Крестьянская поэзия. Николай Алексеевич Клюев. В октябре заседание тройки управления нквд новосибирской области постановило «клюева николая алексеевича расстрелять. лично принадлежащее ему имущество конфисковать»

Глубокий интерес к мифу и национальному фольклору становится одной из наиболее характерных черт русской культуры начала XX века. На «путях мифа» в первом десятилетии века пересекаются творческие искания таких несхожих между собой художников слова, как А.Блок, А.Белый, Вяч.Иванов, К.Бальмонт,

С.Городецкий. Символист А.Добролюбов записывает народные песни и сказания Олонецкого края, А.Ремизов в сборнике «Посолонь» (1907) мастерски воспроизводит сказовую народно-эпическую форму повествования, ведя свою повесть «посолонь»: весна, лето, осень, зима. В октябре 1906 г. Блок пишет для первого тома («Народная словесность») редактируемой Аничковым и Овсянико-Куликовским «Истории русской литературы» большую статью «Поэзия народных заговоров и заклинаний», снабдив ее обширной библиографией, в которую включает научные труды А.Н.Афанасьева, И.П.Сахарова, А.Н.Веселовского, Е.В.Аничкова, А.А.Потебни и др.

Ориентация на народно - поэтические формы художественного мышления, стремление познать настоящее сквозь призму национально окрашенной «старины стародавней» приобретает принципиальное значение для русского символизма. Непосредственный живой интерес младших символистов к фольклору отметил Аничков, указавший в одной из работ, что «разработка низших искусств составляет самую основу новых веяний». То же подчеркнул в своей статье Блок: «Вся область народной мапш и обрядности оказалась той рудой, где блещет золото неподдельной поэзии; тем золотом, которое обеспечивает и книжную «бумажную» поэзию - вплоть до наших дней». О том, что интерес к мифам, фольклору был общей ярко выраженной тенденцией русского искусства и литературы начала века, свидетельствует тот факт, что С.А.Венгеров, редактировавший тогда многотомное издание «Русской литературы XX века», предполагал включить в третий том отдельную главу «Художественный фольклоризм и близость к почве», посвященную творчеству Клюева, Ремизова, Городецкого и др. И хотя замысел не осуществился, сам он весьма показателен.

В годы первой мировой войны интерес литературно-художественной интеллигенции к древнему русскому искусству, литературе, поэтическому миру древних народных преданий, славянской мифологии еще более обостряется. В этих условиях творчество новокрестьян и привлекло внимание Сергея Городецкого, к тому времени автора книг «Ярь» (1906), «Перун» (1907), «Дикая воля» (1908), «Русь» (1910), «Ива» (1913). В «Яри» Городецкий попытался возродить мир древней славянской мифологии, выстроив собственную мифопоэтическую картину мира. Ряд известных славянских языческих божеств и персонажей народной демонологии (Ярила, Купало, Барыба, Удрас и др.) он дополняет новыми, им самим придуманными, наполнив мифологические образы осязаемо плотским, конкретно-чувственным содержанием. Стихотворение «Славят Ярилу» Городецкий посвятил Н.Рериху, чьи художественные искания явились созвучными древнерусскому колориту «Яри».

С другой стороны, поэзия самого Городецкого, Вяч.Иванова, проза А.Ремизова, философия и живопись Н.Рериха не могли не привлечь внимания новокрестьян обращением к древнерусской старине, знанием славянской языческой мифологии, чувством народного русского языка, обостренным патриотизмом. «То место свято - святая и крепкая Русь» - рефрен книжки Ремизова «Укрепа» (1916). «Между Клюевым, с одной стороны, - отмечал профессор литературы П.Сакулин в рецензии с примечательным названием «Народный златоцвет», - Блоком, Бальмонтом, Городецким, Брюсовым - с другой, оказался интересный контакт. Красота многолика, но едина».

В октябре-ноябре 1915 г. создается литературно-художественная группа «Краса», которую возглавил Городецкий и куда вошли крестьянские поэты. Участники группы были объединены любовью к русской старине, устной поэзии, народным песенным и былинным образам. Однако «Краса» просуществовала недолго: крестьянские поэты и, прежде всего самый опытный и мудрый из них - Клюев, уже тогда видели неравенство их взаимоотношений с салонными эстетами. Поэтическое кафе акмеистов «Бродячая собака», в котором Клюев бывал неоднократно еще в 1912-1913 п - ., уже с первого посещения навсегда станет для него символом всего враждебного крестьянскому поэту .

Сложившаяся в годы отчетливой дифференциации в литературе группа новокрестьянских поэтов не представляла собой четко выраженного определенного литературного направления со строгой идейно-теоретической программой, каковыми являлись многочисленные литературные группы - их предшественники и современники: крестьянские поэты не выпускали поэтических деклараций и не обосновывали теоретически свои литературно-художественные принципы. Однако несомненно то, что их группу как раз и отличают яркая литературная самобытность и социально-мировоззренческое единство, что дает возможность выделить ее из общего потока неонароднической литературы XX века. Сама крестьянская среда формировала особенности художественного мышления новокрестьян, органически близкого народному. Никогда ранее мир крестьянской жизни, отображенный с учетом местных особенностей быта, говора, фольклорных традиций (Николай Клюев воссоздает этнографический и языковой колорит Заонежья, Сергей Есенин - Рязанщины, Сергей Клычков - Тверской губернии, Александр Ширяевец моделирует Поволжье), не находил столь адекватного выражения в русской литературе: в творчестве новокрестьян со скрупулезной, тщательно выверенной этнографической точностью воссоздаются все приметы этого крестьянского мира.

Деревенская Русь - главный источник поэтического мироощущения крестьянских поэтов. Свою изначальную связь с ней - самими биографическими обстоятельствами своего рождения среди природы, в поле или в лесу - подчеркивал Есенин («Матушка в Купальницу по лесу ходила...»), эту тему продолжает Клычков в стихотворении с фольклорно-песенным зачином «Была над рекою долина...», в котором воспреемниками и первыми няньками новорожденного младенца выступают одушевленные силы природы:

Была над рекою долина В дремучем лесу у села, -

Под вечер, сбирая малину,

На ней меня мать родила...

С обстоятельствами рождения (впрочем, вполне обыкновенными для крестьянских детей) поэты связывали и особенности своего характера. Отсюда окреп в творчестве новокрестьян мотив «возвращения на родину». «Тоскую в городе, вот уже целых три года, по заячьим тропам, по голубам-вербам, по маминой чудотворной прялке», - признается Клюев. В творчестве Клычкова.этот мотив - один из центральных:

На чужбине далеко от родины Вспоминаю я сад свой и дом.

Там сейчас расцветает смородина И под окнами - птичий содом.

Эту пору весеннюю, раннюю Одиноко встречаю вдали.

Ах, прильнуть бы, послухать дыхание, Поглядеть в заревое сияние Милой мати - родимой земли!

(Клычков, Па чужбине далеко от родины...)

Поэтическая практика новокрестьян уже на раннем этапе позволяла выделить такие общие в их творчестве моменты, как поэтизация крестьянского труда («Поклон вам, труд и пот!») и деревенского быта, зоо- и антропоморфизм (антропоморфизация природных явлений составляет одну из характерных особенностей мышления фольклорными категориями), чуткое ощущение своей неразрывной связи с миром живого:

Плач дитяти через поле и реку,

Петушиный крик, как боль, за версты,

И паучью поступь, как тоску,

Слышу я сквозь наросты коросты.

(Клюев, Плач дитяти через поле и реку...)

Весьма сложным и к настоящему времени далеко не изученным является вопрос о нравственно-религиозных исканиях новокрестьян. «Огонь религиозного сознания», питающий творчество Клюева, был отмечен еще Брюсовым в предисловии к первому сборнику поэта «Сосен перезвон». Огромное влияние на формирование клюевского творчества оказало хлыстовство, в религиозных обрядах которого - сложный сплав элементов христианской религии, элементов дохристианского русского язычества и дионисийского начала язычества античного с элементами тайных, не изученных верований.

Что касается отношения Есенина к религии, то, хотя он и вспоминает в автобиографии (1923): «В Бога верил мало, в церковь ходить не любил» и признается в другом ее варианте (октябрь, 1025): «От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался...», - несомненно, традиции православной христианской культуры оказали определенное влияние на формирование его юношеского мировоззрения.

Как свидетельствует товарищ поэта В.Чернявский, Библия была настольной книгой Есенина, тщательнейшим образом вновь и вновь им прочитываемой, испещренной карандашными пометами, потрепанной от постоянного к ней обращения, - ее запомнили и описали в своих воспоминаниях многие из тех, кто близко встречался с поэтом. Среди множества выделенных мест в есенинском экземпляре Библии был отчеркнутый вертикальной карандашной линией первый абзац пятой главы Книги Екклесиаста: «Не торопись языком твоим, и сердце твое да не спешит произнести слово пред Богом; потому что Бог на небе, а ты на земле; поэтому слова твои да будут немноги. Ибо, как сновидения бывают при множестве забот, так голос глупого познается при множестве слов».

В годы революции и первые послереволюционные годы, пересматривая свое отношение к религии («Я кричу тебе: «К черту старое!»,/ Непокорный, разбойный сын» - «Пантократор»), Есенин выводил особенности той функции, которую выполняла религиозная символика в его творчестве, не столько из христианской, столько из древнеславянской языческой религии.

Есенин - особенно в пору его принадлежности к «Ордену имажинистов» - не однажды еще воскликнет в пылу полемики: «Лучше фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная раздирающая душу на российских полях песня грязных больных и искалеченных людей про «Лазаря». Убирайтесь к чертовой матери с вашим Богом и с вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры...». Однако пронзительная тоска по утраченному («Что-то всеми навеки утрачено...») станет все чаще и чаще прорываться у него:

Стыдно мне, что я в Бога верил,

Горько мне, что не верю теперь.

(Мне осталась одна забава...)

Воссоздавая в своих произведениях колорит бытовых и обрядовых символов крестьянской Руси, Есенин, с одной стороны, как христианин -

Я поверил от рожденья В Богородицын покров (Чую Радуницу Божью...)

Свет от розовой иконы На златых моих ресницах (Колокольчик среброзоониый...) испытывает томление по высшему смыслу бытия, по «прекрасной, но нездешней/ Неразгаданной земле» («Не напрасно дули ветры...»), его глаза «в иную землю влюблены» («Опять раскинулся узорно...»), а «душа грустит о небесах,/ Она нездешних нив жилица» (одноименное стихотворение). С другой стороны, в творчестве Есенина и других новокрестьян отчетливо проступали языческие мотивы, которые можно объяснить тем, что этические, эстетические, религиозные и фольклорно-мифологические представления русского крестьянина, заключенные в единую стройную систему, имели два различных источника: кроме христианской религии, еще и древнеславянское язычество, насчитывающее несколько тысячелетий.

Неукротимое языческое жизнелюбие - отличительная черта лирического героя Ширяевца:

Хор славит вседержителя владыку,

Акафисты, каноны, тропари,

Но слышу я Купальской ночи вс клики,

А в алтаре - пляс игрищной зари!

(Хор славит вседержителя владыку...)

Обильно используя в своих произведениях религиозную символику, архаическую лекажу, новокрестьянские поэты на пути своих идейно-эстетических поисков сближались с определенными художественными исканиями в русском искусстве конца XIX - начала XX вв. Прежде всего это творчество В.М.Васнецова, впервые в русском искусстве сделавшего попытку найти живописноизобразительные эквиваленты традиционным народно-поэтическим образам былинного сказа. Это полотна В.И.Сурикова, воскрешающие легендарно-героические страницы национальной истории, особенно его творчество последнего периода, когда оно смыкается с той, восходящей к полотнам Васнецова, линией в русском искусстве, когда сюжеты и образы черпаются не прямо из действительной истории, а из истории уже переработанной, поэтически украшенной народной фантазией. Это «нестеровская» тема, не конкретизированная в историческом времени, - монашеская Русь, представлявшаяся художнику вневременным идеалом изначальной слитности человеческого существования с жизнью природы - природы первозданно-девственной, не задыхающейся под игом цивилизации, удаленной от губительного дыхания современного «железного» города.

Новокрестьянские поэты первыми в отечественной литературе возвели деревенский быт на недосягаемый прежде уровень философского осмысления общенациональных основ бытия, а простую деревенскую избу - в высшую степень красоты и гармонии:

Беседная изба - подобие Вселенной:

В ней шолом - небеса, полати - Млечный путь,

Где кормчему уму, душе многоплачевной Под веретенный клир усладно отдохнуть.

(Где пахнет кумачом - там бабьи посиделки...) опоэтизировали ее живую душу:

Изба-богатырица,

Кокошник вырезной,

Оконце, как глазница,

Подведено сурьмой.

(Клюев, Изба-богатырица...)

Поэтом «золотой бревенчатой избы» провозгласил себя Есенин («Спит ковыль. Равнина дорогая...»). Поэтизирует крестьянскую избу в своих «Домашних песнях» Клычков. Клюев в цикле «Поэту Сергею Есенину» настойчиво напоминает «младшему брату» его истоки: «Изба - питательница слов -/ Тебя взрастила не напрасно...».

Для крестьянина-землепашца и крестьянского поэта такие понятия, как мать-землица, изба, хозяйство - суть понятия одного этического и эстетического ряда, одного нравственного корня, а высшая нравственная ценность жизни - физический труд, неторопливое, естественное течение нехитрой деревенской жизни. В стихотворении «Дедова пахота» Клычков, в соответствии с нормами народной морали, утверждает, что и многие болезни проистекают от безделья, лености, что здоровый образ жизни тесно связан с физическим трудом. Клычковский дед после вынужденного зимнего безделья -

Помолился, сиял одежу,

Размотал онучи с ног.

Огорбел он, зиму лежа,

Поясницей занемог.

Исконно народные представления о физическом труде как основе основ крестьянской жизни утверждаются в известном стихотворении Есенина «Я иду долиной...»:

К черту я снимаю свой костюм английский.

Что же, дайте косу, я вам покажу -

Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,

Памятью деревни я ль не дорожу?

Для Клюева:

Радость видеть первый стог,

Первый сноп с родной полоски,

Есть отжиночный пирог На меже, в тени березки...

(Клюев, Радость видеть первый стог...)

Для Клычкова и его персонажей, ощущающих себя частицей единой Матери-природы, находящихся с ней в гармоническом родстве, и смерть - нечто совершенно не страшное и естественное, как смена, например, времен года или таянье «изморози весной», как определил смерть Клюев. Умереть, по Клычкову, - значит «уйти в нежить, как корни в землю», и смерть в его творчестве представляется не литературно-традиционным образом отвратительной старухи с клюкой, а привлекательной труженицы-крестьянки:

Уставши от дневных хлопот,

Как хорошо полой рубашки Смахнуть трудолюбивый пот,

Подвинуться поближе к чашке,

Жевать с серьезностью кусок,

Тянуть большою ложкой тюрю,

Спокойно слушая басок Сбирающейся на ночь бури...

Как хорошо, когда в семье,

Где сын жених, а дочь невеста,

Уж не хватает на скамье Под старою божницей места...

Тогда, избыв судьбу, как все,

Не в диво встретить смерть под вечер,

Как жницу в молодом овсе С серпом, закинутом на плечи.

(Клычков, Уставши от дневных хлопот...)

Типологическая общность философско-эстетической концепции мира новокрестьянских поэтов проявляется в решении ими темы природы. Одной из важнейших особенностей их творчества является то, что тема природы в их произведениях несет важнейшую не только смысловую, но концептуальную нагрузку, раскрываясь через универсальную многоаспектную антитезу «природа-цивилизация» с ее многочисленными конкретными оппозициями: «народ - интеллигенция», «деревня - город», «природный человек - горожанин», «патриархальное прошлое - современность», «земля - железо», «чувство - рассудок» и т.д.

Примечательно, что в есенинском творчестве отсутствуют городские пейзажи. Осколки их - «скелеты домов», «продрогший фонарь», «московские изогнутые улицы» - единичны, случайны и не складываются в цельную картину. «Московский озорной гуляка», вдоль и поперек исходивший «весь тверской околоток», Есенин даже не находит слов для описания месяца на городском небосклоне: «А когда ночью светит месяц,/ Когда светит... черт знает как!» («Да! Теперь решено. Без возврата...»).

Последовательным антиурбанистом выступает в своем творчестве Ширяевец:

Я - в Жигулях, в Мордовии, на Вытегре!

Я слушаю былинные ручьи!

Пусть города найлучшие кондитеры

Мне обливают в сахар куличи -

Я не останусь в логовище каменном!

Мне холодно в жару его дворцов!

В поля! на Брынь! к урочищам охаянным!

К сказаньям дедов - мудрых простецов!

(Ширяевец, Я - в Жигулях, в Мордовии, на Вытегре!..)

В своем многостраничном трактате «Каменно-Железное Чудище» (т.е. Город), законченном к 1920 г. и до сих пор не опубликованном, Ширяевец наиболее полно и всесторонне выразил целевую установку новокрестьянской поэзии: возвратить литературу «к чудотворным ключам Матери-Земли». Начинается трактат легендой-апокрифом о бесовском происхождении Города, сменяемой затем сказкой-аллегорией о юном Городке (затем - Городе), сыне Глупой Поселянки и продувного Человека, в угоду дьяволу неукоснительно исполняющем предсмертный наказ родителя «приумножай!», так что дьявол «пляшет и хрюкает на радостях, насмехаясь над опоганенной землей».

Бесовское же происхождение Города подчеркивает Клюев: Город-дьявол копытами бил,

Устрашая нас каменным зевом...

(Из подвалов, из темных углов...), а Клычков в романе «Сахарный немец», продолжая ту же мысль, утверждает тупиковость, бесперспективность пути, которым идет Город, - в нем нет места Мечте:

«Город, город!

Под тобой и земля не похожа на землю... Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыти...

Оттого выросли на ней каменные корабли... оттого-то сложили каменные корабли свои железные паруса, красные, зеленые, серебристо-белые крыши, и они теперь, когда льет на них прозрачная осень стынь и лазурь, похожи издали на бесконечное море висящих в воздухе сложенных крыл, как складывают их перелетные птицы, чтобы опуститься на землю...

Не взмахнуть этим крыльям с земли!...

Не подняться с земли этим птицам!..»

Отчетливые антиурбанистические мотивы - и в клюевском идеале Красоты, берущем начало в народном искусстве, выдвигаемом поэтом в качестве связующего звена между Прошлым и Будущим. В настоящем, в реалиях железного века, Красота растоптана и поругана («Свершилась смертельная кража,/ Развенчана Мать-Красота!»), и потому звенья Прошлого и Будущего распаялись. Но спустя срок, пророчески указывает Клюев, Россия возродится: она не только обретет вновь утраченную было народную память, но к ней с надеждой обратятся и взоры Запада:

В девяносто девятое лето Заскрипит заклятый замок,

И взбурлят рекой самоцветы Ослепительных вещих строк.

Захлестнет певучая пена Холмогорье и Целебей,

Решетом наловится Вена Серебристых слов-карасей.

(Я зншо, родятся песни...)

Именно новокрестьянские поэты в начале XX века громко провозгласили: природа сама по себе - величайшая эстетическая ценность. И если в стихотворениях клюевского сборника «Львиный хлеб» наступление «железа» на живую природу - еще не ставшее страшной реальностью предощущение, предчувствие («Зачураться бы от наслышки/ Про железный неугомон!»), - то в образах «Деревни», «Погорелыцины», «Песни о Великой Матери» - уже трагическая для крестьянских поэтов реальность. Однако в подходе к этой теме отчетливо видна дифференцированность их творчества. Есенин и Орешин, хотя и непросто, мучительно, через боль и кровь, но готовы увидеть будущее России, говоря есенинскими словами, «через каменное и стальное». Для Клюева, Клычкова, Ширяевца, находившихся во власти идей «мужицкого рая», идею его вполне осуществляло патриархальное прошлое, русская седая старина с ее сказками, легендами, поверьями. «Не люблю я современности окаянной, уничтожающей сказку, - признавался Ши- ряевец в письме Ходасевичу (1917), - а без сказки какое житье на свете?». Для Клюева уничтожение сказки, легенды, разрушение сонма мифологических персонажей - невосполнимая потеря: Как белица, платок по брови,

Туда, где лесная мгла,

От полавочных изголовий Неслышно сказка унта.

Домовые, нежити, мавки -

Только сор, заскорузлый прах...

(Деревня)

Неприятие Ширяевцем современной ему действительности с особой силой проявилось в двух стихотворениях 1920 г.: «Не надо мной летят стальные птицы...» и «Волге». В первом Ширяевец вновь и вновь подчеркивает свою приверженность патриархальной старине:

Не надо мной летят стальные птицы,

Синиц с Изборска мне полет милей!..

Я наяву, да, это мне не снится! -

Плыву в шелках червленных кораблей.

Вокзалов нет!.. Железных, хриплых ревов!

Нет паровозов черных! - Я не ваш!

Есть вешний шум в сияющих дубровах,

Запев Садко, звон богатырских чаш!

во втором - противопоставляет прошлому современность в самых экологически неприглядных ее проявлениях.

О том, что хищническое истребление природы ведет к духовному оскудению человека, потер» им невосполнимых нравственных ценностей, 1феду1феждает в своих книгах Клычков: «Не за горгши пори, когда человек в лесу всех зверэей передушит, из р»к выморит рыбу, в воздухе птиц переловит и все деревья заставит целовать себе ноги - подрежет пилой-верезгой. Тогда-то отвернется Бог от опустелой земли и от опустелой души человечьей, а железный чертг, который только ждет этого и никак дождаться не может, привер- тит человеку на место души какую-нибудь шестерню или гайку с машины, потому что черт в духовных делах порядочный слесарь... С этой-то гайкой заместо души человек, сам того не замечая и ничуть не тужа, будет жить и жить до скончания века...» («Чертухин- ский балакирь»).

Свои духовные ценности, идеал изначальной гармонии с миром природы новокрестьянские поэты отстаивали в полемике с пролеткультовскими теориями технизации и машинизации мира. В то время, когда представители железного века в литературе отринули все «старое» («Мы - разносчики новой веры,/ Красоте задающей железный тон./ Чтоб природами хилыми не сквернили скверы,/ В небеса шаржхаем железобетон»), новокрестьяне, видевшие главную причину зла в отрыве от прирюдных корней, от народного мировосприятия, находящего отражение в быту, самом укладе кртестьянской жизни, фольклор», нарюдных традициях, национальной культур» («сирютинками» в стихотвор»нии Клюева «На помин олонецким бабам...» простодушно-жалостливо названы поэты, «позабывшие отчий дом»), - встали на защиту этого «старого».

Если пролетарюкие поэты декларировали в стихотворении «Мы»: «Мы все возьмем, мы все познаем,/ Прюнижем глубину до дна...», крестьянские поэты утверждали прютивоположное: «Все познать, ничего не взять/ Пришел в этот мир поэт» (Есенин, «Кобыльи корабли»). Если «разносчики новой веры», отстаивая коллективное, отрицали индивидуально-человеческое, все то, что делает личность неповторимой, высмеивали такие категории, как

«душа», «сердце», - все то, без чего невозможно представить творчество новокрестьян, - последние были твердо убеждены в том, что будущее - за их поэзией. В современности конфликт «природы» и «железа» закончился победой «железа»: в заключительном стихотворении «Поле, усеянное костями...» сборника «Львиный хлеб» Клюев дает страшную, воистину апокалипсическую панораму «железного века», неоднократно определяя его через эпитет «безликое». Воспетые крестьянскими поэтами «голубые поля» России сейчас усеяны «...костями,/ Черепами с беззубою зевотой», и над ними, «...гремящий маховиками,/ Безыменный и безликий кто-то»: Над мертвою степью безликое что-то Родило безумие, тьму, пустоту...

Мечтая о времени, при котором «не будет песен про молот, про невидящий маховик» и станет «горн потухнувшего ада - полем ораным мирским», Клюев высказал свое сокровенное, пророческое:

Грянет час, и к мужицкой лире Припадут пролетарские дети.

К началу XX века Россия подошла страной крестьянского земледелия, основанного на более чем тысячелетней традиционной культуре, отшлифованной в ее духовно-нравственном содержании до совершенства. В 20-е годы уклад русской крестьянской жизни, бесконечно дорогой крестьянским поэтам, на их глазах стал рушиться. Болью за скудеющие истоки жизни сочатся написанные в 20-30-е гг. романы Клычкова, произведения Клюева, письма Есенина, внимательное прочтение которых еще предстоит исследователям.

Революция обещала осуществить вековую мечту крестьян: дать им землю. Крестьянская община, в которой поэты видели основу основ гармонического бытия, на короткое время была реанимирована, по деревням шумели крестьянские сходы:

Вот вижу я: воскресные сельчане У волости, как в церковь, собрались. Корявыми, немытыми речами Они свою обсуживают «жись».

(Есенин, Русь советская.)

Однако уже летом 1918 г. начинается планомерное наступление по разрушению основ крестьянской общины, в деревню направляются продотряды, а с начала 1919 г. - вводится система продразверстки. Миллионы и миллионы крестьян погибают в результате военных действий, голода и эпидемий. Начинается прямой террор против крестьянства - политика раскрестьянивания, со временем принесшая страшные плоды: вековечные устои русского крестьянского хозяйствования были разрушены. Крестьяне яростно восставали против непомерных поборов - Вешенское восстание на Дону, восстание тамбовских и воронежских крестьян, сотни им подобных, но меньших масштабами крестьянских выступлений. Страна проходила очередную трагическую полосу своей истории, и письма Есенина этого времени пронизаны мучительными, напряженными поисками смысла настоящего, происходящего на глазах. Если ранее, в 1918 г., поэт писал: «Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни», то в письме Е.Лившиц от 8 июня 1920 г. - прямо противоположное впечатление от происходящего в «новой» деревне: «Дома мне, несмотря на то, что я не был там три года, очень не понравилось, причин очень много, но о них в письмах говорить неудобно». «Ведь оно теперь не такое. Ужас как непохоже», - передает он Г.Бениславской в письме от 15 июля 1924 г. впечатление от посещения родного села. Маленький жеребенок, бегущий наперегонки с поездом, увиденный в августе 1920 г. из окна поезда Кисловодск-Баку и воспетый затем в «Сорокоусте», для Есенина становится «дорогим вымирающим образом деревни».

М.Бабенчиков, встречавшийся с Елениным в начале 20-х годов, отмечает его «затаенную тревогу»: «Какая-то неотступная мысль сверлила есенинский мозг.., заставляя его постоянно возвращаться к одной и той же теме: «- Деревня, деревня... Деревня - жизнь, а город...». И, внезапно обрывая свою мысль: «- Тяжел мне этот разговор. Давит он меня». Тот же мемуарист приводит относящийся к зиме 1922 г. многозначащий эпизод в особняке А.Дункан на Пречистенке, когда «Еленин, сидя на корточках, рассеянно шевелил с трудом догоравшие головни, а затем, угрюмо упершись невидящими глазами в одну точку, тихо начал: «Был в деревне. Все рушится... Надо самому быть оттуда, чтобы понять... Конец всему».

«Конец всему» - то есть всем надеждам на обновление жиз ни, мечтам о счастливом будущем русского крестьянина. Не об этой ли доверчивости русского мужика с горечью и болью писал Г.И.Успенский, высоко ценимый Есениным, предупреждая о неизбежном трагическом и страшном разочаровании в очередной «волшебной сказке»? «Разбитым корытом, - напоминал писатель, - ...с незапамятных времен и начинается и оканчивается всякая русская волшебная сказка; начинаясь в тоске и страдании, продолжаясь мечтаниями о светлом привольном житье, она после целого ряда бесчисленных мучений, перенесенных искателем приволья, приводит его опять-таки к горю и страданию, и перед ним... «опять разбитое корыто».

В результате социальных экспериментов на глазах крестьянских поэтов, вовлеченных в трагический конфликт с эпохой, началось невиданное крушение самого для них дорогого - традиционной крестьянской культуры, народных основ жизни и национального сознания.

Крестьянские поэты получают ярлык «кулацких», в то время как одним из главных лозунгов жизни страны становится лозунг «ликвидация кулачества как класса». Оболганные и оклеветанные, поэты-сопротивленцы продолжают работать, и неслучайно одно из центральных стихотворений Клюева 1932 г. с его прозрачной метафорической символикой, адресованное руководителям литературной жизни страны, носит название «Клеветникам искусства»:

Я гневаюсь на вас и горестно браню,

Что десять лет певучему коню,

Узда алмазная, из золота копьгга,

Попона же созвучьями расшита,

Вы не дали и пригоршни овса И не пускали в луг, где пьяная роса Свежила б лебедю надломленные крылья...

Новокрестьянская литература - единственное направление в отечественной литературе XX века, все без исключения представители которого в своих произведениях бесстрашно вступили в смертную борьбу с «железным веком» и были уничтожены в неравной этой борьбе. В период с 1924 по 1938 г. все они - прямо или косвенно - становятся жертвами Системы: в 1924 г. - Александр Ширяевец, в 1925-м - Сергей Есенин и Алексей Ганин, в 1937-м - Николай Клюев и молодые поэты Иван Приблудный и Павел Васильев, в 1938-м - Сергей Клычков и Петр Орешин.

На излете XX века суждено по-новому вчитаться в произведения новокрестьянских писателей - продолжающие традиции русской литературы серебряного века, они противостоят веку железному: в них заложены истинные духовные ценности и подлинно высокая нравственность, в них веяние духа высокой свободы - от власти, от догмы, в них утверждается бережное отношение к человеческой личности, отстаивается связь с национальными истоками, народным искусством как единственно плодотворный путь творческой эволюции художника.

АННОТИРОВАННЫЙ СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Пономарева Т. А. Новокрестьянская проза 1920-х годов: В 2 ч. Череповец, 2005. Ч. 1. Философские и художественные изыскания Н. Клюева, А. Ганина, П. Карпова. Ч. 2. «Круглый мир» Сергея Клычкова.

Монография посвящена прозе Н. Клюева, С. Клычкова, П. Карпова, А. Ганина 1920-х гг., но широко представляет истоки творчества крестьянских писателей в литературе Серебряного века. Новокрестьянская литература осмыслена в историческом, национальном и религиознофилософском аспектах. Творчество писателей-новокрестьян рассматривается в соотнесенности с мифопоэтикой, фольклором, древнерусской словесностью и литературой первой трети XX в.

Савченко I К. Есенин и русская литература XX века. Влияния. Взаимовлияния. Литературно-творческие связи. М.: Русски м1ръ, 2014.

Книга посвящена проблеме «Есенин и русская литература XX века» и является первым монографическим исследованием подобного рода; некоторые архивные документы и материалы впервые вводятся в литературоведческий оборот. В частности, подробно исследуются литературно-творческие связи Есенина с крестьянскими писателями: в главах «“Никто так духовно не привлекал Есенина”: Сергей Есенин и Александр Ширяевец» и «“Этот - бешено даровит!”: Сергей Есенин и Максим Горький». Подробно исследуется тема «Горький и новокрестьянские писатели в их отношении к “избяной Руси”».

Солнцева Н. М. Китежский павлин: Филологическая проза. Документы. Факты. Версии. М. : Скифы, 1992.

Книга содержит очерки филологический прозы, посвященные творчеству крестьянских писателей. Особенно подробно анализируется творчество С. Клычкова, Н. Клюева, П. Карпова, П. Васильева. Широкое использование документальных материалов придает исследованию глубоко научный характер, а жанр филологической прозы, в традициях которого написана книга, - характер увлекательного чтения. Автор предлагает читателю не только литературные факты, но также свои версии и гипотезы, связанные с творчеством новокрестьянских писателей.

• Очевидно, внутренней полемикой с акмеистским «Цехом поэтов»продиктована и утрирована стилизованная форма - в виде смиреннойчелобитной - дарстветюй надписи Клюева Н.Гумилеву на сборнике «Лесные были»: «Николаю свет Степановичу Гумилеву от велика НовогородаОбонежеския пятины погоста Пятницы Парасковии у садища Соловьевагора песельник Николашка по наливке Клюев славу поет учесглив поклонвоздает день постный память святого пророка Иоиля лето от рожества Богаслова тысяща девятьсот тринадцатое».
• В атом плане неслучаен и характер выбранного одним из пролетарских поэтов литературного псевдонима - Безыменский.

Понятие "крестьянская поэзия", вошедшее в историко-литературный обход, объединяет поэтов условно и отражает только некоторые общие черты, присущие их миропониманию и поэтической манере. Единой творческой школы с единой идейной и поэтической программой они не образовали. Как жанр "крестьянская поэзия" сформировал Суриков. Они писали о труде и быте крестьянина, о драматических и трагических коллизиях его жизни. В их творчестве отразилась и радость слияния тружеников с миром природы, и чувство неприязни к жизни душного, шумного, чуждого живой природе города. Известнейшими крестьянскими поэтами периода Серебряного века были: Спиридон Дрожжин, Николай Клюев, Пётр Орешин, Сергей Клычков. К этому течению также примыкал Сергей Есенин.

Имажинизм

Имажинизм (от лат. imagо - образ) - литературное течение в русской поэзии XX века, представители которого заявляли, что цель творчества состоит в создании образа. Основное выразительное средство имажинистов - метафора, часто метафорические цепи, сопоставляющие различные элементы двух образов - прямого и переносного. Для творческой практики имажинистов характерен эпатаж, анархические мотивы.

Имажинизм как поэтическое движение возник в 1918 году, когда в Москве был основан "Орден имажинистов". Создателями "Ордена" стали приехавший из Пензы Анатолий Мариенгоф, бывший футурист Вадим Шершеневич и входивший ранее в группу новокрестьянских поэтов Сергей Есенин. Черты характерного метафорического стиля содержались и в более раннем творчестве Шершеневича и Есенина, а Мариенгоф организовал литературную группу имажинистов ещё в родном городе. Имажинистскую "Декларацию", опубликованную 30 января 1919 года в воронежском журнале "Сирена" (а 10 февраля также в газете "Советская страна", в редколлегию которой входил Есенин), кроме них подписали поэт Рюрик Ивнев и художники Борис Эрдман и Георгий Якулов. 29 января 1919 года в Союзе поэтов состоялся первый литературный вечер имажинистов. К имажинизму также примкнули поэты Иван Грузинов,Матвей Ройзман, Александр Кусиков, Николай Эрдман, Лев Моносзон.

В 1919-1925 гг. имажинизм был наиболее организованным поэтическим движением в Москве; ими устраивались популярные творческие вечера в артистических кафе, выпускалось множество авторских и коллективных сборников, журнал "Гостиница для путешествующих в прекрасном" (1922-1924, вышло 4 номера), для чего были созданы издательства "Имажинисты", "Плеяда", "Чихи-Пихи" и "Сандро" (двумя последними руководил А.Кусиков). В 1919 году имажинисты вошли в литературную секцию Литературного поезда им. А. Луначарского, что дало им возможность ездить и выступать по всей стране и во многом способствовало росту их популярности. В сентябре 1919 года Есенин и Мариенгоф разработали и зарегистрировали в Московском совете устав "Ассоциации вольнодумцев" - официальной структуры "Ордена имажинистов". Устав подписали другие члены группы и его утвердил нарком просвещения А. Луначарский. 20 февраля 1920 года председателем "Ассоциации" был избран Есенин.

Помимо Москвы ("Орден имажинистов" и "Ассоциация вольнодумцев") центры имажинизма существовали в провинции (например, в Казани, Саранске, в украинском городе Александрии, где имажинистскую группу создал поэт Леонид Чернов), а также вПетрограде-Ленинграде. О возникновении петроградского "Ордена воинствующих имажинистов" было объявлено в 1922 г. в "Манифесте новаторов", подписанном Алексеем Золотницким, Семеном Полоцким, Григорием Шмерельсоном и Влад. Королевичем. Потом, вместо отошедших Золотницкого и Королевича, к петроградским имажинистам присоединились Иван Афанасьев-Соловьёв и Владимир Ричиотти, а в 1924 году Вольф Эрлих.

Некоторые из поэтов-имажинистов выступали с теоретическими трактатами ("Ключи Марии" Есенина, "Буян-остров" Мариенгофа, "2х2=5" Шершеневича, "Имажинизма основное" Грузинова). Имажинисты также приобрели скандальную известность своими эпатажными выходками, такими как "переименование" московских улиц, "суды" над литературой, роспись стен Страстного монастыря антирелигиозными надписями.

Имажинизм фактически распался в 1925 году: в 1922 году эмигрировал Александр Кусиков, в 1924 году о роспуске "Ордена" объявили Сергей Есенин и Иван Грузинов, другие имажинисты вынужденно отошли от поэзии, обратившись к прозе, драматургии, кинематографу, во многом ради заработка. Имажинизм подвергся критике в советской печати. Есенина нашли мертвым в гостинице "Англетер", Николай Эрдман был репрессирован.

Деятельность "Ордена воинствующих имажинистов" прекратилась в 1926 году, а летом 1927 года было объявлено о ликвидации "Ордена имажинистов". Взаимоотношения и акции имажинистов были затем подробно описаны в воспоминаниях Мариенгофа, Шершеневича, Ройзмана.

В русской демократической печати последней трети XIX в. тома деревни занимает исключительно важное место. Эта тема тесно переплеталась с проблемой народа и народности. А народ в это время — прежде всего многомиллионное русское крестьянство, составлявшее девять десятых всего населения России.

Еще при жизни Некрасова начали выступать со своими произведениями крестьянские поэты-самоучки, из которых большей одаренностью выделялся Иван Захарович Суриков (1841—1880). В 1871 г. он издал первый сборник своих стихотворений, а спустя два года в «Вестнике Европы» была опубликована его былина «Садко у морского царя».

К концу 60-х гг. вокруг Сурикова объединилась группа крестьянских писателей-самоучек, и им при деятельном участии самого Сурикова удалось организовать и издать в начале 70-х гг. сборник «Рассвет», в котором были представлены произведения (поэзия и проза) шестнадцати авторов: стихотворения Сурикова, рассказы и стихотворения С. Дерунова, очерки И. Новоселова, этнографически-бытовые зарисовки О. Матвеева и др. Произведения эти были объединены общей направленностью тематики: картинки с натуры, сценки из жизни крестьян и городской бедноты, а также обработка былинных сюжетов и народных легенд.

Вслед за первой редакция предполагала выпуститьвторую книжку сборника, которая не была осуществлена. Издание прекратилось после первого выпуска.

Значение сборника «Рассвет» заключалось в том, что впервые не отдельные писатели-самоучки, а целая группа их заявила о своем существовании, свидетельствуя о пробуждении в народе тяги к творчеству и стремления самому поведать о своей жизни. Но общая культура авторов была невысока. Ни один из его участников, за исключением Сурикова, не оставил в литературе сколько-нибудь заметный след.

Суриков — певец бедноты, наследник Кольцова и Никитина, отчасти Шевченко и Некрасова, автор стихотворений «Рябина» («Что шумишь, качаясь...», 1864), «В степи» («Снег да снег кругом...», 1869) и других, ставших популярными народными песнями. Основной круг тематики его песен и стихотворений — жизнь пореформенной деревни («С горя», «Тихо тощая лошадка...», «Тяжело и грустно...», «Детство», «Горе», «По дороге», «У пруда» и др.).

Его герои — это труженик-бедняк, который бьется в нищете, невзгодам и бедам которого нет конца, крестьянки-труженицы с их тяжкой долей. Целый цикл составляют стихи, посвященные воспоминаниям детства, деревенским ребятишкам. Встречаются у Сурикова и сюжетные стихотворения, в которых автор обращается к будничным картинам народной жизни.

Это грустные повести о доле тружеников земли. Обращается он также к сюжетам народных баллад и былин («Удалой», «Немочь», «Богатырская жена», «Садко у морского царя», «Василько», «Казнь Стеньки Разина»), Суриков воспевает труд земледельца («Косари», «Летом», «В поле» и др.). Город, городская жизнь — недоброе, чуждое миросозерцанию крестьянского поэта начало:

Город шумный, город пыльный,

Город, полный нищеты,

Точно склеп сырой, могильный,

Бодрых духом давишь ты!

(«Вот и степь с своей красою...», 1878)

Много задушевных строк посвятил Суриков крестьянке-труженице, сиротам, батрачкам-наймичкам:

Я не дочь родная —

Девка нанятая;

Нанялась — так делай,

Устали не зная.

Делай, хоть убейся,

Не дадут потачки...

Тяжела ты, доля,

Долюшка батрачки!

Поэт-самоучка обращается к деревенской теме не со стороны, а изнутри жизненных ситуаций, самой социальной драмы. Им руководит желание коснуться дотоле слабо освещенных в поэзии уголков народной жизни, рассказать во всеуслышание горькую правду о «кормильце» русской земли.

В стихотворениях Сурикова постоянно ощущается непосредственная близость к природе деревенского жителя, с малых лет привыкшего к шуму леса, тишине степи, простору полей, благоуханию цветов и трав:

Едешь, едешь — степь да небо,

Точно нет им края,

И стоит вверху, над степью,

Тишина немая.

Край далекий неба

Весь зарей облит,

Заревом пожара

Блещет и горит.

Ходят огневые

Полосы в реке;

Грустно где-то песня

Льется вдалеке.

(См. также: «Летняя ночь», «Утро в деревне», «В дороге», «От деревьев тени...», «В ночном», «В зареве огнистом...», «На реке» и др.). Многие пейзажные зарисовки Сурикова в стихах сделаны с большой любовью и теплотой. Они по характеру мироощущения напоминают картины Ф. А. Васильева, овеянные светлой печалью.

Такие стихотворения Сурикова, как «Дед Клим», «Зима» и другие, отражают патриотическое чувство; любовь к родной стихии. Несмотря на царящую вокруг нищету и горе народа, Суриков умел находить в деревенской жизни и ее поэтическую сторону, находить поэзию и красоту в крестьянском труде («Косари», «Летом», «Заря занимается, солнце садится...», «Утро в деревне», «Загорелась над степью заря...»).

В «песнях» Сурикова — «рыдания души», «горе да тоска». «У нас мало песен веселых. Большая часть наших народных песен отличается тяжелой грустью», — писал Н. А. Добролюбов в статье о Кольцове. И у Сурикова нет «светлых песен любви». По содержанию и грустной тональности они близки русской народной песне. Крестьянский поэт нередко пользуется ее лексикой, ее традиционными образами:

Я ли в поле да не травушка была,

Я ли в поле не зеленая росла;

Взяли меня, травушку, скосили,

На солнышке в поле иссушили.

Ох ты, горе мое, горюшко!

Знать, такая моя долюшка!

В стихотворениях Сурикова постоянно звучит горькая жалоба на «злодейку-жизнь», «злодейку-судьбу». В них автор сознательно следует за традицией народной песни («Что не реченька...», «Что не жгучая крапивушка...», «Хорошо тому да весело...», «Кручинушка», «Жница», «Преступница», «Прощание», «В поле гладкая дорога...» и др.).

Следует отметить влияние Шевченко на Сурикова, прямые обращения, перепевы отдельных мотивов из украинской народной песни («Нет радости, веселья...», «Вдова. Из Т. Шевченко», «Думы. На мотив Шевченко», «В огороде возле броду...», «Сиротой я росла...», «И снится мне, что под горою...», «Сиротинка» и др.).

Правдивость, искренность, горячее сочувствие к обездоленному труженику, простота и ясность языка и образов характеризуют лучшие стихи Сурикова. К ним обращались, писали на их тексты музыку П. И. Чайковский («Я ли в поле да не травушка была...», «Солнце утомилось...», «Занялася заря...», «В огороде возле броду...»), Ц. Кюи («Засветилась в дали, загорелась заря...»), А. Т. Гречанинов («В зареве огнистом...»). Текст былины Сурикова «Садко у морского царя» послужил основой сюжета одноименной оперы Н. А. Римского-Корсакова.

Поэзия Сурикова страдает однообразием мотивов, ограниченностью круга наблюдений, что объясняется судьбой поэта, обстоятельствами его жизни. Большей частью он остается на позициях бытописания. Суриков редко касается причин нищенского существования трудового народа, не допытывается до корней социального зла.

Крестьянские поэты продолжали, с одной стороны, традиции некрасовской поэзии, а с другой — следовали за Кольцовым, Никитиным, Шевченко.

После смерти Сурикова возникали новые группы поэтов-самоучек. Так, в 1889 г. был издан сборник Московского кружка писателей из народа «Родные звуки», куда вошли стихи С. Дерунова, И. Белоусова, М. Леонова и др. В 90-х гг. вокруг М. Леонова объединилась уже многочисленная группа. В 1903 г. она получила наименование Суриковского литературно-музыкального кружка.

К числу старшего поколения писателей-самоучек принадлежал Спиридон Дмитриевич Дрожжин (1848—1930), прошедший трудную жизненную школу. Двенадцать лет он был крепостным. Долго и упорно искал он свое место в жизни, сменил не одну профессию. Его муза «родилась в крестьянской избе» («Моя муза», 1875).

Творчество его посвящено русской деревне, жизни деревенского труженика. Читатель постоянно ощущает, что так может писать автор, для которого описываемые им явления, скорбные картины народной жизни — родная стихия. Стихи Дрожжина написаныпросто, без прикрас и преувеличений, поражают обнаженностью суровой правды:

Холодно в избенке,

Жмутся дети-крошки.

Иней серебристый

Запушил окошки.

Плесенью покрыты

Потолок и стены,

Ни куска нет хлеба,

Дров нет ни полена.

Жмутся, плачут дети,

И никто не знает,

Что их мать с сумою

По миру сбирает,

Что отец на лавке

Спит в гробу сосновом,

С головой покрытый

Саваном холщовым.

Крепко спит, а ветер

Ставнями стучится,

И в избушку грустно

Зимний день глядится.

(«Зимний день», 1892)

(Следует отметить свежесть и непосредственность впечатлений, наблюдательность автора, его любовь к характерным деталям: «блистающая белым инеем» шапка мужичка, «замерзшие на морозе его усы и борода», «рассыпающаяся снежной пылью вьюга» за окном избушки, «седая бабка» за прялкой, грозящая «костлявой рукой» плачущим детишкам («Две поры», 1876). В стихотворениях этого рода — тяготение автора к выпуклости, наглядности, картинности. Он как бы живописует детали народного быта.

В них выражена и конкретность жизненных ситуаций: мужик, бредущий босиком за сохой («В родной деревне», 1891), тяжелые думы его о том, как жить, прокормить семью: «оброк за целый год не плачен, за долг последнюю корову кулак уводит со двора» («В засуху», 1897). Даже с точки зрения словаря, фактуры языка поэзия Дрожжина вся пропитана русской деревней: «сельский храм», «покрытые соломой избушки у реки», «соха», «телега», «рожь густая» и т. п.

Дрожжин воспевает природу родины, сельское приволье, «лесную глушь и гладь безбрежных полей», «сизый дымок за рекой» и «сельских нравов простоту», отдых крестьянина.

В деревенском пейзаже Дрожжина часто слышны звуки народных песен, слышны «людские муки» («Вечерняя песня», 1886). Его песни призваны «среди горя и трудов утешать бедняков» («Мне не надобно богатства...», 1893).

С песней работа спорится, с песней легче жить, она не только утешает, но и вселяет надежду («Не грусти о том...», 1902). Дрожжин сознательно следует за народной песней и в тематике, и в стилистике и лексике («Злая доля», 1874; «Ах, уж я ль, млада-младешенька...», 1875; «Хороша ты, душа красна девица», 1876). «Связь наследия Дрожжина с устной поэзией настолько глубока, — справедливо замечает Л. Ильин, — что порою невозможно отличить-, где кончается фольклор и где начинается творчество самого поэта».

Иногда Дрожжинуудается создавать оригинальные стихи, близкие, родственные народным напевам; в них он продолжает кольцовскую, никитинскую, суриковскую линию («Как листок оторван...», 1877; «Что не ласточка-касаточка поет...», 1885; «Земляничника моя...», 1909; «Не полынь с травой повиликою», 1894). Иногда же его стихи оставляют впечатление стилизации, подражания народной песне, перепевов народных мотивов (например, «Калинка, калинка...», 1911).

Дрожжин и другие крестьянские поэты не поднялись до социального обличения. Их мысль не была связана с мыслью революционно настроенного крестьянства. Сочувствие к труженикам деревни и города выражено у Дрожжина и в 80-х гг. и в начале XX в. в самой общей форме. Его социальный идеал отражен в строках:

Не нужно для меня ни блага богачей,

Ни почестей правителей могучих;

Отдайте только мне спокойствие полей

.................

Чтоб видел я народ довольный и счастливый

Без горя горького, без тягостной нужды...

Крестьянские поэты горячо любили Россию, были певцами труда и народного горя. Они обратились к темам, которые ранее оставались вне сферы поэзии. Значительна была их роль в демократизации литературы, обогащения ее новыми пластами жизненных наблюдений.

Стихи и песни Сурикова, Дрожжина в своих лучших образцах составляют примечательную страницу в истории русской демократической поэзии. В ее недрах, как органическое звено в развитии ее трудовых мотивов, возникала рабочая тема, зачатки которой ранее встречались в фольклоре. Появление этой темы связано с процессом пролетаризации деревни.

В разработке темы города у крестьянских поэтов был свой специфический аспект. Город в целом, заводскую жизнь Дрожжин показал через восприятие деревенского жителя, который оказался на огромном заводе среди машин:

И стукотня, и шум, и гром;

Как из большой железной груди,

Порой от них со всех сторон

Разносится тяжелый стон.

В стихотворениях Дрожжина «В столице» (1884) и «Из поэмы „Ночь“» (1887) выражено горячее сочувствие к рабочим, живущим в «удушливых жилищах», в подвалах и на чердаках, в борьбе с «вечною нуждой». Рабочая тема у крестьянских поэтов — это органическая часть общей темы «труженика-народа».

Наиболее чуткие из поэтов конца века ощущали «предгрозовое» дыхание, нарастание новой волны освободительного движения.

В этой атмосфере зародились первые ростки пролетарской поэзии, стихи поэтов-рабочих Е. Нечаева, Ф. Шкулева, А. Ноздрина и др. На историческую арену вышел русский пролетариат как организованная социальная сила. «Семидесятые годы, — писал В. И. Ленин, — затронули совсем ничтожные верхушки рабочего класса.

Его передовики уже тогда показали себя, как великие деятели рабочей демократии, но масса еще спала. Только в начале 90-х годов началось ее пробуждение, и вместе с тем начался новый и более славный период в истории всей русской демократии».

В ранней пролетарской поэзии, опирающейся на рабочий фольклор и революционную поэзию народников, отразилась тяжелая судьба рабочего люда, его мечты о лучшей доле, начало нарождавшегося протеста.

История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.

Для литературного процесса начала XX в. характерно тяготение к демократизации - творческому самоутверждению народных масс. Одновременно с деятельностью литераторов-профессионалов заявляет о себе пролетарская муза, возникает новый тип крестьянской поэзии. Ее решительному оживлению, а главное - внутреннему росту способствовал приход в литературу талантливых выходцев из разных краев крестьянской России: из Заонежья - Николая Алексеевича Клюева (1884–1937), из Тверского края - Сергея Антоновича Клычкова (Лешенкова) (1889–1941), с рязанской Мещеры - Сергея Александровича Есенина (1895–1925), с Нижнего Поволжья - Александра Васильевича Ширяевца (Абрамова) (1887–1924) и Петра Васильевича Орешина (1887–1943). Вместе они составили плеяду так называемых новокрестьянских поэтов. Природа их поэзии сложна. Уходя своими корнями в глубины народного - языческого и христианского - поэтического миросозерцания, она вместе с тем оказалась созвучной духовным исканиям первых десятилетий нового века.

Очередная волна народнических увлечений в интеллигентской среде этого периода диктовалась, как и прежде, «теми альтруистическими настроениями, которые переживались тогда нашей передовой молодежью, поставившей на своем знамени „служение народу“», стремлением «слиться с трудовой народной массой, бесправной и угнетенной, но которая в глазах молодежи являлась носительницей светлых нравственных идеалов». Вместе с тем упорный соблазн творческой интеллигенции соприкоснуться с глубинными переживаниями народного духа обусловливался и другими существенными мотивами: во-первых, предчувствием неотвратимо надвигающихся исторических катаклизмов, а во-вторых, сознанием исчерпанности западных эстетических веянии, ограниченных ресурсов «книжной» культуры. Курс нового народничества в силу этого решительно меняется: в народ идут уже не с целью просветить темного и забитого мужика, а наоборот - приобщиться к его гармоническому, как казалось, миросозерцанию. Отмечая «бесплодное плетение словесных узоров» на заседании Религиозно-философского общества, Р. В. Иванов-Разумник писал: «И при этом - страшная жажда почвы, земли, живой крови, духа жизни». И далее: «Народ - это, конечно, подлинное Слово жизни, но лишь тогда, когда к нему вплотную припадают». Проблема интеллигенции и народа становится основополагающей в духовных поисках А. Блока, он же пытается разгадать и глубинный мир народной магии и заклинаний, который оказывается для него «тою рудой, где блещет золото неподдельной поэзии; тем золотом, которое обеспечивает и книжную „бумажную“ поэзию - вплоть до наших дней».

После появления сборников стихов Клюева, Клычкова, Есенина, Ширяевца и несколько позже П. Орешина об этих поэтах заговорили как о свежем, высокохудожественном и общезначимом явлении. Брюсов, написавший предисловие к первому сборнику Клюева «Сосен перезвон», отмечал: «Среди подлинных дебютантов первое место принадлежит г. Н. Клюеву».

Особого внимания заслуживает интерес к Клюеву Блока. В поэте-крестьянине он увидел свою персонифицированную мечту о единстве двух Россий: мистически-патриархальной и крестьянски-бунтарской; его дневники 1907–1912 гг. полны упоминаниями о Клюеве.

Не меньшее внимание было уделено и появлению Есенина. Блок назвал его талантливым крестьянским поэтом-самородком, а его стихи «свежими, чистыми, голосистыми». Один из журналов обнаружил в его стихах «какую-то „сказанность“ слов, слитость звука и значения»; П. Сакулин подчеркнул «дивные краски» - как следствие глубочайшего ощущения родной природы.

При активном содействии С. Городецкого, И. Ясинского Клюев и Есенин включаются в Петербурге в деятельность литературно-художественного общества «Краса» (1915), а затем «Страда» (1915–1917), ставивших своей целью способствовать выявлению талантов из народа, мечтавших о «единении интеллигенции и народа на путях усвоения ими „истинно-христианских идей“». Основную заслугу общества И. Ясинский видел впоследствии в том, что оно выдвинуло Клюева, «с его заонежскими величаво русскими, ядреными поэтическими волхвованиями», и способствовало развертыванию таланта Есенина. - «этого гениального юноши».

Основополагающее влияние Клюева в этот ранний период восхождения новокрестьянской плеяды было бесспорным. Исповедальную переписку с ним ведут Ширяевец и Есенин, который в 1917 г. писал об этом времени:

Тогда в веселом шуме

Игривых дум и сил

Апостол нежный Клюев

Нас на руках носил.

Позже Орешин отстаивал олонецкого поэта от нападок имажинистов:

Вам Клюев противен до боли,

По мне - он превыше вас,

И песни его о русском поле

Запоются еще не раз!

Безмерно ценил своего младшего собрата Есенина и Клюев. Их связывали сложные личные взаимоотношения.

Свою поэтическую родословную новокрестьянские поэты предпочитали вести по семейной линии, указывая то на мать, то на бабку, то на деда, видя в них носителей крестьянского мировоззрения, как бы непосредственно приобщавших их к потаенным глубинам народных «певчих заветов». Клюев вспоминает о «сопели» своего деда, которая «жалкует» в его песнях, «аукает» в его сердце, «снах и созвучиях». Огромное влияние на духовное воспитание поэта оказала и мать, «былинница» и «песенница», памяти которой он посвящает «Избяные песни» (1914–1916). С. Клычков тоже пишет, что «языком обязан лесной бабке Авдотье, речистой матке Фекле Алексеевне…».

Осознание глубинного родства с народным творческим духом способствовало тому, что именно в «крестьянском» облике создаваемых ими «песен» поэты видели свое преимущество перед поэзией интеллигентской, «цивилизованной». Вместо горемычных жалоб, свойственных их предшественникам, поэтам-самоучкам, у них появляется мотив веры в свое социальное превосходство. Клюеву не льстит, как писал он в одном из писем, что его «нищие песни» читают скучающие атласные дамы, а господа с вычищенными ногтями и безукоризненными проборами пишут (о них, - А. М.) захлебывающиеся статьи в газетах». С иронией относился к салонной шумихе по поводу его «деревенских» стихов и обаятельной внешности Есенин. В противовес кичливому дворянскому родословию Клюев извлекает из «глубины веков» собственную геральдику: «Родовое древо мое замглено коренем во временах царя Алексея, закудрявлено ветвием в предивных строгановских письмах…»; «Отцы мои за древлее православие в книге Виноград Российский два века поминаются».

Доказательством органического родства новокрестьянских поэтов с трудовым народом является факт их участия в социальном протесте. О социальных взглядах Клычкова в годы первой русской революции один из современников пишет: «Народ, труд, творчество, равенство, свобода - были для него понятиями одного ряда. К социалистической революции он относился сочувственно, как к историческому правежу, как к великому пролому в народное будущее». За участие в революционном движении в том же 1905 г. Ширяевца уволили с работы, и он вынужден был покинуть родную Волгу. За Есениным как за неблагонадежным в 1913 г. устанавливалась в Москве полицейская слежка. Наиболее активные формы социального протеста были проявлены молодым Клюевым. В 1905 г. он стал пропагандистом революционно настроенного Бюро Содействия Крестьянскому Союзу и вскоре был привлечен по делу распространения революционных прокламаций. В 1906 г. Клюев агитирует крестьян не платить подати, не повиноваться начальству, и это влечет за собой шестимесячное заключение в тюрьму. При обыске у него конфискуют «Капитал» Маркса и «собственноручные» сочинения «возмутительного содержания». После отбывания срока (в августе 1906 г.) Клюев поддерживает контакт с большевиками, ратует за помощь политическим ссыльным и заключенным.

Известны также публицистические выступления Клюева в защиту крестьянства. В 1908 г. он пытается через Блока передать В. С. Миролюбову, бывшему редактору «Журнала для всех» (1898–1906), свою статью «С родного берега», свидетельствующую о неистребимой мятежности духа в недрах крестьянских масс. Подчеркнув тяжелое социальное и материальное положение олонецкой деревни, автор обращает внимание на независимый характер северного крестьянина, который осмеливается выдвигать свою «крестьянскую программу»: «…чтобы не было податей и начальства, чтобы съестные продукты были наши». В крестьянине Клюев видит не только могущественную силу, но и высший нравственный авторитет, ибо «его весы духовные, своего рода чистилище, где все ложное умирает, все же справедливое становится бессмертным». И потому неизбежно возмездие всем его «затюремщикам». В том же году в «Нашем журнале» публикуется анонимно статья Клюева «В черные дни. (Из письма крестьянина)», стоившая журналу существования. Возражая тем, кто, подобно публицисту М. А. Энгельгардту, утверждал, что народ «остался равнодушным к крестным жертвам революционной интеллигенции», Клюев доказывает «врожденную революционность глубин крестьянства». В обеих статьях ощутимо стремление начинающего поэта говорить не просто о крестьянстве, «извивы <…> духа» которого ему хорошо знакомы, но и от имени самого крестьянства.

И все-таки мотив социального протеста не стал доминирующим в творчестве новокрестьянских поэтов. Начисто отсутствует он в лирике Клычкова и почти не ощутим в поэзии раннего Есенина. У Ширяевца он крайне размыт романтической «волжской» струей. Наиболее реалистично этот мотив проступает только в «песнях» Орешина с их бедняцкой тематикой.

Чрезвычайно сложно развивался и причудливо трансформировался мотив протеста в поэзии Клюева. Несомненно революционны стихи 1905–1906 гг., однако в первый сборник поэта они не вошли. И тем не менее весь «Сосен перезвон» проникнут духом трагических событий первой русской революции; многое в нем навеяно памятью о казненных, изгнанных, осужденных. Здесь даже «Сосны шепчут про мрак и тюрьму, Про мерцание звезд за решеткой».

Мысль об искуплении страданий и мук героически, но безрезультатно боровшегося за свободу народа не покидает поэта и в следующем сборнике («Братские песни»). Опираясь на евангельскую идею о приобщении к вечной радости и бессмертию только через муки и смерть, Клюев уподобляет революционеров первым христианам - мученикам Колизея. Поэтической формой, воплощающей эту мысль в образы, становятся «песни» раскольничьих сект, которые также могли противопоставить своим преследователям только несгибаемую твердость духа и силу убеждений. В «Вечерней песне» свою обреченность в мире гонений и зла герои воспринимают как будущую нетленность в идеальном мире добра и справедливости, где у них будут

За спиной шесть крылий легковейных,

На кудрях венцы из звезд вечерних.

Обращение Клюева к «сектантской» поэтике не случайно. Всеми, кто занимался исследованиями русского религиозного раскола, неизменно подчеркивался факт естественного перехода социального протеста в глубинных толщах народных масс в протест против казенной церкви, социальных исканий в искания религиозно-утопического характера. А. С. Пругавин писал о ярко демократическом характере раскола, становящегося «религией закрепощенной и обездоленной массы». Исследуя движение так называемых «неплательщиков», он подчеркивал, что «они открыто называли царя антихристом, а чиновников, всех тех, „кто одел светлые пуговицы“, - слугами антихриста, посланниками его». Этот, казалось бы, социально-религиозный парадокс он объяснял тем, что «более сознательная часть народа не отделяет религии от жизни, так как в глазах этих людей религия является и моралью, и философией, и этикой, и социологией». Хорошо изучивший духоборческое движение в России большевик Вл. Бонч-Бруевич ставил знак тождества между «мистическими» и «свободномыслящими» сектами России.

Причисляя Клюева именно к такому типу народных правдоискателей, В. Г. Базанов справедливо пишет о его особенной религиозности, «по-крестьянски» сочетающей в себе «патриархальные пережитки и ненависть к официальному православию». Через всю многовековую толщу русского религиозного движения проходят имена наиболее знаменитых расколоучителей. Тяготение Клюева к духовному авторитету одного из них, к протопопу Аввакуму, несомненно. В. Г. Базанов прослеживает разделенную веками общность этих двух самобытных деятелей русской культуры, говоря, что оба они, относясь резко отрицательно к официальной церкви, вдохновенно «выступали против разрушения тех эстетических и духовных ценностей, которые были созданы в эпоху Древней Руси самим народом». Этим же определяется и некоторое сходство их поэтических систем, опирающихся на «своеобразное фольклорное переосмысление христианской символики и языка древнерусской литературы». Характерна ранняя биография Клюева. Происхождением (его мать была из раскольнической семьи) он принадлежал к людям «крепкого морального закала» (П. Сакулин). В шестнадцать лет, надев на себя вериги, он уходит «спасаться» в Соловки, затем подвизается в роли псалмопевца Давида в раскольничьем «Корабле», где сочиняет пользующиеся большим успехом у верующих духовные песни и молитвы. Позже Клюев назовет протопопа Аввакума своим «прадедом». Героический и трагический образ его займет свое место в напряженно насыщенной историческими ассоциациями клюевской лирике 1920-х гг. («Львиный хлеб», 1922). Традиции старообрядческой культуры наложили определенный отпечаток и на детские годы Есенина, воспитывавшегося в доме деда-раскольника.

Неудивительно поэтому, что все мировосприятие этих поэтов оказалось насыщенным религиозной символикой. В ореоле христианского мученичества воспринимался ими и образ России. К нему они шли от апокрифов и утопий, национальную сущность которых необычно смело для своего времени обобщил Тютчев в образе «царя небесного», исходившего, благословляя, родную землю. У Есенина ее благословляет, проходя «мимо сел и деревень», крестьянский заступник «милостник Микола», у Орешина за судьбой русского пахаря следит «с косматых облаков» Христос, а по темной крестьянской избе ходят в известный час «светлые тени» ангелов. Такие образы отсутствуют у Клычкова, у него их место занято персонажами языческой мифологии («Леший», «Лада», «Купава»). Особенно богата апокрифическими персонажами поэзия Клюева. В нее он переселил весь синклит святых и мучеников с избяных и церковных икон, присовокупив к ним еще и языческих покровителей. Не следует, однако, усматривать в этом подчеркивание религиозности поэтов. Церковные образы были призваны освещать утопический идеал России, хотя образ последней представал у них не только в мистическом освещении.

В поэзии Клюева, Есенина и других поэтов крестьянской плеяды полнокровно воспроизведены живые и красочные черты деревенского быта. Употребление таких привычных атрибутов крестьянской убогости, как «сермяга», «лыко», «лапти» и пр., приобретало в их поэзии непривычное эстетическое звучание. У Клюева «Зорька в пестрядь и лыко Рядит сучья ракит»; «Месяц засветит лучинкой, Скрипнет под лаптем снежок». Проявлением гармонической полноты деревенской жизни любуется Есенин (стихотворение «Базар»). Базар поэтизировался почти всеми русскими художниками, как тот праздничный промежуток в перерыве между тяжелыми крестьянскими работами, когда выплескивается наружу все веселое и жизнерадостное в народной жизни. Есенинское стихотворение в какой-то степени напоминает картину Б. Кустодиева «Ярмарка» (1906), на переднем плане которой плещут своей веселой, звонкой многокрасочностью рубахи мужиков, сарафаны, платки и ленты баб и девок, а взоры детей завораживает расписной мир игрушек. Беленые и крашеные стены и кровли церквей и колоколен усиливают это впечатление. А в отдалении за ними, за серыми крышами изб нахмурился и затаился лес как воплощение долгих недель и месяцев сурового мужицкого труда. Радостная образность переднего плана - это только краткий счастливый миг, и художник не жалеет на него своих ярких красок. Всем своим темпераментом и художественным строем стихотворение Есенина также стремится запечатлеть мгновенье крестьянского досуга и радости. И хотя здесь полностью отсутствует контрастный кустодиевский фон, кратковременность веселья ощутима и в стремительном ритме строк, и в торопливой смене зрительных и слуховых впечатлений. С красочным базарным ассортиментом гармонирует такая же щедрая, яркая природа. В последней строфе лирический накал достигает предела: здесь сливаются воедино и восторг перед веселящейся народной Русью, и затаенная радость счастливой любви.

Ты ли, Русь, тропой-дорогой

Разметала ал наряд?

Не суди молитвой строгой

Напоенный сердцем взгляд!

Не менее знаменательно и стихотворение «Рекруты», тоже посвященное бытовому явлению: уходу в армию новобранцев. В нем поэт решительно отступает от распространенных в фольклоре и крестьянской поэзии ламентаций и «плачей». Здесь взят только один мотив - прощание крестьянских парней с «остальными» деньками их деревенской жизни. Все внимание поэта сосредоточено на утверждении связи между уходящими из деревни новобранцами и взрастившим их крестьянским краем. Их окружает навсегда входящий в их память мир родного села, с его «тропинкой кривенькой», «летним вечером голубым», «пеньками» в соседней «темной роще», зелеными пригорками и полями. Стихотворение направлено на выявление чувства родины, которое унесут с собой новобранцы и которое поможет им переносить тяжесть военной службы.

Раннему Есенину присуще гармоническое видение деревенского мира. Не случайно в воплощающих его эпитетах поэтом используется палитра чистых, веселых и каких-то звонких красок:

Ярче розовой рубахи

Зори вешние горят.

Позолоченные бляхи

С бубенцами говорят.

На эту звонкую бытовую цветопись откликается и природа: «Хвойной позолотой взвенивает лес»; «Лижут сумерки золото солнца, В дальних рощах аукает звон…».

Деревенская Русь «Радуницы» (ее первый раздел так и называется «Русь») светится радостью земледельческого труда и брызжет весельем праздничного досуга с хороводами, тальянками и звонкоголосыми припевками «девчоночек лукавых». Поэт замечает «горевые полосы», сиротливость приютившихся к вербам изб; в его стихах слышатся порой ставшие уже трюизмами восклицания «горемычной» народной музы: «Край ты мой заброшенный, Край ты мой пустырь!». Однако они не содержат социального мотива, это скорее сетования по поводу исконной крестьянской бедности, созерцание которой вызывает неизбежную грусть. Не случайно, подчеркивая это, поэт употребляет оксюморонную структуру образа: осины - тощие, но листья катятся с них, как яблоки; тополя чахнут - «звонко», и т. д.

Глубоко опоэтизирован в творчестве новокрестьянских поэтов крестьянский труд, и прежде всего его носители - простые труженики села. При этом Клюев любит подчеркнуть элементарную, бесхитростную сторону крестьянского труда. Его умиляет лаптевяз, у которого под рукой скрипит «лощеное бересто», дед, который готовит «к веселым заморозкам» свои дровни - «как Ной ковчег». Философско-поэтическую апологию труженика-деда развивает в цикле «Кольцо Лады» Клычков. Здесь развертывается картина созидательного единства человеческих и природных сил: природа представлена таинственной, животворящей сущностью, а человеческая деятельность - ясно очерченным календарным кругом земледельческих забот и дел.

Идеализация сельской жизни новокрестьянскими поэтами заключалась в том, что каждый из них выступал в своем творчестве как дитя народа и видел в ней то, что привычно было видеть самому крестьянину. Им было присуще стремление изображать не столько саму историческую действительность, сколько народный идеал гармонической и счастливой жизни. В этом проявлялся особый романтизм их творчества.

Наиболее законченным романтиком на фольклорной основе следует признать А. Ширяевца. Его Русь - это Русь, уже запечатленная в народной песне. Песенны и его герои: отчаянные девушки, бурлаки, разбойники, с сильным характером запорожцы, Стенька Разин со своей голытьбой. Подстать им и пейзаж, такой же буйный, влекущий вдаль, к другой жизни: это высокие кручи, речные дали, волны, темные ночи и грозы. Ни у кого из новокрестьянских поэтов пейзаж не был наделен историческими чертами так, как у Ширяевца. Его закат сначала напоминает своей красочной пестротой Запорожскую Сечь, а затем гонца, под покровом ночи проникающего в сказочно богатый Царьград («Закат»). Волга неистовством своих волн хочет сказать о потопленных в ней сокровищах, выплеснуть их на берег («Буря»). Многоцветье и узористость представлены предметами прошлого (оружие, кубки, ковры, шатры, одежда). Узорен и разработанный в основном на богатстве плясовых мотивов ритм его «запевок».

В междугорье залегло -

В Жигулях наше село.

В жизни современной деревни Ширяевца привлекают главным образом те стороны, в которых как бы выплескивается наружу все талантливое и размашистое, что до поры до времени таится в народных недрах («Масленица», «Троица», «Плясовой узор»).

О романтической устремленности новокрестьянских поэтов свидетельствует нередкое их обращение к героическим образам национальной истории и фольклора. Образы Стеньки Разина и Кудеяра у Ширяевца, Евпатия Коловрата и Марфы Посадницы у Есенина, струговода и разбойников у Клюева связаны, с одной стороны, с мотивами борьбы за национальную независимость, а с другой - социального протеста, и в том и в другом случае весьма романтизированными. Клычкова привлекал более психологический тип национального, в основном сказочного героя. Им созданы циклы, посвященные Садко и Бове. Замыслом написать книгу «песен» о старорусских былинных богатырях он делился в 1911 г. в письме к П. А. Журову: «А вторая моя <книга> - богатырские песни, песни о богатырях русских, об Илье, Чуриле, Микуле, Бове, Садко и Алеше! Слушай: Бова - любовь! Чурило - солнышко, белое молодецкое лицо, которое он прикрывает подсолнухом, чтобы не загореть, Микула - земля, весенняя пахота, Алеша - дикое, осеннее поле и беспричинная, тайная сладость-печаль».

Благоговейным чувством проникнуто отношение новокрестьянских поэтов к природе. Клюевская поэзия изобилует реалистическими образами северной природы, в которых то весенняя, то летняя, то осенняя «явь Обонежья» раскрывается во всей своей первозданной свежести. Она завораживает своим спящим за елями закатом, затуманившимися прокосами, сенокосными зорями, вешней полой водой, во время которой «думы как зори ясны». Но вместе с тем в ней обилен налет церковной образности: «Заря, задув свои огни, Тускнеет венчиком иконным»; «Прослезилася смородина, Травный слушая псалом». Белые вербы представляются весной поэту «в кадильном дыму», а в «бледном» осеннем воздухе чуется «ладана гарь». Влияние религиозной образности ощутимо и в ранней лирике Есенина («Чую радуницу божью…» и др.).

По-иному устанавливается интимная связь с природой в лирике Клычкова, в которой церковная образность не играет никакой роли. Поэт ищет прежде всего ее завораживающего, отрешающего от обыденной суеты воздействия: того, от чего тело ощущает целительную, благотворную силу, душа - умиротворенность, а мысли - способность устремляться к возвышенному и вечному («Сад», «Детство» и др.). Многие картины клычковского пейзажа дышат глубиной своего фантастического инобытия: вешние сумерки готовы сгуститься в зыбкий образ Лешего, которого вот уже и нет - растворился в красках и звуках лесного очарования. Подступающий к крыльцу родительской хаты лес превращает жизнь деревенского мальчика в сказку и становится затем «потаенным садом» его душевного мира. Переплетшиеся ветви затерянных в лесной глуши деревьев представляются забежавшему туда по «невозвратным тропам» пастушонку думами его «былых предков», а в шорохе их листьев слышится ему «шопот человечьих уст».

В изображении природы у новокрестьянских поэтов обращает на себя внимание не столько ее «деревенскость», сколько то, что воспринята она именно крестьянином, сквозь «магический кристалл» деревенского быта.

Ах, и сам я в чаще звонкой

Увидал вчера в тумане:

Рыжий месяц жеребенком

Запрягался в наши сани.

Такое интимное ви́дение природы способствовало возникновению оригинальной образной системы, в основе которой метафора, как бы одомашнивающая мир. Все непостижимое и далекое от человека в мироздании, что может внушить ему «звездный страх», поэт как бы приближает к себе, согревая его своим «родительским очагом», «крещением воздуха именами близких нам предметов» (Есенин). Это восприятие мира ощутимо в стремлении Клюева представить весь космос не чем иным, как крестьянским подворьем со всеми прилежащими к нему угодьями, как бы овеянными домашним духом. Все близкое, все свое, все благословенное: «Как баба, выткала за сутки Речонка сизое рядно». По его стопам идет Есенин, который подобное видение мира и образность пытается обосновать уже теоретически в эстетическом трактате «Ключи Марии» (1918, издан в 1920).

Мастерство в передаче необычайной телесности образов природы доходило порою у Клюева до изощренности. Чрезвычайно богат и сочен его метафорический эпитет. Клюевская цветопись словно возникла из густо вспенившегося патриархального быта и северной природы. В его поэзии «В пеганые глуби уходит закат»; «Двор - совиное крыло, Весь в глазастом узорочьи»; «В избе заслюдела стена, Как риза рябой позолотой»; «Набух, оттаял лед на речке, Стал пегим, ржаво-золотым». Редко у кого из русских поэтов цветовой или осязательный эпитет достигал такой чувственной силы («ячменная нагота Адама», «вербная кожа девичьих локтей», «крупичатый свет»). Не менее изощрен и слух поэта, тонко распознающий звучание жизни, начиная от «дремных плесков вечернего звона» до «звона соломинок» или потаенно слышимого в соломе «шелеста крестильного плата». Сам Клюев относил себя к тем хотя и редким, но все-таки выискивавшимся людям «с душевным ухом», которым слышно, «как зерно житное <…> норовит к солнцу из родимой келейки пробиться». «У кого уши не от бадьи дубовой, тот и ручеек учует, как он на своем струистом языке песню поет». Богато насыщены у Клюева также вкусовые и обонятельные эпитеты: «Пахнуло смольным медом С березовых лядин»; «И в каждом снопе аромат Младенческой яблочной пятки». Красочность и сочность клюевской палитры сразу же была отмечена первыми критиками поэта: «Яркие, золотые краски горят как жар, как золотой купол на солнце, - писал П. Сакулин. - Это русский „златоцвет“, который так по душе нашему народу».

Лирика природы Клычкова проникнута фольклорно-крестьянским мироощущением. Весь ее мир словно бы увиден в лубочном измерении, располагающем в один ряд разнородные явления.

Луг в туманы нарядился,

В небе месяц народился

И серпом лег у межи…

Образами такого наивного мировосприятия пронизана вся ранняя лирика поэта. Здесь даже космос проявляется по-домашнему близко:

Низко месяц! Низко солнце!

И алеет у оконца,

И краснеет у ворот…

Этим не всегда явным присутствием фольклорного элемента и объясняется известное обаяние клычковской лирики, как бы реконструирующей поэтическое мышление патриархального крестьянства. «Если вы хотите услышать, как говорит Русь шестнадцатого века, послушайте его», - такими словами представил Сергея Клычкова К. Зелинскому в 20-е гг. А. Воронский.

Мотив единства человека и природы является доминирующим для всей лирики Клычкова. С этой целью он не только обращается к языческому фольклору, где этот мотив лежит, можно сказать, на поверхности, но пытается найти то же самое и в книжных образах. Так, в цикле «Бова» поэта более всего очаровывает то, что по смерти героя «волна широкая» его кудрей «лежит в долинах меж травы», «из сердца вырос дуб…».

В ритмическом отношении особенно два первых сборника Клычкова следуют фольклорной традиции. Их циклы богато разузорены, пересыпаны заклинательными обращениями к стихиям, давно уже ставшими детскими приговорками («Радуга-верея, Золоты узоры! Укажи по лугу, проводи по бору, Где дойти скорее, Где найти мне друга!»), хороводными восклицаниями («Ой, красавица, постой!..»), обрядовыми присловьями. Что же касается развития образной мысли, то Клычков идет путем тонкой стилизации, стремясь достигнуть эстетического контакта с прошлым в современном ему искусстве. Близкое к символу сгущение образного смысла имеет здесь целью своей показать единство человеческого и природного начала. Так, по сюжету стихотворение «Невеста» представляет собой изображение, казалось бы, обычной деревенской свадьбы:

Запоют на пирушке обозы

Сквозь березовый частый лесок…

Многоточием последнего стиха обрывается картина ожидаемого свадебного пира, поглощаясь пейзажем. О гостях говорится, что они «понаедут» «без пути, без дороги - быльем». Далее их образ еще более растворяется в природе. Свои «кафтаны» и «сермяги» они «раскидывают»

Что одной-то полой на овраги,

А другую по лесу, по мху…

Сам жених назван месяцем.

Не горюнься же, Месяц медовый,

Невесты моей женишок!

В народнопоэтической символике месяц чаще всего выступает как идеализирующая метафора добра молодца, жениха. Используя это поэтическое представление, Клычков переставляет компоненты символа, первичным делая образ месяца, а «жениха» приводя к нему лишь в качестве приложения. Но в таком случае картину свадьбы можно прочесть совсем по-другому - как изображение осени, когда со снежным первопутком нарождается и новый месяц. Но осень - время свадеб, и поэтому месяц - жених.

Стремясь раскрыть многоплановость фольклорного мотива, Клычков впадает порой в стилизацию. Таков, например, облик морской царевны, как бы сливающийся с образом самой волны.

У царевны плечи в пене,

В пене белые колени,

Став ее волны стройнее,

И туман плывет за нею…

Так и видится трафаретная виньетка художника начала XX в. Впечатление стилизации усиливается к тому же статичностью большинства фольклорных образов Клычкова. Нередко тот или иной эпизод из жизни сказочного героя превращается в пейзажную картинку и в ней застывает. Подобно этому И. Я. Билибин превращал события русской волшебной сказки в серию застывших орнаментированных рисунков. В целом же в первых сборниках Клычкова фольклорный мир предстает как бы профильтрованным сквозь мечту поэта об идеальном мире утопического прошлого, мире сказочной, «призрачной Руси», куда, как в «потаенный сад», пытается он проникнуть «фольклорными» тропинками.

Ты прикрой меня, прябой,

Пеленою голубой.

Я люблю твой гул напевный

И твою царевну!..

За исключением подобных сказочных и других полумифических персонажей, ранняя лирика Клычкова безлюдна. Да поэт и не жаждет встречи с людьми в своем светлом одиночестве среди природы, где ему легко брести по дороге «за плечами с кошолкою, С одинокою думой своей…» и нетрудно найти приют «средь семьи говорливых осин». Утонченному, импозантно-отрешенному от всего житейского поэту грезы, «очарованному страннику», Лелю - ему знакомы в этот период лишь романы с русалками, морскими царевнами и ладами, счастливо уберегающими его в лоне природы от ошибок и разочарований реальной жизни.

При всей вещной, деревенской конкретности образов природы и быта лирика новокрестьянских поэтов была устремлена к некоей неизреченной тайне человеческого существования. О «веренице смутных предрассветных ощущений, пророчеств, обетований, надежд» высказывались не только первые рецензенты Клюева, это же отмечает и современный исследователь его поэзии В. Г. Базанов. Заглавие сборника Клычкова «Потаенный сад» воспринималось как символ всей новокрестьянской поэзии: «Они постоянно пытаются показать за видимым зеленым садом „потаенный сад“ своих грез», - писал В. Львов-Рогачевский.

Лирический субъект ранней лирики новокрестьянских поэтов нередко выступает в образе пастуха, с которым почти все они отождествляют себя. «Я пастух, мои палаты - Межи зыбистых полей», - говорит Есенин («Пастух»); Клычкову его «песни» представляются стадом овец, которых пасет поэт-пастух «в тумане раннем у реки» («Я все пою - ведь я певец…»). Есенин так объясняет эту тягу поэтов к символическому образу пастуха: «В древности никто не располагал временем так свободно, как пастухи. Они были первые мыслители и поэты, о чем свидетельствуют показания Библии и апокрифы <…> Вся языческая вера в переселение душ, музыка, песня и тонкая, как кружево, философия жизни на земле есть плод прозрачных пастушеских дум».

Еще большее распространение в этой поэзии получил образ странника, бродяги, богомольца, инока. Символом странничества стал в ней сам образ «дали» («Вглядись в листопадную странничью даль» - Клюев; «В очах далекие края, В руках моих березка…» - Клычков; «Лица пыльны, загорелы, Веки выглодала даль…» - Есенин).

Все эти образы свидетельствуют об устремленности отдельных поэтов к некой «нездешней», «неразгаданной земле», которая по первому впечатлению (например, в лирике Есенина) представляется чем-то родственным платоновской прародине души. Туда, «в немую тьму вечности», в свою вневременную «звездную» стихию уходит и сам поэт от земной действительности, где он «гость случайный». Но тут обнаруживается, что он все же не может отказаться от этой действительности; стать частицей вечности, ее «незакатными глазами» ему нужно для того, чтобы жадно смотреть вниз все на ту же землю («Там, где вечно дремлет тайна…»). Доверяясь своей «призрачной звезде», поэт уходит к «неведомому», но «уходит ли», если в пути его сопровождают все те же «косари», «яблоки зари», «звенящие рожью борозды»? Причащаясь высшей благодати («с улыбкой радостного счастья»), он молится все на те же «копны и стога» своего родного крестьянского края.

«Потаенный» мир новокрестьянских поэтов оказывается не чем иным, как все той же деревенской Русью со всеми ее крестьянскими атрибутами, но только как бы поднятой на неизмеримую духовную высоту. Это Русь, отождествляемая с судьбой легендарного Китеж-града, Русь, становящаяся «избяной Индией», «избяным» космосом. На этой высшей ступени развития образа крестьянской Руси ее бытовые реалии уже начинают отсвечивать «нетленным», идеальным светом: «Чтоб лапоть мозольный, чумазый горшок, Востеплили очи - живой огонек» («Белая Индия» Клюева); «И в закуте соха с бороною Тоже грезят - сияют в углу» («Гость чудесный» Клычкова).

Основным материалом для воплощения этого подобного сказочному Китежу узорно-глубинного мира было самобытное, живое крестьянское и самоцветно-архаическое слово. Такого материала не было в распоряжении писателей-самоучек. Их стихи о русской природе пестрят явными заимствованиями из чужого словаря: «Желтые туники сняли с плеч березки» (С. Фомин); «Снился мне сад ароматный, Грот под кудрявою липой» (Г. Деев-Хомяковский). Вместе с тем специфическая выразительность поэтического образа новокрестьянских поэтов, их живое народное слово не создает впечатление этнографизма, нуждающегося в особой расшифровке. Диалектизмы Клюева, Есенина, реже Клычкова и Ширяевца, пульсируют эмоциональной и образной энергией, не говоря уже об их общенациональной корневой прозрачности. Это поэтические диалектизмы, независимо от того, взяты ли они из словесного репертуара деревенских старух или были сочинены самими поэтами. У Клюева: «На потух заря пошла»; «Прыснул в глаза огонечек малешенек»; «навеки зажалкует»; у Клычкова: «в темной туче ввечере»; у Есенина: «зорюй и полднюй у куста»; «странник улогий», «от пугливой шумоты»; «в кулюканье пенистых струй», «вихлистое приволье»,

Говорят со мной коровы

На кивливом языке.

Духовитые дубровы

Кличут ветками к реке.

Создавалось впечатление, что поэт вводит читателя в неведомый еще для него тайник поэтических образов. И. поскольку сами слова-образы определенно соотносились со стихией крестьянской речи и миросозерцания, то и открываемый лирикой этих поэтов мир при всей своей свежести представлялся исконным, хотя и полузабытым. Пытаясь определить эту глубинную связь поэтического слова с народным миросозерцанием, А. Белый в статье, посвященной поэтике Клюева, писал: «Корневая народная сила змеиного звука прозрачна поэту, корнями своими вспоенного этой народною мудростью».

Другой неотъемлемый родовой признак новокрестьянской поэзии составляет естественно вливающаяся в нее из фольклорных источников песенность. Близки народной любовной лирике многие «песни» Есенина, исполненные пьянящего молодого чувства («Заиграй, сыграй, тальяночка…», «Выткался над озером алый свет зари…»). Удалью волжской вольницы веет от «запевок» Ширяевца. Сплошь песенна ранняя поэзия Клычкова. Однако степень фольклорности этих «песен» неодинакова даже в творчестве одного и того же поэта. Так, в «Песнях из Заонежья» Клюева фольклорный материал едва тронут творческой индивидуальностью поэта, но что касается «Избяных песен», то здесь Клюев, исходя из фольклорной основы, достигает вершины ее поэтической интерпретации.

Посвященный смерти матери цикл этих «песен» по своей жанровой устремленности отталкивается от похоронной причети, записанной в прошлом веке Е. В. Барсовым от И. А. Федосовой именно на родине поэта, в Олонецкой губернии. По замечанию собирателя, Федосова была не просто вопленницей, но истолковательницей чужого горя. Земляк же прославленной народной поэтессы преследует иную цель. Если обычно все восемь последовательных эпизодов похоронного плача направлены на предельную драматизацию переживания, психофизиологически разрешающуюся катарсисом, то Клюев в своем «плаче» по матери вступает в поэтическое единоборство со смертью. Опираясь на мистическую интуицию и еще больше на чудотворный дар поэтического воплощения, он пытается «воскресить» умершую, точнее убедить в ее переходе из реальной жизни в иное духовное существование. Весь цикл можно рассматривать как поэтическую сюиту перевоплощения в смерти крестьянки, вся жизнь которой была органически слита с родной природой, а весь окружающий ее «избяной» мир и после ухода из жизни своей хозяйки продолжает хранить теплоту ее души, высокий лад и гармонию ее забот и дел. Знаменательно, что с первых же строк изображения похоронного обряда начинают развиваться, с одной стороны, бытовая тема, с другой - природы, которые должны будут в заключении пересечься и слиться в одну: «Четыре вдовицы к усопшей пришли… Крича бороздили лазурь журавли…».

Мать умерла, но все окружающее наполняется ее бессмертной сущностью.

Как ель под пилою, вздохнула изба,

В углу зашепталася теней гурьба,

В хлевушке замукал сохатый телок,

И вздулся, как парус, на грядке платок…

Подобная же метаморфоза происходит в последней строфе и с природой: в зардевшееся оконце неслышно входит «закат-золотарь», одаряя умершую прощальным светом («За думы в рассветки, за сказ ввечеру»), затем к обряду подключаются «сутемки», «зарянка» и «внучка-звезда». Второе стихотворение («Лежанка ждет кота…») полностью посвящено «избяному» миру, который как бы хранит на себе печать умершей. При этом «избяная тварь» не однообразно-пассивно запечатлевает на себе память о хозяйке. Ею владеет сложная гамма настроений - от безнадежного уныния до вот-вот готовой воскреснуть надежды и радости.

С середины стихотворения поэт вводит в своей «плач» еще более утверждающий торжество жизни над смертью мир природы. Однако утешиться все-таки нелегко. Пусть отвлекают от скорбных мыслей сороки, радуют снегири и возвращающиеся журавли, - правы по-своему и кресты на погосте и «насупившаяся» изба. Понесшему невосстановимую утрату человеку неизбежно придется испить чашу горькой правды. Ей посвящено третье стихотворение сюиты («„Умерла мама“ - два шелестных слова…»). Тайну смерти поэт пробует здесь так же пытать, как и тайну жизни: «Кто она?». Ответ и картина еще большего торжества жизни над смертью развертываются в следующем стихотворении («Шесток для кота, что амбар для попа…»). Возвращается в круговорот своих привычных дел изменившая было себе с уходом хозяйки «избяная тварь»: «У матери-печи одно на уме: Теплынь уберечь, да всхрапнуть в полутьме…». Верная своей неостановимой обыденности, она и отчаявшегося поэта вовлекает в привычный круг жизненного равновесия: «Недаром в глухой, свечеревшей избе, Как парусу в вёдро, дремотно тебе». В его душе наступает перелом; в примирении со случившимся открывается новый источник утешения: «В раю избяном и в затишьи гумна Поплакать медово, что будет „она“». Так оно и случается. Во сне или в поэтической грезе раскрывается ему картина мистического преображения избы, которую в заветный час посещает вернувшийся «из-за морей» дух матери. Ее благословение сопровождается образами природной щедрости, целительной силы. Теперь, когда сознание достаточно свыклось с потерей, поэт отваживается уже трезвее взглянуть и на окружающее («Хорошо ввечеру при лампадке…»). И недовязанный чулок, и спящая лохань, и притихшая метла - ничем, увы, не могут помочь, кроме скупого и бесстрастного напоминания об ушедшем человеке. И потому завершается стихотворение глубоким вздохом: «О, Боже - Завтра год, как родная в гробу!».

В ряде последующих стихотворений, как бы воспроизводящих неостановимую череду природных явлений и домашних, крестьянских хлопот и дел, образ матери постепенно отступает, лишь изредка то проблескивая «янтарной иглой» догорающего луча, то напоминая о себе «крестами благосенных вершин» обступившего избу леса. Могучим, целящим простором дремучего лесного края веет от последних стихов «сюиты», в которых «От сутёмок до звезд и от звезд до зари Бель бересты, зыбь хвой и смолы янтари». Водворившейся умиротворенностью и покоем проникнуты строки, говорящие о том, что жизнь крестьянской избы по-прежнему продолжает свой неостановимый ход.

Своей самобытностью, глубинной связью с народным духом творчество новокрестьянской плеяды было единодушно противопоставлено критикою «книжной», интеллигентской художественной продукции. Интуитивное владение Клюева тайнами поэтического ремесла А. Белый противопоставляет школе эстетов, где «искусственно варят метафоры и уснащают их солью искусственных звуков». Б. Садовской, в свою очередь, пишет: «После бездушной лжепоэзии эстетов из „Аполлона“ (имеются в виду акмеисты, - А. М.) и наглой вакханалии футуризма отдыхаешь душой на чистых, как лесные зори, вдохновениях народных поэтов». Клюев подхватывает мысль о противопоставлении своей поэзии как непосредственного голоса природы, как откровения народной души - ремесленническим стихам городских эрудитов. В цикле «Поэту Сергею Есенину» (1916–1917) он обличает поверхностно-ремесленническое отношение к поэзии (это «бумажный ад», «построчный пламень», «сердца папиросные») и, наоборот, образы своей и есенинской поэзии всецело соединяет с природной стихией («Оттого в глазах моих просинь, Что я сын Великих озер», «Зажурчал я ручьями полесными И Лесные Были пропел»).

В твоих глазах дымок от хат,

Глубинный сон речного ила,

Рязанский, маковый закат, -

Твои певучие чернила.

Но при всей глубинной ориентации на фольклорные истоки, на самобытное крестьянское слово Клюеву, Клычкову, Есенину все же не чуждо было влияние символистской поэзии, привлекавшей их своей высокой культурой. Наиболее ощутимо было влияние Блока, образы и интонации которого нередки у раннего Клюева: «В снежности синих ночей…», «Радость <…> тонкой рукою зажжет Зорь незакатное пламя». Этому не противоречит признание Клюева, что в стихах Блока ему дорого не все, а только «какие-то жаворонковые трепеты». Несомненно, блоковскую тему России по-своему развивали и Клюев, и Есенин, но и сам Блок к своей России шел, думается, не без влияния Клюева.

Необходимо отметить, что, осваивая высокую поэтическую культуру символистов, новокрестьянские поэты не отказались от непритязательного традиционного стиха и всецело шли в колее фольклорного и классического стихосложения, в меру разнообразя его лишь вошедшими в широкое употребление новыми ритмическими ходами, например дольникам.

Новокрестьянские поэты создали свой образ крестьянской Руси, который при всей его эстетической и философической насыщенности был внеисторичен. Вневременность этой сияющей «призрачной Руси» подчеркивалась и самими поэтами. «Моя слеза, мой вздох о Китеже родном», - писал о своей «матери-Руси» Клюев. У Клычкова - это затерянный в заповедном краю «потаенный сад», куда уже нет ни «дороги другу, ни пути врагу». У Есенина - это «русский край», по которому бродят, благословляя его, то крестьянский заступник Никола Милостивый, то «с пастушеской дудкой» апостол Андрей. Заметнее всего в этом образе проступали черты патриархальной деревни, в ее мифическом или совсем еще недавнем прошлом, той деревни, о которой В. И. Ленин писал в статье «Лев Толстой, как зеркало русской революции»: «Старые устои крестьянского хозяйства и крестьянской жизни, устои, действительно державшиеся в течение веков, пошли на слом с необыкновенной быстротой». Именно в силу этого идеальный образ крестьянской Руси сопровождался у названных поэтов двумя трагическими мотивами: тоски по прошлому («Прохожу ночной деревней» Клюева, «На тройке» Ширяевца) и неприятия городской цивилизации. В последней, с ее автоматизацией жизни и духовной обезличенностью человека, новокрестьянские поэты видели реальную угрозу эстетически самобытному, человечески-хрупкому миру деревни.

Следует особо отметить крайнюю односторонность взгляда новокрестьянских поэтов на город. Ни революционных, пролетарских сил, ни духовного прогресса они в нем не увидели, сосредоточив свое внимание лишь на буржуазной аморальности и издержках технического прогресса. «Бежать больше некуда. В пуще пыхтит лесопилка, в ущельях поет телеграфная проволока и лупеет зеленый глаз семафора», - писал Брюсову в начале 10-х годов Клюев. Это не столько реальный город, сколько символ капиталистического зла. В письме к Ширяевцу тот же Клюев заклинает: «Как ненавистен и черн кажется весь так называемый цивилизованный мир, и что бы дал, какой бы крест, какую бы Голгофу понес, чтобы Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку…». Жалобой на губительное влияние города проникнуты многие стихотворения Клюева и Ширяевца. В противоположность Блоку («Новая Америка») будущее России новокрестьянские поэты мыслят только как будущее крестьянского утопического рая, полевую ширь которого не будет покрывать копоть индустриальных небес. В импрессионистическом этюде Клюева «Старое и новое» (1911) это находит выражение в двух символических зарисовках: урбанистического настоящего и земледельческого будущего. Первое характеризуется такими приметами, как «острый, напоминающий звон кандалов, лязг трамвая», тумбы и вывески, на которых несмываемо чернеет «печать Антихриста». О втором говорится: «Прошли тысячелетия. Наши поля благоуханны и росны <…> Ты помнишь? здесь было то, что люди звали Городом <…> Колосья полны медом и братья-серафимы обходят людские кущи». «Железный небоскреб, фабричная труба, Твоя ль, о родина, потайная судьба!» - восклицал поэт, обращаясь к России в начале 1917 г.

Так же условен в стихах Клюева и образ горожанина. Это некий лишенный чувства красоты и благоговения перед природой, зачерствевший в своей бездуховности «пиджачник», который, заявившись в «берестяный рай», «в хвойный ладан дохнул папиросой И плевком незабудку обжег».

Заломила черемуха руки,

К норке путает след горностай…

Сын железа и каменной скуки

Попирает берестяный рай.

Бездушное отношение к природе, разрыв животворных связей с нею выдвигается поэтами новокрестьянской плеяды как основной признак духовного оскудения человека. Напряженно развивающийся к концу 1910-х гг. мотив диссонанса между человеком и природой с неизбежной закономерностью вводит, в «безлюдную», как уже отмечалось, поэзию Клычкова людей. Образ ее лирического героя как бы исторгается в жизнь из плена фольклорной мелодии и мифологических грез, обручавших его с зыбкими образами русалок и лад, вследствие чего рождалась мечта поэта о «потаенном саде» «призрачной Руси». Отвлекаясь хотя бы даже на мгновение от своей упоенности природой, он непраздно заинтересовывается: а как же относятся к ней «окрест»? Наблюдения неутешительны:

Сегодня у вас на деревне

Дерутся, ругаются, пьют -

Не слышно, как птицы царевне

В лесу деревенском поют.

Если в первых двух сборниках Клычкова безраздельно царит гармонически-светлый, одухотворенный мир природы, то последующие омрачаются мыслью о трагическом разладе с нею человека. Намечается мотив «ухода» деревенской Руси, которой нет уже места в урбанизирующей яви, где скоро «Замолкнет волынка подпаска, Зальется фабричный гудок», в свое мифическое прошлое. Ее кончину поэт воспринимает как свою собственную: «Растай, душа, перед разлукой В родную ширь, в родную даль!..». Да и сама природа словно бы клонится к своему ущербу. «Прощальное сияние», «Предчувствие» - таковы разделы сборника «Дубравна». Отчего-то «задумались ивы», собрались в неведомый дальний путь березки, «И сгустила туман над полями Небывалая в мире печаль…».

Октябрьская революция была принята новокрестьянскими поэтами восторженно, потому что представлялась им тем «золотым рычагом вселенной», который «повернет к солнцу правды» (Клюев, «С родного берега»), о чем крестьянство мечтало издавна. Клюев вступает даже в 1918 г. в РКП (б). «Коммунист я, красный человек, запальщик, знаменщик, пулеметные очи», - так уверяет он себя и других в своей революционности. Его выступления как агитатора и поэта производят впечатление своим пафосом и образной силой. Его стихотворение «Распахнитесь, орлиные крылья» приобретает хрестоматийную известность. В стихах первых революционных лет Клюев, действительно, передает общий пафос революции как народного воскресения: «Мы <…> красное солнце милльонами рук Подымем над Миром печали и мук». Есенин встречает революцию не менее радостным пафосом и тоже как праздник некоего всесветного обновления. В космических масштабах, хотя и с бо́льшим акцентированием социального аспекта, была воспринята революция и Орешиным в поэмах 1918 г. «Я, Господи» и «Крестный путь».

С 1918 г. начинаются творческие расхождения поэтов новокрестьянской «купницы». Принявший революцию Клюев продолжает держаться за свой идеал патриархальной Руси; решительно отходит от следования ему Есенин. Это приводит к существенному разногласию между поэтами. Еще дальше идет Орешин, который, стремясь отрешиться от «патриархальщины», впадает иногда даже в грех пролеткультовских увлечений. Клычков от лирики природы переходит к более сложным житейски-философским мотивам. Эпосом насыщается поэзия Ширяевца. Особый драматизм взаимоотношения этих поэтов с революционной новью сопровождался кризисом начальных основ их раннего поэтического творчества.

овокрестьянская поэзия Николай Клюев, Сергей Клычков, А. Ширяевец, П. Орешин, А. Ганин, Пимен Карпов. С 1911-13. Их покровители поэты-символисты. Религия -православие, старообрядчество, сектантство. В. Иванов, Блок, белый видели в народ поэзии возм-ть пол-я нового религиоз знания. Интерес народников, видели в поэтах и сектантах борцов за свободу. 1917 расстрелян Клюев. К кон 1930х ушли. Проводилась параллель с крест поэтами 19 в. 1910-е повышенный интеерс к идеям славянофилов. В. Соловьёв кн «Рус идея» - идеальный принцип, одушевляющий тело России. 1915 -общество возр-я худкультуры. Н. Рерих, Васнецов, Клюев, Есенин. Общ-ва «Краса», «Ситрада».

Н. Клюев (1884-193) много диалектизмов, архаичная лексика, из Олонецкой губернии. Сбор «Сосен перезвон» 1911. гл мотив «служение святому делу». Семья - образ духовного братства. Образ избы-ковчега. Образ девы, связывают с сестрой Добролюбова. «Братские песни» 1912. 9 песен изд-во православ «Нов земля» за ним теч «Голгофские христиане». Подзаголовок «Песни голгофских христиан». 1914 сб «Изба». У старооб изба - символ божеского миропорядка.1919 сб «Песнослов» 1929 -съезд кр писателей. После не публикуют. Поэма «Погорельщина» о богохульстве.

Стихи ранних поэтических сборников Клычкова («Песни: Печаль-Радость. Лада. Бова», 1911; «Потаённый сад», ) во многом созвучны со стихами поэтов «новокрестьянского» направления — Есенина , Клюева , Ганина , Орешина и др. Некоторые их стихов Клычкова были размещены в «Антологии» издательства «Мусагет ». Ранние клычковские темы были углублены и развиты в последующих сборниках «Дубравна» (1918), «Домашние песни» (1923), «Гость чудесный» (1923), «В гостях у журавлей» (1930), в стихах которых отразились впечатления Первой мировой войны, разрушение деревни; одним из основных образов становится образ одинокого, бездомного странника. В поэзии Клычкова появились ноты отчаяния, безысходности, вызванные гибелью под натиском «машинной» цивилизации сошедшей с пути Природы старой Руси.

Клычков — один из трёх авторов кантаты , посвящённной «павшим в борьбе за мир и братство народов» ().

Клычковым написаны три романа — сатирический «Сахарный немец» (1925; в 1932 году вышел под названием «Последний Лель»), сказочно-мифологический «Чертухинский балакирь» (1926), «Князь мира» (1928).

Лирика Клычкова связана с народным творчеством, он ищет уте-шения в природе. Поначалу его стихи были повествовательны, позднее они отличались определёнными раздумьями пантеистического, пессимистического характера, но всегда были далеки от всякой революцион-ности. В прозе Клычкова проступает его исконная связь с традиционным миром крестьянства и крестьянской демонологии, равно как и влияние Н. Гоголя, Н. Лескова и А. Ремизова. <…> Романы Клычкова не богаты дейст-вием, они составлены из отдельных сцен, ассоци-ативных, наполненных образами из мира ре-альности и мира сна и духов; рассказ ведётся от лица крестьянина — любителя поговорить на разные темы, ритм этой прозы часто очень хорош. Город, машины, железо и фабричные трубы как символы пролетарской револю-ции, превращаются для Клычкова с его привязанно-стью к метафизическому миру деревни и ле-са в орудия сатаны.

новокрестьянская поэзия — самобытное явление в русской литературе XX века. В этой своеобразной ветви отечественной поэзии нашел отражение земледельческий крестьянский мир с его уникальной культурой, философией и судьбой, с его противоречиями и слабостями, неиспользованными возможностями. Новокрестьянская поэзия уходит корнями в глубину национального бытия, отражая как творческую память, самобытность русского народа, так и попытки реализоваться в новых исторических условиях.
В литературной ситуации первой трети XX века группа новокрестьянских поэтов не представляла собой организованного, специально оформленного литературного течения с единой теоретической платформой, творческой программой, как это имело место в случае с символизмом, футуризмом, акмеизмом, имажинизмом и другими литературными группами. Это был круг поэтов, родство которых осознавалось ими не по единству художественных приемов (поэтики), а скорее мировоззренчески и со-словно. Интересно отметить, что сами поэты не стремились закрепить свою общность программно, эстетически, даже объединяющее их название пришло со стороны: они были выделены из традиционной крестьянской поэзии в особую группу критиком В. Львовым-Рогачевским, давшим им лишь в 1919 году название "новокрестьянские" (178, 43). В нее он включил Н.А. Клюева, С.А. Есенина, С.А. Клычкова, П.В. Орешина, А.В. Ширяев-ца, П.А. Радимова, А.А. Ганина и др. Вслед за В. Львовым-Рогачевским в 1920-е годы А. Лежнев в духе времени обозначил их как "новокрестьянскую группировку" (160, 108). Тогда же название "новокрестьянская поэзия" было применено И. Ежовым ко всем крестьянским поэтам - современникам революционной эпохи (92, 40). Традиция оказалась устойчивой. И в 1960-е годы К. Зелинский называл их "новокрестьянскими" или "ново-
крестьянами" (109,174). Позже тематическое определение стало термином, введено в "Историю русской литературы" (119, 1983 г.). Им пользуется и современное литературоведение, квалифицируя "новокрестьян" как "неонародническое направление в русской литературе начала XX века" (2, 1979 г.).
В этом тематическом определении легко различима сословная, классовая составляющая, свойственная революционной эпохе ("крестьянская" — "пролетарская" литература), политизированная ориентация которой сохранялась едва ли не на протяжении всего XX века. Мы хотим обратить внимание на первую часть термина "ново-", смысл которой представляется более значительным, чем простое указание на время ("старое" - "новое"). Поэзия тех, кто был назван новокрестьянами, не была логическим продолжением творчества крестьянских поэтов второй половины XIX века, вошедших в литературу как "поэты из народа", "поэты-самоучки", а позднее "поэты-суриковцы" едва ли не как этническая разновидность русской лирики. Народническая критика, несмотря на декларируемый пиетет в отношении поэтов из крестьян, осознавала их несамостоятельность в художественных решениях.
Нельзя новокрестьянскую поэзию считать наследницей и кольцов-ской традиции в русской лирике уже по одному тому, что новокрестьяне не принимали отношения к себе как к чему-то экзотическому, как воспринимался поэт-прасол. Стихийная талантливость А.В. Кольцова удивляла читающую публику, а разработка им поэтических тем в значительной степени была связана с миром природы и местом человека в ней - от изображения "доли горькой" бедняка, характерного для поэта-самоучки, до восторга перед "великой тайной" природы, что выводило лирику А. Кольцова за тематически ограниченные пределы крестьянской поэзии.Лирика крестьянских поэтов второй половины XIX века сохранила кольцовскую традицию радостного восприятия природы ("И твоим зеле-
ным шумом / Словно сказкой очарован...", "Все в мире ожило с весной, / Зазеленелися поля..." (С. Дрожжин)), понимания работы на земле как блага ("Успешно работа идет: / Ложится земля бороздами; / А солнце на пахаря льет / С небес золотыми лучами" (С. Дрожжин)). Однако эта сторона кольцовского наследия оказалась заметно потеснена социальной темой,