Личная жизнь поэта николая языков. Краткая биография: Языков Николай Михайлович. О творческой эволюции Н.М. Языкова

Хан Е.И .

Крупные поэты пушкинской поры, полногласно заявившие о себе в 20-е годы (если не раньше) и сохранившие творческую активность в последующий период, прежде всего в 30-40-е годы XIX в., перешагнули на своем пути некий исторический рубеж, расстались с одной эпохой и вошли в другую, более сложную. Каждый из них пережил это по-своему.

В общей картине это можно выразить так. 10-20-е годы: поэт окружен сочувственно внимающей ему аудиторией, он на виду, прославлен, ему многое удается – вплоть до того, что иной средний талант способен подчас блеснуть гениальностью... 30-е-40-е годы: поэт одинок, ходит молва об оскудении его дарования, он болезненно переживает охлаждение к нему публики, хотя впрочем, находятся и такие ценители, которые считают, что талант поэта мужает и углубляется, а мастерство совершенствуется, вопреки общепринятому мнению.

Такое положение вещей выглядит естественным и на широком историческом фоне (была эпоха подъема освободительного движения – наступила эпоха реакции), и просто в житейском смысле (были молодость и здоровье – теперь увядание и болезни). И все сказанное – с необходимостью, конечно, в каждом конкретном случае что-то прокорректировать и уточнить – небезотносительно к поэтическим судьбам В. А. Жуковского, П. А. Катенина, А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, И. И. Козлова, Е. А. Баратынского, Н. М. Языкова и др.

Речь пойдет о Языкове. Хотелось бы поставить вопрос следующим образом: когда по-настоящему расцвел его талант – в 20-е годы или позже? Такой вопрос, по существу, возник уже при жизни поэта. Известна на этот счет точка зрения В. Г. Белинского, признавшего заслуги раннего Языкова-романтика и заклеймившего его творчество последующего периода. Известно и противоположное мнение, разделяемое славянофилами.

В «Былом и думах» А. И. Герцена есть отзыв о Языкове как о «некогда любимом поэте, сделавшемся святошей по болезни и славянофилом по родству»; Герцен в данном вопросе поддерживает Белинского и спорит со славянофилами. Для дальнейших поколений стихи Языкова – а вместе с ними и проблема выбора: что в них предпочесть? – вообще потеряли свою актуальность. Так, для П. Ф. Якубовича-Мельшина, составившего антологию «Русская муза», равно неприемлемы ни мажорность и гедонизм романтической языковской лирики 20-х годов, ни «ханжество и квасной патриотизм» позднего Языкова (исключения сделаны лишь для некоторых «идейных» стихотворений и выразительных пейзажных зарисовок).

Советские исследователи вернулись к этой проблеме, причем решали ее неодинаково. К. К. Бухмейер считает «счастьем», что никто, даже сам поэт, не в силах зачеркнуть сделанного им в 20-е годы, поздний же период характеризуется как отступление от передовых позиций. В. И. Кулешов свою статью о Языкове назвал «На гребне и на спаде волн», имея в виду под «гребнем» 20-е годы, а под «спадом»– завершающий этап творчества поэта.

В литературоведении имеется и противоположная точка зрения, по существу продолжающая линию славянофильства в оценках Языкова. Сошлемся хотя бы на книгу И. Н. Розанова о поэзии 20-х годов прошлого века. Ее автор причисляет Языкова к крупнейшим поэтам, привлекавшим к себе внимание в 20-х годах, но не посвящает ни ему, ни Баратынскому специального раздела. «30-е годы внесли в поэзию совершенно новые устремления, – отмечает он. – Рылеев и Дельвиг до них не дожили. Давыдов и Козлов на эти новые устремления почти не откликнулись. Характер творчества Баратынского и Языкова значительно изменился: оно стало более сложным. Вот почему двух последних удобно рассматривать в связи с последующей эпохой». Итак, языковское творчество в 30-е годы «стало более сложным» – значит, поэт вырос? На наш взгляд, высказывание И. Н. Розанова следует понимать именно в этом смысле.

В. В. Кожинов в книге «Как пишут стихи» сожалеет, что Языков недооценен читателями как поэт, объясняя это, в частности, тем, что любое издание его стихотворений открывают многочисленные ранние стихи, написанные в возрасте 17-23 лет, еще недостаточно зрелые. И многие просто «не добираются» до золотого фонда языковской поэзии – здесь исследователь называет в качестве лучших несколько стихотворений 30-40-х годов. Заметим, однако, что именно в возрасте до 23 лет Языков создал ряд стихотворений, по-видимому, недооцененных В. В. Кожиновым.

И почему речь не идет о второй половине 20-х годов, не менее плодотворных годах? Ведь Языков выступил в 30-е годы, будучи уже автором вершинного своего стихотворения – «Пловец» (1829). Но как бы то ни было, ясно одно: В. В. Кожинов отдает предпочтение позднему Языкову, следуя тем самым традиции славянофильства и в то же время смыкаясь с точкой зрения И. Н. Розанова.

Современники не могли не чувствовать, что возникает целый поэтический мир, своеобразный и самобытный, – в литературу пришла «студентская» муза Языкова. 30-е и 40-е годы эту музу – именно как «студентскую» и полюбившуюся определенному кругу читателей – ничем новым особенно не прославили. Приходилось привыкать к другому Языкову, а прежний будто бы остался в 20-х годах. Все это говорит о том, что 20-е годы для Языкова – не только начало поэтического пути (первые стихотворения датированы 1819 г.), но в подлинный расцвет дарования.

Но вот заканчивается дерптский к начинается московский период. Студенческие кутежи, вольнодумство – все осталось в прошлом: в лирике рубежа 20–30-х годов и далее время от времени слышатся лишь отголоска прежних мотивов, и, как правило, их роль – подчеркнуть контраст между тем, что было, и тем, что стало. Новый Языков «трезв», задумчив, серьезен, чувствования и переживания теперь глубже, чем раньше; меньше удальства, но больше человечности. Все это накладывает особый отпечаток на поэтическое творчество нового периода.

Интимная лирика обретает несколько иную тональность. Возросшая духовность поэта отнюдь не исключает былого эротико-гедонистического начала, но в целом звучание любовных стихов намного усложняется и обогащается, вобрав в себя весь зрелый опыт пережитого и переживаемого, гамма чувств и страстей становится полногласной и как бы стереофоничной: тут и реминисценции бурных молодых восторгов, и воспоминания о невозвратных потерях, н щемящие ноты тоски, разлуки, и нежность, и надежда на счастье.

Насколько все в этом отношении было проще и примитивнее в Дерпте! Но с тех пор многое переменилось: смерть женщины, которую Языков любил, начавшийся недуг, внесший в жизнь поэта мучения и разлад, – все это мало располагало к легкой, изящной и бездумной эротике, которой в 20-е годы Языков-лирик нередко отдавал дань. Впрочем, сгущать мрачные краски пока не приходится. Начало московской жизни для Языкова было связано и с целым рядом отрадных впечатлений, это чувствуется и по его любовной лирике. Она поистине многомерна, несводима к какому бы то ни было одному доминирующему тону – печальному или радостному, плотскому или духовному. Имеются в виду хотя бы такие стихотворения, как «Весенняя ночь», «Ау!», «Воспоминание об А. А. Воейковой».

В поэтическом мироощущении и мировоззрении Языкова московского периода наметилась некая оппозиция вечных, непреходящих ценностей по отношению ко всему временному. В числе первых – семисотлетняя Москва, с золотыми крестами над древними соборами, твердыни стен и башен, сердце России, величавый символ народного бессмертия, источник неиссякаемой жизни и неиссякаемого вдохновения.

Москву Языков полюбил еще больше, чем свою родную «матушку Волгу». И бывший дерптский бурш начинает славить в своих стихах древнюю белокаменную столицу Руси, главным образом ее старину. Это естественно подготавливало и предваряло последующее пламенное приятие Языковым идей славянофильства. И едва ли следует удивляться тому, что путь к славянофильству проделал человек с немецким, дерптским образованием, в котором «западнического» было гораздо больше, чем «славянофильского».

Такими своего рода «западниками» были многие славянофилы на том или ином этапе их деятельности: И. В. Киреевский пробовал издавать журнал «Европеец» (совсем не то, что впоследствии «Москвитянин»!), А. С. Хомяков изучал древних римлян, П. В. Киреевский учился в Мюнхене и был превосходным знатоком истории и культуры Запада, К. С. Аксаков увлекался философией Гегеля и немецкой поэзией – а между тем это цвет русского славянофильства. И Языков в этом смысле не исключение.

Славянофильство Языкова – большая историко-литературная проблема. Тут много спорного и сложного, и мы, конечно, не можем претендовать на безошибочность суждений по данному поводу.

Однако хотелось бы снять с поэта хотя бы часть обвинений, которые в этой связи принято ему предъявлять. Выше уже шла речь о распространенном мнении, согласно которому Языков, сделавшись «святошей», чуть ли не ханжой, изменил тем самым идеалам своей юности, своему былому вольнолюбию 20-х годов. В резкой поэтической полемике Языкова с западниками усматривается гнусный политический донос, взмах «полицейской нагайки». Вполне ли это справедливо?

Новая программа Языкова намечается уже в стихотворении «Ау!» (1831). Там, в частности, есть такие строки:

О, проклят будь, кто потревожит

Великолепье старины,

Кто на нее печать наложит

Мимоходящей новизны!

Четверостишие это предваряет последующие выпады Языкова в адрес западников. Если бы эти же слова прозвучали в 40-е годы, ни у кого не возникло бы сомнений относительно того, на чьи головы Языков обрушивает свои проклятья, кого имеет в виду: конечно же, Белинского, Герцена, Чаадаева, Грановского – словом, западников. Но это 1831 год, до полемики славянофилов с западниками пока далеко. И тем не менее – слово сказано и с каким запалом!

Далее. Можно ли видеть во всем этом, и в частности в приведенных строках, измену идеалам свободолюбия? Оплакивая в 1826 г. смерть Рылеева, Языков писал об огневых искрах свободы, которые называл «убранством наших дней». А через пять лет – инвективы, как будто брошенные в лицо самым передовым людям России. Но, «по размышленьи зрелом», никаких противоречий мы здесь не обнаружим. Обратим внимание на слова «наших дней»: искры свободы, в понимании Языкова, – ценность временная, преходящая, измеряемая днями, а не столетиями. Другое дело – «великолепье старины», которое сияет до сих пор и будет еще сиять века, – это уже ценность вечная и непреходящая.

Кроме того, стихотворение «Ау!» отчасти продолжает традицию поэзии декабристов. Оно созвучно стихам К. Ф. Рылеева из поэмы «Войнаровский»: «Я не люблю сердец холодных: /Они враги родной стране,/ Враги священной старине...» Кто же в этом отношении ближе к декабристской поэзии – западники или Языков вместе со славянофилами? Очевидно, славянофилы.

В процессе работы над циклом «Ненаши» Языков написал элегию «Есть много всяких мук – и много я их знаю». На нее хотелось бы обратить особое внимание, поскольку здесь схвачено нечто такое, что не было доступно прекраснодушному удальцу, каким казался и в значительной мере был Языков в 20-е годы.

Тяжелая, разрушительная болезнь отразилась, по всей видимости, и на психике поэта. В Германии, в годы лечения, его, как описано позднее в элегии, посещал некий призрак – не то демон, не то двойник, а может, и то и другое вместе (ситуация Фауста, Ивана Карамазова и особенно Адриана Леверкюна). Являвшийся поэту черт был «неуклюж, и рыж, и долговяз», «томитель» и «надоедник». Он приносил больному поэту стихи. (Известный мотив: демон подсказывает поэту стихи, с тем чтобы тот выдал их публике как свои собственные.) От этого бесовского наваждения больного спас врач, которого Языков метко называет «восстановитель мой». В самом деле, вернуть единство и целостность раздвоенному сознанию – это и означает «восстановить» его.

В литературную эпоху 30-40-х годов распространяются мотивы рокового двойничества. Им отдал дань Н. В. Гоголь, двумя годами позже языковской элегии появилась повесть Ф. М. Достоевского «Двойник». Языков не кому-нибудь, а именно Гоголю писал по поводу своей элегии: «Не всякий может оценить ее достоинство, тут нужен взгляд знатока, но ты, мой любезнейший, должен отдать ей должную похвалу, ты, который умеешь крепко ограждать себя от надоедников и который истинно геройски защитился от предмета этой элегии!» Впрочем, надежды Языкова не оправдались.

Гоголь вообще неодобрительно относился к тем стихам поэта, в которых нашли отражение его «скучания среди немецких городов», и эту элегию скорее всего отнес к их числу. Таинственный визитер, мучивший Языкова своей назойливостью, – немец: «И немец, и тяжел...» Это понятно: событие не случайно происходит в стране Гете, Фауста и Мефистофеля.

Любопытно, что комментаторы пробовали угадать: кого же все-таки имел в виду Языков, какого докучливого стихотворца? И естественно, этого «установить не удалось».

«Языков и Германия» – тема обширная. Ее истоки уходят в ранний, дерптский период, когда русский поэт серьезно изучал культуру Германии, его произведения часто переводились на немецкий язык, он поддерживал дружеские связи и временами шутливо ссорился с «молодою немчурой» Дерпта.

Затем – злобные выпады по адресу «немчуры» со стороны Языкова-славянофила. Далее – демонологический этюд 1844 г. и сопутствующие ему германские ассоциации, придавшие особый колорит рассматриваемой элегии.

Последнее произведение Языкова – «Липы», поэма с жанровыми чертами стихотворного фельетона и физиологического очерка, написанная за несколько месяцев до смерти поэта. Один из главных героев поэмы – немец, аптекарь Кнар. Он, его семья, их ближайшее окружение (тоже немцы Поволжья: ремесленники, чиновники, военные) обрисованы тепло и сочувственно, без какой бы то ни было славянофильской неприязни. В центре внимания автора – печальная судьба семьи Кнара, пострадавшего от произвола сильных мира сего, власть имущих. Языков обратился к теме «маленького человека», столь волновавшей писателей натуральной школы в 40-е годы.

Это сближение с традициями натуральной школы характерно не только для Языкова, но и для некоторых других поэтов, переживших романтическую эпоху 20-х годов (В. К. Кюхельбекер, П. А. Катенин).

Поэма «Липы» подводит своеобразный итог творческим отношениям Языкова и Пушкина, складывавшимся еще в 20-е годы. Это было время оживленных контактов между двумя поэтами – встречи, споры, обмен дружескими посланиями. Отзвук стихов Языкова слышался в лирике Пушкина, совпадали целые строки в их стихотворениях («Молю святое провиденье», «Под голубыми небесами»). Пушкинский Ленский писал «темно и вяло» – в этом же, точно в таких выражениях, обвинял себя самого Языков («Мой Апокалипсис»). Оба поэта воспевали Тригорское. Есть и другие соответствия. Но били и расхождения у Языкова с Пушкиным. Как известно, Языков несочувственно относился к «Евгению Онегину», считая его рифмованной прозой. Для нас в данном случае важно не то, что это мнение ошибочно, а другое. По-видимому, Языков своего мнения не изменил до конца жизни, но отношение его к «рифмованной прозе» резко переменилось, о чем и свидетельствует поэма «Липы». Она написана онегинской строфой, хотя и пятистопным, а не четырехстопным ямбом, причем в манере, которую раньше Языков себе не позволил бы, видя в этом большой недостаток. Вот несколько характерных в этом отношении строк:

Сапожник, и жена его Бригита Богдановна, и дочь их Маргарита...

Эти антипоэтизмы – демонстративный шаг к «рифмованной прозе». Языков, приблизившийся к натуральной школе, теперь смотрел на вещи иначе. Для современников это осталось незамеченным: поэму «Липы» запретила цензура, она увидела свет лишь в 1859 г., много лет спустя после смерти поэта.

По «восходящей» или «нисходящей» линии развивалось творчество Языкова? Вопрос спорный. Важно учитывать многогранность личности поэта и сложность, противоречивость его творческого пути. И если говорить не только о взлетах, но и о падениях Языкова, то необходимо иметь в виду, что эти падения приближали его к тем глубинам, которые были бы ему недоступны при равномерном поступательном движении вперед, без срывов и заблуждений. Гладкого пути, очевидно, не было.

Л-ра: Филологические науки. – 1979. – № 4. – С. 27-31.

Ключевые слова: Николай Языков, критика на творчество Языкова, критика, скачать критику, скачать бесплатно, реферат, русская литература 19 века, поэты 19 века

Николай Михайлович Языков родился 4 марта 1803 года. Его отец, богатый симбирский помещик, оставил детям значительное состояние, которое позволило им получить хорошее образование и вести впоследствии независимый образ жизни.

Оба старших брата Языкова, Петр Михайлович и Александр Михайлович, учились в Горном кадетском корпусе, считавшемся одним из лучших учебных заведений в России. Туда же был отдан в 1814 году одиннадцатилетний Языков.

Через пять лет, не окончив курса, он перешел в Институт корпуса инженеров путей сообщения, пробыл там год и был исключен за непосещение занятий. Математические науки и казенный дух заведения тяготили Языкова, вкусы и наклонности которого к этому времени уже успели определиться.

Еще в Горном корпусе Языков, по-видимому, поверил в свое поэтическое дарование. Этому способствовали и литературные знакомства старших братьев, и непосредственное окружение Языкова в корпусе.

Особая роль тут принадлежала преподавателю А.Д. Маркову, который занимался с Языковым приватно русским языком и, первым предузнав в нем поэта, поощрял его к поэтическим занятиям. Марков привил Языкову вкус к поэзии XVII века, в частности – к Ломоносову и Державину. Ему, должно быть, Языков обязан и пробуждением интереса к русской истории, существенного для его поэзии и формирования общественных взглядов.

Среди корпусных соучеников Языкова многие писали стихи, а иные даже печатались в журналах (А.Н. Кулибин, А.Бальдауф). Молодые поэты обменивались стихотворными посланиями, были друг для друга ценителями и критиками. Например, первое опубликованное стихотворение Языкова было посвящено Кулибину.

Исключенный из института, Языков некоторое время провел на родине, в Симбирске, но весной 1821 года, по настоянию братьев, он возвращается в Петербург с намереньем продолжить образование – уже в университете. Однако в 1821 году в Петербургском университете, с приходом на должность попечителя известного реакционера Рунича, начались преследования либеральной профессуры. Поэтому на семейном совете было решено, что Языкову лучше поступить в Дерптский университет, славившийся своими научными силами и сохранявший некоторые привилегии и вольности.

Осенью 1822 года Языков отправляется в Дерпт, ныне Тарту, и весной следующего года, усовершенствовавшись в немецком языке, поступает на философский факультет.

Последний год, проведенный в Петербурге, утвердил Языкова в намерении стать поэтом. «Большая часть времени» его проходит, как он признается он брату, «в сочинении стихов». «Важнейшее и почти единственное…удовольствие его в Петербурге» составлял в этот год театр. В это же время он увлекается Байроном.

Переехав в Дерпт, Языков не только не утратил свои связи с литературной средой, но еще более расширил и укрепил их. По совету А.Ф. Войекова, жившего в то время в Дерпте, он поселился у секретаря Дерптского уездного суда, известного переводчика русских поэтов на немецкий язык Фон Дер Борга, и почти сразу принялся помогать ему а работе, помогая выбирать для переводов все наиболее примечательное в русской литературе.

Ловкий и предприимчивый издатель и известный поэт, почувствовавший в молодом поэте незаурядный талант, Войеков оказывал Языкову всяческое внимание. Имея в виду нужды своего журнала («Новости литературы») и не желая терять из виду Языкова, он рекомендовал его своим знакомым и родным.

Здесь, в Дерпте, Языков познакомился с А.А. Войековой (племянницей Жуковского), увлечение которой оставило заметный след в его жизни. Она оказала на поэзию Языкова самое благотворное влияние: заставляла относиться с уважением к своему призванию, побуждала писать стихи и была их строгим и разборчивым ценителем.

Несмотря на рассеянный образ жизни и активную творческую деятельность, Языков приобрел в эти годы солидные познания в области русской и мировой истории, овладел в совершенстве немецким языком, открывшим ему путь к немецкой литературе; небезуспешно занимался он латинским и греческим языками, статистикой, государственным правом и даже политической экономией.

Читал Языков в это время очень много, и по-русски, и по-немецки, увлекался Шекспиром, Кернером, Тиком, Кальдероном, с интересом относился к творчеству Пушкина, Крылова, увлекался Карамзиным, как автором «Истории государства Российского», очень много и серьезно занимался историей.

Правда, уехал Языков из Дерпта «свободно-бездипломным», так как не решился держать экзамен за университет, но дело было вовсе не в недостатке познаний. По его словам, он не хотел терять времени, добиваясь чего-то, что ему не нужно, так как чувствовал себя «способным существовать для одной поэзии и одной поэзией».

В творчестве Языкова легко выделить два периода. Первый – дерптский – охватывает 1820-е годы и завершается примерно 1833 годом, выходом первого сборника стихотворений поэта. Второй – московский и заграничный – тянется с 1834 по 1846 год.

Конечно, это деление условно, однако конец 1820-х – начало 1830-х действительно явились в поэзии Языкова своего рода высшей точкой подъема и одновременно отправным пунктом его движения в другом направлении. В эти годы по общественным и политическим взглядам Языкова можно сблизить с декабристами. Хотя его и нельзя назвать оным. Крайне расплывчаты были его идеалы, его вольнолюбие не было особенно стойким и серьезным. Однако искреннее возмущение, отвращение к гнету и тирании побудили Языкова создать в период с 1823 по 1826 год произведения, что называется, революционного характера.

Поэтическая индивидуальность Языкова сформировалась в 1823 года. Это было время общественного подъема, предшествовавшего восстанию 1825 года, а в литературе - ожесточенных споров о направлении русской поэзии и первых побед романтизма.

Большинство из дошедших до нас ранних стихотворений Языкова явно несамостоятельны; однако ими он сразу заявил о своей приверженности романтизму.

Послания Языкова к Кулибину, Очкину, брату («Столицы мирный житель») и даже стихотворение 1823 года «Мое уединение» с их характерными темами (невзгоды судьбы, утешения любви и дружбы, сладость уединенной жизни и воспоминаний) были типичными для того времени подражаниями Жуковскому и Батюшкову. И в этих первых стихотворения еще нет ничего собственно языковского, это лишь первые романтические опыты и не более.

Только в «Песне короля Регнера», «Моей родине» и посвящении брату А.М. Языкову («Тебе, который с юных дней…»), написанных в конце 1822 года, обнаруживается талант молодого поэта, время от времени возникают характерные для него в будущем мотивы и поэтические интонации, привлекши впоследствии внимание Дельвига, а вскоре после него и Пушкина.

В 1820-е годы Языков одним из первых среди декабристских поэтов обратился к своеобразному «жанру» песен баянов или бардов на поле битвы.

Языков, как подмечает Ю.М. Лотман, в отличие от своих предшественников, не боится брать эпохи порабощения и поражения русского народа, и это только увеличивает связь его «песен» с современностью, резче обозначает их агитационную направленность. (стихотворения «Ротчеву» 1826 г. и «Бард на поле битвы» 1826-1828гг.)

Николай Михайлович Языков родился 4 марта 1803 года. Его отец, богатый симбирский помещик, оставил детям значительное состояние, которое позволило им получить хорошее образование и вести впоследствии независимый образ жизни. Оба старших брата Языкова, Петр Михайлович и Александр Михайлович, учились в Горном кадетском корпусе, считавшемся одним из лучших учебных заведений в России. Туда же был отдан в 1814 году одиннадцатилетний Языков. Через пять лет, не окончив курса, он перешел в Институт корпуса инженеров путей сообщения, пробыл там год и был исключен за непосещение занятий. Математические науки и казенный дух заведения тяготили Языкова, вкусы и наклонности которого к этому времени уже успели определиться. Еще в Горном корпусе Языков, по-видимому, поверил в свое поэтическое дарование. Этому способствовали и литературные знакомства старших братьев, и непосредственное окружение Языкова в корпусе. Особая роль тут принадлежала преподавателю А.Д. Маркову, который занимался с Языковым приватно русским языком и, первым предузнав в нем поэта, поощрял его к поэтическим занятиям. Марков привил Языкову вкус к поэзии XVII века, в частности – к Ломоносову и Державину. Ему, должно быть, Языков обязан и пробуждением интереса к русской истории, существенного для его поэзии и формирования общественных взглядов. Среди корпусных соучеников Языкова многие писали стихи, а иные даже печатались в журналах (А.Н. Кулибин, А.Бальдауф). Молодые поэты обменивались стихотворными посланиями, были друг для друга ценителями и критиками. Например, первое опубликованное стихотворение Языкова было посвящено Кулибину. Исключенный из института, Языков некоторое время провел на родине, в Симбирске, но весной 1821 года, по настоянию братьев, он возвращается в Петербург с намереньем продолжить образование – уже в университете. Однако в 1821 году в Петербургском университете, с приходом на должность попечителя известного реакционера Рунича, начались преследования либеральной профессуры. Поэтому на семейном совете было решено, что Языкову лучше поступить в Дерптский университет, славившийся своими научными силами и сохранявший некоторые привилегии и вольности. Осенью 1822 года Языков отправляется в Дерпт, ныне Тарту, и весной следующего года, усовершенствовавшись в немецком языке, поступает на философский факультет. Последний год, проведенный в Петербурге, утвердил Языкова в намерении стать поэтом. «Большая часть времени» его проходит, как он признается он брату, «в сочинении стихов». «Важнейшее и почти единственное…удовольствие его в Петербурге» составлял в этот год театр. В это же время он увлекается Байроном. Переехав в Дерпт, Языков не только не утратил свои связи с литературной средой, но еще более расширил и укрепил их. По совету А.Ф. Войекова, жившего в то время в Дерпте, он поселился у секретаря Дерптского уездного суда, известного переводчика русских поэтов на немецкий язык Фон Дер Борга, и почти сразу принялся помогать ему а работе, помогая выбирать для переводов все наиболее примечательное в русской литературе. Ловкий и предприимчивый издатель и известный поэт, почувствовавший в молодом поэте незаурядный талант, Войеков оказывал Языкову всяческое внимание. Имея в виду нужды своего журнала («Новости литературы») и не желая терять из виду Языкова, он рекомендовал его своим знакомым и родным. Здесь, в Дерпте, Языков познакомился с А.А. Войековой (племянницей Жуковского), увлечение которой оставило заметный след в его жизни. Она оказала на поэзию Языкова самое благотворное влияние: заставляла относиться с уважением к своему призванию, побуждала писать стихи и была их строгим и разборчивым ценителем. Несмотря на рассеянный образ жизни и активную творческую деятельность, Языков приобрел в эти годы солидные познания в области русской и мировой истории, овладел в совершенстве немецким языком, открывшим ему путь к немецкой литературе; небезуспешно занимался он латинским и греческим языками, статистикой, государственным правом и даже политической экономией. Читал Языков в это время очень много, и по-русски, и по-немецки, увлекался Шекспиром, Кернером, Тиком, Кальдероном, с интересом относился к творчеству Пушкина, Крылова, увлекался Карамзиным, как автором «Истории государства Российского», очень много и серьезно занимался историей. Правда, уехал Языков из Дерпта «свободно-бездипломным», так как не решился держать экзамен за университет, но дело было вовсе не в недостатке познаний. По его словам, он не хотел терять времени, добиваясь чего-то, что ему не нужно, так как чувствовал себя «способным существовать для одной поэзии и одной поэзией». В творчестве Языкова легко выделить два периода. Первый – дерптский – охватывает 1820-е годы и завершается примерно 1833 годом, выходом первого сборника стихотворений поэта. Второй – московский и заграничный – тянется с 1834 по 1846 год. Конечно, это деление условно, однако конец 1820-х – начало 1830-х действительно явились в поэзии Языкова своего рода высшей точкой подъема и одновременно отправным пунктом его движения в другом направлении. В эти годы по общественным и политическим взглядам Языкова можно сблизить с декабристами. Хотя его и нельзя назвать оным. Крайне расплывчаты были его идеалы, его вольнолюбие не было особенно стойким и серьезным. Однако искреннее возмущение, отвращение к гнету и тирании побудили Языкова создать в период с 1823 по 1826 год произведения, что называется, революционного характера. Поэтическая индивидуальность Языкова сформировалась в 1823 года. Это было время общественного подъема, предшествовавшего восстанию 1825 года, а в литературе - ожесточенных споров о направлении русской поэзии и первых побед романтизма. Большинство из дошедших до нас ранних стихотворений Языкова явно несамостоятельны; однако ими он сразу заявил о своей приверженности романтизму. Послания Языкова к Кулибину, Очкину, брату («Столицы мирный житель») и даже стихотворение 1823 года «Мое уединение» с их характерными темами (невзгоды судьбы, утешения любви и дружбы, сладость уединенной жизни и воспоминаний) были типичными для того времени подражаниями Жуковскому и Батюшкову. И в этих первых стихотворения еще нет ничего собственно языковского, это лишь первые романтические опыты и не более. Только в «Песне короля Регнера», «Моей родине» и посвящении брату А.М. Языкову («Тебе, который с юных дней…»), написанных в конце 1822 года, обнаруживается талант молодого поэта, время от времени возникают характерные для него в будущем мотивы и поэтические интонации, привлекши впоследствии внимание Дельвига, а вскоре после него и Пушкина. В 1820-е годы Языков одним из первых среди декабристских поэтов обратился к своеобразному «жанру» песен баянов или бардов на поле битвы. Языков, как подмечает Ю.М. Лотман, в отличие от своих предшественников, не боится брать эпохи порабощения и поражения русского народа, и это только увеличивает связь его «песен» с современностью, резче обозначает их агитационную направленность. (стихотворения «Ротчеву» 1826 г. и «Бард на поле битвы» 1826-1828гг.) Как и другие поэты декабристского направления, он искал в истории поучительных примеров для современников. Отсюда в его поэзии широкая система своеобразных намеков, употребление слов-сигналов, вызывающих политические ассоциации (свобода, рабы, цепи, честь, отчизна и пр.), другими словами, ряд приемов характерных для вольнолюбивой лирики той эпохи. Однако было в этих стихах и что-то новое, свойственное ему одному… В частности, по стиховому темпу Языков не только резко отличался от поэтов XVIII века, но и занимает, образно говоря, первое место среди поэтов своего времени. Типичные для Языкова пропуски ритмических ударений на первой и третьей строфе четырехстопного ямба создают впечатление того страстного поэтического «захлеба», который поражал современников поэта и до сих пор поражает нас. Когда с толпой отважных братий Ты грозно кинешься на бой, - Кто сильный сдержит пред тобой Врагов тьмочисленные рати? Кто сгонит бледность с их лица При виде гневного бойца? В языковской громкозвучности, эффектности таилась и некоторая опасность: порой она отзывалась холодностью чувства, могла обернуться даже безвкусицей. Но таких срывов в первой половине 1820-х годов у Языкова практически нет, его охраняло глубокое и подлинное лирическое чувство. Строя период, Языков умело использует и старые, накопленные одой XVIII века средства. Он часто прибегает к риторическим вопросам, характерным одическим восклицаниям. Но в отличие от поэтов XVIII` века его мысль не развивается обстоятельно и плавно. Языков старается выговорить ее одним дыханием (очень част его период – это одно предложение), причем само развертывание мысли – это всегда нарастающее движение к кульминации. («К Давыдову») Немаловажны были заслуги Языкова и в обновлении образной системы и словаря высокой поэзии. В конце 1810-х – начале 1820-х годов в гражданской лирике, в пределах определенных устойчивых стилей дает себя знать та же тенденция к омертвлению поэтического словаря. Одни и те же слова и образы, переходящие от поэта к поэту, из стихотворения в стихотворение, призванные вызывать один и тот же привычный круг ассоциаций, - в какой-то мере утрачивали свое предметное значение, а, значит, и выразительность. По мере дальнейшего развития романтизма происходит разрушение устойчивых стилей. У Языкова это стало явлением характернейшим и принципиальным. Он сознательно и постоянно заботился об обновлении поэтического словаря, добиваясь особой весомости образа и слова. Впечатления поэтической свежести Языков достигает в основном двумя путями. Наиболее популярный заключается в оживлении омертвевшего словаря высокой поэзии, в возвращении словам их живого, конкретного значения. Это явление можно наблюдать у Языкова хотя бы на примере «Рока» - одного из его ранних стихотворений. Смотрите: он летит над бедною вселенной. Во прах, невинные, во прах! Смотрите, вот кинжал в руке окровавленной И пламень Тартара в очах! Увы! Сия рука не знает состраданья, Не знает промаха удар! Этот способ оживления, конечно, принадлежит не одному Языкову. Он был открыт для русской поэзии еще стихами Державина… Но главная заслуга Языкова была в том, что в его творчестве мысль и чувство гражданина обрели правдивое выражение. Конечно, здесь главенствующая роль принадлежит Пушкину и Грибоедова, однако Языков сделал немаловажный и совершенно особенный вклад в решение этой задачи. Белинский видел историческую заслугу Языкова только в том, что его оригинальные стихотворения «дали возможность каждому писать не так, как все пишут, а как он способен писать, следственно, каждому дали возможность быть сами собой в своих сочинениях». В 1823 году был написан цикл застольных песен Языкова, в которых муза его, как писал он братьям, появляется в «бархатной шапке, с дубовою ветвию», то есть в студенческом одеянии. Песни эти, как и многие другие произведения Языкова, не были напечатаны при его жизни. Среди современных ему поэтов Языков ближе всего стоял к Денису Давыдову. Их роднило многое: биографизм, колоритность изображаемой сферы (у Давыдова гусарской, у Языкова – студенческой, «бурсацкой»), быстрый стиховой темп. Но за внешне сходными поэтическими чертами у Давыдова и Языкова стоит разное содержание. Один воспевает и славит такие человеческие качества, как простодушие, прямота, мужество, преданность отечеству; другой поэтизирует, прежде всего, высокое наслаждение гражданской свободой. Центральное место среди студенческих произведений Языкова должно отвести его песням, в которых наиболее ярко проявились лучшее черты его вольнолюбивой поэзии. В общем потоке декабристской лирики эти песни Языкова отличаются не столько глубиной и силой политической мысли (в этом отношении они, как и другие его стихотворения не представляют собой ничего исключительного), сколько политической дерзостью, своеобразным вызовом самодержавию. Их достоинство и особенность составляет упоение независимой жизнью, возможностью свободно мыслить и жить. В этом был пафос студенческой лирики Языкова и особая заслуга его перед русской и, в частности, перед декабристской поэзией. Песни Языкова возникли в русской литературе, разумеется, не на пустом месте. Им предшествовали и сопутствовали, кроме гусарских стихов Дениса Давыдова, русская «анакреонтика», лицейская лирика Пушкина и стихи поэтов- декабристов, воспевавших дружеские пиры. Не бесследно прошли для формирования языковской поэзии также застольные песни Гете и Шиллера, широко распространенные в Дерптском университете, и немецкие студенческие песни, распевавшиеся на комерсах – корпорационных пирушках. При всем том Языков нашел в песнях свой тон, свой характерный колорит. Его песни отличаются живой бытовой окраской. Он создает конкретный образ русского студента в Дерпте, человека, ускользнувшего на время от бдительного полицейского надзора, от близости к русскому самодержавию, наслаждающегося своим вольным житьем: Здесь нет ни скиптра, ни оков, Мы все равны, мы все свободны, Наш ум – не раб чужих умов, И наши чувства благородны… Острый политический намек, вольная шутка отличает его песни от произведений его предшественников, отвлеченно славящих дружбу, юность, свободу и вино, горячащее сердце и головы. Наш Август смотрит сентябрем – Нам до него какое дело… Пускай святой триумвират Европу судит невпопад… « У меня пьянство свое, - писал Языков, - оно, так сказать, mare clausum моей поэзии». Пушкин и Гоголь сравнивали поэзию Языкова с хмелем. «Человек с обыкновенными силами, - говорил Пушкин, - ничего не сделает подобного. Тут потребно буйство сил.» «Буйство» стихотворений Языкова как нельзя лучше передавало опьяняющее чувство легкости, смелости, свободы, владеющее его лирическим героем. Песни были зерном созданного Языковым образа поэта-студента, который, однако, по своему общественному содержанию не может быть полностью сведен к их дерзкому, но несколько поверхностному вольнолюбию. В формировании этого образа, расширяя и углубляя его, принимали участие также и такие стихотворения Языкова, как «Муза», «Поэт свободен. Что награда…», в которых Языков говорит о независимости поэта и торжестве свободного искусства над «разнузданной силой» тирании; и типично декабристские, с уроком для современности, произведения его на историческую тему – «Евпатий», «Новгородская песнь», примыкающие к его песням бардов и баянов; и горькие политические элегии Языкова. Сюда причастны также интимная лирика поэта и его дружеские послания. Любовные стихотворения Языкова в 1820-е годы, почти все связанные с именем А.А. Войековой, большей частью окрашены чувством досады и разочарования. «Божество» поэта, его «рай», «звезда», указавшая ему путь вдохновений и пробудившая в нем «любви чарующую силу», оказывается далеко не идеальной, а сама любовь – несерьезным увлечением. По форме эти стихотворения привлекают внимание своей поэтической смелостью. С трудом они могут быть названы элегиями, этот жанр в творчестве Языкова оказался сильно разрушенным. Наполненный новым содержанием, он почти совершенно (исключение составляют политические элегии) утратил черты высокого стиля. Более того, большей частью элегия выступает у Языкова как жанр «низкий». Просторечия, нарочитая небрежность языка, смелые поэтические сравнения – все это встречается у Языкова более чем где-нибудь именно в элегиях. Смысл и стилистический эффект этих стихотворений обычно сосредоточены ближе к концу, в последних строфах. В первых же частях ироничный тон едва заметен. Теперь мне лучше: я не брежу Надеждой темной и пустой, Я не стремлюсь моей мечтой За узаконенную межу В эдем подлунный и чужой. Во мне уснула жажда неги. Неумолимый идеал Меня живил и чаровал – И я десятка два элегий Ему во славу написал. Но внезапно вторгающийся смелый оборот (в данном случае просторечное «с десятка два») подготавливает иронический поворот концовки. Но тщетны миленькие бредни: Моя душа огорчена, Как после горестного сна, Как после праздничной обедни, Где речь безумна и длинна! Как правило, в этих концовках Языков прибегает к изысканно дерзким, бытовым и часто «низким» сравнениям: И как сибирская пищуха Моя поэзия поет. И глупость страсти роковой В душе исчезла молодой… …Так, слыша выстрел, кулики На воздух мечутся с реки… Языковские дружеские послания первой половины 1820-х годов развивают темы его вольных песен, но по сравнению с этими песнями в них более отчетливо звучит мотив благородного служения родине: независимая свободная жизнь готовит молодые сердца к подвигам «чести и добра», учит их не унижаться перед самовластьем и не считать «закон царя» «законом судьбы». К середине 1820-х годов, времени расцвета дарования Языкова относится его известный пушкинский «цикл» - «Тригорское», послания к Пушкину, няне Пушкина… Языков встретился с Пушкиным летом 1826 года, приехав для этого в Тригорское, имение своего дерптского приятеля А.Н. Вульфа. Инициатива знакомства принадлежала Пушкину, который первым обратился к Языкову посланием («Издревле сладостный союз…») и пригласил его приехать. В этих стихотворениях встреча с Пушкиным, очаровавшим Языкова талантом, умом, свободолюбием, предстает как некий пир в честь вольности и вдохновения. Все обстоятельства и подробности этой встречи окрашиваются в соответствующие тона. Тригорское – это страна, …где вольные живали Сыны воинственных славян, Где сладким именем граждан Они друг друга называли, - это Приют свободного поэта, Не побежденного судьбой. Пушкин для Языкова «вольномыслящий поэт, наследник мудрости Вольтера». Беседуя, поэты летают «мыслью вдохновенной» в «былых и будущих веках»…Даже Волга – родина Языкова, так часто им воспеваемая, первый и единственный раз становится в этих стихах «рекой, где Разин воевал». В споре Пушкина с самодержавием Языков решительно и демонстративно принимает сторону поэта: Теперь, когда Парнаса воды Хвостовы черпают на оды И простодушная Москва, Полна святого упованья, Приготовляет торжества На светлый день царевенчанья, - С челом возвышенным стою Перед скрижалью вдохновений И вольность наших наслаждений И берег Сороти пою! («А.С. Пушкину») В стихотворениях пушкинского «цикла», во многих отношениях являющихся вершиной поэтических достижений Языкова, он показал себя и мастером пейзажной лирики. В творчестве Языкова первого периода почти нет просто описательных, пейзажных произведений (исключение составляет стихотворение «Две картины», но и оно по замыслу часть поэмы). Однако встречающиеся у него в это время изображения природы значительны, интересны и до сих пор сохраняют силу своего воздействия. Очевидно, что в описательной поэзии Языков, как и Рылеев, во многом был учеником Пушкина, но, несомненно, и его поэтическое своеобразие. Оно сказывается, прежде всего, в самом подходе к изображению природы. Языков рисует не просто виды, пейзажи, картины – он рисует явления природы. Что бы он ни изображал – бурю ли и грозу или свежее утро, лунную ночь, томительно жаркий день – это именно явления природы, о которых поэт говорит торжественным, «ломоносовским», «державинским» языком, добиваясь при помощи смелых поэтических образов свежести, реальности этих величественных картин: Бывало, в царственном покое Великое светило дня, Вослед за раннею денницей, Шаром восходит огневым И небеса, как багряницей, Окинет заревом своим; Его лучами заиграют Озер живые зеркала; Поля, холмы благоухают, С них белой скатертью слетают И сон и утренняя мгла… Характерно, что языковские картины природы всегда даны в движении, в процессе перехода из одного состояния в другое, они совершаются, как и подобает природным явлениям. Сверкающие утро на озере сменяется душной ночью («Две картины»), душный день – ночной грозой, причем сама гроза собирается медленно, постепенно приближаясь и нарастая, и наконец разражается громом, ливнем, молнией («Тригорское»). После декабря 1825 года вольнолюбивый пафос стихотворений Языкова заметно ослабевает. Его стихотворения и переписка 1826 года свидетельствует еще о верности прежним настроениям, о негодовании, которое пробуждают в нем репрессии правительства, жестокость и лицемерие… В стихотворениях 1827 года того же пушкинского «цикла» Языков говорит уже главным образомо «сельской», «милой и безгрешной» свободе, о вражде и презрении Пушкина уже не столько к самодержавию, сколько к «ласкам» и «изменам» людским. Теперь его восхищение пылкими беседами о свободе в «былых и будущих веках» сменяется умилением патриархальной стороной, оживающей в «пленительном рассказе» Арины Родионовны про «стародавних бар» «почтенные проказы». Очень показателен для новых настроений Языкова цикл студенческих песен 1829 года. Нет уже здесь ни политических намеков, ни смелых шуток. Свобода теперь понимается как свобода студента-гуляки, которому «разгульные красотки» и вино полностью заменяют «Волхов, Тибр и Иппокрену» (то есть вольность и вдохновение). Большое место начинают занимать у Языкова (снова, как и в начале 1820-х годов) интимные дружеские послания и любовные элегии. Преобладающее содержание этих, очень похожих друг на друга посланий, - затянувшееся прощание с Дерптом, воспоминание о веселой и вольно протекшей юности, жалобы на оскудевшее вдохновение. По форме – это все напутствия друзьям, выходящим на самостоятельную жизненную дорогу. Поскольку из творчества Языкова постепенно уходит большое общественное содержание, интимная тема становится в нем особенно заметной. Это сознает и сам Языков. «Все переменилось, - жалуется он в 1830-ом году своему дерптскому товарищу, - жизнь и поэзия моя!»: Гляжу печальными глазами На вялый ход мне новых дней И славлю смертными стихами Красавиц родины моей! Восторг в его стихах это теперь по большей части упоение любви, само вино – образ любовного хмеля. В эти же годы появляются в стихотворениях Языкова библейские мотивы и образы, предвещающие такие его стихотворения 1840-х годов, как «Сампсон» и «Землетрясенье». (Сампсон, он же Самсон – древнееврейский герой, отличавшийся огромной силой, секрет которой заключался в его волосах.) Раньше поэт Языкова – это или баян, традиционный в декабристской литературе певец-воин, поющий славу героям и пламенной любви к свободе, или независимый, свободный гений, для «торжественных трудов» которого не может служить наградой «милость царственного взгляда» и «восхищение рабов». Теперь же миссия поэта представляется ему высоким, «избранническим» служением мудрости и добру. Поэт призван смягчать своим пением равно и муки раба и жестокость «венчанного произвола». Во второй период творчества Языков, развиваясь в направлении, предуказанном русской поэзии Пушкиным, отказывается от образа поэта- студента. И не только потому, что он покинул Дерпт и университет. Основная причина в том, что образ этот, утратив после декабря 1825 года наиболее значительные и привлекательные черты, а с ними прогрессивный общественный смысл, изжил себя. Первые попытки Языкова создать эпическое произведение относятся еще к 1820-м годам. Правда, в это время Языкову так и не удалось написать романтической поэмы, ни даже наметить в этой области что-либо существенно новое. Языков, претендовавший на одно из первых мест в литературе, очень ревниво относившийся не только к успехам поэтов пушкинского окружения, но и к славе самого Пушкина, живо ощущал необходимость выступить с поэмой. Первая его проба в этом роде датируется 1823-1824 годами, временем, когда Языков узнает о “Братьях-разбойниках” и других поэмах Пушкина, а позже увидел печатное издание “Бахчисарайского фонтана”. Причем надо сказать, что побуждение написать поэму было у Языкова тем сильней, что известные ему пушкинские поэмы ему совершенно не нравились. Прочтя в списках“Бахчисарайский фонтан”, он утверждал, что “эта поэма едва ли не самая худшая из всех его прежних», что стихи ее «вялы, невыразительны и даже не так гладки, как в прочих его стихотворениях». И хотя он изменил мнение, познакомившись с печатным изданием поэмы, однако и тогда высказывает сожаление, что «Пушкин мало или, лучше сказать, совсем не заботится о планах и характерах и приводит много положений, с его точки зрения ненужных и лишних». Одной из самых популярных тем в 1820-е годы была так называемая ливонская тема. Как показывают исследования, интерес к жизни прибалтийских стран, в частности к Ливонии, был характерен для многих поэтов декабристского круга. «Отсутствующий в русской старине мир рыцарского средневековья, - пишет С.Г. Исаков, - был найден в Ливонии, составной части Российской империи.. Феодальная пора Ливонии оказалась тем долгожданным отечественным рыцарским средневековьем, о котором мечтали романтики». Именно в таком плане Ливония привлекала Языкова. Быт и нравы орденской Ливонии, русско-ливонские войны (особенно эпоха Ивана Грозного и взятие Вендена), Петр в Ливонии и Паткуль – вот излюбленные мотивы произведений на ливонскую тему в 1820-е – 1830-е годы. И почти всем им отдал дань Языков. В 1824 году им было написано стихотворение «Ливония», которое представляло собой вступление к одной из задуманных им ливонских поэм (вероятнее всего, к «Меченосцу Арану»), затем начало поэмы «Ала» и приписка к ней. В 1825 году Языков оставляет «Алу» для написания новой поэмы – «Меченосец Аран». Ливонские поэмы, как и начатая во время летней поездки в Симбирск поэма о волжских разбойниках, не были завершены. От них остались лищь лирические вступления, зачины, пейзажные фрагменты. Кроме сцены боя в «Меченосце Аране» Языкову не удалось создать ни одной сцены, ни одной (не пейзажной) картины. И хотя он ссылается на отсутствие специальных знаний, мешающее ему закончить поэмы, главной причиной их незавершенности все же является нечто другое. Во-первых, это объясняется явным преобладанием у Языкова лирического дара над эпическим. Он не владеет повествовательной интонацией. Во-вторых, пытаясь создать романтическую поэму. Языков отталкивается от Пушкина и идет по уже исхоженному и потому не плодотворному пути. Языков, не понявший и не принявший принципиальной новизны пушкинских поэм, пытается противовпоставить в пределах романтизма свой путь, что практически привело его, если судить по первой части «Арана» к следованию русской так называемой байронической традиции. В частности, упомянул Байрона Александр Сергеевич Грибоедов, прочтя первую песнь «Меченосца Арана», чем вызвал недовольство Языкова. И именно эти замечания заставили поэта задуматься об изменении плана поэмы… Но только в последующие 1830-1840-е годы Языкову удалось овладеть повествовательностью и создать ряд законченных эпических произведений. В этот же период намечается в творчестве Языкова и выход за пределы романтического стиля. Языков оставил Дерпт в 1829 году. Приехав в Москву, он поселился в доме Елагиных – Киреевских, родственников его дерптского приятеля Петерсона. Завязавшаяся в ту пору дружба с этой семьей длилась потом всю жизнь Языкова и имела для него большое значение. Первый год живя в Москве, Языков предполагал сдать экзамен за университет, но вскоре обнаружилось, что у него недостает для этого необходимых документов и достать их теперь невозможно. Поэтому для получения чина Языков в 1831 году поступил в Межевую канцелярию, где до него числились еще два поэта – Вяземский и Баратынский. Писал он в это время очень много и с новым вдохновением. В кругу Киреевских Языкова воспринимали восторженно, и это несомненно способствовало продуктивности его поэтической деятельности. Печатался Языков в «литературной газете», «Московском вестнике», альманахе «Денница» Максимовмче, в «Европейце» Киреевского. В 1833 году вышла первая книга стихов Языкова. Появление ее было фактом, значительным не только в биографии Языкова, но и в истории русской поэзии, хотя половина написанного к этому времени Языковым осталась за пределами книги, в том числе лучшие его песни и вообще почти все произведения, вольные в политическом и религиозном отношении (книга к тому же пострадала от цензуры). На этот с борник пришло множество отзывов, среди которых были отзывы Полевого и Киреевского. В том же году вышедший в отставку Языков уехал к себе в Симбирскую губернию, где жил вплоть до 1838 года, лишь изредка наезжая в Москву. Писал он в это время немного; наиболее значительны из этого периода сказки и «Послание к Денису Давыдову». Еще в Дерпте появились у Языкова признаки тяжелой болезни, напомнившей ему о себе и в Москве. Языков надеялся отдохнуть и полечиться в деревне, однако здороье его все ухудшалось, и в августе 1838 года он, по совету врачей, вынужден был отправиться за границу. Там, переезжая с курорта на курорт, Языков провел пять лет; он был в Мариенбаде, Ганау, Гастейне, Ницце и многих других местах; за границей же познакомился и подружился он с Гоголем, они вместе путешествуют по Италии, вместе проводят зиму 1842-1843 года в Риме. Тоска по родине и видимая бесполезность дальнейшего пребывания за границе заставили Языкова в 1843 году, в момент временного улучшения здоровья вернуться домой, в Москву. На 1830-е – 1840-е годы падает менее трети поэтического наследия Языкова, но стихи этой поры важны в его идейной и художественной эволюции. В целом время московской и заграничной жизни поэта – период известного падения его таланта. Он утрачивает свой пафос, «свет любви», по выражению Гоголя, с потерей которого «примеркнул и свет его поэзии». Эту утрату не могут возместить даже некоторые творческие завоевания Языкова, к числу которых следует отнести прежде всего овладение эпическим стилем. «Заметил ли ты, что я стал объективней?» – писал Языков А.Н. Вульфу в марте 1836 года. Первыми законченными произведениями его в повествовательном роде были «Сказка о пастухе и диком вепре» (1835) и драматическая сказка «Жар-птица» (между 1836 и 1838). Этими произведениями Языков принял участие в «сказочном» состязании между Жуковским и Пушкиным, начавшимся еще в 1831 году. Романтику Языкову был чужд реализм Пушкина. Пушкинские произведения 1820- х – начала 1830-х годов кажутся ему прозаическими. Например, о «Полтаве» он говорил, что « в сей…поэме слишком видное стремление Пушкина описывать и выражаться как можно проще часто вредит поэзии и вводит его в прозу». Лишенным поэзии он считал и «Евгения Онегина», и пушкинские сказки. Выступая против реалистичной народности пушкинских сказок, Языков и Баратынский обвиняли Пушкина в том, что он в угоду громко звучащему в те годы требованию народности перелагает в стихи известны фольклорные материалы, не возводя их в «перл создания»: Грех не велик, да не велик и труд! И Языков пишет «Сказку о пастухе и диком вепре», пародирующую пушкинскую простоту рассказа и действительно (кроме вступления) являющуюся очень близким воспроизведением сказки из сборника «Дедушкины прогулки». Саму сказку он выбирает «попроще», якобы для того, чтобы дать простор фантазии, на самом же деле, вероятно, потому, что из всех сказок она наиболее оголена и упрощена по сюжету, незамысловата почти до глупости и может, таким образом, прекрасно демонстрировать неправоту Пушкина, якобы отказывающегося от литературного преобразования народной поэзии. Подчеркивая упрощенность сюжета, Языков не стремится его развивать, строго придерживаясь оригинала. Языкову не удалось по-настоящему выйти за пределы романтизма в драматических сценах «Встреча Нового года» (1840) и «Странный случай» (1846), в которых поэт делает попытку изобразить современную ему дворянскую молодежь. Хотя сцены эти и имеют некоторую биографическую основу (Кубенской и Власьев – образы, близкие самому Языкову), а в тексте их рассыпаны названия книг и имена авторов, любимых и популярных в определенных кругах московской интеллигенции, - живых, современных произведений из них у Языкова не получилось. И только в поэме «Сержант Сурмин» и в сатирической стихотворной повести «Липы» наметился в эпических произведениях Языкова новый метод изображения действительности. Языкова, как Пушкина в 1820-х – начале 1830-х годов, начинают увлекать характеры и обстоятельства, порожденные определенной средой. Появление в творчестве поэта стихотворных повестей – факт типичный для эпохи 1840-х годов. Языков остался в стороне от основной направленности этих повестей: ему чуждо горячее сочувствие судьбе «маленького человека». Новое, и притом положительно новое, появляется в 1840-е годы и в лучших лирических произведениях Языкова. Искренность и простота выражения составляют своеобразие и прелесть таких его стихотворений, как «Здесь горы с двух сторон стоят, как две стены…», «Толпа ли девочек, крикливая, живая..», «Поденщик, тяжело навьюченный дровами…» Эти стихотворения проникнуты подлинным и лишенным социальной окраски чувством. Тоска больного человека на чужбине, его томление переданы правдиво и сильно, в смело почерпнутых из «низкой» действительности образах. Во всех лучших произведениях Языкова приобретенная им простота и обыденность интонации никогда не выглядит отсутствием вдохновения, как во многих посланиях Языкова этого времени, например, к Каролине Павловой (1840, 1841, 1844), Вяземскому, Елагину (1841), Погодину или Иноземцеву (1844). Эти послания, как правило, очень слабы художественно. Вообще же поздние послания поэта демонстрируют главным образом его поэтические утраты. Исчезает энергия стиха и характерный языковский «восторг», исчезает точность выражения, появляются выражения фальшивые, намеренно хвастливые, простонародные. Вкус начал изменять Языкову…(примеры см. выше) Когда-то Языков шел в одном ряду с Пушкиным, вместе с ним разрушал своей поэтической смелостью отживающие каноны XVIII века, теперь его стихи зачастую перекликаются своей безвкусицей, хотя, возможно, это громко сказано, сос тихами, например, Бенедиктова. В языковом отношении Языков наравне с теми поэтами, которые отказывались от нормализации поэтического языка и от подлинно народных источников его пополняя, обращаясь преимущественно к бытовому просторечию – интеллигентному и мещанскому. Участие Языкова в этом «вавилонском столпотворении», по выражению Вяземского, конечно, нельзя объяснить только одной потерей пафоса его поэзии. На талант Языкова губительно действовало то новое направление, которое приобретает его поэзия в 1840-х годах. Из-за границы Языков вернулся в Москву в самый разгар боев между славянофилами и «западниками». Его окружение, симпатии и даже родственные связи в эту пору были уже целиком славянофильскими. Тесная дружба связывала его с братьями Киреевскими, с Хомяковым. Его брат, Петр Языков, также разделял взгляды этого кружка. «Споры возобновлялись на всех литературных и нелитературных вечерах, на которых мы встречались, - говорит об этом времени Герцен, - а это было раза два или три в неделю. В понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу у Свербеева, в воскресенье у Елагиной». По вторникам сходились у Языкова, но вскоре борьба славянофилов и «западников» приняла настолько ожесточенный характер, что связи между двумя «лагерями» оборвались. В 1844-1846 годах были написаны полемические послания Языкова с грубыми выпадами против Белинского, Герцена, Грановского, в которых прогрессивный лагерь обвинялся в умственном разврате и измене русскому народу. Языков не брезговал даже прямой бранью в адрес «западников». Ему отвечали статьями Белинский и Герцен. Одновременно в более высоком и отвлеченном роде, в стихах, посвященных назначению поэта и поэзии, он утверждал, что поэт «в годину страха и колебания земли» призван указывать путь спасения в вере («Землетрясенье»), и призывал мстить безбожным «филистимлянам» («Сампсон»). Во всех этих произведениях звучали крайнее ожесточение, даже озлобленность. И единомышленники не всегда полностью сочувствовали крайности суждений Языкова и резкости его выражений. Что же касается «западников», то для них Языков становится идейным врагом. В это же время были изданы две последние книги поэта: «56 стихотворений Н. Языкова» (1844) и «Новые стихотворения» (1845). И хотя полемические стихи не вошли в эти сборники, они сыграли роковую роль в окончательном падении репутации поэта в глазах представителей революционно- демократических общественных кругов 1840-х годов. В статьях Белинского первой половины 1840-х годов постоянно и неодобрительно упоминается имя Языкова; когда же вышли «56 стихотворений», Белинский в статье «Русская литература в 1844 году» выступил с развернутой характеристикой идейного и художественного значения его творчества. Критик рассматривал не только последние произведения Языкова, но и сборник 1833 года, справедливо обнаруживая уже там некоторые идейные и художественные залоги будущей деградации поэта. Приговор Белинского был слишком суров, - он безусловно справедлив лишь по отношению к последнему периоду творчества Языкова. Не отрицая его таланта, Белинский прежде всего останавливался на слабых сторонах его творчества, особенно проявившиеся в 1830 - 1840-е. Исторической заслугой Языкова он считает лишь поэтическую смелость, которая помогала русской поэзии освободиться от риторики, сентиментального жеманства, подражательности. Недостатки же видит в неряшливости языка, выдаваемой за оригинальность. Вопрос о языке, будучи не самым маловажным, перерастал в вопрос о ценности содержания поэзии Языкова…Языков, впрочем, и сам сознавал глубокое неблагополучие своей поэтической судьбы. В 1842 году, пока «озлобление» против «западников» еще не затемнило окончательно его зрения, он писал брату по поводу статьи Белинского: №Белинский едва ли не прав в рассуждении меня! Я сам чувствую, что я уже далеко не тот, каков был прежде некогда, - и еще дальше не тот, каким бы я должен быть в мои теперешние годы…» К счастью для Языкова, никто, даже он сам, не мог зачеркнуть сделанного им в 1820-е годы. Лучшие его произведения прочно вошли в историю русской литературы и общественной жизни. Его песни и положенные на музыку стихи на протяжение целого столетия пелись демократической и революционно настроенной молодежью. Они распространялись часто безымянно, как подлинно народные произведения, и новые поколения вносилив эти песни свои изменения, приспосабливая их к нуждам освободительной борьбы своего времени. Большой популярностью пользовались в той же среде его «Муза», «Подражание псалму CXXXVI», политические элегии (некоторые приписывались Рылееву) Все эти произведения наряду с такими стихотворениями, как «Две картины», «Тригорское», «Молитва», послание к Давыдову («Жизни баловень счастливый…»), принадлежат к золотому фонду нашей классической лирики. Русской поэзией были усвоены и формальные достижения Языкова, сыгравшего заметную роль в развитии лирического стиха, в формировании нового «высокого» стиля, в обогащении поэтического языка. Лучшее в творческом наследии Языкова и сейчас сохраняет свое живое значение. Энергии и блеску стиха, прекрасному владению песенными ритмами можно учиться у Языкова и в наши дни.

Языков Николай Михайлович (1803 - 1846), поэт. Родился 4 марта (16 н.с.) в Сибирской губернии в богатой помещичьей семье. Получил хорошее домашнее образование, которое позволило ему в 11 лет успешно учиться в Горном кадетском корпусе и затем в Институте инженеров путей сообщения в Петербурге (1814-20). В эти годы пишет много стихов.
Для продолжения образования едет в Дерпт, где в течение семи лет учится на философском факультете университета (1822-29). В совершенстве овладевает немецким языком, приобретает глубокие познания в истории, политэкономии. Во время наездов в Петербург знакомится сначала с Дельвигом и Рылеевым, позже с Пушкиным. Стихи Языкова публикуются в разных журналах и газетах. Годы, проведенные в Дерпте, - наиболее плодотворный период его творчества. Он быстро завоевал репутацию самобытного поэта, выразителя взглядов передовой дворянской молодежи. Большое распространение получили его студенческие песни "Чинов мы ищем не ползком", "Сердца - на жертвенник свободы", "Наш ум - не раб чужих умов" и др., элегии "Свободы гордой вдохновенье!", "Еще молчит гроза народа...".
Летом 1826, по приглашению Пушкина, Языков посещает Михайловское. Эта встреча нашла свое отражение в прекрасных стихах: "Вечер", "Тригорское", два послания "К П.А. Осиновой".
В 1829 Языков покидает Дерпт из-за тяжелой болезни и переезжает в Москву, где знакомится с Киреевскими, Аксаковыми, Баратынскими и другими литераторами, входит в их круг. После разгрома декабристов меняется тональность его стихов, из них уходит боевой пафос. После стихотворения "Пловец" ("Нелюдимо наше море...", 1829), полного мужества и бодрости, он перешел к осуждению прошлого ("Ау! ", 1831), а в конце жизни даже к нападкам на Чаадаева, Герцена ("К ненашим", 1844).
В 1831 поступил на службу в Межевую канцелярию, но в 1833 вышел в отставку. В 1838 в результате резкого ухудшения здоровья едет лечиться за границу. Возвращается в 1843 и живет в Москве. Выходят два его поэтических сборника (1844,1845).
26 декабря 1846 (7 января 1847 н.с.) Н.Языков умер.
Краткая биография из книги: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

Николай Михайлович Языков известный поэт. Родился 4 марта 1803 г. в Симбирске, в помещичьей семье; на 12-м году был отдан в институт горных инженеров в Петербурге, а по окончании в нем курса поступил в инженерный корпус; но, не чувствуя призвания к занятиям математикой и увлекаясь поэзией, решил, по совету профессора словесности в дерптском университете, известного литератора А. Ф. Воейкова, перейти в этот университет (1820). В Дерпте поэтический талант Языкова действительно развился и окреп, главным образом благодаря условиям свободной и веселой жизни тогдашнего студенчества, певцом которой по преимуществу сделался молодой поэт. Его стихотворения вскоре были замечены. Жуковский его обласкал, Пушкин искал знакомства с ним и приглашал его через его университетского товарища А. Н. Вульфа к себе в Михайловское; Дельвиг искал его стихов для своих "Северных Цветов" и т. д. В Дерпте Языков провел около 8 лет, уезжая оттуда лишь на короткое время в Петербург, Москву и Псковскую губернию (знаменитое "Тригорское", в соседстве с Пушкиным). Увлечение беззаботным разгулом буршей было главной причиной того, что Языков не успел за все это время окончить университетского курса. В 1829 г. он переселился в Москву, а в начале 1830-х гг. переехал в свою симбирскую деревню, где и прожил несколько лет, "наслаждаясь", как он сам говорил, "поэтической ленью". К концу 1837 г. болезнь спинного мозга заставила его уехать за границу - сначала в Мариенбад, потом в Ганау, Крейцнах и Гаштейн. В Ганау Языков сблизился с Гоголем, который в 1842 г. повез Языкова с собой в Венецию и Рим. В 1843 г. Языков вернулся в Москву в состоянии уже совершенно безнадежном. Никуда не выходя из своей квартиры, он медленно угасал; единственным развлечением были для него устроенные им у себя еженедельные собрания знакомых литераторов. По своим родственным связям и давнишним симпатиям Языков был особенно близок с кружком славянофилов, увлекся воззрениями своих друзей и в 1844 г. обрушился на западников известным бранным посланием "К не - нашим", в котором все члены западнического кружка объявлены были врагами отечества. Языков умер 26 декабря 1846 г.

Языков занимает довольно видное место среди поэтов так называемой пушкинской плеяды. Если его поэзия не блестит глубиной мысли или разнообразием содержания, то в ней все-таки сказался, несомненно, яркий и своеобразный талант. Правильному развитию поэтического дарования Языкова мешала его порывистая, увлекающаяся натура, легко поддававшаяся впечатлениям минуты и неспособная к выдержанному труду; при более благоприятных условиях из Языкова мог бы, вероятно, выработаться настоящий художник, но он навсегда остался только дилетантом в искусстве, впрочем, таким, у которого бывали подчас просветы истинно высокого художественного творчества. Главные мотивы поэзии Языкова - именно те самые, которые он ценил выше других, провозглашая себя "поэтом радости и хмеля" - нашли себе выражение в форме, далеко не всегда художественной; его вакхический лиризм часто является слишком грубым; большая часть стихотворений отличается невыдержанностью тона, иногда - неудачным подбором выражений, иногда - искусственностью образов и сравнений. В стихотворениях Языкова можно указать, однако, целый ряд превосходных поэтических описаний природы ("Камби", "Тригорское" и проч.); затем встречаются лирические произведения, полные высокого одушевления и отличающиеся большой художественной отделкой ("Поэту", "Землетрясение", "Пловцы", некоторые переложение псалмов и др.), которые и заставляют отвести Языкову почетное место в ряду наших лириков первой половины XIX в. К сожалению, подобных произведений в общем литературном наследстве Языкова очень немного. Собрания стихотворений Языкова изданы им самим в 1833, 1844 и 1845 г.; позднейшее изд., под ред. Перевлесского, СПб., 1858, неудовлетворительно.