Собачье сердце 1 4 главы. ~ Собачье сердце (иллюстрированное) ~. Исторические предпосылки написания повести

о ничего этого не случилось. Именно подворотня растаяла, как мерзкое сновидение, и более не вернулась.

Видно, уж не так страшна разруха. Не взирая на нее, дважды в день серые гармоники под подоконниками наливались жаром, и тепло волнами расходилось по квартире.

Совершенно ясно: пес вытащил самый главный собачий билет. Глаза его теперь не менее двух раз в день заливались благодарными слезами по адресу пречистенского мудреца. Кроме того, все трюмо в гостиной-приемной между шкафами отражали удачливого красавца пса.

"Я - красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито, - размышлял пес, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных далях. - Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю - у меня на морде белое пятно. Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович - человек с большим вкусом, не возьмет он первого попавшегося пса-дворника.

В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице. Но, конечно, только по весу. О качестве еды у Филиппа Филипповича и говорить не приходилось. Если даже не принимать во внимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда обрезков на Смоленском рынке на восемнадцать копеек, достаточно упомянуть обеды в семь часов вечера в столовой, на которых пес присутствовал, несмотря на протесты изящной 3ины. Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества. Пес становился на задние лапы и жевал пиджак, пес изучил звонок Филипп Филипповича - два полнозвучных отрывистых хозяйских удара, и вылетал с лаем встречать его в передней. Хозяин вваливался в черно-бурой лисе, сверкая миллионом снежных блесток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами, бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносился по всему жилищу.

3ачем же ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя спрашиваю? 3ачем профессора Мечникова разбил?

Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть раз, - возмущенно говорила 3ина, - а то он совершенно избалуется. Вы поглядите, что он с вашими калошами сделал.

Никого драть нельзя! - взволновался Филипп Филиппович. - Запомни это раз и навсегда. На человека и на животное можно действовать только внушением. Мясо ему давали сегодня?

Господи! Он весь дом обожрал. Что вы спрашиваете, Филипп Филиппович. Я удивляюсь, как он не лопнет.

Ну и пусть ест на здоровье... Чем тебе помешала сова, хулиган?

У-у! - скулил пес-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы.

3атем его с гвалтом волокли за шиворот через приемную в кабинет. Пес подвывал, огрызался, цеплялся за ковер, ехал на заду, как в цирке. Посредине кабинета на ковре лежала стеклянноглазая сова с распоротым животом, из которого торчали какие-то красные тряпки, пахнущие нафталином. На столе валялся вдребезги разбитый портрет.

Я нарочно не убирала, чтобы вы полюбовались, - расстроенно докладывала 3ина, - ведь на стол вскочил, какой мерзавец! И за хвост ее - цап! Я опомниться не успела, как он ее всю растерзал. Мордой его потычьте в сову, Филипп Филиппович, чтобы знал, как вещи портить.

И начинался вой. Пса, прилипавшего к ковру, тащили тыкать в сову, причем пес заливался горькими слезами и думал: "Бейте, только из квартиры не выгоняйте".

Сову чучельнику отправить сегодня же. Кроме того, вот тебе восемь рублей и шестнадцать копеек на трамвай, съезди к Мюру, купи ему хороший ошейник с цепью.

На следующий день на пса надели широкий блещущий ошейник. В первый момент, поглядевшись в зеркало, он очень расстроился, поджал хвост и ушел в ванную комнату, размышляя, как бы ободрать его о сундук или ящик. Но очень скоро пес понял, что он - просто дурак. 3ина повела его гулять на цепи. По Обухову переулку пес шел, как арестант, сгорая от стыда, но пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у Мертвого переулка какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его "барской сволочью" и "шестеркой". Когда пересекали трамвайные рельсы, милиционер поглядел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика. 3ине он при этом заметил:

Ишь, каким лохматым обзавелся Филипп Филиппович. И удивительно жирный.

Еще бы! За шестерых лопает, - пояснила румяная и красивая от мороза 3ина.

"Ошейник - все равно, что портфель", - сострил мысленно пес и, виляя задом, последовал в бельэтаж, как барин.

Оценив ошейник по достоинству, пес сделал первый визит в то главное отделение рая, куда до сих пор вход ему был категорически воспрещен, именно - в царство поварихи Дарьи Петровны. Вся квартира не стоила и двух пядей Дарьиного царства. Всякий день в черной сверху и облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф потрескивал. В багровых столбах горело вечною огненной мукой и неутоленной страстью лицо Дарьи Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром. В модной прическе на уши и с корзинкой светлых волос на затылке светилось двадцать два поддельных бриллианта. По стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами, клокотала и шипела в закрытых сосудах...

Вон! - завопила Дарья Петровна. - Вон, беспризорный карманник! Тебя тут не хватало! Я тебя кочергой...

Чего ты? Ну, чего лаешься? - умильно щурил глаза пес. - Какой же я карманник? Ошейник вы разве не замечаете? - и он боком лез в дверь, просовывая в нее морду.

Шарик обладал каким-то секретом покорять сердца людей. Через два дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает Дарья Петровна. Острым и узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясною кашицей, заливала все это сливками, посыпала солью и на доске лепила котлеты. В плите гудело, как на пожаре, а на сковороде ворчало, пузырилось и прыгало. 3аслонка с грохотом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад. Клокотало, лилось.

Вечером потухала пламенная страсть, в окне кухни, над белой половиной занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой. В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка. Шарик лежал не теплой плите, как лев на воротах и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате 3ины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью, все, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света лежала на потрете черноусого, и пасхальный розан свисал с него.

Как демон пристал, - бормотала в полумраке Дарья Петровна, - отстань. Сейчас 3ина придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?

Нам ни к чему, - плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый. - До чего вы огненная...

Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами, и, если в Большом театре не было "Аиды" и не было заседания Всероссийского хирургического общества, божество помещалось в кресле. Огней под потолком не было, горела только одна зеленая лампа на столе. Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела. В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружалось маленькими сверкающим ножиком и тихонько резало желтые упругие мозги.

- "К берегам священным Нила", - тихонько напевало божество, закусывая губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра.

Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них поднималось к потолку, оттуда расходилось по всей комнате, в песьей шубе оживала последняя, еще не вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже обреченная блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенела выходная дверь.

"Зинка в кинематограф пошла, - думал пес, - а как придет, ужинать, стало быть, будем. На ужин, надо полагать, телячьи отбивные".

И вот в этот ужасный день, еще утром, Шарика кольнула предчувствие. Вследствие этого он вдруг заскучал и утренний завтрак - полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку - съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся в приемную и легонько подвыл там на собственное отражение. Но днем после того, как 3ина сводила его погулять на бульвар, день прошел как обычно. Приема сегодня не было, потому что, как известно, по вторникам приема не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с пестрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка. Проходя по коридору, пес услышал, как в коридоре Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.

Он засуетился, позвонил и вошедшей 3ине приказал срочно подавать обед. Обед! Обед! Обед! В столовой тотчас застучали тарелками, 3ина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять почувствовал волнение.

"Не люблю кутерьмы в квартире", - раздумывал он... И только он это подумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез с собой дурно пахнущий чемодан и, даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.

- Когда умер? - закричал он.

Три часа назад, - ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстегивая чемодан.

"Кто такое умер?" - хмуро и не довольно подумал пес и сунулся под ноги. - Терпеть не могу, когда мечутся".

Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! - закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу. Прибежала 3ина. - 3ина! К телефону Дарью Петровну, записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас, скорей, скорей!

"Не нравится мне. Не нравится", - пес обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. 3ина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала летать из смотровой в кухню и обратно.

"Пойти, что ль, поесть? Ну их в болото", - решил пес и вдруг получил сюрприз.

Шарику ничего не давать, - загремела команда из смотровой.

Усмотришь за ним, как же.

3апереть!

И Шарика заманили и заперли в ванной.

"Хамство, - подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, - просто глупо..."

И около четверти часа он пробыл в ванной в странном состоянии духа - то в злобе, то в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно...

"Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович, - подумал он, - две пары пришлось прикупить, и еще одну купите. Чтоб вы псов не запирали".

Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности, солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-побродяги.

"Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, - тосковал пес, сопя носом, - привык. Я барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция... Бред этих злосчастных демократов..."

Потом полутьма ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.

У-у-у! - как в бочку полетело по квартире.

"Сову раздеру опять", - бешено, но бессильно думал пес. 3атем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нем стала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза...

И в разгар муки дверь открыли. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался в кухню, но 3ина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. Холодок прошелся у пса под сердцем.

"3ачем я им понадобился? - подумал он подозрительно. - Бок зажил - ничего не понимаю".

И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезен в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриаршую скуфейку. Жрец был весь в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки в черных перчатках.

В скуфейке оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольной на блестящей ноге.

Пес здесь больше всего возненавидел тяпнутого и больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если даже не целое преступление. Пес глянул на него тяжело и пасмурно, ушел в угол.

Ошейник, 3ина, - негромко молвил Филипп Филиппович, - только не волнуй его.

У 3ины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоскою и презрением поглядел на нее.

"Что ж... вас трое. Возьмите, если хотите. Только стыдно вам... Хоть бы я знал, что будете делать со мной".

3ина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним, и скверный мутнящий запах разлился от него.

"Фу, гадость... Отчего мне так мутно и страшно..." - подумал пес и попятился от тяпнутого.

Скорее, доктор, - нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.

Резко и сладостно пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса настороженных дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел еще отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним и вдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но еще раз пес успел вырваться. "3лодей... - мелькнуло в голове. - 3а что?" И еще раз облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках очень веселые загробные, небывалые, розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.

На стол! - веселым голосом бухнули где-то слова Филипп Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью, секунды две угасающий пес любил тяпнутого. 3атем весь мир перевернулся дном кверху, и была еще почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом - ничего.

На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пес Шарик, и голова его беспомощно колотилась о белую клеенчатую подушку. Живот его был выстрижен, и теперь доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой въедаясь в шерсть, стриг голову Шарика. Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков, глазками наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:

Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на черную резину.

Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки. Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил беспомощную маленькую голову и начал брить. Сильно хрустело под лезвием, кое-где выступила кровь. Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым комком обтер ее, затем оголенный живот пса растянул и молвил, отдуваясь: "Готово".

3ина открыла кран над раковиной, и Борменталь бросился мыть руки. 3ина из склянки полила их спиртом.

Можно мне уйти, Филипп Филиппович? - спросила она, боязливо косясь на бритую голову пса.

Можешь.

Тут шевельнулся жрец. Он выпрямился, глянул на собачью голову и сказал:

Ну, господи, благослови. Нож!

Борменталь из сверкающей груды на столике вынул маленький брюхатый ножик и подал его жрецу. 3атем он облекся в такие же черные перчатки, как и жрец.

Спит? - спросил Филипп Филиппович.

Хорошо спит.

3убы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск, и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из нее брызнула кровь в разные стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями ваты давить шарикову рану, затем маленькими, как бы сахарными щипчиками зажал ее края, и она высохла. На лбу у Борменталя выступил пот. Филипп Филиппович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем начали разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками. Выскочили розовые и желтые, плачущие кровавой росою ткани. Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул:

Ножницы!

Инструмент мелькнул в глазах у тяпнутого, как у фокусника. Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими- то обрывками. Борменталь, совершенно мокрый от усердия и волнения, бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие, мокрые, обвисшие семенные железы. В руках у профессора и ассистента запрыгали, завились короткие влажные струны. Дробно защелкали кривые иглы в зажимах, семенные железы вшили на место шариковых. Жрец отвалился от раны, ткнул в нее комком марли и скомандовал:

Шейте, доктор, мгновенно кожу!

Затем оглянулся на круглые белые стенные часы.

Четырнадцать минут делали, - сквозь стиснутые зубы пропустил Борменталь и кривой иголкой впился в дряблую кожу.

3атем оба заволновались, как убийцы, которые спешат.

Нож! - крикнул Филипп Филиппович.

Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приемом навел на лбу Шарика красный венец. Кожу с бритыми волосами откинули, как скальп, обнажили костяной череп. Филипп Филиппович крикнул:

Трепан!

Борменталь подал ему блестящий ворот. Кусая губу, Филипп Филиппович начал втыкать коловорот и высверливать в черепе Шарика маленькие дырочки в сантиметр расстояния друг от друга, так что они шли кругом всего черепа. На каждую он тратил не более пяти секунд. Потом пилой невиданного фасона, всунув ее хвостик в первую дырочку, начал пилить, как выпиливают дамский рукодельный ящик. Череп тихо визжал и трясся. Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли.

Тогда обнажился купол Шарикового мозга - серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их выкроил. Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаза профессору и окропил его колпак. Борменталь с торзионным пинцетом, как тигр, бросился зажимать и зажал. Пот с Борменталя полз потеками, и лицо его стало мясистым и разноцветным. Глаза его метались от рук Филиппа Филипповича к тарелке на столе. Филипп же Филиппович стал положительно страшен. Сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до десен. Он ободрал оболочку с мозга и пошел куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши полушария мозга. И в это время Борменталь начал бледнеть, одною рукой схватил грудь Шарика и хрипловато сказал:

Пульс резко падает...

Филипп Филиппович зверски оглянулся на него, что-то промычал и врезался еще глубже. Борменталь с хрустом сломал стеклянную ампулку, насосал из нее в шприц и коварно кольнул Шарика где-то у сердца.

Иду к турецкому седлу, - зарычал Филипп Филиппович и окровавленными скользкими перчатками выдвинул серо-желтый мозг Шарика из головы. На мгновение он скосил глаза на морду Шарика, и Борменталь тотчас же сломал вторую ампулу с желтой жидкостью и вытянул ее в длинный шприц.

В сердце? - робко спросил он.

Что вы еще спрашиваете?! - злобно заревел профессор. - Все равно он уже пять раз у вас умер. Колите! Разве мыслимо! - Лицо у него при этом стало как у вдохновенного разбойника.

Доктор с размаху, легко всадил иглу в сердце пса.

Живет, но еле-еле, - робко прошептал он.

Некогда рассуждать тут - живет, не живет, - засипел страшный Филипп Филиппович, - а я в седле. Все равно помрет... ах, ты че... "К берегам священным Нила..." Придаток давайте!

Борменталь подал ему склянку, в которой болтался на нитке в жидкости белый комочек. Одной рукой ("Не имеет равных в Европе... ей-богу", - смутно подумал Борменталь) он выхватил болтающийся комочек, а другой ножницами выстриг такой же в глубине где-то между распяленными полушариями. Шариков комочек он вышвырнул на тарелку, а новый заложил в мозг вместе с ниткой и своими короткими пальцами, ставшими точно чудом тонкими и гибкими, ухватился янтарною нитью его там замотать. После этого он выбросил из головы какие-то распялки, пинцет, мозг упрятал назад в костяную чашу, откинулся и уже поспокойнее спросил:

Умер, конечно?

Нитевидный пульс, - ответил Борменталь.

Еще адреналину.

Профессор оболочками забросал мозг, отпиленную крышку приложил, как по мерке, скальп надвинул и взревел:

Борменталь минут в пять зашил голову, сломав три иглы.

И вот на подушке появилась на окрашенном кровью фоне безжизненное потухшее лицо Шарика с кольцевой раной на голове. Тут же Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир, сорвал одну перчатку, выбросив из нее облако потной пудры, другую разорвал, швырнул на пол и позвонил, нажав кнопку в стене. 3ина появилась на пороге, отвернувшись, чтобы не видеть Шарика в крови.

Жрец снял меловыми руками окровавленный клобук и крикнул:

Папиросу мне сейчас же, 3ина. Все свежее белье и ванну.

Он подбородком лег на край стола, двумя пальцами раздвинул правое веко пса, заглянул в явно умирающий глаз и молвил:

Вот, черт возьми. Не издох. Ну, все равно издохнет. Эх, доктор Борменталь, жаль пса, ласковый был, но хитрый.

Краткое содержание Собачье сердце

Глава 1

Действие происходит в Москве зимой 1924/25 года. В заснеженной подворотне страдает от боли и голода бездомный пес Шарик , которого обидел повар столовой. Он обварил бедняге бок, и теперь пес боялся у кого-либо просить еды, хотя и знал, что люди попадаются разные. Он лежал у холодной стены и покорно ждал своего часа. Внезапно из-за угла потянуло краковской колбасой. Из последних сил он поднялся и выполз на тротуар. От этого запаха он словно воспрял духом и осмелел. Шарик подошел к загадочному господину, который угостил его куском колбасы. Пес готов был благодарить своего спасителя бесконечно. Он последовал за ним и всячески демонстрировал свою преданность. За это господин дал ему второй кусок колбасы. Вскоре они дошли до какого-то приличного дома и вошли туда. К удивлению Шарика, швейцар по имени Федор пропустил и его. Обратившись к благодетелю Шарика, Филиппу Филипповичу , он сказал, что в одну из квартир въехали новые жильцы, представители домкома, которые будут составлять новый план по заселению.

Глава 2

Шарик был необычайно умным собакой. Он умел читать и думал, что это под силу каждому псу. Читал он в основном по цветам. Так, например, он точно знал, что под зелено-голубой вывеской с надписью МСПО торговали мясом. Но после того как, ориентируясь по цветам, он попал в магазин электрических приборов, Шарик решил выучить буквы. Быстро запомнились «а» и «б» в слове «рыба», а точнее «Главрыба» на Моховой. Так он научился ориентироваться на улицах города.

Благодетель привел его в свою квартиру, где дверь им открыла молодая и очень симпатичная девушка в белом переднике. Шарика поразило убранство квартиры, в особенности электрическая лампа под потолком и длинное зеркало в передней. Осмотрев рану на боку, загадочный господин решил отвести его в смотровую. Псу сразу не понравилась эта ослепительная комната. Он попытался бежать и даже тяпнул какого-то мужчину в халате, но все тщетно. К его носу поднесли что-то тошнотворное, отчего он сразу завалился на бок.

Когда он проснулся, рана совсем не болела и была перебинтована. Он прислушался к разговору профессора и тяпнутого им человека. Филипп Филлипович говорил что-то про животных и о том, что террором ничего не добиться, на какой стадии развития они не находились бы. Затем он отправил Зину за очередной порцией колбасы для Шарика. Когда пес оправился, нетвердыми шагами он последовал в комнату своего благодетеля, к которому вскоре начали один за другим приходить различные пациенты. Пес понял, что это не простая комната, а место, куда люди приходили с различными болезнями.

Так продолжалось до позднего вечера. Последними пришли 4 гостя, отличные от предыдущих. Это были молодые представители домуправления: Швондер , Пеструхин, Шаровкин и Вяземская. Они хотели отобрать у Филиппа Филипповича две комнаты. Тогда профессор позвонил какому-то влиятельному человеку и потребовал содействия. После этого разговора новый председатель домкома Швондер отступил от своих претензий и ушел вместе со своей группой. Это понравилось Шарику и он зауважал профессора за умение осаживать наглецов.

Глава 3

Сразу после ухода гостей Шарика ждал роскошный ужин. Наевшись досыта большим куском осетрины и ростбифа, он больше не мог смотреть на еду, чего раньше с ним не случалось. Филипп Филиппович рассуждал о былых временах и новых порядках. Пес, тем временем, блаженно дремал, но его все не покидала мысль, что это все сон. Он боялся однажды проснуться и снова оказаться на холоде и без еды. Но ничего страшного так и не случилось. С каждым днем он хорошел и поправлялся, в зеркале видел довольного жизнью, откормленного пса. Он ел, сколько хотел, делал, что хотел, а его ни за что не ругали, купили даже красивый ошейник соседским псам на зависть.

Но в один ужасный день, Шарик сразу почувствовал неладное. После звонка доктора все засуетились, приехал Борменталь с портфелем, набитым чем-то, Филипп Филиппович волновался, Шарику запретили есть и пить, заперли в ванной. Одним словом, страшная суматоха. Вскоре Зина поволокла его в смотровую, где по фальшивым глазам тяпнутого им ранее Борменталя он понял, что сейчас произойдет нечто страшное. К носу Шарика снова поднесли тряпку противным запахом, после чего он потерял сознание.

Глава 4

Шарик лежал, раскинувшись, на узком операционном столе. Ему выстригли клок волос на голове и на животе. Сначала профессор Преображенский удалил ему семенники и вставил какие-то другие, обвисшие. Затем он вскрыл череп Шарика и сделал пересадку мозгового придатка. Когда Борменталь почувствовал, что пульс у пса стремительно падает, становясь нитевидным, то сделал какой-то укол в область сердца. После проведенной операции ни доктор, ни профессор уже не надеялись увидеть Шарика живым.

Глава 5

Несмотря на сложность операции, пес пришел в себя. Из дневника профессора было понятно, что была проведена экспериментальная операция по пересадке гипофиза в целях выяснения влияния такой процедуры на омоложение организма людей. Да, пес шел на поправку, но вел себя довольно странно. Клочками выпадала шерсть с его тела, менялись пульс и температура и он начинал походить на человека. Вскоре Борменталь заметил, что вместо привычного лая, Шарик пытается выговорить какое-то слово из букв «а-б-ы-р». Сделали вывод, что это «рыба».

1 января профессор сделал запись в дневнике, что пес уже мог смеяться и счастливо лаять, а иногда говорил «абыр-валг», что, видимо, значило «Главрыба». Постепенно он становился на две лапы и ходил как человек. Пока у него получалось продержаться в таком положении полчаса. Также, он стал ругаться по матери.

5 января у него отпал хвост, и он выговорил слово «пивная». С этого момента он стал часто обращаться к нецензурной речи. Тем временем, по городу ходили слухи о странном существе. В одной газете напечатали миф о чуде. Профессор осознал свою ошибку. Теперь он знал, что пересадка гипофиза ведет не к омоложению, а к очеловечиванию. Борменталь рекомендовал заняться воспитанием Шарика и развитием его личности. Но Преображенский уже знал, что пес ведет себя как человек, чей гипофиз ему пересадили. Это был орган покойного Клима Чугункина – условно осужденного вора-рецидивиста, алкоголика, дебошира и хулигана.

Глава 6

В итоге Шарик превратился в обыкновенного мужчину невысокого роста, стал носить лаковые штиблеты, галстук ядовито-голубого цвета, завел знакомство с товарищем Швондером и день ото дня шокировал Преображенского и Борменталя. Поведение новоявленного существа было дерзким и хамоватым. Он мог плюнуть на пол, напугать Зину в темноте, прийти пьяным, завалиться спать на полатях в кухне и т.д.

Когда профессор попытался с ним поговорить, ситуация только ухудшилась. Существо потребовало паспорт на имя Полиграфа Полиграфовича Шарикова . Швондер потребовал прописать нового жильца в квартире. Преображенский сначала возражал. Ведь Шариков не мог быть полноценным человеком с точки зрения науки. Но прописать все же пришлось, так как формально закон был на их стороне.

Повадки собаки дали о себе знать, когда в квартиру незаметно пробрался какой-то кот. Шариков метнулся за ним в ванную, как очумелый. Предохранитель защелкнулся. Так он оказался в ловушке. Коту удалось сбежать в окно, а профессор отменил всех пациентов, чтобы вместе с Борменталем и Зиной спасти его. Оказалось, что во время погони за котом, он свернул все краны, отчего вода стала заливать весь пол. Когда дверь открыли, все дружно стали убирать воду, но Шариков при этом отпускал нецензурные словечки, за что был выгнан профессором. Соседи жаловались, что он бьет у них стекла и носиться за кухарками.

Глава 7

Во время обеда профессор пытался научить Шарикова правильным манерам, но все напрасно. У него, как и у Клима Чугункина, была тяга к алкоголю, дурным манерам. Он не любил читать книги, ходить в театр, а только в цирк. После очередной перепалки Борменталь отправился с ним цирк, чтобы в доме воцарился временный покой. В это время профессор обдумывал какой-то план. Он зашел в кабинет и долго разглядывал стеклянную банку с гипофизом собаки.

Глава 8

Вскоре принесли документы Шарикова. С тех пор он стал вести себя еще развязнее, требовал комнату в квартире. Когда профессор пригрозил, что больше не будет его кормить, тот на время присмирел. Однажды вечером с двумя неизвестным Шариков ограбил профессора, украв у него пару червонцев, памятную трость, малахитовую пепельницу и шапку. До последнего в содеянном не признавался. К вечеру ему стало плохо и все с ним возились как с маленьким. Профессор с Борменталем решали, как с ним быть дальше. Борменталь был даже готов придушить наглеца, но профессор пообещал сам все исправить.

На следующий день Шариков исчез с документами. В домкоме сказали, что не видели его. Тогда решили обратиться в милицию, но этого не потребовалось. Полиграф Полиграфович сам заявился, объявил, что его приняли на работу, на должность заведующего подотделом по очистке города от бродячих животных. Борменталь заставил его извиниться перед Зиной и Дарьей Петровной, а также не шуметь в квартире и проявлять уважение к профессору.

Через пару дней пришла какая-то дама в кремовых чулках. Оказалось, что это невеста Шарикова, он намерен жениться на ней, и требует свою долю в квартире. Профессор рассказал ей о происхождении Шарикова, чем ее сильно огорчил. Ведь он ей все это время врал. Свадьба наглеца расстроилась.

Глава 9

К доктору пришел один из его пациентов в милицейской форме. Он принес донос, составленный Шариковым, Швондером и Пеструхиным. Делу не дали ход, но профессор понял, что медлить более нельзя. Когда Шариков вернулся, профессор сказал ему собирать вещи и убираться, на что Шариков ответил в привычной ему хамской манере и даже достал револьвер. Этим он еще больше убедил Преображенского в том, что пора действовать. Не без помощи Борменталя заведующий подотделом по очистке вскоре лежал на кушетке. Профессор отменил все свои приемы, выключил звонок и просил его не беспокоить. Доктор и профессор проводили операцию.

Эпилог

Через несколько дней в квартиру профессора заявились милиционеры, а за ними и представители домкома во главе со Швондером. Все дружно обвиняли Филиппа Филипповича в убийстве Шарикова, на что профессор с Борменталем показали им своего пса. Пес хоть и выглядел странно, ходил на двух лапах, местами был лыс, местами покрыт клочкам шерсти, но было совершенно очевидно, что это собака. Профессор назвал это атавизмом и добавил, что невозможно из зверя сделать человека. После всего этого кошмара, Шарик опять счастливо сидел у ног своего хозяина, ничего не помнил и лишь иногда мучился от головной боли.

На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пёс Шарик и голова его беспомощно колотилась о белую клеёнчатую подушку. Живот его был выстрижен и теперь доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой въедаясь в шерсть, стриг голову Шарика. Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков, глазами наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:

– А знаете, жалко его. Представьте, я привык к нему.

Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на чёрную резину.

Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки.

Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил беспомощную маленькую голову и стал брить. Сильно хрустело под лезвием, кое-где выступала кровь. Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым комочком обтёр её, затем оголённый живот пса растянул и промолвил, отдуваясь: «Готово».

Зина открыла кран над раковиной и Борменталь бросился мыть руки. Зина из склянки полила их спиртом.

– Можно мне уйти, Филипп Филиппович? – спросила она, боязливо косясь на бритую голову пса.

– Можешь.

Тут шевельнулся жрец. Он выпрямился, глянул на собачью голову и сказал:

– Ну, Господи, благослови. Нож.

Борменталь из сверкающей груды на столике вынул маленький брюхатый ножик и подал его жрецу. Затем он облёкся в такие же чёрные перчатки, как и жрец.

– Спит? – спросил Филипп Филиппович.

Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький, колючий блеск и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась и из неё брызнула кровь в разные стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями марли давить Шарикову рану, затем маленькими, как бы сахарными щипчиками зажал её края и она высохла. На лбу у Борменталя пузырьками выступил пот. Филипп Филиппович полоснул второй раз и тело Шарика вдвоём начли разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками. Выскочили розовые и жёлтые, плачущие кровавой росой ткани. Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул: «Ножницы!»

Инструмент мелькнул в руках у тяпнутого, как у фокусника. Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками. Борменталь, совершенно мокрый от усердия и волнения, бросился к стеклянной банке и извлёк из неё другие, мокрые, обвисшие семенные железы. В руках у профессора и ассистента запрыгали, завились короткие влажные струны. Дробно защёлкали кривые иглы в зажимах, семенные железы вшили на место Шариковых. Жрец отвалился от раны, ткнул в неё комком марли и скомандовал:

– Шейте, доктор, мгновенно кожу, – затем оглянулся на круглые белые стенные часы.

– 14 минут делали, – сквозь стиснутые зубы пропустил Борменталь и кривой иголкой впился в дряблую кожу. Затем оба заволновались, как убийцы, которые спешат.

– Нож, – крикнул Филипп Филиппович.

Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приёмом навёл на лбу Шарика красный венец. Кожу с бритыми волосами откинули как скальп. Обнажили костяной череп. Филипп Филиппович крикнул:

– Трёпан!

Борменталь подал ему блестящий коловорот. Кусая губы, Филипп Филиппович начал втыкать коловорот и высверливать в черепе Шарика маленькие дырочки в сантиметре расстояния одна от другой, так, что они шли кругом всего черепа. На каждую он тратил не более пяти секунд. Потом пилой невиданного фасона, сунув её хвост в первую дырочку, начал пилить, как выпиливают дамский рукодельный ящик. Череп тихо визжал и трясся. Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли.

Тогда обнажился купол Шарикового мозга – серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их вскрыл. Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаз профессору, и окропил его колпак. Борменталь с торзионным пинцетом, как тигр, бросился зажимать и зажал. Пот с Борменталя полз потоками и лицо его стало мясистым и разноцветным. Глаза его метались от рук профессора к тарелке на инструментальном столе. Филипп же Филиппович стал положительно страшен. Сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до дёсен. Он ободрал оболочку с мозга и пошёл куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши полушария мозга. В это время Борменталь начал бледнеть, одной рукой охватил грудь Шарика и хрипловато сказал:

– Пульс резко падает…

Филипп Филиппович зверски оглянулся на него, что-то промычал и врезался ещё глубже. Борменталь с хрустом сломал стеклянную ампулку, насосал из неё шприц и коварно кольнул Шарика где-то у сердца.

– Иду к турецкому седлу, – зарычал Филипп Филиппович и окровавленными скользкими перчатками выдвинул серо-жёлтый мозг Шарика из головы. На мгновение он скосил глаза на морду Шарика, и Борменталь тотчас же сломал вторую ампулу с жёлтой жидкостью и вытянул её в длинный шприц.

– В сердце? – робко спросил он.

– Что вы ещё спрашиваете? – злобно заревел профессор, – всё равно он уже пять раз у вас умер. Колите! Разве мыслимо? – Лицо у него при этом стало, как у вдохновенного разбойника.

Доктор с размаху легко всадил иглу в сердце пса.

– Живёт, но еле-еле, – робко прошептал он.

– Некогда рассуждать тут – живёт – не живёт, – засипел страшный Филипп Филиппович, – я в седле. Всё равно помрёт… Ах, ты че… «К берегам священным Нила…». Придаток давайте.

Борменталь подал ему склянку, в которой болтался на нитке в жидкости белый комочек. Одной рукой – «Не имеет равных в Европе… Ей-богу!», – смутно подумал Борменталь, – он выхватил болтающийся комочек, а другой, ножницами, выстриг такой же в глубине где-то между распяленными полушариями. Шариков комочек он вышвырнул на тарелку, а новый заложил в мозг вместе с ниткой и своими короткими пальцами, ставшими точно чудом тонкими и гибкими, ухитрился янтарной нитью его там замотать. После этого он выбросил из головы какие-то распялки, пинцет, мозг упрятал назад в костяную чашу, откинулся и уже поспокойнее спросил:

– Умер, конечно?..

– Нитевидный пульс, – ответил Борменталь.

– Ещё адреналину.

Профессор оболочками забросал мозг, отпиленную крышку приложил как по мерке, скальп надвинул и взревел:

Борменталь минут в пять зашил голову, сломав три иглы.

И вот на подушке появилась на окрашенном кровью фоне безжизненная потухшая морда Шарика с кольцевой раной на голове. Тут же Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир, сорвал одну перчатку, выбросив из неё облако потной пудры, другую разорвал, швырнул на пол и позвонил, нажав кнопку в стене. Зина появилась на пороге, отвернувшись, чтобы не видеть Шарика в крови. Жрец снял меловыми руками окровавленный куколь и крикнул:

– Папиросу мне сейчас же, Зина. Всё свежее бельё и ванну.

Он подбородком лёг на край стола, двумя пальцами раздвинул правое веко пса, заглянул в явно умирающий глаз и молвил:

– Вот, чёрт возьми. Не издох. Ну, всё равно издохнет. Эх, доктор Борменталь, жаль пса, ласковый был, хотя и хитрый.

Но ничего этого не случилось. Именно подворотня растаяла, как мерзкое сновидение, и более не вернулась.

Видно, уж не так страшна разруха! Невзирая на нее, дважды в день серые гармоники под подоконниками наливались жаром и тепло волнами расходилось по всей квартире.

Совершенно ясно: пес вытащил самый главный собачий билет. Глаза его теперь не менее двух раз в день заливались благодарными слезами по адресу пречистенского мудреца. Кроме того, все трюмо в гостиной-приемной между шкафами отражали удачливого красавца пса.

«Я – красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито, – размышлял пес, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных далях, – очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то, я смотрю, у меня на морде белое пятно. Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович – человек с большим вкусом, не возьмет он первого попавшегося пса-дворника».

В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице. Но, конечно, только по весу. О качестве еды у Филиппа Филипповича и говорить не приходилось. Если даже не принимать во внимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда обрезков на Смоленском рынке на восемнадцать копеек, – достаточно упомянуть обеды в семь часов вечера в столовой, на которых пес присутствовал, несмотря на протесты изящной Зины. Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества. Пес становился на задние лапы и жевал пиджак, пес изучил звонок Филиппа Филипповича – два полнозвучных отрывистых хозяйских удара – и вылетал с лаем встречать его в передней. Хозяин вваливался в черно-бурой лисе, сверкая миллионом снежных блесток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами, бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносился по всему жилищу:

– Зачем же ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя спрашиваю? Зачем профессора Мечникова разбил?

– Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть один раз, – возмущенно говорила Зина, – а то он совершенно избалуется. Вы поглядите, что он с вашими калошами сделал!

– Никого драть нельзя, – волновался Филипп Филиппович, – запомни это раз навсегда! На человека и на животное можно действовать только внушением! Мясо ему давали сегодня?

– Господи! Он весь дом обожрал! Что вы спрашиваете, Филипп Филиппович? Я удивляюсь, как он не лопнет!

– Ну и пусть ест на здоровье!.. Чем тебе помешала сова, хулиган?!

– У-у! – скулил пес-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы.

Затем его с гвалтом волокли за шиворот через приемную в кабинет. Пес подвывал, огрызался, цеплялся за ковер, ехал на заду, как в цирке. Посредине кабинета на ковре лежала стеклянноглазая сова с распоротым животом, из которого торчали какие-то красные тряпки, пахнущие нафталином. На столе валялся вдребезги разбитый портрет.

– Я нарочно не убирала, чтобы вы полюбовались, – расстроенно докладывала Зина, – ведь на стол вскочил, какой мерзавец! И за хвост ее – цап! Я опомниться не успела, как он ее всю истерзал! Мордой его потычьте, Филипп Филиппович, в сову, чтобы он знал, как вещи портить!

И начинался вой. Пса, прилипавшего к ковру, тащили тыкать в сову, причем пес заливался горькими слезами и думал: «Бейте, только из квартиры не выгоняйте!»

– Сову чучельнику отправить сегодня же. Кроме того, вот тебе восемь рублей и шестнадцать копеек на трамвай, съезди к Мюру, купи ему хороший ошейник с цепью.

На следующий день на пса надели широкий блещущий ошейник. В первый момент, поглядевшись в зеркало, он очень расстроился, поджал хвост и ушел в ванную комнату, размышляя, как бы ободрать его о сундук или ящик. Но очень скоро он понял, что он просто – дурак. Зина повела его гулять на цепи. По Обухову переулку пес шел как арестант, сгорая от стыда, но, пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у Мертвого переулка какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его «барской сволочью» и «шестеркой». Когда пересекали трамвайные рельсы, милиционер поглядел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар собственноручно отпер переднюю дверь и впустил Шарика, Зине он при этом заметил:

– Ишь каким лохматым обзавелся Филипп Филиппович! И удивительно жирный.

– Еще бы! За шестерых лопает! – пояснила румяная и красивая от морозу Зина.

«Ошейник все равно что портфель», – сострил мысленно пес и, виляя задом, проследовал в бельэтаж, как барин.

Оценив ошейник по достоинству, пес сделал первый визит в то главное отделение рая, куда до сих пор вход ему был категорически воспрещен, именно – в царство поварихи Дарьи Петровны. Вся квартира не стоила и двух пядей Дарьиного царства. Всякий день в черной сверху и облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф потрескивал. В багровых столбах горело вечною огненной мукой и неутоленной страстью лицо Дарьи Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром. В модной прическе на уши и с корзинкой светлых волос на затылке – светились двадцать два поддельных бриллианта. По стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами, клокотала и шипела в закрытых сосудах...

– Вон! – завопила Дарья Петровна. – Вон, беспризорный карманник! Тебя тут не хватало! Я тебя кочергой...

«Чего ты? Ну чего лаешься? – умильно щурил глаза пес. – Какой же я карманник? Ошейник вы разве не замечаете?» – и он боком лез в дверь, просовывая в нее морду.

Шарик-пес обладал каким-то секретом покорять сердца людей. Через два дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает Дарья Петровна. Острым и узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясною кашицей, заливала все это сливками, посыпала солью и на доске лепила котлеты. В плите гудело, как на пожаре, а на сковороде ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад. Клокотало, лилось...

Вечером потухала пламенная пасть, в окне кухни, над белой половинной занавесочкой, стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой. В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка. Шарик лежал на теплой плите, как лев на воротах, и, задрав от любопытства одно ухо вверх, глядел, как черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате Зины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью, все, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света лежала на портрете черноусого, и пасхальный розан свисал с него.

– Как демон пристал... – бормотала в полумраке Дарья Петровна, – отстань. Зина сейчас придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?

– Нам ни к чему, – плохо владея собою и хрипло отвечал черноусый. – До чего вы огненная...

Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами и, если в Большом театре не было «Аиды» и не было заседания Всероссийского хирургического общества, божество помещалось в кресле. Огней под потолком не было, горела только одна зеленая лампа на столе. Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела. В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало желтые упругие мозги.

– «К берегам священным Нила...» – тихонько напевало божество, закусывая губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра. Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них поднималось к потолку, откуда расходилось по всей комнате, в песьей шубе оживала последняя, еще не вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже обреченная блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенела выходная дверь.

«Зинка в кинематограф пошла, – думал пес, – а как придет, ужинать, стало быть, будем. На ужин, надо полагать, телячьи отбивные».