Высказывание солженицына о празднике 8 марта.  Солженицын - афоризмы, крылатые выражения, фразы, высказывания, изречения, цитаты, мысли. А.И. Солженицын "Раковый корпус" - мои выписки

Письма и снимки Роджера Фентона — первого военного фоторепортера
Война и Крым

В 1854 году Великобритания вступила в Крымскую войну — непопулярную и необязательную, вызвавшую раздражение и неудовольствие в британском обществе. А в марте 1855 года Роджер Фентон, один из пионеров фотографии, сделал серию снимков с Крымской войны.

«Долина Смертной Тени», 1855 год

Репортаж, с которого началась история военной фотографии, — в фотогалерее Ъ-Weekend. 196 лет назад, 28 марта 1819 года, родился Роджер Фентон — один из пионеров фотографии, который войдет в историю как автор первых военных снимков. 35 лет спустя, 28 марта 1854 года, Великобритания вступила в Крымскую войну — непопулярную и необязательную, вызвавшую раздражение и неудовольствие в британском обществе. Роджер Фентон прибыл в Крым в марте 1855 года, командированный только что основанным им самим Фотографическим обществом и лично принцем Альбертом. Благодаря ему Британия впервые увидела Крым — и войну. На этих фотографиях не было ни батальных сцен (при выдержке минимум в 3 секунды это было технически невозможно), ни трупов — только пейзажи и портреты, спокойные, выхолощенные, постановочные кадры, мало чем отличавшиеся от кадров невоенных. Но именно они сделали войну гораздо ближе, доставили ее в уютные гостиные, туда, где до этого ее только обсуждали, но почти никогда не видели. Weekend публикует снимки, с которых началась история военной фотографии, и фрагменты из писем первого военного фоторепортера, написанные жене из Крыма.

2. Роджер Фентон в униформе зуава, 1855 год

8 марта

Мы стоим недалеко от входа в Балаклаву, с нами еще четыре парохода и шхуна. Ждем разрешения войти в порт. Пришел офицер с последними известиями (насколько они достоверны, ты к тому времени, как получишь письмо, будешь знать лучше меня сейчас): российский император скончался от апоплексического удара — новость пришла по электрическому телеграфу из Вены. На борту все принялись обсуждать, что за этим последует.

Русских я еще не видел, но у церкви на холме прямо на земле сидели люди, внимательно за нами наблюдавшие; мне сказали, что это русские. Говорят, за холмом их около 40 тысяч и еще больше в долине. Говорят, люди в городе не верят в кончину императора, другие говорят, что вследствие этих известий в Петербург был отправлен Меншиков (адмирал российской армии.— Weekend). Все ощущают стесненность в новостях.

3. Фургон художника, 1855 год

9 марта

Из помещения, в котором я сегодня был, открывался прекрасный вид на линии укреплений, которые русские пытались преодолеть 25 октября. Теперь их тут не видно, говорят, они расположились в двух милях отсюда. Все питаются слухами. Вчера говорили, что император скончался от апоплексии, сегодня утром — что от плеврита, к вечеру это уже была императрица.

Здесь протекает много занимательных войн: между адмиралом и железной дорогой, морскими офицерами и транспортными службами. Вечером сделал несколько снимков, но они не слишком удались из-за вездесущей пыли, исходящей от железнодорожной станции, и из-за волнения, которое вызывают у меня пока все приготовления к работе.

4. Мистер Симпсон, художник, 1855 год

28 марта

Офицер из патруля рассказал мне, что русские офицеры подтрунивают над нашими, спрашивая, когда наша армия собирается удалиться. Он же сказал, что павшие в бою русские сложены в кучи.

Работа продвигается медленно. Все требует невозможного труда, многие снимки испорчены из-за пыли и жары, еще больше — из-за толп людей, снующих туда-сюда. Боюсь, что придется вернуться позже, чем я рассчитывал.

Я все еще в Балаклаве. За последнюю неделю много ездил по округе со своим вагончиком, запечатлел несколько хороших видов и несколько больших орудий. Все отвлекают меня, требуя портрета, чтобы послать домой. Если бы я решил слушать их всех и делать всем портреты, я бы не вернулся домой и к Рождеству и, возможно, стал бы богат, но я пользуюсь любым случаем, чтобы попасть на фронт. Я был там уже дважды: присматривал виды.

В лагере перебиты все животные, которые годятся в еду, их разделывают прямо у палаток, ненужные части остаются гнить здесь же. В любую поездку обязательно встречаются трупы лошадей, даже на холме у моря. Но все же великолепно оказаться на этом холме и вдохнуть свежести с моря после гнетущего воздуха Балаклавы.

5. Лагерь конницы рядом с Балаклавой, 1855 год

9 апреля

Я еще не притрагивался к краскам, но собираюсь посвятить несколько дней наброскам, когда покончу с остальным. В лагере есть пара неплохих рисовальщиков, но в большинстве офицеры слишком устают, чтобы браться за кисть. Симпсон, работающий на Колнаги, с натуры делает только карандашные наброски, а цвета наносит по памяти. Гудэлл из "Иллюстрированных новостей" болел и не утруждал себя. Его зарисовки поражают полным отсутствием сходства и правдоподобия, но по отпечаткам, которые я посылаю, ты увидишь, что виды, с которыми мы тут имеем дело, не из тех, что подходят для набросков.

6. Панорама севастопольского плоскогорья, 1855 год

19 апреля

Всю неделю продолжался обстрел, его было слышно у нас в Балаклаве, он доносился то громче, то тише, в зависимости от ветра, как и разнообразные слухи: "Мы будем атакованы нынешней ночью" — "Русские отправили флаг перемирия и желают сдаться" — "Начинается морская атака" — "Русские войска разбиты в пух" — "Разбит один из наших дивизионов". Я все время делал отпечатки.

Вчера сделал последний снимок для панорамы и попросил сэра Джона одолжить мне пару мулов, чтобы отвезти меня в лощину, которую тут называют Долиной смертной тени — из-за количества попавших в нее русских ядер. Я залезал в траншеи, в которых всего два дня назад располагались наши люди, чтобы выбрать вид получше.

7. Общий вид Балаклавы, справа — больница, 1855 год

29 апреля

Пришел человек от Уолфорда, чтобы объяснить мне, как ему лучше всего расположиться для портрета. Уолфорд надеется, что он будет изображен стоящим в карауле у палатки майора, перед которой будет водружен флаг, как если бы это была палатка генеральская, а на нем самом будет шинель с тремя знаками отличия (у него их пока всего два, но он надеется вскорости получить третий, так что считает вполне благоразумным уже сейчас запечатлеть его на снимке). Мне очень досаждает необходимость делать портреты, кто бы мог подумать, что именно это окажется здесь главной помехой работе.

8. Казачья бухта, Балаклава, 1855 год

6 мая

Царит большое возбуждение, вызванное подготовкой к отправке экспедиции. Никто не знает, куда она направляется, кто-то говорит, в Евпаторию, чтобы присоединиться к атаке русских тылов, другие говорят про Керчь, третьи про Одессу.

После завтрака собрались офицеры и солдаты из разных войск зуавов, и я сделал несколько снимков с ними. После полудня привели трактирщицу, и я сначала сделал портрет ее одной, а затем — как она оказывает помощь раненому солдату. Было очень весело, солдаты совершенно вошли в роль и наслаждались происходящим.

9. Малахов курган, Севастополь, 1855 год

2 июня

Во время ужина пришло донесение от сэра Лайонса, утверждавшее, что в Азове уже захвачено и уничтожено 240 русских кораблей, а сухопутные войска высадились к северу от Крыма и уничтожили 6 миллионов порций продовольствия для русской армии, потеряв всего одного человека убитым.

Через несколько дней снова начнется обстрел, и все верят, что на этот раз удастся взять юг. Керченский бой стал для русских тяжелым ударом.

10. Французские и английские офицеры в штаб-квартире, 1855 год

16 июня

Вероятнее всего, бой во вторник будет успешным. Никто не сомневается в победе. Если получится сломить боевой дух русских, они, скорее всего, постараются оставить южную сторону, если им это удастся. Если не удастся — они будут отданы нам на произвол и вряд ли смогут оказать серьезное сопротивление, не понеся огромных потерь.

Я надеюсь отбыть самое большее через неделю, но это зависит от других, поскольку я не могу отправиться в путь, пока не готов корабль. Скорее всего, я успею застать взятие Севастополя. Все генералы были сегодня утром здесь на военном совещании. Целую детей и тебя, твой Роджер.

Фото: Roger Fenton / Library of Congress Prints and Photographs Division Washington, D.C. 20540 USA

С появлением фотографии перед изучающими историю открылись принципиально новые возможности. До сих пор можно было представить те или иные события визуально лишь в переложении более или менее объективных свидетелей, которые, к тому же, должны были уметь рисовать - как баталисты, изобразившие сцены войн в скетчах и на полотнах. Но попавшему в кадр фотографа можно было уже верить так же, как увиденному собственными глазами.

Мария Ващук, РИА Новости.

В Крымской войне Россия сражалась с коалицией Франции, Англии, Османской империи и Сицилии. Эту войну вполне можно назвать прологом к мировым войнам XIX века - из-за масштабности, ширины театра военных действий, количества мобилизованных войск. Тогда впервые появились многие реалии современной войны: полевая медицина и гипсовая повязка, придуманная Николаем Пироговым, сестринское дело и первые медсестры - русская Даша Севастопольская и англичанка Флоренс Найтингейл. Но главное, эта война стала первой, где активно и успешно, даже по современным меркам, использовались средства массовой информации.

На полях сражений в Крыму впервые работали корреспонденты: телеграф позволял передавать читателям яркие описания военных баталий со слов очевидцев. Английский корреспондент Уильям Рассел, один из первых в мире военных журналистов, в своих заметках из бухты Балаклавы старался передать реальные ужасы войны. Войска союзников жестоко страдали от плохого снабжения, болезней и зимнего холода. Кстати, оттуда родом и название вязаной шапки, закрывающей лицо, - "балаклава". Во многом натуралистичные и образные, статьи Рассела пользовались большой популярностью, а информация о некачественном снабжении армии и беспорядках в управлении повлияла, в какой-то степени, на отставку военного правительства.

Королевский двор не мог игнорировать подобное положение дел. Так возникла идея противопоставить словесным образам Рассела реальность документальной фотографии.

По инициативе принца Альберта, мужа королевы Виктории, и при финансировании издательства "Эгнью и сыновья" было принято решение отправить в Крым фотографа Роджера Фентона, основателя фотографического общества Англии и личного фотографа королевы. Задачей Фентона было создать положительный образ "восточной войны" и набор фотографий, который издательство планировало распространять как открытки.

Экспедиция Фентона была уже не первой попыткой зафиксировать Крымскую войну на фотографиях. Но предыдущие экспедиции были неудачны: одна погибла во время шторма на обратном пути из Балаклавы, снимки другой из-за некачественной обработки быстро выцвели, и на них ничего нельзя было различить.

В отличие от своих предшественников, Роджер Фентон тщательно готовился к своей поездке. Еще осенью 1854 года он купил у бывшего виноторговца фургон и переоборудовал его в фотолабораторию, после чего вместе со своим ассистентом предпринял "тестовое" путешествие по сельским дорогам Англии. Путешествие имитировало условия полевой жизни и работы. Фургон подтвердил свое назначение и показал себя образцом рациональной организации рабочего пространства. Он был оснащен многофункциональными складными конструкциями, служа одновременно "темной комнатой", спальней и кухней.

Что касается самой технологии, то Фентон в работе использовал мокроколлоидный процесс. Эмульсия наносилась на специально подготовленные стеклянные пластики непосредственно перед съемкой. Фиксирование изображения нужно было провести сразу же после экспонирования, пока эмульсия не высохла, поэтому процесс назывался "мокрым". Длительность выдержки для съемки на улице достигала примерно три-восемь секунд. Для того времени это был впечатляющий результат, но необходимость проведения манипуляций с пластинками до и после съемки сильно увеличивала время, затраченное на один кадр, лишая фотографа возможности оперативно реагировать на динамичные сюжеты.

И вот, весной 1855 года Фентон с фургоном, пятью камерами, семьюстами стеклянными пластинками, химикатами, несколькими ассистентами и рекомендательным письмом от принца Альберта английскому командованию погрузился на борт военного корабля. При погрузке он поломал себе несколько ребер — но это было только начало его путешествия, полного тягот.

Письма фотографа Фентона очень скоро подтвердили правдоподобность заметок журналиста Рассела. Из них вырисовывалась ужасающая картина: бухта выглядела как канава, полная гниющих бараньих внутренностей, дохлых лошадей и костей, а равнина, окружавшая порт, казалась выжженной и лишенной растительности. Однако как представитель викторианской эпохи с ее позитивистским взглядом на мир — во-первых, и как официальный фотограф, облеченный доверием королевской четы — во-вторых, Фентон не мог себе позволить показывать публике такие сцены. Сугубое страдание, ужас смерти и неприглядность будничной жизни — все это остается за кадром его работ.

Сюжеты, которые выбирал Фентон для своих фотографий, носят спокойный и статичный характер. Фотограф, получивший художественное образование, старался передать реальность войны в соответствии с принятыми нормами вкуса того времени, насколько это было возможно в той обстановке, в которой он оказался. И автор, и зритель девятнадцатого века еще не готовы отказаться от картинного восприятия пространства. Так, в своих письмах Фентон сетует, что крымские пейзажи "начисто лишены художественных достоинств", что "взору предстают, главным образом, обширные равнины, усеянные бесконечным множеством деталей".

Отсутствие батальных сцен объясняется возможностями фотографической техники того времени. А вот отсутствие мертвых тел на его фотографиях обусловлено особенностям восприятия визуальных образов в то время.

Вообще-то, фотографирование умерших было даже распространено в викторианской Англии. Родственники таким образом пытались сохранить память и образ ушедшего человека. При этом часто старались, чтобы умерший выглядел живым — его размещали в кресле, садились с ним рядом, детям давали игрушки. На негативах иногда рисовали открытые глаза, акварелью "румянили" щеки. Но совсем другое дело — фотографии растерзанных и поверженных солдат. Такие фотографии расценивались как неподобающее изображение. У Фентона нет изображений не только убитых английских солдат, но и чьих-либо еще.

Фентон не показывал события или кровавые последствия войны, он старался передать свои ощущения, запечатлевая происходящие вокруг изменения. Его зарисовки традиционного военного быта несут реальную правду о происходящем: потертость солдат, запустение окрестностей, скудость снаряжения, разнородность одежды — все это рассказывает правдивую, неприкрашенную историю. Он старался фиксировать жизнь вокруг него с той позиции, которая была созвучна ему и его социальному окружению. И зритель, желающий понять правду об этой войне — ее разглядит.

Есть у него и фотографии свежих могил.

Есть картины усеянной оружейными ядрами долины.

Зрителям остается свобода домыслить происходящее вокруг.

Большая часть фотографий представляет пустынные поля, разрушенные постройки, солдат в лагере, офицеров в формальных позах. Сейчас они кажутся относительно скучными, но и такие вещи были внове, и публика училась по ним смотреть на войну. Фентон старательно фиксирует не только военных, но и жизнь вокруг: ремонт дороги, корабли в бухте.

При этом в его фотографиях нет напыщенной бравурности фотографа-пропагандиста. Портреты офицеров и солдат лишены пафосной риторики: они сняты чаще всего в обычной для них обстановке, часто смотрят в кадр, но без выразительной бравады или высокомерия.

Французская маркитантка-трактирщица в форме зуавов.

Крымская война 1853–1856 годов, во время которой схлестнулись Российская империя с одной стороны и коалиция в составе Британии, Франции, Османской империи (Турции) и Королевства Сардинии с другой, - первая в истории, судить о которой можно почти «вживую». Ведь в память о ней остались снимки первого в мировой истории военного фотокорреспондента - британца Роджера Фентона (Roger Fenton).

Выходца из семьи банкира и члена парламента, Фентона ждала карьера как минимум финансиста или юриста. Однако, выучившись праву, он почти сразу забросил его ради живописи. Правда, и рамки мольберта показались ему тесными, когда в 1851 году на Всемирной промышленной выставке в Гайд?парке британец впервые в жизни увидел настоящую фотографию. Художник был настолько впечатлен, что поехал учиться фотоделу в Париж к известному мастеру Густаву ле Грею (Gustave Le Gray).
Через год Фентон уже вовсю выставлял свои «моментальные картины» у себя на родине, но ему хотелось большего. Первым делом он отправился с фотоаппаратом в Россию. Его снимки Москвы, Санкт?Петербурга и Киева запечатлели картины быта империи за девять лет до отмены крепостного права.

Россия, в принципе, и сделала Фентона знаменитым, но не в качестве объекта интереса заезжего гостя, а как арена для съемок «оккупанта». Ведь британец запечатлел Крымскую войну и тем прославил себя.

После своего первого вояжа по городам Российский империи Фентон стал личным фотографом английской королевы Виктории. И в этом качестве в 1855 году его откомандировали в Крым - горячую точку той поры, где с 1853?го шла война.

Кавалерийский лагерь под Балаклавой (Cavalry camp near Balaklava.
Encampment of Horse Artillery)

Она потребовала от всех сторон больших жертв, привела к временному ослаблению России. Но в истории та война оставила совсем другой, прогрессивный, след: Фентон снял там первый военный фоторепортаж, знаменитый русский хирург Николай Пирогов изобрел гипсовую повязку, а британские солдаты с подачи своих турецких союзников придумали сигареты.

По мнению известной американской писательницы и искусствоведа Сьюзен Зонтаг, Фентон стал первым в истории военным репортером. Правда, многие эксперты считают, что этот статус он получил не совсем заслуженно.
Дело в том, что Крымская война негативно воспринималась британской общественностью. Этому в немалой степени поспособствовал корреспондент The Times Уильям Рассел, который довольно правдиво описывал ужасы войны, производя на публику удручающее впечатление. Это, разумеется, совсем не нравилось британскому правительству.

Поэтому Фентону дали задание представить английскому обществу положительный образ войны и рассказать об успехах союзных сил. Фентон с этим справился почти на отлично: он не снимал разрушений, не фотографировал убитых или раненых. Объектив его аппарата представил эту войну как очень чистенькое и аккуратное действо.
На его фото изображены лагерные стоянки, окопы и батареи, группки солдат и офицеров, но никаких битв. Поэтому в определенном смысле работы Фентона можно назвать не только первыми военно?репортерскими, но и первыми военно?пропагандистскими.

Частично в этом виновата и техника. У британца была одна из первых в мире передвижных фотолабораторий, оборудование было громоздким и тяжелым, потому у Фентона была очень ограниченная маневренность. Кроме того, низкая светочувствительность материалов позволяла снимать только неподвижные объекты. А если британец снимал людей, им приходилось довольно долго позировать.

Тем не менее несколько фото, ярко отражающих содержание крымской бойни, в его серию из 350 снимков все же затесалось. Самой знаменитой в этом смысле стала работа Долина теней и смерти, на которой изображена пустынная военная дорога с рассыпаными пушечными ядрами. Этот снимок сделан по окончании одного из сражений у Балаклавы и в 2003 году вошел в список 100 фотографий, которые изменили мир по версии американского журнала Life.

То, на что Фентон лишь намекнул, позже ярко осветил в Крыму его последователь Джеймс Робертсон, который запечатлел и падение Севастополя, и городские разрушения, причиненные огнем артиллерии.
Крымская война вообще была очень прогрессивной.
К примеру, армии многих государств на ней стали отказываться от гладкоствольного оружия в пользу более эффективного нарезного. По той же причине и парусный деревянный флот сменился паровым броненосным. В военных целях начал использоваться телеграф.

В России в тот период изобрели и впервые применили морские заградительные мины. Правда, было это не в Крыму, а на другой арене военных действий - на Балтике. Там морские крепости Кронштадт и Свеаборг прикрыли минами конструкции Бориса Якоби, академика Петербургской академии наук. 14 кг черного пороха, которым была начинена каждая из 1,5 тыс. плавучих бомб у балтийского побережья, взрывались от электрического разряда, подававшегося по проводам от гальванических батарей, установленных на суше.

«Наша первая забота вечером 6 августа заключалась в том, чтобы принять меры предосторожности против взрывных машин, которые были недавно введены неприятелем», - докладывал лордам адмиралтейства об атаке на Свеаборг адмирал Джеймс Дондас. Его мощная эскадра, состоящая из десятков новейших британских и французских кораблей, так и не рискнула подойти к берегу именно из?за минных заграждений.

Общий вид Балаклавы; справа — здание больницы (General view of Balaklava, the hospital on the right)

Помехи союзникам создавал не только изобретательный противник, но и сама природа. Так, шторм в Балаклаве 14 ноября 1854 года нанес англо?французскому флоту значительный ущерб. Эта катастрофа привела к тому, что через три месяца французы создали первую метеорологическую прогнозную карту - прототип тех, что сейчас показывают в новостях погоды. А через два года во Франции работали уже 13 метеостанций.
На той войне получила толчок и мировая медицина. Гипсовую повязку - главный лечебный аксессуар, и поныне спасающий конечности при переломах, - изобрел великий русский ученый Николай Пирогов , который был главным хирургом осажденного Севастополя. Своим гипсом он спас многих пострадавших при обороне города солдат и офицеров от ампутации.

Кроме того, знаменитый врач руководил обучением и работой общины сестер милосердия - первых медсестер в истории Российской империи.
В этом от русских не отставали и британцы, которые также направили на Крымскую войну своих сестер милосердия под начальством Флоренс Найтингейл. Позже у себя на родине Найтингейл стала национальной героиней.

Место высадки и разгрузки боеприпасов; Балаклава; Генуэзская крепость; железнодорожные склады на набережной (Landing place, Ordnance Wharf, Balaklava, Genoese Castle
Railway stores on the quayside at Balaklava)

Прославила эта кровавая война еще одного ее непосредственного участника - графа Льва Толстого, командира батареей при обороне Севастополя и битве на Малаховом кургане. С Севастопольских рассказов, в которых он описал ужасы той войны, и началось его литературное признание.

Интересуетесь историей Крыма?

Александр Исаевич Солженицын - советский и российский писатель, публицист и общественно-политический деятель. Благодаря своим произведениям он помог миру осознать, что за ужасы творились в ГУЛАГах, советских трудовых лагерях. В частности, Солженицын описал свой опыт в рассказе «Один день из жизни Ивана Денисовича» и художественно-историческом эссе «Архипелах ГУЛАГ» - двух его главных произведениях. Мы предлагаем вам список лучших книг писателя и самые глубокие цитаты Солженицына о жизни, человеке и России.

Александр Солженицын был не просто блестящим писателем, но страстным приверженцем своего дела. Он считал своим моральным долгом записать истинную историю СССР, несмотря на давление тоталитарного режима.

В 1974 году писатель был изгнан и Советского Союза. Вернулся Солженицын уже в Россию лишь в 1994 году. До своей депортации из СССР Александру Солженицыну присудили Нобелевскую премию в области литературы. В своей лекции во время вручения премии писатель процитировал русскую пословицу: «Одно слово правды весь мир перетянет». Именно эти слова лаконично описывали литературное кредо Солженицына. В авторитарной стране Солженицын, подобно Толстому и Достоевскому, стал важным источником духовной помощи для своего огромного круга читателей.

ЛУЧШИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ АЛЕКСАНДРА СОЛЖЕНИЦЫНА С ЦИТАТАМИ

Александр Солженицын во время вручения Нобелевской премии

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА (1962)

Впервые опубликованный в 1962 году в журнале «Новый мир» рассказ «Один день из жизни Ивана Денисовича» стал классикой современной литературы. Это история о заключенном трудового лагеря Шухове Иване Денисовиче, графическое описание его борьбы за сохранение собственного достоинства перед лицом коммунистического угнетения. «Один день из жизни Ивана Денисовича» — жестокий, разрушающий все представления портрет целого мира сталинских принудительный лагерей, миллионов людей, оставивших надежду на будущее. Книга откроет вам, как важен порой кусок хлеба или дополнительная тарелка супа, когда безопасность, тепло и еда — единственное, что беспокоит в жизни.

Кадр из фильма «Один день из жизни Ивана Денисовича» (1970, Норвегия — Великобритания)

Читая «Один день из жизни Ивана Денисовича» вы попадаете в мир заключения, жестокости, тяжелого физического труда и холода, где каждый день приходится стоять против тяжелых природных условий и бесчеловечной системы. Этот рассказ один из самых удивительных литературных документов, возникший в СССР, и во многом повлиявший на дальнейшее его развитие. Этот рассказ подтвердил престиж Солженицына как литературного гения, чей талант стоит на одном уровне с Достоевским, Тургеневым и Толстым.

• Работа — она как палка, конца в ней два: для людей делаешь — качество дай, для начальника делаешь — дай показуху.

• Старый месяц Бог на звезды крошит.

• Кто арестанту главный враг? Другой арестант. Если б зэки друг с другом не сучились, не имело б над ними силы начальство.

• Бригадир — сила, но конвой — сила посильней.

• Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!

Цитаты из рассказа Александра Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича»

АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ (1973-1975)

Опираясь на собственный опыт заключения и ссылки, а также на свидетельства более чем 200 других заключенных и материалы из советских архивов, Александр Солженицын рисует нам весь аппарат советских репрессий. Это, своего рода, государство в государстве, где управление имеет неограниченную силу. Сквозь портреты почти шекспировских жертв — мужчин, женщин, детей — мы сталкиваемся с работой тайной полиции… и с чем-то большим.

«Архипелаг ГУЛАГ» считается главным шедевром Солженицына. Это состоящее из множества деталей полотно, на котором автор собрал лагеря, тюрьмы, транзитные центры и КГБ, информаторов, шпионов и следователей. Но, самое важное, что можно здесь увидеть — героизм в самом сердце сталинского режима, где ключ к выживанию лежит не в надежде, а в отчаянии.

Архипелаг ГУЛАГ на карте

• Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ.

• Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?.. В течение жизни одного сердца эта линия перемещается на нем, то теснимая радостным злом, то освобождая пространство расцветающему добру.

• Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабей насильника.

• Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости

• И пока не будет в стране независимого общественного мнения — нет никакой гарантии, что всё многомиллионное беспричинное уничтожение не повторится вновь, что оно не начнётся любой ночью, каждой ночью — вот этой самой ночью, первой за сегодняшним днём.

• Великая ли мы нация, мы должны доказать не огромностью территории, не числом подопечных народов, но величием поступков.

• Панамский канал длиною 80 км строился 28 лет, Суэцкий длиной в 160 км — 10 лет, Беломорско-Балтийский в 227 км — меньше 2 лет, не хотите?

Цитаты из художественно-исторического эссе Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ»

РАКОВЫЙ КОРПУС (1967)

Один из величайших аллегорических шедевров мировой литературы. «Раковый корпус» — это одновременно исследование людей, которые больны неизлечимой болезнью, и великолепное рассечение больного раком государства сквозь призму глубокого сострадания автора к людям, оказавшимся внутри этой мышеловки. Практически всё действие происходит в тринадцатом («раковом») корпусе больнице, где больные обсуждают между собой различные стороны жизни.

В 1964 году этот рассказ был запрещен к публикации, но всё же наряду с «Одним днём из жизни Ивана Денисовича», «Раковый корпус» открыл глаза миру на зверства, творившиеся прямо перед ними, пробудил его совесть. Как после прочтения написал корреспондент «Independent» Роберт Сервис: «В своей борьбе против коммунизма Солженицын предпочел рапиру дубине».

• Если ты не умеешь использовать минуту, ты зря проведешь и час, и день, и всю жизнь.

• Самая тяжелая жизнь совсем не у тех, кто тонет в море, роется в земле или ищет воду в пустынях. Самая тяжелая жизнь у того, кто каждый день, выходя из дому, бьется головой о притолоку — слишком низкая…

• Вот так и жить — радоваться тому, что есть! Тот и мудрец, кто доволен немногим. Кто — оптимист? Кто говорит: вообще в стране все плохо, везде — хуже, у нас все хорошо, нам повезло. И счастлив тем, что есть, и не терзается. Кто — пессимист? Кто говорит: вообще в нашей стране все замечательно, везде — лучше, только у нас случайно плохо.

• Совсем не уровень благополучия делает счастье людей, а — отношения сердец и наша точка зрения на нашу жизнь. И то и другое — всё в нашей власти, а значит, человек всегда счастлив, если он хочет этого, и ничто не может ему помешать.

• Но даже первый шаг против боли — обезболивание, тоже есть боль.

Цитаты из рассказа Александра Солженицына «Раковый корпус»

В КРУГЕ ПЕРВОМ (1968)

История этого романа поместилась в трех московских днях 1949 года. Главный герой — Глеб Нержин, прообразом которого стал сам Александр Солженицын, заключенный инженер, который вместе со своим коллегой должен изобрести аппарат, способный распознать голос. Руководство ставит совершенно нереальные сроки для выполнения этой задачи, так как у них сейчас на руках магнитная запись с голосом человека, выдавшего секретную информацию представителю США. Перед Нержиным стоит сложная дилемма: продолжить работу на ненавистную ему систему или же отправиться на периферию ГУЛАГа.

Кадр из телефильма в «Круге первом» (2005, Россия)

• Бывает, что мысли, безусловные ночью в полусне, оказываются несостоятельными при свете утра.

• Сытость совсем не зависит от того, сколько мы едим, а от того, как мы едим! Так и счастье, так и счастье, Лёвушка, оно вовсе не зависит от объёма внешних благ, которые мы урвали у жизни. Оно зависит только от нашего отношения к ним! Об этом сказано ещё в даосской этике: «Кто умеет довольствоваться, тот всегда будет доволен.»

• Умного на свете много, мало — хорошего.

• Не бойся пули, которая свистит, раз ты её слышишь - значит, она уже не в тебя. Той единственной пули, которая тебя убьет, ты не услышишь. Выходит, смерть как бы тебя не касается: ты есть - её нет, она придет - тебя уже не будет.

• Война - гибель. Война страшна не продвижением войск, не пожарами, не бомбёжками - война прежде всего страшна тем, что отдаёт всё мыслящее в законную власть тупоумия…

Цитаты из романа Александра Солженицына «В круге первом»

КРАСНОЕ КОЛЕСО (1983)

Этот роман Александра Солженицына вошел в ТОП-10 лучших литературных произведений за всю историю, по мнению издания «The Guardian». В этом романе писатель провел исследования о том, каким образом зародился коммунизм. Здесь в драматических тонах показано поражение царской армии в битве при Грюнвальде в то время как Ленин тайно решил воспользоваться этой слабость царского режима. И так Солженицын описывает все трагические события вплоть до окончательной победы Красной Армии. Сам автор назвал «Красное колесо» повествованием в отмеренных сроках.

• Всё казалось подавлено на тысячу лет. А тут им высунулся черный браунинг - и…

• Правда о Богрове - страшна правительству и всем правящим! Потому что: правительству невозможно, стыдно признать, что всю их знаменитую мощную государственную охрану оморочил одинокий умница-революционер. Чистый случай превосходства блистательного ума!

• Важна именно грозность террора, планомерность: ещё придём! Доберемся! Должны знать, что на них идёт сила! Дело не обязательно в устранении, а в устрашении.

• Палачи любят украшать себя легендами.

• Лишь бы только революционер не совершил преступления против духа святого - против своей партии! Всё остальное ему простится!

• Пусть и лжет - но во имя правды! Пусть и убивает - но во имя любви! Всю вину берет на себя партия, и тогда террор - не убийство, и экспроприация - не грабёж.

• «Иди, борись и умирай» — в трёх словах вся жизнь революционера.

Цитаты из романа-эпопеи Александра Солженицына «Красное колесо»

Как жаль, но спустя четыре с половиной десятилетия с момента первой публикации знаменитого эссе Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» нам начинает казаться, что вряд ли мы когда-либо сможем увидеть русский аналог Нюрнбергского процесса. Но, если и появится хотя бы один писатель, который заставит современных россиян смотреть на современность с ужасом, именно так, как этот период того заслуживает, так, как Александр Солженицын сделал это в самый разгар могущества Советской империи и смог пережить СССР на целых 17 лет.

История началась так. Один мой знакомый предложил мне быть его спарринг-партнёром)) Не в боксе. В прочтении книги! Идея была в мотивации. Придать друг другу стимул. Прочитать параллельно одно произведение, а затем обсудить. Я согласилась.

Начали выбирать книгу. Сейчас уже не помню, по сколько... по-моему, по 10 вариантов друг другу предложили. И вот среди моих был "Раковый корпус" Александра Исаевича Солженицына. Я давно хотела прочесть этот роман, да всё руки не доходили. Либо доходили, но до чего-то другого. Миша же наоборот - был явным противником Солженицына. Именно этот вариант из двух десятков вызвал у нас спор, долгое обсуждение. После чего и было решено - раз такие страсти разгорелись, такие эмоции были затронуты, надо выбирать и читать как раз его! Так и поступили...

Что в итоге? Я в который раз утвердилась в своей любви к Александру Исаевичу и его произведениям. А Миша в корне поменял о нём своё мнение! И правда, "Раковый корпус" раскрывает Солженицына с такой стороны, с которой его знают немногие, увы! Возможно, "Архипелаг ГУЛАГ" и "В круге первом" - не ваши произведения. Не всем интересна эта тема, не все желают в неё погружаться. Поэтому я советую начинать читать книги Александра Исаевича однозначно не с этих произведений.

"Один день Ивана Денисовича" я полюбила её в школьные годы. Теперь, при перечитывании, восприятие уже другое в силу возраста, но удовольствия от слова, стилистики, сюжета, мыслей автора - не меньше! А вот "Матрёнин двор" для меня открылся по-новому... Глубину этого рассказа тогда, в 15 лет, я не смогла так понять и прочувствовать. Сейчас я однозначно его могу включить в список своих самых любимых книг. А "Крохотки"? Порой в двух-трёх абзацах - мысль, достойная обдумывания днями, месяцами, годами... В них - целая жизнь!

Сейчас, в связи с празднованием 100-летия со дня рождения А.И. Солженицына и открытия ему памятника в Москве, не обходится без пасквилей. Что я могу сказать - такой гнилой народ! Одни клевещут, не зная толком ни истории СССР, ни истории жизни самого писателя. Другие пышут ненавистью, потому что яркие незаурядные личности, при этом честные и порядочные люди их раздражают в принципе - что называется, зависть к чужой добродетели. Да что говорить, когда самого Господа Нашего Иисуса Христа гнали и распяли. Поэтому... как говорится, кое-кто лает, а ветер уносит. Мы же будем молиться за упокой души раба Божьего Александра, читать его замечательные книги и радоваться каждому дню, каждой мелочи, как и завещал нам великий писатель, публицист, драматург, Человек с большой буквы, христианин.

А сейчас хочу предложить вам цитаты Солженицына из недавно прочитанных и перечитанных мною книг. Я берегу книги и никогда в них ничто не отмечаю. Пометки делаю себе в телефон, в заметки. Пишу так:

• номер страницы;
• начало фразы, которая вызвала мой интерес;
• ориентир места, где искать эту цитату (1 - верх страницы, 2 - середина, 3 - низ)

А.И. Солженицын "Раковый корпус" - мои выписки

В несколько часов Русанов как потерял всё положение своё, заслуги, планы на будущее - и стал семью десятками килограммов тёплого белого тела, не знающего своего завтра.

Но вся дружная образцовая семья Русановых, вся их налаженная жизнь, безупречная квартира - всё это за несколько дней отделилось от него и оказалось п о т у с т о р о н у опухоли. Они живут и будут жить, как бы ни кончилось с отцом. Как бы они теперь ни волновались, ни заботились, ни плакали - опухоль задвигала его как стена, и по эту сторону оставался он один.

А зачем человеку жить сто лет? И не надо. Это дело было вот как. Раздавал, ну, Аллах жизнь и всем зверям давал по пятьдесят лет, хватит. А человек пришёл последний, и у Аллаха оставалось только двадцать пять.
- Четвертная, значит? - спросил Ахмаджан.
- Ну да. И стал обижаться человек: мало! Аллах говорит: хватит. А человек: мало! Ну, тогда, мол, пойди сам спроси, может у кого лишнее, отдаст. Пошёл человек, встречает лошадь. «Слушай, - говорит, - мне жизни мало. Уступи от себя.» - «Ну, на, возьми двадцать пять.» Пошёл дальше, навстречу собака. «Слушай, собака, уступи жизни!» - «Да возьми двадцать пять!» Пошёл дальше. Обезьяна. Выпросил и у неё двадцать пять. Вернулся к Аллаху. Тот и говорит: «Как хочешь, сам ты решил. Первые двадцать пять лет будешь жить как человек. Вторые двадцать пять будешь работать как лошадь. Третьи двадцать пять будешь гавкать как собака. И ещё двадцать пять над тобой, как над обезьяной, смеяться будут...»

Каким Шараф Сибгатов был раньше - уж теперь нельзя было догадаться, не по чему судить: страдание его было такое долгое, что от прежней жизни уже как бы ничего и не осталось. Но после трёх лет непрерывной гнетучей болезни этот молодой татарин был самый кроткий, самый вежливый человек во всей клинике.

Но пока вы ещё не испортились, не стали окончательным врачом - протяните мне человеческую руку.
(Олег Костоглотов)

За эту осень я на себе узнал, что человек может переступить черту смерти, ещё когда тело его не умерло. Ещё что-то там в тебе кровообращается или пищеварится - а ты уже, психологически, прошёл всю подготовку к смерти. И пережил саму смерть. Всё, что видишь вокруг, видишь уже как бы из гроба, бесстрастно. Хотя ты не причислял себя к христианам и даже иногда напротив, а тут вдруг замечаешь, что ты таки уже простил всем обижавшим тебя и не имеешь зла к гнавшим тебя. Тебе уже просто всё и все безразличны, ничего не порываешься исправить, ничего не жаль. Я бы даже сказал: очень равновесное состояние, естественное. Теперь меня вывели из него, но я не знаю - радоваться ли. Вернутся все страсти - и плохие, и хорошие.
(Олег Костоглотов)

Самым главным, опасным и наименее исследованным здесь было - следить за верною дозировкой облучения. Не было такой формулы, по которой можно было бы рассчитать интенсивности и дозы облучений, самые смертоносные для каждой опухоли, самые безвредные для остального тела. Формулы не было, а был - некий опыт, некое чутьё и возможность сверяться с состоянием больного. Это тоже была операция - но лучом, вслепую и растянутая во времени. Невозможно было не ранить и не губить здоровых клеток.

<...>голова его, оказывается, уже почти не имела свободы движения - той лёгкой изумительной свободы, которую мы не замечаем, обладая ею.
(о П.Н. Русанове)

<...>сила вытягивать умоляющих людей из запахнувшей их смерти<...>

<...>понятное повторять ни к чему, а высказаться можно недостаточно тонко, недостаточно осторожно и только задеть, не утешить.

И ещё настаивал Низамутдин Бахрамович не задерживать обречённых. Смерть их должна происходить по возможности вне клиники - это тоже увеличит оборачиваемость коек, и меньше угнетения будет оставшимся, и улучшится статистика, потому что они будут выписаны не по причине смерти, а лишь "с ухудшением".

Метастазы рвали оборону, как танки.

И действительно выздоравливал. Охотно ложился под рентген и во время сеанса ещё особо внушал клеткам опухоли, что они - разрушаются, что им - х а н а.

О правильности прощупа ему говорила сама опухоль, которая тоже что-то чувствовала. Только больной может оценить, верно ли врач понимает опухоль пальцами.

Всей жизнью своей Поддуев был подготовлен к жизни, а не к умиранию. Этот переход был ему свыше сил, он не знал путей этого перехода - и отгонял его от себя тем, что был на ногах и каждый день, как ни в чём не бывало, шёл на работу и слышал похвалы своей воле.
Не дался он операции, и лечение начали иголками: впускали в язык иголки, как грешнику в аду, и по нескольку суток держали. Так хотелось Ефрему этим и обойтись, так он надеялся! - нет. Распухал язык. И уже не найдя в себе той силы воли, быковатую голову опустив на белый амбулаторный стол, Ефрем согласился.

Но даже первый шаг против боли - обезболивание, тоже есть боль.

Смотрела она в его рыжие глаза, после многого страха перешагнувшие в бесстрашие, и тоже думала: зачем? Зачем его мучить, если нож не успевал за метастазами?
- В понедельник, Поддуев, размотаем - посмотрим. Хорошо?
(Он требовал выписывать, но как ещё надеялся, что она скажет: - "Ты с ума сошёл, Поддуев? Что значит выписывать? Мы тебя лечить будем! Мы вылечим тебя!.." А она - соглашалась. Значит, мертвяк.)

Всё-таки субботний вечер с его незримым облегчением как-то чувствовался и в палатах ракового корпуса, хотя неизвестно почему: ведь от болезней своих больные не освобождались на воскресенье, ни тем более от размышлений о них. Освобождались они от разговоров с врачами и от главной части лечения - и вот этому-то, очевидно, и рада была какая-то вечно детская струнка в человеке.

Олег был возбуждён - тем, что так много говорил, и его слушали. Его перехватило и обвило ощущение внезапно вернувшейся жизни - жизни, с которой ещё две недели назад он считал себя разочтённым навсегда. Правда, жизнь эта не обещала ему ничего того, что называли хорошим и о чём колотились люди этого большого города: ни квартиры, ни имущества, ни общественного успеха, ни денег, но - другие самосущие радости, которых он не разучился ценить: право переступать по земле, не ожидая команды; право побыть одному; право смотреть на звёзды, не заслеплённые фонарями зоны; право тушить на ночь свет и спать в темноте; право бросать письма в почтовый ящик; право отдыхать в воскресенье; право купаться в реке. Да много, много ещё было таких прав.
Право разговаривать с женщинами.
Все эти чудесные неисчислимые права возвращало ему выздоровление!
И он стоял, курил и наслаждался.

Не всякому за год до серебряной свадьбы остаётся так мила жена, как была Капа Павлу Николаевичу. Ему действительно за всю жизнь не было человека ближе, ни с кем ему не было так хорошо порадоваться успехам и обдумать беду. Капа была верный друг, очень энергичная женщина и умная ("у неё сельсовет работает!" - всегда хвастался Павел Николаевич друзьям). Павел Николаевич никогда не испытывал потребности ей изменять, и она ему не изменяла.
(о Русановых)

С именами - горе: требования жизни меняются, а имена остаются навсегда. Вот уже и Лаврик обижается на имя. Сейчас-то в школе Лаврик и Лаврик, никто над ним не зубоскалит, но в этом году получать паспорт, и что ж там будет написано? Лаврентий Павлович. Когда-то с умыслом так и рассчитали родители: пусть носит имя министра, несгибаемого сталинского соратника, и во всём походит на него. Но вот уже второй год, как сказать "Лаврентий Павлыч" вслух, пожалуй, поостережёшься. Одно выручает - что Лаврик рвётся в военное училище, а в армии по имени-отчеству звать не будут.

Но не тот живёт больше, кто живёт дольше. Для меня весь вопрос сейчас - что я успею сделать. Надо же что-то успеть сделать на земле!
(Вадим Зацырко)

<...>хоть что-нибудь своё бы вынести, не дать ему накрыться. Хоть что-нибудь своё пронести бы через смерть.
(мысли Ефрема Поддуева)

Как велосипед, как колесо, раз покатившись, устойчивы только в движении, а без движения валятся, так и игра между женщиной и мужчиной, раз начавшись, способна существовать только в развитии. Если же сегодня нисколько не сдвинулось от вчера, игры уже нет.

Если ты не умеешь использовать минуту, ты зря проведёшь и час, и день, и всю жизнь.
(отец Вадима Зацырко)

[о радио]
Это постоянное бубнение, чередование незапрошенной тобою информации и невыбранной тобою музыки, было воровство времени и энтропия духа, очень удобно для вялых людей, непереносимо для инициативных.

<...>совсем не уровень благополучия делает счастье людей, а - отношения сердец и наша точка зрения на нашу жизнь. И то и другое - всегда в нашей власти, а значит, человек всегда счастлив, если он хочет этого, и никто не может ему помешать.
(мысли Олега Костоглотова)

Любовь к животным мы теперь не ставим в людях ни в грош, а над привязанностью к кошкам даже непременно смеёмся. Но разлюбив сперва животных - не неизбежно ли мы потом разлюбливаем и людей?
Кадмины любят в каждом своём звере не шкурку, а личность. И та общая душевность, которую излучают супруги, безо всякой дрессировки почти мгновенно усваивается и их животными.

Что-то есть благородное в лечении сильным ядом: яд не притворяется невинным лекарством, он так и говорит: я - яд! берегись! или - или! И мы знаем, на что идём.

Оттого и приятно писать вам долгие письма, что знаешь, как вы прочтёте их вслух, и ещё перечтёте, и ещё по фразам переберёте и ответите на всё.
(Олег Костоглотов)

Всегда считал Вадим лучшей характеристикой жизни, если не хватает дня, так занят. Но вот что-то стало ему дня хватать и даже оставаться, а не хватало - жизни. Обвисла его струнная способность к занятиям. По утрам уже не так часто он просыпался, чтоб заниматься в тишине, а иногда и просто лежал, укрывшись с головой, и наплывало на него, что может быть поддаться да и кончить - легче, чем бороться.

Она уже второй год работала на переливании и не помнила ни одного больного не подозрительного: каждый вёл себя так, будто у него графская кровь и он боится подмеса. Обязательно косились больные, что цвет не тот, группа не та, дата не та, не слишком ли холодная или горячая, не свернулась ли, а то спрашивали уверенно: "Это - плохую кровь переливаете?"

Когда глаза неотрывно-неотрывно смотрят друг в друга, появляется совсем новое качество: увидишь такое, что при беглом скольжении не открывается. Глаза как будто теряют защитную цветную оболочку, и всю правду выбрызгивают без слов, не могут её удержать.

Совсем не это надо женщине от мужчины: нужна внимательная нежность и ощущение безопасности с ним - прикрытости, укрытости.
(о Вере Гангарт и Олеге Костоглотове)

Нет, принимать жизнь лёгкими плечами - не её была участь. Чем хрупче удался человек, тем больше десятков, даже сотен совпадающих обстоятельств нужно, чтоб он мог сблизиться с подобным себе. Каждое новое совпадение лишь на немного увеличивает близость. Зато одно единственное расхождение может сразу всё развалить. И это расхождение так рано всегда наступает, так явственно выдвигается. Совсем не у кого было почерпнуть: как же быть? как же жить?
Сколько людей, столько дорог.
Очень ей советовали взять на воспитание ребёнка. Подолгу и обстоятельно она толковала с разными женщинами об этом, и уже склонили её, уже она загорелась, уже наезжала в детприёмники.
И всё-таки отступилась. Она не могла полюбить ребёнка вот так сразу - от решимости, от безвыходности. Опаснее того: она могла разлюбить его позже. Ещё опаснее: он мог вырасти совсем чужой.
(о Вере Гангарт)

Но Гангарт сейчас была (как и он сам) в том вершинном возрасте, когда уже налился колос опыта и ещё прочен стебель сил. <...>Только у женщины этот возраст ещё короче, чем у мужчины.
(о Вере Гангарт и Льве Леонидовиче)

Ему теперь часто надо было так отдыхать. И не меньше, чем требовало тело этого восстановления сил, - его внутреннее состояние, особенно после смерти жены, требовало молчаливого углубления, свободного от внешнего звука, разговора, от деловых мыслей, даже ото всего того, что делало его врачом. Его внутреннее состояние как будто требовало омыться, опрозрачнеть.
В такие минуты весь смысл существования - его самого за долгое прошлое и за короткое будущее, и его покойной жены, и его молоденькой внучки, и всех вообще людей представлялся ему не в их главной деятельности, которою они постоянно только и занимались, в ней полагали весь интерес и ею были известны людям. А в том, насколько удавалось им сохранить неомутнённым, непродрогнувшим, неискажённым - изображение вечности, зароненное каждому.
Как серебряный месяц в спокойном пруду.
(о хирурге Орещенкове)

И вдруг в несколько дней её собственное тело вывалилось из этой стройной системы, ударилось о жёсткую землю, и оказалось беззащитным мешком, набитым органами, органами, каждый из которых в любую минуту мог заболеть и закричать.
В несколько дней всё выворотилось наизнанку и, составленное по-прежнему из изученных элементов, стало неизученно и жутко.
(о Донцовой)

И как о счастье самом высшем мечтать о будничном праве быть свободной от больничной пижамы и вечером идти к себе домой.
(о Донцовой)

Но даже и за эту убогую жизнь, где ничего не содержалось, кроме лечебных процедур, свары санитарок, казённой еды да игры в домино, - даже за эту жизнь с зияющею спиной на каждом обходе светились благодарностью его изболелые глаза.
И Донцова подумала, что если свою обычную мерку отбросить, а принять от Сибгатова, так она ещё - счастливый человек.
А Сибгатов уже слышал откуда-то, что Людмила Афанасьевна - сегодня последний день.
Ничего не говоря, они гляделись друг в друга, разбитые, но верные союзники, перед тем как хлыст победителя разгонит их в разные края.
"Ты видишь, Шараф, - говорили глаза Донцовой, - я сделала, что могла. Но я ранена и падаю тоже."
"Я знаю, мать, -отвечали глаза татарина. - И тот, кто меня родил, не сделал для меня больше. А я вот спасать тебя - не могу."

<...>иметь глаза - не значит видеть.

Чужие беды, окатывая, смывали с него свою.
(об Олеге Костоглотове)

Почему мы спокойны, пока не трахнет нас самих и наших близких? Почему такой человеческий характер?
(Олег Костоглотов)

А иногда я так ясно чувствую: что во мне - это не всё я. Что-то уж очень есть неистребимое, высокое очень! Какой-то осколочек Мирового Духа. Вы так не чувствуете?
(Шулубин - Олегу)

В январе, когда Олег добивался больницы, визжащие, подскакивающие и перенабитые людьми трамваи замотали его. А сейчас, у свободного окна, даже дребезжание трамвая было ему приятно. Ехать в трамвае - был вид жизни, вид свободы.

Усваивал Олег: вот и награда за неторопливость. Значит: никогда не рвись дальше, не посмотрев рядом.

<...>как легко раздразнить человеческое желание и как трудно насытить раздразнённое.

Это было солнце той весны, до которой он не рассчитывал дожить. И хотя вокруг никто не радовался возврату Олега в жизнь, никто даже не знал - но солнце-то знало, и Олег ему улыбался. Хотя б следующей весны и не наступило никогда, хотя б эта была последняя - но ведь и то л и ш н я я весна! и за то спасибо!
Никто из прохожих не радовался Олегу, а он - всем им был рад! Он рад был вернуться к ним! И ко всему, что было на улицах! Ничто не могло показаться ему неинтересным, дурным или безобразным в его новосотворённом мире! Целые месяцы, целые годы жизни не могли сравняться с одним сегодняшним вершинным днём.

Самое запутанное в заключении зверей было то, что приняв их сторону и, допустим, силу бы имея, Олег не мог бы приступить взламывать клетки и освобождать их. Потому что потеряна была ими вместе с родиной и идея разумной свободы. И от внезапного их освобождения могло стать только страшней.
(в зоопарке)

Только когда дрогнул и тронулся поезд - там, где сердце, или там, где душа - где-то в главном месте груди, его схватило - и потянуло к оставляемому. И он перекрутился, навалился ничком на шинель, ткнулся лицом зажмуренным в угловатый мешок с буханками.
Поезд шёл - и сапоги Костоглотова, как мёртвые, побалтывались над проходом носками вниз.

Цитаты Солженицына - "Один день Ивана Денисовича" - мои выписки

Работа - она как палка, конца в ней два: для людей делаешь - качество дай, для начальника делаешь - дай показуху.
А иначе б давно все подохли, дело известное.

Есть же бездельники - на стадионе доброй волей наперегонки бегают. Вот так бы их погонять, чертей, после целого дня рабочего, со спиной, еще не разогнутой, в рукавицах мокрых, в валенках стоптанных - да по холоду.

Кто арестанту главный враг? Другой арестант. Если б зэки друг с другом не сучились, не имело б над ними силы начальство.

А.И. Солженицын "Матрёнин двор" - мои выписки

Все работали, как безумные, в том ожесточении, какое бывает у людей, когда пахнет большими деньгами или ждут большого угощения. Кричали друг на друга, спорили.

Неприятно это очень, когда ночью приходят к тебе громко и в шинелях.

Мышами овладело какое-то безумие, они ходили по стенам ходенём, и почти зримыми волнами перекатывались зеленые обои над мышиными спинами.

На рассвете женщины привезли с переезда на санках под накинутым грязным мешком – все, что осталось от Матрены. Скинули мешок, чтоб обмывать. Все было месиво – ни ног, ни половины туловища, ни левой руки. Одна женщина перекрестилась и сказала:
– Ручку-то правую оставил ей Господь. Там будет Богу молиться…
И вот всю толпу фикусов, которых Матрена так любила, что, проснувшись когда-то ночью в дыму, не избу бросилась спасать, а валить фикусы на пол (не задохнулись бы от дыму), – фикусы вынесли из избы. Чисто вымели полы. Тусклое Матренино зеркало завесили широким полотенцем старой домашней вытоки. Сняли со стены праздные плакаты. Сдвинули мой стол. И к окнам, под образа, поставили на табуретках гроб, сколоченный без затей.
А в гробу лежала Матрена. Чистой простыней было покрыто ее отсутствующее изуродованное тело, и голова охвачена белым платком, – а лицо осталось целехонькое, спокойное, больше живое, чем мертвое.

Тут узнал я, что плач над покойной не просто есть плач, а своего рода политика.

Рельсы и полотно так искорежило, что три дня, пока гробы стояли в домах, поезда не шли – их заворачивали другою веткой. Всю пятницу, субботу и воскресенье – от конца следствия и до похорон – на переезде днем и ночью шел ремонт пути. Ремонтники мерзли и для обогрева, а ночью и для света раскладывали костры из даровых досок и бревен со вторых саней, рассыпанных близ переезда.
А первые сани, нагруженные, целые, так и стояли за переездом невдали.
И именно это – что одни сани дразнили, ждали с готовым тросом, а вторые еще можно было выхватывать из огня – именно это терзало душу чернобородого Фаддея всю пятницу и всю субботу. Дочь его трогалась разумом, над зятем висел суд, в собственном доме его лежал убитый им сын, на той же улице – убитая им женщина, которую он любил когда-то, – Фаддей только ненадолго приходил постоять у гробов, держась за бороду. Высокий лоб его был омрачен тяжелой думой, но дума эта была – спасти бревна горницы от огня и от козней Матрениных сестер.

Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, – она не скопила имущества к смерти. Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы…
Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.
Ни город.
Ни вся земля наша.

Цитаты Солженицына из цикла рассказов "Крохотки" - мои выписки

"Мы-то не умрём"

Когда-то на кладбищах наших по воскресеньям ходили между могил, пели светло и кадили душистым ладаном. Становилось на сердце примирение, рубец неизбежной смерти не сдавливал его больно. Покойники словно чуть улыбались нам из-под зелёных холмиков: «Ничего!.. Ничего...»

"Приступая ко дню"

Никого в наше время не удивляет, что человек каждодневно служит терпеливо и внимательно телу своему.
Но оскорблены были бы, если бы так служил он своему духу.
Нет, это не молитва. Это - зарядка.

"Путешествуя вдоль Оки"

Пройдя просёлками Средней России, начинаешь понимать, в чём ключ умиротворяющего русского пейзажа.
Он - в церквах. Взбежавшие на пригорки, взошедшие на холмы, царевнами белыми и красными вышедшие к широким рекам, колокольнями стройными, точёными, резными поднявшиеся над соломенной и тесовой повседневностью - они издалека-издалека кивают друг другу, они из сёл разобщённых, друг другу невидимых, поднимаются к единому небу.

И всегда люди были корыстны, и часто недобры. Но раздавался звон вечерний, плыл над селом, над полем, над лесом. Напоминал он, что покинуть надо мелкие земные дела, отдать час и отдать мысли - вечности. Этот звон, сохранившийся нам теперь в одном только старом напеве, поднимал людей от того, чтоб опуститься на четыре ноги.

А.И. Солженицын "Правая кисть" - мои выписки

<...>держа за плечами десять лет медлительных размышлений, я уже знал ту истину, что подлинный вкус жизни постигается не во многом, а в малом. Вот в этом неуверенном перестуке еще слабыми ногами. В осторожном, чтоб не вызвать укола в груди, вдохе. В одной, не побитой морозом картофелине, выловленной из супа.

А что за трава была на газонах! – сочная, давно забытая (в лагерях ее велели выпалывать как врага, в ссылке моей не росла никакая). Просто лежать на ней ничком, мирно вдыхать травяной запах и солнцем нагретые воспарения – было уже блаженство.

А глаза мои не менее прозрачно, чем у них, пропускали внутрь меня – мир.

А.И. Солженицын "Для пользы дела" - мои выписки

<...>в прежние годы все цвета, украшения и придумки принадлежали девушкам, как и должно быть. Но с какого-то года началось состязание: мальчики стали одеваться пестрей и цветнее девочек, будто предстояло ухаживать не им, за ними.

<...>сталкивались лбами справедливость и несправедливость, а у второй-то лоб от природы крепче<...>

Это именно те цитаты Солженицына, которые затронули мою душу. Буду рада, если они замотивируют вас на прочтение этих замечательных произведений! 😉