Словарный запас русского языка норма для человека. Словарный запас: оптимальный размер и способы увеличения. Словарный запас при чтении

Жанром, в котором Сумароков-сатирик выступил подлинным новатором, была басня. Сам он, следуя сложившейся национальной традиции, называл свои басни притчами. Этим Сумароков, по-видимому, хотел подчеркнуть учительный смысл жанра, напомнить о заложенном в его притчах иносказании, поскольку с понятием «басня» мог ассоциироваться шутливый род развлекательных побасенок-небылиц.

При жизни Сумароковым было выпущено три книги «Притч» (1762—1769). До этого многие из них печатались в разных периодических изданиях 1750—1760-х гг. И только в 1781 г. в «Полном собрании всех сочинений...» Сумарокова Новиковым было опубликовано 6 книг притч, заключавших в себе все написанное автором в этом жанре, всего около 380 произведений.

Жанр притчи как нельзя лучше соответствовал пылкой, неуемной натуре Сумарокова с его острым умом прирожденного полемиста и сатирика. Русская поэтическая басня и особенностями своего структурного облика обязана Сумарокову.

В сущности именно ему принадлежит заслуга создания той классической манеры басенного повествования, в основе которого лежит использование гибкого и подвижного разностопного ямба. Динамически насыщенный свободный ямбический стих оказывался идеальным средством и для передачи диалога, и для зарисовок бытовых сцен.

Обильное насыщение лексики притч вульгаризмами, просторечной фразеологией создавало основу для особой интонации и того грубоватого юмора, который отличает лучшие притчи Сумарокова. Назидательное морализирование уступает у него место хлесткой насмешке, полной иронии издевке. Не случайно традиционная мораль у Сумарокова нередко отсутствует или заменяется авторской сентенцией-размышлением, составляя не столько нравоучение, сколько своеобразную концентрацию заложенной в самой притче идеи.

Но, пожалуй, главная заслуга Сумарокова состояла в том, что он удивительно метко угадал заложенные в этой поэтической форме широчайшие возможности для сатиры. Впервые в русской литературе отвлеченные общечеловеческие свойства басенных персонажей-зверей дополнены деталями, указывающими на принадлежность этих персонажей к определенной социальной среде.

Тем самым иносказательность начинает составлять основу сатирического обличения в поэтической басне. Вот, например, его притча «Две крысы», рассказывающая о том, как встретившиеся в кабаке две крысы делили оставшееся в миске пиво.

Сошлись на кабаке две крысы,

И почали орать,

Бурлацки песни петь и горло драть

Вокруг поставленной тут мисы...

Одна из крыс видит, что пива в миске для двоих маловато, и тотчас «берет на ум»:

Лишуся этой я забавы,

Когда сестра моя пренебрежет уставы

И выпьет нектар весь она

Одна до дна...

То, что сметливая крыса вспомнила про «уставы», отнюдь не является случайным: в способе выражения мысли скрывается отсылка к вполне определенной социальной среде. Дальнейший ход рассуждений крысы не оставляет сомнений насчет идейной направленности сумароковской притчи:

В приказах я бывала,

И у подьячих я живала;

Уставы знаю я,

И говорила ей: «Голубушка моя!

Ты кушай, радость, воду

И почитай во мне, дружочек, воеводу;

Вить я ево,

А про хозяина, сестрица, твоего

Не только слуха,

Да нет и духа», —

И пиво выпила до суха...

Полон сарказма и финал притчи:

Сестра ворчит и говорила так:

«Такой беседой впредь не буду я ласкаться,

И на кабак

За воеводскими я крысами таскаться».

Никакой морали Сумароков не дает. Да в ней и нет нужды, ибо его притча не нравоучение, а облеченная в басенную форму едкая сатира, причем сатира социальная. Этим крысам хорошо знакомы неписаные уставы чиновничьей иерархии. Сумароков открыто дает понять, на чем основано наглое бесстыдство воеводской крысы.

Ее нравственный кодекс определяется законами морали, господствующими в мире людей. Поражает необычайно тонкая нюансировка психологического облика персонажей данной притчи, особенно той из крыс, которая поднабралась ума в воеводских хоромах. Достигается это средствами стиля.

Воеводская крыса не просто отнимает у своей подруги принадлежащую той долю, но убеждает ее в справедливости такого порядка. Причем делает это она с такой неподдельной сердечностью, с такими изъявлениями дружбы, что ее искусству лицемерить мог бы позавидовать не один подьячий, у которых она «бывала».

Целый набор самых ласковых и нежных обращений, одно теплее другого, содержит ее речь к подруге: «голубушка», «радость», «сестрица», «дружочек». И за всем этим — одна цель: урвать побольше за счет той же «сестрицы». В своих находках Сумароков своеобразно предвосхищает метод Крылова. И в этом сказалась его новаторская роль в формировании облика русской поэтической басни.

Удача Сумарокова во многом объясняется тем, что образцом он избрал произведения французского баснописца Лафонтена. Отличительную особенность манеры Лафонтена в баснях составляла изящная непринужденность стиля, напоминавшая добродушную, полную искристых шуток и иронии беседу автора с читателем.

Сумароков конечно не мог полностью перенести на русскую почву лафонтеновскую манеру. Но в главном — в переосмыслении морализаторской функции басенного жанра — пример Лафонтена для Сумарокова оказался решающим в его собственных поисках. Но при этом Сумароков никогда не переставал ощущать себя русским писателем.

Он постоянно стремился придать своим притчам национальный колорит, максимально приблизить их содержание к понятиям и представлениям русского читателя. Это особенно отчетливо видно, когда Сумароков обращается к обработке традиционных басенных сюжетов, имевших международную распространенность. Русификация используемых сюжетов им нередко подчеркнуто декларируется.

Кто как притворствовать не станет,

Всевидца не обманет.

На русску стать я Федра преврачу

И русским образцом я басню сплесть хочу —

начинает Сумароков притчу «Вор», сюжет которой взят им из басни римского баснописца Федра «Святотатец» (кн. 4, басня 10). И соответственно алтарный огонь превращается у Сумарокова в свечу, а храм Юпитера — в православную церковь с образами, часовником. В тексте притчи даже проскальзывают элементы христианской молитвы.

Сама перемена обстановки в притчах связана у Сумарокова с желанием актуализировать критическую направленность их содержания. Он дополняет традиционные сюжеты такими деталями, которые переводят смысл отвлеченной морали первоисточника в плоскость сатирического обличения отдельных социальных явлений русской действительности XVIII в.

Показательным примером такой переработки может служить его притча «Заяц», сюжет которой заимствован из басни Лафонтена «Les oreilles du Lievre». Заяц напуган слухами о гонениях на зверей с большими рогами. И в рассуждения Зайца у Сумарокова вторгается мотив, очень типичный для сатиры XVIII в., — обличение подьяческого плутовства:

Страх Зайца побеждает;

А Заяц рассуждает:

Подьячий лют,

Подьячий плут;

Подьяческие души

Легко пожалуют в рога большие уши;

А ежели судьи и суд

Меня оправят,

Так справки, выписки одни меня задавят.

Вся эта тирада о подьячих, естественно, отсутствовала у Лафонтена. Но с введением ее в притчу сатирическая острота последней резко возрастала, ибо абстрактная иносказательность анекдотического сюжета находила конкретное социально-политическое применение.

Существенное значение в процессе русификации международных басенных сюжетов имело для Сумарокова обращение к традициям национального фольклора и к традициям демократической сатиры. Сумароков иногда доверяет народной пословице или поговорке функцию морали: «Большая в небе птица Похуже нежели в руках синица» («Рыбак и рыбка»); «Когда к воде придешь, отведай прежде броду; Ворвешься без того по самы уши в воду» («Паук и Муха»); «Где много мамушек, так там дитя без глазу» («Единовластие») и т. д.

Иногда все содержание притчи предстает своеобразной развернутой иллюстрацией народной мудрости, зафиксированной в пословице. Благодаря этому система мировосприятия, запечатленная в сумароковских притчах, часто сливается с идейной позицией памятников фольклора.

Это особенно рельефно проявляется в тех случаях, когда фольклор и произведения сатирической юмористики, распространявшиеся в среде демократических низов общества, служат для Сумарокова источником притчевых сюжетов. Примерно одна треть сюжетов его притч имеет подобное происхождение.

Он активно использовал бытовые и сатирические народные сказки, шуточные анекдоты, перешедшие в демократическую сатиру сюжеты возрожденческой европейской фацеции. Рукописные сборники фацеций были широко распространены в России уже с конца XVII в. и пользовались большим успехом.

Обращение Сумарокова к фацециям и народному анекдоту как к источникам сюжетов для своих притч знаменательно еще в том отношении, что оно свидетельствует об устойчивости традиций смеховой культуры в литературном сознании русского классицизма. Юмористическая окраска стиля сумароковских притч объясняет причину их широкой популярности у современников самых различных социальных слоев.

Лидер русского просветительства Н. И. Новиков назвал притчи Сумарокова «сокровищем российского Парнаса». С другой стороны, около десятка сумароковских притч получили свою вторую жизнь в народном лубке.

Необычайной широте тематического содержания притч Сумарокова в полной мере соответствует богатство форм, которые избирает автор в своем стремлении подчинить жанр задачам сатиры. В структуре его притч представлены почти все возможные способы и приемы сатирического обличения, от пародийного травестирования манеры литературных противников («Парисов суд», «Александрова слава») и до острейшей инвективы политического характера («Чинолюбивая свинья», «Ось и Бык»).

Притча-пародия и притча-шутка, притча-памфлет и притча-медитация, притча-анекдот и притча — политическая инвектива — вот далеко не полный перечень жанровых форм, определяющих структурный облик сумароковских притч. Несмотря на неоднократно подчеркивавшуюся Сумароковым назидательность басенного жанра, сам он в своих притчах менее всего выступает как морализатор.

Скорее он предстает в них как судья и обвинитель. Главная заслуга Сумарокова в этой области, как мы уже отметили выше, состояла в том, что он сумел традиционно нравоучительному жанру придать широкие функции социальной сатиры.

Для того чтобы хотя бы в общих чертах дать представление об идеологической позиции Сумарокова — автора притч и тем самым о месте его притчевого наследия в литературном движении 1760—1770-х гг., приведем один показательный пример. В 3-й книге «Притч», вышедшей в 1769 г., Сумароков помещает притчу «Ружье»:

Среди дни бела волк к овечушкам бежит:

Имел пастух ружье; вздремал, ружье лежит;

Так волк озревшися не очень и дрожит.

Ружье его стращает

И застрелити обещает:

А волк ответствует: гроза твоя мелка;

Ружье не действует, с ним нет когда стрелка:

Худая без него тобой овцам отрада,

И к лесу потащив овечушку из стада,

..................

Сокрылся волк, овца за труд ему награда.

Унося в лес овцу, волк продолжает глумиться над бесполезным ружьем. И Сумароков заключает притчу сентенцией, прямо переводящей смысл аллегорического повествования в политическую плоскость:

Коль истины святой начальники не внемлют,

И беззаконников не наказуя дремлют;

На что закон?

Иль только для того, чтоб был написан он?

По своему пафосу притча являет собой типичный образец общественно-политической сатиры Сумарокова. Злободневность ее содержания особенно возрастала на фоне недавнего провала разрекламированной затеи Екатерины II с созывом ею Комиссии для составления Нового уложения.

В обстановке, когда в роли первого законодателя России выступала сама императрица, высказывания Сумарокова, подобные вышеприведенным, вписывались по-своему в общую полемику, развернувшуюся в сатирической журналистике на рубеже 1760—1770-х гг. Не случайно Новиков избрал эпиграфом ко 2-й части своего сатирического еженедельника «Трутень» (1770) заключительное двустишие притчи Сумарокова «Сатир и Гнусные люди» из той же 3-й книги притч:

Опасно наставленье строго,

Где зверства и безумства много.

Если учесть, что и первая часть «Трутня» (1769) сопровождалась эпиграфом, взятым из сумароковской притчи «Жуки и Пчелы» («Они работают, а вы их труд ядите»), то еще более очевидным станет общественный резонанс, который имели притчи Сумарокова в литературно-идеологической борьбе тех лет. Для просветителя Новикова Сумароков-сатирик оказывался союзником по борьбе.

Было бы, конечно, неправомерным на основании сказанного делать выводы об оппозиционности Сумарокова к существующей социальной системе в целом. Его позиция в отношении основ дворянско-абсолютистской государственности, с признанием за дворянским сословием господствующего положения в обществе, всегда оставалась неизменной.

Можно выделить целую группу притч, в которых открыто декларируется идея незыблемости сословных прав дворянства и резкое неприятие практики введения в дворянское звание выходцев из социальных низов, в особенности из подьячих и бывших откупщиков («Филин», «Мышь Медведем», «Просьба Мухи», «Коршун в павлиньих перьях», «Блоха»).

В лесу воспитанная с негой,

Под тяжкой трется ось телегой

И не подмазанна кричит;

А бык, который то везет, везя молчит.

Такова притчевая фабула, восходящая к басне Эзопа «Волы и ось». Она заключает в себе общечеловеческую мораль абстрактного свойства: кричит обычно тот, кто меньше всего делает. Сумароков полностью переосмысляет существо морали, перенеся действие притчевого сюжета в условия русской действительности и переведя вывод морали в сугубо социальную плоскость:

Изображает ось господчика мне нежна.

Который держит худо счет:

По русски мот;

А бык крестьянина прилежна.

Страдает от долгов обремененный мот,

А этого не воспомянет,

Что пахарь изливая пот,

Трудится и тягло ему на карты тянет.

Требовательность Сумарокова к представителям правящего сословия полностью согласовывалась с его позицией идеологического лидера русского дворянства.

История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.

БАСНИ И САТИРЫ СУМАРОКОВА

Сатирико-обличительная направленность творчества Сумарокова в целом наиболее ярко проявилась в собственно стаирических жанрах: в стихотворных сатирах, сатирических хорах, баснях, эпиграммах, пародиях.

Наибольшей популярностью пользовались его басни, которые он писал в течение всей своей творческой жизни (400 басен) и выступил подлинным новатором. Он придал басням характер живых, порой драматических сценок, наполнил их злободневным содержанием, выступил в них против многих общественных пороков и людских недостатков. Социальной заостренностью отличаются басни «Безногий солдат», «Терпение». В первой басне утверждает, что только трудовому люду свойственны сочувствие и сострадание к обездоленным. Солдат, которому в войне «отшибли ноги», покидает монастырь, где с ним строго обходились, и отправляется просить милостыню, и только работник, который целый день копал землю, «что выработал он, все отдал то ему».

Басня «Терпение» направлена против жестоких и жадных помещиков, моривших голодом своих крепостных. Сумароков отмечает, что любому «терпению» есть предел.

Несколько басен были откликом на политические события. В басне «Война Орлов» описано соперничество братьев Орловых в борьбе за место екатериниского фаворита. Концовка басни «Мид» направлена против Екатерины. Осмеивал Сумароков и литературных противников: Тредиаковского («Жуки и пчелы», «Сова и Рифмач»), Ломоносова («Обезьяна-стиховторец», «Осел во львиной коже»), М.Чулкова («Парисов суд»).

Немало басен посвящено осмеянию взяточничества приказных, жульничества откупщиков, мотовства и низкопоклонства дворян. В некоторых баснях Сумарокову удалось зарисовать живописные, колоритные картинки из народной, деревенской жизни («Две прохожие», «Деревенские бабы»).

Наибольшим достижением сатирического творчества Сумарокова следует признать его «Хор ко превратному свету». Почти все социальные язвы современной ему русской действительности подверглись обличению в этом хоре. Синица, прилетевшая «из-за полночного моря, из-за холодна океана», рассказывает, какие существуют порядки в заморской стране. И все, что об этом узнает читатель, оказывается полнейшим контрастом положению дел в Российском государстве. Здесь обличается злоупотребление крепостным правом в России. Люди «за морем» преисполнены чувством гражданского долга, глубокого уважения к родному языку и национальным обычаям, чиновники там честные, откупы «за морем» не в моде, наука там – лучшее достоинство, учатся там и «девки», плохих стихов поэты не пишут, жители отличаются высокими моральными качествами в быту, пьяные по улицам не ходят. «Хор» был адресован не только дворянскому, но и широкому демократическому зрителю-слушателю.

ЛИРИКА

ТВОРЧЕСТВО А.П.СУМАРОКОВА

Широкую популярность Сумарокову принесла его любовная лирика. И здесь поэт в ряде случаев выступал подлинным новатором. Любовная лирика, появившаяся еще в петровскую эпоху, стала уже модной частью нового быта, особенно в среде светского общества. И Сумароков ответил на эту потребность удачнее своих предшественников – безымянных «поэтов» первых десятилетий XVIII века и Кантемира с Тредиаковским. Любовная лирика Сумарокова создавалась им чаще всего в жанрах песни, эклоги, идиллии и элегии. Здесь еще много условного и несовершенного. Условен «пейзаж» вводной части эклог, условно-схематичны сами «пастухи и пастушки», поверяющие тайну своей любви. Но не фривольные зарисовки были конечной целью поэта. Этой целью была попытка воссоздания «златого века дней», той «пасторальной утопии», которая должна была увести и поэта и его читателя из мира прозы, мира страшных и безобразных сцен действительности, «из душного, чумного» города («Эмиллия»). Более успешными были выступления Сумарокова в жанре песен, где ему нередко удавалось выйти за рамки образно-языковой системы, определенной классицистической регламентацией. В его произведениях выражалась целая гамма человеческих переживаний – неразделенной и торжествующей любви, тоски, разлуки, ревности. При этом Сумароков в равной степени мог выступить как от лица мужчины, так и женщины («Тщетно я скрываю», «Не грусти, мой свет. Мне грустно и самой»). Достаточно тонко для своего времени передает Сумароков психологию полюбившей девушки и стыдливо старающейся скрыть свое чувство от «хищника» ее «вольности» («Тщетно я скрываю»). Сумароков смог подметить также неосознанное еще полностью ощущение зарождающейся любви. Подлинная поэзия и истинная грусть звучат в признании женщины, выданной замуж за старого ревнивого мужа и разлученной со своим возлюбленным («Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой»). Противник ханжеской морали и «светского» лицемерия, Сумароков с неподдельным сочувствием выразил трагедию женщины, вынужденной «к сокрытию стыда девичества» и лишить жизни еще неродившегося внебрачного «младенчика» (сонет «О существа состав, без образа смешенный»). В некоторых произведениях отражены раздумья о кратковременности человеческой жизни и тленности земного существования («На суету человека», «Ода на суету мира»), страх перед смертью («Плачу и рыдаю», «Часы»). Порой возникает образ человека одинокого и гонимого, нигде не находящего покоя и тщетно взывающего к заступничеству всевышнего («Противу злодеев», «На морских берегах я сижу», «На отчаяние»).

Подобные мотивы в лирике Сумарокова не случайны. Его энергичная борьба с общественными пороками не давала желанного результата, а усиление самодержавного деспотизма и обострение классовой борьбы заставляли поэта усомниться в возможности сословной гармонии в дворянском государстве. Он начинает искать некое «среднее» решение обострившихся непримиримых противоречий. Миру зла и насилия противопоставляется красота «добродетели» и не столько в гражданско-государственном ее значении, сколько в смысле требования внутреннего, морального самосовершенствования человека, умеренности его желаний, сдерживания своих страстей в соединении с разумным пользованием естественными радостями жизни. В этом отношении наиболее характерной является «Ода о добродетели».

Сатирико-обличительная направленность творчества Сумарокова в целом наиболее ярко проявилась в собственно стаирических жанрах: в стихотворных сатирах, сатирических хорах, баснях, эпиграммах, пародиях.

Наибольшей популярностью пользовались его басни, которые он писал в течение всей своей творческой жизни (400 басен) и выступил подлинным новатором. Он придал басням характер живых, порой драматических сценок, наполнил их злободневным содержанием, выступил в них против многих общественных пороков и людских недостатков. Социальной заостренностью отличаются басни «Безногий солдат», «Терпение». В первой басне утверждает, что только трудовому люду свойственны сочувствие и сострадание к обездоленным. Солдат, которому в войне «отшибли ноги», покидает монастырь, где с ним строго обходились, и отправляется просить милостыню, и только работник, который целый день копал землю, «что выработал он, все отдал то ему».

Басня «Терпение» направлена против жестоких и жадных помещиков, моривших голодом своих крепостных. Сумароков отмечает, что любому «терпению» есть предел.

Несколько басен были откликом на политические события. В басне «Война Орлов» описано соперничество братьев Орловых в борьбе за место екатериниского фаворита. Концовка басни «Мид» направлена против Екатерины. Осмеивал Сумароков и литературных противников: Тредиаковского («Жуки и пчелы», «Сова и Рифмач»), Ломоносова («Обезьяна-стиховторец», «Осел во львиной коже»), М.Чулкова («Парисов суд»).

Немало басен посвящено осмеянию взяточничества приказных, жульничества откупщиков, мотовства и низкопоклонства дворян. В некоторых баснях Сумарокову удалось зарисовать живописные, колоритные картинки из народной, деревенской жизни («Две прохожие», «Деревенские бабы»).

Наибольшим достижением сатирического творчества Сумарокова следует признать его «Хор ко превратному свету». Почти все социальные язвы современной ему русской действительности подверглись обличению в этом хоре. Синица, прилетевшая «из-за полночного моря, из-за холодна океана», рассказывает, какие существуют порядки в заморской стране. И все, что об этом узнает читатель, оказывается полнейшим контрастом положению дел в Российском государстве. Здесь обличается злоупотребление крепостным правом в России. Люди «за морем» преисполнены чувством гражданского долга, глубокого уважения к родному языку и национальным обычаям, чиновники там честные, откупы «за морем» не в моде, наука там – лучшее достоинство, учатся там и «девки», плохих стихов поэты не пишут, жители отличаются высокими моральными качествами в быту, пьяные по улицам не ходят. «Хор» был адресован не только дворянскому, но и широкому демократическому зрителю-слушателю.

Жанром, в котором Сумароков-сатирик выступил подлинным новатором, была басня. Сам он, следуя сложившейся национальной традиции, называл свои басни притчами. Этим Сумароков, по-видимому, хотел подчеркнуть учительный смысл жанра, напомнить о заложенном в его притчах иносказании, поскольку с понятием «басня» мог ассоциироваться шутливый род развлекательных побасенок-небылиц.

При жизни Сумароковым было выпущено три книги «Притч» (1762—1769). До этого многие из них печатались в разных периодических изданиях 1750—1760-х гг. И только в 1781 г. в «Полном собрании всех сочинений...» Сумарокова Новиковым было опубликовано 6 книг притч, заключавших в себе все написанное автором в этом жанре, всего около 380 произведений.

Жанр притчи как нельзя лучше соответствовал пылкой, неуемной натуре Сумарокова с его острым умом прирожденного полемиста и сатирика. Русская поэтическая басня и особенностями своего структурного облика обязана Сумарокову.

В сущности именно ему принадлежит заслуга создания той классической манеры басенного повествования, в основе которого лежит использование гибкого и подвижного разностопного ямба. Динамически насыщенный свободный ямбический стих оказывался идеальным средством и для передачи диалога, и для зарисовок бытовых сцен.

Обильное насыщение лексики притч вульгаризмами, просторечной фразеологией создавало основу для особой интонации и того грубоватого юмора, который отличает лучшие притчи Сумарокова. Назидательное морализирование уступает у него место хлесткой насмешке, полной иронии издевке. Не случайно традиционная мораль у Сумарокова нередко отсутствует или заменяется авторской сентенцией-размышлением, составляя не столько нравоучение, сколько своеобразную концентрацию заложенной в самой притче идеи.

Но, пожалуй, главная заслуга Сумарокова состояла в том, что он удивительно метко угадал заложенные в этой поэтической форме широчайшие возможности для сатиры. Впервые в русской литературе отвлеченные общечеловеческие свойства басенных персонажей-зверей дополнены деталями, указывающими на принадлежность этих персонажей к определенной социальной среде.

Тем самым иносказательность начинает составлять основу сатирического обличения в поэтической басне. Вот, например, его притча «Две крысы», рассказывающая о том, как встретившиеся в кабаке две крысы делили оставшееся в миске пиво.

Сошлись на кабаке две крысы,

И почали орать,

Бурлацки песни петь и горло драть

Вокруг поставленной тут мисы...

Одна из крыс видит, что пива в миске для двоих маловато, и тотчас «берет на ум»:

Лишуся этой я забавы,

Когда сестра моя пренебрежет уставы

И выпьет нектар весь она

Одна до дна...

То, что сметливая крыса вспомнила про «уставы», отнюдь не является случайным: в способе выражения мысли скрывается отсылка к вполне определенной социальной среде. Дальнейший ход рассуждений крысы не оставляет сомнений насчет идейной направленности сумароковской притчи:

В приказах я бывала,

И у подьячих я живала;

Уставы знаю я,

И говорила ей: «Голубушка моя!

Ты кушай, радость, воду

И почитай во мне, дружочек, воеводу;

Вить я ево,

А про хозяина, сестрица, твоего

Не только слуха,

Да нет и духа», —

И пиво выпила до суха...

Полон сарказма и финал притчи:

Сестра ворчит и говорила так:

«Такой беседой впредь не буду я ласкаться,

И на кабак

За воеводскими я крысами таскаться».

Никакой морали Сумароков не дает. Да в ней и нет нужды, ибо его притча не нравоучение, а облеченная в басенную форму едкая сатира, причем сатира социальная. Этим крысам хорошо знакомы неписаные уставы чиновничьей иерархии. Сумароков открыто дает понять, на чем основано наглое бесстыдство воеводской крысы.

Ее нравственный кодекс определяется законами морали, господствующими в мире людей. Поражает необычайно тонкая нюансировка психологического облика персонажей данной притчи, особенно той из крыс, которая поднабралась ума в воеводских хоромах. Достигается это средствами стиля.

Воеводская крыса не просто отнимает у своей подруги принадлежащую той долю, но убеждает ее в справедливости такого порядка. Причем делает это она с такой неподдельной сердечностью, с такими изъявлениями дружбы, что ее искусству лицемерить мог бы позавидовать не один подьячий, у которых она «бывала».

Целый набор самых ласковых и нежных обращений, одно теплее другого, содержит ее речь к подруге: «голубушка», «радость», «сестрица», «дружочек». И за всем этим — одна цель: урвать побольше за счет той же «сестрицы». В своих находках Сумароков своеобразно предвосхищает метод Крылова. И в этом сказалась его новаторская роль в формировании облика русской поэтической басни.

Удача Сумарокова во многом объясняется тем, что образцом он избрал произведения французского баснописца Лафонтена. Отличительную особенность манеры Лафонтена в баснях составляла изящная непринужденность стиля, напоминавшая добродушную, полную искристых шуток и иронии беседу автора с читателем.

Сумароков конечно не мог полностью перенести на русскую почву лафонтеновскую манеру. Но в главном — в переосмыслении морализаторской функции басенного жанра — пример Лафонтена для Сумарокова оказался решающим в его собственных поисках. Но при этом Сумароков никогда не переставал ощущать себя русским писателем.

Он постоянно стремился придать своим притчам национальный колорит, максимально приблизить их содержание к понятиям и представлениям русского читателя. Это особенно отчетливо видно, когда Сумароков обращается к обработке традиционных басенных сюжетов, имевших международную распространенность. Русификация используемых сюжетов им нередко подчеркнуто декларируется.

Кто как притворствовать не станет,

Всевидца не обманет.

На русску стать я Федра преврачу

И русским образцом я басню сплесть хочу —

начинает Сумароков притчу «Вор», сюжет которой взят им из басни римского баснописца Федра «Святотатец» (кн. 4, басня 10). И соответственно алтарный огонь превращается у Сумарокова в свечу, а храм Юпитера — в православную церковь с образами, часовником. В тексте притчи даже проскальзывают элементы христианской молитвы.

Сама перемена обстановки в притчах связана у Сумарокова с желанием актуализировать критическую направленность их содержания. Он дополняет традиционные сюжеты такими деталями, которые переводят смысл отвлеченной морали первоисточника в плоскость сатирического обличения отдельных социальных явлений русской действительности XVIII в.

Показательным примером такой переработки может служить его притча «Заяц», сюжет которой заимствован из басни Лафонтена «Les oreilles du Lievre». Заяц напуган слухами о гонениях на зверей с большими рогами. И в рассуждения Зайца у Сумарокова вторгается мотив, очень типичный для сатиры XVIII в., — обличение подьяческого плутовства:

Страх Зайца побеждает;

А Заяц рассуждает:

Подьячий лют,

Подьячий плут;

Подьяческие души

Легко пожалуют в рога большие уши;

А ежели судьи и суд

Меня оправят,

Так справки, выписки одни меня задавят.

Вся эта тирада о подьячих, естественно, отсутствовала у Лафонтена. Но с введением ее в притчу сатирическая острота последней резко возрастала, ибо абстрактная иносказательность анекдотического сюжета находила конкретное социально-политическое применение.

Существенное значение в процессе русификации международных басенных сюжетов имело для Сумарокова обращение к традициям национального фольклора и к традициям демократической сатиры. Сумароков иногда доверяет народной пословице или поговорке функцию морали: «Большая в небе птица Похуже нежели в руках синица» («Рыбак и рыбка»); «Когда к воде придешь, отведай прежде броду; Ворвешься без того по самы уши в воду» («Паук и Муха»); «Где много мамушек, так там дитя без глазу» («Единовластие») и т. д.

Иногда все содержание притчи предстает своеобразной развернутой иллюстрацией народной мудрости, зафиксированной в пословице. Благодаря этому система мировосприятия, запечатленная в сумароковских притчах, часто сливается с идейной позицией памятников фольклора.

Это особенно рельефно проявляется в тех случаях, когда фольклор и произведения сатирической юмористики, распространявшиеся в среде демократических низов общества, служат для Сумарокова источником притчевых сюжетов. Примерно одна треть сюжетов его притч имеет подобное происхождение.

Он активно использовал бытовые и сатирические народные сказки, шуточные анекдоты, перешедшие в демократическую сатиру сюжеты возрожденческой европейской фацеции. Рукописные сборники фацеций были широко распространены в России уже с конца XVII в. и пользовались большим успехом.

Обращение Сумарокова к фацециям и народному анекдоту как к источникам сюжетов для своих притч знаменательно еще в том отношении, что оно свидетельствует об устойчивости традиций смеховой культуры в литературном сознании русского классицизма. Юмористическая окраска стиля сумароковских притч объясняет причину их широкой популярности у современников самых различных социальных слоев.

Лидер русского просветительства Н. И. Новиков назвал притчи Сумарокова «сокровищем российского Парнаса». С другой стороны, около десятка сумароковских притч получили свою вторую жизнь в народном лубке.

Необычайной широте тематического содержания притч Сумарокова в полной мере соответствует богатство форм, которые избирает автор в своем стремлении подчинить жанр задачам сатиры. В структуре его притч представлены почти все возможные способы и приемы сатирического обличения, от пародийного травестирования манеры литературных противников («Парисов суд», «Александрова слава») и до острейшей инвективы политического характера («Чинолюбивая свинья», «Ось и Бык»).

Притча-пародия и притча-шутка, притча-памфлет и притча-медитация, притча-анекдот и притча — политическая инвектива — вот далеко не полный перечень жанровых форм, определяющих структурный облик сумароковских притч. Несмотря на неоднократно подчеркивавшуюся Сумароковым назидательность басенного жанра, сам он в своих притчах менее всего выступает как морализатор.

Скорее он предстает в них как судья и обвинитель. Главная заслуга Сумарокова в этой области, как мы уже отметили выше, состояла в том, что он сумел традиционно нравоучительному жанру придать широкие функции социальной сатиры.

Для того чтобы хотя бы в общих чертах дать представление об идеологической позиции Сумарокова — автора притч и тем самым о месте его притчевого наследия в литературном движении 1760—1770-х гг., приведем один показательный пример. В 3-й книге «Притч», вышедшей в 1769 г., Сумароков помещает притчу «Ружье»:

Среди дни бела волк к овечушкам бежит:

Имел пастух ружье; вздремал, ружье лежит;

Так волк озревшися не очень и дрожит.

Ружье его стращает

И застрелити обещает:

А волк ответствует: гроза твоя мелка;

Ружье не действует, с ним нет когда стрелка:

Худая без него тобой овцам отрада,

И к лесу потащив овечушку из стада,

..................

Сокрылся волк, овца за труд ему награда.

Унося в лес овцу, волк продолжает глумиться над бесполезным ружьем. И Сумароков заключает притчу сентенцией, прямо переводящей смысл аллегорического повествования в политическую плоскость:

Коль истины святой начальники не внемлют,

И беззаконников не наказуя дремлют;

На что закон?

Иль только для того, чтоб был написан он?

По своему пафосу притча являет собой типичный образец общественно-политической сатиры Сумарокова. Злободневность ее содержания особенно возрастала на фоне недавнего провала разрекламированной затеи Екатерины II с созывом ею Комиссии для составления Нового уложения.

В обстановке, когда в роли первого законодателя России выступала сама императрица, высказывания Сумарокова, подобные вышеприведенным, вписывались по-своему в общую полемику, развернувшуюся в сатирической журналистике на рубеже 1760—1770-х гг. Не случайно Новиков избрал эпиграфом ко 2-й части своего сатирического еженедельника «Трутень» (1770) заключительное двустишие притчи Сумарокова «Сатир и Гнусные люди» из той же 3-й книги притч:

Опасно наставленье строго,

Где зверства и безумства много.

Если учесть, что и первая часть «Трутня» (1769) сопровождалась эпиграфом, взятым из сумароковской притчи «Жуки и Пчелы» («Они работают, а вы их труд ядите»), то еще более очевидным станет общественный резонанс, который имели притчи Сумарокова в литературно-идеологической борьбе тех лет. Для просветителя Новикова Сумароков-сатирик оказывался союзником по борьбе.

Было бы, конечно, неправомерным на основании сказанного делать выводы об оппозиционности Сумарокова к существующей социальной системе в целом. Его позиция в отношении основ дворянско-абсолютистской государственности, с признанием за дворянским сословием господствующего положения в обществе, всегда оставалась неизменной.

Можно выделить целую группу притч, в которых открыто декларируется идея незыблемости сословных прав дворянства и резкое неприятие практики введения в дворянское звание выходцев из социальных низов, в особенности из подьячих и бывших откупщиков («Филин», «Мышь Медведем», «Просьба Мухи», «Коршун в павлиньих перьях», «Блоха»).

В лесу воспитанная с негой,

Под тяжкой трется ось телегой

И не подмазанна кричит;

А бык, который то везет, везя молчит.

Такова притчевая фабула, восходящая к басне Эзопа «Волы и ось». Она заключает в себе общечеловеческую мораль абстрактного свойства: кричит обычно тот, кто меньше всего делает. Сумароков полностью переосмысляет существо морали, перенеся действие притчевого сюжета в условия русской действительности и переведя вывод морали в сугубо социальную плоскость:

Изображает ось господчика мне нежна.

Который держит худо счет:

По русски мот;

А бык крестьянина прилежна.

Страдает от долгов обремененный мот,

А этого не воспомянет,

Что пахарь изливая пот,

Трудится и тягло ему на карты тянет.

Требовательность Сумарокова к представителям правящего сословия полностью согласовывалась с его позицией идеологического лидера русского дворянства.

История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.