Высказывания про разочарование в людях. Разочарование в людях цитаты

— Какой же он Кроткий? Он очень зубастый и дерзкий, — любовно говорил о нем Горький в 1917 году.

Стихи Эмиля Кроткого печатались тогда в газете А.М. Горького «Новая жизнь», и странно было видеть такую смиренную подпись под его язвительными и злыми стихами.

В подписи скрывалась ирония: каждое тогдашнее стихотворение Кроткого было проникнуто пафосом той грозной эпохи.

Читатели полюбили поэта именно за отсутствие кротости. В газете Горького его стихотворения печатались часто — боевые отклики на жгучие темы. По своему литературному качеству стихи эти были значительно выше обычных газетных стихов: звучные, упругие ямбы, оснащенные свежими, яркими рифмами. Видна была хорошая школа. Чувствовался взыскательный вкус.

Я познакомился с ним еще раньше — осенью шестнадцатого года. Он жил тогда в номере петроградской гостиницы «Пале-Рояль», что на Пушкинской. Ему нездоровилось. Он лежал на широченной кровати — маленький, хлипкий и тихий — и подвергался мучительной пытке: слушал чтение самодельных стихов какого-то бездарного автора. Этот автор, нагловатый субъект, сидел тут же, у его изголовья, и, дымя ему в лицо папиросой, истязал его своими стихами. Кроткий страдальчески морщился, но даже не пробовал сопротивляться насилию.

Тетрадь у графомана была толстая, и пытке не предвиделось конца.

Мне пришлось вмешаться в это дело и при помощи трехрублевой бумажки удалить назойливого гостя.

С удивлением я понял тогда, что если не в литературе, то в жизни, в быту Кроткий и вправду кроткий.

В этом мне случалось впоследствии убеждаться не раз. По всему своему духовному складу то был один из самых беззлобных людей, младенчески неспособный к преодолению житейских невзгод.

Продолжая лежать в постели, он вызвал официанта, чтобы заказать для нас порцию чая, и обратился к нему с такой застенчивой и робкой улыбкой, словно просил о какой-то неслыханной милости.

Эта-то его душевная мягкость, застенчивость и была для меня привлекательна. Слишком уж много приходилось встречать напористых и беспардонных пройдох, умеющих пробить себе локтями дорогу к удачной карьере, деньгам и чинам.

Таких соблазнов никогда не существовало для Кроткого. Он не умел даже думать о них. Сказать в разговоре с друзьями какую-нибудь меткую остроту, сочинить забавный каламбур, пригвоздить внезапной эпиграммой того или иного пошлеца — дальше его честолюбие не шло.

Появятся ли эти экспромты в печати, было для него почти безразлично. Оттого-то множество его эпиграмм, каламбуров, острот хранятся в памяти его собеседников. Настоящая книжка составлена С. Нариньяни не только по печатным, а и по устным материалам.

Всем горестям своей безрадостной жизни Кроткий только и мог противопоставить остроумие. А жизнь часто трепала его. Он попадал в десятки передряг. Но лишь улыбался беспомощно, юмористически изображая свои злоключения. Когда по прихоти одного самодура-редактора он был вынужден уйти из журнала, которому в течение нескольких лет отдавал все свои силы, он пожал плечами и с обычной своей усмешкой сказал:

— В жизни как в поезде: жестких мест больше, чем мягких.

И этот афоризм каким-то образом утешил его.

Шуток он производил бесконечное множество — и в прозе, и в стихах, во всех жанрах, но в последние годы особенно полюбил создавать афоризмы и сыпал их в разговоре десятками. Многие из них были построены на игре слов, на смешных каламбурах, и в каждом из них сказывался его созерцательный ум. Здесь нужна была большая сноровка: придать каждой своей мысли крылатость, воплотить ее в чеканной, лаконической форме — все это доступно лишь зрелому мастеру. Не все афоризмы одинаково удавались ему, но невозможно было не почувствовать при всяком свидании с ним, что юмор — его родная стихия. Разговаривая, он буквально не мог не острить. Даже в последние дни своей жизни услаждал предсмертную тоску каламбурами.

И замечательно: при всей своей кротости в отношениях с людьми он как журналист, как сатирик до конца пребывал и «зубаст» и бесстрашен.

Я узнал это по собственному опыту. Когда под влиянием педологических и рапповских бредней какая-то комиссия в Наркомпросе запретила мою сказку «Крокодил», Эмиль Кроткий заступился за нее в таких дерзновенных стихах:

Ходила крокодила,
Пока не угодила
В опасные места
Газетного листа.

В критическом отделе
Зверюгу разглядели
И бросили вопрос:
— Что смотрит Наркомпрос?

И вот из Наркомпроса
На зверя смотрят косо:
Какой-де крокодил
Подобное родил?

— Скажите, крокодила,
Зачем вас мать родила?
Созвучны ль вы вполне
Эпохе и стране?

и т.д. Тогда это было небезопасно: выражать сочувствие зловредной «чуковщине». Таких дерзновенных стихов у Кроткого было много. Надеюсь, что в ближайшее время лучшие из них будут изданы, так как нынешний сборник едва ли вмещает в себя сотую долю его литературного наследства.

Корней Чуковский