Генерал Слащов первым просил слова и весьма пространно говорил о необходимости установить порядок. Кроме генерала Слащова, говорили, как мне помнится, генерал Махров и Вязьмитинов, заявляя о том, что им хорошо известно о непреклонном решении генерала Деникина уйти от власти. Генерал Слащов говорил несколько раз. Он говорил о недопустимости выборов, ссылаясь на уподобление Красной армии, после того, как старшие покажут пример.

Горячо, прямолинейно, искренно, честно и хорошо говорил генерал Топорков. Со стороны Добровольческого корпуса до сих пор никто не говорил. Генерал Драгомиров приказал раздать бумагу и карандаши для закрытого намечения заместителя главнокомандующему. Тогда капитан 1-го ранга (начальник штаба Черноморского флота Рябинин, впоследствии перешедший к большевикам) просил слова, начав словами: , произнес патетическую речь о необходимости исполнить приказ главнокомандующего и назвать имя его заместителя, каковым является, по убеждению чинов Черноморского флота, генерал Врангель. Имя генерала Врангеля было названо официально на заседании совета, но в частных беседах оно уже называлось. В это время шло частное обсуждение около генерала Витковского, который после распоряжения генерала Драгомирова раздать бумагу просил через генерала Кутепова слова (примечание генерала Кутепова:) и энергично и настойчиво заявил о том, что он и чины Дроздовской дивизии находят невозможным для себя принять участие в выборах и категорически от этого отказываются. После слов генерала Витковского сейчас же присоединились к его заявлению начальники Корниловской, Марковской и Алексеевской дивизий и других частей Добровольческого корпуса. Представители от дивизий поддерживали своих начальников тем, что при их заявлении все вставали. Генерал Драгомиров в строгой форме обратил внимание на недопустимость такого заявления, так как оно составляет неисполнение приказа главнокомандующего. Тогда генерал Витковский возразил, что приказы главнокомандующего мы всегда исполняли и исполним и теперь, что мы ему вполне доверяем, и если главнокомандующий решил сложить с себя власть, то мы подчиняемся его решению и его назначению себе заместителя. Но предварительно необходимо выразить главнокомандующему доверие и просить его остаться у власти и немедленно довести до его сведения о таковом постановлении Военного совета. После этих слов кто-то из чинов Добровольческого корпуса крикнул. Дружное и громкое долго оглашало здание дворца. После того как оно кончилось и все сели на свои места, генерал Драгомиров снова пытался доказать необходимость выполнить приказ главнокомандующего, который Военным советом не может быть изменен. Тогда генерал Витковский и другие чины Добровольческого корпуса доказывали о необходимости доложить по прямому проводу генералу Деникину о настроении Военного совета, о выражении ему доверия и просьбы остаться у власти. Генерал Драгомиров на все эти доводы возражал и не соглашался с ними. Все были изрядно уставши, а потому к нашей просьбе - сделать небольшой перерыв - охотно присоединились многие другие, и, к нашему удовольствию, генерал Драгомиров на это согласился, объявив перерыв. Сейчас же мы (Добровольческий корпус) заняли одну из уединенных и находящихся внизу комнат и решили послать от себя срочную телеграмму генералу Деникину, в которой выразить ему полное доверие и признательность и просить остаться у власти. В занятую нами комнату пришли некоторые начальники, не принадлежавшие к Добровольческому корпусу, но вполне разделявшие наши взгляды. Не помню, кто составлял телеграмму, в общем она была составлена коллективно (текст телеграммы:). Телеграмма сейчас же была отправлена на городской телеграф с одним из наших связных с приказанием добиться немедленной ее отправки генералу Деникину. Телеграмма была принята, но своевременно отправлена не была, ибо, как выяснилось позже, провод со Ставкой был занят и было распоряжение генерала Драгомирова никаких телеграмм без его разрешения не передавать. По возобновлении заседания Военного совета генерал Драгомиров изъявил согласие послать телеграмму генералу Деникину и просил составить текст ее. На просьбу, обращенную к генералу Драгомирову, переговорить с генералом Деникиным немедленно по прямому проводу с тем, чтобы после этого закончить заседание Военного совета, генерал Драгомиров категорически отказался. На другой день заседание долго не начиналось, и мы в недоумении и с разными предположениями ходили по коридорам, заходили и в большой зал заседаний, но постоянно видели двери в комнату старших начальников плотно закрытыми; вход в эту комнату без разрешения генерала Драгомирова не допускался. Неоднократно пытались узнать, когда начнется заседание совета и вообще состоится ли оно. Ответы получались самые расплывчатые и неуверенные. Вызвать генерала Кутепова из комнаты старших начальников не удавалось. Генерала Витковского в эту комнату не пропускали. Сведений об ответе генерала Деникина на посланную ему накануне телеграмму никаких не было. Слагалось впечатление, что Военный совет состоялся из высших начальников, а остальных игнорировали. Полная неизвестность и неопределенность создавшегося положения и отсутствие хотя каких-либо объяснений сильно нервировали и вызывали недовольство генералом Драгомировым, упорство которого на предыдущем заседании породило против него много врагов. Поэтому через некоторое время настроение из нервного превратилось определенно во враждебное против комнаты старших начальников. Но скоро оно было рассеяно неожиданным приходом группы новых офицеров, сопровождавших нескольких английских офицеров. Дневное заседание не было открыто, и ответ генерала Деникина не был объявлен нам. Нам объявили, что прибыла делегация от англичан, что сделанные ими предложения настолько необычайны и важны, что совершенно затемняют остроту переживаемых событий, а потому высшие начальники займутся обсуждением английских предложений, а заседание совета назначено на 8 часов вечера этого же дня. Также прошел слух, что приехал в Севастополь генерал Врангель, который будет присутствовать на вечернем заседании Военного совета. Когда мы прибыли на это заседание и в ожидании его открытия блуждали по коридорам и комнатам дворца, то через некоторое время заметили присутствие генерала Врангеля, который нервно ходил по коридору около большого зала. Двери в комнату старших начальников по-прежнему были закрыты, и в ней шло заседание. Несколько раз туда приглашали генерала Врангеля, и через короткое время он выходил оттуда еще более взволнованный. Как оказалось, генерал Врангель привез с собою в Севастополь английский ультиматум, адресованный мне, но врученный ему 20 марта в Константинополе; в своей ноте великобританское правительство предлагало и при его посредстве вступить в переговоры с советским правительством. В случае отклонения этого предложения Англия и угрожала прекратить какую бы то ни было дальнейшую помощь. По непонятным причинам об этом ультиматуме не было сообщено мне в Феодосию, и я узнал о нем только за границей. О происходившем в заседании - старших начальников, до корпусных командиров включительно, генерал Богаевский пишет: Кроме того, не было никого, кто мог бы в то время стать преемником генерала Деникина без возражений с чьей бы то ни было стороны. Никаких имен не называли. На другой день генерал Драгомиров собрал снова совещание и прочитал ответную телеграмму генерала Деникина, приказывавшего все-таки выборы произвести. Несмотря на это, многие протестовали против этого, и нужна была вся твердость и настойчивость генерала Драгомирова, чтобы совещание не приняло форму митинга и прошло спокойно (примечание генерала Богаевского)... После долгих споров решено было составить два совещания: одно - из старших начальников и другое - из всех остальных. Первое должно было наметить преемника, второе поддержать или отвергнуть выборное лицо. Я был в числе старших начальников. Мы заседали в большом угловом кабинете, остальные - в зале. Наше совещание затянулось. Все еще спорили и не могли остановиться на чьем-либо имени. Из зала, где томились уже несколько часов уставшие и голодные начальники войсковых частей, являлись не раз посланные с запросом, что мы решили? Нужно было как-нибудь кончать, откладывать на другой день было уже невозможно: этим неминуемо сразу подрывался бы авторитет будущего главнокомандующего. Тогда я выступил с речью, в которой, очертив создавшуюся обстановку и необходимость во что бы то ни стало скорее кончить вопрос, назвал генерала Врангеля как нового главнокомандующего. Возражений не последовало, и, как мне показалось тогда, не из симпатий к нему, а просто потому, что нужно же избрать кого-нибудь и кончить тяжкий вопрос. В то время едва ли кто думал о продолжении борьбы с красными вне Крыма: нужно было отсидеться, привести себя в порядок и уходить за границу, если не удастся удержать Крым. Считали, что Врангель с этим справится. Пригласили его в наш кабинет (он только что приехал из Константинополя), и здесь председатель сделал ему нечто вроде экзамена: Его ответы в резком, решительном тоне, сводившиеся в общем к тому, что он не мыслит о продолжении серьезной борьбы и будет считать своим долгом, если станет во главе армии, удовлетворили не всех в совещании. Генерала Врангеля попросили временно удалиться, чем он, видимо, остался очень недоволен, и снова начали обсуждать его кандидатуру. Наконец, решено было остановиться на нем. Снова вызвали его, и генерал Драгомиров объявил ему о нашем решении. Генерал Врангель принял это внешне спокойно, однако у многих из нас - да, вероятно, и у него - все же были сомнения, утвердит ли генерал Деникин наш выбор. Мы не знали подробностей, но всем было известно, что между ними были дурные отношения и вина в них падала не на генерала Деникина... Согласившись на наш выбор, генерал Врангель удивил всех нас своим решительным требованием - дать ему подписку в том, что условием принятия им поста главнокомандующего не будет переход в наступление против большевиков, а только вывод армии с честью из создавшегося тяжелого положения. На вопрос наш, зачем эта подписка, генерал Врангель ответил, что он хочет, чтобы все - и прежде всего его родной сын - не упрекнули его в будущем в том, что он не исполнил своего долга. Все это было не совсем для нас понятно - такая предусмотрительность, но ввиду настойчивого требования генерала Врангеля - чуть ли не под угрозой отказа от выбора - подписка была дана (текст этого акта: При этих условиях совещание выразило желание просить главнокомандующего о назначении его заместителем генерала Врангеля, с тем, чтобы он, приняв на себя главное командование, добился бы неприкосновенности всем лицам, боровшимся против большевиков, и создал бы наиболее благоприятные условия для личного состава Вооруженных сил Юга России, именно для тех, кто не найдет для себя возможным принять обеспечение безопасности от советского правительства. С содержанием этого акта я ознакомился только за границей). После этого была послана телеграмма генералу Деникину. Заседание закончилось. Генерал Драгомиров прочел текст телеграммы, посланной им накануне генералу Деникину. Многие из нас обратили внимание, что содержание телеграммы было не совсем такое, как читали нам накануне в окончательной форме. Затем генерал Драгомиров прочел ответный приказ на нее генерала Деникина с назначением своим заместителем генерала Врангеля. По прочтении этого приказа генерал Драгомиров провозгласил в честь главнокомандующего генерала Врангеля (из записки генерала Ползикова). Вечер 22 марта. Тягостное прощание с ближайшими моими сотрудниками в Ставке и офицерами конвоя. Потом сошел вниз - в помещение охранной офицерской роты, состоявшей из старых добровольцев, в большинстве израненных в боях; со многими из них меня связывала память о страдных днях первых походов. Они взволнованы, слышатся глухие рыдания... Глубокое волнение охватило и меня; тяжелый ком, подступивший к горлу, мешал говорить. Спрашивают: - Почему? - Теперь трудно говорить об этом. Когда-нибудь узнаете и поймете... Поехали с генералом Романовским в английскую миссию, откуда вместе с Хольмэном на пристань. Почетные караулы и представители иностранных миссий. Краткое прощание. Перешли на английский миноносец. Офицеры, сопровождавшие нас, в том числе бывшие адъютанты генерала Романовского, пошли на другом миноносце - французском, который пришел в Константинополь на 6 часов позже нас. Роковая случайность... Когда мы вышли в море, была уже ночь. Только яркие огни, усеявшие густо тьму, обозначали еще берег покидаемой русской земли. Тускнеют и гаснут. Россия, Родина моя. В Константинополе на пристани нас встретили военный агент наш генерал Агапеев и английский офицер. Англичанин что-то с тревожным видом докладывает Хольмэну. Последний говорит мне: - Ваше превосходительство, пойдем прямо на английский корабль... Англичане подозревали. Знали ли наши? Я обратился к Агапееву: - Вас не стеснит наше пребывание в посольстве... в отношении помещения? - Нисколько. - А в... политическом отношении? - Нет, помилуйте... Простились с Хольмэном и поехали в русский посольский дом, обращенный частично в беженское общежитие. Там моя семья. Появился дипломатический представитель. Выхожу к нему в коридор. Он извиняется, что по тесноте не может нам предоставить помещения. Я оборвал разговор: нам не нужно его гостеприимства... Вернувшись в комнату, хотел переговорить с Иваном Павловичем о том, чтобы сейчас же оставить этот негостеприимный кров. Но генерала Романовского не было. Адъютанты не приехали еще, и он сам прошел через анфиладу посольских зал в вестибюль распорядиться относительно автомобиля. Раскрылась дверь, и в ней появился бледный как смерть полковник Энгельгардт: - Ваше превосходительство, генерал Романовский убит. Этот удар доконал меня. Сознание помутнело, и силы оставили меня - первый раз в жизни. Моральных убийц Романовского я знаю хорошо. Физический убийца, носивший форму русского офицера, скрылся. Не знаю, жив ли он, или правду говорит молва, будто для сокрытия следов преступления его утопили в Босфоре. Генерал Хольмэн, потрясенный событием, не способный простить себе, что не оберег Романовского, не настояв на нашем переезде прямо на английский корабль, ввел в посольство английский отряд, чтобы охранить бывшего русского главнокомандующего... Судьбе угодно было провести и через это испытание. Тогда, впрочем, меня ничто уже не могло волновать. Душа омертвела. Маленькая комната, почти каморка. В ней - гроб с дорогим прахом. Лицо скорбное и спокойное. В этот вечер я с семьей и детьми генерала Корнилова перешел на английское госпитальное судно, а на другой день на дредноуте мы уходили от постылых берегов Босфора, унося в душе неизбывную скорбь.

Дата 27 марта навсегда вошла в нашу историю под названием «Новороссийская катастрофа». Войска Красной армии в этот день в 1920 году взяли Новороссийск, разгромив Вооруженные силы юга России. Бойцы 16-й имени Киквидзе стрелковой дивизии в Новороссийске. 1920 год.

Бойцы 16-й имени Киквидзе стрелковой дивизии в Новороссийске. 1920 год.

В трагичные мартовские дни генералы Белой армии не проявили ни единства в своих действиях, ни усердия в обороне города, ни справедливости в распределении мест на судах при эвакуации в Крым. К Новороссийску отступало до 40 тысяч казаков и 10 тысяч добровольцев. Этой армии, вооруженной мощной артиллерией и бронепоездами, вполне хватило бы для долговременной защиты окруженного горами города. Не было только одного — толкового руководства. Вот что доносил командующему Донармии полковник Яцевич: «Поспешная посадка не вызывалась реальной обстановкой на фронте, которая мне, как отходившему последним, была очевидна. Никаких значительных сил не наступало. Но склока среди людей, веривших в свое призвание руководить делом «Спасения России», пошла в ущерб интересам дальнейшей борьбы. Всем, кто не смог эвакуироваться, пришлось пережить жуткие дни пленения. Одних расстреляли, других замучили в застенках ЧК, многих посадили за колючую проволоку умирать на голодном пайке, а самых «счастливых» тут же мобилизовали и отправили на Польский фронт оборонять родину, такую же единую и неделимую, но теперь не «белую», а «красную». Даже спустя десятилетия, невозможно однозначно занять чью-либо сторону в этой братоубийственной Гражданской войне. Хорошо об этом сказал новороссийский литератор Михаил Глинистов в одном из своих произведений: «Не надо делить нас на красных и белых — мы просто российский народ». Впрочем, Гражданская война и не предусматривала какое-то примирение между воюющими. Это была схватка на истребление. В городе все это началось за два года до «Новороссийской катастрофы». Страшным символом этого стала кровавая расправа над офицерами Варнавинского пехотного полка, повлиявшая на дальнейшие трагические события на Черноморском флоте. В феврале 1918 года городским Советом был устроен праздник по поводу возвращения с турецкого фронта Варнавинского пехотного полка. Это была единственная часть, вернувшаяся на родину с полной численностью своего состава. Поначалу солдаты и офицеры полка дали согласие выступить на стороне Советов против Кубанского правительства, но затем решили разъехаться по домам. В дело вмешался экипаж революционно настроенного миноносца «Керчь». Моряки арестовали офицеров полка, а затем утопили их в море рядом с пристанью. Из-за этого белогвардейцы, занявшие Новороссийск летом 1918 года, в дальнейшем беспощадно истребляли моряков. На пристани был установлен памятник погибшим варнавинцам, который простоял недолго, до прихода в марте 1920 года частей Красной армии. Новороссийск и окрестности представляли в последние мартовские дни ужасное зрелище. Вот как в своих воспоминаниях описывает увиденное начальник оперативного отдела штаба Донской армии подполковник Владимир Добрынин: «Все двинулось к Новороссийску. Ввиду невылазной грязи по лесной дороге как войска, так и обозы двигались главным образом по железнодорожному полотну, задерживая и без того слабое движение поездов. Все полотно, обочины и прилегающие лесные тропинки были буквально забиты бесконечным морем всадников, пеших людей, повозок, на которых сидели мужчины, женщины, дети, лежали больные, трупы убитых и умерших. Можно было наблюдать душераздирающие сцены, как какая-либо истомленная тяжестью походов женщина закостенелыми от холода руками держала останки близкого, дорогого ей существа, прижимаясь к застывшему трупу, как бы в ожидании от него помощи. Мало-помалу волы, лошади и верблюды выбивались из сил и гибли в липкой грязи чернозема. А люди все шли и шли дальше в надежде найти спасение от ужасов большевизма...» Впрочем, свои ужасы были как с одной, так и с другой стороны. «Новороссийск, — писал исследователь белого движения Николай Львов, — это каменная яма, где бесславно погибло все прошлое, все два с половиной года героических усилий, это провал всего того, что было сделано, за что принесено столько жертв, вынесено столько нечеловеческих страданий». Остатки Добровольческого корпуса, подчинявшиеся генералу Александру Кутепову, завладели в порту большинством находившихся там судов. Добровольцы держали в порту настоящую линию обороны, сдерживая стихию из человеческих тел. Город агонизировал. Из-за людей, заполнивших его улицы, он стал непроезжим. Немало граждан, даже имеющих право на посадку, не смогли пробиться к судам. Обстановка в городе, несмотря на наличие в них огромного числа воинских частей, вышла из-под контроля. Эвакуация осуществлялась в обстановке паники, во время которой, по разным оценкам, погибло несколько сотен человек. Этот эпизод запечатлен на известной картине «Бегство буржуазии из Новороссийска. 1920 г.» Ивана Владимирова, впоследствии народного художника РСФСР. В порту в то время находились суда целого ряда государств. Помимо России, в эвакуации принимали участие Великобритания, Франция, Италия, Греция и США. Многие из оставшихся в Новороссийске офицеров Вооруженных сил на юге России решили покончить с собой, предпочтя гибель плену. Историк Сергей Волков в книге «Трагедия русского офицерства» пишет об этом: «Момент пленения нас большевиками не поддается описанию, некоторые тут же предпочитали покончить счеты с жизнью, мне запомнился капитан Дроздовского полка, стоявший недалеко от меня с женой и двумя детьми, трех и пяти лет. Перекрестив и поцеловав их, он каждому из них стреляет в ухо, крестит жену, в слезах прощается с ней; и вот; застреленная, падает она, а последняя пуля в себя...». Так уходила старая Россия. Скоро в городе появится памятник, посвященный этому событию.

НОВОРОССИЙСКАЯ КАТАСТРОФА (Гибель Донской Армии)

Андрей Вадимович Венков, Москва

Фотографии эвакуации Донской Армии из Новороссийска из личной коллекции Алексея Иванова (Великобритания).

Исследователями истории Белого движения на Юге России на сегодняшний день выдвинуто множество версий, объясняющих его поражение в борьбе с Красной армией. Была ли это ошибка или же целая цепочка ошибок одного из предводителей Вооруженных Сил Юга России, либо же это было трагичное и фатальное стечение обстоятельств, множества тактических ошибок и разномыслия среди участников антибольшевистского сопротивления? Анализом сложившейся на тот момент ситуации и занимаются историки… То, что произошло в Новороссийске в марте 1920 года, когда белые части, в спешке покидая город, оставили на берегу, на «съедение» красным, тысячи своих соратников, в том числе и казаков, — это, несомненно, катастрофа, общенародная трагедия. Как стало возможным, что еще недавние союзники, вышедшие из одной Императорской армии, имеющие одинаковые понятия о Чести и Достоинстве, погрязнув в политических склоках и распрях, допустили утрату боеспособности вверенных им частей, а сами части предались панике и «шкурному» интересу – собственному спасению и эвакуации? Почему командование допустило дезорганизацию своих войск, почему не были приняты надлежащие меры по обеспечению обороны Новороссийска и безопасной эвакуации всех желающих? Многие из этих вопросов так и остаются открытыми. Предлагаемая вниманию читателей Альманаха статья А.В. ВЕНКОВА представляет собой попытку восстановить ход тех событий. Этой публикацией мы открываем цикл исторических исследований, посвященных Новороссийской катастрофе. Редакция Альманаха

Зимняя кампания 1919-1920 годов Вооруженными силами Юга России была проиграна. Добровольческая армия после неудачного похода на Москву сократилась до корпуса и была переподчинена командующему Донской армии В.И. Сидорину. Донцы, обескровленные в войне на уничтожение, в феврале 1920 года понесли страшные потери во время бездарного марша на Торговую, лучшая донская конница вымерзла в заснеженной степи. Кубанцы не смирились с переворотом, который учинили в Екатеринодаре Врангель и Покровский, и полками бросали белый фронт. В итоге в последнем крупном сражении на донской земле – под станицей Егорлыкской – белые потерпели поражение и начали отступление на Кубань и к Черному морю.

«19-го февраля Конная группа перешла реку Куга-Ею, — вспоминал генерал Голубинцев. – Отсюда начинается наш медленный, но безостановочный отход на Кубань по большой, размытой тающим снегом, грязной и вязкой дороге к Екатеринодару… Начавшаяся около 20 февраля оттепель обратила черноземную почву в грязное засасывающее болото».

Артиллерист С. Мамонтов, наблюдавший за отступавшими частями 3-го Донского корпуса, вспоминал: «…По обочине тянулись без строя, когда гуськом, когда малыми группами, донцы без винтовок и пик. Пики и винтовки лежали тут же, брошенные вдоль дороги. Донцы бросали оружие, чтобы их не посылали в бой».

19 февраля (3 марта) М.Н. Тухачевский, командующий войсками Кавказского фронта красных, отдал приказ: «Противник, сбитый по всему фронту и теряя пленными, отходит за р.Ея. Армиям фронта приказываю, стремительно продолжая наступление, сбить противника с рубежа этой реки…». Все четыре армии, дравшиеся против донцов и «добровольцев», должны были бить в одном направлении: 8-я на Кущевская – Тимошевская; 9-я – на Старолеушковская – Медведовская; 10-я — на Тихорецкая – Екатеринодар; 1-я Конная должна была, опережая 9-ю армию, ударом через Старолеушковскую отрезать «добровольцам» путь отступления к Тимошевской.

Донцам во всей этой операции выпало отступать грунтовыми дорогами по грязи меж двумя железнодорожными ветками. Причем «кубанцы беззастенчиво грабили донских беженцев», грабили донские склады на станциях, и донцы вынуждены были вызывать с фронта бронепоезда для их защиты. Как бы в отместку, лучшая донская дивизия, 1-я Донская, весь февраль гоняла под Екатеринодаром за кубанскими повстанцами – «зелеными», а 20 февраля (4 марта) в станице Славянской окружила митингующих казаков 3-го и 4-го Таманских полков, выпорола каждого 10-го и расстреляла каждого 50-го (36 выпоротых, 6 расстрелянных).

Воззвание главнокомандующего Вооруженными силами Юга России генерала Деникина 21 февраля (5 марта) – «крик больной измученной души» — привело к тому, что в армии дух упал до предела. Современники считали, что конница белых была сильнее, чем у красных, но ее нельзя было заставить идти в бой.

Боеспособность сохранила Донская бригада Морозова в войсках генерала Я. Слащева, защищавших Крым. 24-28 февраля (8-12 марта) здесь разыгралось «второе генеральное сражение Крымской кампании», и донцы в боях на Перекопе прекрасно проявили себя, рубили и преследовали красные части.

Успешные бои генерала Слащева на подступах к Крыму и на самих перешейках подали белому командованию мысль оставить Черноморское побережье Кавказа и Кубань и укрыться с наиболее боеспособными частями на полуострове, ожидая новых восстаний против большевиков. Надеждами на эти восстания держалось все белое движение.

На Дону и Кубани все было гораздо хуже.

Под Злодейской был настигнут и разбит буденновцами Милютинский полк. Пулеметная команда полка с 6-ю пулеметами во главе с полным георгиевским кавалером Я. Лагутиным перешла к красным.

22 февраля (6 марта), отходя по непролазной грязи за реку Челбас, 9-я Донская дивизия (10-ю, не доверяя кубанцам, перебросили под Тихорецкую) подверглась под Павловской атаке конного корпуса Жлобы. Пришлось бросить обозы и артиллерию. По данным И.И. Дедова, 3 полка сдались. Беженцы, обрубив постромки, смешались с войсками.

Потерпев подряд несколько тяжелых поражений, донские казаки группы генерала Павлова были готовы взбунтоваться. Генерал Дьяков писал: «Настроение казаков по возвращении было просто опасным и к ген. Павлову открыто враждебным. На военном совете старших начальников, названном впоследствии «бунтом донских генералов», последние предложили (посоветовали) генералу Павлову, ввиду создавшегося положения, сложить командование.

Генерал Павлов уступил, и командование принял популярный среди рядовых казаков ген. Секретев. В виде репрессий последний был штабом смещен и заменен ген. И. Поповым».

По данным Раковского, донские генералы были недовольны тем, что Павлов «1) заморозил конницу, 2) нераспорядительностью боя у Торговой, 3) ночевкой в открытой степи после этого боя, 4) непонятным его поведением как 12 февраля, так и во время боев 13-17 февраля, и. собравшись на совещание и обсудив поведение Павлова, постановили немедленно его удалить и отстранить от командования конной группой и на его место поставить генерала Секретева. Ком. Донармии 25 февраля согласился с этой заменой».

Обозленные казаки вспомнили о Мамонтове, при котором якобы не знали поражений. Появились слухи, что Мамонтов отравлен. Отдел пропаганды ВСЮР послал в войска агентов для разъяснения, что Мамонтов умер от тифа. Казаки не верили. «Когда 4-й Донской корпус, узнав о смерти ген. Мамонтова, готов был идти в Екатеринодар, чтобы найти виновников его смерти, чтобы успокоить казаков и привести остатки корпуса в порядок, ген. И.Д. Попов был назначен его командиром». 27 февраля (11 марта) популярный в войсках генерал И.Д. Попов принял командование.

25 февраля (9 марта), когда войска отошли за Челбас, стал известен приказ Деникина о грядущей эвакуации Новороссийска…

Донцы стали отходить за реку Бейсуг. Связь между корпусами была ненадежной. Командующий Донской армией генерал В.И. Сидорин на аэроплане с летчиком Стрельниковым сам облетал корпуса. При переправе через Бейсуг у станицы Пластуновской Сидорин лично участвовал в бою, метался с генералом Калиновским меж частями, но лишь Назаровский полк полковника Лащенова пошел в бой. Сидорин, окруженный конвоем, с холма наблюдал за атакой…

Назаровцы, конечно же, были опрокинуты. Красные преследовали.

Очевидец передает такую сцену: Сидорин и Калиновский вскочили на коней, Сидорин все еще ждал чего-то в задумчивости. Подъесаул Золотарев обратился к нему:

— Ваше Превосходительство, пора ехать, а то нас зарубят.

— Разве? Ну, поедем…

Осеняемый георгиевским значком конвоя Сидорин ускакал…

Полковник Кислов отмечал, что казаки потеряли боевой дух, что они против эвакуации в Крым, хотят идти в Персию или за Кавказский хребет. Генерал Кельчевский, бывший начальник штаба Донской армии, назначенный Деникиным военным министром нового правительства Юга России, но оставшийся с донцами, требовал отступать вместе с «добровольцами» на Новороссийск. Корпусные командиры признавали необходимым, прежде всего, дать войскам отдых. Генерал Стариков заявил: «Нет иного выхода, надо отвести казаков за Кубань, дать им отдохнуть, они опомнятся и опять пойдут за мной в бой».

Сидорин считал, что Советы переживают такой же кризис, что и белые, Красная армия тает, в ее тылах разрастается повстанческое движение, те же махновцы… Он предлагал наступать, поддержать кубанцев в боях за Тихорецкую, добиться подъема всего кубанского казачества. Под красными была такая же грязь. Наступая, они растянули свои силы. В конце концов – их недавно били под Батайском и на Маныче.

Сидорин настоял, и донцы решили встретить красных у станицы Кореновской (Тихорецкую только что сдали). Штаб армии, однако, был переведен в Екатеринодар.

28 февраля (12 марта) Сидорин прибыл в ставку Деникина. Деникин в этот день отдал приказ войскам отойти за Кубань и защищать Екатеринодар и Новороссийск. Деникин считал, что кубанцы «скоро одумаются, почувствовав всю тяжесть власти коммунистов. Восстание на Кубани неизбежно; защищая реку Кубань, мы дождемся его и общими силами погоним врага».

Сидорин, тем не менее, передал в войска, чтоб готовились к бою, не доходя Кубани.

Наиболее боеспособной частью оставалась сведенная в группу конница. Голубинцев вспоминал, что 28 февраля (12 марта) конная группа отошла в Кореновскую. «Здесь было получено сообщение, что для руководства операциями в станицу Кореновскую завтра, то есть 29-го, на аэроплане прилетает Командующий Донской Армией генерал Сидорин. Особого энтузиазма это сообщение не внесло, ибо Сидорин вообще не пользовался популярностью ни у командного состава, ни у казаков, и об его военных и боевых качествах и, особенно, политических тенденциях, так же как и методах ведения операций, мнение было далеко не в его пользу».

Прибыв в Кореновскую, Сидорин получил донесение, что противник исчез. Генерал Гусельщиков доложил: «Буденный пошел в обход правого фланга».

У станицы Кореновской состоялся смотр, после которого Сидорин произнес «довольно бессодержательную и трафаретную речь о необходимости победить и драться. Казаки слушали и молчали, кутаясь в драные шинели и переминаясь с ноги на ногу в дырявых мокрых сапогах и опорках». От офицеров Сидорин тоже не дождался «бодрого ответа».

Вместо ожидаемого боя, по воспоминаниям Голубинцева, войска в тылу услышали стрельбу и начали поспешный отход и бои за переправы через многочисленные разлившиеся речки.

Голубинцев в своих воспоминаниях описал путь конной группы от Кореновской до Екатеринодара. Он лежал через Пластуновскую, Динскую. У речки Качати, прикрывая переправу, 29-й конный полк ходил в конную атаку. «На кургане рисовалась грустная, завернутая в бурку, фигура генерала Сидорина. С конвоем из юнкеров пассивно и беспомощно переезжал ген. Сидорин с кургана на курган, тоскливо слушая перестрелку».

О.Ротова вспоминала, что в 25-м Кочетовском пешем полку тоже были недовольны командованием: «Где был наш пресловутый командующий Донской армией генерал Сидорин? Где были наши донские «министры», много говорившие, но ничего не сделавшие? В полку, как офицеры, так и казаки говорили, что они на подлости были весьма способны и активны, сваливая генералов Краснова, Денисова и Полякова, а на другое оказались не только никчемными, но злостными разрушителями».

Все время, пока донцы отходили к Кубани и за Кубань, в верхах произошли значительные изменения.

Деникин все время уговаривал казачьих «избранников», делегатов Кругов и Рады, продолжать совместную борьбу, но удар он получил с другой стороны. 28 февраля (12 марта) командующий Добровольческим корпусом генерал Кутепов послал ему

телеграфно своеобразный ультиматум, в котором требовал принять ряд мер «в целях эвакуации бойцов за идею Добровольческой армии», а именно с момента подхода «добровольцев» к станице Крымской передачи в руки командующего корпусом, то есть Кутепова, всей власти в тылу с диктаторскими полномочиями по определению порядка посадки частей на транспорты и предоставления в его исключительное ведение линии железных дорог, всех плавучих средств и флота. В пункте 5-м Кутепов указывал, что учреждения Ставки и Правительства должны быть погружены не ранее последней грузящейся на транспорты «добровольческой» части.

Обиженный Деникин ответил, между прочим, что «добровольцы должны бы верить, что Главнокомандующий уйдет последним, если не погибнет ранее». «Вот и конец, — отметил Деникин. – Те настроения, которые сделали психологически возможным такое обращение Добровольцев к своему Главнокомандующему, предопределили ход событий: в этот день я решил бесповоротно оставить свой пост».

Дальше – больше. 1(14) марта Донской Войсковой Круг и Кубанская Рада на своем совещании решили объединить Донскую и Кубанскую армии и предложили общее командование генералу Кельчевскому, начальнику штаба Донской армии. Кельчевский ответил: «Это бунт. Я на это не пойду».

2(15) марта Кутепов без разрешения штаба Донской армии отвел Добровольческий корпус от Тимашевской. Сидорин приказал Кутепову контратаковать и восстановить положение. Кутепов приказа не выполнил… Взаимоотношения между «добровольцами» и казаками покатились по наклонной.

3(16) марта Верховный круг Дона Кубани и Терека расторг договор о союзе с Деникиным и принял решение изъять казачьи войска из подчинения Деникину в оперативном отношении. Уехавший в Новороссийск Деникин в свою очередь вывел Добровольческий корпус Кутепова из-под командования Сидорина. «Добровольцы» двинулись на Новороссийск. Генерал Кутепов был назначен комендантом города. А. Гордеев считал, что этим решением «все казачьи части были отрезаны от возможности воспользоваться морскими средствами».

Донской командарм Сидорин, атаман А.П. Богаевский и донской генералитет были против разрыва с Деникиным. 4(17) марта на совещании в станице Георгио-Афипской Сидорин заявил: «У меня есть чувство долга, я буду держаться до последнего». Под давлением генералов донская делегация Верховного Круга высказалась за возобновление союза с Деникиным. Сидорин отдал приказ: «Добровольческий корпус вышел из состава Донской армии, которой по отходе за Кубань приказано оборонять линию Кубани от устья Лабы до Федоровки включительно. Постановление о разрыве с Деникиным аннулируется».

Переправившись через Кубань, донцы оказались в очень невыгодных условиях: «низкий и болотистый берег реки Кубани и многочисленные, текущие с гор реки с болотистыми берегами затрудняли передвижение». Предгорья были полны отрядов «зеленых». С ними донцы пытались вступить в переговоры. Так, идущая в авангарде Сводно-Партизанская дивизия пыталась договориться с ними — не трогать друг друга.

Перейдя на левый берег Кубани, донцы двинули часть сил вверх по реке, чтобы выйти на связь с кубанскими корпусами.

Тем не менее, командование осознавало, что линию Кубани не удержать, что отступление неизбежно. 5(18) марта Сидорин прилетел в Новороссийск к Деникину и обсуждал пути отступления.

Сидорин предлагал вывести Донскую армию на Геленджик и Туапсе. Деникин убеждал вести донцов на Таманский полуостров, прикрытый «добровольцами», «где возможна легкая оборона и достаточно средств, чтобы выждать время, где имеется большое количество морских средств и возможность переброски частей в Крым.

Но Сидорин возражал, что на Тамань вместе с казаками двинется большое количество беженцев, что изменит совершенно обстановку».

Деникин настоял. 6(19) марта в Георгио-Афипской совещание донских командиров одобрило решение Главкома вести войска на Тамань.

Генерал Кельчевский отбыл к Деникину и доложил о решении, но просил, чтобы находившаяся в районе Крымской 1-я Донская дивизия была в числе первых эвакуирована из Новороссийска.

Решению этому не суждено было сбыться.

6(19) марта красные начали переправу через Кубань у Усть-Лабинской и Варениковской, обходя Донскую армию с обоих флангов, а затем форсировали реку в самом Екатеринодаре. Генерал Коновалов со 2-м Донским и 3-м Кубанским корпусами оборонялся неудачно, и красные разрезали донцов на две части. «Такая неутомимость, энергия и высокая активность большевиков были для всех совершенно неожиданными», — писал журналист Раковский.

4-й Донской корпус (порядка 17-18 тысяч всадников), отрезанный от Донской армии (корпус держал связь с 1, 2 и 4 Кубанскими корпусами), 6(19) марта сосредоточился у аула Тахтамукай. Связь с Донской армией и Главным командованием была прервана, зато получено сообщение, что «Донская армия, по постановлению Войскового Круга, прервала всякие сношения с Добровольческой армией. и начальникам бригад и дивизий предлагается действовать по своему усмотрению самостоятельно.

Здесь же, в пути, состоялось совещание старших начальников, на котором решили, не разъединяясь, действовать вместе и отойти в Грузию, где предполагали отдохнуть и оправиться, дабы вновь продолжать борьбу». Во временное командование 4-м Донским корпусом вступил начальник 10-й донской дивизии генерал Николаев.

Главные силы Донской армии – 1, 2 и 3 Донские корпуса на Таманский полуостров не успели. Красные преградили им путь.

7(20) марта Деникин отдал свою последнюю директиву: «Добровольческому корпусу теперь же частью сил, обойдя кружным путем, занять Таманский полуостров и прикрыть от красных северную дорогу от Темрюка». То есть, все еще предполагался отход донцов на Тамань, и «добровольцы» должны были прикрыть их фланговый марш. Но, вопреки приказу Деникина, части «добровольцев», которые до этого прикрывали нижнее течение Кубани, под давлением красных пошли на Новороссийск.

1-я Донская дивизия, стоявшая в районе Крымской, могла ударом на Варениковскую (всего 30 км от Крымской) восстановить положение, но такого приказа не получила. 7(20) марта бросила 1-ю Донскую дивизию и ушла, не предупредив ее, на Новороссийск добровольческая конница Барбовича. К Барбовичу присоединилась сформированная на Дону бригада Чеснокова (Клястицкий и Мариупольский гусарские и Чугуевский уланский полки). Очевидец оставил красочное описание этой 3-тысячной массы кавалерии: «Удивительно красивое зрелище представляли длинные цепи всадников различных полков со своими пестрыми флюгерами на пиках, тянувшихся вдоль полотна железной дороги».

Донское командование считало впоследствии это решение Кутепова роковым для Донской армии. «Движение Донских корпусов не только запоздало по времени, но и вообще было невыполнимо: от расстроенных отходом Донских корпусов было невозможно требовать выполнения своеобразного «шассе круазе» с Добровольческим корпусом, да еще притом посредством флангового марша по отношению к наступавшему противнику», — писал И.Оприц.

9(22) марта три Донских корпуса заняли Ильскую и Абинскую и теснились к Крымской, которая была забита «добровольцами», идущими к Тоннельной. 1-я Донская дивизия вопреки логике получила 9(22) марта приказ идти на Тамань.

Отступавшие донцы были «облеплены» «зелеными», которые уговаривали казаков переходить к ним. В Смоленской к «зеленым» чуть было не ушли 4-я и 5-я конные бригады 2-го Донского корпуса, который теперь возглавлял генерал А.М. Сутулов. Но когда армия прошла, бригады все же двинулись за ней, оставив у «зеленых» 500 человек с оружием. В Холмской ушел к «зеленым» Черкасский полк.

10(23) марта авангард 1-й Донской дивизии (Атаманский полк, 6-я сотня лейб-казаков и эскадрон лейб-гвардии Конно-гренадерского полка) занял Анапу, но дальше на Тамань путь был закрыт.

11(24) марта Анапа была атакована красными (78 и 79 стрелковые полки и 16-я кавалерийская дивизия), и 1-я Донская дивизия, потеряв 44 казака, отошла к Тоннельной. Красные хвастливо заявляли, что уничтожили весь Атаманский полк.

Сбившуюся вместе боеспособную конницу генерал Драгомиров предлагал собрать в кулак и бросить в рейд по красным тылам, чтобы она, пройдя Кубань и Дон, вышла к Крымскому полуострову с севера, со стороны Перекопа. Все эти планы остались неисполненными.

«11-го марта Добровольческий корпус, два Донских и присоединившаяся к ним Кубанская дивизия… сосредоточились в районе Крымской, направляясь всей массой на Новороссийск. Катастрофа становилась неизбежной и неотвратимой», — подвел итог Деникин.

«Добровольцы» (корниловцы и алексеевцы) заняли фронт от Тоннельной до Абрау-Дюрсо. Вдоль железной дороги развернулись донцы. Штаб Донской армии все еще торчал в Крымской.

Пристань цементного завода в Новороссийске

В ночь с 11 на 12 (24-25) марта в Новороссийске у пристани вблизи цементного завода стал поезд Деникина, охраняемый английским караулом. 12(25) марта рядом с поездом Деникина остановился поезд Донского Атамана, охраняемый юнкерами и атаманским конвоем. В 9 утра на бронепоезде подъехал Сидорин.

Около пароходов были сооружены баррикады, охраняемые «добровольческими» караулами с пулеметами. Настроение «добровольцев» было очевидно: «Русские части лучше сохранились, чем казаки… Казаки же в большинстве случаев потеряли свои формирования, дисциплину и митинговали. Они явно выразили враждебность главному командованию, и вполне понятно, что командование не желало ввозить заразу в Крым».

Для руководства эвакуацией Деникиным была создана особая комиссия во главе с «почтенным генералом» Вязьмитиновым. Сидорин тоже назначил эвакуационную комиссию в составе инспектора донской артиллерии генерала Майделя, двух генералов И.Т. и К.Т. Калиновских и полковника генерального штаба Добрынина. Но «добровольческие» караулы слушались только генерала Кутепова…

Сам Деникин, на которого готовилось покушение, охранялся англичанами. Но Сидорин действовал согласно субординации.

Очевидцы сохранили содержание переговоров между Деникиным и донским командованием 12(25) марта.

Деникин: Обстановка, как вы знаете, серьезная. Противник уже подходит к Абрау-Дюрсо. Наши арьергарды оказывают слабое сопротивление. Судов на рейде мало. Правда, англичане обещали, что вот-вот должны прибыть четыре корабля. Но мы должны рассчитывать на худшее и иметь в виду, что можем вывести только всех боеспособных и тех, кому грозит неминуемая расправа большевиков. Скажите мне, сколько у вас офицеров, которых нужно вывезти.

Сидорин: Около пяти тысяч.

Деникин: Ну, с этим мы справимся, а вот все части Донской армии, конечно, погрузить будет трудно, особенно, если своевременно не подойдут транспорты.

Сидорин: Но почему же пароходы занимаются добровольцами? Следуя к вам, я лично видел добровольческие караулы у пароходов.

Деникин: Будьте спокойны, пароходы будут распределены по справедливости – равномерно.

Прибывший в Новороссийск штаб Донской армии в первую очередь доложил Сидорину, что все пароходы уже заняты «добровольцами». Сидорин с чинами своего штаба отправился к генералу Романовскому. Тот подтвердил: «Да, но будут еще корабли».

Затем на завтраке у Богаевского, где присутствовали Деникин и Романовский. Сидорин снова (довольно грубо) говорил о транспортах, о погрузке. Раздраженный Деникин ушел с завтрака к себе в поезд.

Все это время добровольцы грузили на английский броненосец «Ганновер» артиллерию и имущество, а на пароход «Владимир» — своих раненых.

1-я Донская дивизия в это время вела бой у Малого Тоннеля, отбивая конницу 8-й армии красных.

В 6 часов вечера на совещании у Деникина последним был оглашен список кораблей, которые подойдут. 4 предназначались «добровольцам», 4 – донцам, 1 – кубанцам. Еще 5 тысяч человек можно было погрузить на английские военные суда. Остальные должны были идти на Геленджик.

С вечера 12(25) марта Новороссийск стал заполняться донскими частями. К утру 13-го (26) он был забит донцами и калмыками. Но донская эвакуационная комиссия смогла «перехватить» лишь один пароход «Россия» на 4 тысячи человек.

Красных сдерживали корниловцы, алексеевцы и донская Сводно-Партизанская дивизия. 1-я Донская дивизия пришла в Новороссийск.

Деникин отдал приказ отправить в арьергард Донскую учебную бригаду генерала Карпова (юнкеров, стрелков и пулеметчиков), но Сидорин оставил в арьергарде «партизан».

Утром к Деникину пришел генерал Кутепов и доложил, что ночью надо покидать город, так как по слухам красная конница идет на Геленджик. Затем у Деникина снова побывали «донцы». Донской делегации Деникин ответил: «Господа, разве было

бы справедливо, если бы корабли в первую очередь были предоставлены тем, кто не желал сражаться, а добровольцы прикрывали бы их посадку на суда. Тем не менее, я делаю все возможное, чтобы вывезти и донцов».

Бой шел у Борисовки, в шести километрах к северо-востоку от Новороссийска. Белые бронепоезда и английский дредноут «Император Индии» артиллерией сдерживали наступление красных.

В Новороссийске скопилось до 100 тысяч войск. Англичане высадили десант – шотландцев с пулеметами. Здесь же были танки. Но вся эта масса войск, теснимая втрое слабейшим противником (на Новороссийск наступала 8-я армия, 9-я отстала у Екатеринодара, конница Буденного свернула на Майкоп), не помышляла об обороне.

В арьергарде оставались лучшие части – корниловцы, алексеевцы, «партизаны», регулярная кавалерия. Но как вспоминал мариупольский гусар Л. Шишков, «занятие позиции было лишь обозначено слабыми частями, не объединенными единым командованием; достаточных сил в распоряжении генерала Барбовича, начальника обороны северного сектора Новороссийска, не было, — все, что с утра попало в боевую линию, стремилось грузиться и помимо разрешения начальства». Начальник Сводно-Партизанской дивизии полковник Ясевич, не получая директив и ориентировки, отправил в Корниловскую дивизию капитана Корева. Тот вернулся и доложил, что Корниловская дивизия «уже ушла в Новороссийск, и в данную минуту снимаются последние заставы».

Итак, в Новороссийск пришли корниловцы и алексеевцы и в 6 вечера начали погрузку.

Рядом ждала погрузки 1-я Донская дивизия, но обещанный пароход не подходил. Из всей дивизии в 3500 человек позже удалось погрузить на шхуну «Дунай» и отправить 450 офицеров и казаков лейб-гвардии казачьего полка и 312 лейб-гвардии Атаманского.

Пришедший в ярость Сидорин отправился с генералом Дьяковым к Деникину, у которого как раз был генерал Хольман. Разыгралась следующая сцена:

Сидорин: Я требую от вас прямого и честного ответа, будет ли дивизия Дьякова перевезена?

Деникин: Я вам ничего гарантировать не могу. Ваши части не желают сражаться, чтобы выиграть время. При таких условиях обещать ничего нельзя.

Сидорин: Однако для Добровольческого корпуса у вас нашлись суда. Добровольцы готовы к отплытию, а моя армия брошена. Это предательство и подлость! Вы всегда меня обманывали и предавали донцов.

Хольман: Успокойтесь, генерал. Разве можно так разговаривать с Главнокомандующим? Успокойтесь, я переговорю с адмиралом Сеймуром, и уверен, он все сделает, чтобы вывезти вашу дивизию.

Сидорин (Дьякову): Вы слышали, я ничего не могу добиться от этого генерала! Садитесь на коней и пробивайтесь в Геленджик…

В 7 часов вечера регулярная кавалерия снялась с позиций и, оставив разъезды, пошла в Новороссийск, куда прибыла в 10 вечера.

До 17 часов вела огонь прямо под стенами города артиллерия Сводно-партизанской дивизии. Затем «партизаны» пошли в Новороссийск, но погрузиться не смогли.

В сумерках штабы Добровольческого корпуса и Донской армии погрузились на пароход «Цесаревич Георгий». «На берегу и в городе, забитом толпами людей и массой лошадей, брошенных на произвол судьбы, царил кошмар, описывать который мы не будем, ибо он достаточно хорошо известен», — писал И. Оприц.

Утром 14(27) марта штабы были в Феодосии. 15(28) марта здесь, в гостинице «Астория» на совещании подсчитали, что «добровольцев» вывезено 35 тысяч (напомним, что на фронте их было 10 тысяч) со всеми пулеметами и несколькими орудиями, вывезены «все добровольческие тыловые учреждения с персоналом и имуществом». Донцов вывезли10 тысяч без лошадей.

Красные 14(27) марта ворвались в Новороссийск. Первыми шли перешедшие на сторону Советов кубанцы. Командарм И. Уборевич докладывал: «Город был захвачен лихим налетом кавалерийской дивизии Екимова. Около 9 часов в город вошли пять дивизий 8 и 9 армий… Начальника кавалерийской дивизии Екимова за личный подвиг наградил своим орденом Красного Знамени».

В Новороссийске красные взяли 22 тысячи пленных.

Виновником сдачи такого количества войск и виновником всей Новороссийской катастрофы донцы считали Деникина. Они писали, что передача эвакуации в руки Кутепова заранее выразила «решение вывоза Добровольческого корпуса за счет Донской армии и обречение последней на ускоренное и полное разложение».

Если позицию Кутепова донцы соглашались «до некоторой степени» оправдать – тот заботился исключительно о своем корпусе, «то позиция Главнокомандующего такого извинения не имеет».

«Генерал Деникин возлагает вину за невывоз Донских корпусов на Командующего Донской армией генерала Сидорина, потерявшего всякий командный авторитет и долго сомневавшегося в желании рядового казачества идти в Крым, — писал Оприц. – Однако, после доклада генерала Сидорина 5 марта о результате совещания донских начальников, постановивших идти в Крым, хотя бы и через Тамань, места для такого сомнения уже быть не могло.

Потеря генералом Сидориным командного авторитета выяснилось за много дней до 12 марта, и ничего не мешало генералу Деникину просить Донского Атамана своевременно заменить генерала Сидорина другим донцом (генералы Гусельщиков, Абрамов, Секретев)».

«Добровольцы» во всем винили самих казаков. С. Мамонтов писал: «И донцы, и кубанцы заявили, что ехать в Крым они не желают. Собственно, они сами не знали, чего они хотят… Казакам было приказано генералом Деникиным отходить на Тамань, откуда их вместе с лошадьми и имуществом легко было перевезти в Керчь. Казаки на Тамань не пошли, а пошли частью в Грузию, а частью в Новороссийск, где дезорганизовали транспорт и заполнили набережные. Там они вдруг захотели ехать в Крым».

Взаимные обвинения такие, как будто дело необходимо было решить в один день.

Имея 100 тысяч бойцов и занимая прекрасные позиции под Новороссийском, белое командование могло продержаться хотя бы еще неделю и за несколько рейсов (от Новороссийска до Евпатории пароходы шли 6 часов) перевезти из Новороссийска в Крым всех желающих.

Как считал начальник арьергарда, он же начальник Сводно-Партизанской дивизии, «спешная последняя погрузка 13 марта не вызывалась реальной обстановкой на фронте, которая мне, как отходившему последним, была очевидна. Никаких значительных сил не наступало… При наличии хотя бы слабой попытки к управлению со стороны генерала Кутепова или Барбовича ничего бы не стоило удержать Новороссийск еще два-три дня, указав только линию арьергардных боев и участки для тех частей, которые все равно не имели транспортных средств. К сожалению, ни генерал Кутепов, ни генерал Барбович не только не искали связи со своими частями, но даже отвернулись от меня, так как ни тот, ни другой не ответили, кто у меня справа и слева и какой план действий ими намечен… Между тем, не будь этого обмана, то есть знай я, что судов для дивизии нет, я остался бы с дивизией в Кирилловке и, безусловно, продержался бы весь день 14 марта, если бы при мне остались бронепоезда».

Свой последний бой Сводно-Партизанская дивизия дала уже у Кабардинки, после Новороссийской катастрофы. Остатки ее были подобраны английскими и французскими кораблями.

Но настроя высшего командования на оборону не было…

И главное – не принимаются во внимание ресурсы Крыма и перспективы борьбы, как их видели «добровольцы».

Планировалось оставить казаков на их родной территории. Такое количество пленных красные не могли расстрелять или даже рассадить по лагерям. Более того, ВЦИК по просьбе Съезда трудовых казаков объявил амнистию всем трудовым казакам в белом лагере, попавшим туда по мобилизации.

Белое командование твердо знало, что амнистия, объявленная государством, — одно, а личные счеты, которые должны неизбежно проявиться в станицах между побежденными и новоявленными победителями, — другое. Оставленные на побережье казаки, амнистированные большевиками, должны были неизбежно восстать. Вот тогда из Крыма и должны были появиться сохранившиеся «добровольцы».

Но эта идея не была в должной степени проработана. Донской офицер И. Савченко вспоминал: «Добровольческая армия… даже не успела оставить секретного явочного пункта, куда бы мы, пленные, могли явиться за получением директив и указаний».

Участь брошенных в Новороссийске частей была печальна. Вот что записал в своем дневнике один из офицеров Сводно-Партизанской дивизии: «Узнали, что все, кто не мог погрузиться, пошли на Геленджик, но у Кабардинки дорогу перерезали зеленые в таком месте, где развернуться не было возможности. Шесть раз наши ходили в атаку, но безрезультатно. Одна сотня с пулеметом держала 20000 армию. Некоторые бросились на лошадях в море. Их подобрали французские военные суда. Сзади шли красные. Остальные разбрелись, кто куда, по горам, с тем, чтобы или попасть к зеленым или погибнуть голодной смертью».

Та же участь постигла остатки лейб-гвардии Атаманского полка, которые из Новороссийска двинулись на Туапсе, но в пути под Кабардинкой были смяты отступающими черкесами и потеряли 300 казаков и 18 офицеров. Подъесаул Широков застрелился. Старший офицер полка есаул Л.В. Васильев прямо на лошади бросился в море, за ним последовали есаул Иванов, подъесаул Божков. Сотник Щепелев договорился о сдаче уцелевших. В плен попали есаулы Рудаков, Клевцов (потеряв пенсне) и П. Лосев.

«Богохульная ругань красных, выуживание из нашей толпы калмыков и подозреваемых в том, что они офицеры, и расстрелы их на месте производили очень тяжелое впечатление», — вспоминал П. Лосев, попавший потом в Красную Армию и перебежавший к полякам.

Рядовые атаманцы были записаны в Красную армию. 1-я сотня полка в полном составе стала 3-й сотней одного из красных дивизионов, казаки других пяти сотен были расписаны в пехотные роты.

На пристани в Новороссийске была брошена Донская пластунская бригада. Начальник бригады, полковник А.С. Кострюков, застрелился перед строем.

Генерал Гусельщиков, бросив остальные части своего корпуса, явился на пристань с Гундоровским полком. С парохода «Николай» некий штаб-офицер объявил: «Вашему полку направление походным порядком на Туапсе». После долгих препирательств генерал Гусельщиков заявил, что «если полк не будет погружен, то пароход от пристани не отойдет, а будет потоплен вместе со штабом. Офицер согласился. Немедленно был спущен трап, и полк, бросая на берегу оседланных лошадей, стал грузиться на пароход».

Погрузка закончилась на рассвете. Пароход отходил под огнем большевиков. «Много бросалось вплавь за пароходом, но подбитые большевиками тонули на наших глазах», — вспоминал очевидец.

Многие из брошенных на берегу казаков, не откладывая дела в долгий ящик, стали проситься в Красную армию, части которой вступали в Новороссийск. Сразу же вступили в переговоры по этому поводу с 21-й стрелковой дивизией красных казаки 7-го Донского полка «Молодой армии». 13 младших офицеров и 170 казаков этого полка были зачислены в красную армию и сведены в два эскадрона во главе со своими же офицерами.

4-й Донской корпус все это время отступал через станицу Бакинскую на Саратовскую. Причем донцы 79-го и 80-го конных полков были в своем репертуаре. «У казаков этих полков видели серебряные деньги в брезентовых мешочках, говорят, что они на мосту «грабанули» застрявшие в заторе повозки Кубанского Казначейства, чтобы оно «не досталось красным»».

В станице Саратовской корпус соединился с Кубанской армией.

Генерал Шкуро предлагал отойти в «богатый хлебом Майкопский район», но совещание старших начальников решило идти к побережью, на Туапсе.

Проделав тяжелый поход по шоссе и потеряв много лошадей, кубанцы и донцы вышли к Туапсе, где всех спешенных и больных погрузили на пароход «Тигр» и 19 марта (1 апреля) отправили в Крым.

Всего в Туапсе собралось 57 тысяч донских и кубанских казаков. Большую часть казаков здесь составляли кубанцы. «…Мы как бы растворились в море кубанцев», — вспоминал Голубинцев 5 . Красные здесь не напирали, и казаки на побережье получили почти месячную передышку. Фактически еще месяц после оставления Новороссийска более 50 тысяч боеспособных казаков держали оборону неподалеку от города, но так и не были переброшены в Крым.

После Новороссийской катастрофы судьба Донской армии была предрешена.

22 марта (4 апреля) генерал Деникин оставил свой пост. «Самоупразднение Главнокомандующего и его штаба в решающий момент Новороссийской эпопеи, в условиях последующей катастрофы, не могли не уронить авторитета генерала Деникина, уже подорванного зимними неудачами Юга… Среди кубанцев и донцов он пал бесповоротно», — писал И.Н. Оприц. Принявший командование генерал Врангель нашел, что «войска за многомесячное беспорядочное отступление вышли из рук начальников. Пьянство, самоуправство, грабежи и даже убийства стали обычным явлением в местах стоянок большинства частей.

Развал достиг и верхов армии».

Генерал Слащев подтверждал: «Это была не армия, а банда».

Казаки, оставшись без лошадей, были настроены мрачно. «Если нас назначат в пехоту, уйдем к красным», — говорили они. Войска бедствовали. «Переменить белья не на что… купить стоит 10 тысяч пара. Таких денег у нас нет», записал в дневнике один из офицеров. Он же отмечал впоследствии, что бывают случаи битья казаков офицерами.

Одним из первых своих приказов «бесконечное количество войсковых частей» Врангель свел в три корпуса: корпус Кутепова из частей Добровольческого корпуса, корпус Слащева из «добровольческих» частей ранее отошедших в Крым с территории Украины, а «донские части должны были составить Донской корпус».

24 марта (6 апреля) 1920 года из частей Донской армии, вывезенных в Крым, был сформирован Отдельный Донской корпус. Командиром корпуса оставался Сидорин, начальником штаба – Кельчевский.

Впрочем, вскоре Добровольческое командование, с целью безоговорочного подчинения себе казаков, спровоцировало конфликт и отдало руководство донского корпуса под суд…

Ген. Голубинцев. Русская Вандея. Очерк гражданской войны на Дону. 1917-1920. Мюнхен. 1959. С.154.

Мамонтов С. Походы и кони//Дон. 1994. № 1. С.95.

Директивы командования фронтов Красной Армии. Т.2.М. 1972. С.497.

Городовиков О.И. Воспоминания. М. 1957. С.100.

Оприц И.Н. Лейб-гвардии казачий Е.В. полк в годы революции и гражданской войны. 1917-1920. Париж. 1939. С.284.

Дедов И.И. В сабельных походах. Ростов-на-Дону. 1989. С.155.

Оприц И.Н. Указ. соч. С.277.

Цит. по: Бугураев М. По поводу рейда ген. Павлова//Родимый край. № 36. 1961. С. 8.

Падалкин А. Дополнение к труду Е. Ковалева // Родимый край. 1960. № 31. С.11.

Его же. памяти генерала Ивана Даниловича Попова // Родимый край. 1971. № 95. С.43.

Ген. Голубинцев Указ. соч. С.154-155.

Там же. С.155.

Там же. С.157.

Ротова О. Воспоминания//Донская армия в борьбе с большевиками. М. 2004. С.85.

Гордеев А.А. История казаков. Ч.4. М.1993. С.331.

Там же.

Там же. С.329.

Там же. С. 331.

Падалкин А. Новороссийск – апрель 1920 год// Родимый край. 1972. № 98. С. 19.

}