Скромные холостяцкие ужины - аутоаутопсия и аутопсия доктора-лектора. Предложения слово задумались
Сложноподчинённого предложения,
- рассмотреть виды придаточных предложений,
Развивать речемыслительную деятельность обучающихся,
- развивать навыки правильной постановки знаков препинания в сложноподчинённых предложениях посредством выполнения тренировочных упражнений,
Формировать устойчивую мотивацию к изучению русского языка, к достижению пунктуационной грамотности как важного качества будущего специалиста,
- формирование коммуникативной компетенции обучающихся.
Требования к уровню подготовки специалиста :
Должен знать:
- предмет изучения синтаксиса и пунктуации,
- структурные особенности сложноподчинённых предложений;
- виды придаточных предложений;
Особенности постановки знаков препинания в сложноподчинённых предложениях.
Должен уметь:
- определять сложноподчинённые предложения в тексте;
- определять вид придаточного предложения;
Правильно расставлять знаки препинания в сложноподчинённых предложениях,
Строить собственные высказывания с учётом норм современного русского литературного языка и требований стилистики.
Оборудование: учебная литература, тексты, задания.
Общие теоретические сведения:
Характеристика сложноподчинённого предложения. Структурные особенности сложноподчинённого предложения (СПП).
Виды придаточных предложений.
Постановка знаков препинания в сложноподчинённом предложении.
Задания:
Задание 2. Запишите предложение, расставьте знаки препинания, составьте схему предложения.
От этого становится так хорошо так весело что хочется убежать куда – то вдаль туда где стволы молодых берёзок так и сверкают ослепительной белизной.
Задание 3. Спишите предложения, расставляя необходимые знаки препинания, сначала СПП с придаточными определительными, затем с изъяснительными и с обстоятельственными придаточными. Укажите вид придаточных с обстоятельственным значением.
Бабушка расскажи мне сказку которую любила мама. 2. Он не знал что брат привезёт ему подарок. 3. Постарайся полюбить того кого ты не любил кто обидел тебя. 4. И если тебе удастся это сделать то сейчас же у тебя на душе станет хорошо и радостно. 5. Небольшой домик куда приехал Лаврецкий и где два года тому назад скончалась Глафира Петровна был выстроен в прошлом столетии из прочного соснового стекла. 6. Хотя он мог остаться у друзей Пётр вернулся домой. 7. Тут увидишь столько золота сколько ни тебе ни мне и не снилось. 8. Мне удалось поговорить с человеком которого я искал. 9. Утром он ассистировал Харламову и думал о том как и когда сработает проклятая бомба замедленного действия. 10. Как ни старался он убедить нас ему никто не поверил. 11. Вот что может сделать один человек когда у него в руках техника. 12. Бывает же так что пристанет к тебе одно слово и не даёт покоя. 13. Это было то чувство которого он так жаждал в Москве только светлое почти совсем очищенное от себялюбия. 14. Один из романов задуман уже так давно что некоторые из действующих лиц уже устарели не успев быть написаны.
Мы л..тели в выш..не и видели как под нами др..жали огни города. И всё(таки) это было (не)похоже на полёт сам..лёта потому что мы парили как птицы с надёжн..ми редкими крыльями. Я ощущал и своё тело и воздух омывавший меня словно вода.
Мф л..тели к звёздам которые становились всё крупнее и ярче. Ураганный ветер бил мне в лицо лоб мой застыл ноздри расширились. Потом ураган стих хотя воздух сделался почти пронизывающе х..лодным. Мы снова парили в вышине которую казалось испытывали на прочность.
Я ощущал как её рука постепенно остыва..т в моей как дрожат её пальцы. Мы не приземлились а опустились на неё точно птицы. Я не мог разглядеть как следует её лица но мне казалось что она сильно побл..днела. Когда наконец я нащупав её холодную как лёд руку схватился за Доротею мы пошли по земле и я вёл её за собой.
(П. Вежинов)
Задание 5.
Спишите предложения. Охарактеризуйте придаточную часть, определите средство связи придаточной части с главной. Расставьте пропущенные знаки препинания. Сделайте схемы 3, 8, 11 – го предложений.
Братья положили ложки облокотились на минуту задумались будто повеяло на каждого издалека печалью. (А. Н. Толстой) 2. …И жаль мне если птицы стряхнут красу ветвей. (А. А. Фет) 3. Поверхность реки изрыта и взбудоражена точно по ней прошёлся великан – пахарь и тронул её своим громадным плугом. (А. П. Чехов) 4. Мы с нетерпением ждали когда к нам в сад опять прилетят старые знакомые – скворцы. (А. И. Куприн) 5. Я тебе расскажу что я за птица. (А. П. Чехов) 6. Князь Василий говорил всегда лениво как актёр говорит роль старой пьесы. (Л. Н. Толстой) 7. Вид имел он озабоченный и сосредоточенный словно телефон выдумывал. (А. П. Чехов) 8. В палатке куда мы уже забрались на ночь табачным дымом синел и желтел лунный свет. (Н. Грибачёв) 9. Я в этот мир пришёл чтоб видеть Солнце и синий кругозор. (К. Бальмонт) 10. Когда я вошёл в переднюю и заглянул в залу я увидел умилительную картину. (А. П. Чехов) 11. Пока приезжий господин осматривал свою комнату внесены были его пожитки. (Н. В. Гоголь) 12. Он вступил в тёмные, широкие сени от которых подуло холодом как из погреба. (Н. В. Гоголь) 13. Я поместил в этой книге только то что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе. (М. Ю. Лермонтов) 14. Чуть утро осветило пушки французы тут как тут. (М. Ю. Лермонтов) 15. Как ни жалко было Левину мять траву он въехал на луг. (Л. Н. Толстой)
Алексей знал, что если отец заберёт что себе в голову, то уж того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздём не вышибешь. (А. С. Пушкиин) 2. Есть на нашей реке такие глухие и укромные места, что, когда продерёшься сквозь спутанные лесные заросли и присядешь около самой воды, почувствуешь себя в обособленном, отрешённом от остального земного пространстве. (В. Солоухин) 3. Медведь так полюбил Николку, что, когда он уходил куда – нибудь, зверь тревожно нюхал воздух. (М. Горький) 4. Мне кажется, что, если бы чулан был версты за две и рама весила бы вдвое больше, я был бы очень доволен. (Л. Н. Толстой) 5. Не порывай нить дружбы, ибо если придётся опять её связать, то останется узел. (К. Ушинский) 6. Хаджи – Мурат сел и сказал, что если только пошлют на лезгинскую линию и дадут войско, то он ручается, что поднимет весь Дагестан. (Л. Н. Толстой)
Мы жили в деревне где перед окном у нас был луг весь золотой от множества цветущих одуванчиков. Все говори что это красиво что луг – золотой. Однажды я рано встал удить рыбу и заметил что луг стал не золотой а зелёный. Когда же я возвращался около полудня домой луг опять стал весь золотой. Я стал наблюдать и заметил что к вечеру луг опять позеленел. Тогда я пошёл отыскал одуванчик и оказалось что он сжал свои лепестки как всё равно если бы у нас пальцы со стороны ладони были жёлтые а сжав их в кулак мы закрыли бы жёлтое. Утром когда солнце взошло я увидел как одуванчики раскрывают свои ладони и от этого луг становится опять золотым.
С тех пор одуванчик стал для нас одним из самых интересных цветов потому что спать одуванчики ложились вместе с нами и вместе с нами вставали.
(По М. Пришвину)
Сделайте полный синтаксический разбор последнего предложения. Определите стиль и тип речи текста.
Требования к отчету: работа должна быть выполнена в тетради для практических работ.
Контрольные вопросы:
Дайте характеристику сложноподчинённому предложению.
Каковы структурные особенности сложноподчинённых предложений?
Охарактеризуйте известные вам виды придаточных предложений.
Расскажите о правилах постановки знаков препинания в сложноподчинённых предложениях.
Список рекомендуемой литературы:
Антонова Е.С., Воителева Т.М. Русский язык: учебник для учреждений нач.и сред.проф.образования / Е. С. Антонова, Т. М. Воителева. – М.: Издательский центр «Академия», 2012.
Воителева Т.М. Русский язык: сборник упражнений: учеб.пособие для нач. и сред.проф.образования / Т. М. Воителева. – М.: Издательский центр «Академия», 2012.
Греков В. Ф. Русский язык. 10-11 классы: учебник для общеобразоват. учреждений /В. Ф. Греков, С. Е. Крючков, Л. А. Чешко. – 4-е изд.- М.: Просвещение, 2011. – 368 с.
Практическое занятие № 17 . Количество часов – 2 часа.
Тема: Знаки препинания в бессоюзном сложном предложении.
4.
Корюшка вяленая, омуль с/с, лосось с/с, масляная с/к; черри, маслины, петрушка, пиво "Лакинское".
5.
Грузди белые солёные (с луком, чесноком, ароматным подсолнечным маслом и толикой чёрного перца); багет "Ржаной с семенами льна и подсолнечника"; сало солёное, черри; тминная настойка.
* * *
"...Алексей, без кафтана, в одной рубашке голландского полотна, свежей по случаю воскресенья, подвернув кружевные манжеты, крошил ножом солонину на дощечке. Перед братьями стояла глиняная чашка с горячими щами, штоф с водкой, три оловянных стаканчика, перед каждым лежал ломоть ржаного чёрствого хлеба.
- Шти с солониной в Москве не диковинка, - говорил братьям Алексей, румяный, чисто выбритый, со светлыми подкрученными усами и остриженной головой (парик его висел на стене, на деревянном гвозде), - здесь только по праздникам солонинкой скоромимся. А капуста квашеная - у Александра Даниловича на погребе, у Брюса, да - пожалуй - у меня и - только... И то ведь оттого, что летось догадались - сами на огороде посадили. Трудно, трудно живём. И дорого все, и достать нечего.
Алексей бросил с доски накрошенную солонину в чашку со щами, налил по чарке. Братья, поклонясь друг другу, вздохнув, выпили и степенно принялись хлебать.
- Ехать сюда боятся, жёнок здесь, почитай что, совсем нет, живём, как в пустыне, ей-ей... Зимой ещё - туда-сюда - бураны преужасные, тьма, да и дел этой зимой было много... А вот, как сегодня, завернет весенний ветер, - и лезет в голову неудобь сказуемое... А ведь здесь с тебя, брат, спрашивают строго...
Яков, разгрызая хрящ, сказал:
- Да, места у вас невесёлые.
Яков, не в пример братьям, за собой не смотрел, - коричневый кафтан на нем был в пятнах, пуговицы оторваны, чёрный галстук засален на волосатой шее, весь пропах табаком-канупером. Волосы носил свои - до плеч - плохо чесанные.
- Что ты, брат, - ответил Алексей, - места у нас даже очень весёлые: пониже, по взморью, и в стороне, где Дудергофская мыза. Тра́вы - по пояс, рощи берёзовые - шапка валится, и рожь, и всякая овощь родится, и ягода... В самом невском устье, конечно, - топь, дичь. Но государь почему-то именно тут облюбовал город. Место военное, удобное. Одна беда - швед очень беспокоит. В прошлом году так он на нас навалился от Сестры-реки и флотом с моря, - душа у нас в но́се была. Но отбили. Теперь-то уж он с моря не сунется. В январе около Котлина острова опустили мы под лед ря́жи с камнями и всю зиму возили и сыпали камень. Реке ещё не вскрыться - будет готов круглый бастион о пятидесяти пушек. Петр Алексеевич к тому чертежи прислал из Воронежа и саморучную модель и велел назвать бастион - Кроншлотом.
- Как же, дело известное, - сказал Яков, - об этой модели с Петром Алексеевичем мы поспорили. Я говорю: бастион низок, в волну будет пушки заливать, надо его возвысить на двадцать вершков. Он меня и погладил дубинкой. Утрась позвал: "Ты, говорит, Яков, прав, а я не прав". И, значит, мне подносит чарку и крендель. Помирились. Вот эту трубку подарил.
Яков вытащил из набитого всякой чепухой кармана обгорелую трубочку с вишнёвым, изгрызанным на конце чубуком. Набил и, сопя, стал высекать искру на трут. Младший, Гаврила, ростом выше братьев и крепче всеми членами, с юношескими щеками, с тёмными усиками, большеглазый, похожий на сестру Саньку, начал вдруг трясти ложку со щами и сказал - ни к селу, ни к городу:
- Алёша, ведь я таракана поймал.
- Что ты, глупый, это уголёк. - Алексей взял у него черненькое с ложки и бросил на стол. Гаврила закинул голову и рассмеялся, открывая напоказ сахарные зубы.
- Ни дать ни взять покойная маманя. Бывало, батя ложку бросит: "Безобразие, говорит, таракан". А маманя: "Уголёк, родимый". И смех и грех. Ты, Алеша, постарше был, а Яков помнит, как мы на печке без штанов всю зиму жили. Санька нам страшные сказки рассказывала. Да, было...
Братья положили ложки, облокотились, на минуту задумались, будто повеяло на-каждого издалека печалью. Алексей налил в стаканчики, и опять пошел неспешный разговор...
(...)
Потом, налив по стаканчику, братья начали перебирать европейский полити́к. Удивлялись и осуждали. Кажется, просвещённые государства, трудились бы да торговали честно. Так - нет..."
(А.Н.Толстой, "Пётр Первый")
– Ни дать ни взять покойная маманя. Бывало, батя ложку бросит: «Безобразие, говорит, таракан». А маманя: «Уголек, родимый». И смех и грех. Ты, Алеша, постарше был, а Яков помнит, как мы на печке без штанов всю зиму жили. Санька нам страшные сказки рассказывала. Да, было…
Братья положили ложки, облокотились, на минуту задумались, будто повеяло на каждого издалека печалью. Алексей налил в стаканчики, и опять пошел неспешный разговор. Алексей стал жаловаться: наблюдал он за работами в крепости, где пилили доски для строящегося собора Петра и Павла, – не хватало пил и топоров, все труднее было доставать хлеб, пшено и соль для рабочих; от бескормицы падали лошади, на которых по зимнему пути возили камень и лес с финского берега. Сейчас на санях уж не проедешь, телеги нужны, – колес нет…
Потом, налив по стаканчику, братья начали перебирать европейский политик. Удивлялись и осуждали. Кажется, просвещенные государства, – трудились бы да торговали честно. Так – нет. Французский король воюет на суше и на море с англичанами, голландцами и императором, и конца этой войне не видно; турки, не поделив Средиземного моря с Венецией и Испанией, жгут друг у друга флоты; один Фридрих, прусский король, покуда сидит смирно да вертит носом, принюхивая – где можно легче урвать; Саксония, Силезия и Польша с Литвой из края в край пылают войной и междоусобицей; в позапрошлом месяце король Карл велел полякам избрать нового короля, и теперь в Польше стало два короля – Август Саксонский и Станислав Лещинский, – польские паны одни стали за Августа, другие – за Станислава, горячатся, рубятся саблями на сеймиках, – ополчась шляхтой, жгут друг у друга деревеньки и поместья, а король Карл бродит с войсками по Польше, кормится, грабит, разоряет города и грозит, когда пригнет всю Польшу, повернуть на царя Петра и сжечь Москву, запустошить русское государство; тогда он провозгласит себя новым Александром Македонским. Можно сказать: весь мир сошел с ума…
Со звоном вдруг упала большая сосулька за глубоким – в мазаной стене – окошечком в четыре стеклышка. Братья обернулись и увидели бездонное, синее – какое бывает только здесь на взморье – влажное небо, услышали частую капель с крыши и воробьиное хлопотанье на голом кусте. Тогда они заговорили о насущном.
– Вот нас три брата, – проговорил Алексей задумчиво, – три горьких бобыля. Рубашки у меня денщик стирает и пуговицу пришьет, когда надо, а все не то… Не женская рука… Да и не в том дело, бог с ними, с рубашками… Хочется, чтобы она меня у окошка ждала, на улицу глядела. А ведь придешь усталый, озябший, упадешь на жесткую постель, носом в подушку, как пес, один на свете… А где ее найти?..
– Вот то-то – где? – сказал Яков, положив локти на стол, и выпустил из трубки три клуба дыма один за другим. – Я, брат, отпетый. На дуре какой-нибудь неграмотной не женюсь, мне с такой разговаривать не о чем. А с белыми ручками боярышня, которую вертишь на ассамблее да ей кумплименты говоришь по приказу Петра Алексеевича, сама за меня не пойдет… Вот и пробавляюсь кое-чем, когда нуждишка-то… Скверно это, конечно, грязь. Да мне одна математика дороже всех баб на свете…
Алексей – ему – тихо:
– Одно другому не помеха…
– Стало быть, помеха, если я говорю. Вон – на кусту воробей, другого занятия ему нет, – прыгай через воробьиху… А бог человека создал, чтобы тот думал. – Яков взглянул на меньшого и захрипел трубкой. – Разве вот Гаврюшка-то наш проворен по этой части.
От самой шеи все лицо Гаврилы залилось румянцем; он усмехнулся медленно, глаза подернулись влагой, не знал – в смущении – куда их отвести.
Яков пхнул его локтем:
– Рассказывай. Я люблю эти разговоры-то.
– Да ну вас, право… И нечего рассказывать… Молодой я еще… – Но Яков, а за ним Алексей привязались: «Свои же, дурень, чего заробел…» Гаврила долго упирался, потом начал вздыхать, и вот что под конец он рассказал братьям.
Перед самым рождеством, под вечер, прибежал на двор Ивана Артемича дворцовый скороход и сказал, что-де «Гавриле Иванову Бровкину велено тотчас быть во дворце». Гаврила вначале заупрямился, – хотя был молод, но – персона, у царя на виду, к тому же он обводил китайской тушью законченный чертеж двухпалубного корабля для воронежской верфи и хотел этот чертеж показать своим ученикам в Навигационной школе, что в Сухаревой башне, где по приказу Петра Алексеевича преподавал дворянским недорослям корабельное искусство. Иван Артемич строго выговорил сыну: «Надевай, Гаврюшка, французский кафтан, ступай, куда тебе приказано, с такими делами не шутят».
Гаврила надел шелковый белый кафтан, перепоясался шарфом, выпустил кружева из-за подбородка, надушил мускусом вороной парик, накинул плащ, длиной до шпор, и на отцовской тройке, которой завидовала вся Москва, поехал в Кремль.
Скороход провел его узенькими лестницами, темными переходами наверх в старинные каменные терема, уцелевшие от большого пожара. Там все покои были низенькие, сводчатые, расписанные всякими травами-цветами по золотому, по алому, по зеленому полю; пахло воском, старым ладаном, было жарко от изразцовых печей, где на каждой лежанке дремал ленивый ангорский кот, за слюдяными дверцами поставцов поблескивали ендовы и кувшины, из которых, может быть, пивал Иван Грозный, но нынче их уже не употребляли. Гаврила со всем презрением к этой старине бил шпорами по резным каменным плитам. В последней двери нагнулся, шагнул, и его, как жаром, охватила прелесть.
Под тускло-золотым сводом стоял на крылатых грифонах стол, на нем горели свечи, перед ними, положив голые локти на разбросанные листы, сидела молодая женщина в наброшенной на обнаженные плечи меховой душегрейке; мягкий свет лился на ее нежное кругловатое лицо; она писала; бросила лебединое пepo, поднесла руку с перстнями к русой голове, поправляя окрученную толстую косу, и подняла на Гаврилу бархатные глаза. Это была царевна Наталья Алексеевна.
Гаврила не стал валиться в ноги, как бы, кажется, полагалось ему варварским обычаем, но по всему французскому политесу ударил перед собой левой ногой и низко помахал шляпой, закрываясь куделями вороного парика. Царевна улыбнулась ему уголками маленького рта, вышла из-за стола, приподняла с боков широкую жемчужного атласа юбку и присела низко.
«Ты – Гаврила, сын Ивана Артемича? – спросила царевна, глядя на него блестящими от свечей глазами снизу вверх, так как был он высок – едва не под самый свод париком. – Здравствуй. Садись. Твоя сестра, Александра Ивановна, прислала мне письмо из Гааги, она пишет, что ты для моих дел можешь быть весьма полезен. Ты в Париже был? Театры в Париже видел?»
Гавриле пришлось рассказывать про то, как в позапрошлом году он с двумя навигаторами на масленицу ездил из Гааги в Париж и какие там видел чудеса – театры и уличные карнавалы. Наталья Алексеевна хотела все знать подробно, нетерпеливо постукивала каблучком, когда он мялся – не мог толково объяснить; в восхищении близко придвигалась, глядя расширенными зрачками, даже приоткрывала рот, дивясь французским обычаям.
«Вот, – говорила, – не сидят же люди, как бирюки, по своим дворам, умеют веселиться и других веселить, и на улицах пляшут, и комедии слушают охотно… Такое и у нас нужно завести. Ты инженер, говорят? Тебе-то я и велю перестроить одну палату, – ее присмотрела под театр. Возьми свечу, пойдем…»
Гаврила взял тяжелый подсвечник с горящей свечой; Наталья Алексеевна летучей походкой, шурша платьем, пошла впереди него через сводчатые палаты, где на горячих лежанках просыпались, выгибали спины ангорские коты и снова ложились нежась; где со сводов – то там, то там – черствые лики царей московских непримиримо сурово глядели вслед царевне Наталье, увлекающей в тартарары и себя, и этого юношу в рогатом, как у черта, парике, и всю заветную старину московскую.
На крутой, узкой лестнице, спускающейся в тьму, Наталья Алексеевна заробела, просунула голую руку под локоть Гавриле; он ощутил теплоту ее плеча, запах волос, меха ее душегрейки; она выставляла из-под подола юбки сафьяновый башмачок с тупым носиком, нагибаясь в темноту – спускалась все осторожнее; Гаврилу начало мелко знобить внутри, и голос стал глухой; когда сошли вниз, она быстро, внимательно взглянула ему в глаза.
- Оба задумались - каждый думает о своем горе.
- Возможно, и задумались бы над последствиями.
- Русские люди задумались , и притом очень серьезно.
- Они переглянулись, посмотрели вверх, вниз и задумались .
- Впервые с начала подъема мы задумались , что делать дальше.
- Над некоторыми проблемами люди и вовсе задумались впервые.
- Наконец это утомило их, и они опять задумались над тем, как быть.
- Он уехал на машине, а ребята задумались , стоит ли им прямо сейчас отправляться на остров.
- С этого времени плебеи задумались об объединении сословий на условиях равенства обеих сторон.
- Едва занялась заря, наши охотники задумались над тем, как отвести маленького жирафа в лагерь.
- Они сели на подоконник и задумались : надо было выработать план действий решительных и быстрых.
- И естественно, многие физики задумались , а не могут ли эти ядра делиться сами но себе, спонтанно.
- И теперь моряки задумались над тем, как по-иному сложилось бы все, не сделайся они жертвой миража.
- Когда же разгрузка закончилась, испанцы задумались о своём будущем, о последствиях кораблекрушения.
- Братья положили ложки, облокотились, на минуту задумались , будто повеяло на каждого издалека печалью.
Певчие эти до того избаловались, - в будни ходят в малиновых шелковых рубашках, в куньих высоких шапках и в сафьяновых сапогах, постоянно вымогают у царевен деньги и пропивают их в кружале у Покровских ворот. Царевны, чтобы достать денег, посылают на Лоскутный базар бабу-кимрянку, Домну Вахрамееву, которая живет у них в чулане, под лестницей, и баба продает всякое их ношеное платье; но этих денег им мало, и царевна Екатерина мечтает найти клады, для этого она велит Домне Вахрамеевой видеть сны про клады. Домна такие сны видит, и царевна надеется быть с деньгами.
Наталья давно собиралась поговорить с сестрами крутенько, но было недосуг, - либо проливной дождь с громом, либо что-нибудь другое мешало. Вчера ей рассказали про их новые похождения: царевны повадились ездить в Немецкую слободу. Отправились в открытой карете на двор к голландскому посланнику; покуда он, удивясь, надевал парик, и кафтан, и шпагу, Катька и Машка, сидя у него в горнице на стульях, шептались и пересмеивались. Когда он стал им кланяться, как полагается перед высокими особами - метя пол шляпой, они ответить не сумели, только приподняли зады над стульями и опять плюхнулись, и тут же спросили: «Где живет здесь немка-сахарница, которая продает сахар и конфеты?» - за этим они-де и заехали к нему.
Голландский посланник любезно проводил царевен к сахарнице, до самой ее лавки. Там они, хватаясь руками за то и за это, выбрали сахару, конфет, пирожков, марципановых яблочек и яичек - на девять рублей. Марья сказала:
Скорее несите это в карету.
Сахарница ответила:
Без денег не отнесу.
Царевны сердито пошептались и сказали ей:
Заверни да запечатай, мы после пришлем.
От сахарницы они, совсем потеряв стыд, поехали к бывшей фаворитке, Анне Монс, которая жила все в том же доме, построенном для нее Петром Алексеевичем. К ней не сразу пустили, пришлось долго стучать, и выли цепные кобели. Бывшая фаворитка приняла их в постели, должно быть, нарочно улеглась. Они ей сказали:
Здравствуй на много лет, любезная Анна Ивановна, мы знаем, что ты даешь деньги в рост, дай нам хоть сто рублей, а хотелось бы двести.
Монсиха ответила со всей жесточью:
Без заклада не дам.
Екатерина даже заплакала:
Лихо нам, закладу нет, думали так выпросить.
И царевны пошли с фавориткиного двора прочь.
В ту пору захотелось им кушать. Они велели карете остановиться у одного дома, где им было видно через открытые окошки, как веселятся гости, - там жена сержанта Данилы Юдина, бывшего в ту пору в Ливонии, на войне, родила двойню, и у нее крестили. Царевны вошли в дом и напросились кушать, и им был оказан почет.
Часа через три, когда они отъехали от сержантовой жены, шедший по дороге» аглицкий купец Вильям Пиль узнал их в карете, они остановились и спросили его, - не хочет ли он угостить их обедом? Вильям Пиль подбросил вверх шляпу и сказал весело: «Со всем отменным удовольствием». Царевны поехали к нему, кушали и пили аглицкую водку и пиво. А за час до вечера, отъехав от Пиля, стали кататься по слободе, заглядывая в освещенные окошки. Екатерина желала еще куда-нибудь напроситься поужинать, а Марья ее удерживала. Так они прохлаждались дотемна.
Карета Натальи вскачь неслась по Немецкой слободе мимо деревянных домиков, искусно выкрашенных под кирпич, приземистых, длинных купеческих амбаров с воротами, окованными железом, мимо забавно подстриженных деревцев в палисадниках: повсюду - поперек к улице - висели размалеванные вывески, в лавочках распахнуты двери, увешанные всяким товаром. Наталья сидела, поджав губы, ни на кого не глядя, как кукла, - в рогатом венце, в накинутом на плечи летнике. Ей кланялись толстяки, в подтяжках и вязаных колпаках; степенные женщины в соломенных шляпах указывали детям на ее карету; с дороги отскакивал какой-нибудь щеголь в растопыренном на боках кафтане и прикрывался шляпой от пыли: Наталья чуть не плакала от стыда, хорошо понимая, как Машка и Катька насмешили всю слободу и все, конечно, - голландки, швейцарки, англичанки, немки, - судачат про то, что у царя Петра сестры - варварки, голодные попрошайки.
Открытую карету сестер она увидела в кривом переулке около полосатых - красных с желтым - ворот двора прусского посланника Кейзерлинга, про которого говорили, что он хочет жениться на Анне Монс и только все еще побаивается Петра Алексеевича. Наталья застучала перстнями в переднее стекло, кучер обернул смоляную бороду, надрывающе закричал: «Тпрррру, голуби!» Серые лошади остановились, тяжело поводя боками. Наталья сказала ближней боярыне:
Ступай, Василиса Матвеевна, скажи немецкому посланнику, что, мол, Екатерина Алексеевна и Марья Алексеевна мне весьма надобны… Да им не давай куска проглотить, уводи хоть силой!..
Василиса Мясная, тихо охая, полезла из кареты. Наталья откинулась, стала ждать, хрустя пальцами. Скоро с крыльца сбежал посланник Кейзерлинг, худенький, маленький, с телячьими ресницами; прижимая наспех схваченную шляпу и трость к груди, кланялся на каждой ступеньке, вывертывая ноги в красных чулках, умильно вытягивал острый носик, молил царевну пожаловать зайти к нему, испить холодного пива.
Недосуг! - жестко ответила Наталья. - Да и не стану я у тебя пиво пить… Стыдными делами занимаешься, батюшка… (И не давая ему раскрыть рта.) Ступай, ступай, вышли мне царевен поскорее…
Екатерина Алексеевна и Марья Алексеевна вышли наконец из дома, как две копны - в широких платьях с подхватами и оборками, круглые лица у обеих - испуганные, глупые, нарумяненные, вместо своих волос - вороные, высоко искрученные парики, увешанные бусами (Наталья даже застонала сквозь зубы). Царевны жмурили на солнце заплывшие глаза, позади боярыня Мясная шипела: «Не срамитесь вы, скорее садитесь к ней в карету». Кейзерлинг с поклонами открыл дверцу. Царевны, забыв и проститься с ним, полезли и едва уместились на скамейке, напротив Натальи. Карета, пыля красными колесами и поваливаясь на стороны, помчалась через пустырь на Покровку.
Всю дорогу Наталья молчала, царевны удивленно обмахивались платочками. И только войдя к ним наверх в горницу и приказав запереть двери, Наталья высказалась:
Вы что же, бесстыжие, с ума совсем попятились или в монастырское заточение захотели? Мало вам славы по Москве? Понадобилось вам еще передо всем светом срамиться! Да кто вас научил к посланникам ездить? В зеркало поглядитесь, - от сытости щеки лопаются, еще им голландских да немецких разносолов захотелось! Да как у вас ума хватило пойти кланяться в двухстах рублях к скверной женке Анне Монсовой? Она-то довольна, что выгнала вас, попрошаек. - Кейзерлинг об этом непременно письмо настрочит прусскому королю, а король по всей Европе растрезвонит! Сахарницу хотели обворовать, - хотели, не отпирайтесь! Хорошо она догадалась, вам без денег не отдала. Господи, да что же теперь государь-то скажет? Как ему теперь поступить с вами, коровищами? Остричь, да на реку на Печору, в Пустозерск…
Не снимая венца и летника, Наталья ходила по горнице, сжимая в волнении руки, меча горящие взоры на Катьку и Машку, - они сначала стояли, потом, не владея ногами, сели: носы у них покраснели, толстые лица тряслись, надувались воплем, но голоса подавать им было страшно.
Государь сверх сил из пучины нас тянет, - говорила Наталья. - Недоспит, недоест, сам доски пилит, сам гвозди вбивает, под пулями, ядрами ходит, только чтоб из нас людей сделать… Враги его того и ждут - обесславить да погубить. А эти! Да ни один лютый враг того не догадается, что вы сделали… Да никогда я не поверю, я дознаюсь - кто вас надоумил в Немецкую слободу ездить… Вы - девки старые, неповоротливые…
Тут Катька и Машка, распустив вспухшие губы, залились слезами.
Никто нас не надоумил, - провыла Катька, - провалиться нам сквозь землю…
Наталья ей крикнула:
Врешь! А кто вам про сахарницу рассказал? А кто сказал, что Монсиха дает деньги в рост?..
Марья также провыла:
Сказала нам про это баба-кимрянка, Домна Вахрамеева. Она эту сахарницу во сне видела, мы ей верим, нам марципану захотелось…
Наталья кинулась, распахнула дверь, - за ней отскочил старичок - комнатный шалун в женском платье, попятились бабки-задворенки, бабки-уродки, бабки-шутихи с набитыми репьями в волосах. Наталья схватила за руку опрятную мягкую женщину в черном платке.
Ты - баба-кимрянка?
Женщина молча махнула всем туловищем истовый поклон:
Государыня-царевна, точно, я из Кимр, скудная вдова Домна Вахрамеева…
Ты царевен подговаривала ездить в Немецкую слободу? Отвечай…
Белое лицо Вахрамеевой задрожало, длинные губы перекривились:
Я - женка порченая, государыня моя, говорю нелепые слова в ума исступлении, благодетельницы-царевны моими глупыми словами тешатся, а мне то и радость… По ночам сны вижу несказанные. А уж верят ли моим снам благодетельницы-царевны, нет ли - того не ведаю… В Немецкой слободе отродясь не бывала, никакой сахарницы и в глаза не видала. - Опять махнув Наталье поклон, вдова Вахрамеева стала, сложа руки на животе под платком, закаменела, - хоть огнем пытай…
Наталья мрачно взглянула на сестер, - Катька и Машка только негромко охали, маясь от жары. В дверь просунулся старичок-шалун с одними ноздрями вместо носа, - усы, бороденка взъерошены, губы выворочены.
Ай рассмешить надо? - Марья досадливо махнула на него платком. Но уже с десяток рук вцепились с той стороны в дверь, и шутихи, уродки в лохмотьях, простоволосые, иные в дурацких сарафанах, в лубяных кокошниках, толкая старичка-шалуна, ввалились в горницу. Проворные, бесстыжие, начали сигать, вскрикивать, драться между собой, таскаясь за волосы, хлеща по щекам. Старичок-шалун влез верхом на горбатую бабку, выставив лапти из-под лоскутной юбки, закричал гнусаво: «А вот немец на немке верхом поехал пиво пить…» В сенях подоспевшие певчие с присвистом грянули плясовую. Домна Вахрамеева отошла и стала за печку, опустив платок на брови.
В досаде, в гневе Наталья затопала красными башмачками, - «прочь!» - закричала на эту кувыркающуюся рвань и дрянь, - «прочь!» Но дурки и шутихи только громче завизжали. Что она могла сделать одна с этой бесовской толщей! Вся Москва полна ею, в каждом доме боярском, вокруг каждой паперти крутился этот мрак кромешный… Наталья брезгливо подобрала подол, - поняла, что на том и кончился ее разговор с сестрами. И уйти было бы глупо сейчас. - Катька с Машкой, высунувшись в окошки, так-то бы посмеялись вслед ее карете…
Вдруг, среди шума и возни, послышался на дворе конский топот и грохот колес. Певчие в сенях замолкли. Старичок-шалун крикнул, оскаля зубы: «Разбегайся!» - дурки и шутихи, как крысы, кинулись в двери. В доме сразу будто все умерло. Деревянная лестница начала скрипеть под грузными шагами.
В светлицу, отдуваясь, вошел тучный человек, держа в руке посох, кованный серебром, и шапку. Одет он был по-старомосковски в длинный - до полу - клюквенный просторный армяк; широкое смуглое лицо обрито, черные усы закручены по-польски, светловатые - со слезой - глаза выпучены, как у рака. Он молча поклонился - шапкой до полу - Наталье Алексеевне, тяжело повернулся и так же поклонился царевнам Катерине и Марье, задохнувшимся от страха. Потом сел на скамью, положив около себя шапку и посох.
Ух, - сказал он, - ну вот, я и пришел. - Вытащил из-за пазухи цветной большой платок, вытер лицо, шею, мокрые волосы, начесанные на лоб.
Это был самый страшный на Москве человек - князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский.
Слышали мы, слышали, - неладные здесь дела начались. Ай, ай, ай! - Сунув платок за пазуху армяка, князь-кесарь перекатил глаза на царевен Катерину и Марью. - Марципану захотелось? Так, так, так… А глупость-то хуже воровства… Шум вышел большой. - Он повернул, как идол, широкое лицо к Наталье. - За деньгами их посылали в Немецкую слободу, - вот что. Значит, у кого-то в деньгах нужда. Ты уж на меня не гневайся, - придется около дома сестриц твоих караул поставить. В чулане у них живет баба-кимрянка и носит тайно еду в горшочке на пустырь за огородом, в брошенную баньку. В той баньке живет беглый распоп Гришка… (Тут Катерина и Марья побелели, схватились за щеки.) Который распоп Гришка варит будто бы в баньке любовное зелье, и зелье от зачатия, и чтобы плод сбрасывать. Ладно. Нам известно, что распоп Гришка, кроме того, в баньке пишет подметные воровские письма, и по ночам ходит в Немецкую слободу на дворы к некоторым посланникам, и заходит к женщине-черноряске, которая, черноряска, бывает в Новодевичьем монастыре, моет там полы, и моет пол в келье у бывшей правительницы Софьи Алексеевны… (Князь-кесарь говорил негромко, медленно, в светлице никто не дышал.) Так я здесь останусь небольшое время, любезная Наталья Алексеевна, а ты уж не марайся в эти дела, ступай домой по вечерней прохладе…
Глава вторая
За столом сидели три брата Бровкины - Алексей, Яков и Гаврила. Случай был редкий по теперешним временам, чтобы так свидеться, душевно поговорить за чаркой вина. Нынче все - спех, все - недосуг, сегодня ты здесь, завтра уже мчишься за тысячу верст в санях, закопавшись в сено под тулупом… Оказалось, что людей мало, людей не хватает.
Яков приехал из Воронежа, Гаврила - из Москвы. Обоим было указано ставить на левом берегу Невы, повыше устья Фонтанки, амбары, или цейхгаузы, у воды - причалы, на воде - боны и крепить весь берег сваями - в ожидании первых кораблей балтийского флота, который со всем поспешением строился близ Лодейного Поля на Свири. Туда в прошлом году ездил Александр Данилович Меньшиков, велел валить мачтовый лес и как раз на святую неделю заложил первую верфь. Туда привезены были знаменитые плотники из Олонецкого уезда и кузнецы из Устюжины Железопольской. Молодые мастера-навигаторы, научившиеся этим делам в Амстердаме, старые мастера из Воронежа и Архангельска, славные мастера из Голландии и Англии строили на Свири двадцатипушечные фрегаты, шнявы, галиоты, бригантины, буера, галеры и шмаки. Петр Алексеевич прискакал туда же еще по санному пути, и скоро ожидали его здесь, в Питербурге.
Алексей, без кафтана, в одной рубашке голландского полотна, свежей по случаю воскресенья, подвернув кружевные манжеты, крошил ножом солонину на дощечке. Перед братьями стояла глиняная чашка с горячими щами, штоф с водкой, три оловянных стаканчика, перед каждым лежал ломоть ржаного черствого хлеба.
Шти с солониной в Москве не диковинка, - говорил братьям Алексей, румяный, чисто выбритый, со светлыми подкрученными усами и остриженной головой (парик его висел на стене, на деревянном гвозде), - здесь только по праздникам солонинкой скоромимся. А капуста квашеная - у Александра Даниловича на погребе, у Брюса, да - пожалуй - у меня и - только… И то ведь оттого, что летось догадались - сами на огороде посадили. Трудно, трудно живем. И дорого все, и достать нечего.
Алексей бросил с доски накрошенную солонину в чашку со щами, налил по чарке. Братья, поклонясь друг другу, вздохнув, выпили и степенно принялись хлебать.
Ехать сюда боятся, женок здесь, почитай что, совсем нет, живем, как в пустыне, ей-ей… Зимой еще - туда-сюда - бураны преужасные, тьма, да и дел этой зимой было много… А вот, как сегодня, завернет весенний ветер, - и лезет в голову неудобь сказуемое… А ведь здесь с тебя, брат, спрашивают строго…
Яков, разгрызая хрящ, сказал:
Да, места у вас невеселые.
Яков, не в пример братьям, за собой не смотрел, - коричневый кафтан на нем был в пятнах, пуговицы оторваны, черный галстук засален на волосатой шее, весь пропах табаком-канупером. Волосы носил свои - до плеч - плохо чесанные.
Что ты, брат, - ответил Алексей, - места у нас даже очень веселые: пониже, по взморью, и в стороне, где Дудергофская мыза. Травы - по пояс, рощи березовые - шапка валится, и рожь, и всякая овощь родится, и ягода… В самом невском устье, конечно, - топь, дичь. Но государь почему-то именно тут облюбовал город. Место военное, удобное. Одна беда - швед очень беспокоит. В прошлом году так он на нас навалился от Сестры-реки и флотом с моря, - душа у нас в носе была. Но отбили. Теперь-то уж он с моря не сунется. В январе около Котлина острова опустили мы под лед ряжи с камнями и всю зиму возили и сыпали камень. Реке еще не вскрыться - будет готов круглый бастион о пятидесяти пушек. Петр Алексеевич к тому чертежи прислал из Воронежа и саморучную модель и велел назвать бастион - Кроншлотом.
Как же, дело известное, - сказал Яков, - об этой модели с Петром Алексеевичем мы поспорили. Я говорю: бастион низок, в волну будет душки заливать, надо его возвысить на двадцать вершков. Он меня и погладил дубинкой. Утрась позвал: «Ты, говорит, Яков, прав, а я не прав». И, значит, мне подносит чарку и крендель. Помирились. Вот эту трубку подарил.
Яков вытащил из набитого всякой чепухой кармана обгорелую трубочкус вишневым , изгрызанным на конце чубуком. Набил и, сопя, стал высекать искру на трут. Младший, Гаврила, ростом выше братьев и крепче всеми членами, с юношескими щеками, с темными усиками, большеглазый, похожий на сестру Саньку, начал вдруг трясти ложку со щами и сказал - ни к селу, ни к городу:
Алеша, ведь я таракана поймал.
Что ты, глупый, это уголек. - Алексей взял у него черненькое с ложки и бросил на стол. Гаврила закинул голову и рассмеялся, открывая напоказ сахарные зубы.
Ни дать ни взять покойная маманя. Бывало, батя ложку бросит: «Безобразие, говорит, таракан». А маманя: «Уголек, родимый». И смех и грех. Ты, Алеша, постарше был, а Яков помнит, как мы на печке без штанов всю зиму жили. Санька нам страшные сказки рассказывала. Да, было…
Братья положили ложки, облокотились, на минуту задумались, будто повеяло на-каждого издалека печалью. Алексей налил в стаканчики, и опять пошел неспешный разговор. Алексей стал жаловаться: наблюдал он за работами в крепости, где пилили доски для строящегося собора Петра и Павла, - не хватало пил и топоров, все труднее было доставать хлеб, пшено и соль для рабочих; от бескормицы падали лошади, на которых по зимнему пути возили камень и лес с финского берега. Сейчас на санях уж не проедешь, телеги нужны, - колес нет…
Потом, налив по стаканчику, братья начали перебирать европейский политик. Удивлялись и осуждали. Кажется, просвещенные государства, - трудились бы да торговали честно. Так - нет. Французский король воюет на суше и на море с англичанами, голландцами и императором, и конца этой войне не видно; турки, не поделив Средиземного моря с Венецией и Испанией, жгут друг у друга флоты; один Фридрих, прусский король, покуда сидит смирно да вертит носом, принюхивая - где можно легче урвать; Саксония, Силезия и Польша с Литвой из края в край пылают войной и междоусобицей; в позапрошлом месяце король Карл велел полякам избрать нового короля, и теперь в Польше стало два короля - Август Саксонский и Станислав Лещинский, - польские паны одни стали за Августа, другие - за Станислава, горячатся, рубятся саблями на сеймиках, ополчась шляхтой, жгут друг у друга деревеньки и поместья, а король Карл бродит с войсками по Польше, кормится, грабит, разоряет города и грозит, когда пригнет всю Польшу, повернуть на царя Петра и сжечь Москву, запустошить русское государство; тогда он провозгласит себя новым Александром Македонским. Можно сказать: весь мир сошел с ума…
Со звоном вдруг упала большая сосулька за глубоким - в мазаной стене - окошечком в четыре стеклышка. Братья обернулись и увидели бездонное, синее - какое бывает только здесь на взморье - влажное небо. услышали частую капель с крыши и воробьиное хлопотанье на голом кусте. Тогда они заговорили о насущном.
Вот нас три брата, - проговорил Алексей задумчиво, - три горьких бобыля. Рубашки у меня денщик стирает и пуговицу пришьет, когда надо, а все не то… Не женская рука… Да и не в том дело, бог с ними, с рубашками… Хочется, чтобы она меня у окошка ждала, на улицу глядела. А ведь придешь усталый, озябший, упадешь на жесткую постель, носом в подушку, как пес, один на свете… А где ее найти?..
Вот то-то - где? - сказал Яков, положив локти на стол, и выпустил из трубки три клуба дыма один за другим. - Я, брат, отпетый. На дуре какой-нибудь неграмотной не женюсь, мне с такой разговаривать не о чем. А с белыми ручками боярышня, которую вертишь на ассамблее да ей кумплименты говоришь по приказу Петра Алексеевича, сама за меня не пойдет… Вот и пробавляюсь кое-чем, когда нуждишка-то… Скверно это, конечно, грязь. Да мне одна математика дороже всех баб на свете…
Алексей - ему - тихо:
Одно другому не помеха…
Стало быть, помеха, если я говорю. Вон - на кусту воробей, другого занятия ему нет, - прыгай через воробьиху… А бог человека создал, чтобы тот думал. - Яков взглянул на меньшого и захрипел трубкой. - Разве вот Гаврюшка-то наш проворен по этой части.
От самой шеи все лицо Гаврилы залилось румянцем; он усмехнулся медленно, глаза подернулись влагой, не знал - в смущении - куда их отвести.
Яков пхнул его локтем:
Рассказывай. Я люблю эти разговоры-то.
Да ну вас, право… И нечего рассказывать… Молодой я еще… - Но Яков, а за ним Алексей привязались: «Свои же, дурень, чего заробел…» Гаврила долго упирался, потом начал вздыхать, и вот что под конец он рассказал братьям.
Перед самым рождеством, под вечер, прибежал на двор Ивана Артемича дворцовый скороход и сказал, что-де «Гавриле Иванову Бровкину ведено тотчас быть во дворце». Гаврила вначале заупрямился, - хотя был молод, но - персона, у царя на виду, к тому же он обводил китайской тушью законченный чертеж двухпалубного корабля для воронежской верфи и хотел этот чертеж показать своим ученикам в Навигационной школе, что в Сухаревой башне, где по приказу Петра Алексеевича преподавал дворянским недорослям корабельное искусство. Иван Артемич строго выговорил сыну: «Надевай, Гаврюшка, французский кафтан, ступай, куда тебе приказано, с такими делами не шутят».
Гаврила надел шелковый белый кафтан, перепоясался шарфом, выпустил кружева из-за подбородка, надушил мускусом вороной парик, накинул плащ, длиной до шпор, и на отцовской тройке, которой завидовала вся Москва, поехал в Кремль.
Скороход провел его узенькими лестницами, темными переходами наверх в старинные каменные терема, уцелевшие от большого пожара. Там все покои были низенькие, сводчатые, расписанные всякими травами-цветами по золотому, по алому, по зеленому полю; пахло воском, старым ладаном, было жарко от изразцовых печей, где на каждой лежанке дремал ленивый ангорский кот, за слюдяными дверцами поставцов поблескивали ендовы и кувшины, из которых, может быть, пивал Иван Грозный, но нынче их уже не употребляли. Гаврила со всем презрением к этой старине бил шпорами по резным каменным плитам. В последней двери нагнулся, шагнул, и его, как жаром, охватила прелесть.
Под тускло-золотым сводом стоял на крылатых грифонах стол, на нем горели свечи, перед ними, положив голые локти на разбросанные листы, сидела молодая женщина в наброшенной на обнаженные плечи меховой душегрейке; мягкий свет лился на ее нежное кругловатое лицо; она писала; бросила лебединое перо, поднесла руку с перстнями к русой голове, поправляя окрученную толстую косу, и подняла на Гаврилу бархатные глаза. Это была царевна Наталья Алексеевна.
Гаврила не стал валиться в ноги, как бы, кажется, полагалось ему варварским обычаем, но по всему французскому политесу ударил перед собой левой ногой и низко помахал шляпой, закрываясь куделями вороного парика. Царевна улыбнулась ему уголками маленького рта, вышла из-за стола, приподняла с боков широкую жемчужного атласа юбку и присела низко.
«Ты - Гаврила, сын Ивана Артемича? - спросила царевна, глядя на него блестящими от свечей глазами снизу вверх, так как был он высок - едва не под самый свод париком. - Здравствуй. Садись. Твоя сестра, Александра Ивановна, прислала мне письмо из Гааги, она пишет, что ты для моих дел можешь быть весьма полезен. Ты в Париже был? Театры в Париже видел?»
Гавриле пришлось рассказывать про то, как в позапрошлом году он с двумя навигаторами на масленицу ездил из Гааги в Париж и какие там видел чудеса - театры и уличные карнавалы. Наталья Алексеевна хотела все знать подробно, нетерпеливо постукивала каблучком, когда он мялся - не мог толково объяснить; в восхищении близко придвигалась, глядя расширенными зрачками, даже приоткрывала рот, дивясь французским обычаям.
«Вот, - говорила, - не сидят же люди, как бирюки, по своим дворам, умеют веселиться и других веселить, и на улицах пляшут, и комедии слушают охотно… Такое и у нас нужно завести. Ты инженер, говорят? Тебе-то я и велю перестроить одну палату, - ее присмотрела под театр. Возьми свечу, пойдем…»
Гаврила взял тяжелый подсвечник с горящей свечой; Наталья Алексеевна летучей походкой, шурша платьем, пошла впереди него через сводчатые палаты, где на горячих лежанках просыпались, выгибали спины ангорские коты и снова ложились нежась; где со сводов - то там, то там - черствые лики царей московских непримиримо сурово глядели вслед царевне Наталье, увлекающей в тартарары и себя, и этого юношу в рогатом, как у черта, парике, и всю заветную старину московскую.
На крутой, узкой лестнице, спускающейся в тьму, Наталья Алексеевна заробела, просунула голую руку под локоть Гавриле; он ощутил теплоту ее плеча, запах волос, меха ее душегрейки; она выставляла из-под подола юбки сафьяновый башмачок с тупым носиком, нагибаясь в темноту - спускалась все осторожнее; Гаврилу начало мелко знобить внутри, и голос стал глухой; когда сошли вниз, она быстро, внимательно взглянула ему в глаза.
