Василий князев - камчатские рассказы. Василий Васильевич Князев. Биография

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Марк Твен

Людоедство в поезде

Не так давно я ездил в Сент-Луис; по дороге на Запад на одной из станций, уже после пересадки в Тере-хот, что в штате Индиана, к нам в вагон вошел приветливый, добродушного вида джентльмен лет сорока пяти – пятидесяти и сел рядом со мной. Около часу толковали мы с ним о всевозможных предметах, и он оказался умным и интересным собеседником.

Услышав, что я из Вашингтона, он тут нее принялся расспрашивать меня о видных государственных деятелях, о делах в конгрессе, и я скоро убедился, что говорю с человеком, который прекрасно знает всю механику политической жизни столицы, все тонкости парламентской процедуры обеих наших законодательных палат. Случайно возле нашей скамейки на секунду остановились двое, и до нас донесся обрывок их разговора:

– Гаррис, дружище, окажи мне эту услугу, век тебя буду помнить…

При этих словах глаза моего нового знакомого вдруг радостно заблестели. «Видно, они навеяли ему какое-то очень приятное воспоминание», – подумал я.

Но тут лицо его стало задумчивым и помрачнело.

Он повернулся ко мне и сказал:

– Позвольте поведать вам одну историю, раскрыть перед вами тайную страничку моей жизни; я не касался ее ни разу с тех пор, как произошли те далекие события. Слушайте внимательно – обещайте не перебивать.

Я обещал, и он рассказал мне следующее удивительное происшествие; голос его порой звучал вдохновенно, порой в нем слышалась грусть, но каждое слово от первого до последнего было проникнуто искренностью и большим чувством.

РАССКАЗ НЕЗНАКОМЦА

Так вот, 19 декабря 1853 года выехал я вечерним чикагским поездом в Сент-Луис. В поезде было двадцать четыре пассажира, и все мужчины. Ни женщин, ни детей. Настроение было превосходное, и скоро все перезнакомились. Путешествие обещало быть наиприятнейшим; и помнится, ни у кого из нас не было ни малейшего предчувствия, что вскоре нам предстоит пережить нечто поистине кошмарное.

В одиннадцать часов вечера поднялась метель.

Проехали крохотное селение Уэлден, и за окнами справа и слева потянулись бесконечные унылые прерии, где не встретишь жилья на многие мили вплоть до самого Джубили-Сеттльмента. Ветру ничто не мешало на этой равнине – ни лес, ни горы, ни одинокие скалы, и он неистово дул, крутя снег, напоминавший клочья пены, что летают в бурю над морем. Белый покров рос с каждой минутой; поезд замедлил ход, – чувствовалось, что паровичку все труднее пробиваться вперед. То и дело мы останавливались среди огромных белых валов, встававших на нашем пути подобно гигантским могилам. Разговоры стали смолкать. Недавнее оживление уступило место угрюмой озабоченности.

Мы вдруг отчетливо представили себе, что можем очутиться в снежной ловушке посреди этой ледяной пустыни, в пятидесяти милях от ближайшего жилья.

В два часа ночи странное ощущение полной неподвижности вывело меня из тревожного забытья. Мгновенно пришла на ум страшная мысль: нас занесло! «Все на помощь!» – пронеслось по вагонам, и все как один мы бросились исполнять приказание. Мы выскакивали из теплых вагонов прямо в холод, в непроглядный мрак; ветер обжигал лицо, стеной валил снег, но мы знали – секунда промедления грозит всем нам гибелью. Лопаты, руки, доски – все пошло в ход. Это была странная, полуфантастическая картина: горстка людей воюет с растущими на глазах сугробами, суетящиеся фигурки то исчезают в черноте ночи, то возникают в красном, тревожном свете от фонаря локомотива.

Потребовался лишь один короткий час, что мы поняли всю тщетность наших усилий. Не успевали мы раскидать одну снежную гору, как ветер наметал на дороге десятки новых. Но хуже было другое: во время последнего решительного натиска на врага у нашего паровичка лопнула продольная ось. Расчисти мы и тут не смогли бы сдвинуться с места. Выбившись из сил, удрученные, разошлись мы по вагонам. Расселись поближе к огню и стали обсуждать обстановку. Самое ужасное было то, что у нас не было никакой провизии. Замерзнуть мы не могли: на паровозе полный тендер дров – наше единственное утешение. В концов все согласились с малоутешительным выводом кондуктора, который сказал, что любой из нас погибнет, если рискнет отправиться по такой погоде за пятьдесят миль. Значит, на помощь рассчитывать нечего, посылай не посылай – все без толку.

Остается одно: терпеливо и покорно ждать – чудесного спасения или голодной смерти. Понятно, что и самое мужественное сердце должно было дрогнуть при этих словах.

Прошел час, громкие разговоры смолкли, в короткие минуты затишья там и сям слышался приглушенный шепот; пламя в лампах стало гаснуть, по стенам поползли дрожащие тени; и несчастные пленники, забившись по углам, погрузились в размышления, стараясь по возможности забыть о настоящем или уснуть, если придет сон.

Бесконечная ночь длилась целую вечность, – нам и в самом деле казалось, что ей не будет конца, – медленно убывала час за часом, и наконец на востоке забрезжил серый, студеный рассвет. Становилось светлее, пассажиры задвигались, закопошились – тот поправляет съехавшую на лоб шляпу, этот разминает затекшие руки и ноги, и все, едва пробудившись, тянутся к окнам. Глазам нашим открывается все та же безрадостная картина. Увы, безрадостная! Никаких признаков жизни, ни дымка, ни колеи, только беспредельная белая пустыня, где на просторе гуляет ветер, волнами ходит снег, и мириады взвихренных снежных хлопьев густой пеленой застилают небо.

Весь день мы в унынии бродили по вагонам, говорили мало, больше молчали и думали. Еще одна томительная, бесконечная ночь и голод.

Еще один рассвет – еще один день молчания, тоски, изнуряющего голода, бессмысленного ожидания помощи, которой неоткуда прийти. Ночью, в тяжелом сне. – праздничные столы, ломящиеся от яств; утром – горькое пробуждение и снова муки голода.

Наступил четвертый день и прошел; наступил пятый! Пять дней в этом страшном заточении! В глазах у всех прятался страх голода. И было в их выражении нечто такое, что заставляло содрогнуться: взгляд выдавал то, пока еще неосознанное, что поднималось в каждой груди и чего никто еще не осмеливался вымолвить.

Миновал шестой день, рассвет седьмого занялся над исхудалыми, измученными, отчаявшимися людьми, на которых уже легла тень смерти. И час пробил! То неосознанное, что росло в каждом сердце, было готово сорваться с каждых уст. Слишком большое испытание для человеческой природы, дольше терпеть невмоготу. Ричард Х. Гастон из Миннесоты, длинный, бледный, тощий, как скелет, поднялся с места. Мы знали, о чем он будет говорить, и приготовились: всякое чувство, всякий признак волнения упрятаны глубоко; в глазах, только что горевших безумием, лишь сосредоточенное строгое спокойствие.

– Джентльмены! Медлить дольше нельзя. Время не терпит. Мы с вами сейчас должны решить, кто из нас умрет, чтобы послужить пропитанием остальным.

Следом выступил мистер Джон Д. Уильямс из штата Иллинойс:

– Господа, я выдвигаю кандидатуру преподобного Джеймса Сойера из штата Теннесси.

Мистер У. Р. Адамс из штата Индианы сказал:

– Предлагаю мистера Дэниела Слоута из НьюЙорка.

Мистер Чарльз Д. Лэнгдон. Выдвигаю мистера Сэмюела А. Боуэна из Сент-Луиса.

Мистер Слоут. Джентльмены, я хотел бы отвести свою кандидатуру в пользу мистера Джона А. Ван-Ностранда-младшего из Нью-Джерси.

Mистер Гастон. Если не будет возражений, просьбу мистера Слоута можно удовлетворить.

Мистер Ван-Ностранд возражал, и просьбу Дэниела Слота не удовлетворили. С самоотводом выступили также господа Сойер и Боуэн; самоотвод их, на том же основании, не был принят.

Мистер А. Л. Баском из штата Oгайо. Предлагаю подвести черту и перейти к тайному голосованию.

Мистер Сойер. Джентльмены, я категорически возражаю против подобного ведения собрания.

Это против всяких правил. Я требую, чтобы заседание было прервано. Надо, во-первых, избрать председателя, затем, в помощь ему, заместителей. Вот тогда мы сможем должным образом рассмотреть стоящий перед нами вопрос, сознавая, что ни одно парламентское установление нами не нарушено.

Мистер Билл из Айовы. Господа, я протестую. Не время и не место разводить церемонии и настаивать на пустых формальностях. Вот уже семь дней у нас не было во рту ни крошки. Каждая секунда, истраченная на пустые пререкания, лишь удваивает наши муки. Что касается меня, я вполне удовлетворен названными кандидатурами, как, кажется, и все присутствующие; и я со своей стороны заявляю, что надо без промедления приступить к голосованию и избрать кого-нибудь одного, хотя… впрочем, можно и сразу нескольких. Вношу следующую резолюцию…

Мистер Гастон. По резолюции могут быть возражения; кроме того, согласно процедуре, мы сможем принять ее только по истечении суток с момента прочтения. Это лишь вызовет, мистер Билл, столь нежелательную для вас проволочку. Слово предоставляется джентльмену из Нью-Джерси.

Мистер Ван-Ностранд. Господа, я чужой среди вас, и я вовсе не искал для себя столь высокой чести, какую вы мне оказали. Поймите, мне кажется неудобным…

Мистер Морган из Алабамы (прерывая).

Поддерживаю предложение мистера Сойера! Предложение было поставлено на голосование, и прения, как полагается, были прекращены. Предложение прошло, председателем избрали мистера Гастона, секретарем мистера Блейка, в комиссию по выдвижению кандидатур вошли господа Холкомб, Дайэр и Болдуин, для содействия работе комиссии был избран Р. М. Хоулман, по профессии поставщик продовольственных товаров.

Объявили получасовой перерыв, комиссия удалилась на совещание. По стуку председательского молотка участники заседания вновь заняли места, комиссия зачитала список. В числе кандидатов оказались господа Джордж Фергюссон из штата Кентукки, Люсьен Херрман из штата Луизиана и У. Мессин, штат Колорадо. Список в целом был одобрен.

Мистер Роджерс из штата Миссури.

Господин председатель, я вношу следующую поправку н докладу комиссии, который на сей раз был представлен на рассмотрение палаты в соответствии со всеми правилами процедуры. Я предлагаю вместо мистера Херрмана внести в список всем известного и всеми уважаемого мистера Гарриса из Сент-Луиса. Господа, было бы ошибкой думать, что я хоть на миг подвергаю сомнению высокие моральные качества и общественное положение джентльмена из Луизианы, я далек от этого. Я отношусь к нему с не меньшим почтением, чем любой другой член нашего собрания. Но нельзя закрывать глаза на то обстоятельство, что этот джентльмен потерял в весе за время нашего пребывания здесь значительно более других; никто из нас не имеет права закрывать глаза на тот факт, господа, что комиссия – не знаю, просто ли по халатности, или из каких-либо неблаговидных побуждений – пренебрегла своими обязанностями и представила на голосование джентльмена, в котором, как бы ни были чисты его помыслы, слишком мало питательных веществ…

Председатель. Мистер Роджерс, лишаю вас слова. Я не могу допустить, чтобы честность членов комиссии подвергали сомнению. Все недовольства и жалобы прошу подавать на рассмотрение в строгом соответствии с правилами процедуры. Каково мнение присутствующих по этой поправке?

Мистер Холлидэй из штата Виргиния. Вношу еще одну поправку. Предлагаю заменить мистера Мессика мистером Харвеем Дэвисом из штата Орегон. Мне могут возразить, что полная лишений и трудностей жизнь далеких окраин сделала плоть мистера Дэвиса чересчур жесткой. Но, господа, время ли обращать внимание на такие мелочи, как недостаточная мягкость? Время ли придираться к столь ничтожным пустякам? Время ли проявлять чрезмерную разборчивость? Объем – вот что интересует нас прежде всего, объем, вес и масса – теперь это самые высокие достоинства. Что там образование, что талант, даже гений. Я настаиваю на поправке.

Мистер Морган (горячась). Господин председатель, я самым решительным образом протестую против последней поправки. Джентльмен из Орегона уже весьма не молод. Объем его велик, не спорю, но это все кости, отнюдь не мясо. Быть может, господину из Виргинии будет довольно бульона, я лично предпочитаю более плотную пищу. Уж не издевается ли он над нами он что – хочет накормить нас тенью? Не смеется ли он над нашими страданиями, подсовывая нам этого орегонского призрака? Я спрашиваю его, как можно смотреть на эти умоляющие лица, в эти полные скорби глаза, как можно слышать нетерпеливое биение наших сердец и в то же время навязывать нам этого заморенного голодом обманщика. Я спрашиваю мистера Холлидэя, можно ли, помня о нашем бедственном положении, о наших прошлых страданиях, о нашем беспросветном будущем, – можно ли, я спрашиваю, так упорно всучивать нам эту развалину, эти живые мощи, эту костлявую, скрюченную болезнями обезьяну с негостеприимных берегов Орегона? Нельзя, господа, ни в коем случае нельзя. (Аплодисменты.)

Поправка была поставлена на голосование и после бурных прений отклонена. Что касается первого предложения, оно было принято, и мистера Гарриса внесли в список кандидатов. Началось голосование. Пять раз голосовали без всякого результата, на шестой выбрали Гарриса: «за» голосовали все; «против» был только сам мистер Гаррис. Предложили проголосовать еще раз: хотелось избрать первого кандидата единогласно, – это, однако, не удалось, ибо и на сей раз Гаррис голосовал против.

Мистер Радвей предложил перейти к обсуждению следующих кандидатов и выбрать кого-нибудь на завтрак. Предложение приняли.

Стали голосовать. Мнения присутствующих разделились – половина поддерживала кандидатуру мистера Фергюссона по причине его юных лет, другая настаивала на избрании мистера Мессика, как более крупного по объему. Президент высказался в пользу последнего, голос его был решающим. Такой оборот дела вызвал серьезное неудовольствие в лагере сторонников потерпевшего поражение Фергюссона, был поднят вопрос о новом голосовании, но кто-то вовремя предложил закрыть вечернее заседание, и все быстро разошлись.

Подготовка к ужину завладела вниманием фергюссоновской фракции, и они позабыли до поры до времени свои огорчения. Когда же они снова принялись было сетовать на допущенную по отношению к ним несправедливость, подоспела счастливая весть, что мистер Гаррис подан, и все их обиды как рукой сняло.

В качестве столов мы использовали спинки сидений; с сердцами, исполненными благодарности, рассаживались мы за ужин, великолепие которого превзошло все созданное нашей фантазией за семь дней голодной пытки. Как изменились мы за эти несколько коротких часов! Еще в полдень – тупая, безысходная скорбь; голод, лихорадочное отчаяние; а сейчас – какая сладкая истома на лицах, в глазах признательность, – блаженство такое полное, что нет слов его описать. Да, то были самые счастливые минуты в моей богатой событиями жизни. Снаружи выла вьюга, ветер швырял снег о стены нашей тюрьмы. Но теперь ни снег, ни вьюга были нам не страшны. Мне понравился Гаррис. Вероятно, его можно было приготовить лучше, но, уверяю вас, ни один человек не пришелся мне до такой степени по вкусу, ни один не возбудил во мне столь приятных чувств. Мессик был тоже недурен, правда с некоторым привкусом. Но Гаррис… я безусловно отдаю ему предпочтение за высокую питательность и какое-тo особенно нежное мясо. У Мессика были свои достоинства, не хочу и не буду их отрицать, но, сказать откровенно, он подходил для завтрака не больше, чем мумия. Мясо жесткое, нежирное; такое жесткое, что не разжуешь! Вы и представить себе это не можете, вы просто никогда ничего подобного но ели.

– Простите, вы хотели сказать…

– Сделайте одолжение, не перебивайте. На ужин мы выбрали джентльмена из Детройта, по имени Уокер.

Он был превосходен. Я даже написал об этом впоследствии его жене. Выше всяких похвал. Еще и сейчас, как вспомню, слюнки текут. Разве что самую малость непрожаренный, а так очень, очень хорош. На следующий день к завтраку был. Морган из Алабамы.

Прекрасной души человек, ни разу не приходилось отведывать подобного: красавец собой, образован, отменные манеры, знал несколько иностранных языков, – словом, истинный джентльмен. Да, да, истинный джентльмен, и притом необыкновенно сочный. На ужин подали того самого древнего старца из Орегона. Вот уж кто и впрямь оказался негодным обманщиком – старый, тощий, жесткий, как мочала, трудно даже поверить. Я не выдержал:

– Джентльмены, – сказал я, – вы как хотите, а я подожду следующего.

Ко мне тут же присоединился Граймс из Иллинойса:

– Господа, – сказал он, – я тоже подожду. Когда изберут человека, имеющего хоть какое-нибудь основание быть избранным, буду рад снова присоединиться к вам.

Скоро всем стало ясно, что Дэвис из Орегона никуда не годится, и, чтобы поддержать доброе расположение духа, воцарившееся в нашей компании после съедения Гарриса, были объявлены новые выборы, и нашим избранником на этот раз оказался Бейкер из Джорджии. То-то мы полакомились! Ну, а дальше мы съели одного за другим Дулиттла, Хокинса, Макэлроя (тут были неудовольствия – слишком мал и худ), потом Пенрода, двух Смитов, Бейли (у Бейли одна нога оказалась деревянной, что, конечно, было весьма некстати, но в остальном он был неплох), потом съели юношу-индейца, потом шарманщика и одного джентльмена по имени Бакминстер – прескучнейший был господин, без всяких достоинств, к тому же весьма посредственного вкуса, хорошо, что его успели съесть до того, как пришла помощь.

– Ах, так, значит, помощь пришлась – Ну да, пришла – в одно прекрасное солнечное утро, сразу же после голосования. В тот день выбор пал на Джона Мэрфи, и, клянусь, нельзя было выбрать лучше. Но Джон Мэрфи вернулся домой вместе с нами цел и невредим, в поезде, что пришел на выручку.

А вернувшись, женился на вдове мистера Гарриса…

– Гарриca?!

– Ну да, того самого Гарриса, что был первым нашим избранником. И представьте – счастлив, разбогател, всеми уважаем! Ах, до того романтично, прямо как в книгах пишут. А вот и моя остановка. Желаю вам счастливого пути. Если выберете время, приезжайте ко мне на денек-другой, буду счастлив вас видеть. Вы мне понравились, сэр. Меня прямо-таки влечет к вам. Я полюбил вас, поверьте, не меньше Гарриса. Всего вам хорошего, сэр. Приятного путешествия.

Он ушел. Я был потрясен, расстроен, смущен, как никогда в жизни. И вместе с тем в глубине души я испытывал облегчение, что этого человека нет больше рядом со мной. Несмотря на его мягкость и обходительность, меня всякий раз мороз подирал по коже, как только он устремлял на меня свой алчный взгляд, а когда я услыхал, что пришелся ему по вкусу и что в его глазах я ничуть не хуже бедняги Гарриса – мир праху его, – меня буквально объял ужас.

Я был в полном смятении. Я поверил каждому его слову. Я просто не мог сомневаться в подлинности этой истории, рассказанной с такой неподдельной искренностью; но ее страшные подробности ошеломили меня, и я никак не мог привести в порядок свои расстроенные мысли. Тут я заметил, что кондуктор смотрит на меня, и я спросил его:

– Кто этот человек?

– Когда-то он был членом конгресса, и притом всеми уважаемым. Но однажды поезд, в котором он куда-то ехал, попал в снежный занос, и он чуть но умер от голода. Он так изголодался, перемерз и обморозился, что заболел и месяца два-три был не в своем уме. Сейчас он ничего, здоров, только есть у него одна навязчивая идея: стоит ему коснуться своей любимой темы, он будет говорить, пока не съест всю компанию.

Он бы и сейчас никого не пощадил, да остановка помешала. И все имена помнит назубок, никогда не собьется. Расправившись с последним, он обычно заканчивает свою речь так: «Подошло время выбирать очередного кандидата на завтрак; ввиду отсутствия других предложений на сей раз был избран я, после чего я выступил с самоотводом, – возражений, естественно, не последовало, просьба моя была удовлетворена. И вот я здесь, перед вами».

Как легко мне снова дышалось! Значит, все рассказанное – это всего-навсего безобидные бредни несчастного помешанного, а не подлинное приключение кровожадного людоеда.

Марк Твен

Людоеды на железнодорожном поезде

Источник текста: Марк Твен - "Американские рассказы, собранные Марком Твеном" Издано: Типография А.С. Суворина, С.-Петербург, 1889 г. Переводчик: не указан. OCR, spell check и перевод в современную орфографию: Эрнест Хемингуэй Посетив Сент-Луис, я возвращался на запад; мы только что пересели на другой поезд в Индиане, как на одной из станций вошел в вагон пожилой джентльмен лет пятидесяти, очень почтенной наружности, и занял место рядом со мной. Как водится, мы сейчас же познакомились. Целый час мы протолковали с ним о том, о сем; я нашел его чрезвычайно умным и интересным собеседником. Узнав, что я из Вашингтона, он стал расспрашивать меня про общественные дела, про конгресс, и я вскоре убедился, что он близко знаком с политической жизнью столицы, и далее изучил до мелочей привычки и характеры сенаторов и представителей палат. На следующей станции двое каких-то людей остановились, разговаривая у окна нашего вагона, и один из них проговорил между прочим. -- Ну, Гаррис, голубчик, если ты это для меня сделаешь, я весь век тебе буду благодарен! Глаза моего спутника радостно заблистали. Очевидно, эти слова пробудили в нем какое-то приятное воспоминание. Но скоро лицо его омрачилось, глаза задумчиво уставились в даль. -- Позвольте мне рассказать вам одно происшествие, замечательный эпизод из моей жизни. Слушайте внимательно и обещайте не перебивать меня. Я, конечно, обещал, и он рассказал мне следующее странное приключение; говорил он с воодушевлением, порою с оттенком грусти, но вообще речь его была проникнута торжественной серьезностью.

Рассказ незнакомца.

19-го декабря 18.. года, я выехал из Сент-Луиса на железно-дорожном поезде в Чикаго. Нас было всего 24 пассажира, исключительно мужчины. Все мы были в отличном расположении духа и тотчас же между нами завязались приятные знакомства. Путешествие обещало быть очень веселым; никто из нас конечно и не подозревал тех ужасов, которые нам суждено было пережить. В 11 часов вечера начал валить снег. Миновав небольшое селение Вельден, мы вступили в необъятную, безлюдную пустыню прерий, которые тянутся далеко, далеко по направлению к Поселениям Юбилея. Ветер, не встречая по пути никаких препятствий, ни домов, ни деревьев, ни даже скал, свирепо бушевал по обнаженной равнине, гоня перед собою снежную метель, как волны на бурном океане. Сугробы снегу росли с невероятной быстротой и, судя по замедленному ходу поезда, можно было догадаться, что паровик с великим трудом прокладывает себе путь. По временам машина почти совсем останавливалась среди высоких заносов, которые, как могильные холмы, громоздились на пути. Разговоры затихли. Веселость уступила место тревожной задумчивости; каждого из пассажиров страшила мысль застрянут в снегу пустынных прерий в пятидесяти милях от людского жилья. В два часа ночи я очнулся от тревожной дремоты, почувствовав, что движение поезда совершенно прекратилось. Страшная истина как молния мелькнула в моей голове: мы погребены в снегу! Раздался крик: -- Все за работу! Пассажиры вскочили и бросились вон. Среди этой ненастной ночи, в потемках, приуныло завывающей метели, все сердца трепетали, сознавая, что теперь каждая потерянная минута может принести нам погибель. Лопаты, руки, доска, всё, что только могло служить для расчистки пути, было пущено в ход. Мрачная это была картина, доложу вам: небольшая кучка людей боролась со снежными заносами, наполовину утопая в густом мраке, наполовину освещенная резким светом локомотивного рефлектора. Не прошло и часу, как мы ясно убедились в бесполезности наших усилий. Метель постепенно заносила путь, по мере того как мы его расчищали. К довершению беды, -- мы узнали, что в последнем отчаянном натиске машины на сугробы сломался стержень у передаточного колеса. Если б даже путь был свободен и тогда мы оказались бы в беспомощном положении. Измученные, обескураженные, грустные, мы вернулись в вагон и, столпившись у печки, серьезно принялись обсуждать наше положение. Провизии у нас не было с собой--в этом-то и заключалось наше главное несчастие. Замерзнуть мы не могли -- в тендере был хороший запас дров. Это наше единственное утешение. Кондуктор утверждал, что всякая попытка идти пешком в снежную метель за пятьдесят миль окончилась бы смертью. Итак, мы не могли послать за помощью, да если б и могли, никто бы не в состоянии был идти к нам на выручку. Следовательно, надо покориться и ждать терпеливо -- спасения или голодной смерти! Самые смелые из нас похолодели от ужаса, услыхав такой приговор. Через час беседа совсем смолкла: на дворе необузданно бушевала буря и пронзительно свистал ветер; лампы потускнели; большинство несчастных уныло прикорнули в уголках вагона, стараясь забыть ужасную действительность и заснуть. Долгая зимняя ночь, показавшаяся нам нескончаемой, наконец миновала; на востоке занялся рассвет пасмурного дня. Пассажиры начали шевелиться и подавать признаки жизни; один за другим они сдвигали со лба нахлобученные шляпы, потягивались и выглядывали в окна на безотрадное зрелище. И действительно, безотраднее трудно было себе представить: кругом ни жилья, ни человеческого существа -- одна безбрежная, белая пустыня и тучи снеговой пыли, вздымаемые вихрем. Весь день мы бродили по вагонам, говорили мало, но думали много. Еще одна долгая, мучительная ночь и затем голод... Еще раз занялась заря, еще миновал день, молчаливый, полный грусти, мучительного голода и безнадежных терзаний, -- помощь не являлась и не могла явиться. Ночью тревожная дремота, заманчивые сновидения о пирах и вкусных кушаньях, а поутру пробуждение с болезненным нытьем пустого желудка... Наступили четвертые сутки и миновали, затем пятые! Пять суток ужасного плена! Свирепый голод светился в глазах пассажиров. Предчувствовалось нечто ужасное; в душе у каждого из нас смутно шевелилась роковая мысль, но никто еще не смел высказать ее. Миновал шестой день; седьмой застал нас в страшном состоянии: -- бледные, изможденные, с дико блуждающими глазами и печатью смерти на лицах. Всё кончено! Тайная мысль, созревавшая у каждого из нас, должна наконец вырваться наружу. Довольно переламывали мы природу: она должна вступить в свои права. Ричард Гастон из Миннесоты -- высокий, бледный мужчина, с ввалившимися как у мертвеца глазами, поднялся с места. Все догадывались, что будет дальше и приготовились слушать -- только дикость во взоре уступила место спокойной серьезности. -- Господа, долее невозможно откладывать. Пришла пора! Мы должны решить, кто из нас умрет, чтобы доставить пищу остальным! Встал м-р Джон Уилльямс из Иллинойса и сказал: -- Господа, я подаю голос за преподобного Джэмса Сойера из Теннеси. М-р Адамс из Индианы предложил м-ра Даниэля Слота из Нью-Йорка. М-р Чарльз Лангдон указал на м-ра Самуэля Воуена из Сент-Луиса. М-Р СЛОТ. Господа, я отклоняю от себя честь избрания в пользу м-ра Джона Ван-Ностранда из Нью-Джерси. М-Р ГАСТОН. Если не встретится возражений, то желание джентльмена будет уважено. Но так как м-р Ностранд энергично запротестовал, то отречение м-ра Слота было отвергнуто. Точно также были представлены отречения со стороны м-ров Сойера и Воуена и отвергнуты на тех же основаниях. М-Р ВАСКОЛЬМ ИЗ ОГАЙО. Я предлагаю, чтобы палата приступила к выборам по баллотировке. М-Р СОЙЕР. Господа, я серьезно протестую против подобной процедуры. По-моему, она неправильна и неудобна. Предлагаю избрать председателя митинга и товарищей ему на помощь, тогда мы можем дельно обсудить вопрос. М-Р ВЕЛЛЬ ИЗ ОТАВЫ. Джентльмены, я протестую. Теперь не время соблюдать формальности и церемонии. Вот уже более семи суток, как мы сидим без всякой пищи. Каждая минута, потерянная на праздные рассуждения, усиливает наши страдания. Я вполне доволен сделанными назначениями и полагаю, все здесь присутствующие также довольны. Я желаю внести резолюцию... М-Р НОСТРАНД. Джентльмены, я чужой между вами; я не добивался такого отличия и из чувства деликатности.... Тем не менее, проект о назначении комиссии был приведен в исполнение. Прения были быстро закончены, м-ра Гастона выбрали председателем, м-ра Блэка секретарем, м-ров Галькомба и Бальдвина членами. Затем наступил получасовой перерыв. По звуку молотка митинг собрался снова и комитет предложил кандидатами для жертвоприношения: Джорджа Фергюссона из Кентукки, Люсьена Германна из Луизианы и Мессика из Колорадо. М-р Роджерс из Миссури попросил слова. -- Г. Президент, начал он, я желал бы внести поправку на вышеупомянутую резолюцию, с тем, чтобы м-ра Германна заменить м-ром Луциусом Гаррисом из Сент-Луиса, человеком хорошо нам известным и всеми уважаемым. Разумеется, я далек от мысли набрасывать тень на почтенную личность и характер джентльмена из Луизианы, я сам уважаю и почитаю его наравне с другими. Но все могли заметить, что он потерял гораздо больше в весе тела за эту неделю, чем кто либо из нас, и никто не может отрицать факта, что комитет сделал оплошность или по нерадению, или же по другой какой важной причине, предлагая нам джентльмена столь изнуренного и отощалого... ПРЕЗИДЕНТ. Прошу джентльмена из Миссури сесть на место. Президент не может дозволить оскорбления комитета. Какое решение примет палата насчет внесенной поправки? М-Р ГОЛЛИДЭЙ ИЗ ВИРГИНИИ. Со своей стороны, я вношу другую поправку о замене м-ра Мессика другим кандидатом, м-ром Гарвеем из Орегона. Мне могут возразить, что лишения и суровая жизнь на окраинах сделали мясо м-ра Дэвиса несколько жестким. Но джентльмены, разве время теперь рассуждать о жесткости? разве время придираться к пустякам и спорить о мелочах? Нет, джентльмены; главное, что для нас желательно, это плотность, размеры, вес, а не талант, не гений, не образованность. Я настаиваю на своей поправке. М-Р МОРГАН (с волнением) . Я положительным образом ратую против этого предложения. Джентльмен из Орегона стар и вдобавок если и объемист, то в костях, а не в мясе. Спрашивается, что нам суп, что ли варить из него? или нас хотят надуть? Хотят издеваться над нашими страданиями, предлагая какой- то скелет из Орегона! Нет, этому не бывать! это обман! (Апл одисменты) . Поправка была подвергнута голосованию, после горячих дебатов, и провалилась... М-р Гаррис был внесен в число трех кандидатов. Затем приступили к баллотировке. Пять раз ее начинали сызнова, так как не могли прийти ни к какому соглашению. На шестой м-р Гаррис был выбран: все подали за него голоса, кроме его самого. Тогда м-р Радвэй предложил палате заняться остальными двумя кандидатами и решить -- кто из них послужит нам в пищу на завтрашний полдник. Предложение было принято. При первой баллотировке произошло разногласие -- половина членов покровительствовала одному кандидату, по причине его молодости, другая половина стояла за другого кандидата на том основании, что он крупнее. Президент, наконец, решил спор, подав голос в пользу последнего, т. е. м-ра Мессика. Это решение вызвало сильное недовольство в среде сторонников м-ра Фергюссона, т. е. кандидата, потерпевшего поражение, и поговаривали было о том, чтобы потребовать перебаллотировки; но тут кстати внесен был проект об отсрочке прений а митинг покуда разошелся. Приготовления к ужину надолго отвлекли партию Фергюссона от предмета пререканий, но когда они снова собрались поднять спор, подоспело радостное известие, что м-р Гаррис сервирован на стол, и всякие пререкания разлетелись в прах. Мы соорудили импровизированные столы, откинув спинки вагонных кресел и с умиленными сердцами уселись за прекраснейший ужин, какой только снился нам за эти семь многострадальных суток. И Боже! Как изменились мы за эти несколько часов! Утром -- безотрадное отчаяние, голод, лихорадочная тревога, ожесточение, были написаны на всех лицах, зато теперь -- эти лица сияли благодарностью, спокойствием, радостью, столь глубокой, что её и не высказать словами. Смело скажу -- это была самая восторженная минута в моей жизни, вообще богатой приключениями. Ветер завывал в пустыне, вздымая снег вокруг нашей тюрьмы, но это уже не могло тревожить нас. Гаррис пришелся мне по вкусу. Он мог бы быть получше приготовлен -- не спорю, но я должен сознаться, что никогда ни один человек в мире не доставлял мне такого глубокого наслаждения. И Мессик был недурен, это правда, но что касается свежести и нежности мяса -- Гаррис оказался куда лучше! У Мессика были, конечно, свои достоинства, но признаться, он столь же был годен для завтрака, как и какая-нибудь мумия. Худ и жесток! Да как жесток! Вы себе представить не можете... -- Неужели вы хотите сказать, что и его... -- Пожалуйста, не прерывайте меня. После завтрака мы выбрали на ужин некоего Уокера, из Детруа. Тот был очень вкусен. Впоследствии я писал об этом его жене. Он был достоин всякой похвалы. А потом на другое утро нам подали м-ра Моргана из Алабамы. Он был один из лучших людей, каких я только едал -- красив собой, воспитан, с утонченными манерами, говорил на нескольких языках, -- словом совершенный джентльмен -- и притом необыкновенно сочен. На ужин нам предназначили орегонского патриарха. Ну, тот порядочно надул нас: старый, отощалый, жесткий... -- Джентльмены, сказал я тут же,-- как вам угодно, а я подожду следующих выборов. М-р Граймс из Иллинойса поддержал меня: -- И я тоже подожду, сказал он.-- Когда вы выберете субъекта более достойного, то я с радостью разделю вашу трапезу. Вскоре обнаружилось общее недовольство Дэвисом из Орегона, и чтобы не нарушать доброго согласия, господствовавшего между нами с тех пор, как мы отведали Гарриса, -- произвели новые выборы, результатом которых было жертвоприношение Вэкера из Джорджии. Превкусный субъект! Затем нам подавали Дулитла и Гоукинса и Мак-Элроя (насчет последнего слышались жалобы, так как он был необыкновенно мал ростом и худ) и Пенрода, и обоих Смитов и Бэйлея (у Бэйлея была деревянная нога -- прямой ущерб для нас, зато в остальных отношениях он оказался недурен); затем следовал мальчик-индеец, потом шарманщик, потом некий джентльмен, по имени Векминстер --бедный, жалкий бродяга, собственно говоря, негодный ни для общества, ни для завтрака. Мы были рады, что выбрали его, пока не подоспела выручка... -- Итак, наконец, пришла-таки давно желанная выручка?.. -- Да, в одно ясное, солнечное утро, как раз после баллотировки. Выбор наш пал на Джона Мурфи, и признаться сказать, лучшего субъекта невозможно было отыскать. Но Джон Мурфи остался жив, вернулся с нами на поезде, пришедшем на помощь и женился на вдове Гарриса. -- Того самого, которого вы... -- Ну да, нашего первенца. Итак, Мурфи женился на вдове и благоденствует по сие время. Ах, это была курьезная история, сэр, -- целый роман. Однако, вот станция; здесь мне выходить; я должен распроститься с вами, сэр. Если когда-нибудь вы соблаговолите посетить меня, я буду душевно рад. Вы пришлись мне по сердцу, сэр; я полюбил вас. -- Я мог бы привязаться к вам не меньше, как к покойному Гаррису. Прощайте, сэр, счастливого пути! Он ушел. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким смущенным, изумленным и озадаченным. В душе я был очень рад, что незнакомец удалился. Несмотря на его мягкие манеры и вкрадчивый голос, я вздрагивал, когда он пронизывал меня своими алчными глазами; особливо, когда я услыхал, что заслужил его опасную любовь и даже мог соперничать с покойным Гаррисом, сердце мое почти перестало биться от ужаса! Я был поражен до крайности. Я не сомневался в правдивости его рассказа, и эти ужасающие подробности повергали меня в несказанное смущение. Я заметил, что кондуктор пристально смотрит на меня. -- Кто этот человек? спросил я. -- Когда-то он состоял членом конгресса; дельный был человек. Но однажды он попал в снежные заносы на поезде и чуть не умер с голоду. Он так пострадал от холоду и недостатка пищи, что заболел и целых три месяца был как помешанный. Теперь всё прошло, но только он остался маньяком, -- раз попадет на старую тему и не перестает болтать, покуда не съест в своем воображении всех пассажиров пресловутого поезда. Вот и теперь он покончил бы с ними, если б не пришлось ему выйти. Уничтожив всех до единого, кроме самого себя, он всегда прибавляет: -- И вот, когда наступил час избрания новой жертвы к завтраку, я был, конечно, выбран единогласно, так как никакой оппозиции не встретилось, но отказался от этой чести. Благодаря этому я остался жив. Я почувствовал громадное облегчение, узнав, что целый час выслушивал безобидные бредни сумасшедшего, а не действительные приключения кровожадного каннибала.

Не так давно я ездил в Сент-Луис; по дороге на Запад на одной из станций, уже после пересадки в Тере-хот, что в штате Индиана, к нам в вагон вошел приветливый, добродушного вида джентльмен лет сорока пяти – пятидесяти и сел рядом со мной. Около часу толковали мы с ним о всевозможных предметах, и он оказался умным и интересным собеседником.

Услышав, что я из Вашингтона, он тут нее принялся расспрашивать меня о видных государственных деятелях, о делах в конгрессе, и я скоро убедился, что говорю с человеком, который прекрасно знает всю механику политической жизни столицы, все тонкости парламентской процедуры обеих наших законодательных палат. Случайно возле нашей скамейки на секунду остановились двое, и до нас донесся обрывок их разговора:

– Гаррис, дружище, окажи мне эту услугу, век тебя буду помнить…

При этих словах глаза моего нового знакомого вдруг радостно заблестели. «Видно, они навеяли ему какое-то очень приятное воспоминание», – подумал я.

Но тут лицо его стало задумчивым и помрачнело.

Он повернулся ко мне и сказал:

– Позвольте поведать вам одну историю, раскрыть перед вами тайную страничку моей жизни; я не касался ее ни разу с тех пор, как произошли те далекие события. Слушайте внимательно – обещайте не перебивать.

Я обещал, и он рассказал мне следующее удивительное происшествие; голос его порой звучал вдохновенно, порой в нем слышалась грусть, но каждое слово от первого до последнего было проникнуто искренностью и большим чувством.

РАССКАЗ НЕЗНАКОМЦА

Так вот, 19 декабря 1853 года выехал я вечерним чикагским поездом в Сент-Луис. В поезде было двадцать четыре пассажира, и все мужчины. Ни женщин, ни детей. Настроение было превосходное, и скоро все перезнакомились. Путешествие обещало быть наиприятнейшим; и помнится, ни у кого из нас не было ни малейшего предчувствия, что вскоре нам предстоит пережить нечто поистине кошмарное.

В одиннадцать часов вечера поднялась метель.

Проехали крохотное селение Уэлден, и за окнами справа и слева потянулись бесконечные унылые прерии, где не встретишь жилья на многие мили вплоть до самого Джубили-Сеттльмента. Ветру ничто не мешало на этой равнине – ни лес, ни горы, ни одинокие скалы, и он неистово дул, крутя снег, напоминавший клочья пены, что летают в бурю над морем. Белый покров рос с каждой минутой; поезд замедлил ход, – чувствовалось, что паровичку все труднее пробиваться вперед. То и дело мы останавливались среди огромных белых валов, встававших на нашем пути подобно гигантским могилам. Разговоры стали смолкать. Недавнее оживление уступило место угрюмой озабоченности.

Мы вдруг отчетливо представили себе, что можем очутиться в снежной ловушке посреди этой ледяной пустыни, в пятидесяти милях от ближайшего жилья.

В два часа ночи странное ощущение полной неподвижности вывело меня из тревожного забытья. Мгновенно пришла на ум страшная мысль: нас занесло! «Все на помощь!» – пронеслось по вагонам, и все как один мы бросились исполнять приказание. Мы выскакивали из теплых вагонов прямо в холод, в непроглядный мрак; ветер обжигал лицо, стеной валил снег, но мы знали – секунда промедления грозит всем нам гибелью. Лопаты, руки, доски – все пошло в ход. Это была странная, полуфантастическая картина: горстка людей воюет с растущими на глазах сугробами, суетящиеся фигурки то исчезают в черноте ночи, то возникают в красном, тревожном свете от фонаря локомотива.

Потребовался лишь один короткий час, что мы поняли всю тщетность наших усилий. Не успевали мы раскидать одну снежную гору, как ветер наметал на дороге десятки новых. Но хуже было другое: во время последнего решительного натиска на врага у нашего паровичка лопнула продольная ось. Расчисти мы и тут не смогли бы сдвинуться с места. Выбившись из сил, удрученные, разошлись мы по вагонам. Расселись поближе к огню и стали обсуждать обстановку. Самое ужасное было то, что у нас не было никакой провизии. Замерзнуть мы не могли: на паровозе полный тендер дров – наше единственное утешение. В концов все согласились с малоутешительным выводом кондуктора, который сказал, что любой из нас погибнет, если рискнет отправиться по такой погоде за пятьдесят миль. Значит, на помощь рассчитывать нечего, посылай не посылай – все без толку.

Остается одно: терпеливо и покорно ждать – чудесного спасения или голодной смерти. Понятно, что и самое мужественное сердце должно было дрогнуть при этих словах.

Прошел час, громкие разговоры смолкли, в короткие минуты затишья там и сям слышался приглушенный шепот; пламя в лампах стало гаснуть, по стенам поползли дрожащие тени; и несчастные пленники, забившись по углам, погрузились в размышления, стараясь по возможности забыть о настоящем или уснуть, если придет сон.

Бесконечная ночь длилась целую вечность, – нам и в самом деле казалось, что ей не будет конца, – медленно убывала час за часом, и наконец на востоке забрезжил серый, студеный рассвет. Становилось светлее, пассажиры задвигались, закопошились – тот поправляет съехавшую на лоб шляпу, этот разминает затекшие руки и ноги, и все, едва пробудившись, тянутся к окнам. Глазам нашим открывается все та же безрадостная картина. Увы, безрадостная! Никаких признаков жизни, ни дымка, ни колеи, только беспредельная белая пустыня, где на просторе гуляет ветер, волнами ходит снег, и мириады взвихренных снежных хлопьев густой пеленой застилают небо.

Весь день мы в унынии бродили по вагонам, говорили мало, больше молчали и думали. Еще одна томительная, бесконечная ночь и голод.

Еще один рассвет – еще один день молчания, тоски, изнуряющего голода, бессмысленного ожидания помощи, которой неоткуда прийти. Ночью, в тяжелом сне. – праздничные столы, ломящиеся от яств; утром – горькое пробуждение и снова муки голода.

Наступил четвертый день и прошел; наступил пятый! Пять дней в этом страшном заточении! В глазах у всех прятался страх голода. И было в их выражении нечто такое, что заставляло содрогнуться: взгляд выдавал то, пока еще неосознанное, что поднималось в каждой груди и чего никто еще не осмеливался вымолвить.

Василий Васильевич Князев. Биография

Поэт.

Родился в купеческой семье, отец был поэтом, музыкантом, художником, мать - дочь ссыльного поляка К.Н. Высоцкого, видного культурного деятеля Сибири. Так расшифровывается один из псевдонимов Князева - Высоцкий К. Учился в гимназии в Екатеринбурге, затем в 1904-05 в земской учительской семинарии в Петербурге.

9 января 1905 участвовал в митингах и демонстрациях в Петербурге и из семинарии был исключен.

С 1905 печатается в разных жанрах - сатира, басни, пародии, частушки, революционные песни, баллады - в журналах «Поединок», «Гном», «Серый волк», «Застрельщик», «Скандал», «Овод», «Маски», «Сатира», «Булат» и др.

В 1905-07 выступает под псевдонимами Буревестник, Василиск, Язев, Княжевич и др. После поражения первой русской революции из оппозиционных к правительству журналов переходит в либерально-юмористические «Будильник», «Сатирикон», «Новый сатирикон» и др.

В 1910 издает сборник «Сатирические песни». Дед и отец Князева собирали народные пословицы; Князев последовал их примеру, много внимания уделил «Пословичной энциклопедии». Его книга «Жизнь молодой деревни. Частушки-коротушки Санкт-Петербургской губернии» (1913) была отмечена почетным отзывом Академии наук. Князев не только собирал фольклор, но и в своих стихах использовал фольклорные жанры - раешник, частушку, городской романс.

В 1914 издал в Петербурге книгу «Двуногие без перьев. Сатира и юмор».

Стихи 1905-16 были собраны в «Первой книге стихов», вышедшей в Петрограде в 1919. После Октябрьской революции Князев становится сотрудником «Красной газеты». Как отмечали в печати, «Князев первый вышел из рядов буржуазной печати и стал под красное знамя» (Вестник литературы. 1919. №3. С.9). В «Красной газете» ежедневно появлялись стихи-«набаты» («Песня набата», «Ночной набат» и др.) Красного звонаря, песни Красного поэта, беседы деда Нефеда, фельетоны Софронова внука из Великих Лук (псевдонимы Князева).

В 1918 Князев печатался и в газетах «Петроградская правда», «Северная коммуна», в сатирических журналах «Красный дьявол», «Гильотина», также в журналах «Красноармеец», «Красный командир», газете 7-й армии «Боевая правда», в газетах Москвы, Смоленска, Архангельска и др. Тогда же редактировал журнал «Красная колокольня», руководил стихотворным отделом «Красной газете», работал в «Боевой правде», выступал на митингах, участвовал в агитпоездках на фронт, там организовал фронтовую газету и «окопный театр».

Среди десятков и сотен его боевых агиток, пафосных и сатирических стихов, политических памфлетов и фельетонов самым знаменитым его произведением явилась «Песня Коммуны», опубликованная «Красной газете» 11 августа 1918. На многолюдных митингах восторженно повторяли ее рефрен: «Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!» Л. Полонский свидетельствует: «Комсомолец 20-х годов, я и сегодня, спустя 60 с лишним лет, помню, как упоенно пели мы эту песню в праздничных колоннах Первомая и Октября» (Полонский Л.- С.136).

Выступления Князева проходили триумфально. В «Красной газете» 23 октября 1918 сообщали: «Аплодисментами был встречен пролетарский русский Беранже Василий Князев». В «Правде» 13 августа 1919 писали: «Читал свои стихи В. Князев. Ему была оказана восторженная встреча». «Богатырь Коммуны», «наш красный Беранже», «любимый пролетарский поэт», «талантливейший пролетарский поэт» - так называли его в газетах. Его популярность была не только широкой, но и устойчивой - стихи из книг Князева «Красное Евангелие», «Красные звоны и песни» (обе - 1918), «Песни красного звонаря» (1919) перекладывались на музыку, переводились на иностранные языки.

Только в течение 1918 «Красное Евангелие» выдержало 4 издания. В этой книге автор новое, революционное содержание современности облекал в одежды известных народным массам христианских преданий. Так, Октябрьская революция осмысливалась как давно предреченное новое пришествие Христа - Мессии, «искупителя», которого нужно встретить достойно его великой миссии. Но вместо скорбного Христа в «Красном Евангелии» появлялся Христос-бунтарь: «Очисти душу - и воскресни во имя Красного Христа!» Образ Христа переосмысливался в революционном духе, чтобы возвысить Октябрьскую революцию, подчеркнуть ее мировое значение и космические масштабы,- таков смысл «Красного Евангелия». В годы Гражданской войны Князев издал 12 книг - «Песни красного звонаря», «Дети города» (обе - 1919), «О чем пел колокол», «Азбука возрождения транспорта» (обе - 1920) и др.

В 1924 изданы книги «Капля крови Ильича», «Фома Царьков».

В 1920-е Князев продолжил свою работу по сбору, изучению и изданию произведений фольклора.

В 1924 издал книги «Современные частушки. 1917-1922 гг.» и «Русь. Сборник избранных пословиц, присловок, поговорок и прибауток», в 1925 - «Частушки красноармейские и о Красной Армии», в 1928 - «Советские частушки». Фольклорные мотивы и приемы использованы и в оригинальных книгах Князева: «Красная ленинская деревня», «Красная казарма. Первомайская тальянка» (обе - 1925). Но, как писал В.В. Базанов, «при всех своих фольклористических увлечениях В. Князев не сумел достойно оценить фольклор новокрестьянских поэтов вообще и Н. Клюева в частности...» (Базанов В.В.- С.186); в книге «Ржаные апостолы» (1924) Князев резко критиковал Н. Клюева и других новокрестьянских поэтов.

В 1930 Князев издает «Книгу пословиц. Выборки из пословичной энциклопедии», в 1936 - «Избранные частушки Северного края».

В 1920-е, затем в 1930-е расширяет жанровый диапазон.

В 1920 Князев издает драму «Фабрикант и рабочий», в том же году в Архангельске отдельным изданием выходит инсценировка «Красного Евангелия». Только в 1923 Князев издает 4 книги для детей, в 1926 стихи для детей «Страшный сон».

В 1930 журнал «Звезда» публикует воспоминания Князева.

В 1934 под псевдонимом Иван Седых Князев публикует роман из жизни сибирского купечества «Деды». Основные стихотворные книги 1930-х: «Книга избранных стихотворений» (1930), «Последняя книга стихов» (1933), «За четверть века (1905-1930). Книга избранных стихотворений» (1935). Но затем внезапно замолчал - весной 1937 поэт революции был арестован по абсурдному обвинению в контрреволюционной агитации.

Князев Василий Васильевич (псевд. Буревестник, Красный звонарь и др.). 1887-1938 - русский советский поэт, прозаик.

До 1904 года жил на Урале, учился в Екатеринбурге. Начал печататься с 1905 года. После Октябрьской революции В. Князев стал сотрудником «Красной газеты». Стихи-набаты, песни и другие произведения поэта появлялись в газете ежедневно. Стихи из сборников «Красное Евангелие» (1918), «Красные звоны и песни» (1918), «Песни Красного звонаря» (1918), «О чем пел колокол» (1920) перекладывались на музыку, переводились на иностранные языки. В 20-30-е годы сотрудничал в периодике, издавал сборники частушек, работал над «Пословичной энциклопедией» (частично печатал ее в сборниках «Русь» (1924) и «Книга пословиц» (1930)). В 1934 г. под псевдонимом Иван Седых опубликовал роман «Деды» из жизни сибирского купечества. Незаконно репрессирован. Посмертно реабилитирован.

Василий Князев был одним из немногих старых журналистов, которые сразу после Октября пришли работать с Советской властью. С первых номеров он начинает активно работать в «Красной газете». В тяжелое время гражданской войны регулярно печатаются его стихи, фельетоны, пародии, памфлеты, всегда встречающие восторженный прием у читателя. «Красная газета» была очень популярна среди красноармейцев и петроградских рабочих, она была подлинным трибуном молодой Советской власти. В 1918 году петроградские газетчики, продавая газету, выкрикивали: «Газета красная, для буржуев опасная!» В. Князев редактировал приложение к «Красной газете» - «Красная колокольня», сотрудничал в большевистских журналах, работал в газете «Боевая правда» - органе политотдела 7-й армии, сыгравшей огромную роль в борьбе за Красный Петроград. Поэт часто выступает с чтением своих стихов на массовых митингах и собраниях. Впоследствии Князев вспоминал о героической поре гражданской войны как о лучших днях своей жизни: «Качество моих стихов той поры, может быть, и недостаточно высоко (не было времени для шлифовки), но боевую свою агитационную роль они выполняли стопроцентно: звали и вели в бой, способствовали нашим победам, вербовали работников и т.д.».

На первые послереволюционные годы приходится наивысший подъем творчества Василия Князева. Сотни агитационных стихотворений его были опубликованы в разных газетах. Стихи уральца знали и любили. В школах их наизусть заучивали ребята. В это время выходят лучшие его книги - «Красные звоны и песни», «Красное Евангелие», «О чем пел колокол».

В. Князев. О чем пел колокол. - Петроград: Пролеткульт, 1920. Маленькая потрепанная книжка стихов. Видно, что ее читали много раз и стихи заучивались наизусть. В ней много подчеркиваний и помет. На пятнадцатой странице - «Песня Коммуны» с ее знаменитым повтором: «Никогда, никогда, никогда! никогда! Коммунары не будут рабами». Название подчеркнуто, помечено - Х. Строчки разбиты фигурными скобками и против них на полях фамилии тех, кто должен был их читать: Климов, Бородин, Боброва, Баринов, Малыгин... Некоторые строчки подчеркнуты, и против них стоит слово - «все». Кем они были? Может быть, это класс какой-нибудь школы готовился к выступлению, может быть, агитбригада или комсомольская ячейка? А может быть, это стихотворение исполнялось как песня? Ведь его слова были положены на музыку. В 20-е годы «Песня Коммуны» была очень популярна.

Нас не сломит нужда,

Не согнет нас беда,

Рок коварный не властен над нами

         Никогда, никогда,

Никогда! никогда!

Коммунары не будут рабами.

На странице семнадцатой - стихотворение «Сын коммунара». Название подчеркнуто, помечено - Х. Вертикальная черта вдоль всего стиха, скобки, подчеркивания по всему тексту. Нужны ли еще доказательства тому, что над этим стихотворением серьезно работали?

         Раскрыли перед вами дверь дворцов

Заслуги ваших доблестных отцов,

Что пали, за свободу погибая.

Шел враг на Русь с мечами и пожаром,

Неся с собой смертельную беду...

Отец твой был солдатом-коммунаром

В великом 18-ом году!

На двадцать третьей странице - стихотворение «Екатеринбург». Твердой и решительной рукой зачеркнуто «Екатеринбург» и сверху от руки крупно написано - «Свердловск». Яркая вертикальная полоса, сделанная синим карандашом, сопровождает стихотворные строчки от первой до последней. Можно предположить, что владельцу книги это стихотворение было дорого. И еще можно с уверенностью сказать, что эти пометы сделаны уже после 1924 года, когда Екатеринбург стал Свердловском. За строчками стихотворения встают трагические события 1918 года, когда в Екатеринбург вступили войска белогвардейцев.

В гнезде полузадушенных орлов,

Столице коммунарского Урала,

Под радостный трезвон колоколов

Священство победителей встречало.

На солнце рдел хоругвей ясный лес,

Поп ликовал: «Власть коммунаров пала:

Христос воскрес!»

- «Воистину воскрес!» -

Буржуазия дружно отвечала.

И в это время тут же, в стороне,

С утра до звезд стрельбы не прерывая,

Красноармейцев ставили к стене,

Фундаменты их кровью поливая...

Последние четыре строчки в стихотворении повторяются еще три раза, только вместо «Красноармейцев» там - «Рабочих пленных», «Крестьян окрестных», «Жен коммунаров» - «ставили к стене».

Такая боль слышится в этих строчках. Боль человека, который жил в Екатеринбурге, знал его и любил.

В сборник «О чем пел колокол» помещено и знаменитое «Красное Евангелие», за которое автора в белогвардейских кругах всенародно предали анафеме.

Кто за красный шар земной?

Кто проклятье шлет войне?

Не трепещет в черный год?

Неизбежной бури ждет?

Дети воли и труда -

Это стихотворение - призыв к борьбе за «мир грядущий», за единение в этой борьбе, призыв к бесстрашию, к беспощадности к врагу.

         Таков завет Христа Второго:

«Мечом оденьте рамена,

Из сердца вышвырнув сурово

Изжитой правды семена.

Пока не пали все преграды

И не растаяли как дым -

Блажен не знающий пощады

В борьбе с противником своим!..»

Стихи, вошедшие в сборник «О чем пел колокол», проникнуты пафосом революционного времени. Дела и люди гражданской войны, красные матросы, дети и женщины Коммуны, героическая оборона Петрограда, незабываемые события первых лет Советской власти.

Поэзия В. Князева - живая летопись революционных событий, навсегда вошедших в историю. Его стихотворения помещались в хрестоматии, сборники по истории гражданской войны, в собрания революционных песен.

Как же случилось, что трибун и глашатай Советской власти был репрессирован? За что? В тех источниках, которыми располагает наша библиотека, говорится только, что репрессирован он был незаконно и реабилитирован посмертно. И не он один.

По данным Комиссии по литературному наследию, репрессированных писателей пострадало от репрессий 2000 человек. Среди них были известные поэты: С. Клычков, Н. Клюев, Я. Смеляков, Н. Заболоцкий, Д. Хармс, В. Князев и др.

Интересная публикация в газете «На смену!» - 1989. - 7 апреля. Поэт Эдмунт Иодковский - автор многих комсомольских песен («Едем мы, друзья!», «Ангара», «Юность верит в чудеса»), составитель книги читательских писем «Знать и помнить» - опубликовал в нашей газете «Балладу о двух поэтах». Под заголовком: «Светлой памяти Н. Гумилева и В. Князева, автора стихов «Коммунары не будут рабами».  Вот неожиданность! Нет, не потому, что их нельзя сравнивать по степени таланта, просто люди уж очень разные. Но на этом контрасте и строилась баллада. И вполне закономерно звучит вывод-концовка. Полный текст баллады можно получить в научной библиотеке Объединенного музея писателей Урала, здесь же я приведу лишь последние строчки.