Кто написал повесть о двух городах. Работа над книгой. Диккенс. Все произведения

Верховое Заволжье – край привольный. Там народ досужий, бойкий, смышленый и ловкий. Таково Заволжье сверху от Рыбинска вниз до устья Керженца. Ниже не то: пойдет лесная глушь, луговая черемиса, чуваши, татары. А еще ниже, за Камой, степи раскинулись, народ там другой: хоть русский, но не таков, как в Верховье. Там новое заселение, а в Заволжском Верховье Русь исстари уселась по лесам и болотам. Судя по людскому наречному говору – новгородцы в давние Рюриковы времена там поселились. Преданья о Батыевом разгроме там свежи. Укажут и «тропу Батыеву» и место невидимого града Китежа на озере Светлом Яре. Цел тот город до сих пор – с белокаменными стенами, златоверхими церквами, с честными монастырями, с княженецкими узорчатыми теремами, с боярскими каменными палатами, с рубленными из кондового, негниющего леса домами. Цел град, но невидим. Не видать грешным людям славного Китежа. Сокрылся он чудесно, Божьим повеленьем, когда безбожный царь Батый, разорив Русь Суздальскую, пошел воевать Русь Китежскую. Подошел татарский царь ко граду Великому Китежу, восхотел дома огнем спалить, мужей избить либо в полон угнать, жен и девиц в наложницы взять. Не допустил Господь басурманского поруганья над святыней христианскою. Десять дней, десять ночей Батыевы полчища искали града Китежа и не могли сыскать, ослепленные. И досель тот град невидим стоит, – откроется перед страшным Христовым судилищем. А на озере Светлом Яре, тихим летним вечером, виднеются отраженные в воде стены, церкви, монастыри, терема княженецкие, хоромы боярские, дворы посадских людей. И слышится по ночам глухой, заунывный звон колоколов китежских.

Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, – какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужанина.

В лесистом Верховом Заволжье деревни малые, зато частые, одна от другой на версту, на две. Земля холодна, неродима, своего хлеба мужику разве до масленой хватит, и то в урожайный год! Как ни бейся на надельной полосе, сколько страды над ней не принимай, круглый год трудовым хлебом себя не прокормишь. Такова сторона!

Другой на месте заволжанина давно бы с голода помер, но он не лежебок, человек досужий. Чего земля не дала, уменьем за дело взяться берет. Не побрел заволжский мужик на заработки в чужу-дальнюю сторону, как сосед его вязниковец, что с пуговками, с тесемочками и другим товаром кустарного промысла шагает на край света семье хлеб добывать. Не побрел заволжанин по белу свету плотничать, как другой сосед его галка. Нет. И дома сумел он приняться за выгодный промысел. Вареги зачал вязать, поярок валять, шляпы да сапоги из него делать, шапки шить, топоры да гвозди ковать, весовые коромысла чуть не на всю Россию делать. А коромысла-то какие! Хоть в аптеку бери – сделаны верно.

Леса заволжанина кормят. Ложки, плошки, чашки, блюда заволжанин точит да красит; гребни, донца, веретена и другой щепной товар работает, ведра, ушаты, кадки, лопаты, коробья, весла, лейки, ковши – все, что из лесу можно добыть, рук его не минует. И смолу с дегтем сидит, а заплатив попенные, рубит лес в казенных дачах и сгоняет по Волге до Астрахани бревна, брусья, шесты, дрючки, слеги и всякий другой лесной товар. Волга под боком, но заволжанин в бурлаки не хаживал. Последнее дело в бурлаки идти! По Заволжью так думают: «Честней под оконьем Христовым именем кормиться, чем бурлацкую лямку тянуть». И правда.

Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…

Заволжанин без горячего спать не ложится, по воскресным дням хлебает мясное, изба у него пятистенная, печь с трубой; о черных избах да соломенных крышах он только слыхал, что есть такие где-то «на Горах». А чистота какая в заволжских домах!.. Славят немцев за чистоту, русского корят за грязь и неряшество. Побывать бы за Волгой тем славильщикам, не то бы сказали. Кто знаком только с нашими степными да черноземными деревнями, в голову тому не придет, как чисто, опрятно живут заволжане.

Волга – рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился – на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.

Немало за Волгой и тысячников. И даже очень немало. Плохо про них знают по дальним местам потому, что заволжанин про себя не кричит, а если деньжонок малу толику скопит, не в банк кладет ее, не в акции, а в родительску кубышку, да в подполье и зароет. Миллионщиков за Волгой нет, тысячников много. Они по Волге своими пароходами ходят, на своих паровых мельницах сотни тысяч четвертей хлеба перемалывают. Много за Волгой таких, что десятками тысяч капиталы считают. Они больше скупкой горянщины да деревянной посуды промышляют. Накупят того, другого у соседей, да и плавят весной в Понизовье. Барыши хорошие! На иных акциях, пожалуй, столько не получишь.

Один из самых крупных тысячников жил за Волгой в деревне Осиповке. Звали его Патапом Максимычем, прозывали Чапуриным. И отец так звался и дедушка. За Волгой и у крестьян родовые прозванья ведутся, и даже свои родословные есть, хотя ни в шестых, ни в других книгах они и не писаны. Край старорусский, кондовый, коренной, там родословные прозвища встарь бывали и теперь в обиходе.

Большой, недавно построенный дом Чапурина стоял середь небольшой деревушки. Дом в два жилья, с летней светлицей на вышке, с четырьмя боковушками, двумя светлицами по сторонам, с моленной в особой горнице. Ставлен на каменном фундаменте, окна створчатые, стекла чистые, белые, в каждом окне занавеска миткалевая с красной бумажной бахромкой. На улицу шесть окон выходило. Бревна лицевой стены охрой на олифе крашены, крыша красным червляком. На свесах ее и над окнами узорчатая прорезь выделана, на воротах две маленькие расшивы и один пароход ради красы поставлены. В доме прибрано все на купецкую руку. Пол крашеный, – олифа своя, не занимать стать; печи-голландки, кафельные, с горячими лежанками; по стенам, в рамках красного дерева два зеркала да с полдюжины картин за стеклом повешено. Стулья и огромный диван красного дерева крыты малиновым трипом, три клетки с канарейками у окон, а в углу заботливо укрыты платками клетки: там курские певуны – соловьи; до них хозяин охотник, денег за них не жалеет.

По краям дома пристроены светелки. Там хозяйские дочери проживали, молодые девушки. В передней половине горница хозяина была, в задней моленная с иконостасом в три тябла. Канонница с Керженца при той моленной жила, по родителям «негасимую» читала. Внизу стряпущая, подклет да покои работников да работниц.

У Патапа Максимыча по речкам Шишинке и Чернушке восемь токарен стояло. Посуду круглую: чашки, плошки, блюда в Заволжье на станках точат – один работник колесо вертит, другой точит. К такому станку много рук надо, но смышленый заволжанин придумал, как делу помочь. Его сторона место ровное, лесное, болотное, речек многое множество. Больших нет, да нет и таких, что «на Горах» водятся: весной корабли пускай, в межень курица не напьется. В песчаных ложах заволжских речек воды круглый год вдосталь; есть такие, что зимой не мерзнут: летом в них вода студеная, рука не терпит, зимой пар от нее. На таких-то речках и настроили заволжские мужики токарен: поставит у воды избенку венцов в пять, в шесть, запрудит речонку, водоливное колесо приладит, привод веревочный пристегнет, и вертит себе такая меленка три-четыре токарных станка зараз. Работа не в пример спорее. Таких токарен у осиповского тысячника было восемь, на них тридцать станков стояло; да, кроме того, дома у него, в Осиповке, десятка полтора ручных станков работало. Была своя красильня посуду красить, на пять печей; чуть не круглый год дело делала. Работников по сороку и больше Патап Максимыч держал. Да по деревням еще скупал крашоную и некрашоную посуду. Горянщиной сам в Городце торговал. Две крупчатки у него в Красной Рамени было, одна о восьми, другая о шести поставах. Расшивы свои по Волге ходили, из Балакова да из Новодевичья пшеницу возили, на краснораменских крупчатках Чапурин ее перемалывал. Мукой в Верховье он торговал: славная мука у него бывала – чистая, ровно пух; покупатели много довольны ей оставались.

«По́весть о двух города́х» (англ. A Tale of Two Cities ) - изданный в 1859 году исторический роман Чарльза Диккенса о временах Французской революции .

Сюжет

Опустившемуся адвокату Картону, который безответно влюблён в Люси, удаётся подслушать разговор мадам Дефарж, в котором она раскрывает истинную причину своей ненависти к Эвремондам. Много лет назад покойный Эвремонд изнасиловал её сестру, лечащим врачом которой был доктор Манетт. Её семья была обречена на истребление, и сама она выжила только чудом.

Картон предупреждает Люси и её семью о необходимости срочно покинуть Францию, так следующей жертвой мадам Дефарж станет семья «последнего из Эвремондов», то есть сама Люси и её дочь. При помощи шантажа он получает доступ в камеру Дарнея и меняется с ним одеждой. Так как внешне они очень похожи, Дарнею удаётся беспрепятственно выбраться из тюрьмы и из Парижа, а Картон на другой день вместо него восходит на гильотину.

Из последних слов Картона ясно, что он считает свой поступок актом самопожертвования из любви к Люси и ради её счастья. В конце книги показана гибель мадам Дефарж от руки верной экономки Люси Манетт. Супруги Дарнеи благополучно возвращаются в Лондон.

Анализ

Идея «Повести о двух городах» пришла к Диккенсу во время исполнения в пьесе Уилки Коллинза роли человека, который жертвует собой ради счастья своей возлюбленной и дорогого её сердцу мужчины. С этим сюжетом, который имел параллели в жизни самого Диккенса, связались мысли о Французской революции, почерпнутые во время чтения исторической книги Карлейля - писателя, которого Диккенс боготворил и у которого учился.

Что характерно для зрелого Диккенса, остросюжетные конструкции позволяют ему наметить нити, пронизывающие всё общество, и провести перед глазами читателя представителей самых разных сословий. Юридическая профессия, как всегда, влечёт его к драматическим описаниям судебных процессов. Религиозные мотивы возвращения к жизни, всепрощения и самопожертвования отражены в веренице образных антитез и противопоставлений. Скажем, растекающееся по парижской улице вино из разбитой бочки предвещает реки крови.

«Это было лучшее изо всех времен, это было худшее изо всех времен; это был век мудрости, это был век глупости; это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы Света, это были годы Мрака; это была весна надежд, это была зима отчаяния; у нас было все впереди, у нас не было ничего впереди…»

Популярность

Обложка американского издания 1942 года

В англоязычных странах единственный (за исключением «Барнеби Раджа ») исторический роман Диккенса стал хрестоматийным. Утверждается, что при тираже в 200 млн экземпляров это не только самое популярное в англоязычных странах произведение писателя, но и главный бестселлер в истории англоязычной прозы .

Роман неоднократно экранизировался, первый раз в 1911 году. Классической считается экранизация 1935 года , спродюсированная Д. Селзником . В 1980-е годы обратиться к этому литературному материалу планировал Терри Гильям . В 1980 году вышли также американская экранизация романа, английский минисериал, а в 1984 году - австралийский мультфильм. На сюжет романа поставлены опера и мюзикл .

Экранизации

• «Повесть о двух городах» / A Tale of Two Cities (США, 1907)
• «Повесть о двух городах» / A Tale of Two Cities - режиссёр Уильям Хамфри (США, 1911)
• «Повесть о двух городах» / A Tale of Two Cities - режиссёр Фрэнк Ллойд (США, 1917)
• «Повесть о двух городах» /

«Повесть о двух городах» – один из поздних романов Чарльза Диккенса, увидевший свет в последнее десятилетие творческой карьеры писателя. Опубликованный в 1859 году, он стал хрестоматийным произведением и ключевым историческим романом английской прозы. В то же время для отечественного читателя этот роман не является приоритетным в литературном наследии Диккенса и явно уступает таким культовым вещам, как «Оливер Твист», «Дэвид Копперфильд», «Домби и сын» и другим.

Любимый роман англичан был неоднократно экранизирован Великобританией. В 1958 году одноименную ленту выпустил режиссер Ральф Томас, в 1980-м Майкл Э. Брайант снял многосерийный фильм с тем же названием. От Соединенных Штатов с экранизациями выступали Джек Конуэй и Джим Годдар. Австралийский режиссер Уорвик Гилберт в 1984 году выпустил мультипликационную версию знаменитого романа.

Давайте вспомним сюжет «Повести о двух городах», истории, которая продолжает вдохновлять спустя столетия.

XVIII век – самый прекрасный, ужасный, кровопролитный, жизнеутверждающий и самый противоречивый. «Век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния… У нас было все впереди, у нас впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то вдруг обрушивались в преисподнюю…»

Это было лето 1775 года. Две великие европейские державы – Англия и Франция – погрязли в грехе, разврате, жестокости и несправедливости. Францией правил король с тяжелой челюстью и красивая королева. Франция транжирила деньги и быстро катилась под гору. А еще она смотрела, чтобы ее подданные вели себя пристойно. Так, одному негодному юнцу, который не упал на колени перед шестью монахами в дождливую погоду, отрубили обе руки, вырвали язык и после всех пережитых мучений сожгли живьем.

Англией правил король с тяжелой челюстью и некрасивая королева. Англия кичилась своим порядком и благоденствием, в то время как разбои проходили сплошь и рядом. Грабили и убивали не только на больших дорогах, но и в городах. Не зная страху, разбойничьи шайки орудовали в королевских лесах, в театральных ложах и сияющих гостиных. Закон карал виновников выборочно: в один день он вешал убийцу и насильника, в другой – мелкого воришку, укравшего кусок булки.

Социальная нищета

Города этих двух держав находились под гнетом неизменных властелинов – Холода, Грязи, Болезни, Невежества, Нужды и Голода. Особенно чудовищной была сила Голода. Он, как мельница с огромными жерновами, превращал молодых в стариков. Печать Голода лежала на каждом лице горожанина. Голод лез из старых домов, из убогого тряпья, он прятался в подвалах, глазел из печных труб, он облизывал полки булочных и бакалейных и утробно выл в пустых животах.

Немногие знали, но уже тогда в городах и маленьких деревушках зарождалась неведомая новая сила. Совсем скоро она даст о себе знать. И имя ей Революция.

Пока в мире намечались коренные перемены, банковского служащего мистера Лорри занимали совсем другие вопросы. Дело в том, что в данный момент он направлялся во Францию на встречу с одной молодой особой. Юную знакомую мистера Лорри звали Люси Манетт. За свои семнадцать лет девушка никогда не знала родительской ласки. Круглая сирота, она лишилась отца и матери, будучи еще совсем малышкой. Ее отец пропал без вести, а мама сгорела от горя в считанные месяцы.

В свое время мистер Лорри был поверенным Александра Манетта, отца Люси. Это он вывез двухлетнюю сиротку из страны и устроил, чтобы она ни в чем не нуждалась. Теперь Лорри встретился с Люси, чтобы сообщить ей шокирующую весть – ее отец жив!

Оказывается, на протяжении восемнадцати лет Александр Манетт был несправедливо заключен в тюрьме. Теперь он освобожден, находится у своего друга Дефаржа, однако сильно сдал за годы пребывания в заточении. Он практически никого не признает, часто впадает в забытье и думает, что по-прежнему находится в темнице.

Люси вместе с мистером Лорри отправляется знакомиться с «воскресшим» родителем. Вид Александра Манетта приводит визитеров в шок. Бывший заключенный больше похож на живой труп. Его голос походит на эхо, которое уже давным-давно отзвучало. Это был голос человека, утратившего все надежды, мечты, стремления, человека, погибшего безвозвратно.

Однако облик Люси, ее золотистые локоны, точь-в-точь такие же, как у покойной матери, ее нежный голос и ласковые прикосновения пробуждают «мертвеца», он выходит из забытья и плачет вместе со своей новообретенной дочерью.

Проходит пять лет. В Олд-Бейли (прим. – традиционное название лондонского суда) судят только что прибывшего Чарльза Дарнлея. Молодого человека обвиняют в государственной измене. На судебном заседании присутствует семейство Манетт, отец и дочь. Они становятся свидетелями того, как адвокат Сидни Картон с блеском выигрывает дело и обеспечивает своему подопечному свободу.

Чарльз Дарнлей появился в английской столице под вымышленным именем. На самом деле его семейство носит фамилию Эвремонд. Эвремонды – высокопоставленные особы, печально знаменитые среди английского народонаселения своей ненавистью к простым людям. Народ платит Эвремондам тем же. В день освобождения Чарльза из-под стражи разъяренный горожанин убил маркиза Эвремонда (дядю Дарнлея) за то, что он переехал каретой его брата и не понес наказания.

Чарльз, однако, не скорбит по безвременно почившему родственнику – он страстно влюблен в Люси Манетт и больше всего на свете мечтает, чтобы она стала его женой.

Чувства молодых людей взаимны. Главная проблема в отце Люси, ведь именно дядя Чарльза обрек его на восемнадцатилетнее заточение. Александр Манетт дает согласие на брак дочери. Однако от пережитых волнений его психическое состояние сильно ухудшается, и он опять впадает в продолжительное забытье.

Тем временем во Франции разгорается революция. Дарнлей мчится в Париж, чтобы спасти от расправы своего бывшего слугу, но, как только он оказывается на французской земле, его задерживают, ведь он представитель аристократического рода Эвремондов – прославленных народных угнетателей.

Во время слушания интересы Дарнлея защищает Сидни Картон, в его пользу ходатайствует Александр Манетт, который на правах пострадавшего от аристократического беспредела пользуется уважением революционеров. Тяжба по делу Дарнлея длится практически два года и завершается оправданием подсудимого.

Но не успели друзья и родные заключенного отпраздновать победу, как его вновь берут под стражу. Против Дарнлея выдвинуты новые обвинения. Среди обвинителей мосье Дефарж, его супруга мадам Дефарж и… Александр Манетт. Последний выступает против своего зятя из прошлого. Дело в то, что в камере Манетта были найдены дневниковые записи, в которых говорилось, что дядя и отец Дарнлея-Эвремонда жестоко обошлись с одной крестьянской семьей: глава семейства был до смерти замучен, брат заколот, а мать, вынашивавшая ребенка, изнасилована. Манетт был приставлен смотрителем за беременной крестьянкой. Решив предать бесчинства маркизов огласке, Манетт был тут же устранен. Так, собственно, он и попал в тюрьму.

Мадам Дефарж оказалась младшей сестрой замученной крестьянки. Она чудом спаслась и поклялась мстить каждому из рода Эвремондов. Расплачиваться за грехи отцов теперь вынужден Чарльз. Его признали виновным и приговорили к смертной казни через повешение.

Во имя любви

На выручку обреченному Дарнлею вновь приходит Сидни Картон. Его знания по юриспруденции и адвокатское красноречие уже бессильны. Сидни предлагает Дарнлею поменяться местами. Внешне молодые люди очень похожи, так что вряд ли кто-то заметит подмену. План предельно прост. Картон взойдет вместо Дарнлея на эшафот, а тот отправится обратно к семье.

К чему такая жертва? Оказывается, все это время адвокат Сидни Картон был безответно влюблен в Люси Манетт. Его любовь оказалась так благородна и чиста, что самое главное счастьем для него – благополучие возлюбленной. Пусть для этого нужно уступить любимую сопернику, пусть отдать жизнь, главное, чтобы Она была счастлива.

Утром того же дня в Париже казнили Чарльза Дарнлея. Собравшаяся толпа зевак и не подозревала, что настоящий Дарнлей мчался прочь от ненавистного места, а в грязной канаве лежало тело адвоката Сидни Картона.

Чарльз и Люси Дарнлеи были счастливы в браке. Вскоре у них родился первенец. Его назвали Сидни в честь спасителя их семьи.

Роман Чарльза Диккенса «Повесть о двух городах»: краткое содержание

С моими детьми и друзьями участвовал в домашнем спектакле, в пьесе Уилки Коллинза «Застывшая пучина». Мне очень хотелось войти по-настоящему в роль, и я старался представить себе то душевное состояние, которое я мог бы правдиво передать, дабы захватить зрителя.

По мере того как у меня складывалось представление о моем герое, оно постепенно облекалось в ту форму, в которую и вылилось окончательно в этой повести. Я поистине перевоплотился в него, когда играл. Я так остро пережил и перечувствовал все то, что выстрадано и пережито на этих страницах, как если бы я действительно испытал это сам.

Во всем, что касается жизни французского народа до и во время Революции, я в своих описаниях (вплоть до самых незначительных мелочей) опирался на правдивые свидетельства очевидцев, заслуживающих безусловного доверия.

Я льстил себя надеждой, что мне удастся внести нечто новое в изображение той грозной эпохи, живописав ее в доступной для широкого читателя форме, ибо, что касается ее философского раскрытия, вряд ли можно добавить что-либо к замечательной книге мистера Карлейля .

Ноябрь 1850 г.

Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время, – век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния, у нас было все впереди, у нас впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то вдруг обрушивались в преисподнюю, – словом, время это было очень похоже на нынешнее, и самые горластые его представители уже и тогда требовали, чтобы о нем – будь то в хорошем или в дурном смысле – говорили не иначе, как в превосходной степени.

В то время на английском престоле сидел король с тяжелой челюстью и некрасивая королева ; король с тяжелой челюстью и красивая королева сидели на французском престоле . И в той и в другой стране лорды, хранители земных благ, считали незыблемой истиной, что существующий порядок вещей установлен раз навсегда, на веки вечные.

Стояло лето господне тысяча семьсот семьдесят пятое. В ту благословенную пору Англия, как и ныне, сподобилась откровения свыше. Миссис Сауткотт только что исполнилось двадцать пять лет и по сему случаю некоему рядовому лейб-гвардии, наделенному пророческим даром, было видение, что в оный знаменательный день твердь земная разверзнется и поглотит Лондон с Вестминстером. Да и коклейнский призрак угомонился всего лишь каких-нибудь двенадцать лет , не больше, после того как он, точь-в-точь как наши прошлогодние духи (проявившие сверхъестественное отсутствие всякой изобретательности), простучал все, что ему было положено. И только совсем недавно от конгресса английских подданных в Америке до английского престола и народа стали доходить сообщения на простом, человеческом языке о вполне земных делах и событиях , и, сколь это ни странно, оные сообщения оказались чреваты много более серьезными последствиями для человечества, нежели все те, что поступали от птенцов коклейнского выводка.

Франция, которая не пользовалась таким благоволением духов, как ее сестрица со щитом и трезубцем , печатала бумажные деньги, транжирила их и быстро катилась под гору. Следуя наставлениям своих христианских пастырей, она, кроме того, изощрялась в высокочеловеколюбивых подвигах; так, например, одного подростка приговорили к следующей позорной казни: ему отрубили обе руки, вырвали клещами язык, а потом сожгли живьем за то, что он не преклонил колен в слякоть перед кучкой грязных монахов, шествовавших мимо него на расстоянии пятидесяти шагов. Не лишено вероятности, что в ту пору, когда предавали казни этого мученика, где-нибудь в лесах Франции и Норвегии росли те самые деревья, уже отмеченные Дровосеком Судьбой, кои предрешено было срубить и распилить на доски, дабы сколотить из них некую передвижную машину с мешком и ножом , оставившую по себе страшную славу в истории человечества. Не лишено вероятности, что в убогом сарае какого-нибудь землепашца, под Парижем, стояли в тот самый день укрытые от непогоды, грубо сколоченные телеги, облепленные деревенской грязью – на них, как на насесте, сидели куры, а тут же внизу копошились свиньи, – и Хозяин Смерть уже облюбовал их как собственные двуколки Революции. Но эти двое – Дровосек и Хозяин, – хоть они и трудятся не переставая, но трудятся оба беззвучно, и никто не слышит, как они тихо шагают приглушенными шагами, а если бы кто и осмелился высказать предположение, что они не спят, а бодрствуют, такого человека тотчас же объявили бы безбожником и бунтовщиком.

Англия гордилась своим порядком и благоденствием, но на самом деле похвастаться было нечем. Даже в столице каждую ночь происходили вооруженные грабежи, разбойники врывались в дома, грабили на улицах; власти советовали семейным людям не выезжать из города, не сдав предварительно свое домашнее имущество в мебельные склады; грабитель, орудовавший ночью на большой дороге, мог оказаться днем мирным торговцем Сити; так однажды некий купец, на которого ночью напала разбойничья шайка, узнал в главаре своего собрата по торговле и окликнул его, тот предупредительно всадил ему пулю в лоб и ускакал; на почтовую карету однажды напало семеро, троих кондуктор уложил на месте, а остальные четверо уложили его самого – у бедняги не хватило зарядов, – после чего они преспокойно ограбили почту; сам вельможный властитель города Лондона, лорд-мэр, подвергся нападению на Тернемском лугу, какой-то разбойник остановил его и на глазах у всей свиты обобрал дочиста его сиятельную особу; узники в лондонских тюрьмах вступали в драку со своими тюремщиками и блюстители закона усмиряли их картечью; на приемах во дворце воры срезали у благородных лордов усыпанные бриллиантами кресты; в приходе Сент-Джайлса солдаты врывались в лачуги в поисках контрабанды, из толпы в солдат летели пули, солдаты стреляли в толпу, – и никто этому не удивлялся. В этой повседневной сутолоке беспрестанно требовался палач, и хоть он работал не покладая рук, толку от этого было мало; то вздергивал он рядами партии осужденных преступников, то под конец недели, в субботу, вешал попавшегося во вторник громилу, то клеймил дюжинами заключенных Ньюгетской тюрьмы , то перед входом в Вестминстер жег на костре кучи памфлетов; нынче он казнит гнусного злодея, а завтра несчастного воришку, стянувшего медяк у деревенского батрака.

Все эти происшествия и тысячи им подобных, повторяясь изо дня в день, знаменовали собой дивный благословенный год от Рождества Христова тысяча семьсот семьдесят пятый. И меж тем как в их сомкнутом круге неслышно трудились Дровосек и Хозяин, те двое с тяжелыми челюстями и еще двое – одна некрасивая, другая прекрасная собою, шествовали с превеликой пышностью, уверенные в своих божественных правах. Так сей тысяча семьсот семьдесят пятый год вел предначертанными путями и этих Владык и несметное множество ничтожных смертных, к числу коих принадлежат и те, о ком повествует паша летопись.

В пятницу поздно вечером в самом конце ноября перед первым из действующих лиц, о коих пойдет речь в нашей повести, круто поднималась вверх дуврская проезжая дорога. Дороги ему, собственно, не было видно, ибо перед глазами у него медленно тащилась, взбираясь на Стрелковую гору, дуврская почтовая карета. Хлюпая по топкой грязи, он шагал рядом с каретой вверх по косогору, как и все остальные пассажиры, не потому, что ему захотелось пройтись, вряд ли такая прогулка могла доставить удовольствие, но потому, что и косогор, и упряжь, и грязь, и карета – все это было до того обременительно, что лошади уже три раза останавливались, а однажды, взбунтовавшись, потащили карету куда-то вбок, поперек дороги, с явным намерением отвезти ее обратно в Блэкхиз. Но тут вожжи и кнут, кондуктор и кучер, все сразу принялись внушать бедным клячам некий параграф воинского устава, дабы пресечь их бунтарские намерения, кои вполне могли бы служить доказательством того, что иные бессловесные твари наделены разумом: лошадки мигом смирились и вернулись к своим обязанностям.