Кентерберийские рассказы кратко. Джеффри Чосер. "Кентерберийские рассказы". Окончание истории Рыцаря

Двадцать девять паломников собирались идти в Кентербери, к мощам святого. Они встретились в харчевне, ужинали и разговаривали. Паломники занимались разными делами в жизни и были из разных классов.

Среди паломников был Рыцарь, который совершил немало подвигов, участвовал во многих сражениях. Он был с сыном. Там был еще Лесник, на нем была зеленая одежда, Настоятельница монастыря, опрятная и приятная женщина, с ней были Монахиня и Священник. Она общалась с Монахом. Он был веселый и толстый, он любил охотиться. Недалеко от него сидел Сборщик податей. Рядом был Купец. Он был человеком бережливым и богатым. В харчевне были Студент, Шериф (богатый землевладелец), который любил выпить и вкусно поесть. Неподалеку сидели хороший Повар, Ткач. Также за столом сидели Ткачиха, Шапочник, искусный Доктор, милосердный и справедливый Священник, Пахарь, Обойщик, Плотник. Напротив них сидел Мельник. А рядом сидели Эконом, Пристав, Мажордом. Еще среди паломников были Продавец, Кулачный боец, Красильщик, Шкипер, Юрист.

Владелец таверны посоветовал паломникам рассказывать разные истории в дороге, те согласились.

Рыцарь первый начал рассказ о Тесее. Он убил злого Креона, заключил в плен его друзей. Они влюбились в Эмилию (сестру жены Тесея). Тесей разрешил им сразиться за руку Эмилии. В итоге, Эмилия и Паламон поженились.

Мельник рассказал про то, как студент обхитрил плотника и заполучил его жену.

Следующий рассказывал Врач о Виргинии. Его дочь была красива. Судья округа хотел обхитрить Виргиния и заполучить его дочь. Но его план не сработал.

Рассказ Эконома завершает произведение. У Феба была белая ворона. Он не выпускал свою жену из дома. Пока Феба не было дома, к ней пришел любовник. Когда муж пришел домой, ворона всё ему рассказала. Он убил жену, загоревал, проклял ворону, та стала черной и потеряла свой чудесный голос.

Произведение учит тому, что люди из разных классов с разными характерами, объединенные одной идеей, могут найти общие темы для разговора.

Картинка или рисунок Кентерберийские рассказы

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Роб Рой Скотт

  В основе исторического романа Вальтера Скотта «Роб Рой» лежат отношения народов Англии и Шотландии. События происходят в начале 18 века.

• Крылов

  Рассказы Крылова

• Краткое содержание Двухмужняя Шолохова

  Действие рассказа происходит в донской деревне Качаловская. Председатель колхоза Арсений Клюквин, двадцатишестилетний мужик, возвращался с работы и встретил молодую женщину, Анну, которая попросила его помочь вывести быков.

• Краткое содержание Гайдар Р.В.С.

  Димка – паренек, который очень смелый среди своих сверстников. Может внешне он ничем не отличается, но в душе его страх может быть достаточно легко победим. Дима любит играть сам с собой в старых, уже полуразвалившихся сараях

• Краткое содержание Достоевский Скверный анекдот

  Во время непогоды на постоялом дворе укрывается много путников. В доме душно, жарко, плохо спится. Один из постояльцев замечает, что человека водит ангел, как и его самого когда-то. Путники просят рассказать эту историю.

Общий пролог

Весной, в апреле, когда земля просыпается от зимней спячки, со всех сторон Англии стекаются вереницы паломников в аббатство Кентербери поклониться мощам святого Фомы Бекета. Однажды в харчевне «Табард», в Соуерке, собралась довольно разношерстная компания паломников, которых объединяло одно: все они держали путь в Кентербери. Было их двадцать девять. Во время ужина многие из постояльцев успели познакомиться и разговориться. Гости были самых разных званий и рода занятий, что, впрочем, не мешало им поддерживать непринужденную беседу. Среди них был и Рыцарь, известный всему миру своей доблестью и славными подвигами, которые он совершил в многочисленных битвах, и его сын, юный Сквайр, несмотря на свои молодые годы, успевший заслужить благосклонность своей возлюбленной, добыв себе славу как верный оруженосец в дальних походах в чужие пределы, одетый в пестрый наряд. Вместе с рыцарем ехал также Иомен, носивший зеленый камзол с капюшоном и вооруженный луком с длинными зеленоперыми стрелами, хороший стрелок, бывший, видимо, лесником. Вместе с ними была Аббатиса по имени Эглантина, смотревшая за знатными послушницами, кроткая и опрятная. Каждому из сидящих за столом было приятно видеть ее чистое личико и милую улыбку. Она о чем-то беседовала с важным и толстым Монахом, который был монастырским ревизором. Страстный охотник и весельчак, он был против строгих, затворнических правил, любил покутить и держал борзых. На нем был роскошный плащ, и ехал он на гнедом коне. Рядом с ним за столом сидел Кармелит, сборщик податей, преуспевший в своем искусстве как никто и умевший выжать последний грош даже у нищего, пообещав ему вечное блаженство на небесах. В бобровой шапке, с длинной бородой, сидел богатый Купец, почитаемый за свое умение сберегать доходы и ловко высчитывать курс. Прервав усердные занятия, верхом на заморенной кляче, в Кентербери ехал Студент, умудренный книгами и тративший на них последние деньги. Рядом с ним восседал Юрист, непревзойденный в знании законов и в умении их обходить. Богатство и слава его быстро умножались, равно как и количество богатых клиентов, часто обращавшихся к Юристу за помощью. Неподалеку в дорогом наряде сидел веселый Франклин, бывший образцовым шерифом и собиравший пеню. Франклин любил вино и хороший стол, чем и славился в округе. Красильщик, Шапочник, Плотник, Обойщик и Ткач, одетые в солидные наряды цехового братства, все делали не спеша, с сознанием собственного достоинства и богатства. Они везли с собой Повара, мастера на все руки, чтобы тот готовил им во время долгого путешествия. За одним столом с ними сидел Шкипер. Он приехал из западного графства и был одет в грубый кафтан из парусины. Его вид выдавал в нем опытного моряка с «Маделены», знавшего все течения и подводные камни, встречавшиеся на пути корабля. В малиновом с синим плаще рядом с ним сидел Доктор медицины, сравниться с которым в искусстве врачевания не могли даже лондонские врачи. Это был умнейший человек, ни разу не опозоривший себя неаккуратностью или мотовством. С ним болтала Батская ткачиха в дорожном плаще и с пребольшущей шляпой на голове. Она была глуха, что не мешало ей быть большой мастерицей в ткацком деле.

Пережив пятерых мужей и не меньшее количество любовников, она смиренно отправилась на богомолье, была разговорчива и весела. Неподалеку за столом скромно сидел старенький Священник, лучше которого не видел свет. Он был образцовым пастырем, помогал неимущим, был кроток и милосерден в общении с нищими и безжалостно справедлив к богатым грешникам. Брат его. Пахарь, ехал вместе с ним. Он немало потрудился на полях за свою жизнь и считал долгом христианина свято слушаться заповедей и помогать людям, которые в этом нуждались. Напротив, на скамье, развалился Мельник - ражий детина, здоровый, как бык, с внушительной рыжей бородой и с бородавкой, поросшей жесткой щетиной, на носу. Кулачный боец, бабник, охальник и гуляка, он слыл отчаянным лгуном и вором. Сидевший рядом Эконом был удачлив во всех операциях, за которые брался, и умел изрядно дурачить людей. Постриженный, как священник, в синей сутане и на коне в яблоках из Норфолка в Кентербери ехал Мажордом. Умея вовремя украсть и подольститься, он был богаче своего хозяина, был скуп и неплохо разбирался в своем деле. Пристав церковного суда весь заплыл жиром, и его маленькие глазки смотрели на всех чрезвычайно хитро. Никакая кислота не вытравила бы налета вековечной грязи на его бороде и не заглушила бы чесночную отрыжку, которую он заливал вином. Он умел быть полезным грешникам, если те платили, и вез с собой вместо щита огромный каравай ржаного хлеба. Рабски преданный ему, рядом ехал Продавец папских индульгенций. Безжизненные пряди редких, слипшихся волос окаймляли его чело, он пел и поучал писклявым голоском с амвона и вез с собой короб с индульгенциями, в продаже которых был на диво ловок.

Теперь все выше перечисленные весело сидели за накрытым всевозможной снедью столом и подкрепляли свои силы. Когда же ужин был окончен и гости стали расходиться, Хозяин таверны встал и, поблагодарив гостей за оказанную честь, осушил свой бокал. Затем он, смеясь, заметил, что путникам, должно быть, бывает иногда скучно, и предложил паломникам следующее: каждый за время долгой дороги должен будет рассказать выдуманную или взаправдашнюю историю, а кто расскажет интереснее всех, будет славно угощен на возвратном пути. В качестве судьи Хозяин предложил себя, предупредив, что тот, кто станет уклоняться от рассказа, будет сурово наказан. Паломники с радостью согласились, ибо никто скучать не хотел, а Хозяин нравился всем, даже самым угрюмым. И вот, перед тем как отправиться в дорогу, все стали тянуть жребий, кому же рассказывать первому. Жребий выпал Рыцарю, и конники, окружив его, приготовились внимательно слушать рассказ.
Рассказ Рыцаря

Некогда в Афинах правил славный владыка Тесей. Прославив себя многими победами, он наконец захватил Скифию, где жили амазонки, и женился на их повелительнице Ипполите. Когда он гордо стоял перед своей столицей, готовясь войти туда под звуки фанфар, к нему подошла процессия одетых в траур женщин. Тесей спросил у них, что случилось, и был немало разгневан, узнав, что это жены именитых фиванских воинов, тела которых гниют под солнцем, ибо новый правитель Фив, Креон, недавно захвативший этот город, не дает похоронить их, оставив на растерзание птицам. Тесей вскочил на коня и помчался со своим войском отомстить жестокому Креону, оставив в Афинах Ипполиту и ее красавицу сестру Эмилию. Войско осадило Фивы, злой Креон пал в битве, сраженный Тесеем, и справедливость была восстановлена. Среди павших воины Тесея нашли двух раненых витязей знатного рода. Тесей приказал отправить их в Афины и заточить там в башню, не согласившись взять за них выкупа. Юношей звали Арсита и Паламон. Прошло несколько лет. Однажды прекрасная Эмилия гуляла по саду, раскинувшемуся рядом с башней, где томились несчастные узники, и пела, словно соловей. В это время Паламон глядел в сад из зарешеченного окна темницы. Вдруг он увидел прекрасную Эмилию и чуть не потерял сознание, ибо понял, что влюблен. Проснувшийся от этого вскрика Арсита подумал, что его брат болен. Паламон объяснил ему, в чем его печаль, и Арсита решил взглянуть на Эмилию. Подойдя к бойнице, он увидел ее, гуляющую между розовых кустов, и почувствовал то же, что и Паламон. Тут началась между ними страшная распря и драка. Один обвинял другого, каждый считал своим неоспоримым правом любить Эмилию, и неизвестно до чего бы дошло дело, не вспомни братья вовремя о своем положении. Осознав, что, как оно там все ни повернись, им все равно никогда не выбраться из тюрьмы, Арсита и Паламон решили положиться на судьбу.

Как раз в это время в Афины погостить прибыл знатный военачальник Перитой, добрый приятель владыки Тесея. Ранее его связывали узы святой дружбы с молодым Арситой, и, узнав, что тот томится в башне, Перитой слезно молил Тесея отпустить его. Поколебавшись, Тесей дал наконец свое согласие, но с непреложным условием, что, если Арсита еще раз появится на афинской земле, он ответит за это головой. Несчастный Арсита вынужден был бежать в Фивы, проклиная свою судьбу и завидуя Паламону, который остался в темнице и мог хоть иногда видеть Эмилию. Он не знал, что в это же время Паламон сетовал на него, уверенный, что счастье досталось его брату, а не ему, бедному узнику.

Так пролетел год-другой. Однажды, когда Арсита заснул беспокойным сном, к нему явился бог Меркурий и посоветовал не отчаиваться, а идти попытать счастья в Афины. Проснувшись, Арсита откинул сомнения и страхи и решил дерзнуть проникнуть в столицу, переодевшись бедняком и взяв с собой одного лишь приятеля. Муки сердца так исказили его черты, что никто не мог его узнать, и он был принят в услужение во дворец, назвавшись Филостратом. Он был настолько учтив и смышлен, что слава о новом слуге долетела до ушей Тесея, он приблизил Филострата, сделав его своим личным помощником и щедро одарив его. Так при дворе жил Арсита, в то время как его брат вот уже седьмой год томился в башне. Но как-то, в ночь на третье мая, друзья помогли ему бежать, и под покровом тьмы он затаился в рощице в нескольких милях от города. Паламону надеяться было не на что, разве что отправиться в Фивы и молить своих собрать войско и идти войной на Тесея. Он не знал, что в эту же рощу, где он пережидал день, прискакал, отправившись на прогулку, Арсита. Паламон слышал, как Арсита жаловался на свою судьбу, превознося Эмилию, и, не вытерпев, выскочил на поляну. Увидев друг друга, братья решили, что только один может остаться в живых и обладать правом на сердце сестры королевы. Тут начался такой бой, что казалось, будто сцепились в смертельной схватке дикие звери.

Шум битвы привлек внимание славного Тесея, который проезжал мимо той рощи со своей свитой. Увидев окровавленных рыцарей, он узнал в них обманщика слугу и сбежавшего узника и решил покарать их смертью. Выслушав их объяснения, он уже было отдал приказ умертвить братьев, но, увидев слезы на глазах Ипполиты и Эмилии, тронутых злосчастной любовью двух юношей, сердце великодушного монарха смягчилось, и он приказал рыцарям сражаться за право жениться на прекрасной Эмилии здесь же через год, приведя с собой по сто бойцов каждый.

Сын лондонского виноторговца, поставлявшего товары ко двору, Джеффри Чосер (13407–1400) в раннем детстве становится придворным пажом, а затем, через свою принадлежность к окружению Джона Гонта, оказывается причастным к перипетиям его судьбы, то получая доходные должности, исполняя дипломатические поручения и Италии, Фландрии, Испании, Франции, а то впадая в немилость и оказываясь не у дел.

Чосер воспитывается в придворной культуре, которая именно теперь приобретает вкус к роскоши, к большему изяществу манер и нравов. Для королевы и придворных дам привозятся заморские ткани, для короля – бархатный жилет, который расшивается по его особому заказу павлинами. Но это уже не французский, а английский двор, который, сменив язык, не хочет отказаться от чтения излюбленных книг. "Роман о Розе", в самом начале 1370-х гг., переложенный Чосером с французского, открывает англоязычную традицию куртуазной поэзии. Впрочем, едва ли не еще ранее им написана "Книга Герцогини", выдержанная в той же манере куртуазного аллегоризма. Ею он откликнулся на смерть своей госпожи, первой жены Джона Гонта, герцога Ланкастерского. Средневековый стиль и жанр не уходят из его поэзии и в дальнейшем: поэмы "Птичий парламент" и "Дом Славы" относятся к рубежу 1370–1380-х гг., т.е. ко времени после посещения им Италии в 1373 и 1378 гг.

Однако после Италии в творчестве Чосера постепенно меняется преобладающая тенденция: стилистика средневековой французской куртуазии уступает место новым ренессансным веяниям, идущим из Италии, и прежде всего влиянию Боккаччо. Вслед ему Чосер в 1384–1386 гг. работает над сборником "Легенды о достославных женщинах", в числе которых Медея, Лукреция, Дидона, Клеопатра. Невзирая на допускавшиеся многими из них отступления от прямой стези добродетели, Чосер славит этих женщин, тем самым отвергая средневековое представление о женщине как о греховном сосуде. Тогда же он пишет роман в стихах "Троил и Хризеида", который следует античному сюжету, разработанному Боккаччо, и уже от Чосера переходит далее, к Шекспиру ("Троил и Крессида").

Первый этап творчества Чосера имел французскую окраску, второй прошел под итальянским влиянием, а третий был собственно английским. С "Кентерберийских рассказов" , к работе над которыми Чосер приступает около 1385 г., продолжая ее до самой смерти, с этого пусть и оставшегося незавершенным сборника начинается новая английская литература.

Если биографическая легенда предполагает встречу Чосера с Петраркой, то относительно его личного знакомства с Боккаччо даже легендарных сведений не имеется. Однако Чосер хорошо знал творения Боккаччо, явно подражал ему, пересказывая его сюжеты, в том числе и в "Кентерберийских рассказах", но только не из "Декамерона" (исключение составляет новелла о Гризельде, которую Чосер знал по латинскому переложению Петрарки). Тем не менее и та и другая книга – сборник рассказов, изобличающий сходство понимания повествовательных задач и общее для обоих писателей стремление к единому плану книги. Остается предположить, что такого рода новеллистический сборник был объективной потребностью художественного сознания, заново осваивающего богатство культурной памяти разговорным словом.

В "Кентерберийских рассказах", как и в "Декамероне", рассказчики не остаются за границами сюжета, они в поле нашего зрения, они – персонажи книги. Однако, в отличие от "Декамерона" и от собственных ранних произведений, Чосер меняет здесь характер аудитории: место рассказывания – не флорентийская вилла и не английский королевский двор, а большая дорога, ведущая из Лондона в Кентербери, куда ежегодно с весной устремляются толпы паломников. Там находится одна из главных национальных святынь – мощи Фомы (Томаса) Беккета, архиепископа кентерберийского, в 1170 г. прямо в соборе принявшего смерть от рыцарей- убийц, посланных королем Генрихом II.

По пути в Кентербери, почти на выезде из Лондона, стоит таверна Табард. В ней сошлись 29 паломников, а с присоединившимся к ним трактирщиком Гарри Бейли их становится 30. Трактирщик подает совет: чтобы скоротать время, пусть каждый повеселит спутников двумя рассказами по пути туда, а "два других вдобавок припасет, / Чтоб рассказать их нам в пути обратном". Общий план сборника, таким образом, предполагал 120 новелл, но реально Чосер успел написать (считая и незавершенные) менее 30. Даже не доведенный до конца, план книги поражает цельностью и последовательностью исполнения. Пестрая толпа людей разных сословий, случайно сошедшихся вместе, представляет все английское общество. Мы, как правило, не знаем их имен. Нам известны только сословная или профессиональная принадлежность рассказчиков: рыцарь, юрист, шкипер, мажордом, плотник, студент, батская ткачиха, повар, монах, купец, сквайр, пристав церковного суда. У Боккаччо новеллы не отражали (или почти не отражали) характеров рассказчиков, ибо и характеров-то еще не было. У Чосера персонажи обмениваются новеллами как репликами в общем разговоре, проявляя себя, отстаивая свою позицию.

Первое представление участников разговора произведено в "Общем прологе" – он дается ко всей книге. Внутри нее каждой новелле предшествует свой пролог, оценивающий рассказанное, а порой и того, кто рассказывает. Гарри Бейли, принявший на себя руководство обществом паломников, в стиле грубоватой шутливости не стесняется в характеристиках. В "Общем прологе" характеристики давал автор – Чосер, который, кстати, тоже смешался с толпой паломников и не сторонним взглядом наблюдает за происходящим, а из самой гущи событий. Это знак его позиции, особенность его повествовательной тонки зрения, которую XIX в. поэт и критик Мэтью Арнольд оценил так:

"Если мы спросим себя, в чем состоит огромное превосходство поэзии Чосера над рыцарским романом, мы обнаружим, что оно возникает благодаря широкому, свободному, непредвзятому, ясному и вместе с тем доброму взгляду на человеческую жизнь, совершенно несвойственному куртуазным поэтам. В отличие от их беспомощности, Чосер обладает властью окинуть взором весь мир с центральной, подлинно человеческой точки зрения".

Сказано точно, но чтобы задуманное стало реальностью, Чосеру нужно было создать новый способ художественного ви́дения, отличный, скажем, от жанра, в котором вполне в духе средневековой традиции писал свою поэму его замечательный современник Уильям Лэнгленд – "Виде́ние о Петре Пахаре". У Лэнгленда тоже предпринята попытка окинуть единым взглядом все жизненное поле, раскинувшееся между Башней Правды и Темницей Зла. Между этими нравственными полюсами разыгрывается аллегория человеческого существования. Сила Лэнгленда заключается в той бытовой убедительности, с которой он дерзает представить отвлеченные понятия, воплощая их в бытовых сценках и узнаваемых жизненных типах. Однако за бытовой живописью Чосера вовсе нет второго, иносказательного плана. Его рыцарь – не воплощенная Доблесть, как мельник – не воплощенная Невоздержанность или какой-либо другой из семи смертных грехов, которые иллюстрирует Лэнгленд.

Аллегорический поэт по самой природе своего жанра прозревает, соотнося предметное, земное с нравственными идеями, узнавая их воплощенными в человеке. Чосер мыслит иначе: он наблюдает и сравнивает. Он соотносит человека не с идеей порока или добродетели, а с другим человеком, в их отношениях пытаясь установить нравственное достоинство каждого. Повествовательный стиль раннего Возрождения в этом смысле сродни ренессансному метафоризму. Новелла не случайно одновременна сонету, и тот и другой жанр занят установлением связей, подобий, взаимных отражений, в которых земной мир раскрывается цельно и небывало подробно. Жанровое зрение в том и в другом случае, разумеется, различно, но в равной мере необычайно остро: сонетное слово предпочитает красоту, новеллистическое – красочность и бытовое разнообразие.

Ни аллегория, ни старый эпос не предполагали подобной сосредоточенности на зримом, вещном, конкретном. В их традиции своей поэмой остался Лэнгленд, с ней порвал Чосер. Своим жанром он выбрал новеллу с ее говорной интонацией и бытовыми подробностями; он нашел для нее подходящий стих – парнорифмованный пятистопный ямб, легкий, распадающийся на двустишия (известные как героический куплет), каждое из которых как будто специально создано, чтобы стать непринужденно речевой формулой, афоризмом. Рождается стиль подробного описания, острых и точных характеристик увиденного, являющий себя сразу же, в "Общем прологе", при первом нашем знакомстве с паломниками:

А с ним болтала батская ткачиха,

На иноходце восседая лихо;

Но и развязностью не скрыть греха –

Она была порядочно глуха.

В тканье была большая мастерица –

Ткачихам гентским в пору подивиться.

Благотворить ей нравилось, но в храм

Пред ней протиснись кто-нибудь из дам, –

Вмиг забывала в яростной гордыне,

О благодушии и благостыне.

Платков на голову могла навесить

К обедне собираясь, фунтов десять,

И все из шелка иль из полотна.

Чулки носила красные она

И башмачки из мягкого сафьяна.

Лицом бойка пригожа и румяна,

Жена завидная она была

И пятерых мужей пережила,

Гурьбы дружков девичьих не считая

(Вокруг нее их увивалась стая).

Пер. И. Кошкина и О. Румера

Все подробности здесь значимые, говорящие – о человеке и о мире, в котором он живет. Ткачиха прибыла из Бата, одного из центров английского сукноделия, находящегося на подъеме и составляющего конкуренцию городам Фландрии, в том числе Генту. Чосер все рассмотрел, все увидел, не пропустив ни цвета чулок, ни сафьяна, из коего изготовлены башмачки, составив достоверное впечатление и о нравственном характере своей героини. Однако, иронизируя, он не торопится с выводами, тем более с осуждением, что, впрочем, не означает, будто он или его герои равнодушны к моральной стороне жизни. Вовсе нет: не забудем о цели, с которой они путешествуют, – они совершают паломничество. Они ищут очищения от накопившихся за зиму грехов. В своей повседневности они могут преследовать разные цели и добиваться их не самыми нравственными способами. Однако каждый из них искренне ужаснулся бы, если бы ему отказано было в возможности покаяния, ибо каждый из них хотел бы верить, что его путь – путь к Богу, даже если он сплошь и рядом оступается на этом пути.

Новелла исследует формы жизни и одновременно традиционные формы литературы, повествующие о жизни. Исследователи не раз обращали внимание на то, что новеллы Чосера следуют самыми разными жанровыми путями: фабльо, рыцарский роман, биография святого, чудо, басня, проповедь. Новелла становится рассказом о существующих способах рассказывания, т.е. осмысления действительности, и именно эти способы она переосмысливает, пародирует. Ничто не отвергается, но существует на правах одной из повествовательных точек зрения – на правах точки зрения персонажа, избирающего для себя тот или иной из бытующих жанров. В то же время сама новелла выражает авторскую точку зрения, тем самым подводя итог, держа в поле своего зрения одновременно и рассказ, и рассказчика. Рассказчики расходятся во мнениях, конфликтуют. Разбуянившийся спьяну мельник путает очередность и врывается со своим малопристойным фабльо о старом плотнике, его юной жене и ее пылких поклонниках. Этот рассказ уязвил мажордома, некогда в молодости бывшего плотником, и он ответил не менее острым случаем о проведенном школярами мельнике.

Кому как не батской ткачихе знать толк в супружеских делах, и ее рассказ открывает цикл из четырех новелл о браке. Одному из рыцарей Круглого стола в наказание за обиду, нанесенную им девице, предстоит либо ответить на вопрос королевы, либо умереть. Вопрос таков: "Что женщина всему предпочитает?" На размышление ему отпущен год. Он странствует, отчаивается, но вот ему встретилась "невзрачная, противная старушка", которая говорит, что научит его правильному ответу, если он обещает исполнить ее первое желание. Выхода нет, он согласен. Подсказанный ответ оказывается верным: "...женщине всего дороже власть / Над мужем..." Рыцарь спасен, однако из огня попадает в полымя, поскольку единственное и неколебимое желание "противной" старушки – иметь его своим мужем. Нарушить данного слова рыцарь не может и, стеная, отправляется на брачное ложе, но здесь его ждет чудо преображения: за верность слову он вознагражден женой, оказавшейся юной, прекрасной, богатой и настолько разумной, что рыцарю ничего не остается, как подчиниться ее воле.

Среди преподнесенных рыцарю уроков есть и такой: "Тот благороден, в ком есть благородство, / А родовитость без него - уродство". Это сказано в ответ на его укоры в том, что ему, благородному рыцарю, предстоит взять в жены женщину низкого происхождения. И если радикально феминистская позиция батской ткачихи в вопросах брака оспаривается последующими рассказчиками (например, студентом, вслед за Боккаччо повествующим о добродетельной Гризельде, или купцом), то эта гуманистическая мудрость не разъединяет, а сближает их. Она венчает собой сюжет, который, по крайней мере формально, относится к рыцарской литературе. Он нс единственный в сборнике, где куртуазная традиция, освоенная новеллистическим словом, становится частью общенациональной культуры. Сборник Чосер открывает новеллой рыцаря, отдавая дань рыцарскому роману как наиболее распространенной и популярной повествовательной форме, предшествующей ему. Впрочем, и сам "Общий пролог" имеет начало, напоминающее о куртуазии своим весенним зачином: пробуждается природа, пробуждаются люди и отправляются в паломничество.

Whan that April with his showres soote

The droughte of March hath perced to the roote...

(Когда апрель обильными дождями

Разрыхлил землю, взрытую ростками...)

Знаменитые строки, ибо ими начинается поэзия на современном английском языке. Впрочем, не вполне еще современном: на среднеанглийском, требующем от современного читателя усилия, а то и перевода. Слова в основном уже знакомые, но их написание и произнесение было другим, архаичным: whan - when, soote – sweet, hath – has, perced – pierced. Язык, кажущийся архаичным сегодня, но для первых читателей, вероятно, смелый до неожиданности, поражающий неологизмами и способностью непринужденно сказать обо всем. Со своими рассказами Чосер из придворных покоев переместился в таверну, что заставило его обновить свой повествовательный стиль, но это не означает, что он принял стиль, привычный в таверне. Он приблизился к слушателям, но и в них предположил способность приблизиться к своему уровню, совершить культурный прорыв.

Он помогает им в этом, позволяя самым разным людям узнавать в своих рассказах свой опыт, свою точку зрения. Исследователи обсуждают, почему столь неравноценны новеллы у Чосера: довольно беспомощные, скучные рядом с блистательными. Как предполагают, Чосер настолько овладел мастерством воссоздания характеров, что, повествуя, он перевоплощается, хотя бы отчасти, в того человека, кому доверил слово, исходит из его возможностей. Разумеется, возможности каждого не остаются без должной оценки. Гарри Бейли – судья достаточно строгий, во всяком случае не терпящий скуки. Многим от него достается, но и другие не молчат. Рыцарь взмолился, изнемогши под бременем трагических жизнеописаний, которыми их потчует монах. Не дали довести до конца новеллу и самому Чосеру с его куртуазным повествованием о сэре Топасе:

"Клянусь крестом, довольно! Нету сил! –

От болтовни такой завяли уши.

Глупей еще не слыхивал я чуши.

А люди тс, должно быть, угорели,

Кому по вкусу эти догтерели".

Остается не вполне ясным, отчего так взбеленился Гарри Бейли: то ли от описательных длиннот, предшествующих самим подвигам, то ли от того стиля, которым несколько пародийно повествует о своем герое Чосер, прибегнувший здесь (в отступление от героического куплета большинства новелл) к доггерелям – разностопной строке, обычной в шутливой поэзии. Во всяком случае остается впечатление, что сами по себе рыцарские сюжеты не потеряли интереса, и рассказ рыцаря, взявшего слово первым, в отличие от пародийного повествования Чосера, имел успех:

Когда закончил рыцарь свой рассказ,

И юные и старые средь нас

Одобрили все выдумку его

За благородство и за мастерство.

По всей видимости, история соперничества двоюродных братьев, царевичей из Фив, Паламона и Арситы, за руку прекрасной Эмилии, являющая собой беглое переложение "Тезеиды" Боккаччо, и ей подобные куртуазные сюжеты для самого Чосера не имели уже того очарования, какое приобрели в глазах менее искушенной аудитории паломников. Высокая поэтическая традиция спустилась в сферу массового вкуса, где она просуществовала достаточно долго, уже на исходе эпохи Возрождения успев свести с ума Доп Кихота.

Чосер внимателен к чужим вкусам, к чужому слову, как бы сказал Μ. М. Бахтин; без этого качества он не стал бы одним из создателей нового повествовательного жанра, уже вполне открытого разговорному разноречию. Чосер не придерживается в духе Средневековья авторитетного слова, непререкаемого и единственного при любых обстоятельствах. Мораль и мудрость у него ситуативны, даже если они опираются на авторитет веры, поскольку звучат из человеческих уст, опосредованы речевым словом. Вот, скажем, в рассказе рыцаря погибает один из друзей-соперников, Арсита, и Эмилия достается Паламону, но как от скорби перейти к новой радости? Является мудрый муж Эгей и поучает:

"Что этот мир, как не долина тьмы,

Где, словно странники, блуждаем мы?

Для отдыха нам смерть дана от Бога".

Об этом говорил еще он много, –

Все для того, чтоб вразумить людей,

Заставить их утешиться скорей.

Средневековая христианская картина мира довольно дерзко предлагается не в качестве абсолютной истины, но лишь как необходимое и полезное в данный момент утешение. В передаче Чосера традиционные мнения, сюжеты и даже жанры звучат совершенно иначе, ибо осложнены новым речевым материалом, видоизменяющим традиционные характеры и устойчивые отношения.

Когда-то, в годы юности, Чосер перелагал на английский язык куртуазный "Роман о Розе". Среди новелл сборника "Кентерберийские рассказы" есть переложение, напоминающее о другом средневековом романе – о Лисе. Это не куртуазный, а сатирический животный эпос. Его эпизодом выглядит история капеллана о неудавшемся похищении петуха Шантиклэра коварным Лисом. Взятый сам по себе этот эпизод мог бы быть сочтен сценкой в духе фабльо, предполагающей моральный вывод. Формально он есть – наставление против льстецов. Однако по ходу событий звучали соображения гораздо более глубокие и личные. Каждый делал свои выводы, рассуждал, иногда вместе с автором пускаясь в сложнейшие умствования, например о свободе воли, или вместе с начитанным Шантиклэром (которому во сне было предупреждение об опасности), припоминая вещие сны у античных авторов.

Нагруженный гуманистической ученостью, сюжет фабльо лишь внешне сохраняет потребность в финальной морали, наивной и плоской по сравнению с тем, что уже довелось услышать. Все более повествовательно важным становится не прямой путь к наставлению, а отклонения от этого пути. С них, собственно, и начинается рассказ, когда, прежде чем представить Шантиклэра, рассказчик подробно излагает жизненные обстоятельства его хозяйки, бедной вдовы, – бытовая раскраска сюжета. Затем самым неожиданным образом быт сменяется цветами гуманистической образованности, неизвестно (да и не важно), каким образом украсившими этот птичий двор. Сюжет не требует особых мотивировок в своей условности, сменилось лишь ее оправдание: раньше сюжет был поводом рассказать назидательную историю, теперь он стал поводом показать рассказывающего человека.

«Кентерберийские рассказы» – знаменитейшее из произведений . План его очевидно заимствован у «Декамерона» Боккаччо . Несколько лиц разных сословий едут или идут на богомолье в аббатство Кентербери; они встречаются в одной из гостиниц лондонского предместья Соуерка, условливаются продолжать путешествие вместе и по предложению хозяина гостиницы решаются сокращать время рассказами; это лишь легкая переделка плана «Декамерона ». Но живая характеристика лиц, собравшихся в соуеркской гостинице, и английского общества, вполне принадлежит Джеффри Чосеру; это предисловие к «Кентерберийским рассказам», написанное с веселым юмором, показывает в Чосере большое искусство изображать общественную жизнь. То же мы видим в рассказах, следующих за прологом; они очень разнообразны, остроумны, высказывают глубокое изучение жизни.

Общество, собравшееся в гостинице, составляют по описанию Чосера: храбрый и очень честный рыцарь, ездивший в Пруссию и в Испанию сражаться с неверными; сын его, изящный молодой человек, любитель турниров, на которых щеголяет перед дамою своего сердца прекрасным вооружением, мастер петь и играть на флейте, рисовать; аббатиса, красивая женщина, очень изящная, имеющая чувствительное сердце, нежно ласкающая своих собачек, умеющая говорить по-французски, впрочем, не с парижским, а с английским произношением; в четках у неё есть большой дорогой камень, на котором вырезана надпись «Amor vincit omnia» (любовь побеждает все); ее провожают монахиня и священник. Среди персонажей «Кентерберийских рассказов» Чосера есть и еще представитель духовного сословия, монах, у которого такой величавый вид, что можно принять его за аббата. Он – страстный охотник; у него в конюшне есть несколько прекрасных лошадей; когда он едет верхом, колокольчики на сбруе его лошади звенят так, как в его капелле при богослужении; он не особенно интересуется монашеским уставом или науками, но хороший знаток кушаний. Кроме него Чосер выводит ещё и монаха, умеющего говорить так сладко, что женщины любят исповедоваться у него; он слушает их исповедь очень любезно, не налагает строгого покаяния на них за грехи; потому монастырь получает через него много пожертвований; он превосходно умеет выпрашивать подаяние на монастырь. Например, он выпросил подаяние у вдовы, имевшей только один башмак; терять время на беседы с бедняками он не любит, но дружен с соседними землевладельцами и богатыми дамами; он знает все трактиры в городе. К числу других персонажей «Кентерберийских рассказов» принадлежат богатый купец в бобровой шапке, гордый своим богатством, умеющий хорошо говорить о денежных делах; бедный оксфордский студент, плохо одетый, и такой же тощий как его лошадь; он тратит все свои деньги на книги, думает только о науке; судья, проникнутый важностью своего сана, знающий все законы, умеющий толковать их, получающий много денег через свою юридическую премудрость; богатый землевладелец с седой бородой и красным лицом, показывающим, что он принадлежит к школе Эпикура и любит кубок; кухня и погреб у него превосходны, за столом его есть место всякому гостю; соседи очень уважают его, и часто он бывал шерифом. Другие действующие лица «Кентерберийских рассказов»: пять зажиточных ремесленников, надеющихся стать олдерменами (старшинами); Чосер говорит, что это будет приятно и их женам, которые будут тогда носить платье со шлейфами и которых все будут называть madame; повар, мастер своего дела; моряк, не раз провозивший мимо сонных таможенных сторожей бочонки бордоского вина; врач, знающий много микстур, но умеющий лечить и магическими средствами, считающий золото укрепляющим лекарством; дама из города Бата, знающая много историй о мужьях и женах, венчавшаяся в церкви пять раз, имевшая кроме того приятелей, с которыми не венчалась, три раза ездившая на богомолье в Иерусалим и по собственному опыту знающая все способы возбуждать любовь. Последний муж её читал книгу, в которой говорилось много дурного о женщинах; она вырвала из книги эти листы; он за это прибил ее так, что она оглохла на одно ухо; в своих рассказах она откровенно говорит о своих любовных приключениях.

Владимир Ганин. Джеффри Чосер «Кентерберийские рассказы»

Среди рассказчиков Чосера есть и хороший священник, все богатство которого составляют добрые дела, не притесняющий поселян требованиями десятины, напротив помогающий беднякам; он не ищет себе выгодной должности в Лондоне, остается в своем селении. Он истинный служитель Христа, смиренный, безукоризненный в жизни, снисходительный к слабым, строгий порицатель дурных людей; он показывает путь ко Христу и сам первый идет этим путем. Этот изображённый в «Кентерберийских рассказах» хороший священник – очевидно, ученик английского церковного реформатора Уиклифа , к числу последователей которого принадлежал и Чосер. Вместе с ним едет на богомолье его брат, трудолюбивый поселянин, истинно благочестивый человек. Противоположность этим положительным персонажам «Кентерберийских рассказов» составляют у Чосера: мельник, крепкий мужчина с рыжей бородой, охотник драться, пьянствовать и сквернословить, идущий впереди всех, играя на волынке; плут управитель, разбогатевший отдачей денег под проценты; служитель церковного суда, гадкий человек с лицом, покрытым болячками, занимающийся сводничеством. От него пахнет чесноком; напившись, он говорит не иначе, как по-латыни, повторяя клочки судебных формул; впрочем, он очень снисходителен к тем, кто дает ему взятку, и объясняет им, чем можно освободиться от церковных наказаний: надобно только дать взятку епископу. С ним идет в Кентербери приятель, продавец индульгенций , в дорожной сумке которого кроме индульгенций, только что привезенных им из Рима, находятся удивительные духовные сокровища: покрывало Пресвятой Девы, кусок паруса, бывшего на ладье апостола Петра, и целая куча свиных костей; ему нередко случалось продажей индульгенций и этих сокровищ получать от бедняков в один день больше, чем они заработают в целых два месяца.

Джеффри Чосер. Портрет XVI столетия

То общество, которое идет в Кентербери и условилось на пути туда и оттуда развлекать себя «Кентерберийскими рассказами», состоит из двадцати пяти лиц. Чей рассказ будет лучше всех, в честь тому другие дадут ужин по возвращении в гостиницу, из которой пойдут теперь все вместе. Судьей достоинства рассказов они выбрали хозяина гостиницы, по предложению которого они и решили развлекать себя в дороге рассказами. Джеффри Чосер успел написать только часть задуманного им сборника; его поэтический труд прерывается еще на пути из Лондона в Кентербери. Число «Кентерберийских рассказов», которые он успел написать, простирается до 24.

По примеру романтических поэтов, Джеффри Чосер берет предметы своих рассказов из разных времен, и людям всех времен, всех народностей дает понятия рыцарского общества. Такой характер имеет, например, первый рассказ. Это история Паламона и Аркита, взятая из «Тесеиды» Боккаччо. Ее рассказывает рыцарь. В ней действуют греческие герои цикла легенд о Тесее и о походе семи царей на Фивы ; но по своим понятиям, они средневековые рыцари, и в храме Венеры находятся рядом с изображениями греческих божеств аллегорические фигуры, придуманные авторами эротических поэм XIV века. За рассказом рыцаря, благородным и приличным, следуют рассказы мельника и управителя, шутливость которых доходит до грубого неприличия; Джеффри Чосер и в этом отношении похож на Боккаччо; в особенности груб цинизм рассказов монаха и служителя церковного суда. Как во французских Fabliaux, обыкновенным предметом насмешек служат мужья, обманываемые женами. Таков, например, заимствованный Чосером из «Декамерона» рассказ купца о старом рыцаре, женившемся на молодой девушке; старик через несколько времени ослеп и сам помогает жене влезть на грушевое дерево, на котором сидит её любовник. Таков же рассказ моряка о купце, которого обманывают жена и приятель его, молодой монах.

«Эллесмерская рукопись» «Кентерберийских рассказов» Чосера. Начало XV века

«Кентерберийские рассказы» связаны между собою более или менее длинными переходами. Дама из города Бата, рассказывающая любовную историю из цикла легенд о короле Артуре , делает длинное предисловие, в котором очень бесцеремонно рассуждает о браке вообще и о своих любовных приключениях. Из других «Кентерберийских рассказов» замечательны: рассказ сына рыцаря о Камбускане, хане сарайском (то есть кипчапском), перепутывающий восточную легенду с рыцарскими историями и кончающийся заимствованным Чосером из мифов о животных сказанием о гибели соколицы; рассказ землевладельца о прекрасной и верной Доригене, заимствованный из старых бретанских легенд; рассказ врача о прекрасной и добродетельной Виргинии , которую убивает отец для спасения её чести от насилия; рассказ оксфордского студента о Гризельде, заимствованный Чосером не прямо у Боккаччо, а у Петрарки ; рассказ монаха о падении с высоты счастья в погибель. Монах начинает с Люцифера и Адама, кончает Пьером Лузиньяном, Барнабо Висконти и Уголино делла Герардеска. Священник, сопровождающий аббатиссу, рассказывает истории о петухе и лисице, заимствованные из французской редакции «Рейнеке Лиса » или из новелл Марии Французской; управитель – историю о вороне, открывшей измену жены мужу. Затем тут одним из рассказчиков является сам Джеффри Чосер. Хозяин гостиницы делает ему упрек, что он глядит в пол и молчит. Чосер отвечает, что готов рассказать единственную историю, которую знает, и рассказывает историю рыцаря Топаза; это пародия на фантастическую рыцарскую поэзию того времени, состоявшую в повторениях прежних поэм. Некоторое время персонажи «Кентерберийских рассказов» слушают историю, в которой действуют волшебницы, великаны, чудовища, но хозяин прерывает её повествование просьбой пощадить его уши и вместо этой нелепости рассказать что-нибудь прозой. Чосер начинает «очень нравственную и добродетельную историю о Мелибее и благочестивой Пруденции»; это также пародия, осмеивающая педантическую манеру приводить ученые цитаты в доказательство простых нравственных истин.

Большая часть «Кентерберийских рассказов» имеет только цель доставить развлечение, но в некоторых есть дидактическая тенденция. Таков, например, рассказ продавца индульгенций о трех негодяях, нашедших в лесу сокровище и погибающих от желания каждого овладеть им без раздела с другими; эта история служит подтверждением темы, на которую постоянно говорит проповеди продавец индульгенций: «жадность корень всех зол». «Кентерберийские рассказы» кончаются речью сельского священника; это целый трактат о добродетелях и пороках, о благодатной силе таинств, очищающих душу от грехов. «Аминь», которым священник кончает свою речь, образует конец рассказов. К сборнику «Кентерберийских рассказов» прибавлен эпилог, в котором автор, по примеру Боккаччо, отрекается от всего греховного , находящегося в его произведении, но Тиргвейт доказал, что этот эпилог написан не Чосером.

OCR Busya http://lib.aldebaran.ru/

«Джеффри Чосер «Кентерберийские рассказы»»: Правда; Москва; 1988

Аннотация

«Кентерберийские рассказы» английского поэта Джеффри Чосера (1340? – 1400) – один из первых литературных памятников на едином общеанглийском языке. В книге ярко проявились замечательные качества чосеровского гуманизма: оптимистическое жизнеутверждение, интерес к конкретному человеку, чувство социальной справедливости, народность и демократизм. «Кентерберийские рассказы» представляют собой обрамленный сборник новелл. Взяв за основу паломничество к гробу св. Томаса Бекета в г. Кентербери, Чосер нарисовал широкое полотно английской действительности той эпохи.

Джеффри Чосер

Кентерберийские рассказы

Общий пролог

Здесь начинается книга Кентерберийских рассказов

Когда Апрель обильными дождями

Разрыхлил землю, взрытую ростками,

И, мартовскую жажду утоля,

От корня до зеленого стебля

Набухли жилки той весенней силой,

Что в каждой роще почки распустила,

А солнце юное в своем пути

Весь Овна знак успело обойти, 1

И, ни на миг в ночи не засыпая,

Без умолку звенели птичьи стаи,

Так сердце им встревожил зов весны, ‑

Тогда со всех концов родной страны

Паломников бессчетных вереницы

Мощам заморским снова поклониться

Стремились истово; но многих влек

Фома Бекет, 2 святой, что им помог

В беде иль исцелил недуг старинный,

Сам смерть приняв, как мученик безвинный.

Случилось мне в ту пору завернуть

В харчевню «Табард» 3 , в Соуерке, свой путь

Свершая в Кентербери по обету;

Здесь ненароком повстречал я эту

Компанию. Их двадцать девять было.

Цель общая в пути соединила

Их дружбою; они – пример всем нам ‑

Шли поклониться праведным мощам.

Конюшен, комнат в «Табарде» немало,

И никогда в нем тесно не бывало.

Едва обильный ужин отошел,

Как я уже со многими нашел

Знакомых общих или подружился

И путь их разделить уговорился.

И вот, покуда скромный мой рассказ

Еще не утомил ушей и глаз,

Мне кажется, что было бы уместно

Вам рассказать все то, что мне известно

О спутниках моих: каков их вид,

И звание, и чем кто знаменит

Иль почему в забвенье пребывает;

Мой перечень пусть Рыцарь открывает.

Тот рыцарь был достойный человек. 4

С тех пор как в первый он ушел набег,

Не посрамил он рыцарского рода;

Любил он честь, учтивость и свободу;

Усердный был и ревностный вассал.

И редко кто в стольких краях бывал.

Крещеные и даже басурмане

Признали доблести его во брани.

Он с королем Александрию брал, 5

На орденских пирах он восседал

Вверху стола, был гостем в замках прусских,

Ходил он на Литву, ходил на русских,

А мало кто – тому свидетель бог ‑

Из рыцарей тем похвалиться мог.

Им в Андалузии взят Алжезир 6

И от неверных огражден Алжир.

Был под Лайасом он и Саталией

И помогал сражаться с Бельмарией. 7

Не раз терпел невзгоды он и горе

При трудных высадках в Великом море, 8

Он был в пятнадцати больших боях;

В сердца язычников вселяя страх,

Он в Тремиссене трижды выходил

С неверным биться, – трижды победил.

Он помогал сирийским христианам

Давать отпор насильникам‑османам,

И заслужил повсюду почесть он.

Хотя был знатен, все ж он был умен,

А в обхожденье мягок, как девица;

И во всю жизнь (тут есть чему дивиться)

Он бранью уст своих не осквернял ‑

Как истый рыцарь, скромность соблюдал.

А что сказать мне об его наряде?

Был конь хорош, но сам он не параден;

Потерт кольчугой был его камзол,

Пробит, залатан, в пятнах весь подол.

Он, возвратясь из дальнего похода,

Тотчас к мощам пошел со всем народом.

С собой повсюду сына брал отец.

Сквайр 9 был веселый, влюбчивый юнец

Лет двадцати, кудрявый и румяный.

Хоть молод был, он видел смерть и раны:

Высок и строен, ловок, крепок, смел,

Он уж не раз ходил в чужой предел;

Во Фландрии, Артуа и Пикардии 10

Он, несмотря на годы молодые,

Оруженосцем был и там сражался,

Чем милостей любимой добивался.

Стараньями искусных дамских рук

Наряд его расшит был, словно луг,

И весь искрился дивными цветами,

Эмблемами, заморскими зверями.

Весь день играл на флейте он и пел,

Изрядно песни складывать умел,

На копьях биться, ловко танцевать.

Он ярок, свеж был, как листок весенний.

Был в талию камзол, и по колени

Висели рукава. 11 Скакал он смело

И гарцевал, красуясь, то и дело.

Всю ночь, томясь, он не смыкал очей

И меньше спал, чем в мае соловей.

Он был приятным, вежливым соседом:

Отцу жаркое резал за обедом.

Не взял с собою рыцарь лишних слуг,

Как и в походах, ехал он сам‑друг.

С ним Йомен был 12 , – в кафтане с капюшоном;

За кушаком, как и наряд, зеленым

Торчала связка длинных, острых стрел,

Чьи перья йомен сохранять умел ‑

И слушалась стрела проворных рук.

С ним был его большой могучий лук, 13

Отполированный, как будто новый.

Был йомен кряжистый, бритоголовый,

Студеным ветром, солнцем опален,

Лесной охоты ведал он закон.

Наручень пышный стягивал запястье,

А на дорогу из военной снасти

Был меч и щит и на боку кинжал;

На шее еле серебром мерцал,

Зеленой перевязью скрыт от взора,

Истертый лик святого Христофора. 14

Висел на перевязи турий рог ‑

Был лесником, должно быть, тот стрелок.

Была меж ними также Аббатиса ‑

Страж знатных послушниц и директриса. 15

Смягчала хлад монашеского чина

Улыбкой робкою мать Эглантина.

В ее устах страшнейшая хула

Звучала так: «Клянусь святым Элуа». 16

И, вслушиваясь в разговор соседний,

Все напевала в нос она обедню;

И по‑французски говорила плавно, 17

Как учат в Стратфорде, а не забавным

Парижским торопливым говорком.

Она держалась чинно за столом:

Не поперхнется крепкою наливкой,

Чуть окуная пальчики в подливку, 18

Не оботрет их о рукав иль ворот.

Ни пятнышка вокруг ее прибора.

Она так часто обтирала губки,

Что жира не было следов на кубке.

С достоинством черед свой выжидала,

Без жадности кусочек выбирала.

Сидеть с ней рядом было всем приятно ‑

Так вежлива была и так опрятна.

Усвоив нрав придворных и манеры,

Она и в этом не теряла меры

И возбуждать стремилась уваженье,

Оказывая грешным снисхожденье.

Была так жалостлива, сердобольна,

Боялась даже мышке сделать больно

И за лесных зверей молила небо.

Кормила мясом, молоком и хлебом

Своих любимых маленьких собачек.

И все нет‑нет – игуменья заплачет:

Тот песик околел, того прибили ‑

Не все собак игуменьи любили.

Искусно сплоенное покрывало

Высокий, чистый лоб ей облегало.

Точеный нос, приветливые губки

И в рамке алой крохотные зубки,

Глаза прозрачны, серы, как стекло, ‑

Все взор в ней радовало и влекло.

Был ладно скроен плащ ее короткий,

А на руке коралловые четки

Расцвечивал зеленый малахит.

На фермуаре золотой был щит

С короной над большою буквой «А»,

С девизом: «Amor vincit omnia». 19

Была черница с нею для услуги

И трое Капелланов; на досуге

Они вели с Монахом важным спор.

Монах был монастырский ревизор.

Наездник страстный, он любил охоту

И богомолье – только не работу.

И хоть таких монахов и корят,

Но превосходный был бы он аббат:

Его конюшню вся округа знала,

Его уздечка пряжками бренчала,

Как колокольчики часовни той,

Доход с которой тратил он, как свой.

Он не дал бы и ломаной полушки

За жизнь без дам, без псарни, без пирушки.

Веселый нравом, он терпеть не мог

Монашеский томительный острог,

Устав Маврикия и Бенедикта 20

И всякие прескрипты и эдикты.

А в самом деле, ведь монах‑то прав,

И устарел суровый сей устав:

Охоту запрещает он к чему‑то

И поучает нас не в меру круто:

Монах без кельи – рыба без воды.

А я большой не вижу в том беды.

В конце концов монах – не рак‑отшельник,

Что на спине несет свою молельню.

Он устрицы не даст за весь тот вздор,

Который проповедует приор.

Зачем корпеть средь книг иль в огороде,

Зачем тощать наперекор природе?

Труды, посты, лишения, молитвы ‑

На что они, коль есть любовь и битвы?

Пусть Августин печется о спасенье,

А братии оставит прегрешенья.

Был наш монах лихой боец, охотник.

Держал борзых на псарне он две сотни:

Без травли псовой нету в жизни смысла.

Он лебедя любил с подливкой кислой. 21

Был лучшей белкой плащ его подбит.

Богато вышит и отлично сшит.

Застежку он, как подобает франтам,

Украсил золотым «любовным бантом». 22

Зеркальным шаром лоснилась тонзура,

Свисали щеки, и его фигура

Вся оплыла; проворные глаза

Запухли, и текла из них слеза.

Вокруг его раскормленного тела

Испарина, что облако, висела.

Ему завидовал и сам аббат ‑

Так представителен был наш прелат.

И сам лицом упитанный, румяный,

И сапожки из лучшего сафьяна,

И конь гнедой, артачливый на вид.

С ним рядом ехал прыткий Кармелит. 23

Брат сборщик был он 24 – важная особа.

Такою лестью вкрадчивою кто бы

Из братьи столько в кружку мог добыть?

Он многим девушкам успел пробить

В замужество путь, приданым одаря;

Крепчайшим был столпом монастыря.

Дружил с франклинами 25 он по округе,

Втирался то в нахлебники, то в други

Ко многим из градских почтенных жен;

Был правом отпущенья наделен

Не меньшим, говорил он, чем священник ‑

Ведь папой скреплено то отпущенье.

С приятностью монах исповедал,

Охотно прегрешенья отпускал.

Епитимья его была легка,

Коль не скупилась грешника рука.

Ведь щедрые на церковь приношенья ‑

Знак, что замолены все прегрешенья,

И, покаянные дары приняв,

Поклялся б он, что грешник чист и прав.

«Иные, мол, не выдавят слезы

И не заставят каяться язык,

Хотя бы сердцем тайно изнывали

И прегрешений скверну сознавали.

Так, чтоб избегнуть плача и поста,

Давай щедрее – и душа чиста».

Он в капюшоне для своих подружек

Хранил булавок пачки, ниток, кружев.

Был влюбчив, говорлив и беззаботен.

Умел он петь и побренчать на роте.

Никто не пел тех песен веселей.

Был телом пухл он, лилии белей.

А впрочем, был силач, драчун изрядный,

Любил пиров церемониал парадный.

Трактирщиков веселых и служанок

И разбитных, дебелых содержанок.

Возиться с разной вшивой беднотою?

Того они ни капельки не стоят:

Заботы много, а доходов мало,

И норову монаха не пристало

Водиться с нищими и бедняками,

А не с торговцами да с богачами.

Коль человек мог быть ему полезен,

Он был услужлив, ласков и любезен,

На откуп отпущения он брал,

К стадам своим других не подпускал.

Хоть за патент платил в казну немало,

Но сборами расходы покрывал он.

Так сладко пел он «In principio» 26

Вдове разутой, что рука ее

Последнюю полушку отдавала,

Хотя б она с семьею голодала.

Он, как щенок, вокруг нее резвился:

Такой, да своего бы не добился!

В судах любви охотно он судил,

И приговоры брат сей выносил

Так, словно был он некий кардинал.

Он рясою своею щеголял ‑

Не вытертой монашеской ряднины,

А лучшего сукна, и пелерина

Вокруг тверда, как колокол, торчала.

Чуть шепелявил он, чтобы звучала

Речь английская слаще для ушей.

Он пел под арфу, словно соловей,

Прищурившись умильно, и лучи

Из глаз его искрились, что в ночи

Морозной звезды. Звался он Губертом.

Купец с ним ехал, подбоченясь фертом,

Напялив много пестрого добра.

Носил он шапку фландрского бобра

И сапоги с наборным ремешком

Да бороду. Он толковал о том,

Как получать, как сберегать доходы.

Он требовал, чтоб охранялись воды 27

В пути из Миддлбурга в Оруэлл. 28

Он курс экю высчитывать умел

И знатно на размене наживался

И богател, а то и разорялся,

Но ото всех долги свои скрывал.

Охотно деньги в рост купец давал, 29

Но так искусно вел свои расчеты,

Что пользовался ото всех почетом.

Не знаю, право, как его зовут.

Прервав над логикой усердный труд, 30

Студент оксфордский с нами рядом плелся.

Едва ль беднее нищий бы нашелся:

Не конь под ним, а щипаная галка,

И самого студента было жалко ‑

Такой он был обтрепанный, убогий,

Худой, измученный плохой дорогой.

Он ни прихода не сумел добыть,

Ни службы канцелярской. Выносить

Нужду и голод приучился стойко.

Полено клал он в изголовье койки. 31

Ему милее двадцать книг иметь, 32

Чем платье дорогое, лютню, снедь.

Он негу презирал сокровищ тленных,

Но Аристотель – кладезь мыслей ценных ‑

Не мог прибавить денег ни гроша,

И клерк их клянчил, грешная душа, 33

У всех друзей и тратил на ученье

И ревностно молился о спасенье

Тех, щедрости которых был обязан.

К науке он был горячо привязан.

Но философия не помогала

И золота ни унца не давала.

Он слова лишнего не говорил

И слог высокий мудрости любил ‑

Короткий, быстрый, искренний, правдивый;

Он сыт был жатвой с этой тучной нивы.

И, бедняком предпочитая жить,

Хотел учиться и других учить.

Был с ними важный, чопорный Юрист. 34

Он, как искусный, тонкий казуист,

На паперти 35 был очень уважаем

И часто на объезды назначаем. 36

Имел патент он на свои права.

И ширилась о нем в судах молва.

Наследство от казны он ограждал,

В руках семьи именье сохранял.

Клиенты с «мантией» к нему стекались; 37

Его богатства быстро умножались.

Не видел свет стяжателя такого,

И все ж о нем не слышали дурного.

Ведь сколько б взяток ни дал виноватый ‑

Он оправдать умел любую плату.

Работник ревностный, пред светом целым,

Не столько был им, сколько слыть умел им.

Он знал законы со времен Вильяма 38

И обходил – уловкой или прямо ‑

Любой из них, но были неоспорны

Его решенья. Он носил узорный

Камзол домашний с шитым пояском.

Пожалуй, хватит говорить о нем.

С ним разговаривал, шутя, Франклин.

Не знал он отроду, что значит сплин.

Не мог бы он на жизнь коситься хмуро ‑

Был в том достойным сыном Эпикура, 39

Сказавшего, что счастлив только тот,

Кто, наслаждаясь, весело живет.

Белее маргаритки борода

Была холеная. И не вода ‑

Вино с утра седины обмывало,

Когда на завтрак в чашу хлеб макал он.

Франклин хозяином был хлебосольным,

Святым Юльяном 40 слыл он сердобольным:

Всегда его столы для всех накрыты,

А повара и вина знамениты.

Жара ль стоит, иль намело сугробы ‑

Он стол держал для всех погод особый.

Был у него в пруду садок отличный

И много каплунов и кур на птичне.

И горе повару, коль соус пресен,

И мажордому, если стол чуть тесен.

На сессиях 41 франклин держался лордом,

В парламенте отстаивал он гордо

Свои права, обиды не спускал,

Не раз в палате графство представлял. 42

Он выделялся дорогим нарядом:

На белом поясе висели рядом

Богатый нож и шитый кошелек,

А в нем заморский шелковый платок.

Он был шериф 43 и пени собирал,

Ну, словом, образцовый был вассал.

Красильщик, Плотник, Шапочник и Ткач,

Обойщик с ними – не пускались вскачь,

Но с важностью, с сознанием богатства,

В одежде пышной цехового братства

Могучего, молясь все время богу,

Особняком держались всю дорогу.

Сукно добротное, ножи в оправе ‑

Не медной, а серебряной. Кто равен

Богатством, мудростью таким мужам

Совета и почтенным старшинам,

Привыкнувшим к труду, довольству, холе?

Они не тщетно заседать в Гилдхолле 44

Надеялись – порукой был доход.

Заслуги, честность, возраст и почет.

И жены помогали в том мужьям,

Чтоб только величали их «мадам»,

Давали б в церкви место повидней

И разрешали б шлейф носить длинней. 45

Они с собою Повара везли,

Чтоб он цыплят варил им, беф‑буйи,

И запекал им в соусе румяном

С корицей пудинги иль с майораном.

Умел варить, тушить он, жарить, печь;

Умел огонь как следует разжечь; 46

Похлебку он на славу заправлял;

Эль лондонский 47 тотчас же узнавал.

Но в нем болезнь лихая угнездилась ‑

Большая язва на ноге гноилась.

Жаль, вкусные изготовлял он яства.

Был Шкипер там из западного графства. 48

На кляче тощей, как умел, верхом

Он восседал; и до колен на нем

Висел, запачканный дорожной глиной,

Кафтан просторный грубой парусины;

Он на шнурке под мышкою кинжал

На всякий случай при себе держал.

Был он поистине прекрасный малый

И грузов ценных захватил немало.

Лишь попадись ему купец в пути,

Так из Бордо 49 вина не довезти.

Он с совестью своею был сговорчив

И, праведника из себя не корча,

Всех пленников, едва кончался бой,

Вмиг по доске спроваживал домой. 50

Уже весной он был покрыт загаром.

Он брался торговать любым товаром

И, в ремесле своем большой мастак,

Знал все течения, любой маяк

Мог различить, и отмель, и утес.

Еще ни разу с курса не отнес

Отлив его; он твердо в гавань правил

И лоцию сам для себя составил.

Корабль он вел без карт и без промера

От Готланда до мыса Финистера, 51

Все камни знал Бретонских берегов,

Все входы бухт испанских и портов;

Немало бурь в пути его встречало

И выцветшую бороду трепало;

От Гулля и до самой Картахены 52

Все знали капитана «Маделены».

Был с нами также Доктор медицины.

С ним в ремесле врачебном ни единый

Врач лондонский соперничать не мог;

К тому ж он был искусный астролог;

Он, лишь когда звезда была в зените,

Лечил больного; и, связав все нити

Его судеб, что гороскоп дает,

Болезней он предсказывал исход, ‑

Выздоровления иль смерти сроки.

Прекрасно знал болезней он истоки:

Горяч иль холоден, мокр или сух

Больного нрав, 53 а значит, и недуг.

Как только он болезнь определял,

Он тотчас же лекарство назначал,

А друг аптекарь эту рецептуру

Вмиг обращал в пилюли и микстуру.

Они давно тем делом занимались

И с помощью взаимной наживались.

Ученостью и знаньем был богат он.

Он Эскулапа знал и Гиппократа,

Диоскорида, Цельса, Гильбертина,

Знал Руфа, Аверройса, Константина,

Дамаскина, Гали и Галиена.

Знал Авиценну, также Гатисдена. 54

Был осмотрителен, во всем умерен,

Раз навсегда своей диете верен:

Питательный, но легкий рацион.

В писании не очень был силен.

Носил малиновый и синий цвет,

И шелковый был плащ на нем надет.

А впрочем, тратился он неохотно,

Со дней чумы 55 сберег мешочек плотный;

И золото – медикамент целебный 56 ‑

Хранил, должно быть, как припас лечебный.

А с ним болтала Батская ткачиха,

На иноходце восседая лихо;

Но и развязностью не скрыть греха ‑

Она была порядочно глуха.

В тканье была большая мастерица ‑

Ткачихам гентским в пору подивиться. 57

Благотворить ей нравилось, но в храм

Пред ней протиснись кто‑нибудь из дам,

Вмиг забывала, в яростной гордыне,

О благодушии и благостыне.

Платков на голову могла навесить,

К обедне снаряжаясь, сразу десять,

И все из шелка иль из полотна;

Чулки носила красные она

И башмачки из мягкого сафьяна.

Лицом бойка, пригожа и румяна,

Жена завидная она была

И пятерых мужей пережила,

Гурьбы дружков девичьих не считая

(Вокруг нее их увивалась стая).

В Булонь и в Бари, в Кельн, в Сантьяго, в Рим

И трижды в град святой – Иерусалим ‑

Ходила на поклон святым мощам,

Чтобы утешиться от горя там.

Она носила чистую косынку;

Большая шляпа, формой что корзинка,

Была парадна, как и весь наряд.

Дорожный плащ обтягивал ей зад.

На башмачках она носила шпоры,

Любила шутки, смех и разговоры

И знала все приманки и коварства

И от любви надежные лекарства.

Священник ехал с нами приходской, 58

Он добр был, беден, изнурен нуждой.

Его богатство – мысли и дела,

Направленные против лжи и зла.

Он человек был умный и ученый,

Борьбой житейской, знаньем закаленный.

Он прихожан Евангелью учил

И праведной, простою жизнью жил.

Был добродушен, кроток и прилежен

И чистою душою безмятежен.

Он нехотя проклятью предавал

Того, кто десятину забывал

Внести на храм и на дела прихода.

Зато он сам из скудного дохода

Готов был неимущих наделять,

Хотя б пришлось при этом голодать.

Воздержан в пище был, неприхотлив,

В несчастье тверд и долготерпелив.

Пусть буря, град, любая непогода

Свирепствует, он в дальний край прихода

Пешком на ферму бедную идет,

Когда больной иль страждущий зовет.

Примером пастве жизнь его была:

В ней перед проповедью шли дела.

Ведь если золота коснулась ржа,

Как тут железо чистым удержать?

К чему вещать слова евангелиста,

Коль пастырь вшив, а овцы стада чисты?

Он не держал прихода на оброке,

Не мог овец, коснеющих в пороке,

Попу‑стяжателю на откуп сдать,

А самому в храм лондонский сбежать:

Там панихиды петь, служить молебны,

Приход добыть себе гильдейский, хлебный.

Он оставался с паствою своей,

Чтоб не ворвался волк в овчарню к ней.

Был пастырь добрый, а не поп наемный;

Благочестивый, ласковый и скромный,

Он грешных прихожан не презирал

И наставленье им преподавал

Не жесткое, надменное, пустое,

А кроткое, понятное, простое.

Благим примером направлял их в небо

И не давал им камня вместо хлеба.

Но коль лукавил грешник закоснелый,

Он обличал его в глаза и смело

Епитимью на лордов налагал.

Я лучшего священника не знал.

Не ждал он почестей с наградой купно

И совестью не хвастал неподкупной;

Он слову божью и святым делам

Учил, но прежде следовал им сам.

С ним ехал Пахарь – был ему он брат. 59

Терпеньем, трудолюбием богат,

За век свой вывез в поле он навоза

Телег немало; зноя иль мороза

Он не боялся, скромен был и тих

И заповедей слушался святых,

Будь от того хоть прибыль, хоть убыток,

Был рад соседа накормить досыта,

Вдовице брался землю запахать:

Он ближнему старался помогать.

И десятину нес трудом иль платой,

Хотя имел достаток небогатый.

Его штаны кругом в заплатах были.

На заморенной ехал он кобыле. 60

И Мельник ехал с ними – ражий малый,

Костистый, узловатый и бывалый.

В кулачных схватках всех он побеждал

И приз всегда – барана – получал. 61

Был крепок он и коренаст, плечом

Мог ставню высадить, вломиться в дом.

Лишь подзадорь – и, разъярясь, как зверь,

Сшибить он с петель мог любую дверь.

Лопатой борода его росла

И рыжая, что лисий мех, была.

А на носу, из самой середины,

На бородавке вырос пук щетины

Такого цвета, как в ушах свиньи;

Чернели ноздри, будто полыньи;

Дыханьем грудь натужно раздувалась,

И пасть, как устье печки, разевалась.

Он бабник, балагур был и вояка,

Кощун, охальник, яростный гуляка.

Он слыл отчаянным лгуном и вором:

В мешок муки умел подсыпать сора

И за помол тройную плату взять.

Но мельник честный – где его сыскать?

Взял в путь он меч и щит для обороны;

В плаще был белом с синим капюшоном.

Он на волынке громко заиграл,

Когда поутру город покидал.

Был рядом с ним, удачливый во всем,

Судейского подворья Эконом. 62

На всех базарах был он знаменит:

Наличными берет он иль в кредит ‑

Всегда так ловко бирки он сочтет, 63

Что сливки снимет и свое возьмет.

Не знак ли это благости господней,

Что сей невежда богу был угодней

Ученых тех, которых опекал

И за чей счет карман свой набивал?

В его подворье тридцать клерков жили,

И хоть меж них законоведы были,

И даже было среди них с десяток

Голов, достойных ограждать достаток

Знатнейшего во всей стране вельможи,

Который без долгов свой век бы прожил

Под их опекой вкрадчивой, бесшумной

(Будь только он не вовсе полоумный), ‑

Мог эконом любого околпачить,

Хоть научились люд они дурачить.

Тщедушный ехал рядом Мажордом. 64

Он щеки брил, а волосы кругом

Лежали скобкою, был лоб подстрижен,

Как у священника, лишь чуть пониже.

Он желт, и сух, и сморщен был, как мощи,

А ноги длинные, что палки, тощи.

Так овцам счет умел вести он, акрам

И так подчистить свой амбар иль закром,

Что сборщики все оставались с носом.

Он мог решать сложнейшие вопросы:

Какой погоды ждать? И в дождь иль в зной

С земли возможен урожай какой?

Хозяйский скот, коровни и овчарни,

Конюшни, птичник, огород, свинарни

У мажордома под началом были.

Вилланов 65 сотни у него служили.

Он никогда не попадал впросак.

Пастух ли, староста, слуга ль, батрак ‑

Всех видел он насквозь, любые плутни

Мог разгадать, лентяи все и трутни

Его страшились пуще злой чумы:

За недоимки не избыть тюрьмы,

В уплату ж все имущество возьмет,

В своем отчете дыры тем заткнет.

Он сад развел и двор обнес свой тыном,

В усадьбе пышной жил он господином.

Милорда своего он был богаче.

Да и могло ли быть оно иначе?

Умел украсть, умел и поживиться,

К хозяину умильно подольститься,

И лорда деньги лорду он ссужал.

За что подарки тут же получал.

А впрочем, ревностный он был работник

И в молодости преизрядный плотник.

Коня он взял за стать и резвый ход,

Конь серый в яблоках, а кличка: «Скотт». 66

Жил в Норфолке почтенный мажордом,

Под Болдсуэллом, коль слышали о нем.

Хоть ржав был меч, но, как пристало тану, 67

Его носил он; синюю сутану,

Как рясу, подобрал, в седле согнулся

И до конца в хвосте у нас тянулся.

Церковного суда был Пристав с нами. 68

Как старый Вакх, обилен телесами,

Он угреват был, глазки – словно щелки.

И валик жиру на багровой холке.

Распутен и драчлив, как воробей,

Пугал он красной рожею детей.

И весь в парше был, весь был шелудивый;

А с бороды его, с косматой гривы

Ни ртуть, ни щелок, ни бура, ни сера

Не выжгли бы налета грязи серой,

Не скрыли бы чесночную отрыжку

И не свели бы из‑под носа шишку.

Чеснок и лук он заливал вином

И пьяным басом грохотал, как гром.

Напившись, он ревел в своей гордыне,

Что изъясняется‑де по‑латыни.

А фраз латинских разве три иль две

В его тупой застряли голове

Из формул тех, что много лет подряд

В суде при нем твердили и твердят

(Так имя Вальтер повторяет бойко

Хозяином обученная сойка).

А вот спроси его и, кроме дури,

Одно услышишь: «Questio quid juris?» 69

Прожженный был игрок он и гуляка,

Лихой добытчик, дерзкий забияка.

За кварту эля он бы разрешил

Блудить пройдохе, хоть бы тот грешил

Напропалую, с простака ж он шкуру

Сдирал, чтоб рот не разевал тот сдуру.

Найдя себе приятеля по нраву,

Его учил церковному он праву:

Как отлучением пренебрегать,

Коль в кошельке не думаешь скрывать

Свои деньжонки. «Каждому понятно.

Что рай никто не обретет бесплатно.

И ты себя напрасно, друг, не мучь.

Скрыт от викариева 70 рая ключ

В твоей мошне». Он в этом ошибался:

Насколько б человек ни заблуждался,

Но хоть кого на верный путь направит

Викарьев посох иль «Significavit». 71

Знал молодежь во всем он диоцезе 72

И грешникам бывал не раз полезен:

Им в затруднениях давал совет.

Был на челе его венок надет

Огромный, – словно с вывески пивной. 73

В руках не щит был – каравай ржаной.

С ним Продавец был индульгенций папских,

Он приставу давно был предан рабски.

Чтобы его получше принимали,

Он взял патент от братства Ронсеваля. 74

Теперь, с товаром воротясь из Рима,

Он, нежной страстью к приставу томимый,

Все распевал: «Как сладко нам вдвоем!» ‑

Своим козлиным, жидким тенорком,

И друг его могучим вторил басом,

Льняных волос безжизненные пряди

Ложились плоско на плечи, а сзади

Косичками казались, капюшон

Из щегольства давно припрятал он

И ехал то совсем простоволосый,

То шапкой плешь прикрыв, развеяв косы

По новой моде – встречным напоказ.

В тулью был вшит Нерукотворный Спас.

Он индульгенций короб, с пылу с жару,

Из Рима вез по шиллингу за пару.

Глаза его, как заячьи, блестели.

Растительности не было на теле,

А щеки гладкие желты, как мыло.

Казалось, мерин он или кобыла,

И хоть как будто хвастать тут и нечем ‑

Об этом сам он блеял по‑овечьи.

Но что касается святого дела ‑

Соперников не знал, скажу я смело.

Такой искусник был, такой был хват!

В своем мешке хранил чудесный плат

Пречистой девы и клочок холстины

От савана преславныя кончины.

Еще был крест в цветных камнях‑стекляшках,

Была в мешке и поросячья ляжка, 75

С их помощью, обманщик и нахал,

В три дня он денег больше собирал,

Чем пастырь деревенский за полгода

Мог наскрести с голодного прихода;

И, если должное ему воздать, ‑

Умел с амвона петь он, поучать.

Умел и речь держать пред бедным людом,

Когда по церкви с кружкой шел иль с блюдом.

Он знал, что проповедью, поученьем

Народ склонить нетрудно к приношеньям.

И на амвоне, не жалея сил,

Теперь, когда я рассказал вам кратко,

Не соблюдая должного порядка,

Про их наряд, и званье, и причину

Того, что мы смешались не по чину,

Расположась просторно и привольно

В таверне, возле старой колокольни, ‑

Пора сказать, как время провели

Мы в этот вечер, как мы в путь пошли

И чем досуг в дороге заполняли.

Чтоб в озорстве меня не упрекали,

Вас попрошу я не винить меня

За то, что в точности припомню я

Все речи вольные и прибаутки.

Я это делаю не ради шутки:

Ведь знаю я, что, взявшись рассказать

Чужой рассказ, не надо выпускать

Ни слова из того, что ты запомнил,

Будь те слова пространны иль нескромны,

Иначе все неправдой извратишь,

Быль в небылицу тотчас обратишь,

И брату не давай при том пощады:

Рассказывай о всех поступках кряду.

Спаситель путь указывал нам верный:

Он прямо обличал, и нет в том скверны.

Кто сомневается, пускай прочтет,

Как говорил Платон на этот счет:

Велел он слову действиям быть братом.

Коль не сумел в сем сборище богатом,

Где знать и чернь, и господа и слуги,

Всем должное воздать я по заслуге, ‑

Что ж, видно, было это не под силу, Ума, уменья, значит, не хватило.

Трактирщик наш, приветливо их встретив,

За ужин усадил и, чтоб согреть их,

Сготовил снедь и доброе вино

На стол поставил, и текло оно

Весь вечер за веселым разговором,

Шутливой песней, дружелюбным спором.

Хозяин наш 76 – осанкой молодецкой

С ним не сравнялся б виндзорский дворецкий ‑

Был статен, вежлив и во всяком деле

Сноровист, весел и речист. Блестели

Его глаза и речь была смела.

И только что мы все из‑за стола

Успели встать и заплатить за ужин,

Как он сказал, смеясь, что хоть не нужен

Наш тост ответный, но он даст совет,

Который помогал от многих бед,

Первей всего от скуки: «Вас всегда,

Друзья почтенные и господа, ‑

Так молвил он, – я видеть рад сердечно:

Такой веселой и такой беспечной

Беседы я давно уж не слыхал,

И целый год мой дом не принимал

Таких веселых и простых гостей,

У радости я не хочу в хвосте

Плестись и ваши милости делить ‑

Я мысль одну хочу вам подарить.

Идете в Кентербери вы к мощам,

И благость божия воздастся вам.

Но вижу, что – на отдыхе ль, в дороге ль ‑

Не будете вы чопорны и строги:

Свой дух рассказом будете бодрить,

Кому веселость может повредить?

Коль с рожей постной едет путник бедный,

Вот это плохо, это даже вредно.

Но вы, друзья, послушавши меня,

По вечерам, слезаючи с коня,

Свежи и веселы и не усталы

Пребудете, – тоски как не бывало.

Так соглашайтесь! Если ж не удастся

Мой замысел, пусть гром с небес раздастся

И прах отца из гроба пусть встает,

Меня ж земля пусть тотчас же пожрет».

Недолго мы и в этот раз чинились,

И выслушать его все согласились.

«Друзья, – сказал он, – мой совет примите,

Меня ж не очень рьяно вы хулите,

Хоть он, быть может, незамысловат,

Я думаю, что каждый был бы рад

В пути соседей сказкой позабавить,

Иль вспомнить быль, иль доблести прославить.

Пусть два рассказа каждый подберет,

А два других вдобавок припасет,

Чтоб рассказать их нам в пути обратном.

Кто лучше всех полезное с приятным

Соединит – того мы угостим,

Когда, воздав хвалу мощам святым,

Ко мне воротимся. На общий счет

Устроим пир мы. Я же в свой черед

Свою веселость с вашей разделить

Готов охотно, чтобы рассудить,

Кому из вас награда подобает.

Не надо платы мне. Кто ж не признает

Решенья моего, расходы тот

Поездки всей пусть на себя берет.

Коль подчиниться моему приказу

Согласны вы, так говорите сразу,

И к утру я в дорогу соберусь».

Мы рады были всей затеи груз

Ему доверить, принесли присягу,

Что без него не сделаем ни шагу.

Его же обязали быть судьей

И предоставить дом просторный свой,

Чтоб победителя в нем угостить,

А плату самому определить.

Без возражений это порешив,

Опять мы выпили и, отложив

На утро сборы, улеглися спать.

А поутру, чуть стало рассветать,

Хозяин встал, и, поддавая пару,

Нас кукареканьем он сбил в отару.

Гурьбой, верхом, с волынкой вместо флага,

Мы поплелись чуть побыстрей, чем шагом.

Но вот хозяин придержал коня.

«Друзья, – вскричал, – послушайте меня:

Когда согласна утреня с вечерней,

Тому из вас, кто слово держит верно,

Пора начать и нам служить примером,

А увильнет – тогда приму я меры.

И пусть не пить мне эля и вина,

Коль не заплатит он за все сполна!

Потянем жребий, на кого падет

Рассказывать, тот первый пусть начнет.

Почтенный рыцарь, тянете вы первый;

Мать аббатиса, бросьте четок перлы;

Вам, господин студент, пора забыть

Застенчивость и перестать зубрить.

Сюда, ко мне, пусть каждый тянет жребий».

И, видно, было суждено на небе

Иль тут судьею нашим решено,

Но только все мы дружно, заодно

Судьбы разумной встретили решенье,

Чтоб рыцарь выдумку иль приключенье

По жребью первым тут же рассказал.

Когда тот жребий рыцарь увидал,

Решению судьбы он покорился

И рассказать нам повесть согласился:

«Коль рок велит мне, – он сказал, – начать,

То помоги мне, пресвятая мать.

Не будем прерывать, друзья, дорогу.

Держитесь ближе, я же понемногу

Рассказывать вам буду той порой».

Мы тронулись, и вот рассказ он свой

Неторопливо начал и смиренно,

С веселостью и важностью почтенной.