Долой оружие. », Берта Зуттнер. «Долой оружие!» () - скачать книгу бесплатно без регистрации

Лесков Николай Семенович

Н.С.Лесков

Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что "дурак -- слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут...". В подкрепление такого толкования приведен словесный пример: "Он был и будет дурак дураком". "Дурачок -- смягчение слова дурак". Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют... Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.

Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы "всем помогать"; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, -- у нас зимы бывают лютые, -- когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.

Спросишь его, бывало:

Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?

А он шутя отвечает:

Как так "с ухой"? -- он, гляди-ко, с чистой водицею.

А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!

А Паня головой мотнет и отвечает:

Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, -- слава те Господи!

Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят:

Ему ведь ничего, -- он дурачок.

А чем же он дурачок?

Да всем...

А например?

Да что за пример! -- вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему... и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак!

Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, -- однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.

Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке -- сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает:

Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь -- я тебе вечером при себе велю вдвое дать.

Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.

Вот раз. летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают...

Управитель и расшумелся.

А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, -- сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили "творожничком" -- словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром "на росу", и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон -- он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.

Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:

Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал.

А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:

Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть?

А Панька его по головке погладил и говорит:

И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били...

А Петруша еще горче плачет и говорит:

Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:

Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, -- авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.

Петруша спрашивает:

А как же ты, Панюшка, постараешься?

Да уж я штуку выдумал -- постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.

Не робей, -- говорит, -- Петька, все сделано; и не ходи никуда -- с тебя наказанье избавлено.

Петька думает:

"Все равно: надо верить ему", -- и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:

Что, пастушонок утром приходил сечься?

Как же, -- говорит, -- приходил, ваша милость.

Взбрызнули его?

Да, -- говорит, -- взбрызнули.

И хорошо?

Хорошо, постаралися.

Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.

Что же, -- говорили, -- уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать.

Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?

Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются -- всякой своего сына жалко.

А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится:

Велите, -- говорит, -- меня отвести в город -- в солдаты отдать.

Что же тебе за охота?

Да так, -- отвечает, -- очень мне вдруг охота пришла.

Лесков Николай Семенович

Н.С.Лесков

Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что "дурак -- слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут...". В подкрепление такого толкования приведен словесный пример: "Он был и будет дурак дураком". "Дурачок -- смягчение слова дурак". Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют... Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.

Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы "всем помогать"; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, -- у нас зимы бывают лютые, -- когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.

Спросишь его, бывало:

Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?

А он шутя отвечает:

Как так "с ухой"? -- он, гляди-ко, с чистой водицею.

А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!

А Паня головой мотнет и отвечает:

Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, -- слава те Господи!

Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят:

Ему ведь ничего, -- он дурачок.

А чем же он дурачок?

Да всем...

А например?

Да что за пример! -- вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему... и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак!

Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, -- однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.

Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке -- сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает:

Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь -- я тебе вечером при себе велю вдвое дать.

Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.

Вот раз. летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают...

Управитель и расшумелся.

А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, -- сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили "творожничком" -- словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром "на росу", и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон -- он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.

Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:

Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал.

А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:

Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть?

А Панька его по головке погладил и говорит:

И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били...

А Петруша еще горче плачет и говорит:

Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:

Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, -- авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.

Петруша спрашивает:

А как же ты, Панюшка, постараешься?

Да уж я штуку выдумал -- постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.

Не робей, -- говорит, -- Петька, все сделано; и не ходи никуда -- с тебя наказанье избавлено.

Петька думает:

"Все равно: надо верить ему", -- и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:

Что, пастушонок утром приходил сечься?

Как же, -- говорит, -- приходил, ваша милость.

Взбрызнули его?

Да, -- говорит, -- взбрызнули.

И хорошо?

Хорошо, постаралися.

Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.

Что же, -- говорили, -- уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать.

Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?

Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются -- всякой своего сына жалко.

А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится:

Велите, -- говорит, -- меня отвести в город -- в солдаты отдать.

Что же тебе за охота?

Да так, -- отвечает, -- очень мне вдруг охота пришла.

Да отчего? Ты обдумайся.

Нет, -- говорит, -- некогда думать-то.

Отчего некогда?

Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, -- обо мне плакать некому, -- я и хочу идти.

Его отговаривали.

Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся. А он отвечает:

То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся. Еще раз сказали ему:

Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял.

Нет, мне, -- говорит, -- это будет утешнее.

Его и утешили, -- отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, -- с любопытством их стали расспрашивать:

Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?

Как же, -- говорят, -- видели.

Небось, смеются все над ним, -- какой увалень?

Да, -- говорят, -- на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл... Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит.

Николай Лесков

Дурачок

Рассказ

Изд: "Библия для всех", 1997 OCR, Spellcheck: Дмитрий Машковский ([email protected]), 23 Dec 2001 "Просто Льюис" Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что "дурак -- слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут...". В подкрепление такого толкования приведен словесный пример: "Он был и будет дурак дураком". "Дурачок -- смягчение слова дурак". Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют... Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу. Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы "всем помогать"; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, -- у нас зимы бывают лютые, -- когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика. Спросишь его, бывало: -- Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь? А он шутя отвечает: -- Как так "с ухой"? -- он, гляди-ко, с чистой водицею. -- А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки! А Паня головой мотнет и отвечает: -- Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, -- слава те Господи! Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят: -- Ему ведь ничего, -- он дурачок. -- А чем же он дурачок? -- Да всем... -- А например? -- Да что за пример! -- вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему... и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак! Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, -- однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить. Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке -- сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает: -- Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь -- я тебе вечером при себе велю вдвое дать. Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание. Вот раз. летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают... Управитель и расшумелся. А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, -- сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили "творожничком" -- словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром "на росу", и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон -- он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли. Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит: -- Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал. А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке: -- Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть? А Панька его по головке погладил и говорит: -- И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били... А Петруша еще горче плачет и говорит: -- Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал: -- Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, -- авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой. Петруша спрашивает: -- А как же ты, Панюшка, постараешься? -- Да уж я штуку выдумал -- постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается. -- Не робей, -- говорит, -- Петька, все сделано; и не ходи никуда -- с тебя наказанье избавлено. Петька думает: "Все равно: надо верить ему", -- и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе: -- Что, пастушонок утром приходил сечься? -- Как же, -- говорит, -- приходил, ваша милость. -- Взбрызнули его? -- Да, -- говорит, -- взбрызнули. -- И хорошо? -- Хорошо, постаралися. Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь. Что же, -- говорили, -- уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать. Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был? И так он все и дальше жил. Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются -- всякой своего сына жалко. А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится: -- Велите, -- говорит, -- меня отвести в город -- в солдаты отдать. -- Что же тебе за охота? -- Да так, -- отвечает, -- очень мне вдруг охота пришла. -- Да отчего? Ты обдумайся. -- Нет, -- говорит, -- некогда думать-то. -- Отчего некогда? -- Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, -- обо мне плакать некому, -- я и хочу идти. Его отговаривали. -- Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся. А он отвечает: -- То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся. Еще раз сказали ему: -- Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял. -- Нет, мне, -- говорит, -- это будет утешнее. Его и утешили, -- отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, -- с любопытством их стали расспрашивать: -- Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то? -- Как же, -- говорят, -- видели. -- Небось, смеются все над ним, -- какой увалень? -- Да, -- говорят, -- на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл... Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит: -- Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать: -- Какой, мол, ты ласковый! А наутро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его, и старики у нас спрашивали: "Что он у вас дурачок, что ли?" Сдатчики отвечали: -- Не дурак, а... малость с роду так. Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в "профосах" -- за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти. Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел -- казнил, кого хотел -- того миловал. За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулой суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров. Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не показаться с Хабибулой в таких местах, где русские власти есть, Хан-Джангар и решил оставить при малом и скудном источнике Паньку с одним конем и раненого Хабибулу, окованного в конских железах. И оставил им пшена и бурдюк воды и наказал Паньке настрого: -- Береги этого человека как свою душу! Понял? Панька говорит: -- Чего ж не понять-то! Вполне понял, и как ты сказал, я так точно и сделаю. Хан-Джангар со всей своей ордой и уехал, а Панька стал говорить Хабибуле: -- Вот до чего тебя твое воровство довело! Такой ты большой молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу. Ты бы лучше исправился. А Хабибула ему отвечает: -- Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда. -- Как это "некогда"! Только в том ведь и дело все, чтобы хорошо захотеть человеку исправиться, а остальное все само придет... В тебе ведь душа такая же, как и во всех людях: брось дурное, а Бог тебе сейчас зачнет помогать делать хорошее, вот и пойдет все хорошее. А Хабибула слушает и вздыхает. -- Нет, -- говорит, -- уже про это некстати и думать теперь! -- Да отчего же некстати-то? -- Да оттого, что я окован и смерти жду. -- А я тебя возьму да и выпущу. Хабибула ушам своим не поверил, а Панька ему улыбается ласково и говорит: -- Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне сказал, чтобы я тебя "как свою душу берег", а ведь знаешь ли, как надо сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого пострадает -- вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не могу, когда других мучают. Я тебя раскую и на коня посажу и ступай, спасай себя, где надеешься, а если станешь опять зло творить -- ну, уж тогда не меня обманешь, а Господа. И с этим присел и сломал на Хабибуле конские железные путы, и посадил его на коня, в сказал: -- Ступай с миром на все стороны. А сам остался ожидать здесь возвращения Хана-Джангара, -- и ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдюке воды осталось очень немножечко. Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей свитой. Осмотрелся Хан и спрашивает: -- А где Хабибула? Панька отвечает: -- Я отпустил его. -- Как отпустил? Что ты такое рассказываешь? -- Я тебе говорю то, что взаправду сделал по твоему велению и по своему хотению. Ты мне велел беречь его как свою душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за ближнего... Ты ведь хотел замучить Хабибулу, а я терпеть не могу, чтобы других мучили, -- вот возьми меня и вели меня вместо его мучить, -- пусть моя душа будет счастливая и от всех страхов свободная, потому что ведь я ни тебя, ни других никого не боюся ни капельки. Тут Хан-Джангар стал водить глазами во все стороны, а потом на голове тюбетейку поправил и говорит своим: -- Подойдите-ка все поближе ко мне; я вам скажу, что мне кажется. Татары вокруг Хана-Джангара стеснилися. А он сказал им потихонечку: -- А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был... -- Да, -- отвечали татары все одним тихим голосом, -- нельзя нам ему вредить: мы его не поняли за много лет, а теперь он в одно мгновенье всем нам ясен стал: он ведь, может быть, праведный. 1891

Берта фон Зуттнер

Долой оружие!

Берта фон Зуттнер

Долой оружие!

Date: апрель 2008

Пер: с немецкого Л. Н. Линдегрен

Изд: Зутнер Б. "Долой оружие!", СПб., 2-е изд. Ф.Павленкова, 1903

REM: Старая орфография исправлена мною на современную, возможно, не всегда корректно

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ.

Установилось почти общее мнение, что мир – величайшее благо, но вместе с тем не менее распространен взгляд, что война – зло не избежное и что, следовательно, мир представляет собою недосягаемый идеал. Автор предлагаемой здесь читателям книги не разделяет этого взгляда. Напротив, он глубоко верит, что прочное умиротворение народов будет достигнуто, и успех, который имела его книга, шум, который она наделала в Европе, служат несомненным доказательством, что решительное отрицание войны, глубокая вера в возможность окончательного устранения встречают глубокое сочувствие, и что мало того – именно в настоящее время усилия, направленные к обеспечению мира, признаются особенно своевременными.

Действительно, все кажется заставляет европейские народы подумать именно в настоящее время о предотвращены войны. По мере, того, как Европа вступала в созвездие тройственного союза и его противовеса – франко-русского соглашения, все более и более упрочивалось убеждение, что она поставлена пред следующею альтернативою: сохранение мира при настоящих международных условиях вызывает страшное финансовое и экономическое истощение всех народов, следовательно, заключает в себе все усиливающуюся опасность, устранение которой заставляет желать развязки; но развязка, с соблюдением интересов всех участвующих сторон, предполагается невозможною помимо войны; война же, в свою очередь, достигнет по многочисленности народов, которые примут в ней участие (около 300 миллионов из 366 миллионов, составляющих все население Европы), и вследствие усовершенствования боевых средств, таких ужасных размеров, будет столь кровопролитна и разрушительна, что при одной мысли о ней даже жестокосердый человек невольно содрогается. Итак, либо ужасная, небывалая война, либо финансовое и экономическое разорение. Это – как бы заколдованный круг, из которого нет выхода. Единственный выход заключается в разоружении; разоружение же предполагает склонность заинтересованных сторон подчиниться в преследовании своих целей какому-нибудь высшему судилищу, а установление третейского суда признается на нашем материке несбыточною мечтою, недосягаемым идеалом.

Такова не теоретическая, а практическая постановка вопроса, придуманная главным образом берлинскими политиками. Надо ли указывать, как мало подобная постановка вопроса мирится с истинными интересами народов? Бремя налогов всюду возрастает, таможенная борьба между двумя группами государству на которые распадается Европа, достигает небывалых размеров к страшному вреду главных отраслей промышленности, кормящих население и питающих государственные казначейства; одним странам приходится покупать дорогой хлеб и оставлять многочисленных фабричных рабочих без заработков, другим – подрывать свое сельское хозяйство, – источник частного и государственного благополучия, задержкою в сбыте своих земледельческих продуктов. И благо бы все эти жертвы обеспечивали шансы прочного мира! Нет, разорение, ими вызываемое, ускоряет ту роковую развязку, о которой мы сказали, что и жестокосердый человек пред нею содрогается.

Понятно, что при таких обстоятельствах проповедь мира встречает подготовленную почву всюду, где живо сознание безысходности нынешнего международного положения и где жертвы, вызываемые так называемым вооруженным миром, ложатся тяжелым, почти непосильным бременем на народ. Этим отчасти объясняется тот живой отклик, который встретила книга г-жи Зутнер почти во всей Европе. Но "были погромче витии", чем писательница, впервые выступившая на литературное поприще с своею пламенною проповедью мира: и знаменитые ученые, и блестящие публицисты, и глубокие мыслители высказывались за последнее время в том же смысле, а "не сделали той пользы пером", какую несомненно принес "роман из жизни" австрийской баронессы. Как это объяснить? Мы думаем, что разрениение загадки заключается именно в том, что г-жа Зутнер написала только "роман из жизни", т. е. изложила те впечатления, которые она лично вынесла, из четырех войн, перенесенных Европою с 1859 по 1870 г. Отвлеченные рассуждения, как бы они ни были глубоки, с каким красноречием они бы ни были изложены, не производят на большинство людей такого глубокого впечатления, как простые факты, выхваченные прямо из жизни для подтверждения интересующего тезиса, особенно когда эти факты сообщаются глубоко чувствующим и хорошо осведомленным лицом.

Но есть и другие причины интереса, всюду возбужденного романом г-жи Зутнер. Соображения выдающихся публицистов и мыслителей относительно вреда войны вообще и в частности такой грандиозной, какая ныне грозит Европе, несмотря на всю свою убедительность, читаются сравнительно неохотно, потому что они страдают большим однообразием. Аргументы, как бы они ни были верны, теряют интерес, когда они вследствие частого повторения превращаются в общие места. Ту же участь разделяют и истины, в особенности нравственные; их приходится постоянно повторять, потому что большинство людей их постоянно нарушает. А что такое война, как не насилие, как не нарушение одной из вековечных нравственных истин? Когда еще было сказано, что кто меч поднимет, от меча же погибнет? Сколько раз оправдывалось в частной и народной жизни это глубокое изречение? А люди все продолжают вынимать меч из ножен, и когда им напоминаешь это изречение, когда им разъясняешь глубокое его значение, они испытывают только скуку: давно, дескать, знаем мы эту прописную мораль, – никто с ней не сообразуется и сообразоваться не будет. Поистине можно было бы опасаться, что если б не существовали другие средства упрочения нравственных истин в сознании людей и в самой жизни, кроме поучения, кроме проповеди, то человечество никогда не двинулось бы вперед и навсегда погрязло бы в том омуте слепых инстинктов и бесконечных страданий, сопутствующих их удовлетворению, из которого его старались вывести великие учители истинно- нравственной жизни.

Но, к счастью, существуют и другие средства нравственного просвещения. Сама жизнь является также великою учительницею человечества, и те, кто нам ее раскрывает, как она есть, без всяких прикрас, без тенденциозной лжи, должны также считаться, несмотря на безыскусственность их речи, людьми, содействующими торжеству нравственных истин. Можно порадоваться, что это средство их распространения не встречает такого равнодушия, как хотя бы и красноречивая, но голая проповедь морали. Жизнь, даже самая будничная и серенькая, всегда возбуждает в нас интерес, потому что мы тысячами нитей с ней связаны. Торжество вековечных нравственных истин представляется нам часто чем-то недосягаемым, осуществляется в жизни так медленно, с такими уклонениями в сторону или с таким явным движением назад, что человек, поставленный в водоворот жизни, испытывающий на себе лично, как мы еще далеки от осуществления даже элементарных нравственных истин, относится к ним равнодушно или даже с плохо скрываемою иронией. Но когда ему изображают жизненную картину тех ужасных последствий, к которым приводить нарушение этих истин, когда он, так сказать, воочию убеждается в том, что от этого нарушения страдают миллионы в сокровеннейших своих интересах, он опять начинает верить в торжество нравственных истин: слишком безотрадны жизнь при их несоблюдении, и человечество должно же наконец понять, что нет иного выхода, нет иного снасения, как подчиниться этим истинам, проникнуться ими, жить для них…

Такая жизненная картина и изображена в книге г-жи Зутнер. Роман ли это? Нет, не роман. Не всякий беллетрист решился бы переполнить свое произведение такими ужасами, какими изобилует книга г-жи Зутнер. И что это за ужасы? Они всем знакомы, и тем не менее мы содрогаемся, читая их описание в романе "Долой оружие!". Невольно спрашиваешь себя, может ли все это быть, и внутренний голос нам отвечает: это – не сочинительство, это – сама жизнь. Так отразилась война на благополучии одной семьи, а пострадавших столь же жестоко были десятки, сотни тысяч. Кто измерит море этих человеческих страданий, кто подведет итог этим проклятиям, стонам, крикам отчаяния? И подумаешь, все эти войны, изображенный нам г-жою Зутнер, были игрушкою сравнительно с тою войною, которая ныне угрожает нашему материку!

Но есть еще одно обстоятельство, придающее книге г-жи Зутнер особенный интерес. Автор ее не принадлежит к тому классу людей, которые посвятили себя всецело умственным интересам: он – не публицист, не ученый, не мыслитель. Г-жа Зутнер вступила в жизнь с миросозерцанием, ничем не отличавшимся от обычного миросозерцания "военных дам". Она бредила военными подвигами, ей хотелось даже самой в них участвовать. "Я увлекалась тем, – говорит она, – что выше всего ценилось окружавшими меня людьми. Все статские представлялись мне сравнительно с военными, как уродливые жуки сравнительно с красивыми бабочками". Отец ее, боевой генерал, бредил Радецким, военною славою и походами, и дочь невольно сожалела о всяком, у кого не было подобных воспоминаний. Но вот она выходит замуж за офицера, наступает первая война (1859 г.), и она теряет горячо любимого мужа: он погибает славною смертью воина, но именно эта смерть до известной степени подрывает миросозерцание его жены. Сила испытанных страданий впервые заставляет вдову серьезно призадуматься над смыслом жизни, над законностью и необходимостью войны. На столе у нее появляются исторические книги, преимущественно бывший тогда в ходу Бокль. Коренным ли однако образом изменяется ее миросозерцание? В одном пункте несомненно. Война уже не представляется ей чем-то заманчивым; напротив, она возбуждаешь в ней ужас, отвращение. Но тем не менее ее политическая и социальные воззрения, ее привычки остаются прежними, что и отражается более или менее на ее романе. Следовательно не строго продуманным миросозерцанием, – политическим и социальным, – объясняется сильное впечатление, которое производит книга г-жи Зутнер. Живой интерес, возбуждаемый ею, объясняется тем обстоятельством, что горячий протест против войны исходит в данном случае из общественного кружка, откуда он вообще реже всего слышится. Всякая война, как бы она ни казалась законною с точки зрения общих государственных интересов, отражается гибельнее всего на народе в тесном значении этого слова. Наиболее выигрывают от нее непосредственно те элементы населения, к которым принадлежит г-жа Зутнер. "В конце концов, что может быть для прусского дворянина приятнее и доблестнее, чем быть кавалерийским офицером", – говорится в одном месте романа. Война существует, до сих пор человечеству не удалось ее искоренить, а вместе с тем, как признает наш автор, необходимо подготовить население к этой всегда возможной случайности, иметь многочисленный класс людей, посвящающих всю свою жизнь военному ремеслу. Но существование этого класса составляет в свою очередь опасность для мира. В Австрии и Пруссии, как и в других государствах, мы встречаем так называемые военные партии, т. е. значительный контингента лиц, воспитавших в себе любовь к войне, добивающихся ее и в тех случаях, когда

Самый Свежачок! Книжные поступления за сегодня

• Когнитивная симфония (СИ)
  Скумбриев Вадим
  Фантастика , Космическая фантастика
  

  Клэр - странный мир. Глаз бога тут наблюдает с небес за всем, что происходит на планете, а день и ночь длятся по сотне часов. Ровно в полдень начинается долгое затмение, да и само солнце тусклое и маленькое. Катер поисковой группы Андрея Комарова рухнул на эту землю и чудом остался цел, сохранив жизни экипажу. Если верить справочнику, жизни на Клэр нет и космонавты обречены. Но что, если справочник ошибается?

• Дурманящий запах мяты (СИ)
  Егер Ольга Александровна
  Фантастика , Фэнтези ,
  

  Когда настоящей женщине становится скучно, она откладывает спицы и пряжу. Покидает горящую избу. Достаёт свой старый меч. Останавливает коня на скаку. Прыгает в седло и отправляется на поиски счастья. Кто знает, может быть ей повезет и на пути попадется принц. Или же Всевышняя совсем расщедрится и преподнесет подарок серьезнее: истинную любовь, которую ничем не сломишь, раскаленным железом не выпалишь, ножом не вырежешь, спиртным не зальешь. Но, чтобы получить что-то от богини, нужно сначала чем-то пожертвовать. А чтобы чем-то пожертвовать, надо иметь что-то за душой…

• Чудовища в янтаре. Дыхание мороза
  Бушков Александр Александрович
  Фантастика , Фэнтези
  

  Сколько ни искали Крепость Королей, так и не нашли… Можно было бы уже допустить, что таковой попросту не существует. Но не сомневался Сварог: существует и смертельную угрозу являет собой исключительно для Талара. Просыпаются чудовища в янтаре. На планету вечного лета опускается белоснежная тайна.

  Ровными алыми буквами в пол-локтя проступает знак Гремилькара, старый, прежний, забытый…

• Пусть мята напомнит тебе... (СИ)
  Егер Ольга Александровна
  Фантастика , Фэнтези ,
  

  То, каким видишь мир ты сильно отличается от того, каковым мир видит тебя! Привычное не сегодня - завтра окажется чем-то совершенно иным. Рано или поздно даже амазонкам придется сделать выбор: гордость или смирение, любовь или дружба, свобода или узы брака, жизнь или смерть… Что окажется на кону? Может быть просто листочек мяты? Как знак, для тех, кто знает…

Набор «Неделька» -- топ новинок -- лидеров за неделю!

• Воспитание тёмных (СИ)
  Шторм Елена
  Любовные романы , Любовно-фантастические романы ,
  

  Своё попадание в мир магии я в целом продумала: не будет ни травм, ни страшных аварий - лишь безобидный ритуал, требующий каплю моей крови. Вот только кто знал, что вместо сказочных земель меня забросит в школу Тьмы? Здесь обучают… злодеев: вампиров, орков, хищных демонов, а мне выпал шанс пройти отбор на роль их Королевы! Но я ведь натура мирная, на главу мрачного культа вовсе не похожа!

  Удастся ли выжить? А повлиять на здешние нравы? И кто мне поможет - самодовольный тёмный принц или мужчина, так внезапно напомнивший образ из моих грёз?

  
  

• Особые обстоятельства
  Васина Екатерина , Вудворт Франциска
  Фантастика , Фэнтези , Любовные романы , Любовно-фантастические романы
  

  Стоило насторожиться еще тогда, когда меня выдернули из заслуженного отпуска. Знай заранее зачем, саботировала бы работу всех ближайших порталов. Теперь вместо того, чтобы нежиться на пляже, потягивая коктейль, приходится сопровождать с дипломатической миссией вздорную танцовщицу в подарок акифу.

  Все идет наперекосяк! Подруга вместо милого сердцу мундира прислала развратные тряпки, объект сопровождения - та еще стерва, а главный дипломат - эльф, которого с первых минут знакомства хочется придушить. Но нельзя. И это только начало пути!

• Воспитание тёмных. Книга 2 (СИ)
  Шторм Елена
  Любовные романы , Любовно-фантастические романы ,
  

  Мир, в который я попала, похож на сказку - вот только, увы, страшную. Я учусь в академии, где даже рядовое испытание может стоить студентам жизни. Ещё недавно мы чуть не погибли в жутком подземном лабиринте… ещё недавно принц демонов спасал мне жизнь и признавался в любви, а светлый эльф звал замуж и рисковал карьерой, чтобы защитить меня от своих соплеменников.

  А теперь я всё ближе к тому, чтобы стать королевой Тьмы, которая развяжет кровавую войну между всеми народами…

  Но у меня на этот счёт несколько иные планы.