Средства выражения однородности. У обрыва

В русском языке средствами выражения однородности являются интонация, союзы, формы слов.

Интонация - это универсальное средство, выступающее как показатель однородности, как показатель сочинительной связи независимо от наличия других средств. Основная особенность интонации однородности - это отделение членов однородного ряда друг от друга, невозможность произнесения их как целостных речевых отрезков - синтагм. Этому способствуют паузы между членами, а также наличие фразового ударения на каждом из них и равномерные повышения тона. Эти черты интонации однородности проявляются как при употреблении союзов, так и при бессоюзном соединении однородных членов предложения. Без союзов они выступают более рельефно: Стояли чудесные дни, ослепительно-яркие, знойные, безветренные - благостные дни (Гл.).

Однако с помощью одной только интонации трудно передать характер отношений между членами однородного ряда, особенно если иметь в виду письменную форму речи. Более четкими показателями отношений являются сочинительные союзы. Выделяются три группы союзов, соответствующие основным видам отношений между однородными членами предложения: соединительные, противительные, разделительные.

1. Соединительные союзы указывают на простое перечисление однородных членов предложения, которые соединяются в ряд как равноценные, не противоречащие друг другу. К соединительным относятся союзы и, да, также, как...так и, не только... но и (а также их варианты) и др.

Основной союз и, стилистически нейтральный, выражает "чистое" соединение, перечисление, не вносит никаких оттенков: И была у меня в этой гостинице мимолётная и интересная встреча (Пауст.). Другие союзы вносят те или иные стилистические и семантические оттенки: да - просторечность; также - присоединение; как...так и - совместимость; не только...но и - допустимость с акцентированием значительности соединяемых членов и т.п. Ср.: Я непрерывно искал всё нового как во внутренней актёрской работе , так и в режиссёрском деле (Ст.); Горького же в то время не было не только в Петербурге , даже в России (С.-Ц.); Хвоя хороша не только от мышей, но и от зайцев (Сол.).

2. Противительные союзы указывают на несовместимость членов однородного ряда, их противоречие друг другу в соотношении с поясняемым/поясняющим словом, а также на различие их, выявляемое путем сопоставления. К противительным относятся

союзы но, а. зато, хотя , однако, бя, не столько...сколько и др.

Все они выражают те или иные видоизменения и оттенки противительных отношений: но и не...я - противопоставление, несовместимость; хотя - уступительность; зато - возмещение; не столько... сколько - сопоставление. Ср.: Это - не правда, а - смерть (М. Г.); Я был счастлив и удовлетворён не столько личньш актёрским успехом, сколько признанием моего нового метода (Ст.); Лошадь, хотя с трудом, но покорно шла иноходью (Л. Т.); Уныние не столько тяготило, как успокаивало (М. Г.).

3. Разделительные союзы указывают на избирательность или чередуемость членов однородного ряда в их соотношении с поясняемым/иоясняющим словом. К разделительным относятся союзы или, либо, то...то, не то...не то , то ли...то ли (а также их варианты). Они выражают различные виды или оттенки разделительного значения: ши, либо - альтернативность, т.е. взаимоисключающие значения однородных членов, связь с по- ясняемым/поясняющим словом только одного из них; то...то - сменяемость, чередование и невозможность одновременного соотношения однородных членов с поясняемым/поясняющим словом; не то...не то, то ли...то ли - неясность, неразличимость однородных членов относительно друг друга или нeonределенность восприятия говорящим того, что обозначено ими. Ср.: Всю ночь огонь костра то разгорается, то гаснет. (Пауст.); Губы то ли от черники, то ль от холода черны (Тв.); Узкая дорога рядом с железнодорожной насыпью обрывалась то в громадные песчаные ямы, то в бесконечное непроходимое болото (Тих.); Сейчас ей хотелось плакать не то от горя, не то от счастья (Сим.);...Речонка , рванувшись, затрепыхавшись, вдруг ломает тяжёлые льды, сбрасывает их с себя и предстаёт обнажённая, помутившаяся не то со сна, не то от негодования (Сол.).

Союзы и интонация являются основными средствами выражения однородности. Дополнительным показателем является форма самих однородных членов предложения. В сочетании с основными средствами одинаковые формы членов сочинительного ряда подчеркивают их независимость друг от друга и единообразное отношение к поясняемому/поясняющему слову. В частности, повторение предлога в сочинительном ряду предложно-падежных форм подчеркивает однородность их; в то же время и пропуск повторяющегося предлога (в одном или нескольких случаях) является добавочным показателем однородности: Лошади просыпались от каждого шороха, от крика перепела, от гудка буксирного парохода (Пауст.); Уже посинело над далёким поворотом реки, над желтеющими песками, над обрывистым берегом, над примолкшим на той стороне лесом (А. С.); И вот к прелести ночного костра, к горьковатому запаху дыма , треску сучьев , перебеганию огня и пушистому белому пеплу присоединяется ещё и знание завтрашней погоды (Пауст.).

При выражении однородности в качестве добавочных могут выступать также контекстуальные лексические показатели: повторы, антонимические пары и пр. При этом они могут взаимодействовать с союзами, корректируя их значение и выражая вместе с ними несвойственные этим союзам значения. Так, в предложении Но ведь и купец - когда торгует , а когда и в кулак свистит (Л. Т.) лексический повтор наречия когда в сочетании с противительным союзом а выражает разделительные отношения (ср.: Купец то торгует , то в кулак свистит).

К средствам выражения однородности не следует причислять знаки препинания: они служат для обозначения на письме синтаксического и смыслового членения текста и, следовательно, передают, с большей или меньшей степенью условности, основное средство выражения однородности - интонацию.

Серафимович Александр

Александр Серафимович

Уже посинело под далеким поворотом реки, над желтеющими песками, над обрывистым берегом, над примолкшим на той стороне лесом.

Тускнели звуки, меркли краски, и лицо земли тихонько затягивалось дымкой покоя, усталости под спокойным, глубоко синевшим, с редкими белыми звездами небом.

Баржа и лодка возле нее, понемногу терявшие очертания, неясно и темно рисовались у берега. Отражаясь и дробясь багровым отблеском, у самой воды горел костер, и поплескивал на шипевшие уголья сбегавшей пеной подвешенный котелок, ползали и шевелились, ища чего-то по узкой полосе прибрежного песку, длинные тени, и задумчиво возвышался обрыв, смутно краснея глиной.

Было тихо, и эту тишину наполняло немолчное роптание бегущей воды, непрерывающийся шепот, беспокойный и торопливый, то сонный и затихающий, то задорный и насмешливый, но река была спокойна, и светлеющая поверхность не оскорблялась ни одной морщиной.

Всплеск рыбы, или крики ночной птицы, или шорох осыпающегося песку, или едва уловимый шум пароходного колеса, или почудилось - и снова дремотное, невнятное шептание, то замирающее и сонное, то встрепенувшееся и торопливое, и светлый, ничем не нарушимый покой реки под все густеющей синевой надвигающейся ночи.

- "Ермак", никак, идет.

Где ему!.. Теперича небось на Собачьих Песках сидит...

И человеческие слова, такие простые и ясные, прозвучали и погасли в этом непонятно-беспокойном шепоте спокойно-недвижной реки.

Короткая, притаившаяся у колебавшегося огня тень разом вытянулась, побежала от костра; уродливо перегнулась через обрыв и пропала в степном сумраке, откуда неслись крики перепелов и запахи скошенных трав, а над костром поднялся высокий, здоровенный, с длинными рукам и ногами, в пестрядинной рубахе человек и, скинув ложкой сбегавшую через края пену, всыпал в бившую ключом воду пригоршню пшена. Вода мгновенно успокоилась, а тень скользнула по обрыву, вернулась из степи и опять притаилась у огня. Длинный человек сидел, неподвижно обняв колени, глядя на светлеющую реку, на пропадающий в сумеречной дымке лес, дальний берег.

Поодаль на песке, протянувшись, неподвижно и мертво чернела человеческая фигура.

Не было видно лица.

Спал ли он, или думал, или был болен, или уже не дышал - нельзя было разобрать.

Уже потонул в темнеющей синеве и не стал видим лес, и поворот реки, и дальние пески, только вода по-прежнему поблескивала, но уже черным, вороным блеском, и звезды в ней бездонно повисли, яркие и бесчисленные.

И казалось, так и нужно, чтоб в эту синюю ночь у дремотно-шепчущей воды возле обрыва горел костер, и красный отсвет трепетал, неверно озаряя багровым светом костра высокую, нескладную, но точно выкованную фигуру человека, могуче охватившего руками колени, и неподвижную темную фигуру на песке, и третьего - с широкой бородой старика, со спокойным и строгим лицом, отлитым из бронзы.

Как будто кто-то задумчиво, без слов пел, и не было слышно голоса, и только представлялась потонувшая в ночной синеве река, и костер, и смутный обрыв, и в темной глубине чуть зыблемые звезды.

Пришло время... Жисть-то она человеческая, как трава полезла...

И среди ни на секунду не прерывающегося, немолчного, дремотного шепота голос, казалось, принадлежал синей ночи, как и угрюмо стоящий обрыв, как ропот воды, как костер с беззвучно ползающими по песку тенями.

Как трава молодая на провесень из черной земли...

Нда-а... Теперича полезла, ничем ее не уторкаешь.

И кто-то на том берегу смутно и неясно отозвался, слабея: "...да-а-а!"

Сидевший, обняв колени, замолчал. Молчал и тот, чей темно простертый силуэт смутно рисовался на песке. Молчал старик с бронзово-багровым шевелившимся лицом, изредка лениво вбрасывая в костер голыми руками выскакивающие оттуда раскаленные угольки, и в этом молчании чудилась недоконченная дума, - думала сама синяя ночь.

Тонкий, щемящий крик пронесся над рекой.

Опять тихо, задумчиво-сумрачно, снова непрерывающийся беспокойно-торопливый шорох-шепот бегущей воды. Молчал в наступившей со всех сторон темноте смутно подымающийся обрыв, молчала степь за ним. Котелок лениво вскипал, сонно подергиваясь пеной.

Тонкий крик повторился против, над рекой. Водяной играл. А может быть, летела над самой водой невидимая птица, - нельзя было сказать. Ночь теснилась со всех сторон, молчаливая и темная.

По реке далече слыхать... Хошь у самого Кривого Колена, и то будет слышно...

И оба наклонили головы, чутко ловя смутный, неясный звук. Ухо хотело поймать приближающийся шум пароходных колес, но звуки ночи, тихие, неясные, тысячу раз слышанные и все-таки особенные и странные, говорили об отсутствии человека.

Горел костер, у костра сидели двое; третий недвижимо чернел на песке.

Длинный поднялся, снял котелок. Тени засуетились, и одна опять скользнула вверх по обрыву и пропала в степи.

Он поставил котелок и покрутил в песке.

Часов девять есть... Охо-хо-хо...

И за рекой кто-то: "О-о-о-о..."

Скажи парню, нехай садится с нами, вишь, отощал.

Старик достал из кармана ложку и вытер заскорузлым пальцем.

Эй, паря!.. Хошь, поешь с нами. - Длинный наклонился над неподвижно черневшей фигурой.

А?.. а?.. а?.. Куда... Постой!.. Братцы, держитесь!.. - закричал тот, вскакивая, трясясь.

Что ты... что ты, парень... Говорю, поешь с нами...

Тот обвел вокруг удивленным взглядом, не понимая этой темноты, смутно рисующихся контуров, этого ночного молчания, заполненного немолчно шепчущим ропотом, этого трепещущего, красноватого, поблескивающего в воде отсвета, и провел рукой, как будто снимал с лица паутину. Он точно весь обмяк и улыбнулся бессильной, измученной улыбкой.

Ишь ты... опять попритчилось.

При свете костра поражали исхудалость и измученность, завалившиеся щеки, черные круги, горячечно блиставшие, беспокойные, как будто глядящие мимо предметов глаза.

Сели кругом котелка, поджав на песке ноги, и стали есть и громко дули на кашу. И, повторяя движения, суетились по песку тени.

Долго и молча ели, и долго в дремотно шепчущий ночной ропот чуждо вторгался звук усердно работающих человеческих челюстей.

Первая острота голода притупилась; парень, на лице которого землисто отпечатался призрак смерти, вздохнул.

У-ух-х!.. Маленько отошел.

Два дня не ел.

Александр Серафимович

Уже посинело под далеким поворотом реки- над желтеющими песками- над обрывистым берегом- над примолкшим на той стороне лесом.

Тускнели звуки- меркли краски- и лицо земли тихонько затягивалось дымкой покоя- усталости под спокойным- глубоко синевшим- с редкими белыми звездами небом.

Баржа и лодка возле нее- понемногу терявшие очертания- неясно и темно рисовались у берега. Отражаясь и дробясь багровым отблеском- у самой воды горел костер- и поплескивал на шипевшие уголья сбегавшей пеной подвешенный котелок- ползали и шевелились- ища чего-то по узкой полосе прибрежного песку- длинные тени- и задумчиво возвышался обрыв- смутно краснея глиной.

Было тихо- ...

Дополнительная информация

• Читать:
  
• Скачать:
  

Случайный отрывок из книги:

И среди ни на секунду не прерывающегося, немолчного, дремотного шепота голос, казалось, принадлежал синей ночи, как и угрюмо стоящий обрыв, как ропот воды, как костер с беззвучно ползающими по песку тенями.

Как трава молодая на провесень из черной земли...

Нда-а... Теперича полезла, ничем ее не уторкаешь.

И кто-то на том берегу смутно и неясно отозвался, слабея: "...да-а-а!"

Сидевший, обняв колени, замолчал. Молчал и тот, чей темно простертый силуэт смутно рисовался на песке. Молчал старик с бронзово-багровым шевелившимся лицом, изредка лениво вбрасывая в костер голыми руками выскакивающие оттуда раскаленные угольки, и в этом молчании чудилась недоконченная дума, - думала сама синяя ночь.

Тонкий, щемящий крик пронесся над рекой.

Опять тихо, задумчиво-сумрачно, снова непрерывающийся беспокойно-торопливый шорох-шепот бегущей воды. Молчал в наступившей со всех сторон темноте смутно подымающийся обрыв, молчала степь за ним. Котелок лениво вскипал, сонно подергиваясь пеной.

Тонкий крик повторился против, над рекой. Водяной играл. А может быть, летела над самой водой невидимая птица, - нельзя было сказать. Ночь теснилась со всех сторон, молчаливая и темная.

По реке далече слыхать... Хошь у самого Кривого Колена, и то будет слышно...

И оба наклонили головы, чутко ловя смутный, неясный звук. Ухо хотело поймать приближающийся шум пароходных колес, но звуки ночи, тихие, неясные, тысячу раз слышанные и все-таки особенные и странные, говорили об отсутствии человека.

Горел костер, у костра сидели двое; третий недвижимо чернел на песке.

Длинный поднялся, снял котелок. Тени засуетились, и одна опять скользнула вверх по обрыву и пропала в степи.

Он поставил котелок и покрутил в песке.

Часов девять есть... Охо-хо-хо...

И за рекой кто-то: "О-о-о-о..."

Скажи парню, нехай садится с нами, вишь, отощал.

Старик достал из кармана ложку и вытер заскорузлым пальцем.

Эй, паря!.. Хошь, поешь с нами. - Длинный наклонился над неподвижно черневшей фигурой.

Уже посинело под далеким поворотом реки, над желтеющими песками, над обрывистым берегом, над примолкшим на той стороне лесом.

Тускнели звуки, меркли краски, и лицо земли тихонько затягивалось дымкой покоя, усталости под спокойным, глубоко синевшим, с редкими белыми звездами небом.

Баржа и лодка возле нее, понемногу терявшие очертания, неясно и темно рисовались у берега. Отражаясь и дробясь багровым отблеском, у самой воды горел костер, и поплескивал на шипевшие уголья сбегавшей пеной подвешенный котелок, ползали и шевелились, ища чего-то по узкой полосе прибрежного песку, длинные тени, и задумчиво возвышался обрыв, смутно краснея глиной.

Было тихо, и эту тишину наполняло немолчное роптание бегущей воды, непрерывающийся шепот, беспокойный и торопливый, то сонный и затихающий, то задорный и насмешливый, но река была спокойна, и светлеющая поверхность не оскорблялась ни одной морщиной.

Всплеск рыбы, или крики ночной птицы, или шорох осыпающегося песку, или едва уловимый шум пароходного колеса, или почудилось - и снова дремотное, невнятное шептание, то замирающее и сонное, то встрепенувшееся и торопливое, и светлый, ничем не нарушимый покой реки под все густеющей синевой надвигающейся ночи.

- "Ермак", никак, идет.

Где ему!.. Теперича небось на Собачьих Песках сидит...

И человеческие слова, такие простые и ясные, прозвучали и погасли в этом непонятно-беспокойном шепоте спокойно-недвижной реки.

Короткая, притаившаяся у колебавшегося огня тень разом вытянулась, побежала от костра; уродливо перегнулась через обрыв и пропала в степном сумраке, откуда неслись крики перепелов и запахи скошенных трав, а над костром поднялся высокий, здоровенный, с длинными рукам и ногами, в пестрядинной рубахе человек и, скинув ложкой сбегавшую через края пену, всыпал в бившую ключом воду пригоршню пшена. Вода мгновенно успокоилась, а тень скользнула по обрыву, вернулась из степи и опять притаилась у огня. Длинный человек сидел, неподвижно обняв колени, глядя на светлеющую реку, на пропадающий в сумеречной дымке лес, дальний берег.

Поодаль на песке, протянувшись, неподвижно и мертво чернела человеческая фигура.

Не было видно лица.

Спал ли он, или думал, или был болен, или уже не дышал - нельзя было разобрать.

Уже потонул в темнеющей синеве и не стал видим лес, и поворот реки, и дальние пески, только вода по-прежнему поблескивала, но уже черным, вороным блеском, и звезды в ней бездонно повисли, яркие и бесчисленные.

И казалось, так и нужно, чтоб в эту синюю ночь у дремотно-шепчущей воды возле обрыва горел костер, и красный отсвет трепетал, неверно озаряя багровым светом костра высокую, нескладную, но точно выкованную фигуру человека, могуче охватившего руками колени, и неподвижную темную фигуру на песке, и третьего - с широкой бородой старика, со спокойным и строгим лицом, отлитым из бронзы.

Как будто кто-то задумчиво, без слов пел, и не было слышно голоса, и только представлялась потонувшая в ночной синеве река, и костер, и смутный обрыв, и в темной глубине чуть зыблемые звезды.

Пришло время... Жисть-то она человеческая, как трава полезла...

И среди ни на секунду не прерывающегося, немолчного, дремотного шепота голос, казалось, принадлежал синей ночи, как и угрюмо стоящий обрыв, как ропот воды, как костер с беззвучно ползающими по песку тенями.

Как трава молодая на провесень из черной земли...

Нда-а... Теперича полезла, ничем ее не уторкаешь.

И кто-то на том берегу смутно и неясно отозвался, слабея: "...да-а-а!"

Сидевший, обняв колени, замолчал. Молчал и тот, чей темно простертый силуэт смутно рисовался на песке. Молчал старик с бронзово-багровым шевелившимся лицом, изредка лениво вбрасывая в костер голыми руками выскакивающие оттуда раскаленные угольки, и в этом молчании чудилась недоконченная дума, - думала сама синяя ночь.

Тонкий, щемящий крик пронесся над рекой.

Опять тихо, задумчиво-сумрачно, снова непрерывающийся беспокойно-торопливый шорох-шепот бегущей воды. Молчал в наступившей со всех сторон темноте смутно подымающийся обрыв, молчала степь за ним. Котелок лениво вскипал, сонно подергиваясь пеной.

Тонкий крик повторился против, над рекой. Водяной играл. А может быть, летела над самой водой невидимая птица, - нельзя было сказать. Ночь теснилась со всех сторон, молчаливая и темная.

По реке далече слыхать... Хошь у самого Кривого Колена, и то будет слышно...

И оба наклонили головы, чутко ловя смутный, неясный звук. Ухо хотело поймать приближающийся шум пароходных колес, но звуки ночи, тихие, неясные, тысячу раз слышанные и все-таки особенные и странные, говорили об отсутствии человека.

Горел костер, у костра сидели двое; третий недвижимо чернел на песке.

Длинный поднялся, снял котелок. Тени засуетились, и одна опять скользнула вверх по обрыву и пропала в степи.

Он поставил котелок и покрутил в песке.

Часов девять есть... Охо-хо-хо...

И за рекой кто-то: "О-о-о-о..."

Скажи парню, нехай садится с нами, вишь, отощал.

Старик достал из кармана ложку и вытер заскорузлым пальцем.

Эй, паря!.. Хошь, поешь с нами. - Длинный наклонился над неподвижно черневшей фигурой.

А?.. а?.. а?.. Куда... Постой!.. Братцы, держитесь!.. - закричал тот, вскакивая, трясясь.

Что ты... что ты, парень... Говорю, поешь с нами...

Тот обвел вокруг удивленным взглядом, не понимая этой темноты, смутно рисующихся контуров, этого ночного молчания, заполненного немолчно шепчущим ропотом, этого трепещущего, красноватого, поблескивающего в воде отсвета, и провел рукой, как будто снимал с лица паутину. Он точно весь обмяк и улыбнулся бессильной, измученной улыбкой.

Ишь ты... опять попритчилось.

При свете костра поражали исхудалость и измученность, завалившиеся щеки, черные круги, горячечно блиставшие, беспокойные, как будто глядящие мимо предметов глаза.

Сели кругом котелка, поджав на песке ноги, и стали есть и громко дули на кашу. И, повторяя движения, суетились по песку тени.

Долго и молча ели, и долго в дремотно шепчущий ночной ропот чуждо вторгался звук усердно работающих человеческих челюстей.

Первая острота голода притупилась; парень, на лице которого землисто отпечатался призрак смерти, вздохнул.

У-ух-х!.. Маленько отошел.

Два дня не ел.

Да ты откуда?

Из города. - И снова усталая и теперь доверчивая улыбка. - Из самого из пекла вырвался. Как и вырвался, сам не знаю...

Да мы это догадались, как ты еще шел по берегу, - усмехнулся длинный, - да не стали расспрашивать, что человека зря беспокоить.

Не бойсь, ничего... По степи патрули разъезжают, хватают, которые успели из города убежать. Ну схватят, разговор короткий - пуля либо петля. Мы не одного переправили... Артель-то на баржах, да и команда на пароходе свой народ... К нам вот не догадаются на баржу заглянуть, а... то бы была им пожива. Да ты в городу-то чем был?

Наборщиком. - И он повел плечами, точно ему холодно было, и боязливо оглянулся.

Длинный черпнул, подул на ложку и, вытянув губы, с шумом втянул воздух вместе с кашей.

На реке завозился водяной или ночная птица. Всплеснула рыба, но в темноте не было видно расходящихся кругов. Старик ел молча.

Все по реке шел, как чуть чего - в воду... Вчерашний день до самой ночи в воде сидел, закопался в грязь, а голова в камыше, так и сидел.

Он отложил ложку и сидел, осунувшись, и мысли, далекие от теплой ночи, от костра, бродили в голове, туманя глаза.