Ледоход горький анализ. Максим горький - ледоход
Рассказ “Ледоход” входит в цикл “По Руси”, он был опубликован в 1912 г. под заглавием “Из впечатлений “проходящего””. Это указывало на важную композиционную роль повествователя – автобиографического героя. В основу рассказа легли реальные события его жизни, когда А. Пешков работал десятником в Нижнем Новгороде, действие его относится к весне 1883 г.
“Я очень внимательно присматриваюсь к людям, – характеризует свой взгляд на мир повествователь, – мне думается, что каждый человек должен возвести и возводит меня к познанию этой непонятной, запутанной, обидной жизни, и у меня есть свой беспокойный, неумолкающий вопрос: “Что такое человечья душа?””
В центре рассказа – староста Осип, непостижимые для повествователя противоречия его характера: “Я не знаю, не могу понять, какова душа благообразного Осипа, – неуловима она умом”.
Противоречивость человеческой личности, когда человек “не равен” самому себе, когда в нем проявляются, казалось бы, совершенно непримиримые стороны его натуры, всегда была предметом исследования романтической
и реалистической литературы. Для Горького же противоречивость характера становится главным предметом художественного исследования, формирует творческий принцип, который условно можно назвать принципом “человеческой пестроты”. Кричащая противоречивость характера – важнейший принцип концепции личности в творчестве Горького. Л. H. Толстой говорил, что люди “пегие – хорошие и дурные вместе”. С ним соглашался Горький. “Естественное состояние человека, – говорил он, – пестрота. Россияне же – особенно пестры, чем и отличаются существенно от других наций”. Эта “пестрота”, многосоставность человека и стала одним из важнейших предметов изображения у Горького. Если для Толстого в противоречивости человека крылся источник текучести, пластичности характера, то Горький видит здесь иные творческие возможности постижения личности. Утрачивая толстовскую пластичность и текучесть характера, писатель утверждает наличие в герое в один и тот же момент самых разных, полярных качеств – человек способен повернуться то одной, то другой своей стороной в рамках одной ситуации, в пределах одного мгновения. Это заставляет одного из исследователей творчества Горького, Е. Тагера, говорить о “динамике социальных разрывов”, о том, что сам писатель называл “фокусным прыжком из одного положения в другое”.
Осип, оказывающийся в центре заинтересованного внимания автобиографического героя, как раз и являет способность непостижимого “фокусного прыжка” из одного состояния в другое. Хитрый, ленивый, неутомимый рассказчик, сбивающий людей с работы своими россказнями, легко валяющий дурака перед подрядчиком, выклянчивающий у него “на чаишко” для артели, этот персонаж, казалось бы, не способен вызвать симпатии даже у своих же товарищей – рабочих. Они так характеризуют его: “Работник в тебе подох, а хозяин – не родился, так… ты и будешь всю жизнь болтаться на углу, как забытый отвес на нитке”. И через несколько минут тот же герой продолжит характеристику Осипа: “А так он ничего, добрый человек…”
Эта противоречивость и неравенство самому себе становятся главным предметом мучительных размышлений повествователя, который пытается осмыслить этот характер как загадку. Он не может понять причину той странной власти над собой, которой явно обладает Осип, заставляя его, десятника, сквозь пальцы смотреть на воровство рабочих. Именно Осип дает точную психологическую характеристику автобиографического героя, поражая его своей наблюдательностью и верностью.
Взгляд автобиографического героя направлен на выявление противоречивости Осипа. И противоречивость эта в первую очередь проявляется в сюжете, в действии рассказа. Повествователя поражает мгновенное изменение характера героя, который способен из ленивого, хитрого и бестолкового балагура преобразиться в “воеводу – человека, который, идя впереди людей, заботливо, умно и властно вел их за собой”. Это преображение обусловлено сюжетной ситуацией рассказа. Семеро плотников, чинивших на реке ледорез, оказались отрезаны от города на другом берегу реки начавшимся было ледоходом. Действие происходит накануне Пасхи, в Страстную пятницу, поэтому герои обречены дня два, пока не сойдет лед, не попасть в город, пропустить праздник. Ими овладевают уныние и разобщенность.
“Мне было скушно и тяжко, – комментирует этот момент повествователь, – как всегда бывает, когда видишь, что все вокруг тебя думают разно и нет единого желания, которое могло бы связать людей в целостную, упрямую силу”. В этот момент Осип преображается, находит в себе силы объединить людей, сковать их своей волей и переводит их через реку по уже тронувшемуся льду.
Портрет становится важнейшим средством создания образа Осипа.
Именно в портрете запечатлено преображение героя: “Осип словно помолодел, окреп: хитровато-ласковое выражение его розового лица слиняло, глаза потемнели, глядя строго, деловито; ленивая, развалистая походка тоже исчезла – он шагал твердо, уверенно”; “Он играл с рекою: она его ловила, а он, маленький, увертывался, умея легко обмануть ее движения, обойти неожиданные западни. Казалось даже, что это он управляет ходом льда, подгоняя под ноги нам большие, прочные льдины”.
Возвращение Осипа в исходное состояние еще более поражает повествователя и кажется ему фантастичным.
Это объяснение дает сам Осип. То, что повествователь воспринимает как чудо, герой осмысляет как простую хитрость, вовсе не видя собственной противоречивости. “И что ни делай, – дружески объясняет он свою позицию автобиографическому герою, – как ни кружись, ну – без хитрости, без обману – никак нельзя прожить, такая жизнь, такая она есть, пострели ее в душу…”.
Другие работы по этой теме:
- И Силантьев и Татьяна, скитаясь по дорогам страны, как бы вырваны из обычных социальных условий жизни, из круга социальных взаимоотношений. Но что представляет собою человек...
- Большой интерес представляет в этом отношении рассказ “Ледоход”, заключающий в себе сложную и требующую пояснений перекличку с рассказом В. Г. Короленко “Река играет”. М. Горький...
- Анализ легенды о Данко из рассказа М. Горького “Старуха Изергиль” Время создания романтических произведений Горького было очень тяжелое и неопределенное. Над нашей страной уже сгущались...
Горький Максим
А.М.Горький
На реке, против города, семеро плотников спешно чинили ледорез, ободранный за зиму слободскими мещанами на топливо.
Весна запоздала в том году - юный молодец Март смотрел Октябрем; лишь около полуден - да и то не каждый день - в небе, затканном тучами, являлось белое - по-зимнему - солнце и ныряло в голубых проталинах между туч, поглядывая на землю неприветливо и косо.
Уже была пятница страстной недели, а капель к ночи намерзала синими сосулями в пол-аршина длиною; лед на реке, оголенной от снега, тоже был синеватый, как зимние облака.
Работали плотники - а в городе печально и призывно пела медь колоколов. Головы рабочих поднимались вверх, глаза задумчиво тонули в сероватой мгле, обнявшей город, и часто топор, занесенный для удара, нерешительно, на секунду останавливался в воздухе, точно боясь разрубить ласковый звон.
Там и тут на широкой полосе реки криво торчали сосновые ветви, обозначая дороги, полыньи и трещины во льду; они поднимались вверх, точно руки утопающего, изломанные судорогами.
Томительной скукой веет от реки: пустынная, прикрытая ноздреватой коростой, она лежит безотрадно прямою дорогой во мглистую область, откуда уныло и лениво дышит сырой, холодный ветер.
Староста Осип, чистенький и складный мужичок, с правильной серебряной бородкой, аккуратно завитой в мелкие кольца на розовых щеках и гибкой шее,- всегда и всюду заметный, староста Осип покрикивает:
Шевелись поживей, курицыны дети!
И обращается ко мне, насмешливо внушая:
Наблюдающий,- ты чего в небе ковыряешь тупым твоим носом? Ты для какого дела приставлен, спросить тебя? Ты - от подрядчика, от Василь Сергеича? Стало быть - подобат тебе наяривать нас - работай живо, такой-сякой народ! Вот для какого подвигу ты налажен, а ты - на свое дело моргаешь, дите мое, горький сухостой! Моргать тебе не положено, ты гляди в оба да покрикивай, коли тебя вроде десятника до нас приспособили... ты командуй, кукушкино яичко!
Он снова кричит на ребят:
Не зевай! Лешие,- надобно сегодня конец делу положить, али нет?
Сам он - первейший лентяй артели. Превосходно знает свое дело, умеет работать ловко, споро, со вкусом и увлечением, но - не любит утруждать себя и постоянно рассказывает волшебные истории. Как раз в разгар работы, когда люди вопьются в нее и работают молча, сосредоточенно, вдруг плененные желанием сделать всё ладно и гладко,- Осип заводит журчащим голоском:
А вот, братцы мои, был случай...
Две-три минуты люди как будто не слушают его, самозабвенно тешут, строгают, рубят, а мягонький тенорок мечтательно течет и вьется, опутывая, связывая внимание людей. Голубые ясные глаза Осипа сладко прищурены, он покручивает пальцами курчавую бородку и, чмокая от удовольствия, нижет слово за словом...
Поймал он этого линя, положил в пещер, идет лесом - думает: "А и будет же уха у меня..." Только вдруг - не знай откуда - кричит голос женской, тонкой: "Елеся-а, Елеся-а..."
Длинный костлявый мордвин Ленька, по прозвищу Народец,- молодой парень с маленькими изумленными глазками,- опустил топор и стоит, открыв рот.
А из пЕщера отвечают басищем, густо: "Зде-ся-а!.." И в тую самую минуту крышка с пещера - хло-бысь, линь оттедова - прыг и пошел, пошел назад, в омут свой...
Старик-солдат Санявин, угрюмый пьяница, страдающий одышкой и давно чем-то обиженный на всю жизнь, хрипит:
Как это он, линь, пошел посуху, ежели он - рыба?
А говорить рыбе назначено? - ласковенько спрашивает Осип.
Мокей Будырин, мужик серый, с собачьим лицом - скулы и челюсти выдвинуты вперед, а лоб запрокинут,- человек молчаливый и неприметный, не торопясь, выпускает через нос три любимые свои слова:
Это совсем верно...
Каждый раз, когда рассказывают что-нибудь чудесное, страшное, грязное или злое,- он негромко, но непоколебимо уверенно отзывается:
Это совсем верно...
И словно трижды бьет меня в грудь жестким тяжелым кулаком.
Работа встала, потому что Яков Боев, косноязычный и кособокий, тоже хочет рассказать что-то рыбье и уже начал, но ему никто не верит, смеются над его измятою речью; он - божится, ругается, сердито сует долотом в воздух и, захлебываясь злой слюною, кричит, на смех всем:
Один - чего ни ври - принимают, а как я вам - правду,- ржете, галманы, пострели вас в душу...
Все бросили работу и шумят, размахивая пустыми руками; тогда - Осип снимает шапку, обнажая благообразную серебряную голову, с плешью на темени, и строго кричит:
Будя, эй! Позвонили, отдохнули, и - ладно!
Сам завел,- хрипит солдат, поплевывая на ладони.
Осип пристает ко мне:
Наблюдающий-и...
Мне кажется, что он сбивает людей с работы своими россказнями, имея какую-то цель, но я не понимаю - хочет ли он болтовней прикрыть свою лень или дать людям отдых? Перед подрядчиком Осип держится льстиво, низкопоклонно,- "ломает дурака" перед ним и каждую субботу умеет выклянчить у него "на чаишко" для артели.
Вообще он человек "артельный", но старики его не любят, считают шутом, бездельником и относятся к нему неуважительно, да и молодежь, любя слушать его болтовню, смотрит на него несерьезно, с недоверием, плохо скрытым и часто злым.
Мордвин, парень грамотный, с которым я говорю иногда "по душам", однажды, на мой вопрос - что за человек Осип, сказал, усмехаясь:
Не знай... пес его знает... так себе - ничего...
Михайло, который помер, резкий был мужик, умный,- так он раз лаялся с им, с Осипом-то, да и говорит: "Али, говорит, ты человек? Работник в тебе подох, а хозяин - не родился, так, говорит, ты и будешь всю жизнь болтаться на углу, как забытый отвес на нитке"... Вот это, поди-ка, верно про него...
И еще подумав, мордвин беспокойно договорил:
А так он ничего, добрый человек...
У меня глупейшая позиция среди этих людей: пятнадцатилетний парень, я приставлен подрядчиком - записывать расход материала, следить, чтобы плотники не воровали гвоздей, не таскали в кабак досок. Гвозди они воруют, нимало не стесняясь моим присутствием, и все усердно показывают мне, что я на работе среди них - человек лишний, неприятный И если кому-нибудь представляется случай незаметно задеть меня доскою или иным способом причинить мне маленькую обиду - они это делают очень умело
На реке, против города, семеро плотников спешно чинили ледорез, ободранный за зиму слободскими мещанами на топливо.
Весна запоздала в том году – юный молодец Март смотрел Октябрем; лишь около полуден – да и то не каждый день – в небе, затканном тучами, являлось белое – по-зимнему – солнце и ныряло в голубых проталинах между туч, поглядывая на землю неприветливо и косо.
Уже была пятница страстной недели, а капель к ночи намерзала синими сосулями в пол-аршина длиною; лед на реке, оголенной от снега, тоже был синеватый, как зимние облака.
Работали плотники – а в городе печально и призывно пела медь колоколов. Головы рабочих поднимались вверх, глаза задумчиво тонули в сероватой мгле, обнявшей город, и часто топор, занесенный для удара, нерешительно, на секунду останавливался в воздухе, точно боясь разрубить ласковый звон.
Там и тут на широкой полосе реки криво торчали сосновые ветви, обозначая дороги, полыньи и трещины во льду; они поднимались вверх, точно руки утопающего, изломанные судорогами.
Томительной скукой веет от реки: пустынная, прикрытая ноздреватой коростой, она лежит безотрадно прямою дорогой во мглистую область, откуда уныло и лениво дышит сырой, холодный ветер.
…Староста Осип, чистенький и складный мужичок, с правильной серебряной бородкой, аккуратно завитой в мелкие кольца на розовых щеках и гибкой шее, – всегда и всюду заметный, староста Осип покрикивает:
– Шевелись поживей, курицыны дети!
И обращается ко мне, насмешливо внушая:
– Наблюдающий, – ты чего в небе ковыряешь тупым твоим носом? Ты для какого дела приставлен, спросить тебя? Ты – от подрядчика, от Василь Сергеича? Стало быть – подобат тебе наяривать нас – работай живо, такой-сякой народ! Вот для какого подвигу ты налажен, а ты – на свое дело моргаешь, дите мое, горький сухостой! Моргать тебе не положено, ты гляди в оба да покрикивай, коли тебя вроде десятника до нас приспособили… ты – командуй, кукушкино яичко!
Он снова кричит на ребят:
– Не зевай! Лешие, – надобно сегодня конец делу положить, али нет?
Сам он – первейший лентяй артели. Превосходно знает свое дело, умеет работать ловко, споро, со вкусом и увлечением, но – не любит утруждать себя и постоянно рассказывает волшебные истории. Как раз в разгар работы, когда люди вопьются в нее и работают молча, сосредоточенно, вдруг плененные желанием сделать всё ладно и гладко, – Осип заводит журчащим голоском:
– А вот, братцы мои, был случай…
Две-три минуты люди как будто не слушают его, самозабвенно тешут, строгают, рубят, а мягонький тенорок мечтательно течет и вьется, опутывая, связывая внимание людей. Голубые ясные глаза Осипа сладко прищурены, он покручивает пальцами курчавую бородку и, чмокая от удовольствия, нижет слово за словом…
– Поймал он этого линя, положил в пещер, идет лесом – думает: «А и будет же уха у меня…» Только вдруг – не знай откуда – кричит голос женской, тонкой: «Елеся-а, Елеся-а…»
Длинный костлявый мордвин Ленька, по прозвищу Народец, – молодой парень с маленькими изумленными глазками, – опустил топор и стоит, открыв рот.
– А из пе́щера отвечают басищем, густо: «Зде-ся-а!..» И в тую самую минуту крышка с пещера – хло-бысь, линь оттедова – прыг и пошел, пошел назад, в омут свой…
Старик-солдат Санявин, угрюмый пьяница, страдающий одышкой и давно чем-то обиженный на всю жизнь, хрипит:
– Как это он, линь, пошел посуху, ежели он – рыба?
– А говорить рыбе назначено? – ласковенько спрашивает Осип.
Мокей Будырин, мужик серый, с собачьим лицом – скулы и челюсти выдвинуты вперед, а лоб запрокинут, – человек молчаливый и неприметный, не торопясь, выпускает через нос три любимые свои слова:
– Это совсем верно…
Каждый раз, когда рассказывают что-нибудь чудесное, страшное, грязное или злое, – он негромко, но непоколебимо уверенно отзывается:
– Это совсем верно…
И словно трижды бьет меня в грудь жестким тяжелым кулаком.
Работа встала, потому что Яков Боев, косноязычный и кособокий, тоже хочет рассказать что-то рыбье и уже начал, но ему никто не верит, смеются над его измятою речью; он – божится, ругается, сердито сует долотом в воздух и, захлебываясь злой слюною, кричит, на смех всем:
– Один – чего ни ври – принимают, а как я вам – правду, – ржете, галманы, пострели вас в душу…
Все бросили работу и шумят, размахивая пустыми руками; тогда – Осип снимает шапку, обнажая благообразную серебряную голову, с плешью на темени, и строго кричит:
– Будя, эй! Позвонили, отдохнули, и – ладно!
– Сам завел, – хрипит солдат, поплевывая на ладони.
Осип пристает ко мне:
– Наблюдающий-и…
Мне кажется, что он сбивает людей с работы своими россказнями, имея какую-то цель, но я не понимаю – хочет ли он болтовней прикрыть свою лень или дать людям отдых? Перед подрядчиком Осип держится льстиво, низкопоклонно, – «ломает дурака» перед ним и каждую субботу умеет выклянчить у него «на чаишко» для артели.
Вообще он человек «артельный», но старики его не любят, считают шутом, бездельником и относятся к нему неуважительно, да и молодежь, любя слушать его болтовню, смотрит на него несерьезно, с недоверием, плохо скрытым и часто злым.
Мордвин, парень грамотный, с которым я говорю иногда «по душам», однажды, на мой вопрос – что за человек Осип, сказал, усмехаясь:
– Не знай… пес его знает… так себе – ничего…
– Михайло, который помер, резкий был мужик, умный, – так он раз лаялся с им, с Осипом-то, да и говорит: «Али, говорит, ты человек? Работник в тебе подох, а хозяин – не родился, так, говорит, ты и будешь всю жизнь болтаться на углу, как забытый отвес на нитке»… Вот это, поди-ка, верно про него…
И еще подумав, мордвин беспокойно договорил:
– А так он ничего, добрый человек…
У меня глупейшая позиция среди этих людей: пятнадцатилетний парень, я приставлен подрядчиком – записывать расход материала, следить, чтобы плотники не воровали гвоздей, не таскали в кабак досок. Гвозди они воруют, нимало не стесняясь моим присутствием, и все усердно показывают мне, что я на работе среди них – человек лишний, неприятный И если кому-нибудь представляется случай незаметно задеть меня доскою или иным способом причинить мне маленькую обиду – они это делают очень умело.
Мне с ними неловко, стыдно; я хочу сказать им что-то, что помирило бы их со мною, но не нахожу нужных слов, и меня давит угрюмое чувство моей ненужности.
Каждый раз, когда я записываю в книжку количество взятого материала, – Осип, не торопясь, подходит и спрашивает:
– Нарисовал? Ну-кось, покажь…
Смотрит на запись прищуря глаза и говорит неопределенно:
– Это – корытцем-то – какое слово?
– Добро-о! Ишь петля какая… А что написано строкой этой?
– Досок вершковых, девятиаршинных, пять.
– Как же пять? Вот, солдат перерезал одну…
– Это он напрасно, надобности не было…
– Как же не было? Он половинку в кабак снес…
Спокойно глядя в лицо мне голубыми, как васильки, глазами, с веселой усмешечкою в них, он навивает на палец колечки бороды и неотразимо бесстыдно говорит:
– Рисуй шесть, право! Ты гляди, кукушкино яичко, – мокро, холодно, работенка тяжелая – надобно людям побаловать душеньку, винцом-то ее обогреть? Ты – не строжись, бога строгостью не подкупишь…
Говорит он долго, ласково, кудревато, слова сыплются на меня, точно опилки, я как бы внутренно слепну и молча показываю ему переправленную цифру.
– Ну вот – это верно! И чифра – красивше, вон какой купчихой сидит, пузатенька, добренька…
На реке, против города, семеро плотников спешно чинили ледорез, ободранный за зиму слободскими мещанами на топливо. Весна запоздала в том году юный молодец Март смотрел Октябрем; лишь около полуден да и то не каждый день в небе, затканном тучами, являлось белое по-зимнему солнце и ныряло в голубых проталинах между туч, поглядывая на землю неприветливо и косо. Уже была пятница страстной недели, а капель к ночи намерзала синими сосулями в пол-аршина длиною; лед на реке, оголенной от снега, тоже был синеватый, как зимние облака. Работали плотники а в городе печально и призывно пела медь колоколов. Головы рабочих поднимались вверх, глаза задумчиво тонули в сероватой мгле, обнявшей город, и часто топор, занесенный для удара, нерешительно, на секунду останавливался в воздухе, точно боясь разрубить ласковый звон. Там и тут на широкой полосе реки криво торчали сосновые ветви, обозначая дороги, полыньи и трещины во льду; они поднимались вверх, точно руки утопающего, изломанные судорогами. Томительной скукой веет от реки: пустынная, прикрытая ноздреватой коростой, она лежит безотрадно прямою дорогой во мглистую область, откуда уныло и лениво дышит сырой, холодный ветер. ...Староста Осип, чистенький и складный мужичок, с правильной серебряной бородкой, аккуратно завитой в мелкие кольца на розовых щеках и гибкой шее, всегда и всюду заметный, староста Осип покрикивает: Шевелись поживей, курицыны дети! И обращается ко мне, насмешливо внушая: Наблюдающий, ты чего в небе ковыряешь тупым твоим носом? Ты для какого дела приставлен, спросить тебя? Ты от подрядчика, от Василь Сергеича? Стало быть подобат тебе наяривать нас работай живо, такой-сякой народ! Вот, для какого подвигу ты налажен, а ты на свое дело моргаешь, дите мое, горький сухостой! Моргать тебе не положено, ты гляди в оба да покрикивай, коли тебя вроде десятника до нас приспособили... ты командуй, кукушкино яичко! Он снова кричит на ребят: Не зевай! Лешие, надобно сегодня конец делу положить али нет? Сам он первейший лентяй артели. Превосходно знает свое дело, умеет работать ловко, споро, со вкусом и увлечением, но не любит утруждать себя и постоянно рассказывает волшебные истории. Как раз в разгар работы, когда люди вопьются в нее и работают молча, сосредоточенно, вдруг плененные желанием сделать все ладно и гладко, Осип заводит журчащим голоском: А вот, братцы мои, был случай... Две-три минуты люди как будто не слушают его, самозабвенно тешут, строгают, рубят, а мягонький тенорок мечтательно течет и вьется, опутывая, связывая внимание людей. Голубые ясные глаза Осипа сладко прищурены, он покручивает пальцами курчавую бородку и, чмокая от удовольствия, нижет слово за словом... Поймал он этого линя, положил в пе́щер, идет лесом думает: «А и будет же уха у меня...» Только вдруг не знай откуда кричит голос женской, тонкой: «Елеся-а, Елеся-а...» Длинный костлявый мордвин Ленька, по прозвищу Народец, молодой парень с маленькими изумленными глазками, опустил топор и стоит, открыв рот. А из пе́щера отвечают басищем, густо: «Здеся-а!..» И в тую самую минуту в пе́щере хлобысь, линь оттедова прыг и пошел, пошел назад, в омут свой... Старик солдат Санявин, угрюмый пьяница, страдающий одышкой и давно чем-то обиженный на всю жизнь, хрипит: Как это он, линь, пошел посуху, ежели он рыба? А говорить рыбе назначено? ласковенько спрашивает Осип. Мокей Будырин, мужик серый, с собачьим лицом скулы и челюсти выдвинуты вперед, а лоб запрокинут, человек молчаливый и неприметный, не торопясь выпускает через нос три любимые свои слова: Это совсем верно... Каждый раз, когда рассказывают что-нибудь чудесное, страшное, грязное или злое, он негромко, но непоколебимо уверенно отзывается: Это совсем верно... И словно трижды бьет меня в грудь жестким тяжелым кулаком. Работа встала, потому что Яков Боев, косноязычный и кособокий, тоже хочет рассказать что-то рыбье и уже начал, но ему никто не верит, смеются над его измятою речью; он божится, ругается, сердито сует долотом в воздух и, захлебываясь злой слюною, кричит, на смех всем: Один чего ни ври принимают, а как я вам правду, ржете, галманы, пострели вас в душу... Все бросили работу и шумят, размахивая пустыми руками; тогда Осип снимает шапку, обнажая благообразную серебряную голову, с плешью на темени, и строго кричит: Будя, эй! Позвонили, отдохнули, и ладно! Сам завел, хрипит солдат, поплевывая на ладони. Осип пристает ко мне: Наблюдающий-и... Мне кажется, что он сбивает людей с работы своими россказнями, имея какую-то цель, но я не понимаю хочет ли он болтовней прикрыть свою лень, или дать людям отдых? Перед подрядчиком Осип держится льстиво, низкопоклонно, «ломает дурака» перед ним и каждую субботу умеет выклянчить у него «на чаишко» для артели. Вообще он человек «артельный», но старики его не любят, считают шутом, бездельником и относятся к нему неуважительно, да и молодежь, любя слушать его болтовню, смотрит на него несерьезно, с недоверием, плохо скрытым и часто злым. Мордвин, парень грамотный, с которым я говорю иногда «по душам», однажды, на мой вопрос что за человек Осип, сказал, усмехаясь: Не знай... пес его знает... так себе ничего... И, подумав, добавил: Михайло, который помер, резкий был мужик, умный, так он раз лаялся с им, с Осипом-то, да и говорит: «Али, говорит, ты человек? Работник в тебе подох, а хозяин не родился, так, говорит, ты и будешь всю жизнь болтаться на углу, как забытый отвес на нитке...» Вот это, поди-ка, верно про него... И еще подумав, мордвин беспокойно договорил: А так он ничего, добрый человек... У меня глупейшая позиция среди этих людей: пятнадцатилетний парень, я приставлен подрядчиком записывать расход материала, следить, чтобы плотники не воровали гвоздей, не таскали в кабак досок. Гвозди они воруют, нимало не стесняясь моим присутствием, и все усердно показывают мне, что я на работе среди них человек лишний, неприятный. И если кому-нибудь представляется случай незаметно задеть меня доскою или иным способом причинить мне маленькую обиду они это делают очень умело. Мне с ними неловко, стыдно; я хочу сказать им что-то, что помирило бы их со мною, но не нахожу нужных слов, и меня давит угрюмое чувство моей ненужности. Каждый раз, когда я записываю в книжку количество взятого материала, Осип не торопясь подходит и спрашивает: Нарисовал? Ну-кось, покажь... Смотрит на запись прищуря глаза и говорит неопределенно: Мелко пишешь... Он умеет читать только по печатному, пишет тоже печатными буквами церковного устава гражданская пропись непонятна ему. Это корытцем-то какое слово? Добро. Добро-о! Ишь петля какая... А что написано строкой этой? Досок вершковых, девятиаршинных, пять. Шесть. Пять. Как же пять? Вот, солдат перерезал одну... Это он напрасно, надобности не было... Как же не было? Он половинку в кабак снес... Спокойно глядя мне в лицо голубыми, как васильки, глазами, с веселой усмешечкою в них, он навивает на палец колечки бороды и неотразимо бесстыдно говорит: Рисуй шесть, право! Ты гляди, кукушкино яичко, мокро, холодно, работенка тяжелая надобно людям побаловать душеньку, винцом-то ее обогреть? Ты не строжись, бога строгостью не подкупишь... Говорит он долго, ласково, кудревато, слова сыплются на меня, точно опилки, я как бы внутренне слепну и молча показываю ему переправленную цифру. Ну, вот это верно! И чифра красивше, вон какой купчихой сидит, пузатенька, добренька... Я вижу, как победоносно он рассказывает плотникам о своем успехе, знаю, что они все презирают меня за уступчивость, мое пятнадцатилетнее сердце обиженно плачет, а в голове вертятся скучные, серые мысли: «Все это странно и глупо. Почему он уверен, что я снова не переправлю б на 5 и не скажу подрядчику, что они пропили доску?» Однажды они украли два фунта пятивершковых костылей и железные скобы. Слушай, предупредил я Осипа, я это запишу! Вали! согласился он, играя седыми бровями. Что, в сам-деле, за баловство? Вали, рисуй их, маминых детей... И закричал ребятам: Эй, шалыганы, костыли и скобы на штраф вам записаны!.. Солдат угрюмо спросил: Почто? Проштрафились, стало быть, спокойно пояснил Осип. Плотники заворчали, косо поглядывая на меня, а у меня не было уверенности, что я сделаю то, чем пригрозил, а если сделаю так это будет хорошо. Уйду от подрядчика, сказал я Осипу, ну вас всех к чертям! С вами вором станешь. Осип подумал, погладил бороду, сел рядом со мною плечом и сказал тихонько: Это правильно! Что? Надо уйти. Какой ты десятник, какой приказчик? В должностях этих надобно понимать, что есть имущество, собачий характер надобен тут, чтоб охранять хозяиново, как свою родную шкуру, мамино наследство... А ты для этого дела молод пес, ты не чувствуешь, чего имущество требует. Если бы сказать Василь Сергеичу, как ты нам мирволишь, он бы те в тую самую одну минуту по шее, вполне решительно! Потому ты для него не к доходу, а на расход, человек же должен служить доходно хозяину понял? Свернув папиросу, он дал ее мне. Покури, легче будет в мозге. Кабы у тебя, крандаш, не такой совкий и спорный характер был я бы тебе-тко сказал: иди в монахи! Ну, характер у тебя для этого не подходящий, топорный характер, неотес ты в душе, ты, буде, и самому игумну не сдашь. С эдаким характером в карты играть невозможно! А монах он наподобие галки: чье клюет не знает, корни дела его не касаются, он зерном сыт, а не корнем. Все это я тебе говорю от сердца, как вижу, что человек ты чужой делам нашим кукушкино яичко в не ее гнезде... Снял шапку он это делал всегда, когда хотел сказать что-либо особенно значительное, поглядел в серое небо и громко, покорно выговорил: Дела наши воровские пред господом, и спасенья нам не буде от него... Это совсем верно, отозвался Мокей Будырин, точно кларнет. С той поры кудрявый, среброголовый Осип с ясными глазами и сумеречной душою стал мне приятно интересен, между нами зародилось нечто подобное дружбе, но я видел, что доброе отношение ко мне чем-то смущает его: при других он на меня не смотрит, васильковые зрачки светлы и пусты, они суетливо бегают, дрожат, и губы человека кривятся лживо, неприятно, когда он говорит мне: Эй, поглядывай в оба, оправдывай хлеб, а то вон солдат гвозди жует, прорва... А один на один со мною он говорит поучительно и ласково, в глазах его светится-играет умненькая усмешечка, и смотрят они голубыми лучами прямо в мои глаза. Слова этого человека я слушаю внимательно, как верные, честно взвешенные в душе, хотя иногда он говорит странно. Надо быть хорошим человеком, сказал я однажды. А конешно! согласился он, но тотчас же, усмехнувшись, спрятал глаза, тихонько говоря: Однако как понимать хорошего человека? Я так думаю, что людям-то наплевать на хорошесть, на праведность твою, ежели она не к добру им; нет, ты окажи им внимание, ты всякому сердцу в ласку будь, побалуй людей, потешь... может, когда-нибудь и тебе это хорошо обернется! Конешно споров нету очень приятное дело, будучи хорошим человеком, на свою харю в зеркало глядеть... Ну, а людям я вижу все едино как: жулик ты али святой только до них будь сердечней, до них добрее будь... Вот оно что всем надо!.. Я очень внимательно присматриваюсь к людям, мне думается, что каждый человек должен возвести и возводит меня к познанию этой непонятной, запутанной, обидной жизни, и у меня есть свой беспокойный, неумолкающий вопрос: «Что такое человечья душа?» Мне кажется, что иные души построены, как медные шары: укрепленные неподвижно в груди, они отражают все, что касается их, одной своей точкой, отражают неправильно, уродливо и скучно. Есть души плоские, как зеркала, это все равно как будто нет их. А в большинстве своем человечьи души кажутся мне бесформенными, как облака, и мутно-пестрыми, точно лживый камень опал, они всегда податливо изменяются, сообразно цвету того, что коснется их. Я не знаю, не могу понять, какова душа благообразного Осипа, неуловима она умом. Об этих делах я и думаю, глядя за реку, где город, прилепившийся на горе, поет колоколами всех колоколен, поднятых в небо, как белые трубы любимого мною органа в польском костеле. Кресты церквей точно тусклые звезды, плененные сереньким небом, они скучая сверкают и дрожат, как бы стремясь вознестись в чистое небо за серым пологом изодранных ветром облаков; а облака бегут и стирают тенями пестрые краски города, каждый раз, когда из глубоких голубых ям, между ними, упадут на город лучи солнца, обольют его веселыми красками, они тотчас, закрыв солнце, побегут быстрей, сырые тени их становятся тяжелее, и все потускнеет, лишь минуту подразнив радостью. Дома города точно груды грязного снега, земля под ними черная, голая, и деревья садов как бугры земли, тусклый блеск стекол в серых стенах зданий напоминает о зиме, и надо всем вокруг тихо стелется разымчивая грусть бледной северной весны. Мишук Дятлов, молодой белобрысый парень, с заячьей губою, широкий, нескладный, пробует запеть:Она пришла к нему поутру,
А он скончалси в тую ночь...
Горький Максим
А.М.Горький
На реке, против города, семеро плотников спешно чинили ледорез, ободранный за зиму слободскими мещанами на топливо.
Весна запоздала в том году - юный молодец Март смотрел Октябрем; лишь около полуден - да и то не каждый день - в небе, затканном тучами, являлось белое - по-зимнему - солнце и ныряло в голубых проталинах между туч, поглядывая на землю неприветливо и косо.
Уже была пятница страстной недели, а капель к ночи намерзала синими сосулями в пол-аршина длиною; лед на реке, оголенной от снега, тоже был синеватый, как зимние облака.
Работали плотники - а в городе печально и призывно пела медь колоколов. Головы рабочих поднимались вверх, глаза задумчиво тонули в сероватой мгле, обнявшей город, и часто топор, занесенный для удара, нерешительно, на секунду останавливался в воздухе, точно боясь разрубить ласковый звон.
Там и тут на широкой полосе реки криво торчали сосновые ветви, обозначая дороги, полыньи и трещины во льду; они поднимались вверх, точно руки утопающего, изломанные судорогами.
Томительной скукой веет от реки: пустынная, прикрытая ноздреватой коростой, она лежит безотрадно прямою дорогой во мглистую область, откуда уныло и лениво дышит сырой, холодный ветер.
Староста Осип, чистенький и складный мужичок, с правильной серебряной бородкой, аккуратно завитой в мелкие кольца на розовых щеках и гибкой шее,- всегда и всюду заметный, староста Осип покрикивает:
Шевелись поживей, курицыны дети!
И обращается ко мне, насмешливо внушая:
Наблюдающий,- ты чего в небе ковыряешь тупым твоим носом? Ты для какого дела приставлен, спросить тебя? Ты - от подрядчика, от Василь Сергеича? Стало быть - подобат тебе наяривать нас - работай живо, такой-сякой народ! Вот для какого подвигу ты налажен, а ты - на свое дело моргаешь, дите мое, горький сухостой! Моргать тебе не положено, ты гляди в оба да покрикивай, коли тебя вроде десятника до нас приспособили... ты командуй, кукушкино яичко!
Он снова кричит на ребят:
Не зевай! Лешие,- надобно сегодня конец делу положить, али нет?
Сам он - первейший лентяй артели. Превосходно знает свое дело, умеет работать ловко, споро, со вкусом и увлечением, но - не любит утруждать себя и постоянно рассказывает волшебные истории. Как раз в разгар работы, когда люди вопьются в нее и работают молча, сосредоточенно, вдруг плененные желанием сделать всё ладно и гладко,- Осип заводит журчащим голоском:
А вот, братцы мои, был случай...
Две-три минуты люди как будто не слушают его, самозабвенно тешут, строгают, рубят, а мягонький тенорок мечтательно течет и вьется, опутывая, связывая внимание людей. Голубые ясные глаза Осипа сладко прищурены, он покручивает пальцами курчавую бородку и, чмокая от удовольствия, нижет слово за словом...
Поймал он этого линя, положил в пещер, идет лесом - думает: "А и будет же уха у меня..." Только вдруг - не знай откуда - кричит голос женской, тонкой: "Елеся-а, Елеся-а..."
Длинный костлявый мордвин Ленька, по прозвищу Народец,- молодой парень с маленькими изумленными глазками,- опустил топор и стоит, открыв рот.
А из пЕщера отвечают басищем, густо: "Зде-ся-а!.." И в тую самую минуту крышка с пещера - хло-бысь, линь оттедова - прыг и пошел, пошел назад, в омут свой...
Старик-солдат Санявин, угрюмый пьяница, страдающий одышкой и давно чем-то обиженный на всю жизнь, хрипит:
Как это он, линь, пошел посуху, ежели он - рыба?
А говорить рыбе назначено? - ласковенько спрашивает Осип.
Мокей Будырин, мужик серый, с собачьим лицом - скулы и челюсти выдвинуты вперед, а лоб запрокинут,- человек молчаливый и неприметный, не торопясь, выпускает через нос три любимые свои слова:
Это совсем верно...
Каждый раз, когда рассказывают что-нибудь чудесное, страшное, грязное или злое,- он негромко, но непоколебимо уверенно отзывается:
Это совсем верно...
И словно трижды бьет меня в грудь жестким тяжелым кулаком.
Работа встала, потому что Яков Боев, косноязычный и кособокий, тоже хочет рассказать что-то рыбье и уже начал, но ему никто не верит, смеются над его измятою речью; он - божится, ругается, сердито сует долотом в воздух и, захлебываясь злой слюною, кричит, на смех всем:
Один - чего ни ври - принимают, а как я вам - правду,- ржете, галманы, пострели вас в душу...
Все бросили работу и шумят, размахивая пустыми руками; тогда - Осип снимает шапку, обнажая благообразную серебряную голову, с плешью на темени, и строго кричит:
Будя, эй! Позвонили, отдохнули, и - ладно!
Сам завел,- хрипит солдат, поплевывая на ладони.
Осип пристает ко мне:
Наблюдающий-и...
Мне кажется, что он сбивает людей с работы своими россказнями, имея какую-то цель, но я не понимаю - хочет ли он болтовней прикрыть свою лень или дать людям отдых? Перед подрядчиком Осип держится льстиво, низкопоклонно,- "ломает дурака" перед ним и каждую субботу умеет выклянчить у него "на чаишко" для артели.
Вообще он человек "артельный", но старики его не любят, считают шутом, бездельником и относятся к нему неуважительно, да и молодежь, любя слушать его болтовню, смотрит на него несерьезно, с недоверием, плохо скрытым и часто злым.
Мордвин, парень грамотный, с которым я говорю иногда "по душам", однажды, на мой вопрос - что за человек Осип, сказал, усмехаясь:
Не знай... пес его знает... так себе - ничего...
Михайло, который помер, резкий был мужик, умный,- так он раз лаялся с им, с Осипом-то, да и говорит: "Али, говорит, ты человек? Работник в тебе подох, а хозяин - не родился, так, говорит, ты и будешь всю жизнь болтаться на углу, как забытый отвес на нитке"... Вот это, поди-ка, верно про него...
И еще подумав, мордвин беспокойно договорил:
А так он ничего, добрый человек...
У меня глупейшая позиция среди этих людей: пятнадцатилетний парень, я приставлен подрядчиком - записывать расход материала, следить, чтобы плотники не воровали гвоздей, не таскали в кабак досок. Гвозди они воруют, нимало не стесняясь моим присутствием, и все усердно показывают мне, что я на работе среди них - человек лишний, неприятный И если кому-нибудь представляется случай незаметно задеть меня доскою или иным способом причинить мне маленькую обиду - они это делают очень умело
Мне с ними неловко, стыдно; я хочу сказать им что-то, что помирило бы их со мною, но не нахожу нужных слов, и меня давит угрюмое чувство моей ненужности.
Каждый раз, когда я записываю в книжку количество взятого материала,Осип, не торопясь, подходит и спрашивает:
Нарисовал? Ну-кось, покажь...
Смотрит на запись прищуря глаза и говорит неопределенно:
Это - корытцем-то - какое слово?
Добро-о! Ишь петля какая... А что написано строкой этой?
Досок вершковых, девятиаршинных, пять.
Как же пять? Вот, солдат перерезал одну...
Это он напрасно, надобности не было...
Как же не было? Он половинку в кабак снес...
Спокойно глядя в лицо мне голубыми, как васильки, глазами, с веселой усмешечкою в них, он навивает на палец колечки бороды и неотразимо бесстыдно говорит:
Рисуй шесть, право! Ты гляди, кукушкино яичко,- мокро, холодно, работенка тяжелая - надобно людям побаловать душеньку, винцом-то ее обогреть? Ты - не строжись, бога строгостью не подкупишь...
Говорит он долго, ласково, кудревато, слова сыплются на меня, точно опилки, я как бы внутренно слепну и молча показываю ему переправленную цифру.
Ну вот - это верно! И чифра - красивше, вон какой купчихой сидит, пузатенька, добренька...
Я вижу, как победоносно он рассказывает плотникам о своем успехе, знаю, что они все презирают меня за уступчивость, мое пятнадцатилетнее сердце обиженно плачет, а в голове вертятся скучные, серые мысли:
"Всё это странно и глупо. Почему он уверен, что я снова не переправлю 6 на 5 и не скажу подрядчику, что они пропили доску?"
Однажды они украли два фунта пятивершковых костылей и железные скобы.
Слушай,- предупредил я Осипа,- я это запишу!
Вали! - согласился он, играя седыми бровями.- Что, в сам-деле, за баловство? Вали, рисуй их, маминых детей...
И закричал ребятам:
Эй, шалыганы, костыли и скобы на штраф вам записаны!..
Солдат угрюмо спросил:
Проштрафились, стало быть,- спокойно пояснил Осип.
Плотники заворчали, косо поглядывая на меня, а у меня не было уверенности, что я сделаю то, чем пригрозил, а если сделаю - так это будет хорошо.
Уйду от подрядчика,- сказал я Осипу,- ну вас всех к чертям! С вами вором станешь.
Осип подумал, погладил бороду, сел рядом со мною плечом и сказал тихонько:
Это - правильно!
Надо уйти. Какой ты десятник, какой приказчик? В должностях этих надобно понимать, что есть имущество, собачий характер надобен тут, чтоб охранять хозяи-ново, как свою родную шкуру, мамино наследство... А ты для этого дела - молод пес, ты не чувствуешь, чего имущество требует. Если бы сказать Василь Сергеи-чу, как ты нам мирволишь,- он бы те в тую самую одну минуту по шее,- вполне решительно! Потому ты для него - не к доходу, а на расход, человек же должен служить доходно хозяину - понял?